Дети в лесу

Часть первая

— У нас новенький! — объявил Глор, сбегая с холма. Все остальные сидели в кругу и играли в кости. Никто не выигрывал: каждый играл сам с собой. Но сидели рядом.

Хана первая прекратила игру. Она отложила белые костяшки и подняла глаза на Глора:

— Номер?

— Не знаю. — Глор прижал руку к груди, стараясь успокоить дыхание, потом пригладил торчащие волосы: он всегда так делал, когда волновался. — Издалека похож на Семь.

— Значит, его точно отдадут нам, — сказал Дуду и широко улыбнулся. До сих пор он был единственной Семеркой их Сгустка и лелеял надежду, что если появится второй, будет легче.

— Ладно, пошли смотреть, — Хана поднялась с земли, разбросала ногой свои костяшки, потом потерла затекшую правую ступню о левую щиколотку и зашагала. Остальные в точности повторили каждое ее движение. Они всегда всё повторяли за Ханой.

Все, кроме Тома. Он остался и смотрел им вслед. Тощие, в одинаковых тесных рубахах непонятного цвета, стянутых на шее шнурком, — идут, задрав голову, выпятив грудь, будто собрались дать отпор чужаку. Не нужны им никакие новенькие. Они не хотят ничего нового.

Том наклонился и стал рассматривать костяшки, вдруг попадется какая-нибудь особенная. Эти игрушки никто никогда не брал с собой — зачем, если их полно вокруг. Стоит оглядеться — и пожалуйста, вот они, маленькие белые косточки, как молочные зубы в буром песке, играй себе. Тому не нравилась эта игра. В ней нет ничего, кроме ловкости: подкинул одну кость, подхватил вторую с земли, тут же поймал первую. И так далее: две, три, пять костей… Надо просто все время шарить рукой по земле и подбрасывать кость на нужную высоту, только и всего. Но у Тома еще засел где-то один особенный Осколок — он никак не мог его точно определить. То есть он пытался, но от этого страшно болела голова (зато сам Осколок становился еще более драгоценным): какая-то игра, настоящая игра. Там, кажется, были мяч, палка, и надо было быстро куда-то бежать…

Том поднял голову и приставил ладонь ко лбу, защищая глаза от зеленого сияния Астера. Остальные уже поднялись на вершину холма и окружили новенького. Тому это было неинтересно. При мысли о новичке его даже подташнивало — как когда переешь стручков и потом какое-то время смотреть на них не можешь. Наверняка новичок будет испуган, как все поначалу. Начнет заикаться, мямлить, даже кричать во сне. А все уже от такого отвыкли. Опять придется просыпаться от чужих воплей — потом попробуй усни. Особенно когда кругом непроглядная тьма, и подкрадываются разные мысли, и сжимают горло липкими пальцами.

Конечно, если принимать Лекарство, мысли уходят. Тогда просто проваливаешься в сон и спишь до самого рассвета, и все хорошо. Но на следующее утро раскалывается голова. Поэтому Том научился заталкивать белую таблетку за щеку и держать там, пока не появится горьковатый вкус на языке. Но к тому времени Том уже обычно находился вне поля их зрения и мог незаметно выплюнуть Лекарство.

Больше никто так не делал. Даже Хана. Во всяком случае, Том ничего такого не замечал. Все привыкли слушаться и подчиняться, все до единого. Не будешь слушаться — тебе же хуже. Вызовут на Базу — и крышка: больше, может, и не вернешься. И все тут же о тебе забудут. Когда кто-то один вдруг исчезал, для других его словно никогда не существовало. А если никто не знает, что ты существуешь, то есть никто вообще не помнит, что ты когда-то был, — значит, тебя просто нет, и все. И никогда не было.

Но Том отличался от остальных. Он точно это знал. «Я не такой, — твердил он себе по ночам, когда не мог заснуть. — Я стараюсь, я пытаюсь что-то вспомнить. Я хочу вспомнить. Я вспомню».

Он в одиночестве вернулся в Скорлупу. Едва успел сунуть руку под матрас, дотронуться пальцами до выпавшей кафельной плитки, под которой скрывался его секрет, как снаружи послышались голоса. Том отдернул руку, поправил матрас и вышел к остальным.

Хана проводила положенный допрос.

— Ты кто — Остаток или Вылупок?

Новенький сглотнул и промямлил, уставившись в землю:

— Не знаю.

— Небось даже не знаешь, какая между ними разница, — презрительно бросила Хана.

— Оставь его в покое, — буркнул Том. — Зачем это надо?

— Вылупок, — объявила Хана. — Только глянь на его глаза, на кожу. Вон какая она гладкая. — Новенький еще ниже опустил голову и даже прикрыл глаза, словно стыдясь, что они у него такие большие и такие голубые. — Остатки — все в пузырях!.. Как Гранах, — добавила Хана.

Гранах густо покраснел, и волдыри на его лице будто загорелись изнутри. Он тоже опустил голову, чтобы не видеть, как все на него уставились.

«Это неправда, — подумал Том. — Не все. У меня нет никаких пузырей». Но, как всегда, промолчал.

— Имя-то хоть у тебя есть? — грозно допытывалась Хана.

— Не знаю, — ответил новенький обреченно.

— Можно пойти спросить, — предложил Дуду.

— Ты же знаешь, они там не любят вопросов… Будем звать его Ноль, — решила Хана. — Раз он ничего не знает.

Ребенок поднял на Хану благодарный взгляд.

— Ноль? — с надеждой переспросил он и тут же закивал и повторил более уверенно: — Ноль.

Том едва заметно покачал головой. Никто этого не увидел, потому что он стоял чуть поодаль, сзади.

«Словно имени может быть достаточно, — подумал он. — Словно достаточно имени…»

Хана продолжала наставлять новенького:

— Здесь командую я. Все остальные делают, что я говорю, понял? Не приближайся к другим Сгусткам, понял? Не говори ни с кем из других Сгустков. Не ешь ничего, кроме стручков или консервов. Молчи и слушайся. А теперь пошли! — и Хана направилась в сторону Скорлупы.

Ноль, стараясь показать, что он все понял, чуть не налетел на нее сзади. Хана обернулась и толкнула новенького в грудь так сильно, что он шлепнулся на землю.

— Не лезь слишком близко. Ты мне противен, — сказала она.

Ноль тихо всхлипнул, но тотчас поднялся и, не говоря ни слова, пошел за ней, растирая рукой слезы и сопли. Теперь уже он держался на расстоянии. Глор и Дуду обменялись улыбочками. Через это прошли все.

— Наша Скорлупа, — произнесла Хана на пороге. — Где-нибудь тебе положат матрас, это будет твое спальное место. Не вздумай лечь на чужое, а то получишь. Кстати, лучше сразу заруби себе на носу: нассышь здесь внутри — получишь. Сделаешь кое-что другое — получишь. Если приспичит, дуй как можно дальше от Скорлупы и потом забросай все землей или листьями. Если я вляпаюсь в твое говно — получишь. Все ясно?

Сначала он был Семь, но потом оказалось, что он — Ноль. И скоро все стали звать его Ноль-Семь. Однажды он попытался протестовать.

— Я не номер, — сказал он.

Том удивленно посмотрел на новичка: надо же, какая смелая — прямо мятежная мысль. Хана же лишь тряханула малыша за плечи, довольно сильно. Но не побила. И Ноль-Семь так и остался Ноль-Семь.

Он старался быть похожим на остальных точно так же, как остальные старались походить на Хану. В результате получалась нелепая смесь: он ходил широкими шагами, как Глор, тер глаза, как Нинне, у которой они вечно краснели и опухали, и молчал, как Том. Никто даже не помнил, какой у новичка голос, да и, по правде сказать, всем было не до того. У Сгустка всегда было слишком много дел, которые в конечном итоге сводились к одному: поесть. Искать стручки, выкапывать их из-под земли, промывать водой, варить в большой консервной банке над горящими щепками и потом высасывать жалкое содержимое… В этом заключалось их основное занятие. Ну, и еще — не попадаться никому на глаза. «За вами наблюдают, — говорила Хана. — Всегда. Так что старайтесь быть незаметными».

Хотя не верилось, что кто-то ими интересуется. Разве что во время вечернего ритуала раздачи Лекарства, когда все дети выстраивались в ряды и замирали, как лучи, расходящиеся во все стороны от центра — Базы. О построении напоминал долгий гудок, который вытягивали Громкоговорители — все до единого, — как только опускались сумерки. Дети стояли молча, потупясь, ждали своей очереди. Таблетка, глоток воды из зеленого бумажного стаканчика — и можно снова идти в свою Скорлупу. И они даже не шли, а бежали с чувством облегчения. Потому что База — это такое странное место, от которого лучше держаться подальше. Там, на Базе, живут взрослые, а взрослые — они совсем другие, никогда не поймешь, чего они от тебя хотят. Дают таблетки, пересчитывают иногда — и все. Ну, еще иногда забирают на время Визитов, чтобы показать другим взрослым, и те долго разглядывают тебя влажными глазами, потом качают головой. И тогда тебя отправляют обратно в Скорлупу. Все ужасно боялись, что их возьмут. Ведь никто не знал, что случалось с теми, кого брали. Никто вообще ничего не знал.

