Дети дьявола

III

Липман, воспользовавшись наступившим молчанием, пригласил гостя в столовую, в которой на два прибора был сервирован холодный ужин, состоявший из жареной индейки, большого куска ростбифа, ветчины, нескольких сортов колбасы, коробок с омарами, компота и множества разнокалиберных бутылок с винами, коньяком и настоящей русской водкой.

Оба с большим аппетитом принялись за ужин, беседуя о всяких посторонних предметах, преимущественно на политические злобы дня.

Гость с беззастенчивой жадностью поедал все, что попадало в поле его зрения. Куски индейки и ростбифа он, не довольствуясь ножом и вилкой, поспешно разрывал руками и без стеснения облизывал пальцы. Напиткам и особенно коньяку и водке он тоже уделил немалое внимание. К удивлению хозяина, от обильного ужина ничего не осталось.

Перейдя снова в кабинет, за чашками вскипяченного на спиртовке русского чая с коньяком, ликерами и вареньем, беседа на основную тему возобновилась особенно оживленно.

– Вы, Липман, конечно, хорошо знаете о тех событиях, которые порождены были выступлением Сына Марии. На них останавливаться не будем, но упомянуть о них необходимо, потому что этот обманщик стал поворотным пунктом всей дальнейшей мировой истории и надо же сознаться, что даже больше того, он стал центральной всезаполняющей фигурой этой истории, ибо Его значение и влияние на все культурное человечество в течение почти двух тысячелетий было подавляюще-могущественным. Как это могло случиться? Ученики Распятого, после Его позорной смерти обошли весь тогдашний древний мир с вдохновенной проповедью об Его изумительных чудесах, о Его учении и праведной жизни, о Его убиении, воскресении и вознесении на небо. Многие из народа нашего соблазнились и уверовали в Распятого, как в Единородного Сына Богова, равного Отцу, грядущего во второй раз на землю на облацех небесных, с силою и славою великими судить всех живых и мертвых, которых Он обещал воскресить.

Дикис скептически усмехнулся.

– Эта зараза охватила не только часть нашего народа и мир язычников, которые толпами повалили к ученикам Галилеянина креститься во имя Отца и Сына и Святаго Духа, но что всего горестнее – отторгла в свою ересь и многих видных иудеев, даже таких богатых и влиятельных членов синедриона, как Никодим и Иосиф из Аримофеи. Савл из Тарса, любимый ученик знаменитого Гамалиила, в начале яростный гонитель последователей Назарянина, потом стал апостолом Павлом, ревностнейшим и неутомимейшим проповедником Божественности Распятого. Сам дотоле высокочтимый, мудрый Гамалиил – столп и украшение фарисейства, гордость синедриона, вместе со своим юным сыном отпал от веры отцов наших и сделался исповедником Иисуса. Вся многовековая, тяжкая и умная работа наших равви находилась накануне полного крушения. Фарисейский корабль трещал по все швам, рвались паруса и снасти. Волны, готовые поглотить его, бросали из стороны в сторону. В синедрионе, прежде столь единодушном, состоявшем сплошь из фарисеев, если не считать ничтожной примеси статистов-саддукеев, первое время царили смятение и растерянность, переходившие в разногласия, раздоры и ужас. Почва так грозно колебалась, что, казалось, вот-вот разверзнется пасть земли и смелет в своих челюстях и синедрион, и все дело фарисейское, и все великое будущее Израиля. Распятый после Своей смерти с потрясающей силой мстил за Себя. Теперь Он для общееврейского дела стал грознее и страшнее, чем был при жизни. И, несомненно, дело Израиля безвозвратно на веки погибло бы, если бы своевременно к нему на помощь ни пришла иная сила. Она, эта сила, вдунула дыхание жизни в омертвевшие ноздри отцов наших, влила новую, горячую кровь и сверхчеловеческую энергию в уже переставшие биться сердца их и в доказательство жизненности и правоты их великого замысла, точно в огромном зеркале, показала отдаленную, по великолепию, блеску и славе превосходящую всякое вероятие и всякую необузданную фантазию, судьбу нашего царственного племени. Эта благодетельная сила звала, ободряла и двигала отцов наших на беспощадную, смертельную борьбу всеми средствами и всеми мерами с последователями Распятого, обещая свою постоянную, могущественную помощь.

