Дети выживших

Туманные горы

Тучи сомкнулись, и дождь хлынул, как из ведра. Но это было далеко внизу; для стоявших на вершинах Туманных гор Аххумана и Намуххи тучи казались слегка всхолмленной ватной поверхностью, над которой там и сям торчали заснеженные пики гор.

В далеких долинах вид был еще красочнее: над облаками торчали изумрудные верхушки гигантских туй. Облака двигались, и деревья, казавшиеся кустиками, плыли над ровной молочной рекой.

— Здравствуй, брат, — промолвил Аххуман, как обычно, первым.

— Здравствуй, — ответил Намухха.

Аххуман присел на гигантскую глыбу и сказал ровным голосом:

— Мы что-то делали не так, верно?

Он помолчал, искоса взглядывая на Намухху.

— Я имею в виду, что мы сделали слишком мало, чтобы остановить то, что творится там, внизу…

Он показал кивком головы на спрятанную под облаками землю.

— Ты говоришь про дождь? — Намухха, как обычно, прятал насмешки под несокрушимой серьезностью. — Тогда изволь: сейчас я разгоню тучи.

Аххуман вздохнул.

— Ты знаешь, о чем я говорю… Я думал, что ты — воин, и, придя на землю, начнешь карать злых и помогать праведным. Ну, или, во всяком случае, пройдешь по земле, оставляя за собой горы трупов…

— Зачем? — спросил Намухха, улыбаясь своей неверной, исчезающей улыбкой.

— Ну… — Аххуман помялся, пожал плечами. — А зачем еще нам приходить к людям? Чтобы действовать, верно? Действовать там, где люди оказываются бессильными.

Намухха неожиданно свистнул, отчего нескольких круживших в небе орлов будто сбило на лету, и присел на тот же обломок скалы, заставив Аххумана подвинуться.

— Не знаю, как насчет тебя… — сказал он. — Ты — объединитель, ты даруешь согласие и общую цель… А у меня всё по-иному, верно? Думаю… — Намухха усмехнулся, припоминая что-то. — Думаю, я сделал не так уж мало. Оживил пару мертвецов, один раз обернулся волком, дважды — собакой. Вернее, даже сворой собак. Это, кстати, было не так-то легко, поверь мне. А главное…

Он приблизил узкое лицо к глазам Аххумана, и по лицу его пробежала непонятная ломаная линия — то ли усмешка, то ли выражение боли.

— А главное — выполнил свое предназначение. Разъединил их всех.

Аххуман молча обдумывал слова брата. И ему теперь многое становилось яснее.

— Они перегрызлись между собой, — Намухха отодвинулся от брата, поднял голову к неистово синим небесам и рассмеялся, показывая ослепительно белые зубы. — Они передрались, как псы в клетке. И эта грызня ширится, захватывает всё новые народы и земли. Тем, кто сидит у Рва, скоро станет некем командовать. Армии начали рассыпаться.

Намухха подбросил и поймал камешек. Потом подобрал второй и стал подбрасывать и ловить их одной рукой.

— Ненависть побеждает всё! И она снова оказалась непобедимой! — почти выкрикнул он. — Она всегда побеждает любовь. А вражда всегда побеждает согласие!

Аххуман, не мигая, глядел на него, и в его взгляде отвращение смешивалось с восхищением.

— Стоит поджечь угол деревянного дома, и вскоре огонь оближет все четыре стены и сожрет крышу, — продолжал Намухха. — Брось искру на сухой пучок травы — запылает вся степь. По-моему, в этом и было мое предназначение там, на земле. А драться на мечах или ломать ребра в кулачных поединках… Нет, брат. Пусть этим занимаются люди. Кстати, это у них получается иногда совсем неплохо.

Он взглянул вниз, куда упал выроненный камешек. Там, в глубоких ущельях, кипела вода, грохотал гром и лишний камень, катящийся с гор, никого не удивит.

— Но искры может погасить даже ветер, — проговорил Намухха. — А там — посмотри, какой дождь… Ах, какой дождь!

Аххуман проследил за взглядом Намуххи, увидел потоки, смывающие дома, увидел мертвых — их тела бились о камни, крутились в водоворотах, выныривали, словно были еще живыми, и снова пропадали в черной пене. Он увидел живых, с плачем и воплями бежавших куда-то сквозь ночь и ураган, увидел девочку, которая пыталась спасти быка, заставляя его подняться и не зная, что у быка переломаны ноги…

Аххуман на мгновение прикрыл глаза. Когда он снова взглянул вниз, то увидел лишь громокипящие тучи, бившиеся друг о друга, как волны.

— Хорошо, — сказал Аххуман. — Я понял тебя. Иди, брат, бросай новые искры, раз в этом и состоит твое предназначение.

— Пойду, — ответил Намухха поднимаясь.

Он сладко потянулся, оглядывая мир. Заметил на северо-западном крае знакомое копошение.

— А! — сказал он. — Я снова вижу твою работу. Там новый город, да?

— Да, — улыбнулся Аххуман.

Намухха поглядел на него сверху вниз. Усмехнулся.

— А знаешь… Город новый, но люди-то в нем — прежние.

Захохотал и почти бегом кинулся вниз, перескакивая через расселины, прыгая с кручи на кручу.

Лаверна

Гарран с размаху вонзил топор в бревно и поднял голову. Отсюда, с высоты сухого дока, ему была хорошо видна дорога, бежавшая среди холмов. По дороге плелись два человека, едва волоча ноги.

— Ом Эро! — крикнул он, свесив голову вниз. — Посмотри, что там за люди идут со стороны пустыни? Пошли за ними повозку!

Крисс подумал, что это очередной мираж: среди песка возникли ребра гигантских существ — почти такие, какие им встречались в пустыне. Но когда кто-то плеснул ему в лицо чистой холодной воды, чьи-то заботливые руки поддержали его и он почувствовал вкус воды, которую стали лить ему в рот, — он закашлялся, протёр глаза и понял, что это не мираж.

И они давно уже были не в пустыне.

Там, где зеленый берег вплотную подступал к морю, возвышались шпангоуты кораблей — настоящих кораблей, которые он видел когда-то давным-давно, в прошлой жизни. Потом он разглядел дома и пристани, увидел стружки в зеленой воде и загорелых людей.

А потом услышал человеческую речь. Человеческой он счел теперь аххумскую: слишком давно он не слышал ее, чистую, не исковерканную, без хуссарабских и иных словечек.

Но он не верил своим глазам и ушам еще долгое время, пока его везли в открытой повозке по песчаной дороге вниз с холма, потом — по улице маленького городка, мимо верфи, мимо штабелей золотистых досок, мимо людей, высыпавших из домов на улицу, чтобы поглазеть на незнакомцев.

Тем более он не поверил себе, когда в комнате увидел флотоводца Гаррана, который встал и шагнул ему навстречу, протянув руки…

— Два года мы плыли вокруг Земли-Корабля, — рассказывал Гарран. — Мы обогнули Землю с юга, вошли в залив Южного Полумесяца — так называют купцы два полуострова, которыми на юге оканчивается земля. Один полуостров называется Арт, другой — Изалла. Между ними залив, который жители страны Дин называют морем. Там богатые города, особенно столица, которая расположена на тысячах островов в громадной дельте Зуары — реки, которая подобна Тобарре, только течет она с севера на юг… Но, прости, — кажется, я утомил тебя?

Крисс нежился в чистой одежде на ложе возле стола, заставленного едой и напитками. Он сонно кивнул, снова подумав, что всё это ему лишь снится, и через какое-то время он проснётся в безжизненной пустыне, под хлипким навесом, рядом с телом Эйдо, полузанесенным песком…

Крисс протер глаза.

— Скажи, почему ты не поплыл дальше, если считаешь, что Землю можно обогнуть вокруг?

— Корабль просто пришел в негодность, хотя его и мастерили на Нильгуаме. Они склеили борта из нескольких слоев досок, но все их прогрызли черви, а днище так обросло ракушками, что корабль потерял ход. Этот городок называется Лаверна — я сам построил его и сам назвал. Южнее есть большой город Билуогда, севернее, ближе к Лагуне — Коуз и Тулуд. Но мы с Ом Эро выбрали это место — здесь много сосновых лесов и прекрасная гавань.

— Ты знаешь, что пал Ушаган? Что царица Домелла — дочь хуссарабского каана? Что Аххаг погиб в Нуанне?

— Конечно. Дорогой мы останавливались во многих местах. И там слушали рассказы о войне и хуссарабах. И плыли дальше… Последние новости рассказали нам беглецы, некоторое время назад перешедшие через плато Боффа. Их вел Раммат.

Крисс встрепенулся:

— Раммат жив?

— Конечно. Он сейчас в Билуогде. А разве…

Крисс повернулся к Эйдо, который скромно вкушал жареное мясо и запивал вином за отдельным столиком. Он хоть и переменил платье, но выглядел всё тем же чумазым диким охотником с гор.

— Эйдо! Ты случайно не знаешь, где моя рукопись?

Эйдо вытер руки о сапоги, достал из-за пазухи толстую пачку истрепанных и грязных листов.

— Я думал, что она потерялась. Почему ты не сказал мне раньше?

— Когда ты выронил сумку, — неторопливо сказал Эйдо, — это было уже после того, как мы допили последнюю воду и ты хотел убить меня…

Крисс взмахом руки поторопил его, прерывая неприятные воспоминания.

— Так вот, я поднял рукопись, чернильницу, и перо и положил за пазуху. Ничего не испортилось, как видишь.

Эйдо извлек склянку с высохшими чернилами и тростниковое перышко.

— И сколько же ты носил их с собой? — изумился Крисс.

— Неделю. А может быть, меньше. Я не помню. Но это было после встречи с изгнанниками цай.

— Спасибо, Эйдо…

— Эйдо! — пожал плечами Эйдо и снова принялся за еду.

Крисс протянул рукопись Гаррану.

— Я записал все, что видел, начиная с падения Хатуары. Прочти — и ты узнаешь многое о том, как погиб Аххум.

Гарран взял рукопись и возразил:

— Аххум не погиб. Так я думаю, Крисс. Разве мы говорим с тобой по-хуссарабски?.. А завтра, если пожелаешь, мы съездим в Билуогду, и ты увидишь новые дома и целое предместье, где говорят только по-аххумски.

Долина Бонго

Ставка темника Каран-Гу была настоящей хуссарабской ставкой. На холме неподалеку от берега озера Бонго был воздвигнут гигантский золотой шатер с островерхой крышей. Вокруг главного шатра располагались шатры поменьше — кровников и военачальников Каран-Гу, а еще дальше в степи — военные палатки хуссарабов.

Но войск в городке было мало — тьмы Каран-Гу ушли далеко на юг. Одна, под командой Хамата, двигалась по западному побережью, беря за городом город и приближаясь к неизвестным землям, где, как рассказывают разведчики, живут черные люди с золотыми палочками в носах. Другая тьма, под командой Шумаара, воевала в Нарронии.

Каран-Гу был ещё молод, подвижен, и худ. Его худоба стала пословицей, и он очень не любил никаких намеков на неё: у хуссарабов считалось, что красивый мужчина — это толстый мужчина, с большим и красивым животом.

Когда Тухта и Амнак вошли во дворец, их заставили разуться и оставить всё оружие. В главный зал, где Каран-Гу проводил советы и выслушивал послов, их заставили войти, согнувшись в глубоком поклоне. Они увидели Каран-Гу, восседавшего на затейливом намутском троне, лишь когда подползли едва ли не к самым ногам темника.

— Приветствуем тебя, темник, — я, Тухта, тысячник Ар-Угая, и я, Амнак, тысячник Камды.

— И я приветствую вас, — ответил Каран-Гу. — Отчего вы здесь, а не при своих командирах?

Тухта искоса взглянул на Амнака и понял, что отвечать придется ему.

— Прости, повелитель, но это долгая история…

— Любую долгую историю можно передать несколькими словами, — поморщился Каран-Гу. — И я не повелитель.

Тухта снова взглянул на Амнака и сказал:

— Ты можешь не поверить нам… Но в Арманатте зрело предательство…

Он замолчал, не зная, как перейти к главному.

— Отчего же? — возразил Каран-Гу. — Как раз этому я охотно поверю. И что дальше?

— Мы… — Тухта склонился ниже, набираясь духу, потом поднял глаза и выпалил:

— Мы схватили и доставили сюда главного изменника, который хотел стать великим кааном. Это мой командир — Ар-Угай…

Тухта еще выговаривал это, когда увидел, как из-за трона Каран-Гу вышел сам Ар-Угай. Он был при сабле, в парчовом халате с золотыми разводами, и хотя на лице его были заметны следы побоев, глядел он надменно и сурово.

Тухта услышал, как сбоку охнул Амнак. Потом раздался стук: Амнак ударился лбом об пол. Тухта почувствовал, как внезапный пот залил ему глаза. Он тоже лег на живот и стукнул лбом об пол.