В каждом Сгустке был свой вожак. У них вожаком была Хана. Всегда, сколько они помнили. А если раньше и был кто-то другой, то об этом уже все забыли. Хана отличалась жесткостью, методичностью и беспощадностью. Никто не ускользал из-под ее власти. Она решала, когда играть, когда идти на поиски еды, когда спать. Она решала, когда можно смеяться, а когда нельзя. Кто справлялся с заданиями быстро и аккуратно, у того с Ханой никаких проблем не было. А вот медлительные и рассеянные — те частенько от нее получали и в другой раз старались пошевеливаться.

В общем, все довольно просто.

Однажды Том задумался: интересно, а Хана кому-нибудь подчиняется? Может, она главная потому, что ей кто-то приказал быть главной? Например, взрослые. Он долго следил за ней. Следил даже по ночам — долгими бессонными ночами без таблеток: ждал, когда она встанет со своего матраса и втихаря направится в сторону Базы, за указаниями. Ведь у каждого начальника должны быть свои начальники.

Однако ничего подобного не происходило. Случалось, что Хана и правда вставала среди ночи. Но она просто выходила из Скорлупы и, опираясь на нее спиной, смотрела в темноту. Том тоже иногда так делал — когда был уверен, что его никто не видит.

Тогда Том подумал, что все-таки это странно. Зачем ей все это — если никто ей даже ничего не приказывал? Колотить малышей, испепелять взглядом других девчонок, которые тут же от этого заливались краской, мериться силой с мальчишками в коротких стычках, из которых она всегда выходила победительницей, оставляя после себя кровь и синяки? «Если бы я был главным, — думал про себя Том, — оставил бы их всех в покое. Пусть делают, что хотят».

Но вскоре он изменил свое мнение — в тот день, когда Орла вернулась после поисков еды какая-то странная, с блестящими глазами, а потом ее начало рвать. Ей было очень плохо. Ее лихорадило и выворачивало наизнанку, а когда у нее в желудке уже совсем ничего не осталось, она упала на свой матрас, хотя был еще день, и металась на нем, стуча зубами. А потом скрутилась в узел. Никто не осмеливался к ней подойти — никто кроме Тома, который несколько раз смачивал ей лоб водой и пытался напоить, но она выплевывала воду и только металась и стонала, как раненый зверь. Хана не мешала Тому, но и не помогала. Когда Орла наконец обессилела и впала в тяжелый сон, Хана лишь пожала плечами:

— Вот что случается, когда не слушаешься. Это ягодная лихорадка. Ягоды на вид хорошие, но из-за них потом бывает плохо. Можно и умереть.

Ну, умереть Орла не умерла, зато никто из детей, насколько Тому было известно, к ягодам больше не притрагивался. Наверное, кто-то рассказал об этом случае и новенькому, Ноль-Семь, — потому что в одну из своих первых вылазок за стручками он было приблизился к кусту, усыпанному красными ягодами, и даже протянул руку, но тут же одернул, как ужаленный, и поискал глазами Хану. Та наблюдала за ним, приподняв брови, будто ей было любопытно, что будет. Вот тогда Том и подумал, что командиры просто нужны, и все. Кто-то должен отдавать приказы. Нельзя позволять остальным делать что хотят, — это грозит катастрофой.

Но сам-то Том все равно делал, что хотел. Он был другим. Не спал по ночам. Проводил исследования. И знал много чего разного. Если днем Хана верховодила над всеми, включая и его, то ночью он был сам себе командир. Конечно, от этого было немного страшновато, страх словно покусывал его изнутри, но Тому это даже нравилось.

Если бы он не был другим, то никогда бы не нашел ее — свое сокровище. Единственное, что принадлежало только ему, никому больше.

А со временем Том понял, что он не обязан слепо слушаться и выполнять все приказания. Конечно, если все время находишься рядом с командиром, приходится подчиняться, иначе это будет слишком бросаться в глаза. Но стоит отойти подальше, и все — можно просто делать вид.

Если бы он не держался подальше, то никогда бы ее не нашел.

Вот почему Том был рад, что он такой, какой есть, и ему нисколечко не хотелось быть, скажем, таким, как Глор, с его бездумной силой. Или как кто-нибудь из девчонок: этим только бы быть похожими на Хану, быть Ханой — и все, больше им ничего не надо.

Конечно, если бы она это заметила, ему бы точно пришлось худо. Порой он ловил на себе ее взгляд, но никогда на него не отвечал — он не собирался вызывать Хану на открытый бой. Просто отворачивался как ни в чем не бывало. Потом еще какое-то время у него было странное чувство, будто ему сверлят спину, но в конце концов оно проходило само по себе. А мериться с Ханой силами он не собирался — Глор как-то попробовал. Глор был Тринадцать, как и Хана, но крупнее ее и сильнее. И выше минимум на голову. Она выиграла тогда в кости, он проиграл — совсем немного, но страшно из-за этого разозлился.

— Ты мухлюешь! — заорал он, вскочив, возвышаясь над ней во весь свой рост.

Но Хана просто сидела, скрестив ноги, и смотрела на него снизу вверх с выражением, очень похожим на жалость. Потом медленно, очень медленно поднялась — и он бросился на нее. Она увернулась, в секунду оказалась у него за спиной. И, привстав на цыпочки, сжала его шею каким-то особым приемом, сзади. Он рухнул на землю как пустой мешок, глаза закатились, только белки были видны из-под бровей. «Ничего себе», — подумал тогда Том.

И на этом все закончилось.

Так что он предпочитал держаться от Ханы подальше. Тем более что в физической борьбе у него не было никаких шансов. Все самое главное находилось у него в голове — там, куда никто не мог заглянуть, порыться и что-то забрать. Там, где жили Осколки. Болезненные, острые, разбросанные в беспорядке. Любой из них может выскочить в любой момент, и тогда от боли перехватывает дыхание. И может снова исчезнуть — ты даже не успеешь его схватить, чтобы вытащить на свет, изранив руки об острые края, забрать себе и больше уже с ним не расставаться. Осколки. Боль и радость одновременно. Боль — здесь, а радость — где-то далеко.

Том пока еще не разобрался во всем этом. Но рано или поздно обязательно разберется. Он уверен.

Так же, как он уверен в том, что Лу — была. Была и исчезла. А когда он, собравшись с духом, спросил у остальных, помнит ли ее кто-то еще, на него посмотрели так, будто он свихнулся.

— Не было никакой Лу, — ответила Хана, всем своим видом будто говоря: ну же, возрази мне, давай. — Никогда.

Еще одно Правило было: не задавать вопросов.

— Не спрашивай, — вопил Громкоговоритель, — о том, чего ты не можешь знать!

В конце концов он стал сомневаться. Может, она ему просто привиделась, Лу. Хотя… Эти глаза цвета дождя, эти волосы такого странного оттенка — они у нее начали отрастать, но пока этого никто еще не заметил, и она так и ходила нестриженая, — эта улыбка… Но если Лу действительно была, то куда делась? Куда ушла? И почему?

И еще Том догадывался, что не на все вопросы есть ответы. И Громкоговоритель тут не поможет, он сам ничего не знает. Иногда существуют лишь вопросы.

Скорлупы находились далеко одна от другой и, на первый, не слишком внимательный взгляд, могли показаться домиками летнего лагеря — скромного, даже спартанского. В этом Лагере не было общих собраний, обедов, ужинов и вечерних спектаклей. И не было вожатых: ни энтузиастов, в которых влюбляются с первого взгляда, ни зануд, которых все ненавидят. Душевых кабинок и столовой тоже не было. О присутствии взрослых говорили только допотопные видеокамеры, установленные на высоких шестах; а уж зачем они там установлены — чтобы охранять территорию от чужих или следить за своими, кто знает…

И дети в Лагерь прибывали не все скопом, а по очереди. Их привозили в оранжевых грузовиках по двое-трое, бывало, что и по шестеро. Иногда долгое время никто не появлялся, а потом вдруг хоп — и сразу много. В тот день, например, приехало пятеро. После общего осмотра их распределили по наименее переполненным Сгусткам.

— Что-то их многовато становится, ты не находишь? — спросил Джонас и застучал по клавиатуре, набирая характеристики вновь прибывших. На столе перед ним лежал исписанный от руки листок со всеми данными: вес, рост, примерный или установленный возраст, цвет глаз, особые приметы. — Такие все маленькие. И совсем ничего не знают. Ни о себе, ни о мире, ни о том, что было раньше. А если и знают, то быстро забывают, — добавил он. — И вообще, скоро станет трудно их всех контролировать.

— Есть же видеокамеры, — отозвался Рубен у него за спиной.

— Ага, когда они работают. И есть таблетки, но рано или поздно они закончатся.

— Скоро за ними начнут прибывать, вот увидишь. Информация уже разослана…

— Разослана — это, конечно, хорошо, но будет ли она получена… Как, интересно, ее рассылали? Почтовыми голубями, что ли? И каким способом, по-твоему, за ними начнут сюда прибывать? Пешком? На велосипеде? На каноэ? Чтобы сюда добраться, нужны месяцы, если не годы. Если вообще кто-нибудь доберется.

— Да, я бы на их месте давно уже плюнул на этих и настрогал бы новых, у себя дома, — хмыкнул Рубен. — Так оно веселее.

— Ты недооцениваешь силу памяти и силу надежды. — Джонас на миг прищурился, будто пытаясь отогнать неприятное воспоминание. Или наоборот, удержать.