Отцы наши без колебаний и без оглядок снова пошли, руководимые этой силой. И вот почти две тысячи лет мы идем, как победоносная рать, которая не взирает на жертвы, не считает потерь, а только пополняет и смыкает свои бестрепетные ряды и как всесокрушающий таран, ломает все препятствия и преграды на долгом, победном пути своем. Мы решительно и бесповоротно порвали с Богом, ничего общего не хотим иметь с Ним, кроме наших длинных счетов, которые в свои времена и сроки предъявим Ему с требованием расплаты и с наросшими процентами. И этот час близок. Он будет, будет. – Мэтр с неожиданным ожесточением угрожающе помахал над своей головой кулаком. Он тяжело сопел; ноздри его раздувались; на губах показалась пена. – О-о-о, будет, будет!

Липман вдруг, точно волчок, запушенный невидимой рукой, смешно подпрыгнул, потом закружился по комнате и, наконец, с выпученными глазами, с видом барана, наткнувшегося на непреодолимое препятствие, остановился, как вкопанный, перед своим гостем.

– Скажите, мэтр, – придушенным голосом прохрипел он, – какая же это сила, которой и вы, и я, и все правоверные евреи служим?

Дикис с удовлетворенным выражением на гадко и гнусно ухмыляющемся лице, следивший за всеми движениями своего ученика, спокойно ответил:

– Не горячитесь, Липман, потерпите немножечко.

– Мэтр, – умоляюще уговаривал тот, – но довольно уже играть в прятки. Назовите мне эту силу сейчас. Я хочу знать…

– Говорю вам, потерпите немножечко…

– А кто же этот… Распятый?

– Об этом я вам сейчас доложу… насмешливо осклабившись и показывая из-за толстых губ сплошь золотые зубы, промолвил он.

Но, опустив свою огромную, плешивую голову и посасывая из драгоценного, темно-зеленого мундштука свою вечно потухавшую сигару, мэтр, точно испытывая терпение своего ученика, молчал.

Липман страшно нервничал.

– Распятый… Распятый… – Дикис поднял свое уродливое, искаженное сатанинской усмешкой лицо на Липмана и нарочито вяло, небрежно проговорил: – ну, этот самый… как Его?… Ну, Липман, как Его называют христиане?… Вы же сами знаете…

Лицо ученика на глазах учителя пожелтело, как лимон.

– Бохх…, – с ужасом вращая выпятившимися, как у лягушки глазами, едва слышно, трепетными губами, вымолвил он и, ударив себя ладонями по ляжкам, присел чуть ли не до пола.

– Ну, да… А кто бы вы думали?! Единородный Сын Богов, Второе лицо Святой Троицы… – с той же спокойной сатанинской усмешкой пояснил Дикис.

– Как? – не будучи в силах скрыть своего страшного волнения, но все еще с недоверием вскричал Липман, – Он – Второе лицо?… Единородный Сын Божий?…

– Не делайте шум, Липман! – строго запретил мэтр.

– Простите, простите, мэтр – зашептал ученик. -Но это такое… такое… от чего можно и голову потерять и… с ума сойти…

Он весь вспотел и провел рукой по мокрым волосам.

– Вы спрашиваете: как? Да так же, действительно, так… – с прежней усмешкой, по-прежнему уверенно и спокойно, точно речь касалась самых обыденных вещей, подтвердил Дикис. – Слушайте, Липман, ну как же может быть иначе, чем я сказал? Согласно древнейшим пророчествам, Он рожден в Вифлееме, городе Давидовом, от действительно непорочной Девы Марии, происходящей от колена царя Давида, вырос в Назарете Галилейском, вел совершенно безгрешную жизнь, 30-ти лет вышел на проповедь, совершил все те чудеса, которые описаны в Евангелиях и еще значительно больше чудес, тысячи чудес, о которых в этой книге не упоминается. Все древние пророческие писания от Моисея и царя Давиде до Исайи, Даниила и Малахии с буквальной точностью сошлись на Нем Одном. Действительно, еще при жизни Своей Он грозно потряс и чуть совсем не погубил многовековую работу наших предшественников, за это был гоним ими, взят и распят при римском прокураторе Понтии Пилате, умер, ожил и вознесся на небо.