Но еще до того, как упасть лицом на ворсистый верблюжий ковер, Тухта уже прочел свою судьбу в глазах Ар-Угая и Каран-Гу, и потому молчал, когда телохранители Каран-Гу сбили с него шапку, завернули руки назад и связали сыромятным ремнем. Амнак своего будущего еще не видел, поэтому он кричал, выворачивая шею так, что на ней веревками вздувались вены:

— Ты ошибаешься, Каран-Гу! Ар-Угай посылал Верную Собаку убить Айгуз, а потом хотел убить каан-бола! Ар-Угай давно уже…

Когда воин, стоявший над ним, рассек камчой его губы и Амнак захлебнулся кровью, Ар-Угай рассмеялся.

Когда Амнака за ноги поволокли к выходу, и голова его стала биться о ковер, Каран-Гу засмеялся тоже.

А Тухта вдруг понял, что его будущее не совпадает с будущим Амнака.

Да, будущее у них было разным.

Но не настолько разным, как хотелось бы Тухте.

Под грохот наккара с Амнака содрали халат и нижнюю рубаху и исполосовали плетьми, пока он не потерял сознание. Потом его отлили водой. И палач длинными тонкими щипцами вырвал у него сначала один глаз, потом другой. А потом, когда Амнака снова привели в чувство и лекари в халатах желтого шелка напоили его дурманом, палач теми же щипцами вырвал ему язык.

И язык, и глаза он бросил собакам.

А то, что оставалось Амнаком, надели затылком на деревянный кол.

Тухта смотрел, как и все, не отворачиваясь.

Он знал, что Каран-Гу следит за ним, и вел себя так, как подобает воину благородной крови — родичу первого темника.

Когда с Амнаком было покончено и тело его оставили в степи, неподалеку от ставки, на корм стервятникам и псам, Тухту подвели к Каран-Гу.

— Ты всё понял? — спросил Каран-Гу.

— Всё, повелитель, — ответил Тухта.

— Что ты понял?

— Что предавший своего командира хуже собаки и заслуживает позорной смерти.

Каран-Гу переглянулся с Ар-Угаем. Кивнул.

— Это хорошо, что ты всё правильно понял, Тухта. Но я не хочу нарушать закон Тамды и проливать твою благородную кровь.

Он махнул рукой воинам, и Тухту бросили на длинный ковер, вынесенный из шатра и положенный на землю. Ноги Тухты оказались снаружи — ковер был недостаточно широк.

Но достаточно длинен.

Тухту стали туго заворачивать в ковер, и завернули столько раз, что из глубины свертка раздался приглушенный жалкий вопль.

Когда ковер закончился, дух Тухты уже отлетел, а его безжизненное, смятое, как тряпка, тело почти ничем не отличалось от ковра.

После праздничного ужина с шурпой, пилау, зажаренным ягненком, баурсаками, печёной рыбой из озера Бонго и кислым намутским вином, Каран-Гу удалился в свои покои и пригласил с собой Ар-Угая.

Каран-Гу лег на низкую удобную тахту с маленькими подушечками, и, улыбаясь, сытно отрыгнул.

— Ты знаешь, как я мог бы поступить с тобой, Ар-Угай, — сказал он.

— Знаю, — подтвердил Ар-Угай.

Он оставался стоять на ногах, и стоял не рядом, не сбоку, а далеко от лица Каран-Гу, и совсем близко от его шерстяных домашних ичигов, провонявшим ножным потом.

— Но я считаю, что каждый из нас достоин того, чтобы стать великим кааном. Именно поэтому никто и не будет им. Мы будем править каждый в своем улусе, не мешая, а помогая друг другу.

— Это золотые слова, — сказал Ар-Угай.

Каран-Гу покосился на него, ибо ему почудилась тень насмешки в словах красавца Ар-Угая. Он всегда был любимчиком Богды, Лисья Шапка, и успел снискать себе не самую добрую славу среди боевых командиров.

— Но ты слишком властолюбив, — продолжал Каран-Гу. — Поэтому я не могу отпустить тебя в Арманатту. Я хочу посоветоваться с Камдой, Амзой и Шаат-тууром. Мы должны решить, как быть дальше с Айгуз и её выродком, называющим себя, как я слышал, Екте.

Ар-Угай сделал едва уловимое движение.

— Я буду пленником? — глухо спросил он.

— Нет, — усмехнулся Каран-Гу. — Гостем. Почётным гостем, конечно.

Ар-Угай отвернулся, чтобы не выдать себя. Он ещё отомстит этой тощей змее Каран-Гу… Он еще заставит его лизать ему сапоги и молить о прощении… Но не сейчас, не сейчас.

— А пока вот что… — сказал Каран-Гу, — Расскажи-ка мне, как ты убил Угду. Только не говори, что он умер сам, или его отравила та девка, которую ты назначил ему в жены.

— Он… Умер от желудочных болей.

— Сильно мучился? — спросил Каран-Гу безо всякого выражения.

— Не знаю, — ответил сквозь зубы Ар-Угай.

— А я знаю, — качнул головой Каран-Гу. — Ты нарушил закон Тамды. Ведь Угда умер от кровавых испражнений. Он истек кровью, — голубой кровью каана.

Каран-Гу хлопнул в ладоши, вызывая стражу, и прибавил:

— Вот еще одна причина, по которой я не могу отпустить тебя, Ар-Угай. Ты нарушаешь древний закон. А это опасно для всех. И для тебя тоже… Тебя будет охранять мой тысячник. Аммар! Теперь Ар-Угай — твой господин. Не спускай с него глаз! И предупреждай его малейшее желание.

Ар-Угай обернулся, взглянул на тысячника-аххума, одетого, как хуссарабский каан.

Он с ненавистью повернулся к Каран-Гу. Прокричал гневные слова:

— Ты окружил себя хумами. Ты забыл обычаи, ты не помнишь своего народа. Кто этот человек? Почему ты обижаешь меня, приставляя соглядатая из хумов?

Каран-Гу привстал, погладил жидкую золотистую бородку.

— Он — самый лучший страж, — сказал неторопливо. — Знаешь, почему? Потому, что чужой. Его судьба висит на кончике моей камчи. Это значит, что он не струсит, как Амнак, и не предаст, как Тухта.

Аммар, слышавший всё, сложил на груди руки. Глянул на Ар-Угая искоса, смеясь одним глазом.

— Идём, мой господин, — сказал он. — Мне доводилось прислуживать темнику Берсею. А это славный был воин.

Каран-Гу окликнул Аммара, когда тот уже выводил почетного пленника. Аммар вернулся.

— Отведи его в дом на берегу, — сказал Каран-Гу. — А потом ты сделаешь вот что…

Арманатта

Степь — широкая и ровная, но в степи есть дороги, а без дорог скачут только те, у кого есть причины скрываться.

Большой отряд всадников несся по степи по направлению к Арманатте. Они скакали вдали от дорог, и путь предстоял ещё неблизкий; они скакали открыто, не боясь выдать себя топотом копыт.

Под утро всадники приблизились к столице. Здесь они пересели на подменных коней.

Они ворвались в город с трех сторон, с гиканьем и шумом. Метали зажигательные стрелы. Сразу же запылали сторожевые башни и шатры, в которых отдыхал караул. Стражу, метавшуюся наверху, расстреливали на скаку.

Оставшиеся в живых стражники прыгали вниз, ломали ноги.

Солнце еще не встало, лишь порозовели дальние западные вершины, и в этот ранний час Арманатта еще спала.

Всадники понеслись по улице, продолжая метать зажигательные стрелы. Пожары быстро охватывали легкие деревянные постройки. Тяжелее давались огню каменные здания, которых, впрочем, в Арманатте было немного. Треск огня, мятущиеся тени разбудили Сейра, спавшего перед дверью спальни Домеллы.

Он вскочил, выглянул в окно. Снизу по лестнице с воплем бежали служанки, и Сейр, загородив им дорогу, грозно крикнул:

— Молчать! Перепугаете госпожу. Быстро помогите ей одеться. А ты — приведи Каршу.

Когда появился полуодетый Карша, на ходу завязывавший пояс, Сейр сказал:

— Выставь стражу у ворот. Пусть держатся до последнего. Выводи из конюшни лошадей. Мы должны бежать сейчас же.

Карша безропотно повиновался.

Они покинули город через задние дворы, перескакивая через ограды. Оказавшись в степи, полетели во весь опор, пригнувшись к конским гривам.

Оказавшись в нескольких милях от города, свернули к реке, спешились, напились сами и напоили загнанных коней.

— Надо найти мальчика, — сказал Сейр, улегшись прямо на траву на покатом склоне берега.

Домелла и Харрум присели на корточки внизу, у самой воды; до них было довольно далеко, а Сейр говорил вполголоса.

Карша бросил на Сейра быстрый и странный взгляд.

— Иногда мне кажется… Прости, если обижу тебя… Но иногда мне кажется, что ты похож на человека, которого я знал очень хорошо.

— Что же это был за человек? — Сейр прикусил травинку.

— Мой командир, — Карша нагнул голову, приподнял колени, обхватив их руками. — Его прозвали Безумным.

Он снова бросил быстрый взгляд на Сейра.

— Он умер… Уже давно.

Сейр пожевал травинку и сказал:

— И похоронен, конечно?

— Да. Сожжен по аххумскому обычаю и присоединился к героям на лестнице, ведущей в чертоги Аххумана. Но перед тем, как предать огню, тело его бальзамировали канзарские маги; они сделали плоть нетленной, — так говорили.

— Что ж, — сказал Сейр. — Иногда в жизни встречаются очень похожие люди.

Он помолчал.

— Мальчик сейчас должен быть на летней стоянке, вместе с Шаат-тууром и небольшой охраной. Домелла знает, где это. На запад от Арманатты, выше по течению Тобарры. Как думаешь, зачем этих головорезов кто-то послал в Арманатту?

— За каан-болом, думаю. И за царицей.

— Вот именно. Так что нам надо спешить.

— Нас мало. Надо было взять отряд телохранителей, которых Ар-Угай…

Карша осёкся.

Сейр усмехнулся и сказал:

— Вот видишь. Ты и сам понимаешь, что здесь никому нельзя доверять.

Карша повернул голову и на этот раз прямо посмотрел ему в глаза. Раздельно спросил:

— А тебе? Тебе доверять можно?

Сейр приподнялся, оглядывая степь; вдали, отделенные от земли дымкой, сияли белые снежные вершины; казалось, они парили в воздухе, — высоко над бренной землей.

— А разве у царицы есть выбор? — вопросом ответил Сейр и свистом подозвал коня.

И это, наверное, было самое удивительное: конь понимал его свист.

Горбясь и почти заваливаясь на один бок, трясясь, словно сидел не на коне, а на полудохлом ишаке, Шаат-туур ехал по черной степи.

Он ехал в ту сторону, откуда в небо поднималось красное зарево пожара.

Когда Сейр предложил ему поехать с ними, Шаат-туур только покачал седой головой.

— Зачем мне бежать? Хуссарабы построили этот город, хуссарабы сожгли. Я — хуссараб. И я отвечаю за это, — и за то, что построили. И за то, что сожгли…

Сейр с беспокойством оглянулся: ему почудился далекий топот копыт. Тронул коня.

— Но тебя могут убить. Эти хуссарабы посланы для того, чтобы убивать.

— Сынок, — сказал Шаат-туур и усмехнулся, — три года назад хуссарабы были посланы, чтобы убивать. С тех пор мы непрерывно убиваем всех, кто пытается нам сопротивляться. А вражда в степи началась еще раньше, и много крови пролилось, пока все племена и роды не признали великим кааном Богду-баатура… Я воюю шестьдесят лет. Я убивал хуссарабов, тсуров, рутов, аххумов, арлийцев… Столько войн не пережил никто из моего рода. Все давно уже убиты, все похоронены в широкой степи, и могилы их заровняли дожди… Если по справедливости, то мне давно уже следовало бы быть убитым.

Каан-бол сидел на коне рядом с матерью и со страхом слушал Шаат-туура. Старик кивнул ему.

— Не бойся, маленький каан. У тебя есть друзья, которые защитят тебя, и ещё будет много-много друзей. А меня защищать больше некому: все друзья мои лежат в земле.

Каан-бол сделал круглые испуганные глаза и шмыгнул носом. Неуверенно взглянул на мать.

— И помни своё имя, сынок. Нет слёз.

Мальчик медленно кивнул и… улыбнулся.

Сейр пожал плечами и, поворачивая коня в степь, обернулся:

— Те, что сейчас жгут Арманатту — разбойники, а не воины. Они могут убить тебя, и смерть будет глупой и обидной. На что ты рассчитываешь?

Шаат-туур посмотрел на него мудрым взглядом змеи — из-под тяжелых коричневых век. И сказал:

— На свою старость.

И вот теперь он, не торопясь, ехал к пылавшей на горизонте зарнице.

Когда ветер донес до него запах дыма, он почему-то вспомнил, как мальчишкой возвращался домой, когда зимой уезжал в степи охотиться. Степь была голая, безжизненная. Сухая трава не пахла, промерзлая земля тоже не издавала запахов. Холодный ветер щипал щёки, выдувал слезы из глаз.

Копыта звенели по земле, как будто земля превратилась в камень. Вечерело, сиреневая тьма наползала на степь с востока, и тонко пели упрямые стебли дрока под злым ветром.