— Ага, точно, я ни черта не понимаю, — Рубен покачал головой. — А знаешь, что я тебе на это скажу? Так даже лучше. Для меня и для них тоже. Нет мыслей — нет проблем.

— Я вижу, ты начинаешь цитировать Громкоговоритель. Значит, на что-то он все же годится… — Джонас проследил глазами за сценой, которая разыгрывалась на одном из немногих работающих мониторов. В центре, сжавшись, стоял маленький мальчик, а четверо старших пинали его ногами, как мешок. Джонас прикрыл глаза и откинулся на спинку продавленного кресла. — Неужели никто не вмешается?

— Это против принципов Базы, — заметил Рубен.

— Понимаю. Вы за естественный отбор. — Джонас снова открыл глаза, но изображения на мониторе уже не было.

— Не вы, дружище, а мы. Нравится тебе это или нет, ты теперь тоже в банде. А у банды свои правила.

Плывущие по экрану полосы закрыли неприятную сцену, как занавес.

— Интересно, можно ли это отладить… — пробормотал Джонас.

— Не думаю. Не хватает напряжения. Надо подождать, — ответил Рубен. — И вообще, это же ты у нас компьютерщик. Тебя сюда разве не за этим прислали?

— Пока что я чувствую себя тупым клерком, — сказал Джонас, возвращаясь к своим файлам. Рост, вес, цвет глаз. Фотокарточка отправляется сначала на сканер, потом изображение вставляется в предназначенный для него прямоугольник. Рядом с прямоугольником кто-то по недомыслию создал графу для имени — но она так и оставалась пустой. Разве что заполняющий сам вписывал в нее какое-нибудь слово, первым пришедшее на ум, — желательно покороче.

За границами Лагеря, вдали от Скорлуп, начинался лес. Одно из Правил Громкоговорителя гласило: «Кто в лес заберется, назад не вернется!»

Рифма, конечно, не ахти, но Правила Громкоговорителя есть Правила Громкоговорителя: им верили. Все громкоговорители орали их по два раза в день, утром и вечером, под музыку, которую дети напевали потом себе под нос, сами того не желая. А этому конкретному Правилу верили еще и потому, что леса — боялись.

Никто не знал, откуда взялся этот страх. Он поднимался откуда-то из глубины, как только первые вечерние тени начинали сгущаться под деревьями на его границе. О лесе ходили легенды. Говорили, что там живет какое-то страшное Чудовище. Что те, кто не послушались Громкоговорителя и вошли в лес, так потом и не вернулись, и некому рассказать, что они там видели и слышали. Как, например, Сгусток Семнадцатый: из него исчезли все до единого, не оставив после себя никаких следов, кроме пятачка вытоптанной земли на краю леса.

Но время от времени кто-то все же пытался перебороть страх и сделать несколько шагов в сторону неизвестности. Потому что в лесу среди страшных вещей было и кое-что хорошее и абсолютно реальное: еда.

Том это знал. Он понял это сразу, как только рискнул впервые углубиться в лес, миновал сначала один куст, потом второй, третий… И, когда глаза его немного привыкли к темноте, он увидел. С ветвей свешивались круглые розоватые плоды, из земли лезли коричневые и широкие, как растопыренные ладони, грибы. Если присмотреться, на тонких ветках и на мягком ковре из палых листьев и мха можно было отыскать орехи. Конечно, были там и те ягоды, что едва не стоили Орле жизни. Но было и много другого, вкусного и замечательного, отчего приятно было не только в животе, но и чуть выше и чуть глубже.

Том вернулся в лес снова. Попробовал плоды — и обнаружил, что на вкус они даже лучше, чем на вид, и вовсе не ядовитые. Он научился различать их даже без названий: те, большие, с гладкой блестящей кожей и хрустящей мякотью, утоляют одновременно голод и жажду. Или вот эти, чуть поменьше, бархатистые на ощупь, сверху зеленоватые, а внутри розовые: когда их кусаешь, сладкий сок брызжет во все стороны Труднее всего было добраться до мякоти маленьких плодов с твердой скорлупой — пришлось бить ее камнем. Внутри оказалась полужидкая бурда, ради которой не стоило и стараться, — но Тому все равно понравилось: ему казалось, что простой вкус этих плодов, помноженный на отвагу, с которой он до них добирался, превращается в источник энергии внутри него. Он понял, что, когда ест что-то хорошее, ему потом лучше думается.

Еще одна необыкновенная вещь — мысли. Они играли в догонялки у него в голове, мчались друг за дружкой, никогда не оставляли его одного. Том не чувствовал себя одиноко, даже когда занимался вместе со всеми совершенно бессмысленными делами. И теперь он понимал, что ему больше всего не нравилось в остальных: вот эта бессмысленность — отсутствие мыслей; эти ничего не выражающие глаза.

В лесу Том нашел еще кое-что. Такое же замечательное, как еда. Даже лучше, подумалось ему тогда. Что-то такое же важное, как еда, — он убеждался в этом постепенно, раз за разом.

Это был его секрет. Слово секрет — один из Осколков — всплыло вдруг у него в голове, а может, в сердце, сразу же, как только он это нашел. У них в Лагере не было секретов. Но ему достаточно было вспомнить это слово, чтобы понять, что это. Что-то, что хранишь для себя, самое драгоценное и важное. Такое важное, что все сжимается внутри.

В тот раз Том вернулся в Скорлупу с пустыми руками, но с секретом в душе.

— Странный все-таки сценарий, — сказал Джонас, наблюдая за происходящим в Лагере через стекло.

— Какой сценарий? — откликнулся Рубен, посасывая незажженную трубку. Табак, как и многое другое, был теперь в дефиците.

— Весь этот театр с летним лагерем, выдуманный примитивный мир, как в парках развлечений, хотя тут все страшно и уродливо и никто не развлекается… А мы должны наблюдать за всем этим со стороны, как какие-то экспериментаторы. Всё это… — Джонас раскинул руки, не находя слов, чтобы описать отчаяние, которое хотел выразить. — Я хочу сказать, почему бы просто не устроить здесь школу-интернат? Ну, были бы классы, спальные комнаты, школа, столовая, спортзал, расписание… Когда-то детей, оставшихся без семьи, помещали в такие интернаты.

— Вот! Вот ты сам и сказал: школа. Столовая. Спорт. Для режима нужны твердые руки. Нужен персонал. Люди. Нас двоих не хватит, чтобы заниматься с детьми весь день. Да и чему мы их, собственно, научим? Что потребуется им в том мире, который настанет завтра? Алгебра? Языки? Или умение охотиться, добывать пищу, просто выживать? Нет, пусть уж они разбираются с этим самостоятельно, с самого начала. Мы даем им то, что имеем, что может им помочь. Лекарство.

— Ты называешь это помощью? — Джонас горько рассмеялся. — Послушай, никакого другого мира нет и не будет. Только этот. Здесь и сейчас.

— В этом, боюсь, ты прав, — Рубен вздохнул. — Мне он тоже не особо по душе, но что поделаешь. Другого нет. И вообще, мы должны радоваться…

— …что все еще живы, да, — закончил за него Джонас. — Это я уже слышал. А вот они как, по-твоему, рады? Есть у них, чему радоваться? Хоть чему-то, хоть какой-нибудь мелочи? — сам того не желая, он повысил голос.

Рубен бросил на него быстрый взгляд и покачал головой.

Джонас вновь уставился в экран. Три девочки пытались играть в какую-то игру, водя палочкой в грязи. Невозможно было понять правила этой игры, если они вообще были. Каждая из девочек, по очереди, поднималась и стирала ногами то, что накарябали другие. Чуть дальше мальчик, сидящий на корточках на земле, — уже не малыш, как минимум Девять, — укладывал в ряд камни, от самых больших к маленьким. Долго раздумывал над каждым, вертел его в руках, ощупывал, определяя размер. Игра для детей двух, ну, трех лет. Были и такие, которые ни во что не играли, если, конечно, не считать игрой беготню, валяние в грязи и раздачу тумаков налево-направо.

Свист Громкоговорителя заставил всех замереть на месте — так замирает от испуга стая обезьян. Это был зов к еде: иногда на Базу неожиданно попадали запасы продуктов, и тогда в порыве щедрости часть их раздавалась детям. Точнее, тем из них, кто был сильнее и проворнее остальных, кто жестче бил и работал локтями — ведь на всех еды никогда не хватало. Дети были готовы на все, только бы поменять опостылевшие стручки на что угодно другое. Джонас однажды, из любопытства, попробовал эти стручки — давно, еще в день своего приезда. В прошлой жизни они, наверное, назывались бобами или фасолью. Бледно-зеленые и на вкус никакие — ни сладкие, ни горькие. Так, мокрая растительность.

На экране перед Джонасом мелькали пакеты, брошенные наугад, драки, кровь, текущая из носов, безумный бег тех, кому удалось заполучить пакет и крепко прижать его к груди, погоня, снова драки и снова кровь. Он пожал плечами и повернулся к монитору спиной.

Словно не смотреть было то же самое, что не видеть.

— Зачем все эти нелепые Правила?

