Дети города-героя

…Дети! На десятки тысяч из них война обрушилась точно так же, как и на взрослых, уже хотя бы потому, что сброшенные над мирными городами фашистские бомбы имеют для всех одинаковую силу.

Остро, чаще острее, чем взрослые, подростки — мальчуганы, девочки — переживают события Великой Отечественной войны.

Они жадно, до последней точки, слушают сообщения Информбюро, запоминают все детали героических поступков, выписывают имена героев, их звания, их фамилии.

Они с беспредельным уважением провожают уходящие на фронт эшелоны, с безграничной любовью встречают прибывающих с фронта раненых.

Я видел наших детей в глубоком тылу, в тревожной прифронтовой полосе и даже на линии самого фронта. И повсюду я видел у них огромную жажду дела, работы и даже подвига.

Д. Богданова Лия

Этот портрет есть почти в каждой школе. Где-нибудь в пионерской комнате, в уголке боевой славы или в комсомольском зале обязательно увидишь знакомое девичье лицо, совсем юное. Но такое серьезное! И губы сжаты сурово. Темные глаза смотрят пристально, будто взяли кого-то на прицел. А короткие волосы прикрыты пилоткой, и ворот гимнастерки наглухо застегнут, как полагается по военному уставу. Портрет висит в один ряд с другими, тоже изображающими юных героев.

Девушка эта была снайпером. Ей присвоено звание Героя Советского Союза посмертно. Имя ее высечено на мемориальной доске, что белеет на фасаде бывшей 140-й школы Ленинграда:

ЗДЕСЬ УЧИЛАСЬ КОМСОМОЛКА

ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

ЛИЯ МАГДАГУЛОВА,

ГЕРОИЧЕСКИ ПОГИБШАЯ

В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

1941–1945 гг.

Лия родилась 25 октября 1925 года в казахском ауле Сар-Булак. Аул этот находится в Хобдинском районе Актюбинской области.

Горькое детство выпало на ее долю. Умерла мама. От злой, сварливой мачехи ни тепла, ни заботы. Только окрики: подай, принеси! Почему не сделала?

А потом Лия очутилась в Ленинграде, в детском доме. Туда привез ее дядя.

Детский дом стоял на Большой Охте. Здесь нашла маленькая казашка новую семью. И началась другая жизнь.

Трудно разговаривать, даже просто играть с русскими ребятами, если до одиннадцати лет ты понимал только казахскую речь. Еще труднее учиться в школе! Слушать на уроках учителей, писать упражнения. Ох, сколько мук было с этими упражнениями! Крепко сжав губы, Лия снова и снова писала буквы, складывала их в слова. Наконец уже вся страница исписана, и как будто получилось неплохо, да вдруг в последней строчке что-то не удалось. Простая помарка. Ах, так! Лия безжалостно рвет всю страницу и принимается писать заново.

Она была очень настойчивая, эта девочка. Не упрямая, а настойчивая. Крепко стояла на своем, когда была уверена, что права. И еще решительная. И смелая. Случалось, обозлится на Лию какой-нибудь мальчишка (мало ли из-за чего не поладят), пригрозит: только выйди! — и ждет у дверей со снежком в руках. А она спокойно пройдет мимо, не обернется, шагу не прибавит. Разве бросишь снежок в такую? Все, в том числе и мальчишки, ее уважали.

Училась она хорошо. В ее табеле за шестой класс, который сохранился в школе, почти сплошь «пятерки» и «четверки».

Началась война. 46-й детский дом не успели эвакуировать, и его воспитанники остались в осажденном городе. Они испытали все, что пришлось пережить ленинградцам.

В самые тяжелые дни блокады заболела воспитательница младшей группы. Ее заменила Лия. От слабости кружилась голова, руки дрожали и не слушались, ноги подгибались, но она понимала: если вышел из строя старший, надо стать на его место. Она делала все, что могла. Успокаивала ребятишек, мыла, кормила, тщательно деля крохи пайка; заботилась, как ласковая сестренка. И они жались к ней, ждали помощи. Но помочь не могли даже взрослые… Они так же болели цингой и дистрофией, и их настигали осколки бомб и снарядов.

Весной 1942 года детский дом был вывезен из Ленинграда в село Вятское Ярославской области;

Самое страшное теперь осталось позади, но здесь ребят ждали свои трудности. Нужно было возобновить учение и наверстать то, что упустили в блокадную зиму. Кроме того, надо было много работать по хозяйству в детском доме и на колхозных полях — там не хватало рабочих рук. Как всегда, Лия не отказывалась ни от какой работы: полола, копала картошку, молотила, помогала грузить мешки и ящики.

Когда много лет спустя красные следопыты 140-й школы приехали в Вятское, то оказалось, что здесь не забыли Лию. Всем запомнился ее удивительно сильный, мужественный характер.

Учителя вятской школы подарили красным следопытам протоколы педсоветов 1942 года и классный журнал. Ребята тут же принялись их листать. Вдруг одна девочка воскликнула удивленно:

— Как же так? Здесь написано — переэкзаменовка на осень по химии. А нам прежде говорили, что Лия прекрасно училась, да и табель ее в Ленинграде мы помним — там почти одни «пятерки».

Разъяснила недоразумение старая учительница вятской школы Татьяна Александровна Суворова, одна из тех людей, которые помнят эвакуированных ленинградцев.

— Что же вас удивляет? — спросила она. — Блокадной зимой у них преподавали не все предметы. Не было в программе и химии. Чтобы получить аттестат за семилетку, Лия должна была сдать у нас весь курс химии седьмого класса. За три летних месяца она самостоятельно прошла этот курс, хотя, как и все, работала по хозяйству и на полях. Я сама принимала у нее экзамен по химии и поставила за ответ твердую «пятерку».

Осенью того же года Лия поступила в авиационный техникум в городе Рыбинске. Но уже зимою, прослышав, что где-то под Москвой создана снайперская школа девушек, она поняла, где ее настоящее место. Она решила стать снайпером и уйти на фронт.

Снайперы. Сверхметкие стрелки особой выучки. Они в годы войны стали беспощадными истребителями фашистов.

Место снайпера — на самом переднем крае. Даже впереди переднего края, на ничейной земле. Свои окопы и траншеи уже позади, а вражеские — вот они, всего в нескольких десятках метров. Здесь, замаскировавшись в каком-нибудь укрытии, стрелок часами выслеживает противника. Один на один. Его привлекают особо важные цели: офицеры, снайперы, наблюдатели, пулеметчики врага. Такая охота наносит противнику особенно ощутимый урон.

Центральная женская снайперская школа разместилась в старинной усадьбе графа Шереметева, в подмосковных Вешняках.

Лия, пожалуй, была самой юной из всех девушек в школе. Дружила она с девушкой несколькими годами старше ее — Надей Матвеевой. С нею позже и составила «снайперскую пару» (на фронте снайперы обычно действовали в паре, помогая и поддерживая друг друга). Наде первой рассказала Лия обо всем пережитом, о погибших в Ленинграде подругах. Наде показывала письма. Их она получала из села Вятское Ярославской области — от ребят и учителей, от одной женщины из Ленинграда (это была медсестра, которая прежде работала в детском доме и очень любила Лию) да еще откуда-то из Казахстана — там жила ее родная сестра Сапура. Надя заметила, что на конвертах Сапура всегда пишет «Молдагулова», а не так, как все остальные — «Магдагулова». Вообще с фамилией выходила какая-то путаница. Лию звали и так и этак, а она сердилась и каждый раз поправляла… Наде она объяснила так:

— Понимаешь, тут ошибка. У меня в метриках не очень понятно было написано. Смотри. — Она взяла клочок бумаги, карандаш и вывела свою фамилию. — Видишь, буквы «о» и «л» рядом? Хвостик от «л» сливается с «о» и получается как будто «аг». Так что зови меня, пожалуйста, Молдагуловой, — попросила она.

Закончился срок обучения. Девушки ждали направления на фронт.

В Вешняках заседала мобилизационная комиссия. Просматривали списки, личные дела. Обсуждали каждую выпускницу. Все делали быстро, деловито. Время — особенное, военное, — не терпит.

Лия ходила с горящими щеками, ничего не видя вокруг. Скоро ли? Куда? С кем?

Решение комиссии было как снег на голову: Молдагулова остается в школе. Всё. Завтра команда снайперов уезжает на передовую, а она остается! Командир объяснил:

— Вы дисциплинированный, толковый, умный боец. У вас развито чувство долга. Вы умеете руководить. Останетесь здесь как командир отделения, будете обучать новичков.

Когда Лия поняла, что просьбы и слезы не помогут, она пошла на крайнюю меру.

Комиссия еще работала. Начальник школы полковник Чернов и другие офицеры сидели за столом в саду, в тени векового вяза. Вдруг на дощатый стол упал маленький засохший сучок. Чернов поднял голову. Непонятная картина! Высоко на дереве, плохо видная сквозь листья, мелькала какая-то фигура. Гимнастерка… Сапоги… Вниз глянуло худенькое личико с черными глазами.

— Молдагулова? — Чернов не сразу пришел в себя. — Боец Молдагулова, вы почему сидите на дереве? Слезайте немедленно!

Офицеры встали, обступив дерево. Девушка вскарабкалась еще выше, как бы боясь, что ее достанут. И уже оттуда крикнула:

— Я отсюда не слезу. Не уйду никуда, пока не зачислите меня на фронт.

Люди внизу переглянулись, не зная, сердиться им или смеяться.

Не каприз, а твердая решимость была в этом голосе. И — девчоночья удаль.

Девушка примостилась высоко в ветвях, обняв рукою ствол, положив голову на развилку. По ее позе было видно, что устроилась она там надолго. На столько, сколько потребуется, чтобы добиться своего.

Офицеры поняли, что даже если она и спустится, подчинившись приказу начальства, то все равно другим способом добьется своего. Ничто ее не удержит. А так как Лия добивалась не чего-нибудь противозаконного, а всего лишь отправки на фронт, то комиссия сдалась.

Псковщина. Где-то здесь, поблизости от старинного города Холм, от реки Ловать, тихой и плавной, как все русские реки, проходила в июне 1943 года линия Северо-Западного фронта. Цвели ландыши и сирень. Леса заполнились соловьиными трелями.

Но кроме птичьего щебета там слышны были свист пуль, пулеметные очереди и разрывы мин, а по лесным ландышам ходили солдатские сапоги. Враг еще не был изгнан с псковской земли.

Прекрасным летним утром в землянке командира 54-й курсантской отдельной стрелковой бригады сидели трое: сам командир — гвардии полковник Уральский, начальник политотдела Ефимов и начальник штаба Рудый. Вошел дежурный офицер.

— Товарищ командир, — доложил он, — прибыла команда снайперов. Из Москвы. Они сейчас у КП.

Уральский поспешно встал.

— Сколько их там? — спросил он.

— Двадцать.

— Постройте. Сейчас приду знакомиться.

Дежурный офицер козырнул и вышел.

Уральский давно ждал пополнения. Вместе с офицерами он направился к КП, который находился метрах в семидесяти от землянки, на лесной поляне. Из-за кустов были видны люди в военной форме, уже выстроившиеся шеренгой.

— Р-равняйсь, смирно! — донеслась команда.

Уральский приблизился, быстрым взглядом окинул строй. Это были… девчонки.

— Эх, — успел шепнуть ему на ухо Ефимов, — только их нам недоставало!

Но делать было нечего. Не скажешь же бойцам: «Мы вас не ждали» или: «Мы ждали не вас». Вон как старательно они вытянулись, как «едят глазами» начальство! И снайперские винтовки при них. Все как надо. И полковник говорил с девчатами так, как говорят обычно с пополнением: объяснил обстановку на фронте, поздравил с вступлением в боевую семью, пожелал успехов. Потом Уральский стал обходить строй, чтобы познакомиться получше со своими новыми бойцами.

Первой на правом фланге стояла высокая, этак метра в два ростом, дородная девушка. Она была такая крепкая на вид, что командир далее подумал, что кое-кто из его парней, пожалуй, уступит ей в силе.

— Как зовут? — спросил он.

— Попова. Зинаида, — ответила великанша.

Другие снайперы не отличались такой могучей комплекцией, Полковник проходил мимо них, спрашивая некоторых, как зовут, сколько лет, откуда родом. Но вот он дошел до левого фланга, взглянул на замыкающую… и слова застряли в его горле. Перед ним, едва доставая макушкой до его плеча, стояла этакая пигалица, щупленькая, тоненькая, как хворостинка. Солдатский ремень был обкручен вокруг ее талии два раза, гимнастерка ушита во всех швах. Винтовка, поставленная прикладом на землю, была ростом выше ее.

— Фамилия?..

Девчонка еще больше вытянулась, чуть ли не поднялась на цыпочки, и отчеканила:

— Снайпер Молдагулова!

Уральский сказал Ефимову:

— Отправьте, Василий Иванович, бойца Молдагулову в медсанбат. Пусть она помогает на кухне. — И повернулся, чтобы уйти.

Вдруг боец Молдагулова сделала резкое, неожиданное движение и оказалась как раз на пути Уральского, вне строя. Голосом, в котором звенели обида, возмущение и вызов, она выпалила совсем не по уставу:

— А я приехала на фронт не картошку чистить. Я приехала фашистов стрелять!

Все растерялись от такого выпада. И Уральский тоже. Экая задира! Но что с ней делать? Не на гауптвахту же сажать. И прощать нельзя.

— Ах, ты вот как разговариваешь? — сказал он тогда. — А ну, покажи свою винтовку, еще посмотрим, какой ты снайпер.

Он взял оружие в руки и заглянул в ствол. Чисто! Блестит, как зеркало. Ни пятнышка, ни ссадинки, ни пылинки.

Молдагулова неотрывно следила глазами за полковником, и что-то бесовское пряталось в них.

Да, к самому главному — к стволу придраться было нельзя. А как снаружи? Так-так… Оптический прицел аккуратно прикрыт кожаным колпачком… Та-ак… Вдруг в глаза блеснула медная, ярко начищенная пластинка на прикладе. Выгравированная на ней надпись гласила:

Уральский бережно передал оружие Молдагуловой в руки и сказал:

— Будешь, доченька, бить фашистов.

Так Лия стала бойцом первой разведроты 4-го батальона 54-й бригады.

«Воробышки», «чижики», «карандаши»… На все лады, кто ласково, кто снисходительно, звали солдаты девушек-снайперов. В боевые их качества они не верили. Но шло время, и «воробышки» показали, на что они способны.

Затемно, в предрассветном тумане, уходили «на охоту» снайперские пары. Пробирались, согнувшись, по траншеям, прячась за кустами или по-пластунски прямо сквозь осоку и вереск, к тому одинокому окопчику, где будут теперь сидеть, лежать или стоять часами, держа на прицеле вражескую линию обороны. Она совсем близко.

Там, у врага, нужно высмотреть для себя самую важную и уязвимую точку. Может быть, — место, где особенно часто мелькают солдатские каски; или подозрительно темнеющий бугорок, потому что он может оказаться замаскированным снайпером или пулеметчиком, их надо выследить и обязательно «снять». Выстрел. В оптику видно, как упал враг. Но сейчас же там, напротив, звучали ответные выстрелы или начинали бить минометы.

Так шли за днями дни: теплые — летом, промозглые — осенью, ледяные — зимой. К новому, 1944 году на счету у Лии уже было больше тридцати гитлеровцев. Никто давно не считал ее «воробышком» или «малышкой», а если и случалось, что так называли, то лишь ласково.

Советская Армия продвинулась на запад Псковской и Калининской областей. Впереди была Прибалтика. Но тем яростнее сопротивлялся враг. Родную землю приходилось отвоевывать у него в тяжелых боях.

В январе жестокое сражение разыгралось недалеко от станции Насва, тогда Калининской, а теперь Псковской области. Небольшая деревня Казачиха переходила из рук в руки несколько раз. Наши бойцы то поднимались в атаку, то отходили назад. Они ничего не могли поделать с врагом, который занимал удобную позицию на высотке и держал атакующих под шквальным огнем артиллерии, танков и автоматов. Вот и снова цепи залегли в снегу, в открытом поле. И казалось, нет силы сдвинуть людей с места. В военных донесениях того времени это называли: «атака захлебнулась».

Сейчас эта захлебнувшаяся атака могла стать роковой. Люди лежали прямо под огнем, в каких-нибудь сорока метрах от вражеских траншей, идущих по огородам за околицей деревни. Еще немного — и никто уже никогда не поднимется, навсегда останется здесь лежать, потому что всю цепь перебьют. А идти навстречу смертоносному огню уже не было сил. Гибель грозила батальону, а вместе с ним дело оборачивалось очень плохо и для всей бригады.

Лия Молдагулова и Надя Матвеева залегли вместе, около какого-то одинокого тополя. Тянулись тягостные мгновенья. Становилось ясно — дальше так не может продолжаться. И тогда Лия сказала подруге:

— Что-то надо делать… Кажется, пришла моя очередь.

И, не дожидаясь ответа, она выпрямилась во весь рост и громко сказала, подбадривая себя:

— Я маленькая, но я не побоюсь!

И потом, уже на бегу, крикнула:

— За Родину! Вперед!

Она бежала навстречу пулям и разрывам, и ни одна пуля никак не могла ее задеть! Тогда стали подниматься и другие. Сначала побежали бойцы отделения автоматчиков старшего сержанта Неруша, за ними поднялась вся рота, и наконец в атаку пошел батальон.

А маленькая фигурка Лии уже мелькнула у края вражеских траншей и скрылась там. Оружием она владела великолепно. Ворвавшись в траншею врага, она стала прокладывать себе путь очередями из автомата. Но тут неожиданно вынырнул откуда-то немецкий офицер. Как кошка, прыгнула к нему Лия. Поздно! Офицер выхватил пистолет и выстрелил в упор. Падая, Лия успела еще дать очередь по фашисту. Он упал, сраженный наповал, но и девушка была смертельно ранена. А через несколько минут наши завладели этой деревней — уже насовсем, и враг был изгнан оттуда навсегда.

Лия умерла у околицы деревни Казачиха, на руках у своей подруги — снайпера Нади Матвеевой. Надя и бойцы похоронили Лию тут же, на берегу речки Смердели.

Много лет спустя местная жительница бабушка Наталья и еще один старичок рассказали красным следопытам, как солдаты хоронили Лию, и показали в точности то самое место. Они говорили, что все хорошо запомнили и ни с кем спутать девушку не могли бы, потому что она была очень молоденькая, тоненькая и черноглазая. Ее все жалели, плакали над могилой.