А потом его чуткий нос уловил едва заметный запах дыма.

Это был родной запах. И Шаат, который тогда еще не был тууром, привстал в стременах, вдохнул полной грудью запах тепла и родного дома, и поторопил коня, который уже и сам почувствовал близость стойбища…

И он летел домой, как стрела, обгоняя сиреневую тьму, которая бежала по его следам.

Шаат-туур вздрогнул и очнулся. Оказывается, он пел — и только сейчас понял это. Он поудобнее уселся в седле — седло сползало, потому, что руки его теперь тряслись, и он не мог как следует затянуть подпругу. И это тоже была причина: никто не должен был видеть, как Шаат-туур поедет в последний поход.

Он ударил коня ногами, копыта зацокали по твердой земле. Шаат-туур припомнил слова и снова запел — на этот раз во весь голос.

Он пел старинную сказку-быль о том, как юноша похитил любимую из стойбища богатого и злого Улут-дэ, и они помчались по степи, а за ними гнались слуги Улут-дэ. И день и ночь продолжалась погоня, и еще немного — и догнали бы влюбленных когтистые стрелы, и жеребенок, который нёс их, уже шатался и падал от усталости.

Тогда они встали перед ним на колени и взмолились: Спаси нас, Тельконур! Еще немного — и мы сможем укрыться в камышовых зарослях великого озера Макканай! Там враг не найдет нас!

И жеребёнок поднялся на ноги, заржал, и ответил: Садитесь на меня, я унесу вас от погони!

И он помчался, как ветер, и погоня отстала, и лошади под воинами стали падать и испускать дух. А Тельконур домчал влюбленных до камышовых джунглей, пронёсся над ними до самого берега. И когда влюбленные оказались в спасительном месте, на берегу, где плещутся солоноватые воды, под защитой высоких непроходимых камышей, — Тельконур помчался дальше, не касаясь ногами воды. Он поднялся в небо — и остался там навсегда созвездием под названием Тельконур.

Аммар сидел на коне, в окружении своих воинов, у въезда на главную улицу Арманатты. Только не было уже улицы, и не было Арманатты: за спинами воинов догорали деревянные дома, светились ядовито-багровые угли, и где-то возле пожарищ, невидимые во тьме, ржали кони и плакали женщины.

Аммар вглядывался во тьму. Старческий голос, слегка дребезжащий, приближался. Аммар ухмыльнулся.

— Он сам едет сюда, — сказал он полутысячнику, который служил в тысяче личной гвардии Каран-Гу.

Полутысячник негромко сказал: Ххэ! и твердой рукой удержал шагнувшего вперед коня.

Когда Шаат-туур поднял голову, он увидел перед собой темную массу всадников, ожидавших его. Они казались черными на фоне догоравших огней, на фоне светящегося пепла, который остался от Арманатты.

Шаат-туур поднял глаза к небу. Дым затянул небосвод, и звезд почти не было видно. Он хотел обернуться и посмотреть на север, но передумал. Он и так знал, что за его спиной горит единственная звезда, звезда, ведущая домой — Екте. К тому же, если он обернётся, — что подумают о нем эти чёрные люди, пропахшие злым дымом?..

Он подъехал поближе к темной, слегка шевелившейся массе всадников и громко сказал:

— Я — Шаат-туур, завоевавший это имя в походах. От самого северного острова земли, где жили люди с крестами, до перевалов Туманных гор, на которых нет воздуха, и лошади падают и не могут идти. А кто вы?

Полутысячник хотел было ответить, но заметил повелительный жест Аммара.

— Мы будем спрашивать тебя, Шаат-туур, — сказал Аммар, безбожно коверкая хуссарабскую речь. — Мы спрашиваем, ты отвечаешь. Так?

Он подождал ответа.

— Спрашивайте, — согласился Шаат-туур, и заметил, что голос его предательски дрогнул.

Он одряхлел, старый воин. И голос уже отказывается повиноваться ему.

— Где Хумбаба и её выродок, назвавший себя каан-болом?

— Не знаю, о ком ты спрашиваешь, — сказал Шаат-туур. Голос его налился неожиданной силой — слишком поганы и неправедны были слова вопрошавшего.

— Не знаешь, старик?

Всадник вплотную подъехал к Шаат-тууру, так что конь старика слегка попятился.

— Не знаешь? — повторил Аммар.

Он обернулся:

— Снимите его с коня. Мы будем спрашивать иначе.

Шаат-туур молча ждал. Несколько всадников спешились, подобрались к нему с двух сторон, нерешительно взялись за стремена.

— Никто не смеет снять меня с коня, — сказал Шаат-туур.

И медленно, с кряхтеньем, слез с седла, спрыгнул на землю.

— Ведите его к берегу, — велел Аммар.

Шаат-туур шел по земле, и какие-то люди шли рядом с ним, а сзади — он слышал — тяжело топала громадная масса всадников.

Начинало светать. Это был второй рассвет после гибели Арманатты. И, может быть, последний.

Впереди был обрывистый берег Тобарры. Великая река дышала внизу, в непроницаемой тьме. А наверху воздух постепенно серел, и розоватый свет уже загорался на дальних западных вершинах, вырисовывая их на фоне темного неприветливого неба.

Когда они подошли к обрыву, рассвет уже залил горы и стали видны серые полосы дыма, затянувшего пожарище.

Шаат-туура остановили неподалеку от обрыва.

— Скажи нам, куда поскакала Хумбаба, и кто их ведёт, — и смерть твоя будет легкой, — сказал Аммар, не слезая с коня.

Шаат-туур поглядел на него из-под тяжелых век. Голова его мелко тряслась, шапку с него сняли, и длинные редкие пряди белых волос шевелил утренний ветерок.

Шаат-туур молчал.

Аммар вздохнул и приказал:

— Бросьте его на землю. Перебейте руки, а потом, если он будет молчать, ноги.

Шаат-туур оказался на влажной холодной земле. Он чувствовал её затылком — сквозь тепло невысокой колючей травы.

Воины из личной тысячи Каран-Гу были настоящими великанами. В одинаковых кожаных нагрудниках с нашитыми квадратиками вороненой стали, с воронеными налокотниками и наколенниками, в черных шлемах с меховой черной опушкой и пучками вороновых перьев на шишаках.

Они спустились вниз, к реке, и вскоре вернулись, неся в руках груды булыжника. Шаат-туур глядел вверх, не мигая. Только голова слегка подрагивала.

Его руки и ноги привязали к колышкам и он стал похож на животное, с которого приготовились снимать шкуру.

Камни полетели в него. Раздался явственный хруст.

Шаат-туур, не мигая, глядел вверх; над ним наливалось утренней синевой небо, и гасла утренняя звезда Мерген. Глаза его стали влажными, но темное, изборожденное глубокими морщинами лицо не дрогнуло.

Аммар махнул рукой.

Затрещали кости.

Нагнувшись с седла, Аммар заглянул в лицо Шаат-туура и сказал:

— Мы не прольем твоей крови, старик, согласно обычаю. Мы перебьем тебе все кости и бросим в реку… Скажи, кто и куда ведет Хумбабу.

— Это… — прошептал Шаат-туур, и Аммар склонился ниже, хищным взглядом впившись в лицо старика. — Это не твой обычай, хум.

Аммар вздрогнул, выпрямился в седле. Тронул коня.

— Бросьте его вниз. Так, чтобы он упал в воду.

Он поехал прочь, и полутысячник, помедлив, поехал за ним.

Воины освободили Шаат-туура от веревок — ноги и руки старика, перебитые в нескольких местах, болтались, ломаясь под непривычными углами. Его взяли за эти неживые конечности — старик сильно охнул и кровавая слеза выкатилась из открытого глаза, — раскачали и бросили вниз.

Старик упал с плеском и темная вода сомкнулась над ним.

Воины удовлетворенно проследили, как тонет, уносимый течением, Шаат-туур, потом собрали веревки, сели на коней.

Вскоре на берегу никого не осталось.

А потом из серых полос тумана вынесся старый конь. Он ржал и носился вдоль обрыва взад и вперёд, взрывая копытами тяжелую землю. А после, от отчаяния и усталости, от того, что почувствовал необратимость потери, повернулся к обрыву и без разбега прыгнул вниз.

Войско ушло.

Туман еще плыл над рекой. И в тумане по реке плыл всадник. Казалось, он не плыл — он просто ехал по воде, серый, как туман, и такой же невесомый.

Наррония

Армизий шел по городу и не узнавал его. Надвигалась пыльная буря, и горизонт заволокло красным облаком, которое разрасталось, набухало, и в центре его стоял темный, почти черный ветряной столб.

В городе было на редкость тихо. Жители попрятались по домам, стража — под навесы. Даже у городских ворот стражи не было видно, а по пустой широкой площади струились змейки красного песка.

Песок собирался у стен, заполняя углы.

Песок колол глаза и хрустел на зубах.

Стая бродячих собак, невесть каким образом проникшая из-за стен, сбилась в кучу у ворот, там, где песка было поменьше. Услышав шаги Армизия, собаки подняли головы. Шерсть их была красной от пыли и стояла дыбом, и глаза тоже были красными.

Надо выгнать собак, — решил Армизий.

Он пошел по главной улице, направляясь к магистрату. Улица была пустынна, и площадь перед магистратом, обычно оживленная, тоже оказалась пустынной. В фонтане журчала вода, а на парапете, закатав штаны и сняв сандалии, сидел Селло и болтал ногами в воде.

Армизий подошел к нему.

— Что происходит? — спросил он.

— Надвигается буря, — отозвался Селло.

— Это я вижу сам. Но куда подевались люди?

— Попрятались, наверное, — задумчиво ответил Селло. — Смотри.

Он показал на дно бассейна. Дно было покрыто слоем багрового песка.

— Я иду в магистратуру, — сказал Армизий.

Селло пожал плечами.

Армизий двинулся вокруг фонтана, приблизился к арке входа, и понял, что что-то не так.

Прежде всего, двери магистратуры были распахнуты настежь. И из темного здания сквозняк выносил тростниковые и пергаментные свитки. Они скатывались по ступеням лестницы, ветер шевелил их, подхватывал, и катил дальше по мостовой.

Армизий остановился, в удивлении оглянулся на Селло.

— Все ушли, — крикнул ему Селло. — Еще утром магистрат покинул здание, а следом за ним разбежались эдилы, писари и слуги. Казначей тоже ушел.

Армизий, не веря ушам, спросил:

— Куда?

— Не знаю. Наверное, домой.

Армизий развел руками, вошел в здание.

Здание было выстроено из мрамора, и сквозняк свистел между колоннами, завывал в галереях.

На мозаичном полу пересыпался под ветром слой красного песка. И на этом слое не было ни единого следа — кроме следа самого Армизия.

Триумвир пересек зал, поднялся по лестнице на второй этаж. В коридоре весь пол был усыпан документами, черепками битой посуды, каким-то мусором.

Они что, посходили с ума? — задал самому себе риторический вопрос Армизий. Он знал, что во время песчаных бурь люди впадают в безумие. Бывало, что магистратура не работала по нескольку недель. Но ещё не бывало такого, чтобы все двери были распахнуты настежь, а по разбросанным листам и свиткам бегали крысы.

Армизий тупо проводил взглядом крысу, зигзагом пронесшуюся прямо у него под ногами. Вздохнул и вошел в кабинет магистрата.

Мебель была перевернута, шкафы с документами раскрыты. Груды цензовых книг валялись прямо на полу. Армизий нагнулся. На книгах уже образовался слой красноватой пыли. Книга регистрации рождений и смертей лежала раскрытой, кто-то безжалостно выдрал несколько пергаментных страниц, — обрывки торчали, как гнилые зубы.

Армизий ругнулся вполголоса и прошел в кабинет магистрата.

В кресле за огромным столом сидел человек. У него была непропорционально огромная, вытянутая вверх голова с венчиком жестких волос, с выкаченными глазами. Человек мурлыкал какую-то песню и рисовал на столе, обмакивая палец в чернильницу из горного хрусталя.

Увидев Армизия, он глупо ухмыльнулся и сказал:

— Укх!

Армизий вздрогнул. Он смутно вспомнил, что этот человек — больной от рождения — исполнял в магистратуре работу уборщика. Он вечно ковылял по коридорам с небольшой тачкой, в которую складывал мусор и ненужные бумаги. Колесо тачки при этом пронзительно скрипело.

Армизий на мгновение закрыл глаза.

— Укха! — неожиданно ответил он. Потом, внезапно разъярясь, рявкнул:

— Где магистрат??

Идиот наклонил голову, похожую на баклажан. Блаженно улыбнулся и ответил:

— Ушел!

Ответив, он снова макнул палец в чернильницу, высунул язык, скосил глаза, и принялся усердно рисовать что-то на столе.

Армизий глянул мельком. Это был до странности хороший рисунок, изображавший бегущую антилопу.

Триумвир услышал шум: на подоконник уселся жирный голубь. Он тоже склонил голову и скосил глаза, словно подражая рисовальщику. В хвост голубю дунул ветер. Хвост был набит пылью и казался не хвостом, а метлой.