Ночи тянулись бесконечно. На экране было все то же, что и днем, только дети, обессилевшие за день, спали, а не хулиганили. Но и по ночам приходилось по очереди нести вахту и наблюдать за Лагерем, чтобы вовремя уловить между плывущими по темному экрану полосами малейший намек на подозрительное движение. Рубен объяснил Джонасу, чего надо опасаться: Колонии могут ворваться в Лагерь в поисках свежего мяса.

— Ну, вообще-то такого еще никогда не случалось, но может и случиться.

— В каком смысле — «свежее мясо»? — не понял Джонас.

— Ну, скажем так, свежие руки. Дешевая рабочая сила. А их же еще могут использовать не по назначению… так сказать, в иных целях…

На этом разговор оборвался.

Но Джонас все равно не мог понять, для чего нужны Правила Громкоговорителя. Зачем пугать и без того напуганных детей дурацкими требованиями, которые все равно никто не собирается выполнять? Неужели мало того, что дети голодны и подавлены и о них никто не заботится, что они предоставлены сами себе и в любую минуту рискуют пасть жертвами неведомых болезней или более сильных собратьев?

— Но ты же сам говорил о школах, так? А в школах правила были, еще какие! — и Рубен поерзал на стуле, как изнывающий от скуки школьник.

— Да, но в тех правилах был смысл. Здесь же всем плевать, вырастут ли эти дети грамотными, воспитанными людьми. Там хотя бы заботились о том, чтобы они знали, как вести себя в обществе, не отрыгивали за столом, умели бы пользоваться кучей разных столовых приборов и, стоя на табурете, читали бы по команде стихи наизусть. А тут главная задача — остаться в живых. — Джонас поморщился, как от боли.

Рубен удивленно взглянул на напарника снизу вверх.

— А чего ты, собственно, так психуешь? Им что, от этого плохо, что ли? Подумаешь, послушают пару песенок из Громкоговорителя. Зато хоть будут чувствовать себя частью чего-то. Будут знать, что есть какая-то высшая сила, которая заботится о них, присматривает, поддерживает дисциплину. Ты что, не в курсе, что массы жить не могут без запретов?

— Да какие еще массы? Они тут поумирают раньше, чем кто-то вспомнит об их существовании! — Джонас пнул ногой стойку с мониторами, и один из них вдруг включился. На экране высветились Скорлупы, бледные пятна в ночи — как панцири уснувших существ.

«Кто знает, какие мысли копошатся там, внутри, — думал Джонас. — А может, и нет никаких мыслей. Только облегчение, что сон хоть ненадолго уносит их далеко от всего… от них самих в том числе».

— Завтра будет дождь, — сказал Рубен, просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать. Иногда он побаивался Джонаса. С этими его выкрутасами.

— У тебя что, завелись дружки на лунной метеостанции? — язвительно спросил Джонас.

— Зачем дружки? Просто чую в воздухе запах дождя. Вот и хорошо — в дождь они почти не высовываются из своих Скорлуп. Нам меньше на них придется пялиться. Ты в карты играешь?

— Нет.

— Ну и ладно. Все равно их у нас нет. В смысле, карт.

— У нас теперь много чего нет, — пробормотал Джонас и провел ладонью по лицу.

Дурак. Дурак. Дурак. Тысячу раз дурак. Том попытался забрать ее обратно, но Хана прижала ее к себе, сверкнув злой молнией во взгляде. Вся мокрая, грязная, а руки у нее вообще всегда грязные. Если Хана откроет ее, то наверняка испортит. А она и так уже в плохом состоянии. Может, Хана даже попытается ее укусить — решит, что это еда. Или вырвет одну за другой все страницы — просто чтобы услышать их шелест. Сомнет и бросит комки в ручей, чтобы посмотреть, как они уплывают.

Все замерли в ожидании драки. В такие моменты важно быть настороже, чтобы самим не попало. Жадные взгляды, напряженные лица, легкий пар от влажных рубах у огня. Взгляды перескакивают с Тома на Хану, с Ханы на Тома. Всем ясно, кто тут главный. Об этом они никогда не забывают.

Дурак. Дурак. Дурак. Он ведь знал, что нельзя доставать ее днем. Знал, что это риск, и всегда терпел, ждал. Но сегодня такое серое, тоскливое, дождливое утро — и он не устоял. А тут еще выскочил какой-то Осколок; Осколки — это каждый раз так легко и мучительно, все вместе, Том уже привык. И вот он вывернулся откуда-то совершенно неожиданно, и Тому вдруг стало ясно, что в дождливые дни самое лучшее занятие — почитать хорошую книгу. Хотя какая разница, хорошая она или нет, она одна-единственная, так что выбирать не приходится — спасибо, что есть хоть эта.

Все остальные вышли наружу, дождь льет, а им хоть бы хны, прямо как тюлени. (Тюлени? Наверное, еще один Осколок…) А может, им просто все равно. Может, они даже не заметили, что дождь, вышли себе по привычке. И он не удержался — сейчас, немедленно! Подарить себе немного чистого забытья.

А они взяли и вернулись. Тихо, почти бесшумно — это его и обмануло. Или он слишком погрузился в чтение, не видел и не слышал ничего вокруг?

— Книга.

Хана удивила его. Значит, она тоже помнит? Нет, невозможно. Наверное, она просто видела такие на Базе — может, подглядывала за взрослыми или подслушивала их разговоры. Она ведь такая. Шпионка. Но тут Хана удивила его еще больше. Она повертела книгу в руках с непривычным для нее уважением, потом открыла. Вверх ногами. Перевернула — но, кажется, смотрела на картинки, а не на слова. Или… а вдруг она умеет читать?

Хана не стала рвать страницы. Не стала кусать книгу. Она удивила Тома в третий раз, когда снова подняла на него глаза. В них больше не было злобы. Во взгляде ее блестела жадность, но какая-то чистая, словно она голодна, и этот голод можно утолить.

— Читай, — просто произнесла она. И протянула ему его сокровище.

Хана смотрела прямо на него. Стояла, расставив ноги и скрестив руки на груди. Она будто снова стала сама собой: приказывает и знает, что приказ будет выполнен беспрекословно. Том облегченно выдохнул, поняв, что книга спасена. Перечить Хане? У него даже мысли такой не было.

В голове у Тома роились вопросы. Почему Хана не разорвала в клочья его сокровище? Хотя бы просто чтобы сделать ему больно? И откуда она знает, что он умеет читать? Откуда она вообще знает, что такое «читать»? Если она Вылупок, то не должна знать ничего подобного, просто не может. А она точно Вылупок: единственными Остатками в их Сгустке были он, Глор и Гранах, это же всем известно.

Но времени на ответы не было, как и ответов. Все уже сели на землю, и образовался круг. Тому не оставалось ничего другого, как тоже сесть. И начать читать.

Когда ему наконец позволили закончить чтение, бледная серость утра уже превратилась в лиловую серость вечера, с легкой прозеленью. Дождь перестал, но Астер все еще скрывался за тучами. Том совсем обессилел, он позабыл, как это выматывает — читать, читать и читать. От долгого сидения на земле, со скрещенными ногами и книгой на коленях, ныла спина. Болели глаза.

— Еще!.. — захныкал было Ноль-Семь.

Но Хана его осадила:

— Ты что, не видишь? Он устал! Идите искать еду. Для него тоже.

Том смотрел на нее изумленно. Дети удалялись. До сих пор все делились добычей только с ней, это само собой разумелось. А почему сейчас?.. Странно. Но Хана, словно угадав его мысли, покачала головой и улыбнулась.

— Да ладно тебе, пусть они думают о еде, а ты думай о том, чтобы читать, — и отвернулась. Но Том успел заметить, как на ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Смущение, что ли? Один сюрприз за другим. Но он все еще не доверял ей.

— Это было здорово, — продолжала Хана. — Этот рассказ о камешках… — она рассмеялась, открыв мелкие, ровные и белые, как у дикого зверька, зубы. Но тут же посерьезнела: — Как ты думаешь, им полезно такое читать? — кивком головы она указала в сторону ушедших детей.

— Им — не знаю. Мне — да, — пожал плечами Том. И тут же прикусил губу, будто испугавшись, что сказал лишнее. Он захлопнул книгу и рассеянно погладил обложку, как гладят любимых питомцев.

— Где ты ее нашел? — спросила Хана. — И как тебе удалось так долго скрывать это от нас?

— В лесу, — снова пожал плечами Том. — Я нашел там «чемодан». Ой, прости, ты ведь не знаешь, что такое чемодан, да?

Прикусив губу, она опустила глаза. Тому даже стало ее жаль.

— Это что-то вроде большого ящика с ручкой, чтобы перевозить вещи. Когда путешествуешь, — Хана опять отвела глаза. — Ну, когда куда-нибудь едешь, — упростил объяснение Том. — Там были разные вещи, одежда и вот это. Остальное меня не особо интересовало, но книга… Я сперва оставил ее в чемодане… ну, в том ящике. А потом начались дожди, я испугался, что она намокнет, вот и принес сюда, в Скорлупу. И спрятал под матрасом.

Хана протянула руку и тоже провела пальцами по шероховатой обложке.