Рощица сирени и сейчас стоит на том самом месте. Но могилки уже нет. Прах юной героини перенесен на братское кладбище у деревни Монаково Насвинского сельсовета.

Много людей приезжает сюда с разных концов страны. Приезжают боевые друзья павших героев и красные следопыты. Приходят местные жители. Они приносят цветы и подолгу стоят перед обелиском, на котором среди других имен высечено: Алия Молдагулова. Лия, как называли ее по-русски.

— ★ —

…1 марта 1944 года.

Сегодня был день необычных, торжественных и трогательных встреч.

Улица пестрела народом, вышедшим навстречу своим героям, народным мстителям. Только в самые большие праздники бывало здесь так людно, так оживленно.

— Партизаны пришли! Партизаны вернулись в свой город! Пришли на завод! — Эта весть передавалась из уст в уста.

Вот на митинге выступает самый юный партизан — двенадцатилетний Миша Богданов. Два года назад он вместе с отцом, двумя сестрами и тремя братьями пошел в партизанский отряд.

— Наша вся семья партизанская! — говорит Миша. — Мы били немцев, и вот теперь прогнали их от Ленинграда…

Миша чувствует себя почти взрослым, он понимает всю ответственность своего положения: вот он, мальчишка, говорит от имени народных мстителей, говорит перед лицом ленинградцев, перед лицом коллектива старейшего завода, хранящего в своих людях и в самых своих корпусах славные традиции непримиримой борьбы за свободу. И вдруг в торжественной тишине раздается голос:

— Миша! Братишка!..

К Мише бросается работница мартеновского цеха Зина Орлова, она забывает о том, что ее двоюродный брат — оратор и партизан, она теребит его, ерошит его волосы и целует его мальчишеское лицо, на котором неожиданно появляются слезы радостного волнения…

Владимир Николаевич Сашонко «Чапаевцы»

А. Белякова Потомок декабристов

Крест обер-лейтенанта

На фронте Володя вступил в комсомол, как только ему исполнилось четырнадцать лет. С гордостью прикрепил комсомольский значок на солдатскую гимнастерку. Справа у него был гвардейский. Гибель лейтенанта Гайлиша вызвала еще бо́льшую ненависть к врагу. Володя рвался в бой, хотя чувствовал, что командиры стараются оберегать его и держат подальше от передовой.

Война шла к концу. Был уже январь 1945 года, и красноармеец Бобрищев-Пушкин переживал, что он так и не успеет совершить свой подвиг, о котором мечтал еще в блокадном Ленинграде, лежа без сна в темной, промерзшей комнате. Неужели ему не удастся сквитаться с фашистами за гибель бабушки, за свой Ленинград, за лейтенанта Гайлиша?

И этот день пришел. День, в который юный воин совершил настоящий подвиг.

Это было так. Гитлеровцы укрылись в старой бане, превращенной в огневую точку, мешавшую продвижению нашей пехоты. Володя подполз к дверям, выдернул кольцо из гранаты, рванул дверь и швырнул гранату внутрь. Когда дым от взрыва рассеялся, Володя увидел возле умолкшего пулемета трупы трех гитлеровцев. Один из них был в черном мундире с витыми погонами обер-лейтенанта СС. На груди у него поблескивал фашистский крест. Володя снял его с убитого. Это была офицерская награда — бронзовый крест с мечами II степени.

По документам выяснилось, что убитый — эсэсовец Роберт Экер, родом из Нюрнберга, член нацистской партии с 1933 года. Служил в охране лагеря Майданек. Крест получил «за Россию» весной 1942 года лично от Адольфа Гитлера.

Матерого фашистского палача уничтожил ленинградский школьник, ставший бойцом.

За этот подвиг красноармеец Бобрищев-Пушкин был представлен к награде — ордену Отечественной войны II степени.

Командир отправил Володю в штаб с пакетом. Володя не знал, что в пакете лежит докладная о его подвиге и представление к награде.

У штаба он встретил мальчишку, своего ровесника. Тот, несмотря на мороз, был в лихо распахнутой шинели. Оказывается, расстегнулся он неспроста. На груди у мальчишки поблескивала новенькая боевая медаль. Он с вызовом двинулся к Володе:

— Стой! Куда идешь?

— А ты кто такой? У меня срочный пакет.

— Я вестовой командира. Ну-ка предъяви документы.

Володя оттолкнул нахального парня, хотя в душе, конечно, позавидовал его медали.

Встреча грозила закончиться дракой, но тут, к счастью, на крыльцо вышел офицер. Он сразу оценил обстановку и, подтолкнув мальчишек друг к другу, потребовал примирения. Приказ есть приказ. Недавние «противники», насупившись, пожали друг другу руки, как боксеры на ринге.

Потом Володя мечтал встретить этого парня, чтобы пройтись перед ним с орденом на груди.

Стало известно, что вручать ордена будут в Москве. В числе награжденных в столицу направляли и гвардии красноармейца Владимира Бобрищева-Пушкина.

Для такого случая решено было заново обмундировать его. Срочно сшили в интендантстве новенькую форму. Полковой сапожник, как в сказке, за одну ночь стачал отличные хромовые сапоги. В таких не стыдно и по Кремлю ходить.

И вот, наконец, Москва. Софийская набережная, наградной отдел. Усатый майор при входе потребовал пропуск с фотографией для прохода в Кремль. У Володи фотографии не было.

— Тогда не положено пропускать, — сурово отрезал майор.

И тут геройский красноармеец заревел, как самый обычный школяр.

Майор не ожидал такого оборота:

— Ну, будет, будет сырость тут разводить. Москва слезам не верит. Давай твои бумаги. Идем к нашему фотографу, срочно сделаем все, как полагается.

Расстались они друзьями. Усач долго инструктировал Володю, как вести себя в Кремле, когда будут вручать ордена.

Он даже прорепетировал церемонию:

— Ну вот представь: вручают тебе награду. Что ты должен сказать на это?

Володя, не задумываясь, ответил:

— Скажу: «Большое спасибо!»

— Эх ты! — Майор даже крякнул. — Это же не в столовой за обед благодаришь. Надо отвечать: «Служу Советскому Союзу!» Запомнил? Смотри не опозорься.

И Володя не «опозорился». Правда, когда Николай Михайлович Шверник вручал ему орден Отечественной войны, Володя сначала от волнения не мог вообще ни слова произнести. Потом вдруг словно увидел перед собой лицо усатого майора и сразу же громко воскликнул:

— Служу Советскому Союзу!

Николай Михайлович погладил Володю по голове и улыбнулся. Сразу же после награждения к Володе подошел дежурный офицер, сказал:

— Вас товарищ Шверник приглашает на чай.

За столом Николай Михайлович спросил:

— Ну-ка, по-честному, тебе сколько лет?

— Четырнадцать, — ответил Володя.

Шверник сказал сидящим вокруг:

— Да, вот что сделала война. Такие мальчишки отдали свое детство Родине.

— Ну, а кем бы ты хотел стать?

Володя, не задумываясь, ответил:

— Морским офицером.

По распоряжению адмирала Исакова красноармеец Бобрищев-Пушкин был направлен в Нахимовское училище.

С тех пор прошло много лет.

В дни 20-летия Победы в Москве собрались ветераны войны. Пригласили туда и бывшего сына полка Бобрищева-Пушкина. Теперь его уже называют по имени и отчеству — Владимир Борисович.

В Москве произошла его встреча с Семеном Михайловичем Буденным. Оказывается, он хорошо помнил деда Владимира Борисовича, который работал с ним в штабе 1-й Конной армии.

Сейчас Владимир Борисович Бобрищев живет в Днепропетровске, работает художником-декоратором. У него две дочери. Одна из них — Лиза, названа в честь бабушки Елизаветы Ивановны.

И хотя живет он далеко от невских берегов, он по-прежнему всем сердцем с любимым Ленинградом. Когда приходится бывать в родном городе, Владимир Борисович часами ходит по его улицам и набережным, вспоминая свое далекое военное детство. Он по-прежнему пишет стихи, и многие из них посвящены любимому городу.

Мой Ленинград,

Дворцы седые,

Тебя я помню в дни войны.

Стволы зениток, часовые

И о гранит удар волны.

Теперь в садах резвятся дети.

Смотрю на них — их смеху рад.

Нам нужен мир, чтоб дети эти

Не знали ужаса блокад.

— ★ — Александр Гитович

Григорий Осипович Набатов Это на станции Оболь…

Дочь старого рабочего Кировского завода Мартына Нестеровича Портнова Зина уехала в июне 1941 года на каникулы в Белоруссию. Здесь ее застала война.

Зина, ученица 385-й школы Ленинграда, установила через дядю, Ивана Яблокова, связь с партизанами. По их заданию она распространяла среди населения антифашистские листовки, собирала и прятала оружие, оставленное при отступлении советских войск.

Вскоре на станции Оболь Витебской области подпольный райком партии создал нелегальную комсомольскую организацию «Юные мстители». Большинство участников этой организации были учениками Обольской средней школы. Зину Портнову избрали членом руководящего комитета организации. Зина участвовала в нескольких диверсиях. Фашисты напали на ее след, и девушка ушла к партизанам.

Зина стала разведчицей. Она участвовала в боях против карателей и в разгроме вражеских гарнизонов в Улле и Леонове.

Зина часто бывала в Оболи, передавала комитету «Юных мстителей» задания партизан, тол, мины, листовки, собирала разведывательные данные о численности и расположении частей гарнизона.

Юные подпольщики Оболи около двух лет вели мужественную борьбу против оккупантов: пускали под откос воинские эшелоны, взрывали заводы, электростанции, водокачки.

Долго и тщетно гестаповцы пытались напасть на след «Юных мстителей». Наконец им удалось это. Многие из членов организации были расстреляны гитлеровцами.

Командование партизанского отряда послало Зину в деревню Мостище, что вблизи Оболи, чтобы установить связь с подпольщиками, оставшимися в живых, но гитлеровцы схватили ее, когда она возвращалась обратно.

Зину без конца возили к следователю гестапо — лейтенанту Вернике. Он разговаривал с ней то тихо и вкрадчиво, то переходил на ругань.

— Кто тебя послал в Мостище?

— Никто.

— Врешь! — крикнул он. — Кто твои товарищи?

Зина молчала.

— Ты у меня, свинья, заговоришь. Подойди ближе!

Зина, не трогаясь с места, смотрела на Вернике глазами, полными ярости.

Лейтенант подал знак двум здоровенным солдатам, стоящим рядом с нею. Один из них ударил девушку по лицу. Зина пошатнулась, но не упала.

Солдаты схватили ее под руки и поволокли к столу.

— Слушай, Портнова, — сказал фашист тихо, чуть приподнявшись из-за стола. — Чего ты молчишь? Ведь ты не коммунистка, я уверен, и не комсомолка…

— Ошиблись, господин палач. Я была пионеркой. Сейчас — комсомолка. — Зина гордо выпрямилась. Она не могла сказать иначе.

Вскочив со стула, лейтенант размахнулся и ударил Зину кулаком в грудь. Девушка отлетела назад, ударилась головой о стену, но тут же поднялась. Маленькая, худенькая, выпрямившись стояла она перед своими мучителями. Тонкими струйками текла по лицу кровь.

— Убрать! — крикнул Вернике солдату.

…Под утро Зина задремала. Но ее не переставали мучить кошмары. Кто-то с ней спорил: она хотела ответить, но у нее пропал голос. Открыла глаза и тут же зажмурилась. Солдат, освещая фонарем лицо, тряс ее за плечо.

«Опять допрос, — подумала Зина. — Этот лейтенант будет бить…»

Но ее вели не к лейтенанту Вернике. Зина не знала, что ночью следователь докладывал начальнику гестапо:

— Портнова такая же фанатичка, как те, которых мы прикончили. Не отвечает.

Капитан Краузе насмешливо ответил:

— Это она не хочет отвечать вам, лейтенант. А меня… Пришлите ее ко мне.

Когда в кабинет Краузе ввели Портнову, тот изумленно уставился на нее: он не ожидал, что увидит… девочку с косичками!

— Садись, — сказал Краузе, кивком головы показав на стул.

Зина села, стараясь ничем не выдать своего волнения. Быстрым взглядом окинула просторный, уютно обставленный кабинет, железные решетки на окнах, плотно прикрытые двери. «Отсюда, пожалуй, не убежишь».

Прищуренными глазами капитан долго смотрел на Зину, будто изучал каждую черточку лица. Зина выдержала взгляд, не пошевельнулась. Наконец Краузе заговорил на ломаном русском языке. Он сокрушался по поводу того, что с ней обошлись грубо и даже избивали. Спрашивал — чем он ей может помочь. Просил рассказать о себе. Чем занимается. С кем дружит.

Зина молчала.

Краузе не злился, не кричал, не топал ногами. Делая вид, что не замечает ее упорного, демонстративного молчания, он продолжал тихим, вежливым тоном задавать разные вопросы, обещая «в награду за откровенность» улучшить условия заключения.

«Даром, собака, стараешься, — думала Зина. — Все равно ничего не скажу».

Как бы угадав ее мысли, Краузе протянул:

— Так, так, не желаешь сказать… Нитшево…

Он приказал отвести ее не в тюрьму, а в комнату, находившуюся здесь же, в здании гестапо. Ей принесли сюда обед из двух блюд, белый хлеб, конфеты.

На следующий день утром Портнову снова вызвали к капитану.

С подчеркнутой вежливостью Краузе осведомился, как она себя чувствует в новой обстановке.

— Это все мелочь, — сказал он, не дождавшись ее ответа. — Один небольшой услюга нам, и ты идьошь софсем домой. Скажи, кто твой товарищ, твои руководители?

Переждав минуту, гестаповец продолжал:

— Ты, конешно, сделаешь нам эта услюга. Да? И мы не будем в дольгу… Я знаю, в Петербурге, ну, по-вашему, в Ленинграде, у тебя есть мама, папа. Хочешь, мы везем тебя к ним? Это теперь наш город. Говори, не бойся…

Краузе курил сигарету, опираясь одной рукой на подлокотник кресла, и ждал ответа. Вид у него был самоуверенный. На скулах бегали желваки, глаза щурились. Он не сомневался в успехе своей «тактики»: девочка должна заговорить.

А Зина молчала. Она хорошо знала, в чьих руках ее родной город, — в партизанском отряде был радиоприемник.

За окном послышался грохот. По улице шли фашистские танки.

Капитан, подойдя к окну, отвернул занавеску:

— Смотри, какие мы сильные! Какой тебе смысл молчать?

Потом вернулся на свое место, вытащил из кобуры пистолет, повертел его в руке и, ничего не сказав, положил на стол.

— Ну-с, фрейлин, — Краузе показал на пистолет, — здесь есть маленький патрон. Одна пуля может поставить точку в нашем споре и в твоей жизни. Разве не так? Тебе не жалько жизни?

Зина молчала.

На улице просигналила легковая машина и, резко затормозив, остановилась у дома. Краузе отошел от стола, чтобы посмотреть, и тут случилось такое, чего он меньше всего мог ожидать.

Зина, словно кошка, бросилась к столу и схватила пистолет. Отвернувшийся от окна гестаповец успел лишь увидеть наведенное на него дуло его же собственного пистолета и над ним — горящие лютой ненавистью глаза «девчонки с косичками». Больше он ничего не успел. Грянул выстрел — и Краузе рухнул на пол.

Вбежавший в комнату офицер был также убит наповал.

Зина устремилась в коридор, выскочила во двор, а оттуда в сад. Утро было прохладное, начинались заморозки, а Зине было жарко.

Липовая аллея, заметно понижаясь, упиралась в берег реки. Девушка вихрем пронеслась до ближайших кустов.

Некоторое время ее никто не преследовал, сад был пуст. Она бежала к реке. Эх, если бы успеть добежать… За рекой спасительный лес. Только бы успеть.

Зина обернулась и увидела солдат. Один из них — совсем близко. Она остановилась, прицелилась, плавно нажала спуск. Гитлеровец с хриплым стоном растянулся на земле. Остальные, злобно крича, ускорили бег. Зина не целясь произвела несколько выстрелов. Это заставило солдат приостановиться.

«Почему они не стреляют?» — удивилась девушка. Она не знала, что было приказано схватить ее живой.

Река — совсем рядом, но уже иссякли последние силы. Надо задержать преследователей. Зина обернулась, опять нажала спусковой крючок… Выстрела не последовало. Патроны в обойме кончились.

Всё!..

У Зины от бега перехватило дыхание. Ноги совсем подкосились. Ее схватили на самом берегу реки.

…В морозное январское утро сорок четвертого года Портнову повезли на казнь. Машина остановилась в лесу.

Зину поставили на край ямы, вырытой под сосной.

Она ничего не видела: фашисты выкололи ей глаза. Но слышала она все. Слышала шорохи зимнего леса, слышала, как прозвучала команда и тут же звонко щелкнули затворы винтовок.

Залп разорвал морозный воздух. Сосна дрогнула, несколько сучков упало вниз на снег. Они легли рядом с телом девушки, только что шагнувшей в бессмертие.

— ★ —

В Городском детском парке стоит памятник юным героям обороны Ленинграда, маленьким партизанам, отдавшим свои жизни в борьбе с фашистами.

Пионеры и школьники пятидесятых годов несколько лет трудились на стройках и колхозных полях, чтобы заработать деньги на строительство этого памятника. Им хотелось почтить память своих мужественных сверстников — Зины Портновой, Саши Бородулина, Нины Куковеровой, Ларисы Михеенко, Юты Бондаровской, Коли Подрядчикова, Гали Комлевой, Олега Ольховского, Маркса Кротова, Коли Рыжова, Альберта Купши, Олега Голубева и еще многих-многих известных и неизвестных юных героев…

Саша Бородулин — оредежский школьник. За отвагу и смелость награжден двумя орденами боевого Красного Знамени.

…Саша долго искал партизанский отряд. Шел с винтовкой, которую подобрал в лесу. По дороге подстрелил гитлеровского мотоциклиста, завладел автоматом, с которым и явился в партизанский отряд. Очень скоро стал настоящим бойцом, не раз выходил с честью из самых тяжелых положений…

Алла Ткаченко — девочка, чьим именем назван пароход, который ходит в верховьях Невы.

Алла вместе с другими подростками в годы войны работала на Ладоге. Там и погибла.

Олег Ольховский — ученик 288-й ленинградской школы. В годы войны стал юнгой. Вместе с отцом участвовал в боевой операции под Пинском.