Липман с открытым ртом, закрывая ладонями уши, с выражением мистического ужаса на лице выслушал и хриплым, недоверчивым голосом переспросил:

– И вы не шутите, мэтр?

Тот ещё раз усмехнулся, но не весело и, скосив глаза на свою сигару, стряхивая с нее мизинцем пепел прямо под ноги на ковер, серьезно, почти трагическим шепотом вымолвил:

– Плохи были бы шутки, Липман.

– И вы говорите правду? Тот вздохнул.

– Сущую правду, Липман.

Тот забыл всю свою робость перед мэтром.

– А доказательства? Где они?

– Доказательства? Первосвященники, синедрион и все фарисеи. Разве вам этого мало?! Они отлично, хорошо все знали, потому что при жизни Иисуса, постоянно и сами, когда оказалось это возможным, следили за Ним и наряжали своих специальных соглядатаев, которые следовали по пятам Его, являлись свидетелями всех Его поступков и всех совершенных Им чудес, наконец, они с полной, не подлежащей ни малейшему сомнению, достоверностью убедились в Его воскресении… Все это подробно записано в наших тайных книгах, с которыми впоследствии вам надлежит ознакомиться…

– Почему же Его не признали, а предали на распятие? Почему не признали после воскресения? – почти кричал Липман.

Он, бледный, даже посеревший, подобно осиновому листу, дрожал всем телом, ковыляющими шагами машинально дотащился до письменного стола, безотчетно свалился в кресло и, опершись локтями, зажал в руках голову. Бессмысленный, как у безумного, взгляд его блуждал по комнате.

– Сколько раз я вам говорил: имейте свое терпение и держите ваши нервы в ваших руках. Во всем убедитесь в свое время. Вы столько задали мне вопросов, что не могу же я сразу ответить на все.

С минуту никто из собеседников не проронил ни слова. Мэтр в пятый или в шестой раз запалил сигару и, видимо, весь погрузился в курение. Плешь его белыми бликами выступала на густом, сером фоне табачного дыма.

– Я ничего не понимаю… ровным счетом ничего… – с отчаянием прошептал Липман.

– Ну и чего вы не понимаете?

– Ничего не понимаю… ровным счетом…

– Дело просто: наши первосвященники и старейшины народные отвергли Сына Богова и осудили Его на смерть…

– Да вот почему?

– На это были свои причины… и очень важные…

– Какие же? Я хочу знать их.

Мэтр весело расхохотался и, через стол, дотрагиваясь рукой до руки ученика, дружески заявил:

– Я начинаю бояться, г. Липман, что я настолько негодный учитель, что вместо того, чтобы направить вас на путь истины, наставить в вере отцов наших и посвятить в величайшие мировые тайны, о которых ни один непосвященный и не догадывается, я обратил вас в христианина!

Он отдернул свою руку и с усмешкой глядя в лицо своего потрясенного и расстроенного ученика, еще веселее и громче расхохотался.

Наконец, Липман вышел из своего столбняка и с кислой усмешкой слабым и безнадежным голосом промолвил:

– О, нет… То ваши шутки, мэтр… и… извиняюсь, жестокие шутки… Мой жребий давно брошен. И с моей стороны никогда ни при каких обстоятельствах ни дезертирства, ни ренегатства быть не может. Мне возврата нет.

– Я это так же хорошо знаю, как и вы. Но не все же серьезно. Можно же другой раз и пошутить.

