Дети в лесу

Часть вторая

Они шли гуськом в темноте, молча, впереди Том, за ним Хана и остальные: сначала малыши, потом те, кто постарше. Глор замыкал шествие, закрывая остальным вид назад — если кто-то и оборачивался, то лишь упирался взглядом в его коренастый силуэт.

Не то чтобы сзади было на что смотреть: лишь ночь и где-то в отдалении — желтоватые огни Лагеря. Дети покинули его только что, но он почему-то сразу начал стираться из их памяти и уже казался далеким. Лес был непроглядно черен, под ногами беглецов шелестели листья и что-то еще, странное и незнакомое, не похожее на каменистую землю Лагеря. Что-то живое, скользкое — их босые ноги этого не узнавали (и, наверное, к лучшему).

— Ты знаешь, куда идти? — спросила Хана у Тома перед самым выходом.

Он помедлил. Хотел сказать правду, но передумал и просто кивнул: решил, что быть вожаком — значит уметь солгать, когда нужно. Да и какая разница? Они уходят. Это главное.

И потом, он же все-таки знает дорогу, хотя бы начало. Он повел их своей тайной тропой, но пока еще они не добрались даже до чемодана. В темноте приходилось ступать осторожно, поэтому двигались медленно.

«Сколько времени им понадобится, чтобы заметить наш побег? Станут ли нас искать? А если найдут, то накажут?» Вопросы вихрем кружились в голове Тома. Ему хотелось поделиться сомнениями с Ханой. Может, было бы лучше, говорил он сам себе, если бы все оставалось, как раньше — и он был бы как все, слушался бы и подчинялся? А сейчас на него будто направили луч прожектора; даже ночью он следовал за ним по пятам, указывал на него, не давал укрыться. Делал уязвимым для чужого взгляда и для чужой мысли.

«А если кто-то из детей погибнет? Подцепит простуду, отравится ядовитыми плодами, наступит на заразную колючку? Смогу ли я позаботиться о них?»

Слишком много всего, слишком. Раньше, когда Том в одиночестве исследовал лес пядь за пядью, было совсем другое дело: если бы с ним что-то случилось, это касалось бы только его. Но теперь — усталое дыхание детей, звуки их осторожных шагов в темноте — все вместе тяжким грузом навалилось на его плечи. Дети шли туда, куда шел он, куда вел их он. А он не знал, куда идти.

— Ты все еще их видишь?

— Рубен, у тебя раньше никогда не было такого интереса к детям, — усмехнулся Джонас. Он пытался настроить изображение на вспомогательном мониторе, который он подключил к удаленному датчику. Основной экран был «вычищен» им как следует и показывал теперь привычные черно-белые полосы.

— Ты мне не ответил. Ты их все еще видишь?

— Да, вот они. Ты что, сам не видишь?

— Мне нужны линзы. Раньше я носил линзы или очки.

— A-а… Тогда тебе доверили как раз подходящую работу.

Джонас чувствовал какую-то легкость, почти радость. Да и Рубен, если честно, тоже: и пусть он даже слеп как летучая мышь и все, чем он тут занимается, — сплошная пародия, но зато его привычное насмешливое равнодушие, которое он привык натягивать на себя наподобие рабочего комбинезона, вдруг куда-то делось. Удивительно, но он волновался. Ему важно было знать, что станет с этими детьми.

— Расскажи мне, что там происходит. Будь моими глазами, — вполне серьезно попросил он.

И Джонас ответил ему без намека на иронию:

— Мой монитор отслеживает их по термоследам. Он работает с помощью микропередатчика — это небольшое механическое насекомое, которое запрограммировано на преследование тепловых пятен с заданными параметрами. Ты ведь знаешь, любое тело выделяет тепло. Так что мы сможем видеть их до тех пор, пока датчик это тепло чувствует.

— Ну ты даешь! — восхищенно присвистнул Рубен. — Ты и впрямь гений. Теперь я понимаю, чего ты столько возился с этой штукой. Она никак не хотела работать, но ты ее все-таки победил. Гениально.

— У нас тут столько времени, — пожал плечами Джонас. — Надо же чем-то заниматься. Но мне и в голову не приходило, что скоро нам все это пригодится.

— А как долго мы будем их видеть? — спросил Рубен. — Сколько времени?

— Это зависит не от времени, а от расстояния. И вот этого я как раз не знаю. Теоретически эта «штука», как ты ее называешь, достаточно мощная, чтобы улавливать их следы на расстоянии хоть нескольких тысяч под. Но важен еще уровень сигнала. Лес — это не проблема: какой бы он ни был густой и темный, это всего лишь деревья и листья, там сигнал держится. А вот если они углубятся в горы или влезут в какой-нибудь туннель, то я не гарантирую, что сигнал пройдет сквозь камень. Это еще не проверено.

— Что ж, будем надеяться, что в этих местах нет гор, — хмыкнул Рубен.

— Можешь не беспокоиться, гор нет, — подтвердил Джонас. — Но сигнал поддается воздействию и высокого напряжения здесь, на Базе, и магнитных бурь, которые могут повредить передачу, и сульфитных дождей…

— Короче, будем держать кулаки, — закончил за него Рубен.

— Да, будем надеяться, что наш эксперимент удастся, — добавил Джонас, будто убеждая самого себя. — Вот они, смотри… — он снова обернулся к экрану.

— Ага, — отозвался Рубен. — Спят себе…

Под конец ночи, когда уже занималась заря, дети не выдержали. Орла ведь была еще совсем маленькая, Ноль-Семь тоже. Они шагали и шагали, наравне со всеми, но Орла все чаще опиралась на Глора, который с грубоватой заботливостью подталкивал ее вперед, а Ноль-Семь дышал все тяжелее.

— Беглецы не останавливаются, — заявила Хана с таким видом, словно совершила в своей жизни уже с десяток побегов.

— Совсем не останавливаться нельзя, — возразил Том. — И потом, мы ушли уже достаточно далеко. Если повезет, никто ничего не заметит до самого вечера — до приема таблеток.

Так что теперь они спали. Утренние лучи восходящего Астера высвечивали таинственную красоту леса; тени от листьев, сначала серые, потом зеленоватые, дрожали на бледных лицах, на худых исцарапанных ногах, тонких руках. Дети спали, тесно прижимаясь друг к другу, потому что так теплее; вместе они походили сейчас на невиданного спящего зверя с торчащими во все стороны конечностями и головами. Они спали, и усталость делала их похожими друг на друга: даже упрямая Хана была как все.

Если бы кому-то довелось попасть в их сны, было бы чему удивиться. Глор смотрел на свет, направленный прямо ему в лицо, — свет как будто умел говорить и звал его к себе: иди-иди-иди; Нинне бежала по полю — не то чтобы она когда-нибудь видела настоящее поле, нет: оно было взято из сказок и украшено по ее вкусу — голубое, с мягкими перьями вместо травы, которые раздвигались при ее шагах и потом опять смыкались в идеальный пушистый ковер; Гранах смотрел в озеро, и его отражение в воде было без единого волдыря — кожа гладкая и ровная. Хане снился огонь: она сидела перед ним со скрещенными ногами и смотрела на пламя, внимательно и неподвижно. Только у Тома в голове была пустота — смесь страха и усталости.

Сны приходили к нему часто, даже слишком часто — раньше, когда он был один; в них умещалось сразу столько невозможного и несуществующего, что иногда казалось, голова вот-вот лопнет. А может, это были не сны, а воспоминания; и тогда было еще больнее — значит, все это не воображаемое, а потерянное? Но сейчас, когда ему приходилось думать за всех, сны будто уползли вглубь, на поверхности ничего не осталось. Том дернулся, зашарил руками: он желал видеть сны, они были его спасителями. Но сны не являлись, и ему вдруг стало страшно, что он никогда их больше не увидит — и никогда не вспомнит. Они уже и так в последнее время становились все бледнее: расплывалась фигура, которая протягивала к нему руки. Угасала песня. Все, что он помнил из своего прошлого.

Проснувшись раньше всех, Том почувствовал себя еще более усталым, чем перед сном. Но его ждали дела, и он тотчас занялся ими, медлить было нельзя. Встав, он словно нарушил покой спящего невиданного зверя, и постепенно, один за другим, начиная с Глора, остальные тоже стали просыпаться, сонно тереть глаза и потягиваться.

— Сейчас будем завтракать, — сказал Том.

Хана уставилась на него: взгляд решительный, но это скорее по привычке; в остальном же она мало напоминала себя вчерашнюю — так, слабое подобие. Такой беззащитной Том увидел ее впервые; в последующие дни он к этому привыкнет, но сейчас ему не удалось удержаться от улыбки.

— Не выспалась?

Хана то ли не расслышала, то ли сделала вид. Вместо ответа она переспросила:

— Завтракать?

— Завтракать? — эхом отозвалась Орла.

— Завтракать? — прошептала Нинне, глядя на Тома из-под спутанной челки.

— Завтракать? — осмелев, спросил и Ноль-Семь.

— Завтрак — это первая утренняя еда, чтобы начинать день без той пустоты в животе, которая образуется ночью, — терпеливо объяснил Том. — Помните сказочную принцессу? Которая ела белые булочки?

— И кристальный мед, и сладкое варенье? — подхватил Дуду.

— Да. Это и есть завтрак. Ну, королевский завтрак, ясно.

— Но у нас же нет ни варенья, ни печенья, — сказал Гранах. Все обернулись от неожиданности: Гранах почти всегда молчал и никогда еще не произносил такой длинной фразы и таких сложных слов. Никогда до этого момента.

— Да, — подтвердил Том. Он удивился, как и остальные, но решил этого не показывать. — Зато есть вот что! — и он достал из-за спины большой бумажный кулек.

Орла захлопала в ладоши:

— Сюрприз!

На этот раз все уставились на нее. Но это длилось недолго: содержание кулька было куда интереснее нового слова. Том пошелестел бумагой, придавая торжественности моменту, — и высыпал на траву восемь больших желтых плодов.

Через мгновение на траве ничего не было. Драться не пришлось: каждый взял по одному, словно неписаные правила выживания Лагеря остались позади, а в лесу правила другие — не важно, откуда они взялись.

Закончив завтракать и слизывая последние липкие капли сока с губ и пальцев, дети один за другим вставали — готовились идти дальше.

— Нужно знать еще кое-что насчет завтрака, — сказал Том. — Например, что перед едой нужно сходить в кусты, а потом умыться. Но мы еще успеем всему научиться. Еще успеем.

— А сейчас идем, правда? — нетерпеливо спросил Дуду. — Идем?

«Молодец малыш, — подумал про себя Том. — Не спрашивает, куда. И правильно, что толку спрашивать, раз все равно этого никто не знает».

И они продолжили путь.

«Идти, не зная, куда идешь, — думал Том. — Иногда это даже лучше».

Спустя несколько часов Дуду уже не понимал, с чего это совсем недавно ему так не терпелось куда-то идти и идти, а Орла уже не думала про новые слова. Все слишком устали. Завтрак усладил скорее глаз и сердце, чем желудок. К тому же для некоторых это оказалась первая ночь без тяжелого забытья от таблеток. Все шагали напряженные, голодные и усталые.

И все вокруг вызывало страх. Хорошо еще, что первая часть бегства, первые четыре или пять часов, прошли под прикрытием ночи. Дети ничего не видели в темноте, кроме спины впереди идущего, а их собственные, непривычно громкие шаги заглушали все остальные звуки. Но сейчас, днем, лес, пронизанный лучами Астера, наводил настоящий ужас. На то он и лес. В голову лезли мысли об одиночестве, о неизвестности, о том, что дальше. Каждый птичий выкрик казался резким и неожиданным, и дети вздрагивали; на хруст сухой ветки испуганно оборачивались все. Если кто-то из идущих наступал в липкую грязь, ему мерещилось, что лесное чудище вцепилось в ногу холодными пальцами, и отчаянный вопль тотчас отражался в испуганных глазах остальных. Если кто-то, поскользнувшись, падал, то тут же в страхе подскакивал на ноги: только бы не касаться этого мокрого, гадкого. У старших лица уже были исцарапаны, как от кошачьих когтей, — потому что всякий раз, когда впереди кто-то отклонял ветку, она распрямлялась и хлестала идущего сзади по щекам. Мошкара зудела и жужжала, целясь в голые ноги, руки, шеи: жаждала крови. Кругом высились огромные деревья, и за каждым, казалось, прятался кто-то, кто в любой момент мог наброситься на беглецов. Подняв голову, дети видели качающиеся кроны деревьев и над ними, высоко-высоко, — небо. А когда они потом переводили взгляд на землю, кружилась голова и неудержимо тянуло присесть на ближайший камень. Как-то Глор отодвинул один из камней, и кишащие под ним черные блестящие создания бросились врассыпную — искать себе новое убежище; все смотрели на них с ужасом. А однажды путь детям перерезала змея: она словно плыла поверх листьев, длинная и легкая, и, хотя многие даже не знали, что это такое, а может, именно поэтому, все как один закричали: «А-а-а-а!»

Тропы не было; об ориентировании Том знал совсем немного — только то, что успел вынести из своих коротких тайных вылазок, когда единственной его целью было уйти в лес как можно дальше от Лагеря, а потом как можно быстрее вернуться. Том знал, что Лагерь находится с той стороны, где стволы деревьев поросли мхом, и этого ему было достаточно, чтобы понять, что сейчас они должны идти в противоположную сторону. Так, а дальше? Часто беглецам преграждали путь огромные поваленные стволы, все в пятнах лишайника. Поваленных стволов было так много, а потерять направление в лесу — так легко… И Тома охватывало нехорошее подозрение, что они идут по кругу. Тут даже его скудного опыта хватало, чтобы понять: когда ходишь по кругу, никуда не придешь.

Неужели все было зря? Дорога неизвестно куда, манящая лишь своей новизной, — и всё? «Кто знает, — говорил себе Том, — может, это нужно было для того, чтобы они чему-то научились; может, им, вообще ничего не умевшим, был необходим и этот опыт в лесу — для начала». Но потом? Куда идти потом? Для Тома всего этого было слишком много. В конце концов, он — просто Тринадцать, одиночка, ставший вожаком совершенно случайно; Остаток, который знает о себе лишь то, что сохранили болезненные Осколки, застрявшие в его голове. Завидев впереди поляну — круглое ярко освещенное пятно зеленой травы, — Том устремился к ней и вскоре, обессилевший, упал на теплую землю. За ним упали все остальные, по привычке расположившись в круг. Здесь было не так страшно: свет Астера щедро лился сверху, отгоняя грозные тени к краям поляны, дети же находились в ее центре — круг в круге. «Интересно, может, это что-то значит», — подумал Том. И вообще — все ли имеет значение или некоторые вещи случаются просто так?

Хана на коленях подползла к нему ближе, устроилась рядом. Наклонилась к его уху, хотела что-то сказать, но он в этот момент отвернулся, и она не стала настаивать.

— Да оно работает или нет? Все серое. Одна густая серая каша. Что скажешь, гений микрочипов? Твою механическую мошку поймал изголодавшийся паук? — в голосе Рубена проскальзывали язвительные нотки.

— У меня есть проблемы с контрастностью, это верно, но дети все на месте — вон они, их и слепой разглядит, — огрызнулся Джонас, не отрываясь от пульта управления. И тут же прикусил язык: Рубен ведь и правда почти слепой, не стоило это лишний раз подчеркивать. Все-таки он единственный человек, которого Джонас мог бы сейчас назвать своим товарищем. Хотя «товарищ» — это, пожалуй, не совсем то; скорее «соучастник».

Как бы то ни было, детей вполне можно было разглядеть: бледные пятна на темноватом фоне. Они сидели в кругу, как группа юных экскурсантов, а один — худой мальчик с черными волосами и вихром на виске, явно вожак, — стоял и оживленно что-то говорил. Ближе всех к нему находился самый маленький; он сидел неподвижно, высоко задрав голову. Слов было не разобрать, в колонках слишком громко трещала цикада — устроилась рядом с передатчиком и стрекотала вовсю.

Но в принципе, если напрячь воображение, можно понять, что происходит на поляне.

В любом случае было ясно, что дети идут слишком медленно и что они пока ушли недостаточно далеко. Вот когда они действительно исчезнут из поля зрения Джонаса, когда будут по-настоящему невидимыми, неслышимыми — вот тогда они станут и неуловимыми. А пока опасность не миновала. Но как им об этом сказать?

Вожак, этот Том, ходил взад-вперед, размахивал руками, как оратор, иногда вдруг резко останавливался и обращался к кому-то конкретно. Будто никак не мог их в чем-то убедить. «Странно, — подумал Джонас. — До сих пор это удавалось ему без особых усилий. А теперь — почему они вдруг засомневались?»

— Это было не так. В сказке все было не так. Ты говорил, что Мальчик-с-пальчик был самым младшим, но самым умным из всех братьев. А у нас самый младший я, значит, вы должны слушаться меня, потому что я ваш Мальчик-с-пальчик, — начал Ноль-Семь. Теперь он стоял посреди поляны, в центре круга, и медленно поворачивался вокруг своей оси, обращаясь ко всем по очереди. — Вот. И мне приснился сон, и во сне я тоже был Мальчик-с-пальчик, в шапочке и все такое, и даже в сапогах, только они были совсем крошечные, и я точно знал, что нужно делать, а значит, вы должны слушаться меня, иначе вас съест Великан — и тогда сказке конец. И вам всем тоже конец.

Том уже не знал, что говорить, чтобы убедить его, убедить их всех. Было ясно, что сказки для них — важнее реальности. Как объяснить им, что все это выдумки? Хотя, конечно, сказки стали для детей спасением, удержали от падения в пропасть невежества, вернули им силы и изобретательность, помогли презреть риск — и бежать… Том вздохнул и опять заговорил:

— Знаете, сказки… они не то чтобы всегда рассказывают правду. Вот, например, Великаны — вы хоть одного когда-нибудь видели?

— Да, я видела, видела! — Орла даже замахала руками, чтобы привлечь к себе внимание. — Тот, кто увел Лу, был Великан. Такой огромный, в сапогах и с бородой! Он взял ее под мышку и унес.

Том помедлил: впервые кто-то вспомнил о Лу. Значит, Лу — не плод его воображения. Значит, она и вправду когда-то была. Значит…

Да, но сейчас дело не в этом. Они только что объединились, сбились в стаю — и вот уже первый мятеж. Так не пойдет. В конце концов, он, Том, потратил столько сил на то, чтобы они вообще оказались здесь. И на то, чтобы они снова нашли слова и истории… Том мысленно это повторял, словно пытаясь вызвать внутри себя какое-то несвойственное ему чувство. Хана, так легко передавшая ему бразды правления, незаметно кивнула, будто в ответ на его мысли — или будто она была уверена в правильности своего решения.

А Ноль-Семь снова затянул свое. Совсем он, что ли, съехал с катушек — или наелся тайком ядовитых грибов? Хотя когда бы он успел, дети же все время у Тома на глазах. Разве что ночью, пока все спали?.. Тоже вряд ли: Ноль-Семь уснул первым, проснулся последним. Том вздохнул, будто собираясь с силами, потом подошел к Ноль-Семь и влепил ему пощечину. Все затаили дыхание от неожиданности. Хотя, конечно, ничего странного не произошло — давать и получать оплеухи было нормой в Лагере. Просто они ни разу до этого не видели, чтобы оплеухи раздавал Том.