— Я должна рассердиться. Я должна была рассердиться, — поправилась она. — Вырвать ее у тебя, выбросить или уничтожить. Потому что нельзя, чтобы вещь принадлежала кому-то одному. И еще потому, что мне так хотелось, — Хана бросила на Тома странный, словно извиняющийся взгляд. — Но потом я вдруг подумала: а что это за вещь? И это меня остановило. Я как будто раньше знала, что это такое, — Хана умолкла, разглядывая свои руки, потом снова подняла глаза на Тома. — Там, внутри — слова, истории. Ты должен читать их нам, и тогда, может быть, мы вспомним.

Том не знал, что ответить. Не знал, можно ли доверять Хане. Но, с другой стороны, она ведь не отобрала у него книгу И ему уже так осточертело держать все внутри себя. Самое страшное, что ему могло грозить, это взбучка, какую Хана всегда задавала любому, кто пытался ей возражать.

— Я уже кое-что помню, — отчетливо выговаривая слова, сказал он.

Хана распахнула глаза.

— Правда?

Том медленно кивнул.

— И что… что ты помнишь?

— Слова. Лица. Разных… людей, — он умолк.

Хана растерянно отвернулась. Потом вздохнула и снова уставилась на него.

— Значит, так, — сказала она, вновь беря ситуацию под контроль. — Уговор: ты будешь читать нам свои истории, но главная здесь все равно я.

Том еще раз кивнул. Его это вполне устраивало. Ему совершенно не хотелось отдавать приказы, драться и громче всех орать.

Лишь бы не отняли книгу.

— А какой он был на самом деле?

Глор никак не мог уснуть и приставал к Тому с расспросами. Каждый ответ, шепотом в темноте, порождал новый вопрос.

— Кто — он? — сонно пробормотал Том.

— Домик. Тот, который они съели… ну, брат с сестрой. Из чего он был сделан? Ты уже говорил, но я не помню. Какие-то странные слова.

— А, пряничный домик. Он был из сахара, леденцов, шоколада с марципаном…

— Такое все странное. Наверное, вкусное, а?

— Очень, — солгал Том. Откуда ему знать?

— А какое вкусное? Кислое, как те вчерашние белые корешки? Или как внутри у тех желтеньких цветков, которые лопаются на языке?

С историями сложность была в том, что многие слова оставались загадкой. Некоторых даже Том не понимал до конца. Но иной раз слова вдруг всплывали на поверхность, ясные и отчетливые, со своим вкусом, цветом и запахом. Например, сахар. Слово «сахар» было белым — ну, может, слегка розоватым — и долго еще оставалось на языке. Сладкое слово.

Другим было труднее. Слова для них так и оставались пустыми — почти всегда. Иногда Том думал, что детям больше нравится слушать звук его голоса и сидеть в кругу, чем сами истории, — ведь они не понимали и половины. Конечно, были картинки, это помогало. Но они были не на каждой странице и не для каждого слова. Поэтому Том начал сам изображать некоторые сцены. Всем телом, жестами, выражением лица, чтобы слушателям было понятнее.

Дуду, единственный из всех, каждый раз замечал, если в порыве вдохновения Том забывал какую-нибудь мелочь. И громко возмущался:

— В прошлый раз он убивал дракона, а не она. Почему же теперь — она?

— Это то же самое, Дуду, — не допускающим возражения тоном отвечала Хана.

— Но в прошлый раз было не так, — не сдавался Дуду. — Истории не должны ошибаться.

Все остальные его поддерживали, и Тому приходилось старательно повторять одни и те же слова, одни и те же жесты. Истории не должны ошибаться.

— Что-то я давненько не видел Тринадцатого Сгустка, — заметил Джонас однажды днем. — Они не появляются даже на зов Громкоговорителя. Странно… Я думал, еда для них — наивысшая ценность.

— Наверное, померли все, — отозвался Рубен, нажимая на кнопки своего GameSync. Он выменял его на черном рынке на коробку старых негодных украденных на складе микрочипов и с тех пор не расставался с ним ни на минуту.

— Надо бы пойти посмотреть, — сказал Джонас. — Если все умерли, это серьезно. Вдруг началась какая-то эпидемия? Или они отравились?

— Занимался бы ты своими делами, — Рубен не отрывал глаз от любимой игрушки. — Мы что, надзиратели? Пусть парится кто-нибудь другой.

Джонас приблизился к стойке и вгляделся в мониторы. Четыре из двенадцати — черны и немы. Остальные разделены на квадраты: одна камера — один квадрат. В углу экрана номер семь, в квадрате, маленький ребенок сидит на земле и качается вперед-назад, вперед-назад… Джонас подключил звук. «Мммм… Мммм… Мммм…» На фоне помех можно разобрать только нечленораздельное мычание. Хотя нет, не совсем. Джонас покрутил какую-то ручку. Кажется… Нет, невозможно.

— Неужели он сказал «мама»?

Не получив ответа, Джонас повернулся к Рубену. Тот был поглощен игрой, далекий от всего, равнодушный.

— Ты только послушай их! Они же ничего не знают. Их словарный запас соответствует словарю лабораторного шимпанзе. Или тюленя, или дельфина… если они вообще еще где-то выжили.

Звуковые колонки издавали жужжание, из которого иногда вдруг выплывало какое-то отдельное слово, звучавшее тем яснее, чем невнятнее казалось все остальное. Но Джонас был прав: слова каждый раз были одни и те же — «еда», «дерется», «спать», «дурак» и еще несколько. Малыши, кажется, вообще не научились правильно употреблять глаголы и говорили просто «идти», «бежать», «пить», не делая никаких различий для себя и других.

— Они деградируют, — заметил Рубен, глядя в затемненное окно. — Ничего не поделаешь.

Джонас подошел ближе. Ему всегда было неловко смотреть на кого-то и оставаться при этом невидимым, поэтому к окну он подходил редко. Это как в телефильмах с допросами в полиции, когда кто-то находится за зеркальным стеклом, об этом знают и полицейские и допрашиваемые, и лишь самый неискушенный преступник попадается на удочку и выкладывает всю правду. Снаружи дети из Двадцать Первого Сгустка — двое Семь, один Девять и трое Одиннадцать — швыряли камни в приблудного пса, а пес все не убегал. Дети не отличались меткостью, но время от времени камень попадал в цель — тогда пес отскакивал и недоуменно поскуливал: как, разве дети нужны не для игр?

— Нет, дорогуша. Не здесь, — пробормотал Джонас.

— Что ты сказал? — обернулся Рубен.

— Да так, ничего. Деградируют, говоришь? Естественно, деградируют. Ну и кому они такие нужны? Только взгляни на них!.. Сколько детей удалось устроить в прошлом месяце? Троих? А скоро они вообще будут изъясняться одним мычанием, и тогда уж точно застрянут здесь навсегда.

— Это не твоя проблема, — отрезал Рубен. — Тебе платят за работу, вот молчи и работай. Да, такая вот моя философия, братан, и она меня еще никогда не подводила.

Джонас промолчал. Ему не нравилось то, чем он занимался. И что теперь, играть в GameSync, чтобы ни о чем не думать? Он снова повернулся к окну, вопреки своему желанию привлеченный сценой лагерной жизни, сложенной из множества крошечных фрагментов. Похоже на картину, репродукции которой он часто видел в прошлом, — интересно, где она сейчас, если вообще существует? В серых рубахах, выпачканные в грязи, дети что-то делали, бегали босиком, играли. Хотя какие это игры, жалкое подобие. Смотришь — сердце сжимается. Им холодно, плохо, они истощены. («Когда в последний раз я видел здорового ребенка?» — спросил себя Джонас). Один мальчишка бесцельно носился по кругу, словно в нем завели пружину и завод все никак не кончался. Другие принимались перебрасывать друг другу небольшой круглый предмет, но вскоре то, что начиналось как игра, заканчивалось общей потасовкой — все просто лупили друг друга. Или все избивали одного, сосредоточенно и равнодушно. Порой кто-нибудь из надзирателей пытался растащить драчунов. Но драка, потушенная в одном месте, тут же разгоралась в другом. Не было никаких различий между мальчиками и девочками, одинаковые, обязательные для всех стрижки быстро превращались в спутанные комки; грязные разорванные бесформенные рубахи были такие же одинаковые, как и жесты детей, и походка — как они сами.

— Их спасет лишь память, — пробормотал Джонас и отвернулся, не в силах на это смотреть.

Рубен бросил на него недоуменный взгляд:

— Что ты сказал?

— Их спасет память, — повторил Джонас. — Которой у них нет.

Но память возвращалась. Постепенно, то накатывая волнами, то опять отступая. Как морской прилив: вот он откатывается и уносит с собой драгоценные осколки и фрагменты, потом снова выбрасывает их на берег. Это были слова, которые Тому приходилось повторять десятки раз, чтобы наконец услышать их от своих слушателей, исковерканные или произнесенные по слогам. Это были фразы, которые внезапно наполнялись смыслом, так что взгляды слушающих зажигались — внутри будто загорался огонек, который не хотел и уже не мог погаснуть. Это была точность — когда Дуду не попросил, как обычно, рассказать «ту, про малыша», а сказал ясно и четко: «Расскажи про Мальчика-с-пальчик», — и тут же испуганно закрыл ладошкой рот, изумляясь собственным словам. Это была любознательность, когда после привычного «и жили мирно и счастливо много-много лет» Глор вдруг спросил: «А много-много — это сколько? Вот столько, да?» — и поднял обе руки с растопыренными пальцами. Потому что вместе со словами к детям вернулись числа, и Глор, гордясь тем, что он тоже что-то знает, принялся учить всех считать — с помощью кучки деревяшек и бесконечного терпения. Теперь, играя в кости, дети считали вслух: «Два. Пять. Семь. Черт, я проиграл. Один. Три. Четыре».