Моряки катера героически оборонялись. Олег взял пулемет из рук убитого отца, отстреливался до последней минуты…

Погиб вместе с другими героями-моряками.

Маркс Кротов учился в школе под Любанью. Когда деревня Смердыня была захвачена фашистами, Маркс вместе с Колей Рыжовым и Альбертом Купшей связались с партизанским отрядом. Ребята, доставлявшие партизанам ценные сведения о вражеском гарнизоне, были схвачены фашистами и казнены.

Ольга Федоровна Берггольц Баллада о младшем брате

В стихотворении рассказывается о лужском пионере Коле Леонтьеве, погибшем от рук гитлеровских палачей

Они сражались за Родину

Дочь

Партизанская жизнь моей дочери прошла на моих глазах. В 1941 году я с тремя детьми уехала на лето в деревню Нечеперть Тосненского района. Там нас и застала война. Отец Нины, рабочий фабрики «Красное знамя», ушел добровольцем на фронт, а вскоре Нина написала ему: «Хочу тоже на фронт… Хочу защищать Родину!»

Отец ответил:

«На фронт — рано… Тебе еще только 14 лет. Твой папа стоит у пушки и бьет фашистов…»

Папа вскоре погиб, а Нина…

Когда мы оказались в оккупации, долго я не догадывалась, почему она вывешивает сушить белье даже в дождливые дни. Потом поняла.

В нашей деревне гитлеровцы не стояли, но время от времени наведывались, грабили население. Вот Нина и предупреждала партизан: «Осторожно! Немцы в деревне!»

Когда она успела связаться с партизанами? Не знаю. Но только это было довольно скоро после прихода гитлеровцев.

Мимо нашей деревни часто пробирались красноармейцы, выходившие из окружения. Нина потихоньку приводила их к нам, прятала в сарае, перевязывала раны, ухаживала, кормила. А потом провожала в лес.

За нами стали следить. Однажды забрали всех и отправили в лагерь. Тяжкие это были дни. Жили мы в бывших конюшнях. Рано утром нас выгоняли на работу — рыть окопы. В бараке оставалась только моя семилетняя дочь Валя. По дороге на работу нас били, чтобы не отставали. Били дубинками, палками… Особенно доставалось одиннадцатилетнему Олегу.

Нина так ненавидела фашистов, что я боялась, как бы глаза ее не выдали. Голодали мы жестоко. За весь день — похлебка и кружка воды. Одна кружка воды!.. А кто хотел еще — должен был платить 5 рублей.

В лагере вспыхнула эпидемия тифа. Фашисты испугались и отправили нас подальше в тыл — в Идрицу. Повезли нас в телячьих вагонах.

Мы кочевали из деревни в деревню, пока нас не приютила одна бедная женщина, у которой тоже было трое детей. Нине пришлось устроиться нянькой в другой деревне, а там почти все семьи были связаны с партизанами. Вот и Нина очень быстро их нашла. Потом она вступила в подпольную организацию…

Стала я замечать: то газеты принесет, спрячет. То листовки… Не мешала ей. Поняла, что не удержишь. 10 декабря она совсем исчезла… Побежала искать. Сказали, что видели в школе. Нашла, стала умолять, чтобы не уходила в лес (там собрались все члены подпольной группы, готовились уходить). Посмотрела на меня тогда Нина с упреком.

— Мама, — сказала она, — мне уже пятнадцать лет и пятнадцать дней. Папа писал, что четырнадцать мало… А теперь я большая! Я пойду — за мной другие пойдут. Буду мстить за отца.

Поняла я — иначе она не может. С тех пор ее видела урывками. Идет на задание — забежит, возьмет несколько яичек, будто менять идет.

Очень скоро о Нине стали говорить во всех деревнях, даже песню о ней сложили… Однажды прибежала Нина — бледная, расстроенная:

— Уходить вам надо, мама. Немцы лютуют, расправляются с партизанскими семьями.

Увела нас в лес, вырыла землянку, исчезла. Потом я узнала, что гитлеровцы развесили объявление, обещали большую награду тому, кто поймает разведчицу Нину. За нас она испугалась. А сама продолжала ходить на самые ответственные задания.

С тех пор как мы поселились в лесу, Нину больше не видели. Восемь месяцев скрывались, ходили по болотам, прятались в стогах сена, под корнями вывороченных деревьев. Встретим партизан, спрашиваю о Нине — пожимают плечами, ничего не говорят.

Чувствую, что-то не ладно. Увидела однажды знакомого парнишку, Сашу:

— Скажи, ради бога, что случилось?

— Погибла Нина… Замучили звери…

Рассказал, как страшно и мужественно погибла моя девочка.

…Нину похоронили в городе Идрица, в братской могиле.

Пионеры Идрицкого детского дома ухаживают за могилкой, памятник поставили. Часто собираются туда ребята из разных городов, из отрядов, которые носят имя Нины. И песни поют о ней, которые сами сочинили. Есть в одной песне такие слова:

…Сколько опасных дорог за спиной,

Сколько тревожных минут.

Нина, сегодня тебе отдаем

Наш пионерский салют!..

А я ребятам кланяюсь до самой земли. Спасибо, что помнят мою Ниночку. Спасибо!

А. Куковерова.

Лариса Михеенко

(Из письма в редакцию газеты «Ленинские искры»)

…Сообщаю кое-что о Ларисе. Был я в то время заместителем командира бригады по разведке.

В 1943 году наша бригада стояла в Язненских лесах, вернее, в деревнях района Язно. Мы занимали несколько деревень (Язно, Морозово, Кривицы, Старый Двор, Веселки и др.).

В это время в отряд Николаева, где комиссаром была Татьяна Борисовна Киселева, явились три девочки — Лариса Михеенко, Фрося Кондруненкова, Рая Михеева — и заявили, что они пришли в партизаны и никуда не уйдут. Татьяна Борисовна не хотела их брать, но, посоветовавшись с командиром бригады товарищем Рындиным, со мной и комиссаром бригады Макаровым, решила их оставить.

Первое время им давали небольшие задания. Основное — наблюдение за большаком Шалохово — Пустошка, потом за шоссейной дорогой Ленинград — Киев в районе Рудо — Усть-Долыссы.

Убедившись, что девочки очень исполнительные и смелые, стали доверять им ответственные задания.

Я, как заместитель командира бригады по разведке, понял, что Лариса имеет все данные для хорошей разведчицы — умная, хитрая, смелая… Я давал ей все более и более сложные задания.

Лариса переодевалась нищенкой, брала с собой сумку и отправлялась к намеченному пункту. По пути уже начинала побираться. Набрав изрядное количество кусков, шла к своему человеку, брала у него нужные сведения, передавала новое задание.

Лариса никогда ничего не записывала, но сведения передавала точно. Помнится такой случай. В июле или августе 1943 года в сторону Невеля передвигались вражеские военные части. Надо было выяснить, сколько их, узнать нумерацию. Тут-то и пригодились смекалка и хитрость Ларисы. Переодели опять нищенкой и послали в Усть-Долыссы. Я, комиссар и комбриг очень волновались, когда ее провожали. Она это заметила и сказала:

— Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Задание выполню.

У нее был простой план. В Усть-Долыссах были свои люди, которые служили в полиции. Она решила через них достать несколько писем и конвертов с номерами полевой почты. Все ей удалось, как задумала. В бригаду доставила несколько таких конвертов…

— Как тебе удалось их пронести? — спросил я.

— Очень просто, — ответила она, — у меня же нищенская сумка. Под кусками хлеба и лежали письма.

…Ларису поймали в Игнатове. Она бросила гранату, которая не взорвалась. Юную партизанку замучили и казнили…

После гибели Ларисы партизаны дали клятву отомстить за нее. Идя в бой и на задание, говорили: «Отомстим за Ларису!»

Вечная слава Ларисе, погибшей за нашу любимую Родину!

П. Котляров.

Галя Комлева

В поселке Торковичи действовала подпольная группа комсомолок-школьниц, которые стали связными между партизанами и партийной организацией. Во главе связных стояла пионервожатая школы Аня Семенова. К ней и пришла пионерка Галя Комлева, упросила взять и ее…

В 1942 году фашисты раскрыли подпольную группу. Девушки были схвачены и казнены. Красные следопыты нашли многих людей, которые знали Галю. Они прислали ребятам письма. Вот одно из них.

«Помню девочку…

В 1942 году я находился в немецком застенке в деревне Горыни, где был штаб гитлеровцев. В середине декабря под утро загремели засовы. К нам в камеру кого-то втолкнули и бросили в угол. Дверь захлопнулась, я приподнялся и смутно, в темноте увидел детскую фигурку.

— Кто ты? — спрашиваю.

— Дядя Коля, это я, Галя Комлева…

Мы с Комлевыми соседи по улице, и я знал, что Галя арестована. Галя подползла ко мне из другого угла, куда ее бросили палачи.

— Что с тобой, бедная девочка?

— Дядя Коля, меня весь день и всю ночь таскали на допросы, избивали, но я им ничего не сказала. Приведут с допроса, не успею уснуть, опять приходят за мной. Меня весь день и всю ночь мучили, били руками и ногами. Пусть убивают, от меня они все равно ничего не узнают. Теперь недолго им властвовать. Скоро наши придут, за все отомстят!

Мы говорили шепотом: за дверью часовые. Мне так захотелось по-отцовски прижать к груди и согреть эту хрупкую, но крепкую духом девочку. В камере было холодно. Каждую минуту могли войти часовые. Галя отползла в другой угол, притихла. Слышал ее тихие стоны и не мог уснуть.

Стало светло. За ней опять пришли часовые. Она едва поднялась с пола, и тут я увидел, как Галя избита…

Прошло много лет. Я уже на пенсии, но и теперь, когда вспоминаю эту хрупкую девочку, невольно к горлу подкатывается комок.

Я, сильный мужчина, был поражен мужеством этого четырнадцатилетнего ребенка.

Галя никого не предала. Умирая, крикнула: „Палачи, вы доживаете последние дни! За нас отомстят!“.

Н. Богатырев.

Торковичи, 1-я Крестьянская улица, дом № 8».

Моя боевая сестренка

Ютик, как ласково звали ее в отряде, была самым близким моим другом. Мы были неразлучны. Многие нас считали сестрами.

Она была смелой девочкой. Ей все время хотелось участвовать в боевых операциях. Но подростков, как правило, не посылали на задания. Достаточно было взрослых, и даже для них не хватало оружия.

Познакомились мы с Ютой в июне 1943 года в Стругах Красных. Мне было семнадцать лет, когда меня в качестве радистки спецгруппы направили в тыл врага к партизанам. Сбросили нас неудачно. Попали мы прямо на костры карателей. Группа наша была разбита. Тяжелораненую, без сознания, гитлеровцы захватили меня в плен. Когда я немного пришла в себя, они дали мне рацию и потребовали связаться со штабом партизанских соединений, чтобы узнать точные координаты бригады, в которую мы летели.

В первой же радиограмме я сумела дать знать командованию, что группа погибла и я нахожусь в плену. В Ленинграде меня поняли. И гитлеровцы тоже… Начались побои, издевательства. Так ничего и не добившись, гитлеровцы отправили меня в Струги Красные, где у них было организовано сельскохозяйственное «имение». Управляла им некая «фрау Тамара».

Там я и познакомилась с Ютой, которая в мае 1941 года приехала из Ленинграда на летний отдых в Сольцы, не успела эвакуироваться в начале войны и оказалась в имении у «фрау Тамары».

Однажды ко мне подвели трех девочек. Одна из них показалась мне знакомой. Она частенько подходила к забору, обнесенному колючей проволокой, поглядывала в мою сторону, стараясь привлечь внимание. Две другие были дочерьми «фрау Тамары».

Девочки уставились на меня с любопытством. Потом стали спрашивать о Ленинграде, о моих родных, о том, как удалось мне стать радисткой…

С первых слов девочек все стало понятным. Фашисты и раньше подсылали ко мне провокаторов, чтобы узнать то, что не удалось им выпытать на допросах. Больно было думать, что и этих, ничего не подозревающих девочек фашисты используют с той же целью.

И все-таки я решила поговорить с ними. Мне захотелось рассказать им о героической обороне города, о блокаде.

Девочки слушали затаив дыхание, почти не прерывая.

Показался переводчик с фельдфебелем. Девочки встали. Юта стала прощаться и на минуту замешкалась. Мне показалось, что она хочет что-то сказать, и я задержала ее. Когда дочери «фрау Тамары» отошли в сторону, Юта быстро, смущенно прошептала:

— Не надо было тебе все это рассказывать. Ведь нам приказано… Ну понимаешь? Мы должны все, что узнали от тебя, передать немцам…

— Спасибо. Я и сама догадалась об этом.

«Смелая девочка! — подумала я, когда Юта ушла. — Настоящая пионерка!..» Позднее я узнала, что Юта и в тылу врага не расставалась с пионерским галстуком.

Очень скоро мы стали друзьями.

Юте жилось у «фрау Тамары» не сладко. Ей приходилось работать в поле вместе со взрослыми рабочими хозяйства. Это был совсем не легкий физический труд с четырех-пяти утра до семи-восьми вечера.

Юта очень привязалась ко мне и относилась с трогательной заботливостью младшей сестренки. Делилась своими нехитрыми пожитками, пыталась достать что-нибудь попитательней из съестного. Дала мне носить свои тапки, курточку.

В поле мы с Ютой работали вместе, спали рядом. Я рассказала ей о том, что давно собираюсь бежать. Она просила ее взять с собой. Но мне не хотелось рисковать жизнью девочки.

22 августа с помощью разведчика партизан В. В. Калинина мне удалось бежать. Попала я в отряд Тимофея Ивановича Егорова. Отряд этот действовал в Струго-Красненском, Лядском и Плюсском районах.

В начале октября мы неожиданно встретились с Ютой в деревне Ульдинка. Она вместе с группой струго-красненской молодежи пришла к партизанам. Собрал группу инженер Василий Васильевич Смирнов, заместитель комбрига по разведке 2-й Ленинградской партизанской бригады. Направляясь во 2-ю бригаду, они шли через деревню Ульдинка, где стоял наш отряд.

В это время мы приводили себя в порядок, мылись в бане, стирали белье, чистили оружие.

Вдруг к одному из наших разведчиков подошла невысокого роста девушка в темно-красном зимнем пальто, берете, в добротных яловых сапогах, в которые были заправлены серые брюки. Она спросила, не встречал ли он парашютистку Лену, которая бежала из Струг Красных к партизанам.

— Встречал, — ответил он с улыбкой. — Она здесь. Моется вот в этой бане.

Услышав знакомый голос, я поспешила одеться. Как только я вышла, Юта бросилась мне на шею:

— Лена!

— Ютик, родная, ты бы знала, как я рада тебя видеть.

Юта счастливо улыбнулась, обхватив меня руками, и не отпускала.

— Но раз уж ты пришла, останься у нас. Я попрошу командира отряда. Он поймет.

— Не могу, — покачала головой она, — я должна вместе со всеми идти во вторую бригаду.

Расстались мы с Ютой ненадолго.

6 ноября, возвращаясь с диверсии — спустили под откос вражеский эшелон, — я встретила Юту в деревне Щербова Гора. С этого дня мы были все время вместе.

Василий Васильевич Калинин, командир взвода разведки четвертого отряда 6-й Ленинградской партизанской бригады, куда мы попали из отряда Тимофея Ивановича Егорова, с большим трудом уговорил командира взять Юту из хозвзвода 2-й бригады в разведку нашего отряда. Так Юта стала бойцом разведки четвертого отряда. Правда, оружие она получила лишь тогда, когда ей исполнилось 16 лет — в январе 1944 года.

Первая большая операция, в которой участвовала Юта, был бой на «большаке» в районе деревни Большое Захонье.

Перед нами поставили задачу: достать пленного во что бы то ни стало.

Мы вышли на шоссе Ляды — Плюсса и расположились недалеко от деревни Терешинка. Руководил операцией начальник штаба отряда П. Т. Евдокимов. Было холодно. Ночной заморозок сковал льдом ручейки и лужи. Земля подмерзла, но снега еще не было. Мы с Ютой лежали прижавшись друг к другу.

— Замерзла? — спрашиваю.

— Нет, — говорит. А у самой даже нос посинел. Терпит.

Лежим. Ждем гитлеровцев. Нам было известно, что ежедневно фашисты провозят здесь кухню. Но их все нет и нет.

Вдруг Евдокимов подал сигнал: «Приготовиться!» Сразу стихли шутки. Все подняли автоматы.

Вижу, идут четверо офицеров. За ними, метрах в пяти, около двухсот солдат в форме СД. А дальше обоз с зарядными ящиками, кухня и колонна человек в пятьсот. Дальше пушки на конной тяге.

Командиры советуются: что делать? Отходить? Нет! Нужно принять бой. Правда, на такую встречу мы не рассчитывали. Нас всего лишь пятьдесят человек и только три пулемета.

Фашисты не чувствуют опасности. Слышны веселые разговоры.

По нашей цепи подается команда: «Пропустить голову колонны, ударить в самую плотную часть ее!»

Подползаю к разведчикам в центр засады. Справа от меня Юта. По сигналу Евдокимова огонь открывают пулеметчики. К ним сразу же присоединяются все партизаны. Бьют врага с дистанции 20–30 метров. Гитлеровцы заметались, бросились назад.

Юта стреляла из карабина вместе со всеми, не торопясь, тщательно целясь перед каждым выстрелом.

Когда гитлеровцы пришли в себя и стали окружать партизан, развернули пушки и ударили картечью, — была подана команда отходить.

В этой операции было убито 170 гитлеровцев. Мы потеряли трех пулеметчиков.

Юта принимала участие и в других диверсиях отряда.

В конце декабря, когда мы уходили с группой на «железку» (железную дорогу), Юта была в нашей группе связной.

После участия в засаде на «большаке» и боя за деревню Любочажье Юту приняли в комсомол. Она была живой, общительной, веселой девочкой. Очень любила петь. Вначале это были отрывки из оперетт Легара и Оффенбаха, потом Ютин репертуар пополнился песнями, которые доходили к нам с Большой земли. Мы пели «Землянку», «Темную ночь», «Вечер на рейде» и многие другие песни.

Любила она и стихи. Заберется на лежанку, прижмется ко мне, поводит губами или своим вздернутым носиком по щеке и просит что-нибудь прочесть.

Чаще всего она просила читать стихотворение о Коле Тиховарове (оно кончалось словами: «Вот как умер Коля Тиховаров — маленький бесстрашный партизан»).