Армизий вышел и сбежал вниз по лестнице.

Селло по-прежнему сидел у фонтана, но струи уже иссякли, и Селло, повернувшись к Армизию, сказал:

— Песок забил водопроводные трубы.

Армизий оглядел площадь. Над городом пухла, разрасталась темно-бурая туча, набитая песком. Еще немного — и песок обрушится на улицы.

— Надо уходить, — озабоченно сказал Армизий. — Такой бури я что-то не припомню.

— Да, — сказал Селло.

Он поднялся, раскатил штанины, обул сандалии.

— Все, кто мог, уже ушли. В городе осталось совсем мало людей, — сказал он.

— Почему же ты не задержал их? — сердито спросил Армизий.

— А зачем? — Селло пожал плечами. — Всё равно в этом городе нельзя жить. С самого начала нельзя было жить, но магистр… Кстати, как называл его варвар? Да, менгисту. Смешное слово, верно?

— Подожди… — Армизию на миг показалось, что он уловил связь явлений. — Варвар ушёл, и увел всех?

— Не совсем так. Просто, уходя, он сказал: Ваш бог умер. Уходите, пока не поздно. А перед дворцом как раз собралась большая толпа, все хотели поглазеть на диковинного воина, не побоявшегося в одиночку войти в город, не побоявшегося самого магистра. Впрочем, чего его было бояться? Ведь магистра забрали демоны.

Армизий дико поглядел на Селло.

— Селло… Друг мой… Неужели несколько слов варвара так напугали людей?

— Конечно, нет, — вздохнул Селло. — Просто люди внезапно поняли, что варвар прав, и что жить здесь действительно нельзя. Потом всю ночь скрипели повозки, ржали кони, ревели ослы. Горожане уходили семьями, нагрузив в повозки самое необходимое… Неужели ты не слышал?

— Нет… Я слушал магистра… Но стража?

— Стража тоже ушла. Открыла ворота и ушла. Потом, уже утром, я закрыл ворота, но оставил калитку незапертой.

Внезапно ветер над их головами заревел. И сейчас же захлопали где-то ставни, с мертвым стуком стала сыпаться с крыш черепица. На площади внезапно потемнело, и хотя ветра здесь почти не чувствовалось, но словно горячее жаркое дыхание обдало обоих. Армизий поёжился, посмотрел по сторонам.

— Бежим! — крикнул Селло, хватая Армизия за рукав.

— Но мне надо зайти домой, взять хотя бы самое необходимое…

— Нет! Поздно! Если мы побежим, то еще успеем покинуть город до того, как… Разве ты не слышишь?

Лицо Селло исказила гримаса боли и страха.

Ветер взревел с новой силой, и теперь уже он долетел до площади. Мгновенно опустилась мгла, мелкая красная пыль заволокла площадь, заклубилась… Закашлял фонтан, а потом все потонуло в горячем красном мареве.

Пригнувшись, Армизий побежал следом за Селло.

Пыль была тягучей, текучей, — почти жидкой. Казалось, что это даже не пыль — это кровь затопила город.

Армизий и Селло, обмотав лица концами клетчатых ашмагов, шли по дороге, едва видной сквозь несущийся поток пыли.

Ветра даже здесь, на дороге, почти не ощущалось, но было горячо и невыносимо душно. Слева, невидимые за пеленой кровавого дождя, раздавались тяжелые мерные мокрые шлепки: центр бури, наверное, бушевал над озером, и поднял гигантские волны. Берег явственно сотрясался от чудовищных ударов волн.

— Куда мы идем? — крикнул Армизий.

— Здесь… недалеко… Есть вход в каменоломни… — отозвался Селло. Голос его тоже доходил волнами, и казался неживым.

Стало совсем темно. Красные потоки обтекали их, постепенно усиливая напор. Армизий сгибался всё ниже к дороге, но дороги было не видно, и он не чувствовал ногами земли. Может быть, ветер уже приподнял их и несёт, не давая коснуться земли?

Спустя целую вечность Селло потянул его куда-то в сторону. Они прошли мимо темных развалин, в которых завывал ветер. Наверное, это были мастерские, разрушенные бурей. Потом почва пошла под уклон, но ветер сделался таким сильным, что уже каждый шаг давался с трудом, а разгоряченным легким не хватало воздуха. Песок, казалось, выел глаза; Армизий уже ничего не видел, и шел на ощупь, цепляясь за локоть Селло и боясь лишь одного: потерять эту опору.

Еще несколько мучительных шагов вниз. И еще.

Ветер взвыл и захохотал, отбрасывая их, легко, как будто они стали невесомыми. Селло куда-то исчез. Армизий в ужасе присел, ощупывая каменные колеи, по которым из каменоломен ходили груженые повозки. Внезапно он понял: Селло просто лег на камень и пополз вперед.

Армизий, широко раскрыв глаза, следил за быстро двигавшимися подошвами сандалий, которые то появлялись, то исчезали в кровавой пелене. Он боялся отстать, и почти в панике, из последних сил стал цепляться руками за колею, извивался всем телом, скрёб, помогая себе ногами.

Потом ветер свистнул на прощание и почти исчез. Лишь красные столбики вились вокруг.

Армизий приподнял голову, дыша открытым ртом.

Это был вход в пещеру. Здесь было темно, но дальше, там, куда уходили галереи, тлело слабое сияние.

Армизий встал на четвереньки, стянул с головы ашмаг. Его скрутил приступ кашля, он хрипел и отплёвывался, ничего не слыша и не понимая.

Потом почувствовал, что Селло тащит его куда-то дальше. Армизий поднялся и, спотыкаясь, побрел за ним.

Галерея свернула раз и другой, всё время понижаясь.

Сияние приблизилось, и после очередного поворота Армизий с удивлением увидел громадную пещеру.

Чьи-то руки подхватили его. Он почувствовал под руками холодное и мокрое, и понял, что ему дали воды. Но вместо того, чтобы пить, он начал плескать водой себе в лицо, протирая глаза и постанывая от боли.

Кто-то рядом ворковал и уговаривал, но язык был странным, хотя и отдаленно знакомым.

— Угх… Кха-угх…

Армизий, оттолкнув заботливые руки, поднес к губам каменную чашу, в которой только что умывался, и с жадностью осушил ее, не чувствуя, как жжет и скребет в горле пыль и скрипят на зубах песчинки.

Вытерев лицо ашмагом, он скомкал его и сунул за пояс. Зрение постепенно вернулось к нему.

Он увидел сначала смутно, а потом всё отчетливее человеческие фигуры. Множество человеческих фигур. Некоторые были полуодеты, и тела их блестели в колеблющемся свете костра, разложенного на возвышении в центре пещеры. Люди сидели, лежали, стояли вокруг костра и с любопытством оглядывались на Армизия.

Армизий поискал глазами Селло. Тот сидел на корточках у костра, разговаривал с кем-то, и на взгляд Армизия ответил кивком.

Армизий подошел ближе.

— Это и есть каменоломни? — спросил он. — Никогда здесь не был…

— И напрасно, — ответил Селло. — Кроме того, что здесь добывали камень для строительства Новой столицы, здесь еще добывали и знания…

Армизий непонимающе смотрел на него.

— Да, — снова кивнул Селло. — Здесь, в дальних заброшенных выработках, собирались вечерами нарронийцы. И вспоминали своё прошлое. Вспоминали то, что почти стёрлось из нашей памяти за два последних столетия.

Армизий слушал, сосредоточенно пытаясь понять, но смысл вполне ясных слов ускользал от него.

Селло хлопнул рядом с собой по соломенной подстилке, приглашая сесть. Армизий уселся.

— Магистр… Или, как назвал его варвар, менгисту, — и, по-моему, это слово имеет гораздо больше смысла, — правил Нарронией около двухсот пятидесяти лет. Всё это время он вытравлял из нашей памяти всё, что казалось ему пережитками, суевериями, дикостью. Он запретил нам говорить на нашем языке. Он запретил вспоминать о прошлом, о том, как надо охотиться, как прятаться от бурь, как жить, в конце концов… Но люди не хотели забывать. Многие приходили сюда, говорили на языке предков, жарили на вертеле убитую дичь, рисовали на стенах природной охрой…

Армизий оглянулся. Действительно, стены пещеры были разрисованы удивительно реалистическими рисунками. Это были сцены охоты, — по каменным стенам пещеры бежали стада антилоп, падал раненый бык, полз леопард с перебитыми лапами.

— Но… — Армизий крутил головой и всё никак не мог поверить, что всё это было возможно.

— Я знаю, Армизий, знаю. Да, менгисту научил нас многому. Он дал нам виноград и сады, научил обрабатывать железо и строить водопроводы. Дал новые знания, новую жизнь. И всё это было бы прекрасно, если бы он одновременно, как самый жестокий тиран, не запретил память.

— Селло, ты говоришь, как варвар, — прошептал Армизий.

— Я не Селло, — без улыбки ответил тот. — Моё родовое имя Уокх из рода аокхов. И оставь в покое привычку называть меня одноклеточным!

Селло отвернулся от Армизия. Растрёпанная женщина с открытой грудью подала ему кусок жареного мяса с костью. Селло улыбнулся ей, взял мясо и впился в него зубами. Сок потёк по подбородку.

Подбородок был небрит — Армизий только сейчас это заметил.

— Хах-кха! — сладко сказала женщина и протянула кусок поменьше Армизию. Армизий воровато оглянулся по сторонам, вытер руку о край изорванного грязного паллия и взял мясо…

Эль-Мен

Пир по случаю победы устроили прямо на портовой площади, возле кораблей, еще остававшихся в гавани.

На самом высоком месте, окруженный телохранителями, сидел Амза. Он пыхтел, слушал, что говорят полководцы, и смеялся, хлопая себя по ляжкам.

Лухар сидел ниже Будэра. Это что-то значило, но только не в его глазах. Главное — одержана ещё одна победа, и какая! Завоевать Эль-Мен — о таком он раньше мог только мечтать.

Другое отравляло ему настроение и не давало участвовать в веселых рассказах тысячников.

Когда Амза подъехал к городу, и знатнейшие граждане Эль-Мена вручили ему ключ от главных ворот, Амза отказался от ключа и от подарков. Он подозвал Будэра и кратко сказал:

— Всех мужчин этого города — перерезать. Женщины станут рабынями.

Лухар услышал этот приказ. Он никак не ожидал, что с городом, который был взят почти без потерь, Амза захочет поступить так жестоко.

— Повелитель, — обратился он к Амзе. — Разреши мне вступиться за Эль-Мен.

— Вступиться за Эль-Мен? — удивился Амза. Покрутил круглой головой с жирным загривком и сказал:

— Мы слушаем тебя, тысячник Лухар.

— Эль-Мену много столетий, — смиренно сказал Лухар, постаравшись не заметить, что его мимоходом понизили в звании — он исполнял обязанности темника и имел право на это звание, — Он всегда славился воинами и доблестью. Никто и никогда не мог покорить Эль-Мен, хотя, говорят, когда-то народы моря, пришедшие с океана, и покорили его… Зачем нам убивать всех? Разве это оставит о нас здесь добрую память?

Амза несколько мгновений пристально вглядывался в лицо Лухара, потом сказал:

— Нет людей — нет и памяти. Никакой. Ни плохой, ни хорошей. Так я говорю, Будэр?

— Так, повелитель! Закон Тамды велит убивать всех мужчин, чтобы никому и никогда не пришло в голову мстить хуссарабам.

— Я знаю закон Тамды… — бледнея, сказал Лухар.

— Молчи! — внезапно взвизгнул Амза. Лицо его покраснело, а щеки затряслись. — Ты чужеземец, хотя и верно нам служишь. Что ты можешь знать о Тамде и его законах?..

Лухар открыл было рот, но встретил тяжелый, с намеком, взгляд Будэра и замолчал.

— Прости, повелитель, — сказал он. — Я только хотел проявить милосердие к людям, которые не были замечены с оружием, когда мы взяли город.

— Это мое дело — проявлять милосердие, — внезапно успокаиваясь проговорил Амза. — Этот город — злой. Ты сам говоришь, что все эль-менцы — воины. Оставишь сегодня в живых мальчиков — завтра получишь воинов… Твоё дело — выполнять наш приказ, Лухар.

Лухар поклонился.

— Позволь же мне выслушать твой приказ. К югу от Эль-Мена еще десятки городов. До самых безжизненных плоскогорий Ардаговы. Дай мне приказ — и я поведу твои тьмы дальше на юг, к последнему краю земли!

Амза с интересом взглянул на Лухара.

— Ты молодец, Лухар. Еще не успел высохнуть от крови клинок, как ты уже говоришь о новом приказе и о продолжении похода.

Лухар поклонился еще ниже. Воевать — его дело. Убивать детей — нет, не его. Лухар всем сердцем жаждал одного — поскорее уйти из Эль-Мена, вырваться из стен, которые вскоре огласят вопли казнимых, — и скакать дальше, дальше, дальше, покуда не кончится под копытами земля…

— Будет тебе приказ. Отдохни немного, — пробурчал Будэр.