Это сработало. Ноль-Семь умолк. Он не заплакал. Просто опустился на землю и остался лежать там, как брошенная кукла. Никто даже не посмотрел в его сторону; все взгляды были устремлены на Тома; в них светилось новое уважение.

— Всё. Теперь я стал таким же, как остальные. Обыкновенным.

В этот день они не пошли дальше. Том отправился на поиски еды, оставив Хану приглядывать за всеми. Он принес полную котомку продолговатых семян, горьковатых, но приятных на вкус. Неподалеку звенел ручей; дети напились, зачерпывая воду горстями или опуская в нее лицо, как звереныши. Потом опустили в ручей сбитые в кровь ноги, и ледяная вода немного успокоила боль. Но было ясно, что идти дальше они не в силах. Заснули еще до темноты, Ноль-Семь первым. После пощечины ему потребовалось некоторое время для ее осмысления, и он не говорил ни слова; остальные тоже были молчаливы. Перед сном дети захотели послушать сказку, и Том бережно вытащил из рюкзака книгу. Он выбрал сказку о Бесстрашном мальчике: ведь она про то, что мужественный человек справится с любыми испытаниями. А у беглецов сейчас ничего нет, одно только мужество. Да и то невеликое, судя по тому, как опасливо они поглядывали на мелькающие над поляной крылья летучих мышей.

Не спали лишь Том с Ханой. Он все еще корил себя за случившееся.

— Хватит, — отрезала наконец Хана. — Командир должен быть и жестоким. Иначе никто не станет его слушаться. Ты что, забыл, как вела себя я?

— Ты была отличным командиром… Но я же никогда раньше никого не бил.

— Ну, значит, это был твой первый раз. И наверняка не последний, — спокойно добавила она. — А теперь спи.

Легко сказать, «спи».

В лесу водились волки. В этом Орла была уверена.

— Ночью я не сомкнула глаз, даже нисколечко! — сказала она, проснувшись на следующее утро. Том уже собрал где-то несколько пригоршней зеленых полупрозрачных шариков с полосатой кожицей, очень сладких. И за завтраком, то есть сразу после того, как все слизнули с губ последние капли сладкого сока, Орла и выступила со своим объявлением. — Они все черные, с красными глазами и прячутся за деревьями, вот так, — она поднялась, встала за дерево, растопырила руки и оскалила зубы в злобной гримасе.

Это была точная копия книжной иллюстрации к сказке о Красной Шапочке. Том еле сдержал улыбку. На картинках волк всегда почему-то стоит на задних лапах, чего настоящие волки никогда не делают. Настоящие волки похожи на собак, только более тощие и лохматые, и шерсть у них блестящая, и глаза холодные, а не красные. И волки никогда не нападают на человека, если, конечно, их до этого не довели. Том знал это, неизвестно откуда, но знал. Теперь оставалось объяснить это остальным и надеяться, что они поверят ему на слово.

— Может, ты видела Первопроходца? — предположил Дуду еще до того, как Том успел открыть рот. — Первопроходцы такие же, как Орки, правда? Им нравится детское мясо, и у них знаешь какой нюх! Они чуют, когда детским духом пахнет! — он произнес эту фразу — тоже взятую напрокат из книги — медленно, четко выговаривая слова, потом умолк и будто пробовал свои слова на вкус; он даже оглянулся вокруг, чтобы проверить, какое впечатление произвела его фраза на остальных.

— А Орки, когда едят детей, проглатывают их целиком, да? — спросила Орла, довольная, что тоже может внести лепту в такой интересный разговор. — Значит, это не больно: они же не кусаются, как дети из других Сгустков, когда хотят что-то у тебя забрать. Они проглатывают тебя не жуя, как таблетку, — вот так! — она изобразила глотание. — Потом ты сидишь у них в животе, и там темно, а потом кто-то приходит и спасает тебя. Тут и сказочке конец, да?

Окончание ее речи звучало уже не так бодро, как начало, — словно история, рассказанная вслух, оказалась страшнее, чем пока она была только в голове.

— Если те, кого ты видела, — Первопроходцы, то они жарят детей на сковороде, — вмешался Дуду. — Как и Орки. Или даже на вертеле. Они их насаживают друг за дружкой, как бусины. Хорошенько зажарят, а потом обгладывают… до самой маленькой косточки!

Орла таращилась на него в ужасе.

— Я не хочу, чтобы меня съели Орки. Пусть лучше волки. Только не Орки.

— Так я же сказал, что это Первопроходцы, а не Орки, — возразил Дуду, и дальше они спорили вдвоем, остальные только слушали.

— Ну и что, это то же самое. А как их прогнать? Раз ты все знаешь, то и скажи как.

Дуду не сдавался.

— Мы их обхитрим. Убежим и спрячемся. И даже устроим им ловушку. Обведем их вокруг пальца! Они здоровые и сильные, но мозги у них курьи… А мы — маленькие, и у нас только и силы, что ум. — Дуду обернулся к Тому, словно ожидая одобрения.

И Тому пришлось вмешаться:

— Послушайте меня, все. Сказки — это на вечер, если вам почему-то не спится… Только в последнее время вы и так засыпаете чуть ли не стоя. А днем сказки не нужны. Днем есть Астер, его свет, и о сказках можно не думать. Нужно заниматься делами. Просыпаться, приводить себя в порядок и идти дальше, не теряя времени. Ясно?

Дети кивнули с видимым облегчением: хорошо, когда есть кому разогнать затаившиеся за деревьями черные тени и объяснить всем, что надо делать. Дуду и Орла, как и остальные, быстро поднялись на ноги. Их спор свернул куда-то не туда, и никто теперь не знал, что говорить дальше. Том догадывался, откуда взялось это безоговорочное послушание: изводить себя страшными выдумками — может, и забавная игра, но страх-то — настоящий… Потому и послушались и сразу вскочили. Ну, хоть так.

В этот вечер они разожгли свой первый костер. Все шли друг за другом аккуратно след в след, так было легче, и почти никто больше не спотыкался — как вдруг Глор заорал:

— Смотрите, смотрите, что там!

За развесистым кустом стояла старая покосившаяся палатка. В палатке оказалась уйма полезных вещей. Например, работающая зажигалка — Том щелкнул пару раз черным рычажком, из нее вырвался язычок пламени Астера, и все восторженно захлопали в ладоши. Несколько кастрюль, мисок, сковородок. Веревка. Круглая коробочка со стеклянной крышкой, под которой кружилась красно-синяя стрелка.

— Что это за штука? — поинтересовался Гранах, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

— Не знаю, — сказал Том. — Но она мне нравится, — и он сунул коробочку в карман.

Все остальное уместилось внутри рюкзака, который тоже оказался в палатке. Дети уже собрались идти дальше, но тут Глор опять всех удивил:

— Смотрите, меч! — Он помахал в воздухе металлическим прутом.

— Где ты это нашел? — спросил Том.

— Вот здесь, — и Глор показал, как можно вытащить такие же прутья из тканевого бортика.

Через некоторое время дети пустились в путь, уже вооруженные и нагруженные. Прутья оказались легкими, гладкими и в качестве оружия совершенно негодными. Но те четверо, кому выпало их нести — Глор, Гранах, Дуду и Ноль-Семь, — все равно ужасно гордились.

Когда остановились на ночлег, никому не хотелось идти за дровами. Все до смерти устали, лес быстро темнел. В памяти опять всплыли утренние разговоры, забытые на время перехода, черные тени сползались со всех сторон. Но Глор и Гранах, которым Том велел без дров не возвращаться, в конце концов натащили охапки сухих веток.

И теперь веселый огонек трещал в центре круга, отражаясь в глазах и полыхая на щеках детей.

— Как красиво! — воскликнула Нинне, протягивая к огню руки и разглядывая кончики пальцев, почти прозрачных на фоне огня.

— Да, — подтвердил Том. — Это красиво.

— А в нашей книге нет сказки про огонь? — спросил Ноль-Семь. Он заговорил впервые с тех пор, как Том отвесил ему пощечину.

— Я посмотрю. — Том точно знал, что такой сказки в книге нет. Но все равно начал листать страницы и делать вид, будто ищет, пока сидевшие ближе вытягивали шеи, стараясь разглядеть картинки. — Нет, ничего, — через некоторое время сказал он. Ему жалко было всех разочаровывать: до сих пор в книге находилось все, что нужно. Если дети потеряют веру, то пойдут ли дальше?

Но тут Орла поставила его в тупик:

— А почему бы нам самим не придумать сказку про огонь?

— Но мы же не книга, — рассмеялся Дуду. — Мы — дети.

— Ну и что? Мы можем придумать сказку про детей и про огонь. Вместе. Где все смешано. Как в каше из топора. Там ведь тоже все смешано вместе, да?

И вот вечером, в отблесках их первого костра, родилась сказка о Детях в лесу. Конечно, у нее были кое-какие недостатки — например, краткость; и вообще это получилась немного странная сказка. Зато она обеспечила всем спокойный сон.

— Не нравится мне это, — сказала Хана, когда дети заснули. Огонь тоже засыпал под пеплом, мерцая искорками во тьме.

— Что именно? — не понял Том.

— Огонь. Если мы станем зажигать огонь, то все узнают, где мы.

— Кто — все? — Том горько рассмеялся. — Да ладно тебе, Хана. Чего ты боишься?

— Что нас найдут и заберут обратно, например. Мне нравится здесь, — она огляделась. — Даже если ничего не происходит и мы не знаем, что будет завтра, — мне здесь нравится. Не хочу возвращаться назад, снова быть такой, как раньше. Раньше мы все были одинаковыми, все до единого. И вообще, мы были — никто. А теперь мы — это мы.

Том смотрел на нее удивленно. Говоря, Хана словно зажглась; как будто внутри у нее вспыхнул свет — гордость и страх одновременно.

— Мы умрем? — спросила она через некоторое время, и голос ее изменился, словно уменьшился.

— Не знаю, — честно ответил Том. — Нам нужно больше есть. А я не знаю, что мы для этого должны делать. То есть я знаю, но в то же время не знаю. Завтра мы попробуем. Чтобы не умереть.

— Чтобы не умереть… и чтобы остаться собой, — закончила Хана.

Они долго еще сидели вместе и смотрели на угли, которые мерцали и не желали умирать.

На следующее утро у Орлы возник еще один вопрос. Раньше она всегда была тихим и молчаливым ребенком. Раньше. Когда все они еще были другими — одинаковыми, как говорила Хана. Сейчас она не умолкала ни на минуту. Том вздохнул: ну, что на этот раз?

— А мы чьи? — выдала Орла.

— Как это, «мы чьи»? — не понял Том.

— Ну, в сказках дети — они всегда чьи-то. Мамины и папины. Или даже короля и королевы. Или Орка-людоеда, который держит их под замком и хочет съесть. А мы ничьи. Почему?

— Мы же не в сказке, — сказал Том. — Мы в лесу. Мы — Дети в лесу.

— А разве мы не можем тоже быть в какой-нибудь сказке? Ну, в книге? И тогда окажется, что это сейчас мы в лесу, но рано или поздно все изменится. Кто-то нас найдет. Возьмет нас к себе. Будет нас любить. И жили мы все в радости и счастье, — заключила она.

— Будем жить, — машинально поправил ее Том. — «Будем жить», а не «жили»… Не знаю, будем ли мы все жить в радости и счастье, — он бросил взгляд на Хану: казалось, Орла подслушала их вчерашний разговор. — Но мы попробуем. Понимаешь, Орла, быть в лесу — это не то же самое, что быть в сказке. В сказках происходит всегда одно и то же, и именно поэтому нам так нравится наша книга: мы знаем, что мы в ней найдем, и это никогда нам не надоест. А здесь, в лесу, — он обвел рукой поляну и темные деревья вокруг, — здесь много такого, чего мы не знаем. Но нам нужно научиться справляться и с этим. Это в сказках всегда есть короли и королевы, мамы и папы. А здесь — только мы, больше никого. Мы должны идти вперед, и тогда мы увидим, что произойдет дальше.

— Вот видишь, значит, я права — это как в сказке, — радостно заключила Орла. Том не стал ее разубеждать.

— По-моему, они слишком много болтают, — пробурчал Рубен. — То одно, то другое…

— Им нужно мясо, иначе они не выживут. Дети не могут питаться одними плодами и кореньями, — сердито сказал Джонас.

— Вот и я про то же. Лучше б ели, чем попусту болтать языком.

Большую часть дня они проводили теперь, наблюдая за детьми по видео, которое благодаря некоторым манипуляциям Джонаса работало теперь вполне сносно. Изображение даже стало цветным. Рубен не поверил своим глазам в то утро, когда впервые увидел цветной экран.

— Но… но как тебе это удалось? — воскликнул он и помотал головой, словно пытаясь избавиться от наваждения.

— А, это… Ночью я никак не мог уснуть и решил посмотреть, нет ли среди мусора еще чего-нибудь, что может пригодиться. Ну и нашел там вполне еще годную цветосхему. Ее немного заклинивает на зеленом, но это не страшно — мы же смотрим на лес…

Рубен восхищенно вгляделся в лицо Джонаса. Под глазами темные круги, зато взгляд — такой довольный, что дальше некуда.

— Послушай, что я тебе скажу, братан: ты — настоящий гений. И тебе не место на этой помойке. Нам всем тут не место. Но ты — ты мог бы отправиться в Неостолицу, чтобы там воссоздавать…

Джонас усмехнулся.

— Я уж лучше здесь. А воссозданием пускай займутся они, — он кивнул на экран, где на ядовито-зеленом фоне леса двигались темные силуэты детей.

— Думаю, если им удастся выжить, это уже будет достижением, — отозвался Рубен. — Может, пошлем им что-нибудь, как в тот раз?

— Слишком рискованно, — ответил Джонас. — Тогда они были еще близко. А нам лучше не нарываться. На передачу уйдет много энергии. Если на Базе заметят — конец нашему эксперименту.

— Ты и в самом деле думаешь, что кому-то есть до них дело? Кто-то пойдет их искать?

— Может, и нет. Но если да, нам с тобой точно не поздоровится, — возразил Джонас.

Он нарочно сказал «нам с тобой», будто предлагая Рубену сделать выбор, — но Рубен снова его удивил.

Вместо того чтобы отойти в сторону — ведь сам-то он, в сущности, ничего неположенного не сделал и запросто мог это доказать, — он довольно кивнул. И сказал, всматриваясь в темную цепочку фигур, которая почти терялась в густом лесу:

— Им надо охотиться.

— Том это знает, — ответил Джонас. — Я уверен.

Это была всего лишь небольшая серо-зеленая птаха, которая попалась по неопытности: ей ведь до сих пор не надо было осторожничать при встрече с людьми. Глядя на нее, — как она лежит, со скрученной шеей и стеклянными глазами, — Том вдруг преисполнился невыносимой жалости. Он поднял птицу с земли — она была еще теплая, но такая неподвижная — и заплакал. В первый раз в жизни ему пришлось кого-то убить. И он знал, что это будет не последний. Не так уж это и трудно: притаиться, подождать, выскочить, схватить, свернуть шею.

Только вот на всех этого не хватит. Когда птицу ощиплют, она превратится в кучку костей и горстку мяса. Том утер слезы тыльной стороной ладони, уложил добычу в мешок, висевший у него на плече, и пошел дальше в ожидании следующего предательского шороха.

— Ты молодец, — сказала ему Хана этим вечером, после того как от трех пойманных им птиц не осталось ничего, кроме тоненьких белых косточек, обглоданных зубами и отполированных языками до блеска.

— Убивать легко, — произнес Том, и по его спине пробежала холодная дрожь. Никто не обращал на них внимания, все смаковали оставшийся на языках вкус мяса. К счастью, Хана сама общипала добычу, словно она никогда ничем другим не занималась. Малыши помогали ей, радостно вырывая мелкие перья. Орла даже всунула себе в волосы самое длинное гладкое перо, но оно вскоре помялось — жалкий трофей, отливающий оранжевым в последних отблесках костра.

— Представь себе, что ты птица. Одна из этих, — проговорил Том, обращаясь к Хане. — Ты выжила среди волков и ястребов, и для чего? Чтобы попасть в мои руки? И в наши животы? По-твоему, в этом есть смысл? Хоть какой-то смысл? Она могла бы жить. Могла бы радоваться завтрашнему дню, летать, щебетать… Это были певчие птицы, ты знаешь об этом? Они издают примерно такой звук, — и он попробовал сымитировать пение птицы. Остальные обернулись, зачарованные, но потом снова впали в ленивое состояние сытости и довольства.

— Не знаю, — ответила Хана. — Может, они и должны были попасть к тебе в руки. И к нам в животы. Чтобы мы выжили. Может, они для того и появились на свет, с самого начала. Это правильно. Так и должно было быть. И ты молодец. — После не долгого молчания она продолжила: — Завтра пойдем на охоту вместе. Вдвоем мы наловим вдвое больше.

Но Том покачал головой.

— Мы будем есть мясо лишь тогда, когда без него совсем никак. Не каждый день. Не такая уж большая радость есть то, у чего когда-то были глаза. И ты не можешь пойти на охоту вместе со мной — ты должна оставаться с ними. Я могу взять с собой Дуду. Глор тоже ничего, он сильный… правда, слишком большой, и терпения у него никакого, будет шуметь. — Том поднял взгляд от огня и посмотрел Хане в глаза. — Мне не нравится убивать. Но я спокоен. В лесу есть и другие звери, на которых мы можем охотиться. В лесу полно зверей. Знаешь, Хана, я думаю, мы справимся. В первый раз я в этом уверен.

Его отвлекло низкое назойливое жужжание какого-то насекомого. Странно — обычно насекомые жужжат на свету, а при наступлении сумерек умолкают. Оглядевшись, Том успел заметить блик от костра на чем-то маленьком, блестящем. Потом все исчезло.

— Справятся — с чем? — спросил Рубен, следивший за разговором. Ночью не было никакой разницы, черно-белый экран или цветной, все равно в темноте все сливалось. Можно было не вглядываться в монитор, а просто слушать. — У них есть какой-то план?

— Думаю, на данный момент план самый простой: остаться в живых и уйти подальше от нас, от Лагеря, — ответил Джонас. — И мне кажется, это уже немало для кучки одиноких детей.

— Они не одинокие, — заметил Рубен. — Они вместе.

— Да, — кивнул Джонас. — Они вместе.

— Знаешь, что мне странно? — сказала Хана Тому на следующий день. — Ты всегда все повторяешь.

— Что?

Они шли впереди. Глор, как всегда, замыкал цепочку. Обычно Хана шла рядом с самыми маленькими, помогая им преодолевать трудные места: иногда приходилось карабкаться по крутому склону или продираться сквозь густой подлесок или колючки — без помощи старших малыши могли разодрать ноги в кровь. Но на этот раз она догнала Тома и пошла с ним.

