Дети дьявола

X

На этот раз Липман превзошел самого себя. Напоследок он захотел угостить своего учителя чисто по-русски. Стол был декорирован множеством цветов в дорогих вазах и фарфоровых горшках. Изысканной и разнообразной еды было так много, что ею можно было насытить, по крайней мере, с полдюжины голодных людей. Были и устрицы. Кроме лучших марок вин, водок, коньяков и ликеров, появилось и замороженное шампанское с горячими вылущенными ореховыми зернами, завернутыми в салфетку с поджаренной солью.

За шампанским гость, пришедший в превосходное состояние духа, со значительной усмешкой глядя на хозяина, спросил:

– Правда ли, Липман, что вы имели себе в Петербурге дорогую библиотеку и при отъезде оттуда вы вынуждены были бросить ее у вас на квартире на произвол судьбы?

Липман в горестном отчаянии махнул рукой.

– Правда, мэтр. Я имел дорогую библиотеку. Я – страстный библиофил и всю мою жизнь собирал хорошие книги, на которые не жалел моих скромных сбережений. Она мне больших денег стоила…

– Ну и что же?

Липман вздернул плечами и горестно вздохнул.

– Что же другого?! С собой я не мог ее забрать. И без того у нас с женой было очень много с собою вещей. Помогли наши друзья. А вся библиотека там и осталась. Красноармейцы разграбили ее и порвали на цигарки… – с кривой усмешкой докончил он.

Мэтр значительно хмыкнул.

– Разграбили? Гм. Вы это наверно знаете?

– Получил сведения из самых достоверных источников.

Мэтр продолжал усмехаться. Через некоторое время он спросил:

– А хотите получить ее всю в целости? Липман взглянул на гостя с недоумением.

– Я не знаю, как же ее получить, когда она не существует?

– Это не ваша забота. -И в такт каждого своего слова, точно отрубая, помахивая перед своим носом рукой, Дикис веско заявил: – Из вашей библиотеки не пропало ни одной книжки, не вырвано даже ни пол-листика. И вся она находится в той самой комнате и на тех самых полках в вашей квартире на бывшей Морской, где вы ее оставили и вы можете получить ее в любое время…

Липман мог только вполголоса произнести.

– Да неужели?

– То, что я говорю, Липман, завсегда только одна истинная истина. Я никогда не позволяю себе лгать и гнушаюсь всякой ложью. Через недели полторы я еду не надолго к себе, в Москву. Вам необходимо сопровождать меня. А потому я вас предупреждаю и вы приготовьтесь к отъезду со мной. Отлучимся всего на месяц, потом приедем обратно, и я отсюда отправлюсь восвояси, в Нью-Йорк. Из Москвы вы можете себе проехать в Петербург и устроиться и с вашей библиотекой. Ее за счет советского правительства доставят вам сюда, в Париж или куда вы хотите, хоть на край света…

– Но я не имею виз. Мэтр громко расхохотался.

– Разве мы с вами наши русские рядовые беженцы?! Стоит только приказать кому следует и в один-два часа все визы будут в порядке и будут лежать и с нашими паспортами в наших карманах.

Сидя за столом, гость все время загадочно и весело усмехался.

– Почему вы, Липман, уехали из Петербурга? – наконец, спросил он.

– Как же было оставаться там, мэтр?! Меня, слава Богу, не трогали. У меня не было ни обысков, ни вызовов в чека. Хотя, что ж из того, если бы и вызвали?! За мной никаких противобольшевицких преступлений не числилось, евреев щадили, а в чека сидел мой старый приятель Урицкий. Мою квартиру даже охраняли красноармейцы. Но как же было жить? Службы у большевиков я не получил, хотя среди большевицкой головки много было моих товарищей и даже родственников. Мне все обещали и только. Пришлось проживать мои маленькие сбережения. Не могло же так продолжаться вечно. Потом, откровенно сознаюсь, противны были большевицкие грабежи и расстрелы ни в чем неповинных людей. Нервы не выдерживали… Я с моей женой при первом удобном случае и сбежал в Финляндию.

Дикис продолжат загадочно усмехаться, точно ему нравились злоключения и потери его ученика.

– И вы, Липман, надеялись получить у большевиков службу?