Страстью Юты были лошади. Верхом она ездила великолепно. Лошади отрядной разведки имели в ее лице отличную, заботливую хозяйку. Она их чистила, кормила, поила. Следила, не разбита ли холка, в порядке ли ноги, не надо ли подковать. Умела седлать и запрягать. В разведку Юта ездила не одна, а с двумя-тремя партизанами. Приходилось иной раз делать по 20–30 километров в день. Такие поездки она переносила довольно легко.

В январе 1944 года произошла наконец долгожданная встреча с Советской Армией, освободившей Ленинград. Наш отряд в составе 1-й Эстонской партизанской бригады направился в Эстонию. Юта пошла с нами. Несмотря на уговоры, она отказалась вернуться в Ленинград.

Юту взяли в политотдел 1-й Эстонской партизанской бригады. Она состояла в основном из эстонцев, которые вместе с нами шли бороться за освобождение своей республики.

В ночь на 26 февраля 1944 года 1-я Эстонская партизанская бригада, прорвав береговую оборону гитлеровцев на Чудском озере, вступила на оккупированную территорию Эстонии. Гитлеровцы решили, что у них в тылу действует воинская часть, и бросили против нас регулярные соединения с танкетками.

На рассвете 29 февраля на хуторе Ростойя Юта погибла. Рота, политруком которой я была, вела в это время бой в другом месте.

О гибели Юты мне сообщил комиссар бригады Федор Антипович Цветков.

В то утро мы только что соединились с бригадой. Я стояла, прислонившись к дереву, совсем без сил и пыталась собраться с мыслями. Надо было доложить командиру об итогах боя. В этот момент и подошел ко мне комиссар бригады. Он остановился, помолчал и вместо обычного приветствия сказал:

— Юта погибла. Сегодня. На рассвете.

До меня как-то не сразу дошел страшный смысл его слов. Автоматически спросила:

— Вынесли?

— Нет. Не смогли. Пришлось отойти. Оставили всех.

Летом 1965 года мы с мужем побывали в Эстонии. Встретились с товарищами по партизанской борьбе. Посетили места боев, были на хуторе Ростойя. Беседовали с очевидцами боя.

Точное место гибели Юты не найдено. Могила ее символическая. По инициативе эстонских пионеров здесь установили обелиск.

А. Калинина,

бывший политрук 4-го отряда 6-й Ленинградской партизанской бригады.

Сын

Когда фронт близко подошел к Рождествено, меня вызвал в райком партии наш будущий партизанский комиссар Дмитрий Андрианович Баклагин.

— Ну что, — говорит, — Леонид Иванович, уходим мы с тобой в партизаны?

— Я давно готов, — отвечаю, — только вот как с сыном быть, не знаю. Заладил: «Я с тобой, я с тобой». А парню пятнадцать лет всего. Уж объяснял я ему, что в партизанах воевать — не ребячье дело. Велел в эвакуацию с матерью и сестрой ехать, в Башкирию, а он ни в какую.

Комиссар велел Колю позвать. Позвал (он здесь же был, за дверью, со мной в райком увязался, как чувствовал).

— Ну как, Коля, собираешься в эвакуацию ехать? — спрашивает комиссар.

А тот нахмурился:

— Как же я могу? У меня отец коммунист. Я буду партизанить с ним. В эвакуацию пусть Вера с мамой едут. Они — женщины.

На этом разговор, по существу, и закончился. Сын твердо стоял на своем. Потом, когда Коля уже ушел, Дмитрий Андрианович сказал мне:

— Не знаем мы еще, Иваныч, своих сыновей, того, какие они герои.

Так и ушли мы с Колей в партизаны. Лагерь наш в Мещанском лесу расположился. Это километрах в восьми — десяти отсюда. Сын сначала при мне был. А потом взяли его в разведчики. Мальчик-то он ловкий, смышленый.

Стали Коле самостоятельные задания давать. Однажды ушел куда-то сын; смотрю, день его нет, второй, третий. Мне-то ведь ни слова не сказал. Не положено. Дисциплина у нас в отряде строгая была.

Я к командиру.

— Пропал, наверное, — говорю, — Коля?

А он мне:

— Николай выполняет боевое задание. И вернется он обязательно. Что ты, Колю своего не знаешь?

Коля вернулся на пятый день.

— Куда же ты ходил? — спрашиваю.

Он смеется:

— Что говорить? Теперь меня там уже нет.

Потом вечером, когда спать ложились, рассказал все-таки. Оказывается, пробирался он с донесением в Ленинград, в Штаб партизанских соединений. Связи-то другой у нас пока не было. Взрослого, конечно, не пошлешь. А мальчишка и для врагов ведь мальчишка. Где линия фронта проходила, никто точно не знал, надо было идти наугад, надеяться только на свою сообразительность и выдержку. Коля все лесом шел, хоронился. Но все-таки гитлеровцы в какой-то деревне его схватили. Отвели к коменданту. Он спрашивает:

— Партизан? Где партизаны?

Коля ему:

— Да что вы, дяденька, какой я партизан, я мальчишка…

Тот закричал что-то по-своему, по-немецки, ударил Колю. Коля упал и нарочно заревел в голос. Офицер поморщился, рукой махнул своим солдатам — уберите, мол. Бросили Колю в сарай. А там еще один мальчик оказался, юркий такой, черноглазый, таджик Азис Ишанкуль. Азис от мачехи убежал и в Ленинград пробирался. Гитлеровцы его много раз ловили, он уже и в этом сарае побывал.

— Ничего, — говорит, — убежим, здесь и охраны-то никакой нет, замок только висит. Надо подкоп сделать. Помнишь, как наши в гражданскую войну убегали?

Сделали они подкоп и — сразу в лес. А там сплошные болота, не пройти. Пришлось где пешком, где прямо по трясине, где бегом. У Коли даже ботинок не было, так и хлюпал по воде в физкультурных тапочках. Потом Азис ногу стер, Коля его на себе тащил. Стреляли по ним с двух сторон — и фашисты, и наши. Как ребята уцелели, не знаю. Добрались все-таки до Ленинграда. Коля передал командованию пакет с донесением. Там его похвалили, обмундирование новое выдали: сапоги и фуфайку…

Выслушал я Колин рассказ.

— Молодец, — говорю, — сынок.

А Коля помолчал, и вдруг признался:

— Знаешь, папа, я так устал…

У меня сердце сжалось, но отвечаю:

— Что ж, Коля, я предупреждал тебя, что партизаном быть трудно. Теперь уже ты боец, а бойцу уставать нельзя.

С тех пор Коля никогда ни мне, ни другому кому-нибудь ни на что не жаловался. Как бы трудно ни было — виду не подавал. Всегда был жизнерадостным, веселым, любил пошутить. Так, с шутками, он и на свое последнее задание уходил — добывать взрывчатку. И не вернулся — подорвался на мине.

Л. Подрядчиков.

Литературная запись Т. Кудрявцевой.

— ★ —

…6 марта 1944 года шагала по Невскому проспекту Пятая партизанская бригада. Ленинградцы видели во главе 2-го полка 76-летнего ветерана Алексея Ивановича Иванова — участника русско-японской и первой мировой войн…

Неподалеку от старика шел 11-летний партизан Виктор Шилов. Этот воин-мальчуган за десять месяцев борьбы в тылу врага непосредственно участвовал в засадах, подрывал рельсы на Витебской и Варшавской железных дорогах. Вместе со своими старшими товарищами Виктор участвовал в организации крушения воинского эшелона, в вагонах которого находились награбленные ценности из пригородных музеев Ленинграда.

За боевые подвиги, совершенные во вражеском тылу, Витя Шилов был награжден медалями «Партизану Отечественной войны» I степени и «За оборону Ленинграда».

Е. Барзах Шел мальчишка в разведку…

Тринадцатилетний Гена Светлов отдыхал у тети в деревне Буряска под Порховом. Там и застала его война…

Притаилось село, затихло. Все так же ярко сияло солнце, так же плескалась рыба в неширокой речушке Узе и синел невдалеке лес. Но ранним утром не слышно было ребячьего гомона, не бежали мальчишки на рыбалку или за грибами. Другие заботы поселились в каждой избе.

— Вставай, Гена, — будил поутру дядя Павел, — на поле пойдем.

Гена постепенно привыкал к тяжелому крестьянскому труду.

Вечерами за столом вполголоса вели разговор старшие.

— В Вышлево всех кур позабирали, коров увели…

— И до нас доберутся, — вздыхала тетя Саша.

— Ясное дело, — соглашался дядя Павел. — Читала распоряжения?

— Читала…

Геннадий тоже видел постановления оккупационных властей, которые вывешивались в центре села. Там все было расписано: и о том, куда и когда можно ходить, что дозволяется делать, а чего нельзя.

Только и читали: «Запрещается… запрещается… запрещается…»

Непрошеных гостей недолго пришлось ждать и в Буряске. Как-то погожим днем въехали в деревню на нескольких повозках солдаты в грязно-зеленых мундирах.

Начались грабежи. Забирали яйца, мед, молоко, кур, коров. Тащили все, что на глаза попадется.

— Разбойники, бандиты, — говорила тетя.

— Ладно, хоть гарнизон не у нас стоит, — пытался успокоить жену дядя Павел.

Но от этих слов легче не становилось.

Однажды возвращался Геннадий из Олтухова, оно в двух километрах от Буряски. Шел медленно, задумавшись. Вдруг слышит: догоняет повозка. Остановился. «Неужели эти гады?» — подумалось ему. Обернулся. Нет, какая-то тетка, одна на повозке. Когда поравнялись, попридержала лошадь.

— Садись, сынок, подвезу.

Примостился Геннадий сбоку, молчит.

— Из Буряски ты? — спросила.

— Оттуда.

— Чей будешь-то? Нездешний, что ли?

— Из Ленинграда. А я вас знаю, — неожиданно сказал Геннадий. — Вас тетей Олей звать.

— Верно, — удивилась женщина.

— Тетя Оля, — подтвердил еще раз Гена, — а фамилия ваша Быкова.

— Тоже верно. Да и тебя я вспомнила. Светлов ты. Так?

— Так. Светлов Гена я.

— Это ты с отцом гостил здесь летом…

— Мы каждый год приезжали.

— А в Олтухово зачем ходил?

— Просто так, делать-то все равно нечего.

— Эх, ты, делать нечего, — усмехнулась тетя Оля и пристально поглядела на Геннадия.

Опять помолчали. Геннадий чувствовал, что сейчас произойдет что-то необыкновенное. А тетя Оля через несколько минут спросила:

— Немцы в деревню приходят?

— Бывают.

— Ты и замечай все.

— А что замечать? — удивился Геннадий.

— Все: сколько их проходит по дороге, куда путь держат, какое оружие, на чем разъезжают…

— Ну замечу, а потом что?

— Потом? — переспросила тетя Оля. — Потом запиши на бумажку… В Олтухово-то все равно ходишь. По опушке леса тропинка вьется, видел? Дуб там большой примечал? В нем дупло есть. В то дупло записку и клади.

— Тетя Оля! Это партизанам? Да?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — засмеялась Быкова. — А сейчас слазь. Пойдешь один. Смотри, о разговоре нашем никому ни звука.

— Да что я, маленький! — обиделся Геннадий.

Так Геннадий получил свое первое задание.

Теперь, когда фашисты проезжали мимо деревни, Геннадий не прятался в избе, а торопливо бежал к околице. За полуразрушенной банькой сидел он до тех пор, пока не промчится последний мотоцикл, не прогромыхает последняя повозка. Все заприметит, запомнит, а наутро уже в дупле лежит записка.

Никогда не залеживались донесения в этом своеобразном почтовом ящике.

Круг обязанностей юного разведчика расширялся. Теперь он ходил и в дальние деревни, даже туда, где стояли фашистские гарнизоны. Искал оружие, брошенное в полях и на лесных просеках.

Как-то раз под вечер пришел Геннадий к дубу с очередной запиской. Огляделся, как обычно, по сторонам, ничего подозрительного не заметил. Наклонился, положил записку и вдруг услышал шаги.

Первая мысль была — бежать. Но далеко ли убежишь? Нет, теперь уже поздно. Оглянулся. Видит, человек из лесу вышел, все ближе и ближе подходит. Не немец, это видно. А вдруг — полицай? А человек уже рядом. Остановился, поглядел на Гену, улыбнулся. «В случае чего, молчать буду», — решил Геннадий.

— Давай знакомиться, Светлов, — произнес наконец незнакомец. — Я Быков Иван Кузьмич.

— Здравствуйте, — обрадовался мальчишка.

И как же ему не радоваться?! Он уже знал, что Быков — командир того самого комсомольского партизанского отряда порховчан под названием «За Ленинград», которому он помогал.

Внимательно расспросил командир паренька, похвалил за смекалку, за смелость. Прощаясь, сказал:

— Будь осторожней, остерегайся предателей, без приказа сам ничего не затевай. — Помолчал и вдруг спрашивает: — Тимофея Погодина знаешь?

— Дядю Тиму? Мельника? Знаю.

— Поезжай к нему на мельницу на телеге. Он тебе кое-что даст, а ты в лес за Олтухово доставишь. Понял?

— Понял, — ответил Геннадий.

Так юный разведчик стал и снабженцем отряда. Тимофей Погодин грузил на повозку муку, зерно, а Геннадий отвозил в условленное место нужное партизанам продовольствие. Пригодилась и лошадь, подаренная несколько месяцев тому назад красноармейцем на дороге.

Все было бы хорошо, если бы не подвела мальчишечья наивность. Услыхал Геннадий как-то, будто немцы собираются занять отцовский дом, который стоял заколоченным много лет. И, ни с кем не посоветовавшись, пошел в комендатуру выяснять. В комендатуре начали мальчишку допытывать — кто отец, как Геннадий оказался в деревне, чем занимается?

Кое-кто, вероятно, заприметил, как Геннадий на лошади отправлялся в лес.

— В Олтухово ходишь? — спрашивает староста.

— Хожу, — отвечал Геннадий, а сам лихорадочно думал: «Что этому, лупоглазому, известно? Нет, ничего он знать не может. Так что от всего отказываться буду».

— А зачем ходишь?

— Просто так. Делать-то нечего.

— А в лес ездил для чего?

— За валежником, хоть тетку Сашу спросите…

— Лучше правду говори, — начал злиться староста. — С партизанами связан?

— Какие еще партизаны? — удивился Геннадий.

Так ничего и не выпытал фашистский холуй, наградил паренька парочкой затрещин и приказал полицаям отвезти в Порхов. Там на Ломаной улице, в доме № 2, находилась тюрьма.

Лежа на дощатых нарах, без подушки, без одеяла, с тоской глядел Геннадий на узкое, зарешеченное окно. Никогда в жизни не знал он неволи. А сейчас за решеткой! И день-то какой — первое сентября!

Тоскливо на душе. Гена отвернулся к стене, чтобы соседи по тюремной камере не увидели слез.

Неволя хуже непосильной работы, хуже голода. А кормили так, чтоб только ноги не протянуть: банка баланды из верхних капустные листьев и 200 граммов хлеба.

Однажды ночью раскрылась дверь камеры:

— Все на выход! — закричали полицаи.

Криками, прикладами подгоняли заключенных. Толпа, окруженная солдатами с собаками на поводках, подошла к железнодорожной станции. Началась погрузка в товарные вагоны. Людей набили полный вагон. Утром поезд остановился, подгоняемые палками заключенные вышли на какой-то станции.

— Это же Тулюблю, — узнал кто-то, — под Старой Руссой.

Так Геннадий Светлов оказался в концентрационном лагере.

На окраине деревни стояло гумно, окруженное колючей проволокой. Сюда и загнали арестованных.

Утром всех построили, и офицер объявил:

— Хорошо работать — есть кормить, плохо работать — нет кормить. Не слышит приказ — расстреливайть, нет работы — расстреливайть, побег — расстреливайть…

Все чаще лужи покрывались утренним ледком, холоднее дули осенние ветры. Обувь износилась. Истощенные еще в Порховской тюрьме, люди болели, обессилев, падали.

Не один раз видел Геннадий, как били палками женщин только за то, что они не в силах были пилить и таскать лес.

Морозное октябрьское утро. На большой поляне выстроили лагерь. Офицер, проходя мимо, брезгливо прикасался палкой то к одному, то к другому заключенному. Солдаты выталкивали отмеченных из общего строя. Престарелые, наиболее истощенные, несколько подростков. И среди них Геннадий. Их погнали в новый лагерь — под станцию Дно.

Отсюда удалось бежать. Еще по пути из Порхова в Тулюблю Геннадий познакомился с парнем лет семнадцати, который назвался Иваном. Решили бежать вдвоем. Охрана здесь была немногочисленная, считали, что старухи и дети не убегут.

Ночью скрытыми тропками добрались до какой-то деревни. Переночевали. Утром снова отправились в путь. Но далеко уйти не довелось. Встретили полицая с винтовкой через плечо. Хотели бежать. Но он их заприметил.

— Стой! Стрелять буду! — заорал полицай и повел их в деревню. Запер в баню, пригрозил на следующий день отвезти в немецкую комендатуру.

Ночью, когда все стихло, Геннадий сказал:

— Бежать надо!

— Надо, Гена, надо…

— Вон окошко. Я тебя подсажу, а ты вылезай.

Но Иван широк в плечах — не пролезть. Попробовал Геннадий. Обдирая в кровь плечи, протиснулся в окно. Откинул кол, которым была подперта дверь, выпустил Ивана. Решили идти порознь.

Поздней ночью Геннадий тихо постучал в окошко знакомого дома. Вышел дядя Павел, узнал племянника. Проснулась, конечно, и тетя Саша. Засуетилась, стала греть воду. Дядя усадил племяша на лавку:

— Что, Геша, делать будешь?

— Не знаю, дядя Паша, не знаю. Немцы-то в деревне стоят?

— Нет, к нам только воровать наезжают.

— Это хорошо. О партизанах ничего не слыхали?

— Тебе одной тюрьмы мало показалось?.. — подала голос тетя Саша.

— В тюрьме я по случаю оказался. Вины никакой у меня нет.

— Ладно, молчи. Сидеть в избе будешь, — решила тетка.

Но дядя Павел, видимо, думал по-другому.

— Ходят тут, Геша, партизаны, ходят. Вот утром услышишь от людей…

Появление Геннадия в деревне не вызвало даже любопытства. Для большинства неожиданные исчезновения, а затем появления людей стали обычными, к этому уже привыкли. Только полицейский, встретив утром Геннадия, спросил:

— Отпустили?