— Как скажешь, повелитель, — сказал Лухар Амзе. — День-два отдыха — и снова в путь. Теперь — дальше на юг?

Амза помедлил — и внезапно разразился смехом. Отсмеявшись и вдоволь нахлопав свои жирные ляжки, он сказал:

— Да. Теперь — дальше. Но не на юг, Лухар. Теперь — дальше на север.

Лухар сделал шаг назад и в недоумении уставился на Амзу.

Амза сполоснул руки в поднесенной рабом чаше, встряхнул их.

— Да, ты не ослышался — дальше на север. Власть в Арманатте выпала из рук каан-бола. И от нашей быстроты зависит, чтобы её не подхватил кто-нибудь другой: Камда, Каран-Гу, или даже дряхлый Шаат-туур. Ты понял?

Амза превозмог живот, дотянулся до Лухара и покровительственно похлопал его по щеке.

— Служи нам верно, хум. И потом, когда мы сядем в Голубом Шатре в Тауатте, мы сделаем тебя нашей правой рукой.

Билуогда

Крисс шел по набережной мимо новых кораблей. Просмоленные борта были выкрашены белой краской, и корабли, отраженные в светло-зеленой воде, казались сказочными крылатыми существами.

— Зачем так много кораблей? — наивно спросил Крисс.

— Чтобы плавать, — ответил Гарран. — Мы будем плавать на юг и на север, торговать и богатеть.

Крисс покачал головой.

— Война еще не закончена. Хуссарабы сидят в Ушагане и в Оро.

— И для войны сгодятся мои корабли — надо будет лишь укрепить тараны.

Крисс остановился возле самого большого корабля, у которого на бортах у самого носа были нарисованы большие черные глаза.

— Как называется этот корабль?

— Глаз Муллагонга, — сказал Гарран. — Я назвал его так в честь острова Муллагонг, — там, где мы побывали в гостях у смерти. На этом корабле всего пятьдесят гребцов, два ряда весел связаны двумя веревками. Гребцы тянут за веревки, и весла гребут одновременно — так устроены корабли каффарцев. Если надо сделать маневр, один ряд останавливает веревку — тогда корабль разворачивается. Обрати внимание на мачты. Их две, и на каждом по два паруса — один прямой и один косой. Эта оснастка позволяет идти против ветра — зигзагами, конечно. Такие паруса я видел на кораблях нильгуамцев.

Крисс кивал, слушая Гаррана. Потом положил руку ему на плечо.

— Дай мне этот корабль.

Гарран поднял брови, остановившись на полуслове.

— Я хочу плыть домой, в Киатту.

Гарран взглянул на Ом Эро:

— Скажи, Ом Эро, ты знаешь путь через Северный Полумесяц?

— Нет, мореход. Но в Билуогде есть люди, которые плавали в тех водах. Один купец рассказывал мне, что огибал мыс Альмайю — самый северный мыс мира, — и доплывал до северных тсуров, до города Аркена.

— Аркен находится недалеко от Рико, — сказал Гарран. — А в Рико, к южным тсурам, я плавал не раз. От Рико до Шена надо плыть две недели. А от Шена до Аммахаго — еще неделю. — Он повернулся к Криссу. — Но если плыть в Оро, то надо будет миновать и Кейт, и Ушаган.

Крисс улыбнулся.

— Так в чём же дело? — спросил он.

Гарран переглянулся с Ом Эро.

— В общем-то, дело в том, что я только мечтал о том, чтобы совершить большой поход… Но для большого похода кораблей у нас маловато, а войск и вовсе нет. Из тех, что пришли с тобой из Аххума, едва соберешь тысячу. Правда, можно нанять ланнов…

Крисс покачал головой.

— Даже несколько тысяч наемников не смогут освободить Аххум. И потом — чем расплачиваться с ними? Долей в добыче?.. Нет, Гарран. Не думаю, что мы должны собирать войско. Неизвестно, что творится сейчас там, на восточном борту земли. Дай мне корабль и сотню моряков, чтобы я мог доплыть до Киа-та-Оро. Я не был там пять лет.

Гарран опустил голову. Ом Эро делал вид, что разглядывает корабли. Над ними кричали чайки, и вдали под желтым парусом шел крутобокий купеческий корабль.

Гарран тяжело вздохнул и сказал:

— Конечно, Крисс. Надо плыть. Но я поплыву с тобой.

— А кто останется здесь, в Лаверне?

— Кто-нибудь да останется. Для многих он стал уже родным городом.

Он повернулся к Ом Эро:

— Как зовут того купца, что плавал в Южный Тсур?

Сборы заняли несколько дней. Три корабля готовились к дальнему пути, пять полных сотен воинов должны были отплыть на них, а вместе с командами кораблей — почти тысяча.

Купца, о котором говорил Ом Эро, звали Зенопс. Он охотно согласился плыть в Киатту, и даже решил взять с собой сына-подростка и племянника.

— Они бредят дальними странами, — пояснил Зенопс, посмеиваясь в густую рыжеватую бороду. — Пусть повидают свет.

Зенопс хотел заодно поторговать, и снарядил еще два корабля: один был его собственный, а другой он арендовал у своего родственника, купца из Руэго.

Зенопс не удовольствовался рассказами Крисса и Гаррана, и отправился в Лаверну. В порту и в таверне, в городском совете и просто на улицах он расспрашивал о том, чем торгуют в Кейте, какой товар везут туда, и какой покупают там.

— Выгоднее всего торговать металлом и камнями. Они занимают немного места, и приносят большой доход, — рассуждал он. — Спросите у любого в Билуогде или Тулуде, и вам расскажут, о том, как однажды я вернулся из плавания на чужом корабле, купив у капитана место на палубе. Я сошел с корабля в Билуогде, и люди думали: вот приехал какой-то нищий из дальних стран. Я вернулся в свой дом и постучал дверным молотком в двери. Двери открыл старый слуга.

Он не узнал меня. Тогда я попросил позвать сына, — но сын тоже не узнал меня. Впрочем, — засмеялся Зенопс, — я тоже его не узнал, поскольку плавал больше трех лет.

Тогда я назвал себя, а старый дурень-слуга заявил:

— Мой господин — богатый и уважаемый купец. Дом его, конечно, постарел и требует ремонта, но все соседи знают — вернется Зенопс и отремонтирует дом.

Тогда я попросил вынести на улицу коврик из прихожей. Слуга вынес — старый драный коврик. А я снял с себя выцветший ветхий плащ, взял нож и надрезал подкладку. И высыпал на коврик целую гору рубинов и изумрудов. И что бы вы думали? Старый дурень заплакал и заявил:

— Воистину, ты — Зенопс, мой господин!

Зенопс рассказывал все это, сидя в таверне на набережной, в окружении нескольких слушателей. Вместе с Зенопсом были Ом Эро и Раммат.

— Но это еще не конец рассказа, — посмеиваясь, сказал Зенопс. — Из городской управы, прослышав о моем возвращении, в тот же день принесли счет. Штраф за неисправный водосточный желоб. Сам по себе штраф был небольшим, и я заплатил бы его, даже не заметив. Но за три года накопилась такая пеня, что на уплату штрафа ушли три не самых мелких изумруда!

Зенопс грохнул по столу оловянной кружкой с легким вином и расхохотался.

— Я вижу, — улыбаясь, сказал Ом Эро, — что имею дело не только со знающим и бывалым, но еще и с честным и порядочным человеком.

— Вот именно. Ни один дурак не стал бы платить такую дикую пеню. Я же не виноват, что плаванье затянулось, верно?

Он погладил бороду, хитро взглянул на Ом Эро и добавил:

— Но я оспорил этот штраф в городском суде. И мне вернули пеню!..

Лаверна строилась.

И корабли отплыли под стук молотков и визг пил. Небольшая толпа собралась на пристани, — во главе с Архамом, который был избран городским магистратом.

Крисс без грусти смотрел на новенькие домики на каменных фундаментах. Домики были рассыпаны по зеленому склону холма, и тут и там между домами высились золотоствольные сосны.

Пусть это хорошее место, думал Крисс, но все же это чужое место… Пора возвращаться на родину.

Зеркальная долина

После целого дня изнурительной скачки каан-бол свалился без сил в наспех растянутом шатре и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, отблески костра плясали внутри шатра — полог был откинут. У костра сидели трое мужчин и тихо беседовали.

Каан-бол сразу же всё вспомнил, приподнялся и испуганно позвал:

— Мама?

В шатер скользнула Домелла.

— Да, сын. Я здесь.

Каан-бол успокоился и снова прилег.

Домелла присела рядом, взяла его за руку.

Мужчины продолжали беседу, и пламя костра играло на стенах шатра, словно плясали светлые человечки.

— Хочешь, спою тебе песню? — тихо спросила Домелла, склонившись к сыну.

— Какую?

— Ту, что пела тебе всегда, когда укладывала спать.

— Наверное, это было давно, — сказал мальчик. — Я не помню той песни.

Домелла сказала:

— Ты вспомнишь…

Она негромко запела. Слова показались каан-болу непонятными и чужими, а мелодия — странно тягучей. Но потом, постепенно, он стал понимать, о чем говорилось в песне, хотя и не мог бы повторить этих слов. Мать все пела, и наконец каан-бол ощутил, что уже слышал эту мелодию, и эти слова знакомы ему настолько, что он, казалось, мог без труда повторить их.

Мужчины у костра давно замолчали. Из шатра слышалась та самая песня, которую все они помнили с детства.

Песня стала стихать и тихо сошла на нет. Домелле показалось, что сын уснул. Она выпустила его руку.

— Мама, я помню эту песню, — сказал каан-бол. Замешкался и внезапно повторил по-аххумски, хотя и запинаясь:

— Я помню эту песню, мама.

Домелла отвернулась. Сын привстал и погладил ее по плечу.

Она повернулась, обняла его. В глазах ее стояли слезы.

— Хочешь, спою еще?

— Да, мама. Хочу.

Костер почти догорел. Мужчины сидели, горбясь.

— Боги, — прошептал Харрум, — вот что хуссарабы отняли у нас.

— Хотели отнять, — поправил его Сейр. — Но не смогли.

Когда закончилась и вторая песня и в шатре стало тихо, Сейр взглянул на Каршу и негромко спросил:

— Расскажи, как ты попал в рабство?

Карша вздрогнул. Он полулежал лицом к костру, глядя в гаснущие огоньки. Лицо его потемнело. Он медленно ответил:

— Об этом написано в договоре о купле.

Сейр сидел у костра по-хуссарабски, поджав под себя ноги, не горбясь. Он выглядел, как таосский бог — сидящий каменный памятник с бесстрастным широким лицом. Лицо казалось красным в отблесках костра, но на самом деле оно было загоревшим, с копной отросших седых волос, закрывавших виски.

Не шевельнувшись, Сейр заметил:

— Там сказано, что… В общем, ведь это неправда. Или не вся правда. Я вижу, что ты был воином, а выправка говорит о том, что ты — не простой воин. Обычно таких хуссарабы либо берут к себе на службу, либо убивают.

Карша глубоко вздохнул.

Харрум, дремавший, завернувшись в попону, открыл глаза, прислушиваясь к разговору.

— Ты тоже не простой воин, — наконец проговорил Карша. — Но я же не спрашиваю, как ты воскрес.

Сейр улыбнулся улыбкой каменного бога и ответил:

— Я тоже не спрашиваю, как ты воскрес. Я спрашиваю, как на тебя надели ошейник.

Карша отвел сумрачный взгляд.

— Я… был тысячником. После завоевания Нуанны Аххаг разделил войско на четыре части и послал в четыре стороны света… Это ты знаешь?

Сейр не ответил ни да, ни нет. Он смотрел на Каршу из-под полуопущенных тяжелых век.

Не дождавшись ответа, Карша продолжал:

— Берсей Безумный, темник Аххага, повел нас на восток. Мы прошли Каффар, штурмом взяли Сенгор. Невидимый враг шел следом за нами. Это ты тоже знаешь.

Сейр молчал.

— Берсей всюду видел предателей, и отчасти был прав. Хуссарабы подкупили некоторых командиров, в войске были их шпионы. Кроме того, они наняли намутцев, и те крались за нами, всюду сея смерть. Местные жители боялись нас и говорили о Берсее: Вот идёт сама Смерть.

На этот раз в глазах Сейра вспыхнул какой-то огонек — и сейчас же погас.

— Когда мы достигли земель Тао, Берсей вызвал меня и сказал, что получил важное сообщение от одного из верных людей. В сопровождении агемы он помчался на север, в Канзар, древнюю столицу Тао. Но это оказалась западня. Берсей нашел в Канзаре собственную гибель.

Карша остановился. Он уже не глядел на Сейра, в глазах его вспыхивали и гасли воспоминания.