– Ваши откровения посыпались на мою бедную голову, как из рога изобилия. Еще бы! И Бог-то есть, и ангелы, и дьявол, и черти, а, следовательно, есть, и бессмертие души, и будущая жизнь, и воздаяние по заслугам. Ведь от этого череп треснет, вверх тормашками перевернешься…

Он помолчал, потом прибавил:

– Ведь всю мою сознательную жизнь я служил на пользу, процветание, будущее торжество и славу нашего родного народа, служил, не считая моих трудов, не щадя моего здоровья. Конечно, ни в Бога, ни в черта я не верил, Иисуса Христа я признавал, как Личность замечательную, наикрупнейшую во всей мировой истории, Личность неповторимую, как величайшее выражение гения нашего народа. В моих глазах Христос – это кульминационная точка человеческой духовности. Но практический Израиль разошелся с Ним из-за Его идеологии. И дабы Он дальше не смущал и не сбивал с материалистического пути темную народную массу, наши мудрые старейшины и осудили Его на смерть. Вера моя, как и вера многих моих единоплеменников-товарищей по культурной работе, заключалась в следующем: когда-нибудь, в более или менее отдаленном будущем, страстные тысячелетние чаяния так несправедливо и жестоко гонимого и обездоленного родного народа получат свое осуществление, что еврейский народ по праву своего первородства и старшинства над всем человечеством, а главное – своего всех превосходящего гения и высшей культурности встанет во главе всех народов и, как пастырь стадо, поведет их по пути законности, гуманности и прогресса…

Мэтр неожиданно залился почти беззвучным, продолжительным смехом. Все его грузное тело тряслось; лицо почернело. В конце концов, он сильно закашлялся и, вынув из кармана платок, стал вытирать им выступившие на глазах слезы.

Липман недоумевал по поводу новой веселости мэтра. Тот, не будучи в силах сразу заговорить, успокоительно махнул рукой.

– Вы еще не знаете, Липман, какой вы сами идеалист, не хуже Иисуса из Назарета… – продолжая не без добродушия смеяться, наконец, выговорил он.

– Давеча вы спрашивали меня, почему Израиль отпал от Бога, почему не признал Иисуса по Его чудесам и повесил, почему не упал перед Ним на колени после Его воскресения и т.д.? Теперь я вам отвечу: потому что Иегова-Адонаи, так много нашим праотцам обещавший, но ничего не давший, не исполнял Своих клятвенных обещаний…

– Почему?

– Во всяком случае, не потому, что хотел их не исполнить

– Тогда почему же? Где причина?

– Потому что не мог их исполнить.

– Как не мог?

– Ну, так. Разве ж вы не знаете, как иной даже солидный банкир не может оплатить своих векселей, хотя такое обстоятельство грозит ему банкротством…

– Но ведь Бог…

– И что же с того, что Бог?! Я уже говорил вам, что Он растратил Свое всемогущество. И какая теперь Ему цена? Можно пройти мимо и шляпы перед Ним не снять. – Он расхохотался. – Ну, довольно шуток. Слушайте. Наши фарисеи еще во времена Вавилонского пленения через каббалу узнали все, что от всего человечества сокрыто и тогда же решили эту грандиознейшую задачу. Они были не дети. Каждый из них стоил дюжину Соломонов. Изучая все события истории и явления жизни, исследуя и взвешивая их на весах своего тонкого и прозорливого ума, они пришли к определенному и незыблемо обоснованному заключению, что сила зла, противоборствующая всем добрым начинаниям Бога, в течение веков настолько возросла, что уже превозмогает Его благую силу. И потому Он, не желая сознаться в Своей несостоятельности, т.к. тогда Он "потерял бы лицо" перед всей вселенной, взамен земного царства и земных благ обещает верным Своим Царство Небесное за гробом, т.е. попросту говоря, виляет и изворачивается, как прогоревший предприниматель, все еще надеясь в неопределенном будущем как-нибудь выкрутиться из петли…

Липман с некоторым сомнением покрутил головой.

– Что вы этим хотите сказать?

– Может быть, может быть и так, как вы сказали…

– Не может быть, а есть именно так, как я говорю! – со злостью, грубо прервал мэтр и сердито засопел.

– Ведь я же не возражаю, мэтр.

