Дети Божии

Прелюдия

Взмокнув, подавляя очередной приступ дурноты, падре Эмилио Сандос сидел на краю постели, пряча лицо в том, что осталось от его ладоней.

Многие моменты жизни давались ему сложнее, чем он ожидал. Например, он не сумел сойти с ума. Или умереть. «Как я еще способен жить», – удивлялся он – не столько из философских соображений, сколько из глубочайшего негодования, вызванного состоянием собственного организма и исключительной цепью неудач, поддерживавших в нем жизнь, хотя на самом деле он желал одного – смерти.

– Что-то должно уйти из моего тела, – шептал он по ночам в тихой келье, – или рассудок, или душа…

Поднявшись на ноги, он заходил по своей каморке, засунув искалеченные руки под мышки, чтобы на ходу не ушибить пальцы. Не имея более сил терпеть эту тьму, не имея возможности изгнать из памяти кошмарные воспоминания, он тронул локтем выключатель и наконец-то увидел перед собой предметы реальные: кровать, скомканные и пропитанные потом простыни; деревянное кресло; небольшой простой комод с ящиками. Пять шагов, поворот, пять шагов в обратную сторону. Почти такая же, как его каморка на Ракхате…

В дверь постучали, он услышал голос брата Эдварда Бера, спальня которого находилась за стенкой, и он всегда слышал полуночные прогулки Сандоса.

– С тобой все в порядке, патер? – негромко спросил Эдвард.

«Это со мной-то? – Сандосу хотелось заорать. – Иисусе! Я в ужасе… я калека… все те, кого я любил, погибли…»

Однако Эдвард Бер, стоявший в коридоре у двери Сандоса, услышал другое:

– Со мной все в порядке, Эд. Успокоиться не могу. Все в порядке.

Брат Эдвард вздохнул, не испытывая удивления. Уже почти год, днем и ночью, он исполнял обязанности сиделки при Эмилио Сандосе. Он ходил за его изувеченным телом, молился за него, не веря своим глазам, и со страхом наблюдал за тем, как подопечный мучительно продвигался от полной беспомощности к элементарному владению собственным телом. И посему, топая вперевалку по коридору в сторону кельи Сандоса, он заранее знал, что услышит только обычный успокоительный ответ на бесполезный вопрос.

– Прошлое покинет тебя не сразу. – Брат Эдвард предупредил Сандоса еще несколько дней назад, сразу же после кошмарного признания. – Ты не сможешь быстро изжить из себя все, что было.

И Эмилио согласился с ним.

Возвратившись в свою постель, Эдвард взбил подушку и скользнул под покрывало, прислушиваясь к шагам за стенкой. Одно дело – знать правду, подумал он… а вот жить, зная ее, – дело совсем другое.

Отец-генерал Общества Иисуса, обитавший в комнате, расположенной в точности под каморкой Сандоса, также слышал внезапный сдавленный крик, оповещавший о прибытии инкуба, властвовавшего над ночами Эмилио. В отличие от брата Эдварда, Винченцо Джулиани более не вставал по ночам для того, чтобы предложить Сандосу не приветствовавшуюся им помощь, однако память его сохранила те возбуждение и ужас, ту безмолвную мольбу за власть над самим собой.

Месяц за месяцем, председательствуя над предпринятым Обществом расследованием причин неудачи первой посланной иезуитами миссии на Ракхат, Винченцо Джулиани сохранял уверенность в том, что, если вынудить Эмилио Сандоса рассказать о том, что именно и как произошло с людьми на чужой планете, вопрос так или иначе сам собой разрешится и Эмилио обретет хотя бы какое-то душевное спокойствие. Отец-генерал, как администратор и как священник, полагал, что Обществу Иисуса и самому Сандосу необходимо обратиться к фактам. И посему, методами прямыми и косвенными, средствами добрыми и жестокими, лично и с помощью братии, он привел Эмилио Сандоса к тому мгновению, когда произнесенная истина могла освободить его.

Сандос сопротивлялся на всех этапах этого пути: ни один священник, какова ни была бы нужда, не готов покуситься на чужую веру. Однако Винченцо Джулиани питал искреннюю уверенность в том, что способен найти ошибку и исправить ее, понять и простить неудачу, услышать признание в грехе и отпустить его.

Не был готов он лишь к одному: к полной невиновности Сандоса.

– Знаете, что я думал перед тем, как меня поимели в первый раз? Что я в руках Бога, – сказал Эмилио в тот золотой августовский день, когда сопротивление его разлетелось вдребезги. – Я любил Бога и верил в Его любовь. Правда, забавно… Я отбросил всяческую защиту. Между мной и происходящим не было ничего, кроме любви Бога. И меня изнасиловали. Я был наг перед Богом, и меня изнасиловали.

«Что же такое сгнило в нас, людях, что мы с готовностью верим всему плохому, что слышим от других? – думал Джулиани в ту ночь. – Что заставляет нас с такой жадностью впитывать хулу?»

«Прорехи собственного идеализма, – подозревал он. – Мы разочаровываемся в себе и ищем по сторонам других неудачников для того лишь, чтобы убедиться в том, что не одни».

Эмилио Сандос не был безгрешен; он сам признавал, что виновен во многих грехах, и все же…

– Если Бог вел меня шаг за шагом по дороге любви к Нему и если признать, что все красоты и восторги были подлинными и реальными, тогда и все прочее происходило по воле Бога, и это, господа, весьма прискорбно, – сказал тогда им Сандос. – Но если я всего лишь обманувшаяся обезьяна, слишком серьезно воспринявшая сборник старинных сказок, тогда я сам навлек все эти горести на себя и своих спутников. Проблема с атеизмом в данной ситуации заключается в том, что мне некого презирать в этой ситуации, кроме себя самого. Однако если я приму сторону тех, кто считает, что Бог зол, то могу утешиться праведной ненавистью к Нему.

«Если Сандос был сбит с толку, – думал Винченцо Джулиани под звук не прекращавшейся наверху ходьбы, – то что есть я? A если нет, что есть Бог?»