– Хотел… Что же другого мне оставалось делать?!

– Там нужны были Ленины, Бронштейны, Апфельбаумы, Дзержинские и другие скотобойцы, грабители и воры…

– Я и не хотел вмешиваться в коммунистическую шайку, я хотел, как спец, по моей специальности…

– Видите ли, Липман, – уже серьезно заговорил мэтр, – теперь вы можете знать истину. И сейчас я вам ее скажу. Там было поручено тому, у кого один только мизинец весит больше, чем Ленин, Троцкий, Дзержинский и вся большевицкая шатия, чтобы вы не скомпрометировали себе ваше имя службой у советов и чтобы вы не потерпели никакого убытка, и в целости со всей вашей семьей, и с вашими деньгами, и с вашими вещами были отправлены через Финляндию в Лондон. Что и было исполнено. Так ведь? Вам кто-то помогал выбраться из Петербурга?

Липман удивленными глазами уставился на Дикиса. Действительно, он вспомнил, что почти все его знакомые евреи, служившие у большевиков, настойчиво, в один голос советовали ему поскорее уезжать. Все нужные ему для выезда бумаги без всяких с его стороны хлопот чрезвычайно легко и быстро были выправлены ему теми же приятелями и родственниками-евреями. На квартиру к нему явились какие-то люди, упаковавшие ему вещи, которых было не мало. До границы Финляндии его с женой сопровождала охрана из красноармейцев и чекистов. Тогда все эти важные услуги он приписал исключительно дружеским чувствам своих приятелей.

Дикис, как бы угадывая его мысли, продолжал дальнейшие разъяснения.

– Поймите, Липман, мы заботимся обо всех "наших", в какой бы уголок земли ни забросила их судьба, само собой разумеется, особенно о тех из них, которым по их способностям и заслугам определено высокое назначение. После этого, судите сами, могли ли мы упустить вас из поля нашего зрения и остаться равнодушными к вашим злоключениям? Как видите, наоборот, мы своевременно пришли к вам на помощь. Мы те, которые управляют человечеством. Наши имена чисты и их толпа не знает. И ваше имя должно быть чисто, как альпийский снег и чтобы его никто не знал.

За шампанским, которое очень любил Липман, и которого гость, хотя и оговорился, что по состоянию его здоровья доктора совершенно запретили ему употребление его, жадно пил, разговор все время вертелся на темах о всемирном мессианстве Израиля. Когда было уже выпито довольно много, у обоих собеседников приятно шумело в головах, и они принялись за черный кофе и ликеры, Липман осмелел настолько, что обратился к Дикису с вопросом:

– А что было бы, мэтр, если бы гои преждевременно открыли наши тайны?

Дикис с беспечным презрением посвистал.

– Ну и что ж с этого? Поздно. Партия их проиграна так, что они и не почувствовали, в каких крепких тенетах сидят. И как открыть? Никаких письменных документов на этот счет нет. Мы – не неразумные дети, чтобы фиксировать на бумаге наши деяния, которые действительно могли бы оказаться обличительными против нас документами. Какой же имеется другой способ открыть тайны нашего заговора? Вопрос об измене членов нашего высшего трибунала абсолютно исключен. Это невозможно, потому что к нам попадают только люди испытанные и за которыми в прошлом имеются значительные заслуги нашему делу. Наконец, измена слишком невыгодна и слишком опасна для всякого изменника. То, что вы услышали в стенах этих ваших двух комнат от меня, говорится только в таких исключительно редких случаях, как наш с вами, когда мне поручено изложить перед вами нашу программу. Из людей никто подслушать нас не может. Самопишущих или самоговорящих машинок еще не придумано, хотя надеются скоро их придумать. Но пока еще не придумали, мы можем быть себе спокойны… можем разговаривать и пить себе наше шампанское и курить наши сигары… Догадаться о наших планах? Фю-и-ю! – посвистал он и в облаках дыма выразительно покрутил пальцем перед своим носом. – Это невозможно, немыслимо. На такое не хватит не только скотских гоевских мозгов, но даже и человеческих еврейских. Эта тайна – достояние весьма немногих особо и высоко-посвященных. Этот план не здешний, а внушен свыше гением отца нашего. Как могут разгадать его гои? Для них, для всего их мышления, для всей их духовной структуры он является противоестественным, недоступным. Ему тесно в их микроцефальих головах. Он там не поместится и если случайно залетел бы туда, то мгновенно с треском вылетит, как пробка из бутылки с шампанским. Неприемлем он для их сознания, и для их трусливой натуры. Понимаете, Липман?