— Дальше на восток войска повел я. Мы прошли через вольные города Ровандар, Альваналь, Куинну. На границе с Киаттой нас внезапно атаковали. Это был Фрисс, киаттский король, сын короля Эрисса, которого сверг Аххаг. Фрисс служил хуссарабам. Он очень хотел задержать нас, он даже выслал нам навстречу своего старшего брата — несчастного безумца, который говорит стихами. Не знаю, на что Фрисс надеялся, на красноречие брата или на его безумие. Но он добился своего — мы задержались и два дня штурмовали столицу Киатты Оро. Но не взяли её, потому, что из Аххума пришли страшные вести. Хуссарабы штурмом взяли Хатабатму, Аммахаго, Кейт, и подошли к Ушагану. Мы упустили время, от Оро до Ушагана восемнадцать дневных переходов по тридцать миль в день. Это расстояние мы прошли за семь дней. Часть пехоты мы посадили на лошадей и в повозки, во все, которые только смогли собрать. Мы мчались день и ночь, делая перерывы только тогда, когда кони начинали исходить кровавой пеной. Мы бросали лошадей и не ждали отставших.

Карша судорожно вздохнул.

— Но мы опоздали… Ушаган был взят хуссарабами одновременной атакой с суши и с моря. Это придумал их полководец по прозвищу Лисья Шапка. И Верная Собака, — тот, которого зарезали в царской усыпальнице в Кейте.

Сейр кивнул.

— И что было дальше?

— Когда мы подошли к Ушагану, у стен лагерем стоял темник Музаггар. Он сказал мне: Мы присягали Домелле, когда умер её муж Аххаг. Теперь мы должны присягнуть Айгуз, потому, что умер её отец Богда. И я отдал последний приказ своим тысячам: принять хуссарабскую присягу.

Карша надолго замолчал. И тогда заговорил Сейр.

— Потом ты взял свою агему, — Сейр говорил не спеша, и был сосредоточен. — Ночью вышел из лагеря и напал на хуссарабскую колонну, уводившую пленных. Ты освободил их и повел в горы. Но сам попал в западню. Почти все погибли, насколько я знаю. А ты остался в живых.

Карша вскочил.

— Я остался в живых не по своей воле! Мы могли прорваться и прорвались — всего несколько десятков человек. Но хуссарабы гнались за нами день и ночь, с собаками, с огромными собаками-людоедами, которые лаяли за нашими спинами. Ты не знаешь, каково это — день и ночь слышать за спиной надрывный звериный лай и чувствовать себя жалкой жертвой, зайцем, оленем, дикой свиньей… А потом нас загнали в камышовое болото у озера Гош. Мы стояли по горло в вонючей жиже, и слушали лай. Мы просидели в воде несколько часов. И тогда хуссарабы подожгли камыш. Те из нас, кто не утонул, сгорели живьем. Мне одному удалось выбраться из огня, но сопротивляться у меня не было сил. Хуссарабы схватили меня, а потом показали нескольких моих товарищей, — облепленные грязью, с обожженными волосами, они были преданы последнему испытанию. Собачье воинство было пущено вперед, — хуссарабы не хотели тратить на пленных стрелы. Ты видел, как бешеные псы рвут на части живого человека?

— Я видел и это, Каррах, — сказал Сейр, и Карша замер с открытым ртом.

— Я многое видел… Успокойся. Обидеть тебя я не хотел. Я знаю, что Камда велел взять тебя живым. Он хотел взглянуть на тебя. Может быть, он надеялся сломить твою волю и заставить служить хуссарабам.

Сейр помолчал.

— Многие, очень многие стали служить им. Ведь Домелла оставалась аххумской царицей… Знаешь, почему он не казнил тебя?

Карша опустил голову и сжал кулаки.

— Знаю, — прошептал он. — Рабский ошейник для воина унизительней смерти.

Сейр поднялся на ноги, неторопливо подошел к Карше и сказал:

— Кстати об ошейнике… Давай-ка избавимся от него.

— Ошейник заклепан, — тоскливо сказал Карша. — Ведь я считался рабом, склонным к неповиновению.

Сейр осмотрел ошейник, подумал.

— Возьмись-ка за него. Придержи, чтобы он не поранил тебе шею… Вот так.

Пальцы Сейра были твердыми, будто были сделаны из железа. Твердые и холодные. Карша вздрогнул, почувствовав их прикосновение. Он схватился за ошейник обеими руками, защищая горло, и прохрипел:

— Здесь нужен кузнец. Это бесполе…

Металл тягуче взвизгнул и лопнул. Сейр поднес к глазам Карши ошейник. Стальная лента была сломана, разорвана, как будто была сделана из тростниковой бумаги.

— Как ты это сделал? — Карша ошалело переводил взгляд с ошейника на Сейра. — И… откуда тебе известно моё имя?

Сейр усмехнулся, забросил ошейник далеко в темноту.

— Это плохая память, хранить её не следует. В отличие от имени, которое аххуму дается один раз, и отнять его могут только боги… — сказал он. — И вот еще что, Каррах. Теперь я могу сказать тебе это: твоего имени не было в списке предателей. В том списке, который составил Берсей.

Пахло пожаром.

Когда на рассвете они тронулись в путь — на север, западным берегом Тобарры, — южный ветер донес запах гари.

Сейр приостановил коня, раздул ноздри и сказал со странным оттенком удовлетворения:

— Это горит степь.

Карша быстро взглянул на него.

— Те, кто гонится за нами, знают, куда мы направились, — продолжал Сейр. — Знаешь, кто их ведёт? Я хорошо рассмотрел его там, в Арманатте. Это Аммар.

Сейр помедлил и добавил:

— Аммар знает всё, что мы сделаем. Потому, что он — аххум.

— Если пожар распространится, — сказал Харрум, — за нами побежит всё живое. Звери и птицы. И люди, конечно… Наверное, степь загорелась сама — от пожара в Арманатте.

Сейр пожал плечами.

— Нам нужно поворачивать. На юго-западе, в верховьях Тобарры, есть каменный мост через ущелье. Вряд ли даже Аммар знает о нем. Это древний намутский мост, по которому давно уже никто не ходит: старые дороги забыты, караваны пошли другими путями, да и намутские набеги закончились. Мы перейдем на правый берег Тобарры, горными тропами пройдем к Алаамбе и пересечем каньон у крепости Рахма.

Тобарра заметно сузилась, степи закончились. Теперь дорога поднималась все выше, и путники ехали шагом, жалея лошадей.

Время от времени Сейр оборачивался и прислушивался. Гарь еще чувствовалась в воздухе, но пожар или отстал, или его погасили дожди. Сейр оглядывал долину, полузакрытую дымкой. Он ждал погони.

Потом оглядывал спутников, и молча продолжал путь.

Зуара

Войско Шумаара прошло западным краем Арары. Здесь была старая караванная дорога, встречались колодцы и оазисы, и в предгорьях росла жесткая трава.

После себя войско оставляло вычерпанные до грязи колодцы и объеденную до корней траву.

Шумаар никого не звал на советы, вечерами он выходил за пределы лагеря, один, без сопровождения, и долго глядел на юг.

На юге, казалось ему, царили вечные сумерки. И оттуда, из сумерек — он чувствовал, — что-то или кто-то призывает его. Это был не голос, это было безотчетное желание как можно скорее попасть туда, где, как рассказывают, живут беззаботные люди, и течёт великая река Зуара — такая же полноводная и широкая, как Тобарра, только бегущая в противоположном направлении — к югу, к самому краю земли.

Войско устало, износилось, по вечерам у костров царило унылое молчание, лишь время от времени какой-нибудь воин заводил тягучую песню, — и внезапно замолкал.

Звезда Екте опускалась все ниже, и, оборачиваясь на север, Шумаар думал о том, что будет, когда Екте опустится за горизонт. Что, если они не найдут дорогу назад под незнакомыми звездами?

Что, если не Нгар и не аххумские боги зовут его на юг?

Что, если это зов Тех, кто сидит у пылающего рва в вечном ожидании жертвы?

Шумаар не умел мучиться сомнениями. Он просто смотрел на незнакомые звезды, всплывавшие на южном краю неба, прислушивался к вою шакалов и шелесту ветра, а потом, опустив голову, возвращался в лагерь.

Кайюм поднимался от костра, с тревогой заглядывал в лицо Шумаара. Шумаар молча проходил мимо, откидывал полог шатра, ложился, и до утра смотрел на чужое звездное небо.

Когда кончилась пустыня, началась странная степь — красноватая земля, поросшая редкими кустами жесткой желтой травы.

По степи бродили шакалы, стада маленьких антилоп с трепещущими хвостами, и казалось, что здесь никогда не было человека.

Дни бежали за днями, уже триста, а может, и больше миль отделяли войско от Нарронии.

Шумаар молчал и не отдавал никаких приказов.

Наконец однажды Кайюм и еще несколько тысячников не выдержали, — дождались Шумаара у шатра, когда он возвратился с вечерней прогулки, и молча вошли следом за ним.

Шумаар сел на войлочное ложе, вытянул ноги. Велел зажечь огонь и молча смотрел на тысячников. А они так же молча, не говоря ни слова, рассаживались вдоль стен, поджав под себя ноги.

Шумаар оглядел их сумрачным взглядом. Наконец спросил:

— А где Занн?

Кайюм кашлянул и ответил:

— Не знаю, повелитель. Еще два дня назад он с несколькими воинами ушел на юго-запад. Сказал, что там есть поселения, и войску можно будет передохнуть. Но он не вернулся.

Кайюм замолчал.

Шумаар тоже молчал.

Это молчание становилось невыносимым.

— Занн ушел, повелитель, — наконец выдавил один из тысячников. — Сбежал.

— Почему же ты не сообщил мне об этом раньше? — лениво спросил Шумаар.

— Не вини нас, Шумаар! — внезапно повысил голос Кайюм. — Вот уже три недели мы идём, не зная куда. Мы пересекли пустыню, — хорошо. Но что дальше? Ты молчишь, и мы не знаем, что сказать воинам.

Шумаар шевельнулся.

— Не говори ничего, — сказал он.

Кайюму послышалась насмешка в голосе темника.

— Но воин должен знать, куда он идет, и зачем!

— Воин должен знать только одно: если нет другого приказа, значит, он должен идти.

Тысячники внезапно загомонили все разом:

— Мы лишились половины коней! Они пали от бескормицы. В каждой сотне по сорок-пятьдесят воинов больны: их мучает кровавый понос. После привала мы оставляем сотни могил, — и так каждый день! Скажи, куда мы идём? Почему мы идем без дороги?..

— А следом за нами идут стаи шакалов! — выкрикнул Кайюм. — Как раньше шли стаи собак.

Шумаар мрачно взглянул в глаза Кайюма. Стало тихо, и в наступившей тишине Кайюм добавил, сбавив голос:

— Шакалов всё больше. Они пожирают наше войско. Ещё несколько недель пути — и от тьмы ничего не останется.

Шумаар шумно вздохнул.

— На западе, всего лишь в двух-трех переходах, за горами — море. Туда идут наши войска. Там есть города, дороги, пища. На востоке, за плоскогорьем — тоже море. И туда тоже идут наши войска. А мы идем посередине земли. Три потока. Мы идём потому, что таков наш долг.

Кайюм дёрнулся и сказал:

— Ты ошибаешься, повелитель. На западе войска Каран-Гу остановились, захватив Халахху. На востоке Амза захватил Эль-Мен и дальше не тронулся с места. Наоборот, твой соплеменник Лухар с целой тьмой отправился назад, в Нуанну, и дальше, на север. Амза послал его в Арманатту.

— Откуда ты знаешь? — хмуро спросил Шумаар.

— Занн, — кратко ответил Кайюм. — До того, как исчезнуть, он получал донесения от своих разведчиков. Но теперь нет и Занна, а гонцы из Арманатты уже не найдут нас.

Лицо Шумаара исказила судорога.

— Ты болван, Кайюм. Гонцы найдут нас везде. Таков их долг.

— Да, найдут, — запальчиво ответил Кайюм, — по костям лошадей и по оскверненным шакалами могилам.

Шумаар поднялся во весь свой гигантский рост, — огоньки светильников мигнули, и испуганно метнулись в стороны. Кайюм невольно пригнул голову, другие тысячники отпрянули в испуге.

Шумаар внезапно расхохотался.

— Занн вернется, — наконец сказал он. — Он получил приказ, и вернется, когда выполнит его. Зуара совсем недалеко. Как только он найдет дорогу к ней, он пришлет гонца или приедет сам. А Зуара — это самый верный и самый безопасный путь на юг.

Тысячники молчали.

— Зуара впадает в Южное море, в последнее море, — Шумаар опустил плечи и снова сел на ложе. — Туда мы и идем.

Через несколько мгновений тысячники как по команде стали вставать и нестройно, толпясь у выхода, выходить из шатра. Но Кайюм задержался. Когда последний тысячник вышел, Кайюм обернулся и сказал:

— Прости мои дерзкие слова, повелитель.

Шумаар не шелохнулся.

Кайюм опустил голову.

— Прости, повелитель, — глухо повторил он. — Прикажешь казнить меня? Я готов.

Шумаар улыбнулся одним уголком рта.

— Иди, Кайюм. Я не собираюсь наказывать тебя. Люди устали, и ты правильно сделал, сообщив мне об этом.

Кайюм кивнул, помедлил.

— Разреши вопрос, повелитель?

— Говори.