— Ты все время все повторяешь, вполголоса. Я уже давно это заметила. Сначала говоришь что-то громко, потом повторяешь про себя, словно проверяешь, то ли ты сказал.

Том хмуро покосился на нее.

— Ну и что?

— Ничего. Я не хотела тебя обидеть. Просто это странно. Думаю, я поменяю тебе имя, — заключила она и пропустила его вперед.

Вечером, когда все сидели вокруг костра после ужина из вареных кореньев, которые нагнали на них сон, Хана несколько раз хлопнула в ладоши и поднялась.

— Я решила, что Том, наш вождь, наш командир, не должен именоваться просто Томом — и всё. Это слишком короткое имя для такого важного человека. Ведь это он принес нам книгу, читал нам сказки и убедил нас, что мы должны уйти, — все это было не совсем так, но Том решил не вмешиваться. Хана любила иногда приукрасить действительность. — И он всегда повторяет два раза то, что говорит. Поэтому я предлагаю называть его Том-Два-Раза. Ведь слова становятся сильнее, если их повторить, потому что так мы лучше их понимаем… и лучше понимаем, что именно мы хотели сказать. Но это значит и другое. Том подарил нам наш второй раз, второй шанс прожить нашу жизнь. Не так, как раньше, — в Лагере. Нет, именно нашу жизнь.

Хана слегка поклонилась и замолчала, выжидая. Том молча смотрел на нее снизу вверх. Дети замерли, не зная, что делать дальше. Орла захлопала в ладоши. Остальные неуверенно присоединились к ней. Но эхо аплодисментов быстро растаяло.

— Значит, все мы теперь поменяем имена? — воскликнула Нинне. — Тогда я бы хотела, чтобы меня звали Нина.

— А я буду Эзлин, — отозвался Глор.

— А я — Мило, — подхватил Гранах.

Том только покачал головой: ну, начинается…

— Нет! — Хана повысила голос. — У каждого остается его имя. Исключение мы делаем только для командира. И потом, мы же не совсем поменяли ему имя, мы просто добавили кусочек.

— Тогда можно я буду зваться Дуду-Белка? — не унимался Дуду. — Мне так нравятся белки, они такие юркие…

Хана начала сердиться. Дети совсем разболтались, никакой дисциплины.

— Я же сказала — нет!

На этот раз никто не посмел ей перечить. Все умолкли и просто смотрели на огонь. Через некоторое время навеянный ужином сон взял свое.

— Так трудно привыкать, когда что-то меняется… — заговорил Том, когда все, кроме них с Ханой, уснули. — Вспомни, как долго мы не решались уйти из Лагеря — привыкли. Там было плохо, но мы хотя бы знали, что нас ожидает.

— При чем тут это? — отозвалась Хана. — Сейчас-то у тебя только имя поменялось, больше ничего. И потом, Том-Два-Раза тебе отлично подходит.

— Все равно нужно привыкнуть, — вздохнул он. — Когда ты называешь меня Том-Два-Раза, мне становится не по себе, будто я стал кем-то другим.

— Но ты и стал другим! Ты что, не помнишь? Раньше, когда ты был сам по себе, казалось, что ты всего боишься. Я знаю, что это было не так… но мне так казалось. И ты боялся меня. Теперь ты командир, и ты меняешь нас всех. Ты находишь еду. Заботишься о нас. Так что, хочешь ты этого или нет, но ты стал другим. Тебя теперь в два раза больше, Том-Два-Раза. Даже нет: тебя теперь двое. Тот, что был раньше, и тот, что сейчас.

— Об этом я не подумал, — помолчав, сказал Том — легко, почти радостно.

— Вот видишь? Видишь, что я была права?

— М-м-м… Том-Два-Раза. Том-Два-Раза.

Он произнес это два раза и сам же рассмеялся. И Хана засмеялась с ним вместе.

— А что, мне нравится, — заявил Рубен. — Отличное имя. Но, по-моему, хватит уже об этом… А они долдонят и долдонят одно и то же!

— Они не долдонят. Они спорят. Дискутируют. Это хорошо. От этого работает голова, мозг — знаешь, что это такое? — Джонас постучал по вискам указательными пальцами.

— Угу. Мозги. У меня-то их немного, мне всегда это говорили, с самого детства. Хорошо хоть есть ты. Нас здесь всего двое, это вам не Сгусток, но командуешь — ты.

Джонас озабоченно нахмурился.

— Все же меня что-то беспокоит. Это молчание на Базе… Неужели никто так и не заметил, что они сбежали? Неужели никто не считает медикаменты? Или их раздают просто так, кому попало?

— Мне кажется, если у них что-то остается, они это съедают сами, там, на Базе, — проговорил Рубен. — Тогда и им, хоть ненадолго, можно ни о чем не думать. Мне тоже давали — ну, раньше, когда я только прибыл. А я перепродавал Первопроходцам. Потом кто-то меня засек, влепили выговор и все, никаких таблеток. А жаль. Но ты не переживай: по-моему, никто ничего не заметил. Ты сам сказал — всего восемь детей. Восемь из… восьмисот? Из тысячи? Вчера прислали очередную партию, еще тридцать новеньких. По-моему, их даже не считают. И никто, никто их не ищет. Бедняги.

Джонас подумал о том, какое отчаяние царит снаружи. В последнее время он почти не подключался к Сгусткам в Лагере, а только наблюдал за продвижением беглецов — у него теперь был отличный повод не погружаться в ежедневные мелкие драмы оставшихся. «От каждого из детей, — подумал он, — расходятся волны отчаяния: в центре ребенок, снаружи — осиротевшие родители, разбросанные семьи, бесконечное одиночество. Если, конечно, родители не погибли. А если погибли… может, оно и к лучшему».

Он взглянул на Рубена: грубоватое лицо, водянистые глаза. Сам о том не подозревая, Рубен менялся с каждым днем. Впервые Рубен говорил о детях Лагеря с сочувствием. В конце концов, он ведь тоже Остаток — отвергнутый. «А я? — Джонас посмотрел на свои ладони. — Кто такой я?»

Сегодня Гранах вдруг раскапризничался. Странно — обычно он мало говорил и всегда слушался. Он никогда не участвовал в играх — а дети вновь начали играть: теперь они перебрасывались мячом, найденным в рюкзаке вместе с другими незнакомыми и непонятными вещами. Мяч оказался не таким уж непонятным — все сразу сообразили, что с ним делать. Может, Том подсказал, а может, просто их руки вспомнили то, что заложено во всех детях веками, но до этой минуты пряталось в самой глубокой глубине. Понятно, что в Лагере мячей не водилось.

Как бы то ни было, Гранах, который никогда не играл в мяч — точнее, раз поиграл и бросил, потому что мяч все равно вываливался у него из рук (хуже, чем у малышки Орлы) и из-за этого все его ругали; Гранах, который шел, когда надо было идти, но когда его никто не трогал, понуро сидел сам по себе, думая неизвестно о чем, а может, ни о чем; Гранах, покрытый волдырями, изуродованный неведомыми молниями войны, отчего на него жутковато было смотреть, — взбунтовался. Взбунтовался против самого себя, против своего уродства, своей ненужности. Дети только что закончили есть и молча наслаждались ощущением сытости, не думая о завтрашнем, тем более о послезавтрашнем дне, как вдруг Гранах вскочил на ноги и начал кричать.

Орла, а за ней Нинне закрыли уши руками — очень уж было громко, почти больно. Но остальные, наоборот, прислушались: громко, конечно, но интересно, что же он вопит.

Ну, разобрать получалось далеко не все, но смысл воплей сводился к тому, что Гранаху опостылело быть никем, ничего не знать и не уметь, опостылело быть самым уродливым и ненужным из всех детей, самым ни на что не годным, которого могло бы вообще не быть и никто бы не заметил, так вот, пусть ему найдут какое-то занятие, раз он сам его не нашел, да какое угодно, хоть плести венки, как Орла, — ну и что, что они бесполезные, зато красивые, и те, кого она ими украсила, ходят гордые и улыбаются, пока не увянут цветы. И Гранах тоже хочет что-то уметь, тоже хочет быть особенным. Конечно, все это было изложено не так четко и последовательно и больше походило на спутанный клубок из воплей, вскриков, топанья ногами и других звуков, которые взлетали высоко и терялись в верхушках деревьев…

Но кто слушал, тот понял. Иногда достаточно просто прислушаться. Поэтому Том, когда вопли наконец прекратились и Гранах бросился на землю и снова стал таким, как всегда, — которого могло и не быть и никто бы не заметил, — поднялся и сказал:

— Ясно. — Потом жестом попросил Глора принести ему мешок с книгой. — С сегодняшнего дня, — объявил он, вытаскивая книгу из мешка и поднимая ее к свету, — ты больше не Гранах Ненужный. С сегодняшнего дня ты — Хранитель Книги. Ты должен всегда носить ее с собой, не забывать, не терять, защищать от грязи и дождя, не разрешать никому до нее дотрагиваться. Я передаю тебе самую драгоценную для нас вещь и ответственность за нее. С этого момента ты становишься таким же важным и драгоценным, как и доверенная тебе вещь. Ты понял?

Никто не посмел ничего возразить, во всяком случае, тогда. Потом, позже, Хана, конечно, выдала Тому все, что она об этом думает: «Ты что, свихнулся? Книгу? Ему, с его курьими мозгами? Да он ее потеряет, уронит в ручей, порвет! И мы останемся без сказок!» На это Том ответил: «Не бойся, я буду за ним присматривать. Ничего страшного не случится».

С этого дня у Тома добавилось забот: теперь он должен был не только вести за собой остальных, добывать еду и принимать решения, а еще и следить за тем, чтобы с Гранахом и книгой ничего не случилось. Но он мужественно взял на себя и эту ответственность. В конце концов, у каждого в жизни должен быть смысл, и если человек не нашел его сам, то надо ему помочь, а лучше от этого будет всем.

Тот день остался у них в памяти как День капризов Гранаха. Или просто: День капризов.

Книга всегда находилась в центре событий. Дети слушали сказки молча, не перебивая, чтобы не разрушить чары волшебства, и лишь в конце, будто очнувшись и возвращаясь в реальность, задавали вопросы. Задавали те, у кого хватало воображения, чтобы эти вопросы возникли, и хватало памяти, чтобы сохранить их до конца рассказа. В этом они тоже изменились: раньше Том по собственной инициативе объяснял всем трудные слова — те, которые они не могли понять за неимением опыта. Теперь спрашивали сами слушатели.

— Наверное, это плохо, если в сердце у тебя торчит кусок зеркала, — сказал как-то Дуду. — Это больно, — и, чуть помолчав, с напускной небрежностью: — Кстати, а что это за штука — зеркало? — ему явно было неловко, что он чего-то не знает.

Сдерживая улыбку, Том объяснил:

— Помнишь, дня три назад мы были на большой поляне и видели пруд? Я вам еще сказал, что эту воду пить нельзя, нужно сначала проверить, не ядовитая ли она. Вы тогда приблизились к берегу так осторожно — осторожно, словно боялись, что вода вас укусит. Заглянули в пруд и увидели самих себя. Так вот, зеркало — это нечто вроде пруда. Только оно маленькое. И блестящее. Его можно держать в руках или повесить на стену и смотреться. Видеть самого себя.

— Ага, а для чего оно нужно? — не успокаивался Дуду.

— Я же говорю — чтобы видеть себя, — ответил Том.

— А зачем мне видеть самого себя?

— Чтобы проверить, всё ли в порядке, — Том невольно поморщился: слишком уж нелепо прозвучало в их условиях такое объяснение. Поэтому он уточнил: — Чтобы увидеть, нравишься ли ты себе, красивый ты или урод… — еще не договорив, он пожалел о сказанном, но было уже поздно.

— Ну, тогда мне лично зеркало не понадобится, — понуро сказал Глор. — Я и так знаю, что я урод.

— Остатки — они все страшные, — подлила масла в огонь Орла.

— Неправда, — возразил Дуду, который был Вылупком, но вместе с тем и другом Глора. — Есть уродливые Остатки и уродливые Вылупки.

— И красивые Остатки и красивые Вылупки, — радостно подхватила Нинне.

— Да, но я — уродливый! Мое зеркало — это вы, — упрямо сказал Глор. — Ваши лица для меня как зеркало. Вы никогда на меня не смотрите. Или смотрите слишком долго. И хотя я сам себя не вижу, но все равно ощущаю их, свои волдыри, могу потрогать руками, чувствую, как они горят. Почему у вас нет волдырей, а у меня есть? — Глор совсем пал духом. Обычно он говорил мало и никогда раньше не задавался такими вопросами, никогда.

— Глор, — вмешался Том, — никто не виноват, если у него волдыри. И ты не виноват. Говорят, это из-за излучения: все, кто находился слишком близко, когда взорвалась бомба, были… покалечены. Кто-то изнутри, где этого не видно. Кто-то — снаружи, как ты и Гранах. Но я уверен, что есть средство всех вылечить. Оно есть. Мы найдем его, как только придем.

Гранах помрачнел. Ему не нравилось, когда упоминали о его недостатке. Он вообще не любил привлекать к себе внимание.

— Лучше бы они появились у меня внутри, эти волдыри. Тогда бы их не было видно, — пробормотал Глор, которого не особенно утешили слова Тома.

— Ага, и тогда ты тоже сидел бы и качался взад-вперед, как те, из Третьего Сгустка? — насмешливо отозвался Дуду. — Ты хоть двигаешься, ходишь, говоришь. И вообще, не такой уж ты урод. Ты просто… немного другой, вот и все.

— Придем куда? — спросила вдруг Нинне. — Ты сказал «как только мы придем» — но куда? В сказках, когда идешь по лесу, то всегда приходишь к какой-нибудь избушке или к замку. Но здесь один только лес, лес и лес. Ты уверен, что мы в правильной сказке?

«Вот я и вляпался, — подумал Том, мотая головой и лихорадочно соображая, что ответить. — Вот и вляпался…» Каждый раз, когда они начинали говорить серьезно, возникали проблемы.

— Когда идешь, то всегда куда-нибудь придешь, — проговорил он с напускной уверенностью, которой у него на самом деле не было и в помине. — Если бы мы остались в Лагере, то… мы не нашли бы всех этих плодов, не поели бы птичьего мяса… — Том попытался найти еще какие-нибудь положительные стороны их бегства. Нинне сама пришла ему на помощь:

— И мы продолжали бы принимать Лекарство, и не думать, и ничего не делать…

— И не узнали бы лес, — ликующе подхватила Орла. — Мне очень нравится лес, — добавила она тихо. — Очень-очень.

— А что такое «снег»? — спросил Ноль-Семь ни с того ни с сего, словно все это время он пытался удержать ниточку какой-то своей мысли.

— Ты же видел его на рисунках, правда? Он белый, холодный, падает с неба… — стал объяснять Том, радуясь возможности сменить тему.

— Да, я понял, это ты уже говорил. Но что это такое?

— Это как дождь, только не сульфитный — а чистый. Он падает сверху маленькими кусочками и кружит в воздухе. А потом оседает на земле и на разных предметах и, если его много, покрывает собой все. И еще, если его много, то очень холодно. Ужасно холодно! Можно даже умереть от холода. Нам повезло, у нас нет снега. Это потому, что Астер уничтожил все времена года.

Дети посмотрели на него как на сумасшедшего. Никто ничего не понял. Том постарался объяснить проще:

— Это Астер всему виной, да. Когда взорвалась бомба, то что-то случилось и в небе: привычные светила разлетелись в разные стороны, остался только Астер — он жаркий и довольно близкий, и поэтому погода всегда остается такой, как сейчас.

Молчание. Голос Ханы:

— А ты откуда это знаешь?

— Не знаю, — ответил Том. — Кажется… кажется, мне это кто-то говорил.

— Опять ты со своими глупостями об Осколках, да? — Хана смотрела на него сердито. Том даже отпрянул, ему показалось, что она его сейчас ударит.

— Давайте не будем ссориться из-за Осколков, — вдруг сказал Глор. — Давайте вообще не будем ссориться.

Все удивленно уставились на него. В лучах Астера виден был каждый волдырь на его лице, но светлые глаза как будто светились изнутри.

— Если мы — твое зеркало, — пробормотал Том про себя, — если мы действительно твое зеркало, то сегодня ты увидишь себя красивым.

— Почему они все время ругаются из-за Осколков?

— Ах, Рубен, Рубен, иногда мне хочется быть похожим на тебя, — с легкой улыбкой произнес Джонас.

— Нечего выставлять меня дураком, лучше отвечай, — обиженно пробурчал тот.

— Да нет, что ты, ты не дурак. Ты просто такой… такой…

— …дурак. Пытаешься сказать то же самое другими словами? Можешь не стараться, лучше отвечай. Так почему?

— Потому что у одних они есть, а у других нет. И те, у кого их нет, завидуют тем, у кого есть. Потому что иметь Осколки — значит иметь прошлое. Не иметь их значит лишь одно — что ты родился из пробирки, неизвестно от кого, может, вообще случайно. Обыкновенное слияние гамет. И если у тебя нет прошлого, то тебе трудно представить и будущее.

— Вечно ты говоришь загадками, Джонас! Но я понял, — ответил Рубен и улыбнулся. — Это значит, что у Остатков есть кто-то, кто их ищет, кому они нужны, на этой планете или нет — не важно. А у тех, других, — никого нет. Разве что пробирка, и та уже давно разбилась.

— Именно так, Рубен, именно так.

— Осторожно, — пошутил Рубен. — Ты начинаешь повторять все по два раза, прямо как наш Том. Или ты хочешь, чтобы я звал тебя Джонас-Два-Раза?

— Кстати, не такое уж плохое прозвище. Но Тому оно больше идет. Не будем забирать у него имя. У парня и так почти ничего нет.

— У него есть книга… Знаешь, эта история о злой ледяной королеве, она мне тоже понравилась. Хотелось бы и мне иметь такую книгу. В следующий раз, когда к нам заявятся Первопроходцы, я их спрошу. У них там на астерлётах столько разного хлама, наверняка и какая-никакая книга отыщется.

Вот уже несколько дней Том брал с собой на охоту Глора. Сначала просто чтобы хоть как-то отвлечь его после того неприятного разговора, а потом — потому что вдвоем у них получалось гораздо лучше. Кто бы мог подумать, что Глор, рослый и крупный, окажется бесшумным, ловким и метким охотником? И, похоже, в отличие от Тома, Глор нисколько не терзался сомнениями в момент, когда нужно было свернуть птице шею.

В этот раз у добычи, которую они выслеживали, не оказалось ни крыльев, ни перьев. Честно говоря, трудно было вообще понять, что это такое: в кустах виднелась лишь бурая спина, казавшаяся пятнистой от игры света и тени. То, что зверь большой, было ясно уже по хрусту веток под его лапами. Иногда из его горла вырывался хриплый звук, похожий на затяжной кашель. Именно этот звук сначала испугал, а потом заинтересовал охотников. И теперь, сидя в укрытии, в кустах, они замерли, не зная, что делать дальше.

Наконец зверь поднял голову, медленно повернулся и уставился прямо на них. Оказалось, что он почти целиком синий, только спина бурая. У него были большие влажные коричневые глаза. Между двойными рядами белых острых зубов болтался розовый язык. И был хвост — небольшой пушистый завиток, дрожавший от возбуждения.