— Отпустили, — ответил Геннадий и прошел мимо.

Осторожно стал расспрашивать Геннадий об отряде Быкова. Узнал, что какой-то партизанский отряд действует в этих местах. От деревни к деревне пошел Геннадий на поиски.

Встретил Ивана Кузьмича под деревней Ясно. Обрадовался. Надеялся, что дадут ему оружие и будет он вместе с партизанами бить фашистов. И хотя понял Иван Кузьмич, что творилось в душе юного партизана, твердо сказал:

— Для нас сейчас самое важное — разведка. Понял?

— Угу…

— Будешь нашими глазами и ушами. Ясно?

— Угу…

— Отправляйся обратно в Буряску и начинай действовать. Связь старая — через дуб. Задачу усвоил?

Пришлось вернуться к тетке.

Задачи у юного разведчика стали посложнее. В крупных деревнях, особенно на шоссейных дорогах, располагались немецкие гарнизоны. Геннадий надевал на себя всякое тряпье и под видом нищего отправлялся то в деревню Мечкино, то в Логовино, что на шоссе Порхов — Дедовичи, то в Великое Село.

Всё замечали острые глаза мальчишки: и где ставятся посты, и какие огневые точки у фашистов, и сколько их, этих точек, в деревне…

По этим данным партизаны совершали налеты, уничтожали врага. Очень хотелось Геннадию иметь собственное оружие. Но никак не мог его достать. Однажды зимой возвращался он под вечер из очередной разведки. Вышел на дорогу недалеко от Буряски. Видит, еле-еле плетется лошадь, впряженная в повозку. Догнал паренек повозку, заглянул. В повозке храпит пьяный полицай. На поясе, которым был подпоясан полушубок, кобура. Осторожно, затаив дыхание, раскрыл кобуру, вытащил наган. Спрыгнул с повозки и скорей домой.

Недолго держал у себя наган Геннадий. Узнал Иван Кузьмич об оружии, приказал сдать в отряд. Запомнилась холодная вороненая сталь рукоятки, особое чувство гордости…

Шел февраль 1943 года. У фашистов что-то стряслось. На всех дорогах они усилили охрану, увеличили гарнизоны в крупных населенных пунктах, подозрительнее стали относиться ко всем «неблагонадежным». Это эхо Сталинграда донеслось до глубокого тыла.

За Геннадием стали следить. Ходить на связь становилось все труднее.

В феврале 1943 года Геннадию наконец разрешили уйти в отряд. В грозную силу превратилась к тому времени когда-то небольшая партизанская группа. В отряде уже было около 400 человек. Вместе со всеми Гена участвовал во многих операциях. Памятен ему бой в Мечкино, где был разгромлен немецкий гарнизон и где шальная пуля угодила ему в ногу.

Отряд Быкова все время был в движении — рейдировал в Порховском и Карамышевском районах. Никто не сказал бы, что Геннадию шел только пятнадцатый год. Рослый, выносливый, он наравне со взрослыми проходил иногда по 30–40 километров в день, лежал в засадах, ходил в разведку.

Летом 1943 года отряд «За Ленинград» влился в 3-ю Ленинградскую партизанскую бригаду, которой командовал легендарный комбриг Александр Викторович Герман. Геннадий Светлов стал бойцом 19-го отряда 2-го полка знаменитой бригады. Радовался паренек, но неожиданно радость обернулась печалью.

Вызвал его как-то Иван Кузьмич:

— Вот что, Светлов, получен приказ: таких, как ты, пацанов, в бой не брать.

— Как же так? — растерялся Геннадий.

— А вот так! Пойдешь обратно в деревню и опять будешь вести разведку.

Пришлось подчиниться. Снова Геннадий Светлов ходит к знакомому дубу, оставляя там сведения обо всем, что узнавал.

В августе 1943 года фашисты организовали большую карательную экспедицию против партизанской бригады. Были у противника танки, артиллерия. Создалась тяжелая обстановка. Геннадий получил ответственное задание: разведать силы фашистов в самом Порхове. Долго ломал голову паренек, как незамеченным добраться до города, в котором полным-полно врагов.

Узнал Гена, что некоторые мужики возят продавать дрова в Порхов. Увязался с ними вместе. Догадывались мужики, что неспроста этот паренек в Порхов рвется, но виду не подавали. Несколько раз приезжал в Порхов Геннадий, и в партизанский отряд поступали необходимые сведения. Зимой гитлеровцы почувствовали, что скоро им конец, стали особенно измываться над мирным населением. Запылали деревни Красуха, Заполье. Фашисты сожгли их дотла вместе с жителями, и тогда Геннадий ушел опять в отряд.

Определили Геннадия в разведгруппу отряда. Вместе с товарищами доставал он нужные медикаменты, собирал продовольствие, разведовал расположения вражеских гарнизонов.

Все ближе и ближе подходила Советская Армия к Псковщине. Никогда не забыть Геннадию 23 февраля 1944 года. В этот день около Карамышева впервые за много лет Геннадий увидел советских солдат.

Наконец явью стала мечта, которая одна и поддерживала людей в мрачные годы фашистской оккупации.

Стоят партизаны и смотрят, как мимо идут солдаты, мчатся машины, громыхают танки.

Вдруг головной танк остановился. Подошел подполковник к партизанам:

— Товарищи, кто покажет нам кратчайшую дорогу на Остров?

— Я, — вызвался Геннадий. Он хорошо знал эти места.

Усадили паренька на танк. Скрытыми партизанскими дорогами повел бывший партизанский разведчик воинское подразделение. Пришли к Острову, обнял подполковник разведчика, поцеловал.

— Молодец, парень!

— Служу Советскому Союзу!

— Какой бравый, — засмеялся офицер. — Пойдем с нами дальше.

— Нет, я к своим, домой.

Вернулся в родные места Геннадий, а партизан уже нет. Ушли к Ленинграду. Вскоре пришла весточка от отца. Лежал он в это время в госпитале, поправлялся после ранения. Ранен был на Ленинградском фронте.

И вот в мае 1944 года в Ленинграде встретились наконец отец и сын, два рядовых бойца: солдат и партизан!

…Прошло много лет. Часто теперь пионеры дружины имени Героя Советского Союза А. В. Германа встречаются со своим почетным пионером Геннадием Васильевичем Светловым.

И думают пионеры: «А ведь было ему тогда столько же лет, сколько нам теперь!»

А. Ильина Олег Голубев

Смоленский (Голубев) Олег Леонидович тринадцатилетним мальчиком в ноябре 1941 года был направлен в составе разведывательной группы штаба Северо-Западного фронта в тыл немецко-фашистских войск, где при выполнении специального задания командования вместе со всей группой был схвачен немцами и заключен в лагерь для военнопленных.

19 декабря 1941 года из лагеря бежал, однако в штаб Северо-Западного фронта не возвратился, и судьба его осталась неизвестной.

…Дальнейшую судьбу Олега узнали красные следопыты при очень неожиданных обстоятельствах.

В селе Голубково Лужского района Ленинградской области жил мальчик Саша Кондратьев. Когда гитлеровцы заняли село, Саша стал мстить им, как мог. Ему помогал неизвестный мальчик по имени Олег, который недавно появился в селе. Вместе они выкрали у фашистов оружие. (Оно хранилось в старой часовне за озером.) Часть утопили, а часть зарыли в землю — для партизан. Мальчишек схватили и вскоре казнили — повесили. Уже после освобождения села их перехоронили в городе Луге. Никто не знал фамилии второго мальчика, и на могиле написали только его имя. Красные следопыты сначала узнали все о своем односельчанине, а потом заинтересовались и Олегом. Кто он? Откуда взялся?

После долгих поисков ребята нашли мать Олега — Екатерину Яковлевну Голубеву, а с ее помощью — товарищей Олега по оружию.

Вот что рассказал бывший боец 1-го особого партизанского отряда под командованием капитана Савченко Исаев Иван Иванович (с 1941 года по 1943 год — разведчик РО штаба СЗФ).

Об этом же говорит партизан Петр Петрович Балашов:

И еще одно свидетельство — Петра Дементьевича Муратова, бывшего партизана.

Итак, все трое говорят об одном и том же: Олег был заброшен в район Луги. Еще многих людей, знавших Олега, разыскали красные следопыты и пришли к выводу: неизвестный мальчик Олег, повешенный в Луге, и есть Олег Голубев…

3. Хайтлин Дочь медсанбата

Сын полка… К этим словам мы все привыкли. Сотни мальчишек, волею судеб попавших на фронты Великой Отечественной войны, воспитывались в воинских частях и вместе с солдатами участвовали в боях, мужали, порою проявляли чудеса храбрости.

Я же хочу рассказать о… шестилетней девчурке, ставшей дочерью отдельного медицинского батальона.

Наша дивизия была сформирована из ополченцев на Петроградской стороне. После боев под Ленинградом соединение осенью 1941 года перебросили под Тихвин, где вместе с другими войсками оно освобождало древний русский город. Потом полки долгое время держали оборону в районе города Кириши. Жители окрестных сел и деревень, в том числе и женщины, узнав какими-то путями, что мы все — ленинградцы (ведь в то время это было военной тайной), просили, чтобы их приняли в дивизию. Так к нам попала Мария Андреевна Добролюбова, ставшая санитаркой в медицинском батальоне.

Дома у Марии Андреевны осталась маленькая дочка, Алевтина. Однажды Мария Андреевна, очень скучавшая без дочери, решила взять девочку в медсанбат хотя бы дня на два-три. Разрешения у командира не спрашивали. Медицинские сестры, которые были полностью на стороне Марии Андреевны, решили поставить его перед совершившимся фактом.

Но случилось так, что едва Добролюбова привезла Алевтину, был получен приказ передислоцироваться. Пришлось ей садиться в машину, захватив с собой дочь… Что же оставалось делать!.. Так девочка осталась в части.

Хлопот с новым «воином» было немало. Когда, например, ожидали какое-нибудь начальство, Алевтину прятали: неизвестно, как еще отнесется оно к такому солдату? Во время переездов тоже не выпускали на дорогу, держали в машине-фургоне.

Алевтина освоилась быстро. Девочка старалась помогать взрослым. В тихие дни Аля ходила по палаткам, поправляла одеяла, спрашивала у раненых, не хотят ли они пить, а те обязательно просили принести водички. Аля подходила к мечущемуся в бреду раненому, клала ручонку на лоб, и человек успокаивался. А то вбегала с пачкой свежих фронтовых газет, хотя сама читать не умела. Но знала уже, как ждут новостей солдаты.

Наша дивизия победоносно продвигалась на запад. Она освободила Чудово и получила наименование Чудовской, штурмовала Ригу, за что ей был вручен орден Красного Знамени.

Окончилась война. В марте 1946 года десятилетней Але Добролюбовой, ученице 239-й ленинградской школы, вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Тогда же ей подарили куклу. Этот момент и запечатлел на снимке фотокорреспондент.

Собственно, снимок этот и послужил поводом для моих воспоминаний об Алевтине. Как-то я встретился с бывшими старшими медсестрами медсанбата Евдокией Ивановной Шепелевой и Ольгой Михайловной Рыбкиной. Говорили о войне, вспоминали общих знакомых. Евдокия Ивановна достала фронтовой альбом, и там мы увидели Алевтину.

Где Аля сейчас, никто не знал. Я написал об Алевтине в «Вечернем Ленинграде», и сразу же откликнулись несколько человек. Оказалось, что вся семья живет близко от редакции — на площади Мира.

Мария Андреевна теперь пенсионерка. Как дорогую реликвию, бережет она солдатскую книжку и другие документы военных лет — приказ, которым ей объявлена благодарность, похвальная грамота «За отличие во время боевых действий».

Рядом с солдатской книжкой — трудовая. Целая страница занята записями о благодарностях — за добросовестное выполнение производственного плана, качественное и культурное обслуживание трудящихся. Даты: 1952-й, 1954-й, 1957-й, 1960-й.

Аля — теперь Алевтина Станиславовна Константинова — работает в детском саду.

Мы встретились. Долго разговаривали. Я спросил у Алевтины Станиславовны, что ей больше всего запомнилось. Она ответила:

— Как убегала учиться в Ригу.

Медсанбат стоял под Ригой, и девочка услышала, что в городе налаживается нормальная жизнь, уже открылись школы, и ей захотелось пойти учиться. Тайком собралась — и в дорогу. Километра три прошла. А там увидели ее саперы, расспросили обо всем и вернули в часть, к маме.

Вместе с нами в разговоре участвовала дочь Алевтины Станиславовны Маринка. Она показывала фотографии Алевтины Станиславовны военных лет, и в глазах ее светилась гордость — моя мама была на фронте.

А. Белякова Разведчик

— До вас тут хлопец, товарищ командир. Требует лично доставить к вам. Плачет, аж трясется весь.

Комбриг Хомченко недовольно повернулся к дежурному, оторвавшись от карты.

— Какой еще хлопчик? Скоро с места сниматься. И так у нас не бригада, а цыганский табор. Коровы мычат, дети плачут.

Но дежурный не уходил.

— Да не мычат, товарищ командир. Скотина, а понимает, что партизанская у нее жизнь. Да и детишки смирные. Не слыхать их.

Дежурный был прав. И Хомченко знал это хорошо. Просто он устал, да и действительно не до мальчишек ему было сейчас перед походом. А дежурный наклонился к командиру и заговорил быстро и горячо:

— Парнишка-то больно хороший. Батька под Ленинградом где-то воюет, партийный. Мать в оккупации осталась. Куда ему теперь? Парнишка ленинградский, грамотный. Можно к делу приспособить.

Хомченко сдался:

— Ну ладно, давай своего хлопчика.

Дежурный кинулся за дверь.

Через минуту перед командиром стоял щуплый мальчишка в старой залатанной кацавейке. Переступив порог землянки, он сорвал с головы шапчонку и зажал ее в левой руке. А правую вскинул и, прикладывая ее к лохматой голове, начал рапортовать по-военному:

— Товарищ командир, дяденька командир… — Видно, не знал, как следует обращаться к начальнику.

Хомченко усмехнулся:

— Ладно. Оставайся в бригаде. И запомни — под козырек берут только при головном уборе. А без шапки к уху не прикладываются. Как звать-то?

— Женя, то есть Кухаренко Евгений Николаевич.

— Ну что ж, Евгений Николаевич, куда ж мы тебя определим?

Он посмотрел на комиссара. Николай Егорович Усов предложил:

— Пока давайте в хозвзвод, пусть подучится, а потом в разведку попробуем. К Арефьеву.

Женя от радости совсем онемел. Он мял в руках злополучную шапку, словно выжимал из нее воду, и все порывался что-то сказать, но только глотал слюну, а слова где-то застревали в горле.

Дежурный, тот самый, что привел его к комбригу, нахлобучил ему шапку на макушку и повел за собой, словно боясь, чтоб Хомченко не передумал.

— Сперва поешь, а потом уж определяться будешь.

Партизанский лагерь был в тревожном ожидании похода. Всюду готовились к дальней дороге, чистили оружие, латали сапоги. Хотя одеты были кто как, но больше всего было солдатских полушубков и гимнастерок. Бригада формировалась в основном из бойцов, попавших в окружение. Попадались в полушубках и в фетровых шляпах — учителя, бухгалтера, повара, люди совсем мирных профессий…

У костров отжигали проволоку. Она извивалась красными змейками в пламени. За ней специально ходила по заданию командира целая группа и срезала телефонные кабеля.

Женя потянул провожатого за рукав:

— Дядь, а зачем они ее раскаляют?

— Чтоб мягкая была, плоты связывать. Рек-то впереди не пересчитать. Немцы нам теплоходов не подадут. А по воде пешком только Иисус Христос ходил, да и то врут все попы. Ну, а партизанам надо самим плавсредства добывать.

Костры освещали лагерь тревожным мерцанием. Великая сила — огонь. Он и враг, и друг людям. Согревает, освещает. Без костров темным и жутким был бы зимний лес. Женины братишки сгорели в избе… Фашисты подожгли ее. Рассказывали потом, что шестилетний Олежка плакал и просил солдата в черной каске:

— Дяденька, не надо, дяденька, не надо…

Женя зажмурился и застонал от боли. Если бы он там только был. Он бы убил того фашиста, защитил бы малышей. Может, попадется ему еще тот самый. Эх, узнать бы, какой он. Теперь-то уж он им отомстит. Теперь он боец, партизан. Хватит, поревел от бессилия. Женя вспомнил фашистского летчика, его муравьиную голову, затянутую в кожаный шлем. Как он лениво выбирал себе жертву, направляя самолет на колонну беженцев. Все бегут. Матери на детей падают, чтобы прикрыть их своим телом… Нет, теперь уж этого не будет. Теперь фашисты получат за все. Он будет мстить до последнего, как тот комбат, о котором Женя часто вспоминал.

Это было в самом начале войны. На околице деревни стояла артиллерийская батарея. Со всех сторон ее окружили фашисты.

Но с какой-то исступленной яростью артиллеристы, с перевязанными кое-как ранами, посылали снаряд за снарядом, уже отлично понимая, что живыми им не вырваться. Наконец остался всего один. В петлице изодранной гимнастерки, как капля крови, блестела рубиновая «шпала». Это был командир. Гитлеровцы орали уже где-то совсем рядом. И тогда комбат крепко выругался, поднял пистолет и выстрелил себе в висок. Он качнулся, но не упал, а, привалившись к орудию, остался стоять лицом к врагу. Тяжелый пистолет скользнул из мертвой руки в опаленную боем траву.

Так и стоял комбат перед глазами деревенских мальчишек, убитый, но непобежденный. О нем-то и вспоминал Женя Кухаренко.

— А вон твое начальство будущее, смотри. — Дежурный показал на костер, где кружком сидели молодые партизаны. То и дело оттуда слышался смех. Видно, рассказывали что-то очень интересное. Высокий, стройный лейтенант, туго затянутый ремнями, с пышными волосами, был в центре. Это и был Арефьев Михаил Осипович — помощник командира бригады по разведке. Нового бойца дежурный подвел к нему.

Арефьев внимательно оглядел Женю, прищурившись, заложив руки за ремень, чуть покачиваясь с пятки на носок.

— Так ты, значит, из Ленинграда? Хороший город. — Он задумался на минуту. — В музее Суворова бывал?

— Не успел.

— Так. Жаль. А кто таков Суворов, знаешь?

Женя встрепенулся:

— Знаю, он через Альпы переходил.