– Итак… убедившись в полной несостоятельности Иеговы, фарисеи наши рассчитали, что Израилю нет ни малейшей выгоды идти с Богом и тогда только приняли чрезвычайное решение – переменить фронт, т.е. навсегда порвать с Иеговой и не только отмежеваться от него, но даже вступить с Ним и со всеми силами Его в непримиримую борьбу. Таким-то вот образом Израиль стал богоненавистником и богоборцем. А что касается богоубийства, то этот акт является только логическим следствием первой причины, первоначального решения. Этим своим новым курсом народ наш оправдал на деле свое древнее наименование, идущее от праотца нашего Иакова: слово "Израиль" значит: "тот, кто борется с Богом".

Липман опять порывисто вскочил со своего места.

– Извините, мэтр, трактуемые нами вопросы такой исключительной и ни с чем несравнимой важности, что невыясненными их во всей исчерпывающей полноте, до последней точки, оставить нельзя…

– Чего же вы еще хотите, Липман?

– Я хочу знать, что если Израиль объявил войну Богу, то на что же он рассчитывает, на какую поддержку, и с какой стороны? Неужели он хочет меряться с Богом одними своими собственными силами? Тогда это безумие! Ведь это даже не поединок Давида с Голиафом, а нечто несоизмеримо величайшее…

– Це-це-це! – пошлепал своими толстыми губами мэтр. А разве я вам сказал, что Израиль одиноким вышел на ратоборство с Богом?! Пхе-хе-хе… Я вам этого не говорил. И неужели вы хоть на минуту могли помыслить себе, что отцы наши – фарисеи такие простаки, что выйдут на борьбу против Творца вселенной одинокими и голыми, как ощипанные цыплята? Хе-хе-хе… Нет, Липман, эти соломоновы головы, прежде вступления в роковую борьбу, математически точно рассчитали и как на аптекарских весах взвесили все шансы pro и contra и когда убедились в несомненности своей победы, только тогда бросили свой жребий.

– Значит, они оперлись на постороннюю противоборствующую силу? Заключили с ней союз?

– Ну, известно же…

– На какую?

– Неужели же вы, Липман, уже сколько время я с вами говорю, не догадываетесь сами, на какую именно силу?

– И почему, мэтр, вы полагаете, что я не догадываюсь? Нет. Я догадываюсь.

– Ну, и что же? – с усмешкой спросил Дикис.

– Я желаю, мэтр, вот этими моими ушами, вот из этих ваших уст услышать имя этой силы…

На этот раз Липман говорил с мало свойственной ему крайней горячностью и пальцами обеих рук потряс свои уши, а потом вызывающе указал на губы гостя.

– Сила зла… – раздельно произнес Дикис.

– Значит, Израиль оперся на эту силу, идет с ней плечом к плечу и на веки вечные неразрывно связал с ней свою собственную судьбу?

– Да. Не иначе, как так.

– Назовите, мэтр, эту силу ее собственным именем.

– Вы хотите, Липман, чтобы я поставил точку над " i "?

– Ну да, мэтр, во всякого рода делах я привык, чтобы не было недомолвок и недоразумений.

Тот усмехнулся.

– Vous avez raison. Я уже ставлю точку над " i ". Имя ему – дьявол.

Липман, бледный, но на вид спокойный, не вымолвил больше ни слова.

Гость, взглянув на часы-браслет, тяжело, со вздохом поднялся со своего места и стал разминать затекшие ноги.

– Ну, Липман, я уже ухожу. Сегодня у нас суббота. В среду, ровно в 8 часов, я опять буду у вас. А за эти дни вы уже хорошенько продумайте себе о том, о чем мы имели сегодня разговор и постарайтесь вместить его в себе.

– Слушаюсь, мэтр.

Хозяин хотел было проводить своего гостя до подъезда, но едва только из-за двери высунул голову, как с трудом спускавшийся по лестнице Дикис энергично и повелительно замахал на него руками.

Липман юркнул за дверь, а через четверть часа уже мчался на такси за женой.

Она провела вечер в театре с одним довольно известным русским писателем и его супругой. Муж запретил ей возвращаться домой до тех пор, пока он сам не заедет за ней. Она сидела в убогом номерке беженской четы, пила чай с бисквитами и, вспоминая свою уютную квартиру, страшно скучала, сердясь на мужа за то, что он так долго не появляется.