— Как думаешь, он хороший или плохой? — шепотом спросил Глор.

— Понятия не имею, — так же шепотом ответил Том.

Зверь, не оставляя детям времени на раздумья, направился прямо к ним. В шаге от Глора он остановился, потом подошел ближе и ткнулся влажным носом ему в колени. И снова издал тот же странный хриплый звук, на этот раз похожий на безголосый смешок.

— Хороший! — с облегчением воскликнул Глор. — Отличный!

— Кто это? — спросила Хана, разглядывая зверя, который трусил рядом с охотниками и, казалось, улыбался. Зверь доходил Глору до бедра.

— Не знаю, — ответил Том. — Похож на собаку и в то же время на свинью… Мутант, наверное.

— Слушай, ты просто невыносим! Вечно ты все знаешь!

— Я всегда был первым в классе, — с улыбкой похвастался Том за мгновение до того, как его кольнул Осколок, вынырнувший, как обычно, неизвестно откуда. В суматохе никто ничего не заметил, и Тома это вполне устраивало.

— Давайте назовем его Собак, — предложила Орла. — Это ведь подходящее имя, да?

— Рано придумывать ему имя, когда мы еще не решили, что с ним делать. Это гора мяса — можно наесться на неделю вперед, — сказал Том, явно борясь с собой. Но он первый понял, что никогда не найдет в себе мужества убить этого зверя.

— Я не хочу его есть. Я хочу, чтобы он остался у нас, — вызывающим тоном заявил Глор.

Том развел руками.

— Ну, я просто так сказал. Это же не значит, что мы обязательно должны его съесть.

— А вот и не говори просто так, — отозвался Глор и добавил: — Пернатые — они глупые, они убегают и улетают от нас, значит, их можно есть. А этот не убегает. Он идет за нами. Все понимает. И хочет быть с нами.

— Даже если мы его не съедим, — все еще сопротивлялся Том — он сам захочет есть.

— Он захочет есть детей? — Орла испуганно попятилась.

— Да нет же, нет. Я хотел сказать, что нам придется о нем заботиться, искать еду и для него тоже.

— Вот еще! — сказал Глор, почесывая бок зверя. — Смотри, какой он толстый. Ясно, что он сам о себе может позаботиться. По-моему, у нас не будет с ним проблем. — Зверь благодарно потерся головой о его ногу. — Наоборот, может, он даже будет охотиться для нас. Если мы объясним ему, как это делать.

— И мы назовем его Собак, — не успокаивалась Орла. — Хорошее имя, правда?

Зверь, словно узнав это слово, поднял морду и завыл. Собак! Все радостно засмеялись и захлопали в ладоши. Теперь у них был Собак. Разве не здорово?

— Никогда еще не видел подобной твари под светом Астера, — пробормотал Рубен, разглядывая зверя. — Интересно, внутри он тоже синий? Вот вышли бы бифштексы… Это я тебе говорю. А из задней части можно такую ветчинку заделать, такие биточки!..

Однажды в порыве откровенности Рубен рассказал Джонасу, что в прошлой жизни он был мясником.

— Хорошо, что он там, а ты здесь, — заметил Джонас. Хотя ему и не хотелось в этом признаваться, но зверь его немного беспокоил. Кто знает, вдруг он опасен, агрессивен? Вдруг бросится на детей, разорвет их в клочья? Может, он хищник и его привлек их запах. Подобные твари, как сказал Рубен, встречаются редко: чудовищные мутанты с несочетаемыми частями тела — результат сильнейшей радиации. Или неудавшихся экспериментов: после бомбы же пооткрывались все клетки. У этого еще относительно нормальный вид, хотя Джонасу не слишком нравился его двойной, как у акулы, ряд зубов. Но детям это явно не мешало. Орла как раз только что сплела венок из цветов и украсила им зверя; тот резко вскинул голову, на лету подхватил венок зубами и моментально проглотил. Все рассмеялись.

Джонас тревожился и за Тома-Два-Раза. «Подходящее имя, — еще раз подумал он. — Этот мальчишка ничего не делает бездумно, всегда взвешивает все до мелочей, перепроверяет себя. Это его достоинство — и одновременно наказание». Осколки несли Тому тревогу и боль — почти физическую. И ему приходилось справляться со всем этим самостоятельно: кажется, он пытался собрать воедино картину, которой больше не существовало… «Ладно, — сказал себе Джонас, — я все равно ничем не могу ему помочь. Я могу лишь оберегать его. Его и всех остальных. Наблюдать. А если они вдруг окажутся в беде, если им понадобится помощь, что я смогу сделать? Отсюда до них далеко. Передатчик передает сейчас с расстояния семидесяти под. Неплохо, учитывая, что они дети, идут пешком и не имеют никаких приборов для ориентирования, кроме старого компаса, которым они не умеют пользоваться… и который наверняка давно свихнулся от перепадов магнитосферы».

«Знаешь, это захватывает. Как те вечерние шоу про шпионов, что показывали раньше. Я тогда ни одного не пропускал», — разговорившись, признался как-то Рубен, и Джонас мысленно с ним согласился. «Может, и я тоже просто увлекся этой игрой про шпионов, и мое любопытство разгорается при виде чужих: бед? Может, для меня это всего лишь способ заполнить чем-то пустые дни, придать смысл бессмысленной работе?» — думал он и от этого становился сам себе противен. Чтобы отвлечься, Джонас перевел взгляд на черно-белый экран — из тех, что держали под наблюдением Лагерь. Ничего нового. Разве что вот: долговязый подросток каким-то образом ухитрился поймать мелкую пичужку и сейчас методично выщипывал ей перья, сжимая коленями тощее тельце, еще живое, и не обращая внимания на царапины, которые наносила ему несчастная и уже почти голая жертва.

— А я еще сделаю, — упрямо повторила Орла и направилась в лес. — Сплету ему новый венок.

— И он снова его съест! — прокричала ей вслед Хана.

— Зато теперь мы знаем, что он вегетарианец, — заметил Том. — То есть, я хотел сказать, травоядный.

— Опять ты со своими сложными словами, — буркнула Хана, отворачиваясь, но ее восхищенный взгляд не вязался с ее недовольным тоном. Она все еще сердилась на себя за то, что обозвала его «невыносимым». Том заметил ее маленькую внутреннюю борьбу и тоже отвел взгляд, чтобы не показывать, что он все понял.

— А может, я и ошибаюсь, — заговорил он через некоторое время, снова обернувшись к Хане. — На что ему тогда такие острые зубы, если он питается одними цветочками?

— Может, это и есть Орк. Может, в этих местах Орки такие, и он почуял наш запах и этой ночью всех нас съест. Тогда мы все окажемся у него в животе, — завороженно проговорил Дуду.

— Вот уж нет, — откликнулся Том. — Этой ночью он будет сидеть в загоне.

— В каком загоне?

— В том, который мы сейчас построим. Все вместе.

Работа заняла всех, кроме Орлы — она ушла на поиски цветов и вернулась уже с длинной гирляндой из фиолетовых колокольчиков и с пригоршней розовых плодов, какие до этого им не встречались.

— М-м-м, вкусные, — сообщила она, энергично кивая головой. — Очень даже!

— Я же велела тебе ничего самой не пробовать, — зашипела на нее Хана, и малышка отпрянула, пряча плоды за спиной.

— Ладно, если уж она не умерла, то можно и нам попробовать? — вмешался Дуду.

— Подождем до завтра. Если они все-таки ядовитые, умрет только она, — беспощадно заявила Хана.

Орла пожала плечами, словно сказанное ее не касалось, и, подбежав к Собаку, обвила его шею цветочной гирляндой и закрепила голубым венчиком на длинном стебле. На этот раз, как Собак ни извивался, ему не удалось дотянуться зубами до цветов и волей-неволей пришлось смириться с украшением. Глядя на него, все залились смехом, даже Хана веселилась вместе со всеми.

— Ой, вы смастерили ему домик? — воскликнула Орла, заметив строение на краю поляны. — А как он туда попадет?

— Здесь есть дверца, смотри, — гордо заявил Дуду.

— Я тоже помогала ее делать, — вставила Нинне.

— Какой красивый… А можно мне тоже такой домик, для меня одной?

Том рассмеялся.

— Загоны нужны только для зверей.

— Да, но было бы так хорошо иметь свой домик… Мы можем посмотреть в книге и сделать такой же, правда? Как, например, домик Гензеля и Гретель…

— Но это же был домик из еды! — воскликнул Глор.

— Да нет, не тот. А тот, в котором они жили раньше — еще до того, как их мама и папа стали плохими и решили бросить их в лесу. Давайте попробуем, а? Я тоже буду помогать.

Она смотрела на Тома умоляюще, снизу вверх. Глаз с него не сводила. Ну что ж, он давно знал, что рано или поздно это произойдет. Дети шли и шли — и никто не жаловался просто потому, что все страшно уставали и были слишком напуганы. И только поэтому не задавались вопросами. Но куда они шли? Есть ли смысл в том, чтобы каждое утро снова пускаться в путь, без проводника, без дороги, не ведая цели? Конечно, всем хотелось остановиться. И вот вопрос возник сам собой, будто в игре. Ну, и что теперь?

Трудно в одиночку принимать решения, делать выбор. Он подумал, что обсудит этот вопрос с Ханой, как-нибудь вечером. А пока просто попробует переключить внимание.

— Гранах, дай-ка мне книгу. Тут есть еще одна сказка о доме, и я как раз хотел вам ее почитать… — он сел на землю и скрестил ноги.

Пока все остальные усаживались в круг, Том вдруг услышал знакомое монотонное жужжание. Днем поляну всегда наполняло множество звуков — птичье пение, щелканье, чириканье, — но этот звук выделялся из всех. Он был другой, ровный и долгий. Том поднял глаза и заметил золотистый блеск на одной из веток; послышался как будто металлический щелчок.

— Ну? — торопила его Нинне.

И он начал читать.

— Можно я кое-что спрошу? Я не очень хорошо понял… — сказал Глор этим вечером. Костер они не зажигали, Астер бледно сиял над самым горизонтом.

— Что именно? — спросил Том.

— В сказках, которые ты нам читаешь, там всегда есть эти… мамы. Только я не совсем понимаю: а что такое «мама»? Может, мне объяснит кто-нибудь? — Он медленно обвел всех глазами, словно ждал, что все сейчас начнут смеяться.

Том вздохнул. Ну вот, этого только не хватало. И что теперь делать?

«Сказать правду, — зашептал голос у него внутри. — Сказать ему все, что знаешь, это и будет правда».

«Но я не помню», — возразил другой голос.

«Нет, помнишь, — не уступал первый. — Помнишь!» Том помотал головой, отгоняя назойливые голоса, и огляделся. Все уставились на него в ожидании. Свет заходящего Астера отражался в глазах детей. Он еще раз вздохнул и начал:

— Это женщина. Которая готовит тебе еду и говорит всякие вещи…

— И оставляет тебя в лесу, — тут же перебил его Дуду.

— Это не во всех сказках, — возразил Том.

— Да, не во всех, — подтвердил Ноль-Семь. — В некоторых она умирает в самом начале и оставляет тебя одного.

— Но тогда зачем она нужна? — включилась в дискуссию Хана. — Если в конце или даже в начале она все равно тебя оставляет?

— Она не то чтобы для чего-то нужна, — объяснил Том. — Она просто есть.

— Как небо? — спросила Орла. — Или вода, или Астер, или деревья? Есть — и всё?

Том молчал, подбирая слова.

— Мама есть у всех, — наконец сказал он.

Нинне бросила на него косой взгляд и насмешливо улыбнулась.

— Это неправда, — сказала она. — У Вылупков нет мамы.

— Да, но все же где-то… — начал было Том, но потом умолк и поднял руки — словно сдался. И правда, попробуй такое объясни.

— А у тебя она была? — Хана. Да уж, вопрос прямо в лоб. Том сглотнул, помолчал немного.

— Думаю, да.

Вот она. Правда. От нее больно, но только в начале. Потом ничего. Наоборот, Том почувствовал, будто внутри у него разлилось тепло.

— И какая она была? — спросила Хана. Тому не нужно было смотреть в ее сторону, чтобы уловить враждебность, почти ненависть.

— Она была… красивая. Обнимала меня.

— Чтобы побороться? — Глор.

— Нет. Чтобы показать, что она меня любит.

— Значит, она не очень сильно тебя сжимала… — опять Глор.

— Не очень. Она обнимала меня… как раз в меру. Чтобы мне было хорошо. Как одеяло, только живое.

Дети обменялись взглядами. У них было одно одеяло на всех, в рюкзаке у Глора, и пользоваться им мог лишь тот, кто заболел.

— Значит, ты был болен? — тут же уточнила Нинне.

— Нет… Объятия — они нужны не затем, чтобы лечиться, а чтобы тебе было хорошо. Просто хорошо, в любой день, когда захочешь… — Том прислушался, но голоса внутри него молчали.

— А как это, ты можешь мне показать?

Вскочив на ноги, Нинне шагнула к Тому и протянула ему руку.

— Я не… — Том медлил. Встретился взглядом с Ханой, которая сделала ему незаметный знак. Он ухватился за руку Нинне и в следующее мгновение встал на ноги. Подошел к ней, обнял, прижал к себе.

— Что я должна чувствовать? — донесся из глубины объятия немного сдавленный голос Нинне. Чуть отстранившись, она подняла голову и теперь смотрела Тому в глаза.

— Ну… а что ты чувствуешь?

— Твой запах.

— Нет, не то. Ты должна почувствовать что-то внутри. Оно тебя согревает.

Нинне сосредоточенно прищурилась. И вдруг широко-широко улыбнулась.

— Мне кажется… вот оно, я это чувствую… Ух, как здорово!

Любопытная Орла тут же подбежала к Тому и попыталась расцепить его руки и заскочить внутрь объятия.

— Можно, можно я тоже попробую?

Пробовали все, по очереди. Неловкие, угловатые движения; тонкие руки на его плечах, тепло тел, резкий запах откуда-то из складок шеи — запах пота, но и чего-то другого, невыразимо приятного, — от всего этого вместе Том совсем потерялся. Малыши пахли очищенными плодами; Хана — травами. Здоровяк Глор подошел самым последним, не очень уверенно, но в конце концов и он прижался к Тому в быстром объятии и тут же отошел, но уже с улыбкой на лице. Все смеялись — всех обуяла радость, и она еще долго не проходила.

После этого дети стали обниматься каждый вечер перед сном.

Рубен спал. Джонас молча плакал, глядя на эту сцену. Он перематывал ее много раз, потом отключил монитор и попытался успокоиться, но слезы все текли по щекам и не иссякали…

Вихрь объятий на время вытеснил разговоры о доме, но постепенно к новшеству стали привыкать, и они вернулись. Это был не тот вопрос, какие рассасываются сами собой. И потом, они же сделали загон для Собака, и Собак спокойно в нем разгуливал и жевал листья и ветки — в те дни, когда Том и Глор не брали его с собой на охоту. Выяснилось, что у Собака великолепный нюх: он легко отыскивал птичьи гнезда, уверенно и спокойно трусил к ним и, остановившись чуть поодаль, начинал рыть землю когтями — осторожно, чтобы не спугнуть добычу. Дальше в дело вступали Том и Глор. Теперь, когда они охотились с Собаком, им не приходилось подолгу сидеть в засаде и беспокоиться о том, что лесное зверье учует их по запаху. Дети стали лучше питаться; Том все еще не мог привыкнуть к тому, как стекленеют глаза птиц, а иногда мелких лесных зверушек — в то мгновение, когда жизнь покидала их; к счастью, добычей занимался Глор — ощипывал или снимал шкуру ножом, который дети нашли в рюкзаке вместе с компасом и зажигалкой. Он пользовался ножом так, словно делал это всю жизнь: у Тома даже появились на его счет кое-какие сомнения, но он тут же их отогнал.

Так вот, если у Собака есть загон — в принципе дом, пусть без крыши, окон и очага, — то почему бы его не иметь и детям? И если у Собака есть дом и ему в нем хорошо, то зачем вообще нужно снова пускаться в путь и оставлять этот дом пустым? И что делать после этого с Собаком? Строить ему каждый раз новый загон, на каждой новой остановке, каждые три-четыре дня?

Слишком много работы. А без загона Собак наверняка сбежит, и у них больше не будет такого хорошего друга…

Первой слово «друг» произнесла Орла, и все посмотрели на нее с досадой — все же знали это слово и знали, что оно означает, но не вспомнили. А она — вспомнила.

— Если мы построим себе дом здесь, на поляне, то уже никуда больше не пойдем, — сказал Том. — Никуда больше. А мы ищем…

— Да, что мы ищем? — перебил его Дуду. — Сами не знаем. А тут нам хорошо, и рано или поздно кто-нибудь нас найдет, — он умолк, пораженный важностью своих слов, потом огляделся. Все смотрели на него с немым изумлением. — Ну, это… как в сказках.

— Что за глупости, Дуду, — строго, будто возвещая истину, сказала Орла. — В сказках детям всегда приходится выкручиваться самим. Они сами находят дорогу домой и возвращаются туда, откуда пришли. Но мы же не хотим вернуться обратно и не хотим искать туда дорогу. Потому что никакой это нам не дом. Поэтому давайте лучше построим себе дом тут. Мы это место нашли, и нам в нем хорошо.

Это была длинная речь даже для такой болтушки, как Орла, и Том с Ханой обменялись красноречивыми взглядами: молодец Орла, маленькая-маленькая, а умеет подобрать нужные слова. Остальные тоже оценили разумность ее предложения и согласно закивали головами.

Вечером Том с Ханой долго не могли уснуть, говорили.

— Нам нужно идти дальше, Хана, — доказывал Том. — Чем дальше мы уйдем от Базы, тем больше шансов кого-нибудь или что-нибудь найти. Нужно идти дальше.

— Я знаю. Но они же еще маленькие, они не поймут. Они устали. Им труднее, чем нам. А здесь и правда хорошо, мы нигде еще так надолго не останавливались. Все уже привыкли к этой поляне. По-моему, дом — это такое место, где тебе все привычно. Мы знаем, где тут вода, где ягоды…

— Но если мы останемся, то скоро всё съедим.

— Да ладно, в лесу достаточно еды. А закончится — отправимся в другое место. Но только тогда. Ты же заходишь каждый раз дальше в лес, когда охотишься. А в остальном… Вода в ручье хорошая, вокруг много деревьев, есть где полазать, поиграть. Почему бы нам не построить какое-нибудь укрытие для дождливых ночей? Будет здорово.

На лице Ханы уже появилось то мечтательное выражение, против которого, Том это уже понял, любые аргументы бессильны. Такое же, как у Орлы, когда после сказки о трех поросятах она ликующе воскликнула:

— Но мы умнее, мы построим себе не восемь домов, а один, все вместе! Из соломы, дерева и кирпичей, всего сразу, тогда с ним ничего не случится! — и, после недолгой паузы: — А что такое «кирпичи»?