Женя хорошо помнил виденную когда-то в «Огоньке» картину, где на переднем плане солдат, с ошалелыми глазами, придерживая треуголку, скатывается куда-то вниз, в тартарары.

— Ну, а какой основной суворовский закон?

— Не знаю.

Он действительно никогда об этом не слышал.

Женя испугался. Все, не бывать ему в разведке. В лучшем случае, в хозвзводе воевать придется, при дяде Иване. Лейтенант почувствовал, что боец Кухаренко совсем скис, и пришел на помощь.

— Ну, успеешь еще, узнаешь, не беда. И не такие дяди теряются порой. Значит, запомни для начала: первый суворовский закон для разведчика — «глазомер, быстрота, натиск». Стрелять-то умеешь?

Женя встрепенулся:

— Умею. — А потом поправился: — Немного.

— Ну, а где, например, север, можешь определить?

Опять боец Кухаренко почувствовал, что не брать ему «языков», не мчаться на лихом коне в разведку. Опять пришли тоскливые мысли о хозвзводе.

— Чему же тебя в школе учили? — Арефьев ехидно прищурился.

— А я в кружке занимался, авиамодельном, планеры делал. Стихи еще учили к сбору.

Жене казалось, что все это было во сне, где-то давно-давно, как в Древней Греции, о которой им рассказывали на уроке истории. И Ленинград, и Кожевенная линия, и корабли на Неве, освещенные в праздники гирляндами электрических огней. А на самом берегу, склонив голову, в раздумье стоит бронзовый адмирал, заложив руку за борт адмиральского сюртука. Крузенштерн. Стоит ли он сейчас там? Ленинград в кольце врагов. Но он борется. И не знают учителя из 4-й школы, и ребята, и вожатые, что пионер Женя Кухаренко сейчас чуть-чуть не стал разведчиком у боевого командира Арефьева. Но не возьмет его лейтенант в разведку. Мало только ненавидеть фашистов. Надо еще столько знать! А он может заблудиться в трех соснах.

Но лейтенант взял к себе бойца Кухаренко. Учил его сам ориентироваться по звездам.

— Вон, видишь ковш Большой Медведицы? А прямо от ручки звезда — Полярная. Держись ее и всегда на север выйдешь. И Ленинград твой там, на севере. А если звезд нет, смотри на деревья. Мох всегда с северной стороны бородой нарастает. Соображаешь?

Женя кивал головой и запоминал. Лес шумел где-то вверху, постукивая ветками, словно подсказывая юному разведчику и помогая ему.

Утром, просыпаясь, Женя находил на себе два полушубка. Кто-то ночью прикрывал его. Потом он сообразил, что один полушубок был арефьевский, с большой темной заплатой на боку. Это мета. Командир нарвался на засаду, и клок пулей вырвало. Дядя Иван не мог найти в своем хозяйстве овчины, подходящей по цвету. И хотя щеголеватый Арефьев сам перерыл все старье, пришлось пришить темную заплату.

— Меченый будет, не спутают, — ворчал дядя Иван, суча дратву варом.

Разведка работала без отдыха. Надо было точно разработать маршрут для похода. Все дальше и дальше в тыл врага уходили группы. Женя умолял Арефьева взять его с собой, но тот только отмахивался:

— Успеешь. Наперед батьки в пекло не лезь.

— Надо бы обстреляться парню, Михаил Осипович, — пытались «ходатайствовать» за Женю разведчики.

Арефьев был неумолим. Но вот как-то вечером лейтенант вошел в землянку и, заметив Женю, приказал:

— Готовься. Сегодня примешь боевое крещение. Пойдешь на «рельсовую» войну.

Женя уже знал, что это за война. Партизаны разрушали железнодорожное полотно, выводили из строя огромные участки.

Вместе с подрывной группой отправился и Кухаренко. Он, тащил на спине мешок с толовыми шашками, похожими на бруски серого хозяйственного мыла, которые покупал когда-то в керосиновой лавке, на углу Кожевенной линии.

Партизаны были вооружены гаечными ключами, как обыкновенная ремонтная бригада. Одна группа готовила взрыв, а другая разбирала полотно. Рельсы снимали и бросали в озера, в речушки. Шпалы сжигали на кострах, чтобы оккупанты не смогли быстро восстановить полотно. Женя смотрел во все глаза с восхищением. Так их, гадов, пусть-ка попробуют теперь увозить добро с нашей земли.

Возвращались на базу кружным путем. В соседней деревне только что побывали каратели. Догорали головни. Плакали женщины на пожарище. На скотобойне на железных крючьях висели люди. Палачи подвешивали их за ребра. На шее замученных болтались бирки с надписью: «Они помогали партизанам».

Партизаны сняли шапки. Кто-то из бойцов заслонил Женю от страшного зрелища. Не надо ему видеть, мал еще. Но командир группы повернул Женьку лицом в сторону повешенных:

— Пусть видит. Он — боец, должен знать. Смотри, парень, запоминай.

У Женьки помутнело в глазах и к горлу подступила тошнота. Он оглянулся. Бойцы стояли хмурые, сжав винтовки. И он тоже сжал покрепче кулак так, что ногти впились в ладонь, и от этого дурнота прошла и осталась только ненависть. Злая, жгучая.

Пришел день, когда Арефьев сам взял его в разведку. В деревне, по предварительным данным, были фашисты. Но сколько? Незамеченным пройти трудно. Кто пойдет? Добровольцы-разведчики шагнули вперед:

— Я!

— Я!

— Я!

Женя тоже шагнул и закричал тонким от волнения голосом:

— Я!

Арефьев усмехнулся, вздохнул и, словно нехотя, ответил:

— Да, сегодня, видимо, ты. Больше некому. Сдай оружие.

Женька про себя возмутился. Он ждал этого момента столько дней, чтобы наконец пойти в бой с оружием в руках, выстрелить хоть в одного фашиста, увидеть, как он свалится от его пули. И вдруг без оружия? Но вслух ничего не сказал, — к этому времени понял уже, что такое дисциплина.

Арефьев повернул Женьку, оглядел придирчиво со всех сторон. Дернул за рукав, оторвал с треском лоскут. Так, теперь лучше, а то больно ладная кацавейка. Сапоги тоже похуже бы надо. Откуда у бродяги такие крепкие сапоги? Котомку еще надо, пару кусков хлеба.

— Запомни, ты беженец, отбился от родных. Из Вилейского района пробираешься к тетке в Витебск. Понял? Ну, иди. — Арефьев потрепал его по затылку. — Помни — «глазомер, быстрота, натиск». — И подмигнул сначала одним, потом другим серым веселым глазом.

Женя побрел по дороге к деревне, оглядываясь по сторонам. Он запоминал детали. Засада могла быть не только в деревне, но и на кладбище. Но идти туда было страшно. Кладбище с детства внушало ему ужас. Да еще вороны каркали тревожно и тяжело плюхались с ветки на ветку.

Чего это они переполошились? Он вспомнил Арефьева: «Разведчик должен все замечать». И страх прошел. Женя осторожно обошел все кладбище, заглядывая за могилы — нет ли там кого.

В деревне он подошел к первому дому, запертому на засов, и осторожно постучал в ставню. Стыдно просить милостыню. Как это вдруг протянуть руку за подаянием? Никогда он этого не делал. Но у него задание, и Женька загнусавил противным голосом: «Подайте христа-ради сироте бездомному. Подайте сироте…»

Так, от дома к дому, от сарая к сараю, брел по деревне, замечая, где стоят фашисты. Слухи о засаде подтвердились.

Человек шестьдесят гитлеровцев расположилось на окраине деревни. Женя отчетливо слышал их разговор. И от досады даже чертыхнулся. Знал бы «дойч», так послушал бы, чего они там замышляют.

Но делать нечего. Пока придется продолжать наблюдение. Разведчик подошел так близко к солдатам, что они даже замахали на него: мол, пошел вон! Зато Женька разглядел преотлично два станковых пулемета. Не ускоряя шага, поплелся он назад, видимо не вызвав подозрений. Труднее всего было скрыть радость и нетерпение. Скорее к своим! Как только он скрылся из виду — припустился что есть духу по дороге. Скорей, скорей! Вот обрадуется Михаил Осипович! Но вместо восторга и благодарности Арефьев сурово взял его за плечо и мрачно процедил:

— Ты что, сдурел? Несется, как корова от овода, даже назад не оглянется. А ну как за тобой погоня? А ты прямо в расположение отряда их ведешь?!

Женька оторопел. И правда, от радости он забыл о своей роли нищего. Да, разведчик из него пока что никакой.

— Ну ладно, докладывай обстановку, — буркнул Арефьев.

Захлебываясь, забыв обиду, Женька выложил все подробности.

— Ничего, вроде все-таки соображаешь. — Арефьев явно был доволен, хотя и ворчал.

Разведчик Кухаренко улыбался до ушей.

Как-то посты охранения задержали у самого расположения бригады неизвестного. Пока конвоир вел его в штаб, по всему лагерю разнеслась молва: «Психа поймали!» Женька умоляюще посмотрел на Арефьева. Можно посмотреть?

Михаил Осипович встал.

— Пойдем вместе, посмотрим, что за «псих».

Пленный был жалок. Руки и ноги у него тряслись, словно сквозь них пропускали электрический ток. Лицо корчилось в гримасы.

— Ну и добыча! — потешались партизаны. — Где это ты, Петюха, добыл такого «языка»? Да отпусти ты юродивого, пусть идет своей дорогой.

Но конвоир, не слушая насмешек, хмуро сторожил своего пленного. Женьке жалко было этого несчастного. Надо же как скрутила болезнь человека. Хотели уж его действительно отпустить, но начальник особого отдела Жабин, старый чекист, остановил. Он долго наблюдал за арестованным со стороны. Что-то в юродивом показалось ему фальшивым. И потом его смутили яркие заплаты из красного материала на коленках. Уж больно новые и аккуратные они были. Когда пленному велели снять брюки, он задергался еще сильнее, замычал что-то и вцепился в свои штаны мертвой хваткой. Слезы покатились у него по щекам.

— Да ты не плачь, мы тебе хорошие, новые дадим брюки, — уговаривали его бойцы.

Но юродивый упрямо тряс головой и не соглашался отдать свои залатанные штаны.

Жабин приказал обследовать телогрейку. В карманах ничего не обнаружили, и только когда распороли ее, вдруг заметили под подкладкой кусок белого шелка, а на нем печать с орлом. Это был пропуск по немецким расположениям.

После этого пленник перестал дергаться. Он оказался матерым шпионом. Бывший белогвардеец Щербицкий учился в Германии в разведшколе и потом был заброшен на территорию Белоруссии в партизанские тылы. Все это Арефьев рассказал Женьке уже потом.

— Видал, как маскируются враги? Он здоровый человек, но с уродливой душой. И душу эту тоже должен разглядеть разведчик. Всех предателей и полицаев партизанский суд должен карать.

— Михаил Осипович, а заплаты у него зачем?

— А это опознавательный знак, чтоб полевая жандармерия, СС и СД своего пропускали беспрепятственно. Боятся нас фрицы, раз такого матерого шпиона не пожалели заслать. Видно, ждут от него сведений о бригаде. Ну, теперь пусть подождут. А нам много будет работы.

Несколько дней выдались поспокойнее. Арефьев ходил веселый, напевая себе под нос: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…». Лес стоял сказочный, жемчужный. По ночам поляны мерцали зеленоватым светом. Трещали от мороза сучья, словно где-то невдалеке топилась русская печь. Арефьев вошел в землянку, окутанный облаком белого пара.

— А ну, суворовец Кухаренко, собирайся, прокатимся с бубенцами. — И он пропел: — «Эх, мчится тройка почтовая вдоль по дорожке столбовой…»

Если Арефьев пел, значит, он ждал чего-то очень важного.

Женя вскочил, натянул тулупчик, валенки, и через десять минут уже полозья легких санок попискивали по дороге. Лошадь трусила бодро, — еще бы, всего с двумя седоками! Автомат и пистолет были у Арефьева. Женька оружия не брал. Арефьев ехал к железнодорожному разъезду, к знакомому стрелочнику дяде Степану. Тот передавал ему сведения. Дом его был недалеко от полотна, и он отмечал и считал немецкие эшелоны, успевая иногда подсчитать даже платформы с танками и цистерны с бензином. Арефьеву нужны были данные для предстоящей крупной диверсии.

Дядя Степан был дома, ждал. Лошадь привязали у ворот в проулке, разведчики юркнули в избу.

Разговор уже шел к концу. Арефьев записал на бумажке для Липачева — командира подрывников — все, что рассказал дядя Степан.

Пора было прощаться.

— Ну как, немцы-то часто заглядывают?

Дядя Степан не успел ответить, как вдруг замер с открытым ртом и только показал пальцем в окно. Прямо к избе двигались солдаты с короткими автоматами на шее. Арефьев быстро оценил обстановку. Уходить надо огородами. Сунул Женьке записку для Липачева:

— Доставишь. За мной не беги. Прячься. Обоим нам не вырваться. Уходи один, тебя не тронут.

Он говорил отрывисто, уже около окна:

— Уходи от избы подальше.

Женька выскочил из сеней в одной рубахе. Фашисты окружили дом. Последнее, что он видел, как Арефьев, пригнувшись, бежал задами к огородам, а там через 30–40 метров лес. Родной лес, спаси командира! Немцы заметили бегущего человека и открыли огонь. Только сейчас Женька понял, что Арефьев спасал дядю Степана. Был у партизан неписаный закон: не проводить операции в селах, потому что жителям грозила виселица или расстрел от карателей. Женька чувствовал в руке смятую бумажку и слышал выстрелы на огородах. По лицу его катились слезы, он шептал: «Скорее, скорее, Михаил Осипович, скорее же!» Ну почему так далеко все наши — и комбриг, и комиссар? Не знают они, что погибает лейтенант Арефьев. И нельзя бежать на помощь. Он должен доставить донесение в отряд. Это последний приказ командира. Бежать можно было только к лесу, туда, где отстреливается Арефьев. Но там сейчас фашисты. Значит, надо ждать темноты. Женька почувствовал, как немеют пальцы и колени. Выскочил-то из избы в одной рубахе. Заметил стог и бросился к нему. Забившись в сено, он стал ждать ночи. Выстрелы смолкли. Что это значит? Ушел Арефьев? Или?.. Он вспомнил, как пел сегодня Арефьев: «Три танкиста, три веселых друга…» Вдруг он услышал голоса совсем рядом. Немцы! Записку он перетер в пальцах. Он помнил ее наизусть. Вытащил из карманов патроны. Если схватят — не докажут, что он партизан.

Но разговор шел по-русски.

— Эх, убили парня. А где же второй? Они вдвоем приезжали. Искать будут, все перероют. Но, может, не видели второго-то? Где же он? Пропадет ни за что.

При этих словах Женя решил вылезти. Двое мужчин удивленно уставились на растрепанного мальчишку в одной рубахе. Видно, они догадались, кто он.

— Ты что, парень, сдурел! Беги скорей, а то за напарником последуешь.

Один скинул ватник и набросил на Женьку:

— Беги, пока не схватились. Неровен час, донесет кто про тебя. Сволочей еще хватает.

Женька кинулся к лесу. Только сейчас он понял, что идет по последнему пути Арефьева. Лейтенант дорого продал свою жизнь. Он отстреливался до последнего. Видно, немцы уже подобрали своих убитых и раненых, на снегу остался только партизанский командир. Вот и он. Женя остановился. Смотрел и не мог тронуться с места. Словно окаменел. Исколотый штыками Арефьев лежал раскинув руки, уткнувшись лицом в землю. Снег уже запорошил его темные кудрявые волосы, и казалось, командир слушает землю. Женя попробовал поднять его и протащил несколько шагов. В стороне поселка послышался треск мотоцикла. Женька вспомнил слова командира: «Разведчик при любых обстоятельствах должен доставить добытые данные». Стиснув зубы, не замечая слез, он осторожно опустил тело командира на холодную землю и побежал к лесу. Когда он дошел до первых партизанских дозоров, уже светало.

Первый рассвет без Арефьева. Теперь к счету фашистам прибавился и счет за убитого командира. И Женька мстил. Он ходил в разведку наравне со всеми. Даже участвовал в рукопашном бою.

А в апреле 1943 года разведчик Кухаренко наскочил прямо на опешивших фашистов. В первую минуту Женя и сам растерялся. Но потом выхватил гранату и швырнул ее в гитлеровцев. А пока они опомнились, он уже бежал по вспаханному полю к реке, зажав в руке последнюю гранату с вырванным кольцом. Стоит расслабить пальцы, и она взорвется. Пусть только эти гады фашисты подойдут поближе. Они дорого поплатятся за это. Он погибнет, как тот комбат у разбитого орудия, как Арефьев…

Его преследовали на бричке, не стреляли, — видно, хотели взять живым. Холодная жирная грязь липла к сапогам, тянула к земле. К реке, скорее к реке, там свои, они ждут, ждут. Еще немного, ну еще! Холодная вода обожгла лицо. Женя плыл, подгребая левой рукой. В правой он продолжал сжимать последнюю гранату.

Когда обессилевшего разведчика подобрали партизаны, он успел сообщить о засаде и протянул сведенную судорогой руку. Кто-то осторожно вставил проволочку вместо предохранителя, и тогда только вынули шершавую «лимонку» из побелевших мальчишеских пальцев.

За бой у Коптева и за ценные сведения, добытые в разведке, Евгений Кухаренко был награжден орденом Красной Звезды.

Но получил он этот орден только через двадцать лет.

Так уж получилось. Соединилась партизанская бригада с Красной Армией и влилась в регулярные части. А 15-летнего Женю отправили в Ленинград учиться. Выдали ему паек, вручили партизанскую лошадь Маруську, и так верхом отважный разведчик добирался до родных краев. Где-то в Псковской области сдал он Маруську под расписку местному председателю колхоза. Тот принял ее с уважением и радостью. В разоренном войной хозяйстве она была настоящим сокровищем.

На этом закончился боевой путь разведчика Евгения Кухаренко.

А морозным февральским днем 1966 года шагали рядом два человека. У обоих одна фамилия — Кухаренко. Один — рабочий-токарь на ленинградском заводе. Другой — школьник. Отец и сын. Евгений Николаевич Кухаренко возвращался домой сразу с двумя наградами — новеньким орденом Красной Звезды, к которому он был представлен еще двадцать лет назад, и с медалью «20 лет победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». И как 25 лет назад, на шее у него алел галстук. Но только теперь уже он стал почетным пионером. Галстук повязал ему сын Игорь по поручению районного пионерского штаба. Игорь был тогда учеником 4-го класса, как и отец его в ту далекую пору, когда он стал разведчиком партизанской бригады имени Суворова…

— ★ —

Толя Озеров — юный партизан. Вместе с отцом прошел весь боевой путь отряда. После освобождения Петродворца вернулся в родной город, помогал реставрировать библиотечные книги, укрытые от врага в подземелье.