Да, вместе с памятью, словами и числами к детям возвращалась любознательность.

И вопросы.

— Почему мы здесь? — чтобы спросить об этом, Орла вытащила большой палец изо рта, но тут же опять вернула его на привычное место.

— Потому, — Дуду, скучающим тоном.

— Это не ответ, — Орла. Снова вытащила палец изо рта.

— Орла права, — на этот раз Хана. Все уставились на нее: странно, Хана никогда ни с кем не соглашалась, из принципа. Правда, это было раньше, до историй.

— Если она права, то ответь ей, — Том.

— Мы здесь, потому что мы — сила. — Нинне, воодушевляясь. — Так говорит Громкоговоритель: «Дети — это сила! Будьте счастливы, что вы дети». Мы дети, значит, мы — сила!

— Ошибаешься. Мы — ничто, — Том, твердо и серьезно.

— Глупости. Если нас тут не будет, то зачем нужны они? Работники, Визиты — это они без нас ничто! — Хана. Все-таки разозлилась.

— А мы, что без них мы, а? — Глор, возмущенно. — Они дают нам еду, они дают нам таблетки.

— Ага, еду! — Хана, с горечью. — Если бы не эти идиотские стручки, мы бы все подохли с голоду. А таблетки я вообще уже давно не пью.

— Я тоже нет! — Дуду.

— И я! — Глор.

Тоненький голос:

— А я пью. Но если вы перестали, то я тоже не буду, — Орла. Ей главное — не отстать от других.

— Но если таблетки мы больше не пьем, а их еды нам не хватает, тогда почему мы остаемся здесь? — Том.

Молчание.

— Что делаешь?

— Да так, кое-что собираю, — Джонас возился с плоскогубцами и согнутыми кусками металла. Из паяльника, сооруженного из жестяной банки, выходило голубоватое шипение.

— A-а, ты ж у нас гений… Мне говорили, что у тебя обалденное резюме. Ну, там сзади куча всякого хлама, можешь покопаться, если хочешь. Времени у нас навалом, так что играйся. А я знаешь, кем был раньше? Мясником. И скажу тебе: чтобы резать мясо, тоже нужна вроде как гениальность. Мясо, его нужно знать, любить. Ребрышки, грудинка, филе… — Рубен помолчал и добавил неожиданно мягким голосом: — У мясников тоже есть душа.

— Не сомневаюсь, — ответил Джонас, не поднимая глаз от работы. — Хотя наличие души со временем доставляет много проблем.

— Мы можем уйти.

— Уйти куда?

— Куда-нибудь. Уйти. Далеко отсюда.

— Но тогда мы пропустим Визиты.

— Ну и что? Сколько у нас их было, Визитов! И разве взяли хоть кого-то, кого ты знаешь?

— Да, один раз. Девочку. Не помню, как ее звали. Пришли и увели.

— Иногда их приводят обратно. Потому что ошиблись. Или просто им не понравилось.

— Когда тебя приводят обратно, это плохо. Ты уже слишком большой, и тебя могут продать Первопроходцам. А Первопроходцы, они едят детей. — Шепотом: — У них ведь там… — палец, направленный в небо, — мяса нет.

— Ты-то откуда знаешь? Или сам бывал, что ли?

— Да нет. Мне тут один рассказывал.

— Кто?

— Один взрослый. Из надзирателей. Он сказал, что если я плохо буду себя вести, то меня никто не захочет, и я стану мясом, которое продают Первопроходцам. Это же значит, что они едят детей, так?

— А когда они вырастут, тогда что? Я имею в виду, пока они маленькие, их легко держать под контролем. Слабые, недокормленные. Но представь себе: вот они выжили среди нужды и болезней. Стали здоровыми и сильными. И что тогда с ними делать?

Рубен глубоко вздохнул.

— По-моему, об этом никто пока не задумывался, — ответил он. — Не до того было. Самым старшим из них тринадцать, и многие не выживают, ты же знаешь. Ну, если выживут, то их всегда можно использовать в Колониях как дешевую рабочую силу.

— Ага, как каторжников во времена Империи, — саркастически отозвался Джонас.

— Ну, ты это… преувеличиваешь. При чем тут каторжники, Империя?

— А что это, по-твоему? Экспериментальная школа высшей педагогической модели? Надежда будущего? Ростки нашей грядущей славы?

— Ну, положим, Вылупкам могло быть и хуже. Они вообще все сгнили бы, учитывая, что системы замораживания вышли из строя. Разморозиться и сгнить в своей водичке, как кульки с горохом в морозилке, когда нет электричества, — вот что их ожидало. Но их же находили! И, если морозильник на их складе еще хоть как-то держался, то помогали им, выращивали. Им вообще повезло, что их вовремя нашли. А то бы и света белого не увидели.

— Может, оно было бы лучше, — буркнул Джонас. — А остальные? Те, кого тут называют Остатками?

— Так по названию же ясно! Это выжившие. Которые остались одни, без родителей, без взрослых. И если они выжили после бомбы, в одиночку, когда никто им не помогал, то и здесь не пропадут. Но таких тут процентов десять, не больше.

— А их хоть кто-то ищет?

— Да приезжают тут иногда разные отчаявшиеся психи… Поозираются, просмотрят фото и в конце концов забирают ребенка, который хоть отдаленно напоминает того, которого они искали.

— А как же тесты? Анализ крови, ДНК?..

— Это какой такой аппаратурой, скажи на милость? У тебя, брат, точно шарики за ролики иногда заезжают… — Рубен сжал губы, словно жалея, что слишком много сказал, и исподлобья глянул на Джонаса. Но тот его будто не слышал.

Если мозги начинали постепенно работать, то желудку, наоборот, становилось все хуже. Дети теперь неохотно выходили на поиски стручков, ягод и плодов, что росли у границы леса. А в те редкие дни, когда из Громкоговорителей раздавался Зов, они даже не порывались встать — слушали Тома, не хотели отвлекаться. Но иногда Хана все же подхватывалась и гнала всех на Базу: консервы, которые там раздавали, были слишком роскошным лакомством, чтобы отказываться от них просто так. Правда, возвращались всегда с пустыми руками, разорванными рубахами и расцарапанными лицами.

— Там уже всё разобрали, — виновато говорили дети и тут же снова садились в круг и устремляли взгляды на Тома.

Хана знала, что они не лгут: однажды она специально пошла за ними, чтобы проверить — а вдруг, зачарованные сказками, они не так рьяно, как раньше, бросаются в схватку за едой? Она держалась на расстоянии, но и издали было видно, что бросили всего банок тридцать. Тридцать банок на всю толпу детей! Чтобы ты мог схватить хоть одну, она должна упасть тебе прямо на голову или под ноги. Или нужно было убить счастливчика, который успел схватить ее первым и спрятать за пазухой.

В общем, именно из-за еды, а точнее, из-за ее отсутствия все и началось.

Дети сидели под открытым небом, недалеко от Скорлупы, греясь в зеленоватых лучах Астера: иногда им казалось, что свет — это почти то же, что и еда. Неожиданно Хана заметила, что Дуду как-то странно кривится, будто корчит рожи.

Она встала перед ним и потребовала:

— А ну открой рот. Шире! Я хочу посмотреть, что ты там жуешь.

— М-м-м-ничего, — промямлил Дуду и сжал губы.

— Я сказала, открой! Ягоды?

Дуду отрицательно помотал головой. Но Хана не сдавалась:

— Все равно показывай.

И на очередное «м-м-м-нет» протянула руку и, словно железными щипцами, нажала ему на основание челюсти большим и указательным пальцами.

— А ну выплюнь! Выплюнь немедленно! — Когда на ее ладони появилась беловатая, мокрая от слюны смесь, она повернулась к Тому: — По-твоему, что это?

— Похоже на бумагу, — ответил тот.

Оба уставились на Дуду, который пятился, ожидая неминуемой затрещины.

— Я подумал… если я съем страницы, то истории останутся со мной навсегда, и я смогу рассказывать их себе сам, когда захочу, — на одном дыхании выпалил он.

— Но они же должны быть здесь! — воскликнула Хана, постучав костяшками пальцев по его голове.

— У меня — нет, — уныло ответил Дуду. — Когда я их только слушаю — да, но потом они куда-то улетучиваются.

— Это от нашей еды, — сказала Хана, оборачиваясь к Тому. — Мы слишком мало едим. И пища слишком бедная. Если так будет продолжаться, мы все тут станем дебилами.

В уголках ее рта недавно появилась уродливая коричневая короста, которая росла с каждым днем. Может, скоро ее губы полностью покроются коростой и отпадут…

— Точно, — подхватил Глор. — Лучше бы мы ели жареных фазанов, шоколад, пудинги, бланманже…

— И фаршированных куропаток, и дичь, и золотых рыбок, — зачарованно добавила Орла.

— Нет, золотых рыбок есть нельзя, — одернула ее Нинне. — А то никакие желания не сбудутся.

«Но все это несуществующая еда, еда из сказок. Не все, о чем рассказывают сказки, правда», — собирался сказать Том. Но он решил не портить остальным воображаемый банкет.