– Понимаю.

– Ну, наконец, что же из того, если бы случился такой невероятный случай, что тайна наша каким-нибудь образом открылась бы? Повернуть весь ход мировой истории в обратную сторону уже невозможно. Опоздано, одолеть нас нельзя.

– Но, мэтр, я не говорю, что могут догадаться. А разве не может случиться такая история, как недавно с нашим пророком Ахад Хамом?

– Ой, Липман, не смешите меня… Пророк! Ха-ха-ха… Ой, мне вредно смеяться. В моем животе уже начались колики… Ха-ха-ха-ха…

От смеха лицо Дикиса побагровело и на глазах выступили слезы. Он сильно закашлялся и, ставя дрожащей рукой бокал шампанского на стол, опрокинул его, залив вином белоснежную накрахмаленную скатерть.

Липман не понимал причины такой внезапной веселости мэтра.

– Этот старый филин Ахад Хам, на самом деле Ашер Гинцберг, – оправляясь от кашля, продолжал мэтр, – всю свою жизнь, как дятел по дереву, долбил своим носом по Моисею, Маймониду, Весли, Эйнгорну, Бернею и по другим нашим пророкам, талмудистам и масонам, которых у нас бесчисленное множество. Сам он был масон из не высоких, больших степеней не удостоился, потому что был слишком темпераментен и недостаточно выдержан, в особо посвященные ему никогда не попасть. Он написал много всякой белиберды и принес-таки некоторую пользу Израилю, особенно своими знаменитыми протоколами, которыми заставил инертную еврейскую массу расшевелиться и от слов перейти к делу. Выдумали его братья Гавлонские и Высоцкие [4] с покойным теперь Яковом Шиффом. Они его всю жизнь содержали. И на их деньги он и издал все свои книги и журналы на древне-еврейском языке. Ашер воображал себе, что он "признанный" духовный вождь всемирного еврейства, а, выдумав свои протоколы, решил, что открыл новую, неведомую Америку и ужас как гордился своими талантами и заслугами перед Израилем, полагал, что во всем мире нет ни одной еврейской головы, которая возвышалась бы над его пяткой. Мы, читая его протоколы, хохотали себе до слез. Он, бедный, в своем самомнении и не подозревал, что его "ужасные" и "гениальные" измышления – детский лепет по сравнению с нашим планом, издревле проводимым на практике нашим тайным правительством. Но когда он так опростоволосился, что его протоколы [5] стали достоянием гоев, от которых они пришли в ужасное возбуждение и забили тревогу и когда имя Ашера стало известным, нам пришлось вмешаться и через наших тайных агентов убрать старика из окрестностей Лондона. Теперь он живет в надежном месте на покое.

– Да. Эти протоколы не мало испортили нам крови.

– Когда они получили огласку и нам было неприятно. Не то, чтобы испугались. Пугаться было нечего, тем более, что в начале и автора их гои не знали и нам можно было доказывать их апокрифичность. Но все-таки мы немножко поволновались. А гои и установив имя автора, пошумели-пошумели и забыли. А мы смеялись.

– Не совсем забыли, мэтр. Волнение между ними не вполне улеглось, особенно среди русских эмигрантов…

– Ну и что ж такого?! У них оно не переходит и никогда не перейдет в организованное и планомерное действие против нас. Что они могут? Гои обречены, кончены. Судьба их определена. Примите во внимание, Липман, что они многочисленным рядом поколений воспитаны в христианской морали. И хотя в значительной мере нашими стараниями христианство почти совсем выветрилось из их сердец и душ, но привычка, которая сильнее натуры, все-таки осталась. И гои, как заезженные на один повод клячи, всегда сворачивают в одну только привычную им сторону и представить себе не могут, что в религиозной сфере, кроме лицевой стороны, имеется ещё и изнанка, т.е. что, кроме религии добра и самосовершенствования по пути добродетели, существует ещё религия зла, порока, преступлений и жестокости. И если они не поверили "лепету" старика Гинцберга, потому что он по-своему непримиримому националистическому шовинизму, коварству и подлости показался им противоестественным, а потому неправдоподобным, то как бы они поверили нашему поистине для них кошмарному плану, если взять невероятный случай, что кто-нибудь из гоев от слова до слова подслушал бы нашу беседу и опубликовал бы ее. Как вы думаете?