«С другой стороны, — подумал Том, когда Хана уже заснула, — у меня, наверное, тоже было такое же странное сумасшедшее лицо, когда я в первый раз сказал, что нам надо уходить. Но они же послушались, пошли за мной. Один бы я не отважился. Хотел, но не смог. Наша сила в том, что мы вместе. А быть вместе — значит и решать вместе. Не обязательно хотеть всем одного и того же — просто выбирать то, что хочется большинству. И на этот раз послушаться остальных должен я».

Том мысленно перебрал все сказки, пытаясь вспомнить хоть одну, где бы детей кто-нибудь находил. Те сказки, которые уже читал вслух, и еще неизвестные.

Но такой — не было. Ни одной. Ни одной сказки или истории, в которой взрослые сделали бы хоть что-то хорошее для детей. Детям всегда приходилось выкручиваться самим. Им помогала удача, или хитрость, или то и другое вместе. «Никто за нами не придет, — сказал себе Том. — Никто. Нас никто не ищет, и мы тоже не знаем, кого нам искать, — удивительно, но эта мысль не влекла за собой чувства обреченности; наоборот, она даже успокаивала. — Ну что ж, мы можем остаться здесь и построить дом. Кто знает, вдруг это поможет нам стать еще сильнее, еще чему-то научиться.

И когда мы снова двинемся в путь, то уже будем знать, куда идем».

И потом, все еще есть шанс, что Осколки сложатся вместе, примут форму. «Надо, чтобы Осколки приносили не боль, а ясность, — думал Том. — Чтобы они обретали смысл». Он обхватил голову руками и тряхнул ею: вдруг кусочки, выныривавшие по одному из глубин сознания, сложатся наконец во что-то целое? Нет, невозможно. У каждого в голове свой рисунок. Том вдруг вспомнил (еще один Осколок, но совсем простой, от которого не больно) какую-то игру — из тех, что были раньше. Много-много кусочков с неровными краями, и если правильно сложить их вместе, то получается картинка; только нужно внимательно рассматривать голубые и красные кусочки, чтобы понять, как складывать. И голубые просто сводили его с ума, они все были одинаковые, голубые…

Том заснул с мыслями о красном в темную крапинку кусочке, а может, это ему просто приснилось: он держал его в руке и внимательно рассматривал, и сначала это был просто кусочек игры, но постепенно из него вырисовалась какая-то фигура, заполняя Тома; улыбка, обращенная к нему, спокойная и ласковая; потом фигура вдруг начинала приближаться, и вот уже можно различить лицо, и это лицо так нравилось ему, так радовало и было так близко…

Как обычно, образ растаял в то мгновение, когда, казалось, вот-вот станет явью. Том опять тряхнул головой: он все еще сидел перед огнем — не ушел в страну снов, как это называется в сказках. Он прекрасно знал, чье это лицо, чья улыбка. Он знал это так же точно, как и то, что он — одинокий ребенок среди других одиноких детей, что они потерялись в лесу, что их будущее туманно… Да, он знал, он помнил. Но не признавался в этом даже самому себе, опасаясь, что и это его хрупкое знание растает — как случается со всеми вещами, которых очень желаешь.

— Они понятия не имеют… — сказал Рубен. — У них ничего не получится, разве что кособокая хижина. И первая же гроза снесет ее, как соломину!

— Так-так, неужели? Значит, ты тоже играл в трех поросят. Тоже был ребенком, — рассмеялся Джонас.

Он был в отличном настроении: пока дети что-то выдумывают, пусть нелепое и неосуществимое, у них все хорошо: они не просто ждут, когда закончится день и наступит ночь, а чем-то заняты. Они строят. И даже если их кособокая хижина будет в десять раз ненадежней домика самого глупого из поросят, какая разница! А вообще-то эта сказка никогда ему особенно не нравилась. Машинально Джонас стал насвистывать мотив, которого давным-давно уже не помнил, и, осознав это, умолк. Да, от Осколков больно. Всем. Взрослым — точно так же, как детям. Если не больнее. Потому что все, что с ними связано, теперь в прошлом, и ты знаешь, что этого никогда уже не будет.

Этот день остался в памяти детей как День дома. Строительство началось с некоторой неуверенностью в отношении проекта. За неимением кирпичей — после того как Том несколько раз повторил всем, что это такое и почему им придется обойтись без них, — дети отправились на поиски камней и выложили из них большой прямоугольник по линиям, которые палкой на земле начертил Глор. Линии не соединялись, между ними оставалось свободное место — дверь. Три ряда больших камней были скреплены между собой месивом из грязи и сухой травы. «Иначе камни не будут держаться», — объяснил Том и показал девочкам, как готовить смесь. Девочки тут же взялись за дело и месили с отвращением и одновременно с удовольствием. Самая ответственная работа досталась Тому: когда смесь начала схватываться, он быстро заделал оставшиеся дыры камнями поменьше и заткнул щели мхом.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь остались только доски.

Ага, доски. Легче сказать, чем сделать. В книге деревянный домик был сделан из одинаковых ровных досок, поросенок номер два явно имел в хозяйстве молоток и гвозди, а рисунок был больше всего похож на техническую инструкцию: посередине дом, вокруг аккуратные прямоугольнички с подписями и от них стрелочки, которые показывают, где что. Правда, в этой инструкции не объяснялось, как построить такой дом без молотка и гвоздей. Поэтому Тому снова пришлось что-то придумывать, и вскоре он выудил из глубины рюкзака длинную сине-красную веревку, прочную на вид.

— Прямо не рюкзак, а сумка Мэри Поппинс! — усмехнулась Хана. И тут же испуганно прикрыла рот рукой, словно хотела удержать вырвавшиеся слова или затолкать их обратно. Том в изумлении обернулся.

— Но… как ты… откуда…

Остальные были поглощены работой и то ли не слышали, то ли не обратили внимания. Хана, пожав плечами, отвернулась, но как-то слишком поспешно. И ушла в лес — за ветками нужной длины. Том весь день потом пытался поймать ее взгляд и расшифровать выражение лица. Как это возможно?.. Если Хана — Вылупок, то откуда у нее Осколки? Потому что это явно был Осколок: он сверкал, как стеклышко, отшлифованное морем…

«Вот, еще один, — подумал Том, когда перед глазами у него вдруг мелькнула картинка: ребенок на берегу моря наклоняется, подбирает ракушку с песка. — Но этот — мой, только мой».

Они работали до самого вечера, выбирая ровные ветки и связывая их веревкой. Том боялся, что ее не хватит, но моток был большой, веревка тонкая и прочная. К вечеру стены едва доходили детям до пояса, зато все легли спать уже внутри, в доме, совершенно довольные. Они работали и на следующий день, и потом еще день — связывали ветки вместе, прикрепляли; находили упавшие деревья, но не слишком толстые, чтобы их можно было уложить решеткой на возведенные стены; срывали большие листья с пальмовых деревьев, раня руки об острые края, потом сшивали их вместе длинными стеблями травы — получилось похоже на настоящую крышу.

— Если начнется ветер — вмиг унесет, — критически заметила Хана.

— Да? — откликнулся Том. — Ты что-то знаешь о крышах, унесенных ветром? — он нарочно ее поддразнивал.

Хана покраснела и опять отвернулась. По вечерам она теперь избегала его; они уже не болтали вдвоем, когда остальные спали. Хана говорила, что она должна укладывать девочек (которые прекрасно укладывались и без нее), и потом засыпала вместе с ними. Или притворялась, что спит. А Том сидел снаружи и смотрел на это странное сооружение, в котором сейчас находилось все самое дорогое в его жизни.

И вот дом в лесу построен, крыша покрыта сшитыми вместе листьями, которые, может, и улетели бы при первом же порыве ветра, но их пока удерживали камни и сеть лиан, крепившая крышу к ветвям соседних деревьев. Простой, не очень прочный и не совсем похожий на дом, скорее на картонную коробку, обмотанную веревками, — будто наспех упакованный подарок… Том взглянул на свои босые ноги, которые уже не чувствовали ни колючек, ни камней. Ничего, можно жить в лесу и без обуви. И без дома тоже можно, просто сейчас он им понадобился, чтобы почувствовать себя сильными, ловкими, умелыми. Чтобы почувствовать себя в безопасности. Чтобы знать — они вместе.

— В мое время некоторые дети записывались в скауты, — буркнул Рубен. — Полный бред — вырядятся как придурки: галстук, голубая рубашка… прямо настоящая форма. Как у солдат. Будто они собрались на работу ходить, а не играть в дикарей. Вот и эти… вроде скаутов, — в голосе его было столько презрения, что Джонас не удержался от смешка:

— Да, есть сходство. Хотя насчет формы — это ты загнул, — мешковатые рубашки, стянутые у шеи, постепенно превращались в грязные лохмотья.

— Ага. Может, пошлешь им пару галстуков с твоим механическим голубем — только не говори мне, что он еще не готов. А заодно и зубные щетки, и пасту с фтором — у нас этого добра навалом! Мы же не хотим, чтобы у них появился кариес, а? — Рубен горько усмехнулся.

— По-моему, ты им просто завидуешь, — спокойно сказал Джонас. — Тебе самому хочется поиграть в скаутов.

— А что мы здесь, по-твоему, делаем? Разве не играем? Может, пора уже заключать пари? Типа, кто из них выпадет первым? А? До сих пор им везло, но они ходят по острию ножа, совсем потеряли осторожность. Рано или поздно их обнаружат, вот тогда мы с тобой и развлечемся. Вот будет смеху — сидеть здесь и смотреть.

— Ты… — вдруг осенило Джонаса, — ты хочешь им помочь.

Рубен не ответил. Лишь крутанулся два раза на стуле и уставился в монитор. На экране дети — те, которые остались в Лагере, — возились в грязи, почти неразличимые, как серые мошки на сером фоне.

Сначала зонтик. Это могло получиться случайно. Ладно, может, и было случайно. А теперь вдруг — сумка Мэри Поппинс. Том четко помнил обложку, хотя никогда особенно не любил эту книгу; но все равно эту историю знали все и каждый.

Каждый из тех, кто жил раньше, по-настоящему.

А эта манера Ханы избегать расспросов, уклоняться, ускользать? Отводить взгляд, как будто она что-то скрывает и боится, что все откроется.

Том должен знать. Должен. Он поговорит с Ханой. Только не ночью, при свете затухающего костра. Нет, он поговорит с ней днем, пока остальные бодро достраивают дом, а Орла приглаживает шерсть Собака букетом цветов — ему это очень нравится: зверь скалит зубы, будто улыбается, и глухо, еле слышно урчит — он всегда так делает, когда чем-то доволен.

«Хорошо, что теперь у нас есть Собак», — подумал Том. Потом распрямил плечи — конечно, проще разглядывать зверя-мутанта с улыбающейся мордой, чем перейти прямо к делу. Но он уже принял решение.

Хана сидела на дереве неподалеку. Том подскочил, легко подтянулся на руках и оказался рядом с ней. Он много чему научился за это время, его тело стало гибким и мускулистым. Не то, что раньше, когда он был слабее всех.

Хана взглянула на него с раздражением; она всегда ревниво оберегала собственную территорию, может, потому и оставалась столько времени вожаком. Она умела защитить и себя, и своих — пусть даже для того, чтобы потом собственноручно разорвать их в клочья. Вот и сейчас она всем своим видом показывала Тому, что он вторгается в ее личное пространство, хотя и смотрела, как всегда, в другую сторону. Но вскоре она обернулась, и ее взгляд смягчился.

Она заговорила первой.

— Смотри, как они радуются… Это благодаря тебе, — Хана произнесла эти слова без тени иронии и посмотрела ему прямо в глаза. — Ты хочешь о чем-то поговорить, — добавила после недолгого молчания.

— Да, — подтвердил Том. — Я хочу, чтобы ты сказала мне правду.

Хана рассмеялась.

— Правда, — медленно, по слогам повторила она. — А для чего нужна правда?

— Для ясности. Чтобы не прятаться. Чтобы лучше понимать друг друга.

— Это ты так думаешь. А я — нет.

Том напрягся. Ему не нравилась эта игра, пора было с ней кончать. Хана — ловкая и хитрая. Хана — лгунья, которая врала всегда, врала с самого начала, и до сих пор ей отлично удавалось водить всех за нос.

— Ты не Вылупок, — отрезал он. — Ты — тоже Остаток.

Вот теперь он выложил ей все. Теперь можно спрыгнуть с дерева и уйти; может, он сейчас так и сделает. Том не знал, как отреагирует Хана на его слова. Конечно, она поняла, что он знает, но пока слова не были произнесены вслух, можно было продолжать притворяться и избегать объяснений. Теперь — нет.

Хана снова удивила его. Она не стала оправдываться. Просто невесело рассмеялась.

— Молодец, Том. И давно ты догадался?

Он мотнул головой.

— Недавно. Что-то не складывалось. Некоторые слова — ты их говорила, а потом делала вид, будто не знаешь, откуда они взялись. С Вылупками так не бывает. Они просто не знают. А ты… Ты знаешь слишком много.

— Да, — отозвалась она. — Быть Вылупком гораздо удобнее. Взрослые доверяют тебе, потому что знают, что в голове у тебя пусто. Дети — потому что они почти все такие же, как ты. Кроме редких, очень редких исключений, — и она так пристально посмотрела на Тома, что он покраснел.

— Но на Базе… Они никогда не доверяют Остаткам быть командирами. Это слишком рискованно. Неужели они не знали про тебя?

— Скажем так, когда меня привезли, у них почему-то вышла путаница с файлами, — с лукавой улыбкой ответила она. — В смысле, еще больше, чем обычно. И получилось так, что я приехала Остатком, а потом вдруг стала Вылупком. А когда Сгустки уже составлены, больше никто ничего не перепроверяет. И вообще, у тебя же не стоит на лбу печать, кто ты. Во всяком случае, пока еще они до этого не додумались.

Путаница с файлами? Хана и вправду гораздо умнее, чем хочет казаться.

— Но… Почему ты нам ничего не сказала? Хотя бы сейчас? Тебе было стыдно? Тебе… и сейчас стыдно?

Хана пожала плечами.

— Остатки обычно покалеченные, странные. Они пережили бомбу, изуродованы внутри и снаружи. Ты — нет, и я тоже. Во всяком случае, не снаружи. А вот внутри — тут я не уверена. Можно сказать, мы с тобой два редких исключения. А кому они нравятся, исключения? Они несут опасность. Смотри, что ты натворил… Но у меня-то в мыслях ничего такого не было. Я не собиралась взлетать высоко. Быть главной в Сгустке — вот все, что мне было надо. У меня нет к этому призвания, как, например, у тебя… хотя на первый взгляд может показаться обратное. Но зато я знаю свои силы. И поэтому я охотно уступила тебе свое место, когда мы решили уходить. Я бы просто не справилась.

Она никогда еще не говорила с ним с такой прямотой. Том вспыхнул.

— Том-Два-Раза, ты покраснел, как помидор, два раза за пять минут. Это твое новое имя виновато, да?

Все-таки здорово смеяться вместе. Том окончательно расслабился.

— А я думал, что ты злая, — отсмеявшись, сказал он. — Злая и жестокая.

— Понимаешь, злым и жестоким никто не лезет в душу. И потом, Вылупки и должны быть такими.

— Тебе все верили.

— Ага, — Хана устало улыбнулась. — Притворяться столько времени… было нелегко. Зато теперь, когда ты все знаешь, мне легче.

Том вдруг помрачнел.

— Но ты не захотела довериться мне. Пришлось выспрашивать все самому. Ты мне лгала.

— Иногда ложь нужнее правды, — сказала Хана, уставившись в одну точку.

— С чего ты это взяла?

— Сам скоро поймешь, Том-Два-Раза. Сам поймешь.

Объятия отчасти помогли, но вопрос о маме никуда не ушел — не такой это был вопрос. Время от времени кто-то к нему возвращался, пытаясь понять.

— А давай ты будешь мама, — как-то сказала Нинне Хане. — А он — папа! — она указала на Тома. — Тогда у нас тоже будет настоящая семья.

— Я не очень уверен, что мне нужна мама, — осторожно отозвался Дуду. Остальные согласно закивали: малыши хорошо помнили, какая у Ханы тяжелая рука. Конечно, теперь Хана изменилась: почти не орала и никого не била, но все равно, если кому-то требовалось утешение, дети шли к Тому, а не к ней. — Мне хватило бы папы, — добавил Дуду и обернулся к Глору: — А у тебя был папа?

— Вряд ли. Я его не помню, — Глор помотал головой и принялся заинтересованно разглядывать большой палец на собственной ноге.

После этого всем почему-то стало грустно, и Хана, чтобы отвлечь детей, сказала:

— Том-Два-Раза, почитай нам сказку.

— Да, Том, сказку, сказку!..

— Ладно, несите книгу, — с улыбкой ответил Том.

— У кого книга? Где книга? Где она? — это спрашивал Гранах: став Хранителем Книги, он начал шутить. Когда речь заходила о книге, он делал вид, что не знает, где она, — что она как будто потерялась; чаще всего оказывалось, что он просто на ней сидит. Дети уже привыкли к этой игре и особенно не беспокоились. Наоборот, все тут же подхватывали:

— Ну вот, Гранах потерял книгу!

— Я так и знал, что это случится!

— Он ни на что не годен, ни на что!

— Ох уж этот Гранах, курьи мозги!

Тогда Гранах высоко поднимал книгу, потрясая ею, словно драгоценным трофеем, и все хохотали и довольно хлопали в ладоши.

— Да здравствует Гранах, который бережет книгу и не теряет ее!

— Да здравствует Гранах, Капризный Хранитель Книги!

Гранах улыбался и даже казался в этот момент не таким уродливым.

— Вот она, — говорил он, поднимая книгу над головой, как фонарь.

— Осторожней, не порви!

— Скорее давай ее Тому!

Все переносились мыслями в сказку, и на некоторое время вопросы прекращались. Правда, потом, из той же сказки, возникали новые.

— Мне прямо хочется дать вам Лекарство! — говорил иногда Том, не зная, что им всем отвечать. — Чтобы вы хоть немного помолчали.

— Вот еще!

— Мы — Дети в лесу, мы не принимаем лекарств!

— Мы — Дети в лесу, мы все храбрые Мальчики-с-пальчик!

— Как-то раз жили да были Дети в лесу, которые никогда, никогда, никогда не принимали никаких лекарств…

Иногда они играли в новую игру. «Называть» — так она называлась. Игру придумала Нинне и очень этим гордилась. При всякой удобной возможности она первая кричала:

— Играем в «называть»?

Все соглашались. Никто никогда не отказывался, хотя некоторые всю игру молчали.

Играли так: нужно было выбрать какой-то предмет, находящийся поблизости и известный всем, и называть все его возможные характеристики.

— Огонь! — начинал первый.

— Блестящий.

— Блестящий?

— А что, нет?

— Кричащий.

— Красный.

— Желтый.

— И зеленый. Синий. Оранжевый. Черный.

— Черный?

— Когда огонь заканчивается, он черный!

— Веселый.

— Грустный. Иногда, когда я на него смотрю, мне грустно.

— Да ну тебя, он же поет!

— Скрипит.

— Трещит.