Вечером, когда все уже спали, он вышел из Скорлупы, чтобы встретиться с Ханой. Это уже вошло у них в привычку. Они дожидались, пока все задышат ровно и размеренно, и выскальзывали наружу. Теперь, когда Хана уже не орала и почти никого не била, Тому с ней было легко. Иногда они обсуждали последнюю сказку или говорили о детях. Иногда просто молчали и смотрели на небо, особенно в ясные ночи. Когда Астер скрывался за горизонтом, в зеленоватой тьме можно было различить звезды.

Этим вечером Том смотрел на одну — большую, оранжевую. Она висела низко над горизонтом и слабо мигала, словно пыталась передать секретное сообщение. Том почти растворился в этом мигании и чуть не подскочил от неожиданности, когда послышался шорох и рядом с ним присела Хана.

— Я тебя напугала? Прости, — прошептала она. Он попытался разглядеть выражение ее лица, но было слишком темно. Догадавшись, что он всматривается, она добавила: — Я как принцесса из сегодняшней сказки, да? Она тоже сказала «Прости» принцу, который ее спас… после всех ее капризов. Или там было другое слово?

— Нет, все правильно, слово то самое, — ответил Том. — Просто не ожидал его от тебя услышать.

Хана усмехнулась.

— Мало ли кто чего и от кого не ожидал. Помнишь сказку о Царевне-лягушке?

— Ты слишком увлеклась сказками, Хана, — с напускной серьезностью сказал он, и его желудок добавил кое-что от себя: послышалось очень выразительное урчание.

— Голодный, да? Зря ты отдал все свои стручки Орле.

— Она такая худая, у нее руки почти просвечивают.

— Вот-вот, и ты таким же станешь. Прозрачным. Будем потом смотреть сквозь тебя.

— Нам надо уходить, Хана. Тут мы все умрем.

— До сих пор не умерли же, — устало ответила она.

— Нельзя питаться одними стручками.

— Перепадает и другая еда.

— Ее мало. И вообще, дело не только в еде. Мы тут ничто. Сидим, ждем сами не знаем чего. Нам нужно действовать, идти, искать…

— Кого? Кого? Кого искать? — сердясь, спросила Хана.

— Людей. Других людей. Это — не весь мир. Весь мир не может быть таким.

Эта была такая простая мысль, что удивительно, почему она до сих пор не приходила им в голову. Во всяком случае, не приходила, пока они не начали читать сказки. Зато теперь она была перед ними — такая ясная, близкая. Стоило лишь протянуть руку, чтобы за нее ухватиться. И претворить в жизнь.

— И как ты себе все это представляешь? Вот так возьмем и пойдем, без еды, без ничего, даже без зонтика от дождя?..

Хана растерянно умолкла. Все из-за этого слова, взявшегося неизвестно откуда, которое вдруг соскочило у нее с языка. Зонтик. Что это? Зонтик… Нестерпимо хочется вспомнить. Но вместо слова — лишь пустота. Пустое слово.

Том слишком хорошо это знал: когда наступаешь на что-то острое, и оно вонзается тебе в кожу, и даже когда его вытащишь — тебе все еще больно. Больно той болью, которая вонзилась в память в тот момент, когда ты наступил. «Не зря это называют Осколками, — с горечью подумал он. — Когда они замечают у тебя Осколки, то пытаются избавить тебя от них с помощью таблеток. Это чтобы тебе было не так больно, говорят они. Но у Ханы же не должно быть Осколков. Хана — Вылупок, а у Вылупков не бывает никаких Осколков. Наверное, слово случайно застряло в памяти, так — услышала где-то и запомнила. Другого объяснения быть не может».

Хана откинулась назад. И прикрылась волосами, чтобы Том не увидел выражение ее лица, но он мог себе его представить: растерянность. И еще страх. Ей страшно, что она никогда не узнает, откуда это.

— В сказках не было зонтиков, — мягко произнес он. — Это… вроде тарелки. Только она перевернутая, из ткани и с палкой в центре. Если ты держишь над собой такую тарелку… ну, зонт, то дождь тебя не намочит. Вот так.

Том взял палочку и нарисовал что-то в пыли. Хана стерла рисунок ногой.

В этот вечер они больше не говорили о побеге.

— Вполне вероятно, что здесь может быть и наш Давид. Неужели никак нельзя попробовать его найти?

— Мы не можем проводить сложные клинические анализы. У нас практически не осталось аппаратуры, во всяком случае такого уровня. Это слишком долгая и тяжелая работа. Потребуется время, годы, чтобы восстановить технологию… и потом, какая вам, собственно, разница? — Мак-Камп хохотнул. — Никто никого не помнит. Никто ничего не помнит. Тем более ребенка.

— Мы — помним, — негромко сказал мужчина. У него были темные волосы и глаза, и лицо тоже темное, хмурое, словно ему неприятно было тут находиться.

— Разве у вас нет никого по имени Давид? — не успокаивалась женщина.

Мак-Камп опять рассмеялся, глухо и нагловато.

— Скажем так, наши гости носят более… оригинальные имена.

Женщина вытащила из сумки глянцевую фотокарточку. Ребенок примерно полутора лет гордо стоял без поддержки взрослых, ухватившись за край дивана. Вытянутое личико, маленький рот, близко посаженные глаза. Волос нет — еще не выросли. Только родители и очень близкие родственники могли найти, чему тут умиляться.

— Но я его помню! Я узнаю его среди всех, — твердо сказала она. — Просто покажите мне их.

— Это против регламента. Если хотите, могу показать вам фотографии.

Женщина вздохнула.

— Ему сейчас восемь лет и один месяц, — сказала она.

— Восемь? Пожалуйста, вот вам все восьмилетние, — Мак-Камп развернул к ней монитор. На экране замелькали одно за другим детские лица, уменьшенные до размера крошечных картинок. — У нас их двести тридцать только на этом уровне. Милости прошу.

— Вот этот? Вы уверены? Абсолютно уверены? — Мак-Камп полистал регистрационные карточки, открыл файл на экране и прищурился, чтобы лучше видеть. Очки тоже стали теперь редким товаром, а он явно в них нуждался.

Женщина кивнула.

— Ну, если это не он… то очень похож. Вполне может оказаться, что он. А может, это он и есть? — лепетала она, словно уговаривая сама себя.

Мак-Камп вздохнул и поднял на нее взгляд. Женщина с трудом сдерживала нетерпение, ее ясные глаза затуманились. «Кажется, это и есть то, что называют надеждой», — подумал Мак-Камп.

— Я сомневаюсь, что это ваш сын. Конечно, это один из Остатков, но если вы не уверены на сто процентов и даже больше, лучше откажитесь от своего плана. С Остатками очень трудно ладить. Они доставляют кучу неприятностей. Их мучают кошмары по ночам. У них ужасная кожа. Они все ранены, внутри и снаружи. Мы посоветовали бы вам одного из Вылупков, — проговорил он, стараясь сохранять невозмутимость. — Мы всегда рекомендуем Вылупков. С генами у них все в порядке, а это тоже неплохая гарантия для нового начала.

— Какая разница? Вылупки — это те же Остатки, разве не так? — мужчина, молчавший до сих пор, посмотрел прямо в глаза Мак-Кампу, и во взгляде его читался тот же сарказм, что и в голосе. — Что мы о них знаем? Может, их заморозили для проведения экспериментов. Может, это были просто некачественные эмбрионы, и их свезли на склад для уничтожения.

— А может, вы ошибаетесь и все как раз наоборот? Как бы то ни было, на данный момент мы не в состоянии проанализировать их всех. На это нужно время… — Мак-Камп снова взял ситуацию под контроль.

— Да, конечно. Годы. Может, даже эоны, — закончил за него мужчина. — Нужно восстановить технологию и все такое. Вы это уже говорили.

Мак-Камп пропустил иронию мимо ушей и продолжал:

— Вам, конечно же, ясно, что сейчас необходимо начать все сначала, и как можно быстрее…

— Начать все сначала, — повторил мужчина, исподлобья бросив взгляд на свою спутницу, которая, словно талисман, прижимала к груди маленькую фотокарточку. — Можно подумать, это легко.

— И потом, если он Остаток, — снова вступила в разговор женщина, будто продолжая какую-то свою мысль, — то даже если это не он, все же более вероятно, что это может оказаться он. Ведь правда?

— Ну, чисто теоретически… Короче, если вы этого хотите, я прикажу его позвать. Значит, вы приняли решение? Вы помните все условия?

— В случае нашего неудовлетворения мы не можем привезти его обратно. Мы обязуемся ежегодно посылать вам его фотографию… — автоматически повторила женщина.

— Ага, — снова вмешался мужчина. — И где, интересно, мы найдем фотоаппарат?

— Ну, все меняется, — проговорил Мак-Камп с деланым оптимизмом. — Скоро мы снова начнем делать гигантские шаги в развитии. Будущее — в наших руках!

— Вы ошибаетесь, — перебил его мужчина. — Будущее — вон оно, снаружи. Но сначала мы должны вернуть этих детей домой. И спросить, согласны ли они вообще быть нашим будущим.

Мак-Камп лишь пожал плечами. Ему не было никакого дела ни до этого ребенка, такого же, как все остальные, ни до всей этой комедии с фотографиями и гарантиями. Да пусть они его хоть живьем сожрут, этого звереныша! Пусть сделают рабом на полевых работах! Лишь бы заплатили.