– Что ж тут думать, мэтр?! Это немыслимо.

– Ну, а если?

– Думаю, что тогда вышел бы страшный скандал…

– Вопрос: для кого? Для нас ли или для нашего дерзкого обличителя? Для нас буря в… луже воды. Только. Я же лично не пожелал бы быть на месте такого неосмотрительного смельчака. Он дурно сыграл бы свою партию. Поздно антилопе взывать о помощи против льва, когда она уже бьется в его мощных когтях. Поздно обличать нас. Мы настолько сильны, что решительно никого ни на небе, ни тем более на земле, не боимся…

– Как сказать, мэтр?! Вы сами признаете силу печатного слова…

– Нашего, но не гоевского. Посмотрите, какая сила Генри Форд! Миллиардер, всесветное почетное имя. Он поднял на нас руку, он вздумал обличать нас, бороться с нами. Мы приняли вызов. И он уже стал сдавать. И не мы будем, если не поставим его на колени перед нами. [6] А если бы вздумал обличать нас кто-либо послабее Форда. Что нам?! Начихать. Наша печать со свойственной ей железной выдержкой пренебрегла бы таким "гнусным" "вымыслом" и ни единым словом не обмолвилась – бы о нем, точно его и нет, не существует. Вы сами знаете и в этом искусились, что замалчивание разоблачений – самое радикальное и действительное средство. И разоблачение само по себе умрет. Но если, вопреки нашей воле, "гнусный" памфлет принял бы широкую огласку, тогда энергичное действие на уничтожение, залпами. Мы мобилизуем всю нашу многотысячную всемирную рать пишущей гоевской братии. Получаешь наши деньги – служи и защищай своих хозяев. Мы пустим в ход нашу тяжелую артиллерию: и клевету, и шантаж, и разорение, и выбрасывание за борт журналистики и литературы, а то и за борт жизни. Это смотря по обстоятельствам. Когда нажмем все педали и заскрипят тысячи перьев во всех углах вселенной, высмеивая, обливая помоями и в свою очередь, обличая дерзкого обличителя, когда поднимем против него негодующие волны "общественного мнения" всего мира, посмотрим, как он не захлебнется и не пойдет ко дну. Мало этого. Через возмущенное "общественное мнение" внушим христианскому священству, что памфлетист кощунник, оскорбляющий величие и достоинство Всемогущего и Всеведущего. Оно назовет его человеком бесстыдным и безнравственным и предаст анафеме. А правительства найдут его социально опасным, потому что натравливает все человечество против небольшого, невинного, несчастного, "гонимого" племени, а мы провозгласим его сумасшедшим и т.д. Да мало ли что еще можно выдвинуть для уничтожения такого прыткого господина! Кто же его будет защищать? А "один в поле – не воин". Нет, Липман, теперь нам уже никто на свете не страшен.

Перед уходом мэтр спросил:

– Что у нас сегодня? Суббота?

– Да. Суббота.

– В следующую субботу оденьте ваш фрак и цилиндр и имейте в ваших руках зонтик. Непременно. В 11 часов вечера идите себе… – он назвал угол двух улиц. – К вам подъедет автомобиль-каретка. – Он назвал номер его и приказал записать и улицу, и номер. Липман записал. – Вы ходите себе на углу и полуоткрывайте, и закрывайте ваш зонтик. Это условный знак. Дверца откроется и вы войдете во внутрь автомобиля. С сидящим в нем господином обменяйтесь только нашими знаками и не разговаривайте с ним ни слова. Он уже привезет вас туда, куда надо.

– Куда, мэтр?

Тот усмехнулся.

– Липман, прежде всего, в продолжение всего и в конце всего – дисциплина, т.е. беспрекословное повиновение и нуль бесполезного любопытства.

– Слушаюсь, мэтр.

– А теперь до свидания.