— Щелкает.

— Он шумный.

— Пляшет на ветру.

— Счастливый.

— Хороший!

В конце игры почти все оказывалось хорошим. Даже холод, который, против всех расчетов Тома, иногда по вечерам чувствительно кусал детей за голые ноги. К счастью, теперь у них был дом, и можно было лечь рядом, чтобы согреться. Они сбивались вместе, как котята в корзинке, их запахи смешивались; лишь Хана и Том спали в разных концах, сами по себе, укутавшись в покрывала, сплетенные из светотравы еще тогда, когда дети заметили, что погода начинает меняться. Когда играли в «называть», оказывалось, что холод колет, царапает, скрежещет, белый, серый, синий, кусает, хватает, трясет. Он хороший… Хороший? «Ну да, — неожиданно для всех сказал Ноль-Семь, — ведь чтобы согреться, надо сначала почувствовать холод. После холода тепло нравится еще больше».

В конце игры, после водоворота слов, все выглядели ошарашенными, будто слишком долго кружились на одном месте. Многие из этих странных и драгоценных слов уходили, забывались. Но некоторые оставались. И спустя много дней кто-то из малышей вдруг начинал напевать их себе под нос, словно песенку.

Значит, все это было. Она ему не приснилась. Она не была плодом его воображения, порождением усталости, голода или ночных кошмаров, тенью страха, давившего на него в те долгие ночи в Лагере, миллион дней назад.

Это она, маленькая Лу. Ее серые, как пелена дождя, глаза — большие, светящиеся. Отросшие спутанные волосы. Глор принес ее на руках, и она казалась такой маленькой в своей изношенной рубашке никакого цвета, с босыми сбитыми в кровь ногами.

— Это Собак ее нашел, — объяснил Глор. — Он вдруг начал издавать свой звук, ну, как он умеет, и не прекращал, а я ему говорил: «хватит, иди сюда», а он не хотел, и все царапал когтями по земле, и не сходил с места, тогда я подошел и посмотрел получше, и там, под кустом, лежала она — спала. Но когда я ее поднял, она открыла глаза и теперь больше совсем их не закрывает.

— Я знаю ее, — сказал Том. — Я ее знаю.

Орла кивнула. Все остальные посмотрели на него с любопытством — ждали объяснений, но он промолчал.

Она не говорила, маленькая Лу, и, как правильно заметил Глор, никогда не закрывала глаз. Хана вымыла ее, обмакивая кусок ткани в ручей и протирая ссадины и царапины на ее руках и ногах; она намочила ей волосы и попыталась хоть немного их распутать, стараясь при этом не сделать Лу больно; она сняла с нее лохмотья и смастерила ей штанишки из синей в клеточку ткани, найденной в рюкзаке. В этом одеянии малышка напоминала тем, кто мог помнить, куклу-пупса — даже ручки и ножки у нее были такие же крошечные; только в отличие от пупса у Лу можно было пересчитать все ребра.

Ее насильно кормили размятыми плодами, смешанными с медом: Собак, обожавший мед, умел отыскивать заброшенные соты. Хана делала из этой смеси маленькие шарики, подносила их по одному к сухим губам Лу и терпеливо дожидалась едва заметного сосательного движения. Правда, накормить Лу получалось не всегда. Зато она охотно пила: ей давали воду, набранную в свернутый лист, и она пила ее маленькими глотками; казалось, что это приносит ей облегчение, — после каждого глотка глаза ее блестели чуть больше. Она по-прежнему не закрывала их, никогда, даже по ночам. Том, дежуривший у ее лежанки поочередно с Ханой, был в этом уверен. Если, конечно, она не смыкала их в те редкие ^: минуты, когда у него самого глаза начинали гореть от усталости и он ненадолго засыпал.

И вот однажды, без всякого предупреждения, Лу заговорила.

— Я помню тебя, — едва слышно произнесла она.

Ее как раз вынесли из дома, аккуратно положив на ворох свежей травы, который Орла, по своему обыкновению, украсила цветами перед тем, как убежала играть с Нинне. Остальных тоже не было видно — дети давно уже обжились на своей поляне и часто днем разбегались в разные стороны. Том сидел спиной к Лу и плел корзину из веток. При звуке ее голоса он поднял голову, потом обернулся — осторожно, будто боясь спугнуть дикого зверька.

— Я помню тебя, — повторила Лу. Серебристые глаза не блуждали в пустоте, как обычно; она смотрела прямо на него, и в ее взгляде отражались боль и понимание.

— Я тоже, — просто ответил Том. — Ты — маленькая Лу.

— А ты — Том. Том-Два-Раза, так тебя теперь называют. Хорошее имя. Да, хорошее имя, — повторила она, словно подшучивая над ним.

— Где ты была все это время? — спросил он, сам не зная, что именно имеет в виду.

— О, немного здесь, немного там, — легко ответила Лу. — После того как я сбежала из Лагеря, я все время была в лесу. Знаешь, он такой большой и в то же время маленький. В нем никогда не знаешь, где ты, и поэтому кажется, что постоянно находишься в одном и том же месте. Идешь, идешь, а вокруг все время одно и то же: деревья, деревья. И всё. Даже надоедает, — Лу болтала не останавливаясь, будто теперь, обретя голос, спешила наговориться всласть.

— Но как тебе удалось?

— Наверное, так же, как и вам. Хотя вам, похоже, было труднее — вас же много. А я одна, маленькая, меня никто не замечает.

Том растерянно смотрел на нее. Неужели убежать из Лагеря так легко? А он-то думал, что они совершили подвиг. Значит, лес должен быть полон сбежавших детей. Нет, возразил он сам себе. Это невозможно. Она первая, кого они встретили. Если, конечно, другие не…

Словно читая его мысли, Лу сказала:

— Это нелегко. Ни в начале, ни потом. Ты молодец, Том-Два-Раза.

Он хотел спросить у нее еще кое-что. Должен.

— А когда… твои глаза не видят, тогда…

Лу поняла, о чем он.

— Когда я есть, но меня как будто нет? Тогда страшно. Страшно, как… как в кино. Помнишь кино? Как постоянное кино. Кинокинокино, без конца… — и ее губы скривились в болезненной гримасе.

— А что такое «кино»? — послышался голос Орлы.

Том поднял глаза; он даже не заметил, что все вернулись и молча стояли вокруг них. Держались чуть поодаль, но внимательно прислушивались к разговору. Том махнул рукой.

— Я потом объясню.

Лу снова заговорила:

— Когда я не смотрю, я вижу. Вижу разные вещи. Которые были раньше. Вижу ту вещь. Ту, большую. Я всегда ее вижу, — глаза Лу, снова помутнев, стали стеклянными. — Ты помнишь? Ты тоже все помнишь? — пробормотала она.

Том помедлил. Прикусил губу. Опустил глаза. Вздохнул.

— Да, я помню, — наконец произнес он. — Я помню.

Все с изумлением уставились на него. Он никогда этого не говорил.

— А я вот ничего не помню… — воскликнул Гранах, лупя себя кулаком по голове. — В этой уродливой голове ничего нет.

Лу медленно подняла на него глаза, и он замер, словно загипнотизированный ее взглядом. Руки повисли, как плети.

— Ты не виноват. Это Лекарство… Ты помнишь Лекарство?

Кивнули все. Дети хорошо помнили горьковатый вкус таблеток, которые растворялись во рту, ощущение усталости, потом тяжелый сон — избавление от боли, наполнявшей день.

— Его давали, чтобы мы ничего не помнили. Но потом к нему привыкаешь, через какое-то время, — голос Лу был печален. — Я никогда его не принимала, — с гордостью добавила она.

— Но Вылупкам нечего помнить… А Лекарство давали всем, — заметил Том.

— Остатки, Вылупки… Им нет разницы, мы для них все равны. Все одинаковые. И они держат нас там, пока мы не сгнием или не решим сбежать, — отозвалась Лу.

— А я думал, за тобой пришли, — сказал Том. — Так говорили. Говорили, что девочка с лунными волосами ушла, потому что ее нашли родители. Ты была надеждой для всех нас, Лу. Для всех Остатков.

Лу горько засмеялась.

— Девочка с лунными волосами… Да. За мной пришли… Но они врали.

— Взрослые? — уточнила Орла, чтобы удостовериться, что поняла правильно.

— Взрослые тоже врут! Ты что, не знала? — горько усмехнулась Лу. — Чтобы забрать с собой ребенка, они говорят, что это их ребенок, даже если это не так. Их было двое, они искали светловолосую девочку. Как я, — Лу тронула рукой свои волосы, но они были такие грязные и спутанные, что невозможно было понять, светлые они или нет. — Эти люди сказали, что узнали меня, что я — их, но это неправда. Я знала, что это не мои родители… Хотя есть дети, которые и сами врут, лишь бы их взяли. Такие с порога кричат: «мама! папа!» — прямо слезами заливаются, чтобы их забрали. Но я — нет. Это были не мои мама и папа, — с ноткой гордости заключила она. — Я помню своих родителей. Я все помню.

— И ты?.. — Тому не терпелось узнать, что было дальше.

— Я орала, не хотела идти с ними. И тогда меня наказали. Мак-Камп страшно рассердился. Он сказал, что я глупая, что такого на его памяти еще не было, что я испортила ему сделку, что это были клиенты с деньгами, а я все испоганила…

— Но Громкоговоритель говорит, что послушные дети всегда находят своих родителей и что это бесплатно, — вмешался Глор.

— Громкоговоритель. Вы, я вижу, верите в сказки.

На слове «сказки» все энергично закивали. Лу недоуменно уставилась на детей.

— Они не это имеют в виду, — мотнул головой Том и спросил: — То есть, ты хочешь сказать, они их продают?

— Ясное дело. А твой Громкоговоритель, — обернулась она к Глору, — это и есть сам Мак-Камп. И он говорит то, что ему нужно.

У детей был озадаченный вид. Но Том прекрасно понял, что она хотела сказать.

— Если тебя наказали, то как же ты…

— Там был один. Добрый. Меня держали взаперти в какой-то Скорлупе с решетками на окнах. А он приносил мне еду. И говорил со мной. Я сначала так злилась, что даже не отвечала. Но потом не выдержала, и мы стали разговаривать. Он говорил, что я напоминаю ему его дочь. И иногда плакал. Он давал мне вкусную еду, из того, что едят они. И однажды вечером выпустил. «Они убьют меня за это, — сказал он. — Но так будет лучше». Он велел мне идти в лес, это мой единственный шанс.

Дети молчали. Слова Лу медленно опускались на них, проникали в головы.

— И так ты тоже стала Ребенком в лесу, — нараспев протянула Нинне тоном, каким обычно заканчивают сказки.

Лу вопросительно взглянула на нее, не понимая этой странной концовки, такой неподходящей к ее истории.

Том заметил ее растерянность и сказал:

— Это из-за сказок… из-за книги. Мы потом тебе объясним, — он должен был сначала уточнить еще кое-то. Это было больно, но необходимо.

— Когда упала бомба, ты… — он не смог закончить, от волнения слова застряли у него в горле.

— Я… — произнесла Лу. — Я.

Взгляд ее снова стал куда-то уплывать. Но она продолжала говорить лихорадочным, непрерывающимся шепотом:

— Бомба упала сверху, был большой свет, большойбольшойсвет, и бам! Тебе страшно, страшнострашнострашно, и ты одна, совсемсовсемсовсемодна, навсегданавсегданавсегда. Все горит. Огонь. От огня больно, если к нему подойдешь, но даже если не подходить, больно глазам, больно внутри. Мамамамамама! Ее нет. Она не отвечает. Ее больше нет. Мама, которая всегда была с тобой, ее больше нет. Разве она не должна быть рядом всегда? Ее больше нет. Все мертвые, вокруг кровь, все лежат, мертвые. Не шевелятся. Не говорят. Ты спрашиваешь их, а они не отвечают. Мертвые. Вокруг одни только мертвые. А ты нет. Почему ты — нет? А может, и ты? Ты смотришь на мертвый мир, и ты тоже мертвый. Мертвая. Мертвый. Какая разница, всеравновсеравно мертвый. Ты идешь и ничего не чувствуешь, ты мертвый. Мамамамамама! Ты зовешь ее, а она не идет. Где она? Она говорила, что всегда будет с тобой, всегдавсегдавсегда, а теперь ее нет. Это нехорошо. Злость. Ты живая-мертвая и злая. Ты уходишь. Уходишь. Куда? Уходишь.

Лу медленно пришла в себя.

— А потом, — сказала она, будто закрывая тему, — меня взяли. Они летали на своих тарелках и собирали детей, блуждающих среди развалин. Оставшихся.

— Остатков, — уточнил Том.

— Остатков, — эхом отозвалась она. — Нас.

Глор и Гранах обменялись взглядами и с ноткой гордости повторили:

— Нас.

Хана молчала, покусывая губу.

Все остальные отступили, словно чувствовали себя исключенными. Том заметил это.

— Это не важно. Теперь мы все вместе. Все одинаковые.

Лу снова куда-то уплыла, ее прекрасные серые глаза наполнились пустотой, блестящей и далекой. Том укрыл ее покрывалом из травы и оставил смотреть то, чего остальные не видели, и лучше было бы, чтобы они не видели этого никогда.

Дети оставляли Лу в покое, когда она спала, если это можно назвать сном, но когда она снова приходила в себя, сразу же оказывалась в центре внимания. Младшие девочки устраивались с ней рядом, чтобы она не была одна. А однажды, спустя несколько дней, Орла уговорила ее встать и пойти к ручью помыться. Они нашли место, где ручей разливался шире и глубже, чем везде, образуя круглую заводь, в которой ледяные струи ненадолго успокаивались, чтобы потом снова мчаться дальше. Вода здесь была изумрудная — глаз нельзя отвести, не бурлила и не пенилась, можно было не спеша окунуться и оставаться в воде сколько захочется, и течение не уносило тебя и не сбивало с ног. Лу долго стояла по колено в холодной воде, потом окунулась, и у нее перехватило дыхание: девочки рассмеялись при виде ее ошарашенного лица, но брызгаться не стали. Они знали, как трудно входить в воду первый раз. Потом, как и ко всему, привыкаешь — сами они последовали за Лу легко и без опаски.

После купания, когда девочки грелись на большом плоском камне, который, нависая над ручьем, вбирал в себя дневное тепло, они изумились, увидев волосы Лу. Вымытые, они казались и не волосами вовсе, а сказочным шлемом из тончайших сияющих нитей: они были как будто вытянуты из драгоценного металла, добытого гномами из недр земных. Почти белые, с необыкновенным зеленоватым отливом, они сияли каким-то звездным светом.

— Можно? — проговорила Орла, которая никогда ни у кого не спрашивала разрешения. Лу кивнула, и Орла дотронулась пальцами до этого чуда и тут же отдернула руку, словно боясь обжечься или, наоборот, оледенеть до самого сердца.

Когда Лу вернулась на поляну в сопровождении Орлы и Нинне, двух своих придворных дам, Том улыбнулся.

— Ну вот, теперь ты снова стала собой, — сказал он. — Девочка с лунными волосами.

Он усадил ее на ворох свежей светотравы и покрыл плечи смешной жилеткой, которую он сам сплел накануне вечером из паукотрав. Жилетка получилась удобной.

— Я сделаю такие всем, — сказал он, заметив завистливые взгляды девочек.

— Мне не надо, — тотчас откликнулся Глор. — Это для девчонок.

— А что такое «луна»? — спросила Нинне. И продолжила на одном дыхании: — Это слово из сказок, я знаю, что оно из сказок, я часто его слышала, но ты никогда не объяснял нам, что это такое.

— Да, ты права. Луна… она как Астер, только поменьше. И не так ярко светит. И она белая, а не зеленая.

— Серебристая, — уточнила Лу.

— А мы можем ее увидеть? — поинтересовался Дуду. Том и Лу обменялись грустными взглядами.

— Она исчезла, — объяснила Лу.

— И что, больше не вернется?

Том и Лу одновременно покачали головой.

— Жалко, — разочарованно протянул Дуду. — Но если мы будем смотреть на твои волосы, то можем ее себе представить, да?

Лу кивнула. Она была страшно бледна — купание в ручье и всеобщее внимание совсем ее обессилили.

— Пусть она поспит, — сказал Том, искренне надеясь, что это и впрямь будет сон, а не ее обычное скольжение в далекой пустоте. — Пусть поспит.

Все нехотя разошлись, оставив Лу одну.

Хана ревновала. Том понял это, когда заметил, что, в отличие от остальных, она ни разу не дотронулась до волос Лу, избегала ее, не задавала никаких вопросов и не оказывала ей тех маленьких знаков внимания, которые у других девочек получались сами собой: поправить покрывало, вытереть пот со лба, поднести воды — хотя Лу ничего не просила, иногда можно было догадаться, что ей хочется пить. Поняв, Том удивился, с какой легкостью он определил незнакомое ему раньше чувство, которое вдобавок казалось совершенно неоправданным. Если у тебя ничего и никого нет, то с чего вдруг ревновать?

Но Хана ревновала. Она проводила все время в одиночестве, а когда все сидели в кругу, то устраивалась подальше от Лу. Иногда Тому даже казалось, что она смотрит на новенькую, потерянную в далеких нерадостных видениях, с открытой враждебностью.

Как-то вечером Том подошел к Хане и спросил:

— Почему ты не с нами?

От неожиданности Хана вздрогнула. Она сидела на бугре у края поляны, откинувшись на толстый ствол дерева. Отсюда все было хорошо видно: темный силуэт дома на фоне вечернего леса, яркие всполохи огня на лицах детей. Все смеялись над очередной глупостью Гранаха, смеялась и Лу — как всегда, тихо, почти не разжимая губ. Но Хана даже не улыбалась.

— Я не с вами, потому что я вам не нужна. Сам посмотри, — она кинула угрюмый взгляд в сторону сидящих у костра. — Разве им есть дело до того, с вами я или нет?

— То же самое можно сказать и про меня, — ответил Том. — Они даже не заметили, что я отошел.

— Но скоро они хватятся тебя, Том-Два-Раза. Скоро им захочется послушать сказку, а кто им читает сказки? Ты. Мне же нечего им дать. И я не такая странная, как эта сумасшедшая с лунными волосами, которую Собак нашел среди червей. — Хана провела рукой по своим волосам, темным с рыжиной. Они у нее были густые и очень красивые, но было ясно, что сама Хана так не считает.

— Ты тоже можешь дать им сказки, если захочешь, — предложил Том.

— Ага, и как же, интересно? Откуда я их возьму?

— Из книги. Так же, как я. Ты можешь читать их. Как я.

— Ты решил унизить меня, Том-Два-Раза? Тебе что, хочется, чтобы я ползала у тебя в ногах и кричала то, что ты и без меня прекрасно знаешь? Что я ничего не умею, ничего не знаю, ничего не стою!

— Ты большая, тебя наверняка научили читать, раньше. Ты просто не помнишь. Но я уверен, что ты умеешь. Ты знаешь много слов, а слова ведь живут в книгах. Мы берем слова из книг. И ты тоже взяла их оттуда, просто не помнишь.