— Вы привезли положенный вклад?

Мужчина окинул его презрительным взглядом, потом вытащил из сумки небольшой мешочек и бросил на стол.

— Да… Давид? — пробормотала женщина.

Мальчик нерешительно посмотрел на нее.

— М-м-м-м… М-м-м-м…

— Он сказал «мама»! — радостно воскликнула женщина, делая шаг вперед. Ребенок испуганно отпрянул.

— Может, тебе послышалось, — вмешался мужчина, обнимая ее за плечи. Она высвободилась и, не обращая на него внимания, присела на корточки.

— Иди, — проговорила она, протягивая вперед руки. — Иди к маме.

Мальчик сделал неуверенный шаг вперед. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понять, что это единственный шанс все изменить. Обернувшись, он бросил взгляд на опустевшее серое поле, Скорлупы, блестевшие в свете Астера, безвыходность. Во время Визитов детям не позволялось выходить из Скорлуп. Оставить их, бросить всё так вдруг, ни с того ни с сего, — показалось ему в этот момент невыносимым. Ведь это единственное, что он знал… И эта женщина напротив с влажными глазами… Кто знает, чего она от него хочет. Может, все же лучше остаться?

Женщина почувствовала нерешительность мальчика и подалась вперед, смешно передвигаясь на корточках. Вблизи он совсем не походил на малыша с фотокарточки — а это было все, что у нее осталось от сына. Совсем. Разве что вот эти близко посаженные глаза… Некрасивый ребенок, они бы ни за что такого не выбрали. Но все-таки… Женщина обняла его. Вдохнула резкий запах пота, немытых волос, грязного тела. Нет, она его не узнала. Во всяком случае, не по запаху. Но ведь его нужно сначала отмыть, накормить, окружить заботой. Тогда и запах изменится.

Она поднялась и повернулась к мужчине. Тот едва заметно кивнул.

— Мы берем его, — уже совсем уверенно произнесла женщина, обращаясь к Мак-Кампу.

Тот облегченно вздохнул. Одним меньше. В целом можно сказать, что все прошло гладко. Всегда бы так. Он смотрел, как они удаляются: спасенная от одиночества пара — и ребенок между ними. Конечно, им придется нелегко. Но они всё подписали. И ребенка, скорее всего, оставят — вряд ли они захотят снова пускаться в такой дальний путь, чтобы привезти его обратно. А вообще-то пусть делают с ним, что хотят: как-никак пара рабочих рук. Они крестьяне — вот и хорошо, может, скоро приедут еще за одним. Не стоит забывать, что будущее еще нужно создать. Так что он, Мак-Камп, действует из лучших побуждений. С учетом обстоятельств.

Вернувшись в офис, он развязал мешочек. Что ж, неплохо. Из этого можно получить как минимум полкило силикания, уже очищенного от примесей. Силиканий отлично идет сейчас на Свободном рынке.

Мак-Камп удовлетворенно хмыкнул и уставился на мониторы. По трем из них вместо изображения плыли лишь черно-белые полосы, остальные показывали разбросанные по Лагерю Скорлупы. Он подал сигнал: дети, озираясь, начали выходить наружу. Теперь их одним меньше. Но все равно много, слишком много. Он вздохнул. Эта работа наводила на него тошноту. Точнее, не работа — а дети. Ни одного, ни одного из них он бы не взял, ни за что! Может, потому его и назначили. Или просто не было никого другого… Зато здесь хотя бы можно поесть. Конечно, пайки рассчитаны на детей, ну так они же все равно приговорены. К одиночеству, к бессмысленности, к этим их дурацким, всегда одинаковым играм.

Мак-Камп открыл небольшой жужжащий холодильник и выудил из него помятую жестянку. Дернул за язычок, жадно слизнул пену, не желая пролить ни капли. Выпил. В холодильнике оставалось всего семнадцать банок. Придется скоро отдать еще парочку подопечных первому попавшемуся Первопроходцу. Если, конечно, кто-то из них покажется здесь в ближайшую неделю. А впрочем, куда они денутся. Такого товара, как у него, больше нигде не найдешь.

— Одного Восемь из Третьего Сгустка увели, — запыхавшись, сообщил Глор и плюхнулся на землю.

— Кто? — спросила Орла.

— Их было двое. Он и она. Они взяли его за руки. Вот так. Он ухватил за руку Ноль-Семь, который немедленно вырвал ладошку и стал вытирать ее о рубаху.

— Мне еще противнее, чем тебе! — обиженно воскликнул Глор.

— Нет, держать друг друга за руки — это хорошо, — вздохнула Орла. — Как Гензель и Гретель. Как три поросенка.

— Разве поросята могут держаться за руки? — встряла Нинне.

— Это не важно. А вот ты подумай: вдруг скоро кто-то придет и выберет меня? — предположил Дуду. — Зато если я спрячусь, они не смогут меня выбрать.

— Ты что, хочешь остаться тут? — строго спросила Хана.

— Ну, может, и хочу, — смущенно буркнул Дуду.

— Почему это они вдруг выберут именно тебя? — хмыкнул Глор. — Обычно выбирают маленьких.

— А как же Восемь? — отозвался Дуду. — Он не такой уж и маленький, если он Восемь.

— Но они хотели именно его, — сказал Глор. — Я слышал.

— Значит, это были и в самом деле…

— …мама…

— …и папа.

— Его мама и папа.

— Кто-нибудь объяснит мне?..

— Я не понимаю…

— Говорят, их уже почти не бывает…

— А ты вообще молчи. Ты же Вылупок, у тебя нет никакой надежды…

— Всё, хватит! — Том поднялся, и все умолкли. Он был рассержен, лицо красное, кулаки сжаты. Они никогда еще не видели его таким. — Хватит, перестаньте! Вы себе только хуже делаете этой болтовней. Только хуже себе делаете.

— Точно, — Хана встала рядом с ним. — И вообще, решено — значит, решено. Мы уходим. Всё. Здесь нам нечего делать. Найдем себе другое место. Где-нибудь.

Том кивнул. Никто не посмел возразить.

— Мы будем Детьми в лесу, — сказал Том. — Как в сказках. Дети в лесу. Это будет новая сказка. Наша.

— Эй!

Рубен задремал на кресле, свесив голову на грудь. Время от времени он ее вскидывал, но она тут же снова опускалась. Джонас окликнул его еще раз:

— Эй, просыпайся! Посмотри-ка.

Рубен очнулся, потер глаза.

— Если зря разбудил, пожалеешь, — проворчал он и уставился на включенный монитор.

Зажмурился, опять открыл глаза. Потом встал и, не отрывая взгляда от экрана, провел руками по волосам.

— Куда это они все собрались?

Дети выходили из Скорлупы, каждый с каким-то свертком в руках или за плечами, опасливо оглядываясь по сторонам.

— Сколько их?

— Они уже почти все снаружи, телекамера уже не берет двух первых, которые чуть постарше. Мальчик и девочка. Всего человек восемь.

— A-а, ясно. Тринадцатый Сгусток. Сгусток Ханы. Девчонка та еще — они у нее все строятся, как солдатики, — хихикнул Рубен.

— Я бы сказал, что это побег. Они бегут — она и все остальные.

— Мы должны уведомить Мак-Кампа, — Рубен взялся за интерфон.

— Должны? — почему-то неестественно громко переспросил Джонас.

Рубен растерянно обернулся к нему, держа в руках микрофон с закрученным, как поросячий хвост, проводом.

— А разве нет?

— Давай дадим им уйти. Скажем так: устроим эксперимент в эксперименте. Наш личный эксперимент.

Рубен потер рукой небритый подбородок. Потом глаза.

— А как же Мак-Камп?

— Мак-Камп прекрасно знает, что телекамеры день работают, а два нет. Мало ли, может, как раз в этот момент случилось короткое замыкание. Сейчас зачистим этот монитор, и никто ничего не узнает.

Рубен отключил интерфон. Потом медленно, словно нехотя, поднял взгляд на Джонаса.

— Но… зачем?

— Затем. Потому что в нашей жизни это ничего не меняет. А в их — может, и изменит.

— Но они могут погибнуть.

— Погибнуть они могут и здесь, в любой момент. От вируса, который подцепят в этой грязи, или от гнили, которой питаются. Могут погибнуть от чего угодно. Заноза попадет в ногу или те, из соседнего Сгустка, изобьют их до смерти. Могут умереть от воспаления легких, или от разрыва сердца, или от передозировки таблеток. Умрут — и никто никогда не узнает, никто даже не вспомнит, что они вообще существовали. Никому на свете нет до них дела. Так дадим им хоть одну возможность. Дадим им приключение.

Рубен все еще медлил. Наконец он положил микрофон на стол.

— Но зачищать будешь ты.

— По рукам, — согласился Джонас. — Включи пока телекамеру номер три. Я хочу присмотреть за ними, пока их видно.

— Это невозможно. Телекамеры хватает максимум на сто под.

— Да, но не номер три. Я тебе потом объясню.

— А откуда ты знаешь, что они направятся в лес?

— Это же запретное место, правильно?

Рубен покачал головой и принялся возиться с панелью управления. Странно, но усталость вдруг как рукой сняло.