Миша Богданов.

Во 2-й партизанской бригаде его называли капитаном, хотя было ему всего тринадцать лет.

Пять его братьев и отец ушли в партизанский отряд. Миша вскоре тоже стал связным при штабе. За его честную службу генерал одной действующей части Ленинградского фронта подарил мальчику капитанские погоны.

1 марта 1944 года, когда партизанские отряды входили в освобожденный от блокады Ленинград, на митинге у Нарвских ворот Миша приветствовал встречающих от имени своей партизанской бригады.

В. Макаров, капитан 2-го ранга в отставке В торпедной атаке

Мы с Василием Кузнецовым возвращались из штаба флота к себе домой — на катер.

Весь день мело, а под вечер прояснилось, и первые бледные звезды проступали на темно-синем небе. И такой же бледный месяц светился над черной громадой Кронштадтского собора.

Город занесен снегом. Сугробы, сугробы, а между ними петляют плотно утоптанные тропки.

— Вася, смотри: кто-то лежит, — задержал меня Кузнецов.

Мы подошли. У ворот дома лежал человек. Он свернулся клубочком, подтянув к животу ноги, спрятав лицо в воротник.

Я тронул его за плечо и понял, что упал он недавно. Иначе бы закоченел. Осторожно перевернули мы его на спину. Голова откинулась, открылось белое, неживое лицо. Василий навел фонарик.

— Мальчик! — одновременно вырвалось у нас.

Я взял холодную руку парнишки:

— Живой! Пульс бьется.

Василий отогнул полу шинели, отцепил фляжку, налил в крышку немного спирта, с наперсток, приподнял голову мальчугана, а я разжал губы, влил несколько капель. Мальчуган дернулся, закашлялся, открыл глаза.

Мы внесли его в дом, — двери были не заперты. Прошли на кухню, покричали — ни звука в ответ. Быстро осмотрели руки, лицо мальчугана. Не обморожен. Это хорошо. А вот уж и смотрит осмысленно.

— Ты кто? — неловко спросил Василий.

— Я Лебедев… Коля, — тихо, с расстановкой ответил мальчишка.

— Так, значит, Коля, — улыбнулся Кузнецов. — А хочешь, я тебя угощу пуншем?

Мальчик чуть заметно пожал плечами, попытался улыбнуться.

— Э, да ты, я вижу, не пивал пунша. Ну, на попробуй. — Он капнул немного спирта на кусочек колотого сахара. — Положи за щеку и соси. Это для тебя сейчас лучшее лекарство.

Кузнецов был прав. Не прошло и двадцати минут, а Лебедев Коля уже сидел и с удовольствием грыз черный армейский сухарь.

— Как же ты очутился на улице? Где твой дом?

Мальчик помолчал, потом неопределенно махнул рукой:

— Там…

— А там кто?

— Никого.

Все было ясно. Мы не спрашивали: шел февраль сорок второго года. Правда, здесь, в Кронштадте, больше военных, чем штатских. Правда, здесь умирают чаще от бомбы или снаряда, но разве хотя бы вот этот брошенный, вымерший дом не говорит о несчастье?

Мы молчали, думали, что делать. А мальчик заговорил сам. И то, что он рассказал, было просто и страшно.

Отец Коли служил на «Марате» и погиб там, когда в линкор попала бомба. А они жили: трое детей и вдова. Потом начался голод. Умер младший, пятилетний братишка. Слегла мать. В один из дней попросила она воды. Сестра Коли зачерпнула в ведре, понесла и… упала среди комнаты.

А потом умерла и мать.

Он остался один, Коля. В неполных четырнадцать лет.

Не совсем один: была у них еще тетя, здесь же, в Кронштадте. И она забрала его. И еще сколько-то («А сколько — не помню») прожили они вместе.

А потом и тети не стало. Он помнит, как пришли матросы, унесли тетю, а он вышел и пошел, не зная куда.

— А что было дальше, не помню. Помню только, что вот здесь, в горле, стало горячо и глазам ярко. Это вы мне фонариком посветили, да?

Мы переглянулись.

— Слушай, Коля, пойдем к нам.

— Пойдем.

— А ты сможешь идти или?..

— Смогу, смогу… — Быстро встал, пошатнулся.

Взяли мы его под руки, потихонечку побрели. По дороге я все время думал о его отце — тот это Лебедев или не тот? Тот окончил высшее мореходное училище на два года раньше, чем я. Младшие курсанты всегда знают старших, и я хорошо помнил того энергичного чернявого парня. Еще лицо у него было слегка тронуто оспой. Он тоже служил на «Марате». Мне очень хотелось выяснить это, потому что еще неизвестно было, как нас встретят на базе.

Конечно, всем трудно, всех жалко, особенно вот таких пацанов. Но у нас и так в каждом дивизионе уже есть по пять-шесть ребят. На каждом катере по юнге. А штатным расписанием должность такая не предусмотрена. К тому же это не крейсер, не миноносец, тем более не линкор, это — катер, скорлупка. Недаром фашисты называют нас «смертниками». Зачем же его туда? А куда же?..

Другой щекотливый вопрос: раз мальчишка не числится в штате, стало быть, нельзя его и на довольствие поставить. И выходит, что каждый такой юнга — иждивенец команды. А в команде всего-то семь душ. Когда пятьдесят, сто — один лишний рот не заметен, а тут семь. А время суровое, лишнего нет, хотя, конечно, снабжали нас из последних сил, лучше других: самой опасной считалась работа.

Если это сын того Лебедева, тогда и просить за мальчишку вроде бы легче.

— Коля, кажется, я знал твоего отца. Скажи, он не болел оспой?

— Болел. А что?

— Да так. Извини.

— Ну что, тезка, — сказал я Василию, когда мы пришли на базу и оставили в кубрике Колю, — идем докладывать, хлопотать.

— Идем! — бодро ответил Кузнецов, но по тому, как он туже затянул ремень, я понял, что тоже волнуется.

Мы не зря опасались. Командир дивизиона сказал:

— А что я с ним буду делать?

— Но, товарищ капитан третьего ранга…

— Что «товарищ капитан»! — рассердился командир, хотя человек он был неплохой. — У нас и без него полный «боекомплект».

— Товарищ капитан третьего ранга, ведь мальчишка погибнет. А он сын того Лебедева, который служил на «Марате».

Тут вошел наш замполит, Александр Петрович Козлов, и поддержал нас:

— Устроим его на катер к Борису Фрулю: у него еще нет «крестника».

— Ну ладно, — пробурчал командир, хотя видно было, что сам даже доволен как будто бы. — Вы скоро сделаете из дивизиона бог знает что…

— Ничего, — сказал замполит, — мы определим мальчугана под начало Цымбалюка.

Тут все заулыбались, потому что нельзя было не улыбнуться при упоминании этого матроса.

Александр Цымбалюк был, как у нас говорили, «угар-парень». Отчаянно смелый, лихой, веселый, к тому же отличный моторист и добрый товарищ. С ним малец не пропадет…

Первый разговор их был такой:

— Тебя как звать, хлопец?

— Коля.

— А меня Александр. — Пожал руку. — Ну вот, побалакали — поговорили, значит, — и к делу. Вот что, Микола, на флоте дарма хлеб не едят, а потому — учись.

Недели две спустя встретил я Цимбалюка, спрашиваю:

— Ну как, Саша, наш парень?

— Гарный хлопчик. Добрый моторист из него будет.

Наступила весна. Сошел лед, и мы с нетерпением ждали выхода в море. И хотя зима была необычно жестокой, катера наши были отремонтированы, заправлены и, казалось, тоже, как люди, рвались в бой.

Коля Лебедев не терял времени даром. За зиму вырос он, окреп и, по словам своего наставника, уже мог самостоятельно нести вахту у дизелей.

Начались бои. В июне отряд торпедных катеров, где был Коля, вышел в море на поиски каравана противника. Разведка не обманула: возле острова Гогланд отряд капитан-лейтенанта Старостина обнаружил караван судов — несколько транспортов, миноносцы охранения.

Прежде чем атаковать, нужно поставить дымовую завесу. Иначе катера станут легкой добычей врага. Тем более днем.

Погода в тот день была скверная: сильный ветер, волна. Дымовую завесу ставил экипаж Героя Советского Союза Ивана Устинова. Это самое рискованное дело — ставить дымовую завесу. Ведь катер идет неприкрытый, да к тому же идет лагом, то есть параллельно каравану. На виду у всех огневых средств противника. Все, что может стрелять, направлено на него. Вода кипит от снарядов, пулеметных очередей. А маленькое суденышко мчится вперед по прямой, и кажется, и дела ему нет до того, что творится вокруг.

Как только протянулась дымная полоса, катера рванулись в нее.

Знаете ли вы, что такое торпедная атака?

Все совершается в считанные минуты и в таком бешеном темпе, в таком напряжении, что человек действует автоматически, как бы не думая. Катер рвется в атаку со скоростью девяноста километров в час. Ветер гудит, волны бьют, брызги по лицу хлещут. А надо обнаружить врага, точно выйти на курс, потому что до поры до времени торпеда и катер — одно целое и от того, как ты направишь судно, зависит успех атаки.

Вот в такой-то решающий момент, когда катер Бориса Фруля шел в атаку, в судно попал снаряд. Он ударился о воду, рикошетом снизу вверх пробил днище и… не взорвался, пролетел над кормой, упал в воду.

В пылу сражения никто и не заметил этого. Никто, кроме Коли. И вот перед ним пробоина, туда уже хлещет вода. Что делать? Крикнуть? Но все заняты, и, если хоть одного оторвать, — атака сорвется На катерах лишних людей нет, и когда суда идут в бой, главное — выполнить боевую задачу. Риск, конечно, всегда был велик. Ведь по сути дела суденышки наши были абсолютно беззащитны: дюралюминиевые, без брони, они и пули-то боялись, не то что снаряда. Но одна удачная атака оправдывала все: и риск, и возможные жертвы. Один, два потопленных транспорта — и враг лишался сотен, а то и тысяч солдат, множества боевой техники. А у нас в атаке участвовали человек тридцать. Так что главное — нанести удар.

Оглянулся Коля: чем бы заткнуть брешь? Нет ничего, а вода заливает. Тогда, не раздумывая, плотно прижался к пробоине.

Море — не пруд, и даже в тихую погоду, даже на малом ходу катер сильно колотит, трясет. Телега, которая катит по булыжной мостовой, по сравнению с атакующим катером — мягкий вагон. Командир стоит в турели — это такой круг, для того чтобы не вывалиться, чтобы не смыло. Круг этот обшит кожей, а внутри вата, но все равно после каждого боя все тело у тебя в синяках.

А тут крупная зыбь, бешеная скачка по волнам. И Коля прижимается к пробоине. Если бы снаряд прошел сверху вниз, рваные края глядели бы наружу, в воду. А так мальчик изо всех сил старался удержаться на острых, рваных железных «лепестках».

Коля слышал, как плюхнулась в воду торпеда. Но юнга ждал другого! И вот наконец взрыв! Значит, попали! А потом он увидал удивленное лицо Александра Цымбалюка, который глядел на него. И все. Мальчишка потерял сознание.

Цымбалюк действительно удивился: хлопчик лежал на «полу», и вода под ним была красная. Он быстро подхватил Колю, крикнул. Подбежали товарищи, заткнули пробоину, начали снимать с мальчугана ватные брюки. Да не брюки уже, а клочья, с которых капала кровь.

Три недели пробыл Николай Лебедев в госпитале, а когда вышел, его ждала радость: за мужество, проявленное в бою, юнга Лебедев был награжден орденом Отечественной войны II степени. Два миноносца и два транспорта были уничтожены в том бою.

У всех торпедников были, конечно, ордена, но эта награда была особенно дорога каждому.

— А я что говорил? Во парень! — Цымбалюк показывал — «на большой палец».

— Весь в тебя, — смеялись матросы.

Кончилась война. Катера базировались теперь в Балтийске. К тому времени Николай Лебедев был уже старшиной группы мотористов.

— Догнал-таки меня, — говорил Цымбалюк. — И жалко ж тебя отпускать на другой катер, но иди, расти. А я скоро демобилизуюсь и — до дому, до хаты.

Там, в Балтийске, Николай окончил вечернюю школу-десятилетку. Ведь он и в трудные военные годы учился. Старшие товарищи выкраивали каждую свободную минутку для занятий с ним. Вскоре Николай поступил в Калининградское высшее военно-морское училище.

Последний раз видел я его в 1949 году. Он был уже на третьем курсе.

Я вышел в отставку, вернулся в родной город. Несколько раз пытался найти бывшего юнгу, но безрезультатно. Где он сейчас? Как живет, где служит?

Очень хотелось бы мне это узнать.

Анна Грудина Мы из Ленинграда

На Московском вокзале стоит длинный поезд. Матери ведут за руки маленьких детей. Старшие, пионеры, помогают грузить вещи.

Шум… крики… Малыши плачут: «Мама! Мама!»

Валентина Максимовна Баженова, начальник Кировского пионерского лагеря, мечется от вагона к вагону, от матерей к детям.

К вагону подходит Виктор Титов, он ведет за руку двух сестренок — Галю и Лиду. Он что-то шепчет Гале, а губы у него дрожат. Мать, провожая его, говорила:

— Смотри, Виктор, ты им теперь вместо отца и матери. Отец остается здесь. Он от завода — никуда.

Я гляжу на своих маленьких сестренок. Девочки сидят прижавшись друг к другу, а мама тревожно заглядывает в окно вагона. Отец прощался с нами вчера. Долго ночью смотрел на спящую самую младшую дочку Люсю. Она крепко спала, положив руку под щеку. Маша и Рая тихо сидели за столом, а мама учила меня:

— Ты старшая, Аня, смотри за сестренками, береги их. Почаще постирушки делай, чтобы в грязном не ходили.

Мама заплакала, а отец, посмотрев на часы, сказал строго:

— Ну, хватит, мать, реветь. Девчонки, пейте молоко и спать.

Он поднял бутылку, молоко белой тонкой струйкой полилось в чашки. Рано утром он ушел на завод, а мама поехала провожать нас на вокзал.

Приехали на станцию Нея Ярославской области. Темно. Вышли из вагонов усталые, измученные долгой дорогой и волнениями. Выходили, строились по отрядам со своими вожатыми. У каждого сбоку был противогаз.

На привокзальную площадь встречать нас пришло людей видимо-невидимо. Одна женщина принесла ребятам вареные яйца, другие — молоко, картошку, хлеб, приговаривали:

— Сердешные, намаялись. Как жить-то будете без матерей.

На станции всем приемом детей распоряжался человек с густой, темной шевелюрой — Павел Иванович Парфеньев. К нему подбежала Валентина Максимовна, глаза у нее полны слез.

— Товарищ, вы председатель колхоза, возьмите нас, кировских, к себе, мы прямо из пионерского лагеря… Ну? Хорошо? Мы будем ваши?

А он положил ей руки на плечи и сказал:

— Мои, все вы мои, как дети родные, — и крикнул: — Эй, подводы, сюда!..

120 подвод из разных деревень приехали за нами. Всех усадили и повезли.

Я усадила своих сестренок на телегу, потом мне подбросили еще двоих малышек. Дед Никита цыкнул, стегнул лошадь. Телега заскрипела, двинулась. У ребятишек головы закачались из стороны в сторону, глазенки закрылись, и, привалившись друг к другу, они уснули. Дед Никита, прихрамывая, шел сбоку.

Подводы приехали, каждая в свою деревню. Наступила вторая ночь, уставшие за день дети спали крепко. Только не спали старшие вожатые и воспитатели. Валентина Максимовна, Маруся Вильм и Валя Круглова вместе с шофером пионерского лагеря Василием Камриковым объезжали деревни и все считали: десять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать отрядов. Нет пятнадцатого, потеряли отряд.

…Потеряли отряд самых маленьких, октябрятский, — потеряли тридцать малышей и вожатую Шуру Иванову.

Три дня искали. На третий день нашли отряд в деревне Костянишники.

Разместились в пяти деревнях. Главные деревни — Кужбал и Апанасово. Здесь живут более трехсот ребят.

— Ребята, самим, все самим надо делать; в колхозах одни женщины да дети остались. Дядя Ваня, наш плотник, нам поможет, — говорили вожатые.

Председатель Кужбальского колхоза Степан Иванович Кудрин сказал:

— Вот вам помещение, ребята, — две церкви… Они давно закрыты. Размещайтесь, стройтесь. А учиться будете в нашей школе, места всем хватит. В помощь вам прикомандирую Митрия Дьякова. Завтра он придет.

Пришел Митрий Дьяков — Митька, мальчишка-колхозник. Он пришел и важно сказал Валентине Максимовне:

— Ну, давай мне ваших мужиков человек двадцать, только поздоровее, научу, как кирпичи делать да печи класть.

— Какие же у нас мужики, у нас пионеры, — развела руками Валентина Максимовна.

— Ну и подавай их, — сказал Митя, — учить буду.

На следующий день старшие мальчики Володя Писляк, Коля Матвеев, Женя Богданов, Витя Камриков месили глину, обжигали кирпичи. Усталые, потные, грязные, они работали до самой темноты. Сложили большую плиту, вмазали котел. Митю ребята похлопывали по плечу и говорили:

— Наш старший мужик.

В каменной церкви построили общежитие, сделали перегородки, выстругали деревянные топчаны. Тюфяки и подушки набили сеном.

— Пока спите так, — говорил дядя Ваня, — а потом из района привезу ватные, помягче будет.

Наступила осень. Кончилась первая четверть. Трудно было жить и учиться. Уехали из Ленинграда во всем летнем. Вместо пальто сшили ребятам ватники.

Военкомат дал солдатские шапки-ушанки. С обувью было плохо тоже. Из старых одеял сшили бурки, но подметки были тряпочные. Научились плести лапти. Лапти надевали сверху и так ходили по грязи, а на крыльце их снимали и в школу заходили в чистой обуви.

Учиться было трудно. Бумаги не хватало, писали на оберточной. Уроки засветло не все успевали сделать, а керосина было мало, по выдаче, только для ужина. Приходилось вставать пораньше, чтобы со школьными делами вовремя управиться.