Хана хотела что-то ответить, но умолкла, прикусив губу. Кажется, в ней начало прорастать сомнение, пугающее и одновременно радостное.

— Ты так думаешь? — она жадно вглядывалась в лицо Тома.

— Я уверен, — подтвердил Том. — В любом случае, попробовать можно. И даже если я ошибаюсь, ты все равно ни в чем не виновата.

«Не виновата в том, что не отталкиваешь надежду», — мысленно закончил он. На самом деле Том вовсе не был уверен, что Хана раньше умела читать. Гранах уж точно не умел — он тогда еще был слишком мал. А Глора, кажется, вообще не имело смысла чему-то учить — таких как он обычно оставляют в покое, лишь бы не мешали. Или, может, на него просто ни у кого тогда не хватило терпения. Но Хана — другое дело, Хана все схватывает на лету. И потом, она действительно знает много слов, это-то он не придумал. Значит, откуда-то она их взяла!

Том встал, вернулся к костру и зашептал что-то на ухо Гранаху. Тот кивнул, вытащил драгоценный мешок с книгой и передал Тому. Дети рассеянно проводили его взглядом до края поляны и опять занялись своими делами. А Том и Хана — своими. Том сел, вытащил из мешка книгу и открыл ее на странице с Красной Шапочкой. Это была короткая сказка, и Хана, как все остальные, знала ее практически наизусть. Как она себя поведет — схитрит, делая вид, что читает? Когда Том читал хорошо известную им сказку, дети часто произносили знакомые слова вместе с ним. Нет, Хана не станет обманывать — она слишком горда для этого. И слишком строга к себе.

— Давай. Это название, — Том указал на большие буквы в начале страницы, чуть выше картинки, на которой была изображена маленькая девочка в ярко-красной накидке. Хотя и дураку понятно, что разгуливать по лесу в красном — глупо. Но если в сказке не случается никаких неприятностей, какая же это сказка?

Хана медленно стала водить пальцем по бумаге. Она знала эти два слова и могла бы просто их повторить; но все же она сосредоточилась и пыталась выудить из памяти значение сложенных вместе букв. Они должны где-то быть, должны, так сказал Том. Они должны где-то быть… Она сжала левую руку в кулак, скользя по словам указательным пальцем правой.

— Жила… была… девочка… в лесу…

В конце концов, это и ее история. Конечно, она, Хана, не такая глупая, чтобы петь и привлекать к себе внимание в лесу. И болтать с волком, вот еще! Но это и ее история; сказка постепенно, очень медленно, но послушно и терпеливо вернула Хане все слова, одно за другим, сложенные в ряд и обретающие смысл. Слова рассказывали.

Изможденная, Хана прислонилась спиной к стволу дерева. Книга лежала у нее на коленях, раскрытая на слове «Конец».

— Такая короткая, — пробормотала она. — Всегда хочется добраться до конца, а потом жалеешь, что он наступает слишком быстро.

— Конец почти всегда один и тот же, — сказал Том. — Можно заранее угадать, как все закончится в сказке. А вот что именно в ней случится, этого не угадаешь. Как добраться до конца. Какой тебя ожидает путь, — Том посмотрел на Хану внимательно. Она улыбалась. — Вот видишь? Теперь ты тоже можешь читать им сказки.

— Но не так хорошо, как ты. Я запинаюсь. И получается слишком медленно, — Хана пожала плечами. Улыбка исчезла с ее губ.

— Научишься. Нужно просто немного времени. А времени у нас — навалом.

— Ты знаешь сказки?

В первый раз, когда Хана, после нескольких читок в одиночестве, показалась в кругу с книгой в руках, Нинне уставилась на нее с недоверием.

— Малыши теперь не те, что раньше. Раньше они тебя уважали, просто, потому что ты старше. А теперь сомневаются! — улыбаясь, Хана переглянулась с Томом, который наблюдал за сценой, стоя со скрещенными на груди руками. — Да, я знаю сказки. — Нинне и остальные смотрели на нее недоверчиво и растерянно.

— Как это — знаешь? — спросил Дуду.

— Ну, как сказать… Просто я раньше знала, как их читать. Но забыла. А теперь вспомнила.

— По-моему, Том все равно знает лучше, — пробурчал Гранах. — Он же Том-Два-Раза. Значит, он всегда на один раз больше нас всех.

Том улыбнулся. Похвала Гранаха прозвучала, может, и не слишком складно, но приятно.

— Хана хорошо читает сказки, — сказал он. — У нее красивый голос. Послушайте ее.

Больше никто не возражал.

И правда: голос Ханы, когда ее смущение прошло, зазвучал мелодично и уверенно. Она умела имитировать разные звуки, знала, когда надо шептать, а когда, наоборот, повысить голос. Недоверие детей быстро перешло в восторг.

— И правда… — задумчиво сказал Глор, — раньше же всегда мамы рассказывали сказки.

Том изумленно посмотрел на него: второй Осколок за несколько дней! До этого, казалось, их вовсе не было. А может, Глор просто о них не говорил — стыдился. Или стеснялся. Или не знал, как сказать.

— Да, — чуть помедлив, кивнул Том. — Ты прав, Глор.

— Но Хана не мама! Мамы — они хорошие и добрые, и делают печенье, и кладут тебе его в корзинку!.. — воскликнула Орла, которая слишком хорошо помнила ту Хану, которая раздавала всем пощечины, щипала до синяков и нарочно толкала в грязь.

— Да-а, — протянул Дуду, — а потом бросают тебя в лесу и посылают в руки к волку…

— В лапы, — поправил его Гранах. — Не в руки, а в лапы к волку.

Все рассмеялись.

— Тогда получается, что Хана из таких мам. Из тех, что оставляют тебя в лесу, — добавила Орла, отважно оглядываясь по сторонам.

Том посмотрел на нее с интересом. Дети становились дерзкими. Освобождались. Это было хорошо. Правда, сопровождалось некоторыми сложностями.

— Орла, — сказал он, — о старших так не говорят. Старших нужно уважать.

— А что это значит? — распахнув глаза, спросила она.

— Значит, нельзя говорить о них плохое. И вообще, не обязательно говорить вслух все, что думаешь. А старших надо слушаться и делать, что они говорят… потому что они старшие и знают больше.

— А если они ошибаются?

Том лишь развел руками. В это мгновение подбежал Собак, неся в зубах окровавленный комок. Он завилял хвостом и положил добычу перед Томом.

— Ужин! — обрадованно завопил Дуду.

— Наверное, крыса, — скривился Ноль-Семь, переворачивая добычу Собака ногой, чтобы лучше ее разглядеть.

Так и есть — это была крыса: Собак сожрал ее голову, а остальное принес друзьям. Обезглавленная крыса — не очень приятное зрелище, но Дуду был прав: крысятина — отличный ужин. Том благодарно взглянул на Собака, который довольно облизывался; Глор ласково гладил зверя по спине. Том был благодарен Собаку по двум причинам: за добычу и за то, что тот положил конец трудному разговору.

Этим вечером Орла не обняла Хану, и Хана не обняла Орлу. Нинне, которая все повторяла за Орлой, поступила так же. Хана казалась безразличной, но от Тома не укрылось болезненное сочетание гордости и грусти в ее глазах.

На следующий день произошло событие, которое отвлекло внимание всех: нападение. Утром дети позавтракали плодами, сидя вокруг остывшего костра и ожидая, пока в небе поднимется Астер и согреет их; потом все, кроме Лу и Гранаха, который остался присмотреть за ней, отправились собирать ягоды: они росли на поляне, обнаруженной Глором пару дней назад.

Дети шли гуськом; поляна находилась довольно далеко, поэтому Глор накануне пометил дорогу сломанными ветками, а теперь пытался их отыскать. Когда они наконец добрались, Том, оглядевшись, довольно похлопал Глора по плечу: поляна казалась бескрайним океаном полупрозрачных голубоватых шариков, блестящих от не высохших еще капелек росы.

— О-о-о, — протянула Орла. — Как драгоценности сказочной принцессы…

— Нет, — возразила ей Нинне, — как глаза Синего Принца.

— Но они же голубые, не синие! — заспорила Орла.

— Ну и что? Синий или голубой — это почти одно и то же, — Нинне пожала плечами и отвернулась.

— Срывайте только самые прозрачные, самые спелые, — наказал Том. — Остальные пусть пока зреют, вернемся за ними через несколько дней.

Дети радостно принялись за работу; малыши подавили немало ягод, пока не научились срывать их быстро и аккуратно. Ноль-Семь шел позади всех с большой корзиной в руках — ее сплел Гранах — и подбирал сорванные ягоды.

Наконец корзина наполнилась до краев; Ноль-Семь еле волок тяжелую ношу, но ни за что не хотел отдавать: Том отобрал ее у малыша чуть ли не силой.

— Ну, теперь можно и поесть немного, — разрешил Том, когда все расселись на траве.

Нинне и Орла виновато переглянулись: у обеих губы были фиолетовыми, словно они слишком долго купались в холодной воде. Предложение «немного поесть» ни ту, ни другую почему-то не заинтересовало.

— Хотя если съесть слишком много ягод, — поглядывая на них, добавил Том, — живот может заболеть…

Довольные собранным урожаем, дети пустились в обратный путь — домой, на свою поляну. Из ягод можно надавить сок, можно их сварить или просто съесть сырыми — конечно, не все сразу, раз Том говорит, что может заболеть живот.

Дети уже подходили к своей поляне, когда до них донеслись вопли Гранаха, перемежающиеся паузами: вопль — пауза — вопль — пауза — вопль — и низким нервным рычанием Собака. Том опустил корзину на землю и бросился бежать: ну вот, он так и знал, что зверь окажется не таким безобидным, как казалось, — в конце концов, он хищник, они убедились в этом во время охоты, и нельзя, нельзя было оставлять с ним двоих беззащитных детей, мало ли чем Гранах мог его рассердить…

Том первым добежал до поляны и замер. Собак свирепо рычал на огромного, в два раза больше его самого, зверя с коричневой шкурой. Зверь стоял на задних лапах, а на его передних лапах Том заметил страшные желтые когти, готовые к атаке; Собак скалил зубы и бил лапой оземь, не позволяя чудищу броситься вперед. Позади Собака ни живы ни мертвы застыли Гранах и Лу — глаза ее были широко распахнуты, но на этот раз не от видений, а от ужаса. Услышав сзади шаги, Гранах перестал вопить и обернулся.

Все произошло в одно мгновение: Собак сделал два шага вперед, чужой зверь все никак не мог решить, нападать или нет, потом все-таки развернулся и потрусил в чащу, окруженный тучей мух, жужжащих над его грязной спутанной шерстью… Но Собак вдруг сорвался с места, в три прыжка обогнал чудище и вцепился зубами ему в горло. Зверь рухнул навзничь, желтые когти бессильно проскребли по земле, и из разорванного горла на траву хлынула черная кровь. Собак попятился, запрокинул голову и завыл, потом затрусил к Гранаху и улегся у его ног, ожидая заслуженной похвалы, которая последовала после некоторого промедления.

Мертвый зверь оказался таким тяжелым, что нечего было и думать о том, чтобы сдвинуть его с места. Том трудился весь день, сдирая шкуру и разделывая тушу на части; а вечером пришлось рыть яму, чтобы закопать зловонные остатки, пока на них не слетелись все окрестные мухи. С помощью Глора и Дуду он растянул звериную шкуру между деревьями, для просушки — на краю поляны, но все же подальше от дома, чтобы не долетал запах; мясо же было зажарено на костре, оно оказалось вполне съедобным.

Была уже глубокая ночь, когда Том, после купания в ручье — ему долго пришлось смывать с себя грязь, кровь и вонь убитого зверя, — повалился на землю у костра. Он так устал, что даже не чувствовал голода. Собак грыз огромную кость, выбранную специально для него из груды звериных остатков. Никто не ложился спать: случившееся днем было слишком значимо и требовало обсуждения.

— По-моему, это был медведь, — сказал Ноль-Семь.

— Да нет, медведи хорошие, — возразила ему Орла. — Это было чудовище.

— И наш Собак его убил! Он защитил нас и убил чудовище! — Гранах все это время молчал, только сейчас начал отходить от немоты.

— Значит, не такой уж он и хороший, — заметил Дуду и недоверчиво отодвинулся. Он и раньше старался держаться от Собака подальше, даже когда все считали его мирным травоядным, который разве что изредка может угоститься мелкой дичью.

— Нет, он теперь даже лучше, — сказала Орла. — Потому что он защищает нас. Он мог бы покусать нас всех и даже съесть, если бы захотел, — мы же мягче и вкуснее этого чудовища, правда? А он никогда, никогда, никогда этого не сделал. Собак теперь даже лучше, потому что он плохой только с плохими.

— Ты права, Орла, — Том потрепал ее по волосам. — Нам повезло, что у нас есть Собак.

«Нам повезло», — повторил он про себя, укладываясь спать, как всегда, последним. Лес полон самых разных зверей. Хорошо, что до сих пор они об этом не задумывались. Но теперь это всем ясно. Теперь пришел страх. Что делать? Как его победить? Один Собак, хоть он и герой — кровожадный герой, — тут не поможет. Страх опасен. Он ползет, подбирается незаметно. У него нет когтей, но есть множество жал. Страх постепенно забирает тебя, твою сущность. Том хорошо помнил это чувство. Лишь поборов его, он смог изменить свою жизнь. Зная, что такое страх, он сможет с ним справиться. Но остальные?

Удастся ли это детям именно сейчас, когда они только что избавились от своего страха? От этой мысли сон унес Тома в черноту, туда, где ничего нет, даже тишины…

— Да, но…

— Хватит ворчать. Да что с тобой такое? С ними все в порядке, они справляются, молодцы, даже чудища им нипочем. Они еще и подружились с ужасным монстром, который, вместо того чтобы слопать их всех в один присест, ведет себя как ягненок, наперекор своей природе. У нас тут тоже все хорошо: никто ничего не заметил, мы можем и дальше наслаждаться спектаклем. Что тебе еще надо? — Рубен облизал пальцы: на Севере снова стали производить шоколад — шоколад! — и в рекламных целях отправили целых сорок ящиков в Лагерь, для детей: потому что «дети — это будущее». Большую часть шоколада Мак-Камп поменял на оружие и прочие нужные железяки, так что она была погружена в астерлеты и полетела в Иные миры, но один ящик был все же более или менее справедливо поделен между Смотрителями. Джонас к своей доле даже не притронулся, так что в конце концов она тоже досталась Рубену.

— Не знаю. Но что-то тут не так. Слишком все гладко.

Взгляни на Тома. Что-то его беспокоит. Хотелось бы мне знать, что…

— А эта твоя механическая букашка не запрограммирована на чтение чужих мыслей, а? — Рубен прищелкнул языком и слизнул с губ шоколадные крошки.

— Не говори глупостей, Рубен. Чудо, что астериальные батарейки вообще еще держатся.

— Раз держатся, то и нечего переживать. Лучше готовься к следующей серии. А если в ней произойдет что-то неожиданное — ну и прекрасно, ведь именно этого ждешь от хорошего сериала.

Джонас покачал головой. Бездействие раздражало его. Он давно перестал бегать по утрам три круга вокруг Лагеря — еще и потому, что, несмотря на ранний час, случалось, что какой-нибудь ребенок как раз выползал из своей Скорлупы и таращился на бегуна широко распахнутыми глазами. Они всегда чего-то просили, эти глаза. А Джонас ничего не мог им дать и ничего не мог ответить.

— Это время, — сказал Том.

Отметки на стволе большого дерева казались царапинами от лап какого-то зверька. Их было бесчисленное множество, одна над другой, в ряд. Целая башня отметок.

— Что такое «время»? — спросил Глор.

— Ну, это — сколько дней мы провели здесь, на нашей поляне.

— Здесь, дома, — поправила его Орла.

— Здесь, дома, — с улыбкой повторил Том. — Я начал делать отметки с того дня, когда мы смастерили загон для Собака, то есть это не все дни, которые мы провели вне Лагеря. Не хватает первых — мы тогда были все время в пути. Но когда мы решили остаться здесь…

— Мы решили! — перебила его Нинне. — А ты не решал. Ты сначала не хотел.

— Да, вы решили, — не стал спорить Том. — А я просто с вами согласился. И когда мы уже остались здесь, я понял, что нужно как-то отмечать время.

— Что это такое — время? — опять спросил Глор. — Вот ты отмечаешь дни, и что это меняет? Зачем это нужно?

— Это нужно, чтобы знать, как долго мы уже здесь находимся. И не пора ли идти дальше. Искать что-то новое.

— А зачем нам дальше? Ведь тут наш дом, — не успокаивалась Орла. Кажется, ей просто нравилось произносить это слово.

— Нет. Дом — это где мы все вместе, не важно, где именно, — попытался объяснить Том. — Дом всегда с нами.

— Мы понесем его с собой? — изумилась Орла. — Но он же тяжелый…

— Для чего нужно время? — угрюмо спросил Глор.

Том вздохнул. Все-таки сложно о таких вещах говорить; а может, просто рано или, наоборот, поздно. Может, они останутся здесь навсегда, пленники своих четырех стен и своего загона, потому что привыкли и не хотят разлучаться со знакомой обстановкой. Это было понятно: впервые в жизни у детей появилось что-то свое, то, что объединило их всех и спасло. Детям ведь нужны знакомые места, привычные предметы… Но Том чувствовал, что ситуация ускользает из-под его контроля, утекает, как вода между пальцами. Он и сам уже запутался: в последние вечера он пытается что-то всем доказать, говорит какие-то бессмысленные слова, которых сам не понимает, — а зачем все это, почему? Потому что хочет снова взять ситуацию в свои руки. И потому что девочки ему дерзят, Хана злится и ревнует — всего этого слишком много для Тома. Он не знает, что делать; ему кажется, что он совершает ошибку за ошибкой, но сделать так, чтобы все были довольны, все равно не получится. И, в конце концов, Лу необходимо лечение — вот это чистая правда, и можно и нужно за эту правду ухватиться, чтобы остальные его услышали… Нельзя, чтобы Лу оставалась такой навсегда, чтобы она смотрела и смотрела свои страшные сны распахнутыми от ужаса глазами. Ее нужно пробудить, вылечить. Да, вот о чем он должен говорить.

— Нам надо найти кого-то, кто позаботится о Лу.

— Но мы прекрасно о ней заботимся, — возразила Орла. — Мы ее моем, приносим ей шарики из еды и все такое. Мы моем ее, даже когда она делает под себя, — малышка сморщила нос, — когда у нее не хватает сил встать и отойти за кусты. И потом перекладываем ее на другое место… И мы любим ее. Поем ей песенки, рассказываем сказки из книги, даже когда она их не слышит. Мы очень терпеливые…

— Этого недостаточно. — Но Том уже понял, что у него не получилось всех убедить. Во всяком случае, пока… Том догадывался, что мальчики поддержали бы любое его решение, приняли бы его сторону без колебаний и возражений. А вот девочкам обязательно надо все оспорить, поставить под сомнение. Словно они ничему не верят на слово.