— Ты сказал, что Зуара впадает в море… Но старые солдаты говорят, что она ведет к Тем, кто сидит у Рва. И падает в ров, превращаясь в пар. Говорят, там вечно пахнет сгоревшей рыбой…

— Так говорят те, кто никогда не был в устье Зуары, — возразил Шумаар.

Кайюм мигнул, повернулся и торопливо вышел.

Еще несколько дней истомленное войско шло вперёд. Гор больше не было видно, красная земля тоже кончилась, но начались странные нагромождения скал, среди которых таились бездонные расселины. Растительность тоже изменилась: здесь было больше травы, возле скал рос горько пахнувший кустарник с жесткими узкими листьями, а в скалах сочились родники, и вокруг воды росли чахлые рощи неизвестных деревьев.

Не было Занна. И не было Зуары.

Еще спустя несколько дней скалы стали громоздиться повсюду. Среди скал во всех направлениях разбегались звериные тропы, и некоторые никуда не вели.

Впереди войска шли отряды разведчиков, разведывая путь.

А потом и разведчики перестали возвращаться.

В одной из расселин слышались таинственные голоса.

А на краю расселины были следы лошадиных копыт и скрюченных пальцев: разведчики сорвались вниз, хотя и боролись до последнего.

— Это не человеческие голоса, — шептались вечером у костров. — В расселинах живут демоны, которые пожирают случайно упавших животных.

Шумаар, не обращая внимания на шепоток за спиной, шел мимо костров к краю лагеря.

Снова была ночь, и снова чужие звезды горели над головой. Иногда звезды срывались и падали, оставляя в небе горящий след.

Шумаар вышел далеко за круг последнего костра, и, оказавшись у пропасти, остановился. На дне журчал ручей. Кричала ночная птица. Он вгляделся вниз. Расселина была довольно широка, но не глубока. Внизу росли деревья, и журчал, журчал ручей, — почти речка.

Шумаар вздрогнул. С внезапной ясностью он вдруг понял, что это и есть истоки Зуары. Он глубоко вдохнул и ощутил запах хвои, и почувствовал свежесть воды, — много дней и ночей он не ощущал этой свежести, и вот теперь…

Он обернулся на звук: под чьей-то ногой захрустели мелкие камни. Широко улыбнувшись, Шумаар начал:

— Вот она, Зуара. Ров, о котором ты говорил, Кай…

Нечеловеческой силы удар обрушился ему на голову, — сзади и немного сбоку. Шумаар был без шлема, и тяжелая палица проломила кости. Он в изумлении охнул, и почувствовал, как земля уходит из-под ног, голова почему-то стала тяжелее тела, перевесила вниз, в пропасть, — и он понял, что летит, перед тем, как потерять сознание от взорвавшейся в голове боли.

— Вот тебе твой проклятый Ров! — пролаял сверху голос Кайюма.

Тело Шумаара скатилось по хвойным лапам, с ветки на ветку, и почти невесомо соскользнуло в мягкую нежную траву.

Он лежал на берегу звенящей речки, и слышал гомон разбуженных птиц, плеск рыбы, шорохи леса. И еще он чувствовал запахи — множество ароматов леса и трав.

И тогда он понял, что ещё жив, и открыл глаза. Над ним по-прежнему сияли звезды.

Шумаар перевернулся со стоном. Наверное, во время падения он повредил позвоночник, — по крайней мере, каждое движение давалось ему с трудом и сопровождалось вспышками тошнотворной боли.

Спустя время — он не знал, сколько, потому, что больше не чувствовал времени, — он пополз в сторону реки. Он полз, волоча за собой ноги, забрасывая руки вперед, — ему казалось, что руки у него стали длинными, гораздо длиннее, чем были прежде. Хотя и прежде были длинны. Он цеплялся за неровности почвы, за траву, за камни, и подтягивал тело. И так раз за разом, снова и снова.

Наконец руки коснулись воды.

Шумаар полежал, отдыхая. Потом с неимоверным усилием преодолел последнее расстояние и погрузил голову в кипящую ледяную воду.

Сначала вода обручем сжала голову, а потом постепенно боль стала слабеть. Он приподнимал голову, отфыркивался, хватал ртом воздух, — и снова опускал ее в реку.

Река смывала кровь и боль.

Потом он отполз от воды и лег на спину.

Вверху, на далеком обрыве, на фоне звёздного неба он различил тени.

— Говорю тебе, что он жив, — сказал кто-то. — Надо спуститься и проверить.

— Даже если он и жив… — начал было второй голос и замолчал.

Они, кажется, прислушивались.

Потом первый сказал:

— Я слышал, как он плескался в реке…

— Плескался в реке? После того, как я проломил ему голову? Да это была водяная крыса!..

— Нет, Кайюм. Я слышал, как он полз. Он жив.

— Ой-бой… Даже если и так — проживет он недолго. Ладно. Утром спустимся на арканах и посмотрим…

Голоса затихли и тени исчезли. Шумаар перевел дух.

Он не мог умереть. Он знал, что не мог. Он должен был идти туда, куда звал его голос Нгара.

Шумаар закрыл глаза и провалился в беспамятство.

Утро наступило в радостном щебете птиц, в ветерке, пахнущем свежей хвоей. Розовый свет заливал ущелье.

Шумаар открыл глаза, но обнаружил, что хорошо видит только одним глазом. В глазах рябило и двоилось, и он подумал, что надо завязать второй, полузрячий глаз, чтобы он не мешал смотреть.

Шумаар шевельнул рукой. По руке пробежала боль и ударила куда-то в шею, а потом — в спину.

Сверху посыпались камни. Закрыв незрячий глаз рукой, Шумаар увидел, как с обрыва вниз спустились арканы, концы их исчезли в густом ельнике. Потом по арканам заскользили люди.

Шумаар стиснул зубы, чтобы не застонать, перевернулся рывком, от которого тело словно разорвало пополам, — и пополз, загребая руками. Сначала он хотел доползти до ближайшего дерева. Но понял, что там его очень быстро найдут.

Тогда он, не размышляя, повернул к реке. Загребая руками, вполз в воду. Когда ноги оказались в воде, река внезапно подхватила его и он потерял под руками опору.

Течение было слишком сильным, Шумаар попытался бороться с ним, но это было бесполезно. Пусть вода сама вынесет его на другой берег. Может быть, за тем поворотом…

Но за поворотом река вспенилась и ударилась о нагромождения камней. Шумаар вытянул руки, но его развернуло боком, и выбросило на камни. Шумаар охнул и потерял сознание.

Когда он снова очнулся, то увидел, что по-прежнему лежит на камнях переката, а над ним стоит Кайюм.

— Я говорил тебе, что он жив! — раздался голос и Кайюм кивнул кому — то, кто стоял позади него.

— Пока еще жив… — Кайюм наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо Шумаара.

Шумаар молча ждал. Кайюм кивнул ему и сказал:

— Ты живуч, аххум. Недаром тебя так боялись собаки… Но сталь сильнее тебя.

Он вытянул саблю из ножен. И в тот момент, когда сабля взлетела, сверкнув в лучах солнца, как речная струя, Шумаар внезапно вытянул руку, схватил Кайюма за сапог и дернул из последних сил.

Лицо Кайюма выразило крайнее недоумение. Так, с недоумением на лице и поднятой саблей, он и рухнул — затылком о камни. Вода побежала от его головы, подняв кровавую пену; потом поток стащил его ниже. Вода подхватила его, крутанула, и потащила так стремительно, что уже через несколько мгновений Кайюм исчез из виду.

Шумаар повернул голову. Он видел силуэт стоявшего чуть дальше воина как сквозь плавящееся стекло. Но он всё-таки узнал его.

— Шаган, — прошептал Шумаар. Шаган вздрогнул и склонился ниже, опасливо косясь на длинные руки темника.

— Теперь ты поведешь войско, — сказал Шумаар.

Что-то застилало ему и второй глаз, словно наплывала вода. Силуэт Шагана колебался и плыл, превращаясь в чудовищную, неправдоподобную фигуру.

— Ты поведешь войско на юг. Это — река Зуара. Она выведет к цветущему побережью Дина. Там много городов, добычи и рабов…

Шаган выставил одну ногу, опёрся рукой о колено.

— Войско не хочет идти на юг, — сказал он.

— Войско пойдет туда, куда ему прикажут.

Шумаар судорожно перевел дух.

— Иди. Тебя ждут. Если ты не пойдешь на юг — тебе придется возвращаться через разорённую Нарронию и горные перевалы… А в Арманатте тебя ждет не награда. Там тебя ожидает смерть.

Шаган вздрогнул, но через мгновенье его скуластое темное лицо ощерилось ухмылкой.

— А тебя, темник, смерть ждет прямо здесь, — прошипел он.

Шаган отступил в сторону. За ним стоял его ординарец — раб с могучим обнаженным торсом и длинными черными усами. Раб, покраснев от усилия, держал у живота громадный валун.

— Добей его, — приказал Шаган.

Выбритая до синевы голова раба приблизилась, черные усы заполоскались прямо над Шумааром. А потом искаженное от напряжения лицо исчезло — его загородил валун.

Камень с силой опустился на лицо Шумаара.

Непомерно длинные руки темника взлетели, словно пытаясь достать убийцу; раб отскочил. Но руки уже бессильно упали, по могучему телу пробежала судорога. Шумаар выгнулся и затих.

Шаган хмуро оглядел Шумаара. Нагнулся, хотел сорвать с груди золотой знак темника, но махнул рукой.

— Идём, — приказал он ординарцу.

Когда в потемневшем небе снова стали загораться звезды, и птицы смолкли, и даже река притихла, на камнях переката зашевелилось то, что еще недавно было Шумааром.

Мертвец руками сбросил с головы валун. Голова была обезображена, лицевые кости вдавлены в глубину черепа, и осколками торчали на скулах. Глаз не было.

Но мертвым не нужны глаза.

Шумаар поднялся, нетвёрдо ступая, перешёл по камням на противоположный берег реки. Поднял голову вверх, словно рассматривал звезды.

Он чувствовал их. Он знал, куда идти.

Теперь он хорошо слышал голос Нгара, и еще один голос — Шумаар сразу же узнал его, и не удивился. Этот голос принадлежал тысячнику бессмертных Даггару.

Бессмертные не умирают.

Шумаар побрел по берегу, обходя нависающие над водой скалы, опустив бессильные руки.

Позади него, в чаще, вспыхнули волчьи глаза.

Мертвец шел впереди.

Черные силуэты волков вереницей шествовали за ним.

Тобарра

— Это хороший конь, — сказал Сейр. — Он будет вам подменным.

Сейр снял седельную сумку, вынул из неё разобранный арбалет необычной конструкции, неторопливо начал собирать его. Части арбалета со щелканьем вставали на место.

— Да, но как ты сможешь догнать нас без коня? — наивно спросил Харрум.

— Если я останусь живым… — Сейр уперся ногами в упоры арбалета и оттянул стальную полоску. — Я догоню вас. Вы поедете не торопясь, но и не останавливаясь.

Сейр достал из сумы коробку с пружинами и стал укладывать на них арбалетные болты. Пружины были тугими, Сейру приходилось наваливаться чуть ли не всем телом, чтобы вставлять болты в пазы.

Карша угрюмо смотрел за его работой и считал болты. Их оказалось ровно десять. Уложив последний, Сейр перевернул арбалет, ставший тяжелым и неуклюжим, и вставил коробку с тягучим щелкающим звуком. Потом, так же неторопливо, Сейр наполнил болтами еще одну коробку, а потом и третью.

Сейр поднял голову, вытер пот со лба.

— Через двадцать-двадцать пять миль будет развилка. Вам следует свернуть влево. Если к тому времени я не догоню вас, не ждите меня. Дойдёте до Алаамбы, спуститесь в каньон и найдете дорогу на перевал. За перевалом — Аххум, и там у вас найдутся защитники…

— Позволь мне остаться с тобой, — глухо сказал Карша.

Сейр оценивающе поглядел на древний каменный мост.

— Мост узковат для двоих… Да и на дороге может случиться всякое. Твое дело — охранять царицу и её сына, и невредимыми доставить в Ушаган.

Сейр поднял свой странный арбалет, прицелился. Потом опустил его. Достал из сумы что-то, завернутое в тряпицу. Развернул. Это был шлем — шлем таосских темников.

— Где же ты взял все это? — спросил Каррах, не сдержавшись.

— Ты имеешь в виду латы, арбалет и шлем? — Сейр усмехнулся. — Их выковали для меня в небесной кузне.

Каррах промолчал.

— Может быть, нужно помочь, покуда мы здесь? — спросил Харрум.

— Не стоит. Я справлюсь…

Сейр аккуратно положил арбалет на камни. Рывком содрал с себя, порвав по шву, изношенный старый плащ. Солнце уже всходило, и его лучи заиграли на вороненых латах, которые оказались под плащом. Они закрывали не только грудь, но и плечи, и спину, а спереди спускались с живота клином, защищая пах.

— Я никогда не видел такого вооружения, — сказал Каррах. — Наверное, тяжеловато было носить на себе столько металла?

— Тяжеловато, — согласился Сейр.

Он смотрел вниз, в долину, в которой волнами ходил туман. Он чувствовал приближение Аммара.