Однажды моя Маша наделала беспокойства и мне и Валентине Андреевне. Маша училась в четвертом, училась хорошо. А тут пришла вся в слезах и говорит:

— Аня, я за Гитлера двойку получила.

Валентина Андреевна и я спрашиваем:

— Как? Почему?

— Была диктовка, писали про наш народ и врага Гитлера — фашиста. Я и думаю: не буду «Гитлер» с большой буквы писать. Так и не написала. А учительница мне говорит: «Неверно. Гитлер — это фамилия человека, имя собственное. Исправь ошибку». А я говорю: «А Гитлер не человек. Все равно не исправлю».

Долго не могла успокоиться моя маленькая, умненькая сестричка. А Валентина Андреевна сказала учительнице:

— За такой ответ — «Гитлер — не человек» девочке надо было пятерку поставить.

Жизнь шла своим чередом. Проходили пионерские линейки, отрядные сборы. На одном из них мы приняли решение: «Организовать сбор денег для постройки танка, а для этого подготовить концерт и выступить в деревнях». Репетировали по вечерам в столовой. Главный руководитель Жоржик Коваленко даже похудел, а постановщик танцев Шурочка Иванова перестала спать. Шутка ли, такая ответственность.

Наконец концерт готов.

В деревне Мормыш на сарае висит объявление: «Концерт силами 5-го отряда ленинградского Кировского пионерского лагеря. Вход 3 рубля. Начало в 4 часа. Весь сбор средств пойдет на постройку танка „Защитник Ленинграда“».

Ребята волновались, а вожатая Мария Алексеевна больше всех. В кассе, т. е. в кармане у Раи Грудиной, только одна трешка, а в зале один зритель — старушка-колхозница. Время уже 5 часов.

— Что делать? — спрашивала Мария Алексеевна.

— Что делать? — в ужасе спрашивали ребята.

— Я думаю, что надо… уходить… — сказал Саша Суворов.

И вдруг Дима Майоров крикнул:

— Один зритель, все равно давайте начинать, зря, что ли, старались, репетировали?

Концерт начали. Два номера прошли для одного зрителя, а потом как повалил народ. Особенно, когда запел Саша Суворов: «Казаки, да казаки. Эх, да казаченки…»

Пел он прекрасно. Хорошо пели Женя Гунина, Муся Костоусова.

Открыли вторые двери, поставили по два человека дежурных пионеров, деньги клали прямо в карман. Люди стояли вплотную.

А когда на сцену вылетели Люба Баранова и Муся Степанова в матросских костюмах и заплясали «Яблочко», и задробили каблучками, — в зале раздался взрыв аплодисментов, кто-то кричал:

— Вот это по-нашему!..

— Здорово! Лихо отплясывают. Молодцы, ленинградцы!

Никифорова Вера танцевала «до упаду» все танцы — норвежский, татарский, а ей все хлопали и хлопали. Кончился концерт, встали по кругу контролеры. Вынули из карманов деньги и стали складывать рубли к рублям, тройки к тройкам, пятерки отдельно.

Считали. Весь отряд следил за счетом, затаив дыхание. Сколько? Сколько всего?

— Триста пятьдесят рублей, — сказал председатель отряда Дима Майоров.

А через две недели на счет Кировского пионерского лагеря поступило 10 тысяч рублей, и все на танк.

Каждый отряд объявил себя тимуровским. Звенья взяли шефство над семьями фронтовиков.

Ребята ходили помогать женам фронтовиков и в поле и дома. Тимуровцы были шефами детского дома № 3, вывезенного из Ленинграда. За восемь верст ходили: стирали, шили, играли с ребятами.

К Новому году сделали им игрушки, сшили платья, выступили с кукольным театром.

Из Неи в деревню Кужбал приехала уполномоченный Ленгорисполкома по Нейскому району Александра Петровна, привезла ребятам сахар. Старшие ребята постановили: в подарок к празднику отделить от каждого пайка по двадцать граммов сахару для детдомовских ребят. Целый воз для детдома подарков набрали.

Поехали к ребятам дед Никита, Александра Петровна и я. Дед и говорит:

— А ну-ка, Анна, возьми с избы заслонку да железяку.

— Зачем дедушка?

— А потом лесом поедем — скажу.

Вечер тихий, морозный, предновогодний, но темный. Сани легко скользят по насту. Вдруг конь как рванется в сторону. А дед Никита так спокойно говорит:

— Анна, я ведь и хромой, и косой на правый глаз, а конь рванулся влево. Погляди-ко, не видишь ли волков. Я по коню чую, что есть.

Я глянула, так и ахнула.

— Волк… волк! — закричала я.

Александра Петровна схватила заслон и ну бить железякой. Дед Никита сказал:

— Ну вот и сдогадались, зачем заслонка понадобилась.

А конь, словно овса наелся, несся как вихрь, а я не могла оторвать глаз от двух блестящих точек… Внутри у меня все похолодело. Точки стали становиться все меньше и меньше и пропали.

Однажды Валентина Максимовна после ужина собрала старших ребят и сказала:

— На станцию Нея перевели госпиталь, подумайте, чем мы можем помочь раненым.

В следующее воскресенье ребята встали рано, в 11 часов уже были в госпитале. Идти было тяжело. Несли музыкальные инструменты, костюмы.

Тихо вошли в одну палату, в другую. Чисто, на окнах занавески, на столиках вышитые салфетки — это труд 2-го Нейского интерната. У кого на столах, а у кого на кроватях — новенькие, из кусочков сшитые кисеты. Это все для них сделали интернатские ребята. Мы, выходит, прошляпили. С песнями, танцами да стишками явились. Нужны им наши песни…

Концерт мы все-таки начали. Сначала пели робко, тихо. Кто-то из раненых сказал:

— Эх и хорошо поют, только б погромче. У меня уши забинтованы, так плоховато слышно.

Робость как рукой сняло. Запели веселую песню громко и с душой. Все раненые заулыбались.

Концерт прошел на подъеме. Когда уезжали, то прощались воины с нами сердечно, мальчишек называли сынами, а девочек дочками. Радостно и приятно стало на душе.

Сорок второй год начался для некоторых ребят большим горем. Однажды принесли почту.

Валентина Максимовна держала конверт, руки у нее дрожали.

— Что, опять?

— Да, — сказала она, — опять.

— У кого?

— У Яхонтовых Ани и Леши.

Отец Леши и Ани Яхонтовых погиб на фронте смертью храбрых, мать умерла с голоду.

Валентина Максимовна собрала ребят. Ани Яхонтовой не было.

— Что будем делать? Ребята, думайте, как помочь перенести им это горе.

Валя тихо сказала:

— А у Ани сегодня ведь день рождения. Мы все готовились. Может, скроем, не скажем?

— Нет, нельзя скрывать.

Обед в группе был торжественный. Спекли из ржаной муки пирожные. Весь отряд делал подарки: связали шарф, вышили носовые платки, Ане подарили ленту в косы, Алеше тетрадку.

Не хватило духу в этот день сказать про письмо, сказали на следующий.

К весне сорок второго года стали заболевать младшие ребята. Не хватало витаминов. На руках появились гнойнички. Врач Евгения Соломоновна Миркина ходила по избам, осматривала ребят, все качала головой и говорила: авитаминоз. Посоветовала пить настой хвои.

Валентина Максимовна приказала старшей группе выйти в лес за хвоей. Ребята принесли два мешка хвои. Детям стали давать настой из хвои. Убеждали, что через неделю все пройдет. Ребята крепились, пили. Но маленькие, как ни уговаривали, не хотели пить. Плакали, смотрели на свои ручонки, намазанные какими-то мазями, крутили головой и не пили.

Кто-то из мальчишек догадался:

— Давайте насильно.

— Валентина Андреевна, — спросили мы завуча, — насильно можно?

— Можно. Только не очень грубо… Начнем с тех, кто поздоровее.

Сняли сапожки с Левы, положили на кровать. Валентина Андреевна подошла с чайной ложкой. Зажали Леве нос. Он открыл рот и глотнул буро-зеленой жидкости. Глотнул, крикнул, снова глотнул и перестал орать, а только тихо всхлипывал.

Так напоили всех. А на следующий день, когда пришли снова, Лева, испугавшись, сказал: «Я сам…», а за ним и все остальные, как попугайчики: «Я сам… Я сам…»

Ребятишки пили эту жидкость больше десяти дней, и результаты сказались. Ручки очистились. Новых гнойничков не было, а старые подсохли. Потом ребята частушки пели «про чудесные иголочки с зеленой елочки».

Как-то пришел председатель колхоза Кудрин и сказал:

— Вы березовый сок пейте, тоже помогает… а потом к заготовкам приспособляйтесь. Летом ягоды, осенью грибы, ягоды… Это все запасать на зиму надо, а то голодно будет. Корзины плетите. Вас много.

Опять старшие мальчики получили задание: научиться плести корзины.

Есть такая пословица: «Мал золотник, да дорог». Такой был Виктор Титов. Маленького роста, глаза с хитринкой, на лбу челочка.

Валентина Максимовна часто искала Витьку:

— Куда опять пропал?

А он на колхозной конюшне. С утра сена наносит, коней напоит, соломы постелет, почистит, поскребет. Степан Иванович Кудрин говорил:

— Вот так надо ухаживать за конем!

Однажды пришел Степан Иванович и попросил:

— Помогите, ребята… Пахотьба скоро…

Ребята растерялись. Никто пахать не умел. И вдруг раздался голос Виктора:

— Я пойду пахать, только покажите, как надо делать, а конь у меня ухоженный.

— Маловат ты ростом, — сказал председатель.

— Я сильный, — умоляюще сказал Витя.

— Он сильный, — кричали ребята, — в волейбол ловко мячи забивает!

Целую неделю пахал Виктор Титов. А потом рассказывал мне:

— Знаешь, Аня, как тяжело было, пот градом, мозоли на руках, спина как перебитая. Ну, думаю, все, последний день работаю, уйду. А придет председатель, да как скажет: «На совесть работаешь, парень, честный ты, не для себя, для колхоза стараешься», и я опять остаюсь пахать.

На смену Виктору пошел Дима Майоров, потом Володя Богданов.

Эту неделю, что работал в колхозе Виктор, Наташа Броневская часто заглядывала в избу, где спала Люда Титова. Однажды заходит и видит: все спят, а Люда Титова, Витина сестренка, не спит. Маленькие черные сухарики пересчитывает.

— Ты что это тут делаешь? — спросила Наташа.

— Я сухарики считаю. Для Вити насушила. Это я от своей пайки. Он сегодня придет. Прошлый раз нам с Галей сушеной рыбки принес, а мы ему сухариков.

Витя пришел под утро. В шапке принес ежа.

— Это в младшую группу, пусть забавляются.

Всю весну и лето ребята работали в поле и помогали колхозу. Иногда ранним утром ходили в лес за ягодами. Ребята из пятого отряда как-то увидели в малиннике медведя. Побросали все корзинки и с криком побежали к дороге. Ушли. Рассказали деду Никите. Он покачал головой и предупредил:

— В бурелом ходить нельзя. Медведь малину любит. Счастье ваше, что была не медведица. Она вам уйти не дала бы, заломала бы.

В августе снимали урожай. Чего только не вырастили: лук, морковь, картофель, свеклу, брюкву, капусту, кабачки и патиссоны… Патиссоны с тарелку величиной.

По всему Нейскому району, всем интернатам и Кировскому пионерскому лагерю, было дано задание:

1) лучшие экспонаты отобрать и отправить в Нею на детскую сельскохозяйственную выставку;

2) приготовить разные блюда из овощей, составить и записать рецепты приготовления и доставить в Нею.

Организатором выставки была Нина Николаевна Птицына, инспектор роно, заводила всех интересных дел.

В зале райисполкома открылась сельскохозяйственная выставка. Разложены и украшены зелеными ветками самые большие, самые лучшие выращенные овощи. А посреди длинный стол. На нем капустные и картофельные пироги… морковные котлеты… салаты… цветная капуста жареная… биточки… рулеты. Картофель — в двадцати видах. Морковь — в десяти… Жареные патиссоны. Варенье из ягод, а вместо сахара — свекольный сироп.

Под каждой тарелкой рецепт приготовления.

По сельскохозяйственной выставке ходили мужчины, женщины, служащие, рабочие завода, колхозницы.

Вечером собрались ответственные. Тамара Виноградова передает дежурство 2-му интернату и… о ужас! Нет под стеклом капустного пирога, кто-то съел морковные котлеты, от жареных патиссонов остались одни семечки. Рецепты пропали.

— Не я, — говорит Тамара, — честное пионерское, не я…

Тетя Настя сказала просто:

— А это из деревни Коткишево бабы все перепробовали…

Вновь пришлось «восстанавливать» съеденное. А утром на выставке было уже двести пятьдесят человек из разных деревень.

В октябре сорок второго года получили и мы письмо из Ленинграда. Мама писала:

Всю ночь я тихонько проплакала. Всю ночь просидела со мной Валентина Максимовна. А утром прочитала письмо сестренкам. Девочки переживали тяжело. Люсенька все гладила мою руку и прижималась ко мне.

Каждый день я бегала на почту.

Однажды почтальон тетя Катя спросила:

— Ну что, здорова мама?

— Здорова, — говорю. И вдруг я увидела, что тетя Катя взяла бутылку молока и, высоко подняв ее, стала наливать в стакан. Так знакомо это движение. Папа… Он тоже так нам наливал молоко. Я не выдержала и заплакала громко-громко.

— Ну что расплакалась, девочка?

— Я папу вспомнила.

В декабре Сене Букшину и Володе Тимофееву исполнилось восемнадцать. Пришли повестки — явиться в военкомат, а затем в армию. В военкомат с ними пошли вожатые Зина Иванова и Дуся Цветкова. Зина и Дуся тоже уходили на фронт.

В субботу, в 11 часов утра, у столовой состоялась торжественная линейка. Вынесли знамя. Звучал горн. Ребята смолкли. Перед линейкой стояли четыре человека. Все четверо подтянутые, гордые, красивые. На земле, в стороне, — четыре битком набитые рюкзака.

Двадцать пять километров шел отряд старших ребят, воспитатели, сотрудники. Провожали до самой станции, до поезда.

Дорогой пели. Читали стихи свои и Константина Симонова.

Крепко целовали уезжающих, жали им руки на прощание…

Долго смотрели вслед ушедшему поезду. Поезд увозил на фронт дорогих, честных, веселых и храбрых, самых лучших товарищей.

В январе сорок третьего была прорвана блокада Ленинграда.

Затаив дыхание слушали мы сообщение об этом по радио. Слезы радости, надежды были у каждого.

В этот день в школе не было ни одной двойки, ни одного замечания. А вечером пели любимые песни. Не спали до глубокой ночи. Не уснуть — радость безгранична.

Каждый думал: «Скоро мы будем дома».

В феврале мы провожали в Ленинград Витю Титова. Он говорил:

— Поеду на Кировский завод. Я могу работать. Стану к станку рядом с отцом.

— А ты не умеешь, — говорили ребята. — Погоди, скоро вместе поедем.

— Не могу ждать. Отец зовет, война не кончена. А работать у станка отец научит. Тут за моими сестренками присмотрите.

Разрешение на въезд в Ленинград он получил. Да и как не получить. Виктор из династии Титовых, старых прославленных рабочих Путиловского завода.

Прошел еще год. Пионерский лагерь жил трудовой жизнью. Хозяйство у нас было большое. Райисполком выделил нам коров, мы откармливали и свиней.

Нейский райком партии, секретарь парторганизации внимательно следили за жизнью ленинградских детей.

В ноябре сорок третьего года проходила районная партийная конференция.

Как-то меня вызвала к себе Валентина Максимовна и сказала:

— Аня, собери старших… есть разговор. Завтра открывается районная партийная конференция. Лучшие ребята пойдут приветствовать коммунистов.

15 ноября мы построились и направились в Нею. В ватниках, солдатских шапках-ушанках, в бурках, сшитых из старых одеял, в клееных-переклеенных галошах. Шли, бежали, снова шли. И так 25 километров…

На районной партийной конференции рапортовали:

С каким волнением и трепетом мы принимали районное переходящее Красное знамя и Почетную грамоту Ярославского облисполкома: «За доблестный труд пионерам и комсомольцам, учителям и вожатым Кировского пионерского лагеря, эвакуированного из города Ленинграда в Кужбальский сельсовет Ярославской области».

Прошло 20 лет. 9 мая 1965 года во Дворце культуры имени И. И. Газа встретились бывшие пионеры-кировцы.

Большая широкая лестница. По ней поднимаются мужчины и женщины. На верхней площадке стоит Валентина Максимовна Баженова, в светло-голубом костюме, с цветами в руках. Все те же веселые, молодые глаза, и голос остался чистым и звонким.

Цветов много, их все несут и несут. Крепко жмут руки завучу Валентине Андреевне Кругловой.

К Марии Алексеевне подходят один за другим. Обнимаются, целуются. Подошла Шурочка Ильина. Тоненькая, коротко остриженные волосы.

— Кто ты теперь, Шурочка? — спросила Валентина Максимовна.

— Актриса, — ответила с гордостью Шура. — Недавно выступала на Сиверской. В пионерском лагере…

— Пионеры Кужбальского Кировского пионерского лагеря на линейку становись! — Эту команду подала я.

Выстроились на линейку бывшие пионеры кужбальцы-кировцы.

Каждый рапортовал о себе.

Михаил Соловьев — главный инженер завода,

Михаил Брусаков — заведующий отделением больницы имени 25-го Октября,

Галина Васильева — заведующая детсадом,

Владимир Кудасов — преподаватель художественного училища,

Александра Ильина — актриса,

Алексей Пригалин — начальник производства,

Нина Васильева — балерина, заслуженная артистка Украинской ССР,

Сергей Бондарев — технолог завода,

Евгений Богданов — заместитель председателя завкома Кировского завода,

Дима Майоров — главный инженер,

Виктор Титов — мастер Кировского завода,

Анна Грудина — инженер.

Рапорты окончены.

— А теперь, — говорит Валентина Максимовна, — слово дорогому гостю, бывшему председателю колхоза Степану Ивановичу Кудрину.

— Дорогие товарищи… — И ему не дали говорить: аплодисменты, линейка сломалась, все окружили Степана Ивановича, каждый хотел быть ближе к нему. И посыпались, посыпались вопросы, сотни вопросов.

А Валентина Максимовна смотрела на всех и улыбалась, как счастливая мать.

Анна Лазаревна Мойжес Жил-был интернат