«А это значит, — заключил про себя Том, — я должен заручиться поддержкой кого-то из девочек». Он бросил взгляд на Хану — та не принимала участия в разговоре, а сидела поодаль, покачивая на коленях книгу и молча читая. Да, можно начать с нее. В конце концов, она прислушивалась к нему и тогда, когда он был один. «Она слушала меня, когда я был еще никем, — подумал он. — Она была вожаком, но уступила мне свое место». Лишь сейчас Том окончательно понял: ответственность — тяжелое бремя, которое не скинешь ни на минуту. Постоянно быть со всеми и с каждым, думать за всех, принимать решения, действовать, когда остальные живут себе и в ус не дуют. «Я не могу, я не справлюсь», — обреченно повторял он сам себе.

Том оглядел остальных. Кроме него и Ханы, все, казалось, уже позабыли про спор и играли в догонялки вокруг угасающего костра — эту игру придумала одна из двух малышек — то ли Орла, то ли Нинне; игра была опасная, потому что надо было перепрыгивать через тлеющие угли с риском сильно обжечься. Правда, пока еще никто не обжегся, но ведь это может случиться в любой момент. Тому тоже хотелось броситься в игру — бегать, прыгать, кричать вместе со всеми, смеяться, выигрывать, проигрывать, хныкать… «Нет, — твердо сказал он себе. — Вожак должен всегда быть на шаг впереди остальных. Или на шаг позади».

Том сделал шаг назад — и тут же стал невидимым, слился с густыми тенями леса, который то ли заканчивался, то ли начинался на краю поляны.

«Может, — думал Том, — это слова виноваты? Это из-за слов. Или… благодаря словам».

Он хорошо помнил, какое отчаяние и ярость охватывали его раньше, давно, когда он не мог подобрать нужное слово: он тогда бессильно сжимал кулаки — а что еще было делать? Тут хоть кричи, хоть бей себя кулаками по голове, все равно нужные слова не вытрясешь.

Потом он стал хитрее и, когда не находил нужного слова, кружил вокруг него, как вода в ручье, которая обтекает камень и продолжает свой бег. Он прекрасно знал, что хочет сказать, просто не мог это выразить, потому что не знал как. И тогда в его голове рождались странные фразы — они были в общем понятные, но все в дырах, как изношенная рубаха, которую стыдно носить.

Но это было раньше, намного раньше. До того как он нашел книгу и вместе с ней — силы, чтобы все изменить для себя и остальных.

Словно раньше, когда вместо слов были одни только тени слов, — и вместо жизни тоже была тень. Постепенно слова возвращались и приносили с собой смысл — смысл жизни.

«Чем больше слов, — думал Том, — тем больше можно сказать. Хорошего и плохого. Можно возражать. Можно спорить и убеждать. Без слов это не получается».

По идее, он должен радоваться тому, что произошло. Раньше он видел в детях лишь стайку зверят, которые послушно следовали за ним, ничего не зная ни о себе, ни о мире… хотя о мире они и сейчас ничего не знают; зато все они, от дерзкой маленькой Орлы до застенчивого Гранаха, теперь знают, что имеют право на место в этом мире, могут что-то сделать, чего-то желать. Вот что делает их такими неуправляемыми. И все усложняет.

— Этого и следовало ожидать, — сказала Хана, когда Том наконец решился с ней заговорить. Она все еще была сама по себе и сторонилась остальных. — Этого и следовало ожидать, — повторила она. — Проще всего было бы вести себя как раньше — как я в Лагере: отлупить кого-нибудь раз-другой и решать все за всех: что делать, что есть, когда спать. Знаешь, я думаю, что те, на Базе, — все очень хитрые. Они позволяли нам делать что угодно, хоть разорвать друг друга на клочки, лишь бы мы не создавали им проблем. Ты же хочешь делать все правильно… по справедливости. Это гораздо труднее. Ты уже дал им еду, безопасность, уверенность. Теперь они хотят большего, хотят жить лучше.

— Да, но они не знают, что значит жить лучше.

— А ты знаешь? — Хана взглянула на него снизу вверх, в голосе — ни тени издевки или вызова. Мягкий тон, жесткий вопрос.

— Нет, конечно.

— Ты хочешь сказать: то, что решишь ты, равно тому, что решит… ну, скажем, пустая головешка Нинне?

Том помедлил с ответом.

— Нет, не думаю.

— Я тоже. И пусть у них есть теперь много слов, но они все еще малыши. Ням-ням, пи-пи, баю-бай — и всё, — она улыбнулась, на этот раз насмешливо. — Для них все это игра. У них и память-то, как у муравьев, малюсенькая, — для наглядности Хана даже показала двумя пальцами, какая она малюсенькая. — Они уже забыли, что такое затрещины, голод, одиночество.

— Может, они просто не хотят вспоминать, — заметил Том. — И правильно делают.

— Может, — согласилась Хана. — Но это ничего не меняет. Они словно родились здесь и выросли, слишком быстро выросли. Как грибы. Такие гномы-боровики… Что ты так странно на меня смотришь? Я сказала «грибы». Ведь это так называется, правильно?

— Да, — ответил Том с легкой улыбкой: Хана, такая уверенная в себе, — боится ошибиться даже в мелочах.

— Я хочу сказать, у них нет прошлого. Здесь они живут настоящим и желают будущего. Требуют будущего.

Том удивился: он и не ожидал, что в мыслях у Ханы все так ясно, так точно определено. Значит, и она не переставала анализировать происходящее, даже когда казалась ко всему равнодушной. Она не только перебирала собственные Осколки. Она думала обо всех. Том почувствовал себя увереннее — значит, он не один.

Хана взглянула на него и, будто читая его мысли, сказала:

— Короче, я с тобой. Можешь рассчитывать на меня. Даже если я не буду согласна с твоим решением, я помогу тебе заставить их слушаться.

Том горько улыбнулся.

— Слушаться! И раньше, и теперь мы хотим от них все того же. Чтобы они нас слушались.

Хана вздохнула.

— Может, это не очень хорошо. Но так надо. Мы должны оставаться вместе, и для этого у нас должна быть одна голова. Ты.

Том вдруг сник — ответственность навалилась на него всем своим весом.

— Ты — Том-Два-Раза. Твоя голова в два раза умнее, чем наши. Или в десять, или в двести. Я уверена, что ты найдешь в ней ответы на все вопросы.

«Ага, — подумал Том, — мне бы твою уверенность».

Он перевел взгляд на Хану — скорее всего, она тоже не была так уж уверена в том, что говорила, но зато ее слова придавали ему мужество. Он любил ее за это.

Вскоре выяснилось, что эта любовь и есть чуть ли не единственное, на что можно рассчитывать в трудную минуту, что она остро необходима им всем. Потому что случилось то, чего никто из Детей в лесу не мог себе даже вообразить, то, чего все должны были опасаться, то, чего боялся Том с самого начала, не признаваясь в этом даже самому себе.

Случилось, что Ноль-Семь, увлекшись игрой, в которую они часто играли в последнее время, то ли хвастаясь друг перед другом, то ли просто от скуки, забрался на одно из самых высоких деревьев, окружавших поляну. Сначала все смотрели на него восхищенно, даже Том: надо же, Ноль-Семь, всегда такой осторожный, который говорит всегда меньше других, да и сказать-то ему особо нечего, — забрался выше всех. Он карабкался по гладкому стволу как обезьянка, упираясь ногами в каждый сучок, который попадался ему на пути, и глядя вверх в поисках следующей опоры. Он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть вниз, и, казалось, не слышал подбадривающих криков, доносившихся с земли.

Но когда Ноль-Семь наконец остановился — светлое пятно среди трепещущей листвы, — всем сразу стало ясно, что что-то не так. И что он не имеет ни малейшего понятия, как быть дальше.

Крики внизу смолкли.

— Он не знает, как спуститься обратно, — вдруг сказал Гранах.

Том подскочил к нижней ветке и подтянулся. Он лез наверх так быстро, как только мог, пока не думая о том, что будет делать, когда доберется до Ноль-Семь. На развилке он остановился перевести дух. И как только этому щуплому паучку удалось вскарабкаться на верхушку так быстро? Ствол и ветви дерева были совершенно гладкими, Тому стоило немалых усилий удержаться, и нужна была максимальная осторожность, чтобы не сорваться. Том посмотрел вниз — поднятые головы, — потом наверх — он не пролез еще даже половины. И в этот момент Ноль-Семь отпустил руки, замер на мгновение. И упал.

Он не кричал в падении, лишь кружился — очень медленно, потому что он был легкий, — как лист в ручье. Зацепил одну из нижних веток — она хрустнула и отлетела. Приземлился лицом вверх, с раскинутыми руками и чуть согнутыми ногами. Глаза его были распахнуты от удивления. Больше он не двигался.

Том тихо слез с дерева — спешить теперь было некуда. Остальные остались, где стояли, никто не сделал ни шага, все будто приросли к земле. Том подошел, наклонился над маленьким переломленным телом, приложил два пальца к горлу Ноль-Семь, пытаясь нащупать биение жизни, которой уже не было. Потом закрыл ему веки, не ведая, откуда взялся этот древний жест милосердия.

— Он умер, — сказал Том, разогнувшись.

Самые младшие вопросительно уставились на него. Из леса выбежал Собак, обнюхал неподвижное тело, поднял голову и завыл.

— Собак опечален, — сказал Гранах.

— Конечно, он же умер, — прошептала Нинне.

— Нет, Собак не умер, — возразил Гранах. — Это Ноль-Семь умер.

Лишь теперь, будто после этих слов, все вдруг осознали произошедшее. Орла опустилась на землю и спрятала лицо в ладонях. Нинне, чуть помедлив, последовала ее примеру. По щекам Глора скатились две крупные слезы. Дуду так сильно сжал зубы, что они у него скрипнули. Хана подошла к Тому и взяла его за руку Они долго стояли так, не говоря ни слова. Потом за их спиной послышались шаги; никто не обернулся. А потом подошла Лу и взяла Тома за другую руку.

Она поднялась в первый раз. «Наверное, это тоже что-то значит», — растерянно подумал Том. Но мысли расплывались и путались.

В конце концов он пришел в себя. Снова опустился на колени рядом с Ноль-Семь и поднял его на руки. Тело было легкое, теплое, страшно неподвижное.

— Отнесу его внутрь, — сказал Том.

В доме он уложил мертвого на землю и укрыл до плеч плетеным покрывалом, так, словно тот спал. «Ни один ребенок не спит так неподвижно, — подумал он. И помотал головой, будто прогоняя эту глупую и ненужную мысль. — Ни один живой ребенок».

Остальные сгрудились у входа, заслоняя свет. Том отстранил их и вышел из дома.

— Он должен отдохнуть, — сказала Орла. — Он устал и должен отдохнуть.

Дети разошлись. В основном все молчали, а если переговаривались, то шепотом. Не зная, что делать, они слонялись по поляне, иногда садились, вставали. Все были вместе, но поодиночке.

Том тоже не знал, что делать.

В этот вечер никто не захотел есть. Не сговариваясь, улеглись спать вокруг костра.

Когда все заснули, Том пошел искать Хану. Он знал, что она где-то рядом. Оглядевшись, заметил темную тень — Хана сидела на большом плоском камне. Том подошел и тоже сел: ближе, чем обычно, почти касаясь ее. Хана не отодвинулась. Он вдохнул запах дыма, оставшийся в ее волосах.

Они долго молчали, просто сидели рядом. Потом Том заговорил:

— Что мы теперь будем делать?

Хана пожала плечами.

— Теперь все будет по-другому.

— Все уже по-другому. Не так, как раньше.

Она сжала губы. Потухающий свет Астера бросал зеленоватые тени на ее лицо, делая его более жестким, более взрослым. Казалось, ей нечего сказать. И Том понял, что он и не ждал от нее ответа, просто хотел услышать звук ее голоса; хотел, чтобы рядом с ним был кто-то — не только глухое эхо его собственных слов и мыслей. Ответ он знал и сам.

— Надо уходить отсюда, — сказал Том. — Это дерево, — он кивнул в сторону невольного виновника трагедии, — вечно будет напоминать нам о том, что случилось. Мы должны идти дальше, пора. У нас нет выбора. Нет выбора.

Он вздохнул; словно это ужасное происшествие решило все за них — сами они никак не могли решиться. Может, если бы он был тверже, если бы убедил всех отправиться в путь, то ничего бы не случилось; может, на следующей поляне деревья были бы не такими высокими, не такими опасными. Может, может, может… Том помотал головой, будто вытряхивая навязчивые мысли.

— Это был несчастный случай, — прерывая долгое молчание, произнесла Хана. — Никто не виноват. Это могли быть ядовитые ягоды, или еще одно чудище, вышедшее из леса, или слишком сильное течение в ручье. Все что угодно.

— Да, но ведь это я должен заботиться о вас, — ответил Том.

— А мы — о тебе, — отозвалась Хана. — Все мы заботимся обо всех. Если бы мы остались в Лагере, то кто-то мог бы уже умереть от голода или от таблеток. Откуда нам знать? Жизнь — она такая. Не бывает, чтобы все всегда заканчивалось хорошо. Это не то, что в твоих сказках.

«Почему в моих, — подумал про себя Том, — если она теперь и сама их читает?» Но он ошибся: с этого вечера Хана не брала в руки книгу. Вечерние сказки снова читал только он.

— Мне очень жаль, — сказал Рубен, вернувшись из столовой. Джонас только что рассказал ему о случившемся. Сам Джонас в столовую уже давно не ходил — считалось, что он безотрывно работает над важным проектом, поэтому еду ему приносил Рубен. Хотя в принципе никому не было дела, появляется он в столовой или нет. — И что теперь?

— Не знаю, — ответил Джонас. — Не знаю.

Том углубился в лес. Никто не пошел за ним. Словно смерть Ноль-Семь разделила и отдалила детей друг от друга — будто порвалось ожерелье, и бусины рассыпались во все стороны, потому что их ничто уже не держит вместе. Найдя дерево, очень похожее на то, с которого упал Ноль-Семь, Том решительно взобрался по стволу и уселся на развилке, высоко над землей.

Лес кругом волновался, как море из листвы и веток; земля внизу едва виднелась; небо наверху и вовсе казалось отвлеченной идеей — частью чего-то неизмеримо большего, воображаемого. Быть не там и не здесь, оставаться нигде, не идти ни вперед, ни назад. Вот чего в некотором смысле они хотели. Их поляна и была таким местом — не там и не здесь: местом, достаточно удаленным от Лагеря, чтобы поверить в то, что побег удался; и достаточно уединенным, чтобы пришла тревожная мысль — которую все гнали от себя прочь, но она не уходила: в мире нет ничего другого. Разве что другие поляны. Так значит, жизнь — это лесная поляна? И все?

Тома отвлекло ровное и долгое жужжание. Какое-то крупное насекомое? Он поднял глаза и вскоре разглядел источник звука. Золотистый жук летел сверху прямо к Тому — во всяком случае, так ему показалось. Чуть не долетев, завис в воздухе, потом осторожно опустился ему на руку.

Том не боялся насекомых. Жук оказался большим и холодным, маленькие твердые лапки царапали кожу, но Том не стал его стряхивать. Он разглядывал жука сначала с любопытством, потом с изумлением. Потому что жук вел себя очень странно. Он снова расправил крылья и поднялся в воздух. Перелетел на соседнюю ветку, оттуда на следующую. Развернулся, глянул на Тома. Снова взлетел: короткий перелет и опять остановка. Жук словно хотел что-то ему сказать. И Том понял.

Убедить остальных, что надо снова отправляться в путь, оказалось не так трудно. Вероятно, им было все равно. Собрали свои вещи, обходя тело Ноль-Семь на цыпочках, чтобы не потревожить. Глор порылся в рюкзаке и нашел кусок веревки, которой он обвязал шею Собака; потом он привязал к этой веревке другую, подлиннее — получился поводок. Когда Глор потянул за него, Собак не пошевелился, но потом понял, поднялся, и они с Глором сделали большой круг по поляне. Собак послушно отзывался на легкие рывки веревки, будто ходил так всю жизнь. Глор радостно улыбнулся, но тут же смутился и стер улыбку с лица.

Поклажи оказалось больше, чем они думали: свернутые покрывала, плетеные корзины, уложенные одна в другую…

Том попытался уместить все на крепкую спину Собака, увязав оставшимися веревками, — корзины держались; зверь не сбрасывал их, а смотрел на Тома спокойно и равнодушно, кося коричневым глазом с красной каймой.

Когда все было готово, дети, не сговариваясь, одновременно повернулись в сторону дома.

— А если он вдруг проснется? — спросила Нинне.

Том хотел было помотать головой, но вспомнил слова Ханы: «Иногда ложь нужнее правды». И он солгал:

— Сейчас ему надо выспаться, мы не должны ему мешать. Но когда-нибудь, никто не знает когда, он проснется.

— И тогда он придет к нам? — с надеждой спросила Орла.

— Если мы будем носить его здесь, — Глор дотронулся до своей головы, — и здесь, — он поднес руку к груди, — то он всегда будет с нами.

— Но как он нас найдет? — поникла Орла. И вдруг вся осветилась. — A-а, я знаю!

Она исчезла и не возвращалась довольно долго, но в конце концов вернулась. Последний взгляд на дом, их дом, где Ноль-Семь спал своим самым долгим сном, на загон — самый первый их дом, — и вот они уже в пути. Гуськом, друг за другом: так же, как и во время побега из Лагеря; только на этот раз шествие замыкали двое: Глор и Собак.

— Куда мы идем? — спросила Нинне.

— Вон туда. За мной.

И дети покорно пошли за Томом, больше ни о чем не спрашивая. Так было проще.

«Нет, я хотел не этого, — размышлял Том. — Я хотел, чтобы все слушались меня, да. Но потому, что верят мне, а не потому, что ничего другого не остается».

Но ему приходилось мириться с тем, что есть. Как и остальным.

Том отыскал глазами жука. Вон он, впереди, маленький и блестящий. Его надежда, его путеводная звезда.

Лес становился все гуще, идти было труднее. Вокруг поднимались колючие кусты, кружили москиты, жаждущие крови. Туда ли они идут? И разумно ли это — идти за каким-то насекомым, которое, быть может, оказалось здесь совершенно случайно и летит в неизвестном ему самому направлении?

«Хватит вопросов, — решительно сказал себе Том. — Вопросы бессмысленны, если нет ответов». Он шел вперед, остальные следовали за ним.

— Контроль Сгустков Десять-Тринадцать. Контроль Сгустков Десять-Тринадцать. Приказываю прибыть на Базу через десять минут!..

Громкоговоритель выплевывал эти фразы без перерыва; казалось, он никогда не умолкнет — одержимый электрический голос, в котором звучит угроза.

— Ну вот, — Джонас выключил монитор, на котором видна была тоскливая цепочка детей в лесу, отсоединил его от проводов и спрятал в угол, под стол. Потом выпрямился и сказал: — Ну что, идем? Ты же слышал.

— Что? — не понял Рубен, следивший за его движениями. — Зачем ты выключил наш монитор? Мы же их потеряем!

— Уже потеряли. Ты что, не слышал? Идем, пока за нами не пришли, — Джонас взял Рубена за плечи и подтолкнул к двери.