Сейр повернулся к Домелле, поклонился сначала ей, потом — каан-болу.

— Защищай свою мать, Аххаг, — сказал он.

Мальчик неожиданно залился краской.

— Хорошо, Сейр-баатур, — сказал он по-хуссарабски и ещё больше покраснел.

Когда четверо всадников перебрались через мост и скрылись за поворотом, Сейр перешел на южную сторону моста, и начал таскать камни. Он завалил весь проход, нагромоздив камней выше человеческого роста. Поднялся на гребень завала, опустил у арбалета металлический стержень-упор, который был предназначен для стрельбы стоя. И глубоко воткнул стержень между камнями. Повертел арбалет вправо-влево.

Потом вылез из-за завала, прошелся по мосту. Мост был сделан на совесть, из каменных обтёсанных плит. Аркада была клиновидной, и устроена так, что чем больше была нагрузка, тем крепче сжимались клинья. Тобарра здесь была совсем не широкой, — она кипела далеко внизу белым, зажатым между утёсами, потоком.

Сейр покачал головой. Он уже не успеет выбить клин, — он чувствовал, что опасность приближается с каждым мгновеньем.

Неторопливо ушёл за завал, прилег у арбалета. Опустил на глаза решётчатое забрало таосского шлема.

Скоро сквозь грохот воды донесся перестук копыт. На дороге появился авангард. Позади авангарда, держась в седле прямо, ехал Аммар. Он был защищен киаттской броней, — прочной, но очень легкой. Броня могла защитить от меча, но не от арбалета.

— Вот мы и встретились, Аммар, — сказал Сейр. — Жаль, что ты меня сейчас не слышишь.

Авангард — два десятка всадников, — подъехал к мосту и остановился.

Аммар увидел завал и отдал короткую команду.

Ну конечно, — зачем ему жалеть воинов; у Каран-Гу их вполне достаточно, и даже больше, чем нужно.

Они въехали на мост по два — троим между высокими каменными парапетами было уже тесно.

Сейр прицелился.

— Жаль тратить на вас такие стрелы, — пробурчал он.

Всадники услышали его, но было поздно. Два болта свистнули один за другим; один из всадников от удара вылетел из седла, другой покачнулся, но усидел, зато его лошадь стала пятиться и заваливаться.

Еще два болта. И еще.

Сейр не слушал, что они кричат; пятеро всадников валялись на мосту, и две лошади бились в агонии. Оставшиеся в живых круто развернули коней и поспешили покинуть мост. Но мост был узковат для бегства. Точно пущенный болт увеличил сумятицу, и вот уже лошадь повалилась на парапет, опрокинулась. С отчаянным воплем хуссараб полетел вниз, прямо в пенный поток.

Сейр выпустил в суетящиеся спины последнюю стрелу, отстегнул опустевший магазин и вставил новый.

На том берегу, у скал, Аммар что-то кричал, показывая на завал. Всадники спешивались, бросались плашмя на дорогу, под защиту камней.

Вскоре вокруг головы Сейра засвистели стрелы.

— А ты молодец, Аммар. Жаль, что я не могу прикончить тебя сразу…

Сейр прицелился и выстрелил. Один из лучников, торчавший над камнями, подпрыгнул и упал на спину.

— Жаль, очень жаль…

Второй дернул головой так, что, наверное, сломал себе шею; впрочем, смерть всё равно была легкой: арбалетный болт попал ему в переносицу.

Всадники стали поворачивать коней, уносясь по дороге вниз, выходя из зоны обстрела. Лучники, пятясь, поползли следом.

— Жаль, очень жаль…

Сейр оглядел побоище. Раскинув полы халата с нашитыми латами, ближе всех к нему лежал на мосту юный воин, не хуссараб, а, скорее всего, тсур: у него были слишком светлые волосы для хуссараба.

Сейр снова наполнил опустевший магазин.

И лег на живот ниже бруствера: между двумя валунами он оставил щель, в которую были видны и мост, и дорога.

Новая атака последовала довольно скоро — скорее, чем Сейр ожидал.

На этот раз они хотели взять скоростью: кони вылетели снизу, и, не замедляя хода, повернули к мосту.

Конечно, стрелять по быстро движущемуся всаднику трудновато. Но не труднее, чем охотиться на горных коз.

Сейр сделал десять выстрелов подряд, и десятым всё же остановил их, когда на дороге уже возникла гора трупов — человеческих и лошадиных. Остальные снова развернулись и умчались вниз.

— Ну, где же ты, Аммар? Разве не догадываешься, кто ждёт тебя здесь? — спросил Сейр.

Голос его заглушал шум потока, но оказалось, что его услыхали.

На дороге появился одинокий всадник. Он сидел уже не так гордо, и держал в левой руке круглый щит с рельефной головой льва посередине. Позолота ярко сияла на солнце, и могла ослепить противника. Всадник явно боялся и низко пригибал голову.

Не доезжая до моста, он остановился. По-прежнему подставляя лишь бок, что-то крикнул.

Крик тонул в шуме воды, но каменные стены ущелья усилили звук, отразив его эхом.

— Я — тысячник Аммар. Я должен догнать каан-бау Айгуз и ее сына, и вернуть в Арманатту.

— Ты врёшь, как обычно, — проговорил Сейр, не особо напрягая голос. — Арманатты уже нет; ты сжёг её несколько суток назад. И каан-бол тебе тоже не нужен. Тебе нужна Айгуз.

Прошло время, и казалось, слова Сейра долетели через мост — всадник внезапно сел прямо и повернулся лицом к завалу.

— Кто ты? Чего ты хочешь? — крикнул Аммар.

На этот раз голос его звучал явственно.

— Я хочу, — громко ответил Сейр, — выбить тебя из седла и вырезать твое подлое чёрное сердце.

Конь под Аммаром заплясал.

Аммар снова пригнулся и крикнул:

— Мои воины готовят сейчас метательные машины. Двух залпов хватит, чтобы похоронить тебя под камнями!

Сейр сдвинул шлем, чтобы лучше слышать.

— Двух залпов, говоришь?.. А мне хватит всего одного выстрела, чтобы перебить канат или выбить тормозную колодку. Твои метательные машины покатятся вниз, давя всех на своем пути.

Аммар молчал. Потом, решившись, закричал:

— Кто бы ты ни был, я вызываю тебя на поединок. Пусть всё решит честный бой на мечах, а не хитрые машины!

На этот раз Сейр расхохотался во весь голос, так, что смех, много раз отраженный от каменных стен, загрохотал на противоположном конце моста, напугав лошадь: Аммар едва удержал её на месте.

— Аммар твое имя. Оно означает предатель. Это знают все, кто ходил в походы с Аххагом Великим… Честный бой? Я скорее поверю честности вора.

Аммар дернулся в седле, как от удара.

— Кто бы ты ни был, — злобно, прерывистым голосом прокричал он, — Но ты оскорбил меня. И поплатишься за это!..

Он уже повернул было коня, но, подумав, вернулся. Всё тем же прерывающимся голосом спросил:

— Что ты предлагаешь, неведомый оскорбитель?

Он ждал ответа. Ничего. Пусть подождёт…

— Ничего, — наконец ответил Сейр. — Впрочем, — добавил он после краткого раздумья, — Ты можешь броситься в пропасть вниз головой.

По камню внезапно чиркнула стрела, а потом стрелы посыпались дождем, так что Сейр должен был забиться в углубление между камнями — слава богам, он предусмотрел и это. Пока Аммар отвлекал его бессмысленным разговором, лучники пробрались по круче левее моста, и залегли среди скал так, что могли вести огонь под углом, почти с фланга.

Сейр чертыхнулся. Он должен был предусмотреть и это, и закруглить завал по бокам.

Впрочем, стрелы ему пока не страшны. И расстояние для лучников великовато.

Он снова выглянул. И сделал это как раз в тот миг, когда Аммар, достав арбалет с той стороны седла, которую Сейр не видел, направил его прямо в щель. Сейр успел уклониться. Болт ударил рядом со щелью, брызнув осколками.

Выстрелив, Аммар развернулся и погнал коня вниз. Сейр неторопливо вытер струйку крови из рассеченной осколком брови, дотянулся до арбалета, прицелился…

Слишком поздно. Всадник исчез.

Сейр вздохнул, повернулся на бок и стал разглядывать утесы левее моста. Чтобы выстрелить, лучникам приходилось приподниматься над камнями, вставая на колено. Их было с десяток — не больше.

Жаль, но арбалетным болтом их на таком расстоянии не достать.

Сейр отстегнул магазин, вставил облегченную стрелу с самораскрывающимся опереньем. Дождался, когда на фоне голубого неба возникнет черная фигурка и выстрелил.

Фигурка исчезла.

Наверное, обстрел будет продолжаться — стрелков у Аммара много. А тем временем конница снова пойдет на штурм.

Сейр вздохнул. Жаль, что поединок был невозможен. И жаль, что придётся, наверное, погибнуть здесь, на мосту, в безлюдных скалах.

Стервятники выклюют его глаза. А ночью придут шакалы.

Когда на повороте к мосту снова послышалось шевеленье, Сейр, не поднимая головы, крикнул:

— Аммар! Что ты там говорил насчет поединка?..

Аммар не ответил. Послышался грохот, и Сейр привстал, выглянув в щель. Воины втаскивали наверх несколько онагров.

Сейр дотянулся до арбалета, но выглянуть не сумел: с левого фланга на него посыпались стрелы.

Сейр выплюнул комок горькой и вязкой, как вата, слюны.

Взял суму, намотал ее на левую руку. Прикрываясь ею, как щитом, выглянул, взялся за арбалет.

Сразу две стрелы вонзились в руку, но застряли в складках кожи, даже не достав налокотника. Сейр прицелился и выпустил подряд пять болтов. Первый онагр, который был уже у самого моста, внезапно повалился набок, не удержался на краю пропасти, и покатился вниз, с грохотом распадаясь на части.

Обслуга второго и третьего онагра залегла. Сейр видел их ноги и головы и методично расстрелял оставшихся.

Когда он менял обойму, стрела пробила ему щеку и язык.

Расстояние было всё же слишком велико, и стрелы долетали на излете.

Сейр присел за бруствер, пошевелил стрелу. У нее был невозвратный наконечник. Сейр открыл рот, давая крови сбегать на камни, сунул в рот пальцы. Нащупал наконечник, застрявший в языке. Сломал стрелу, вытащил обломок из щеки. Потом, зарычав, вырвал из языка наконечник.

Рот быстро наполнялся кровью, а языку стало тесно во рту. Сейр достал флягу с водой, прополоскал рот. Жаль, что у него не было вина, или хотя бы перебродившего кумыса…

Камни вздрогнули от удара: в завал стали бить онагры прямой наводкой.

Сейр выплюнул очередной сгусток крови, утёрся ладонью. Жаль было отдавать врагу такой арбалет. Есть, правда, надежда, что камнеметы разобьют его вдребезги… Жаль оставлять такую игрушку Аммару. Но коробок с болтами он не получит точно. А сделать их самому ему не хватит ума.

Сейр лёг и пополз вдоль парапета, волоча за собой почти пустую суму. Лучники не видели его и продолжали осыпать стрелами завал. Много же у них стрел, если они их совсем не жалеют. Или надеются всё же собрать после боя? Плохо они знают Сейра…

Стрела чиркнула по парапету: его заметили.

Если бы язык шевелился, Сейр пробормотал бы ругательство. Пришлось ограничиться очередным кровавым плевком.

Киатта

Однажды Каласса исчезла. Королева Арисса проснулась рано, с первыми лучами солнца. По привычке полежала, впитывая солнечный свет, потом позвала Калассу.

Служанка, перенявшая за долгие годы все привычки своей госпожи и тоже встававшая рано, не отозвалась.

Арисса подумала, что служанка спит. Она допоздна сидела вчера у окна и рассказывала Ариссе, что происходит во дворе королевского дворца. А во дворе ничего особенного не происходило. Помост давно разобрали, пришли каменщики и стали надстраивать ворота. Они разобрали часть древней кладки, сделали ниже арку и принялись возводить две башни.

Каласса сказала не без яда, что Фрисс, по-видимому, решил укрепить королевский замок на случай осады.

— Кто же собирается на нас напасть? — поинтересовалась Арисса.

— Известно кто: горожане.

— Что ты говоришь? — всполошилась Арисса. — Как они посмеют? Мой сын — добрый государь, что бы ты там про него не говорила.

— Он повесил невинных, — напомнила Каласса.

— А кто знает? — вскинулась королева. — Очень может быть, что купцы и магистрат сговорились убить Фрисса. Это же банда разбойников! Они только и думают о том, как набить собственные карманы, а Фрисс, с его-то честностью, мог помешать им. Вот они и задумали чёрное дело…

Арисса замолчала. Казалось, она и сама не очень-то верила своим словам.

Каласса вздохнула.

— Прости, госпожа, мои слова, но твой сын — тиран.

— Не смей! — Арисса приподнялась на постели и крепко сжала побелевшими кулачками покрывало. — Не смей так говорить о моем сыне! Я воспитала его хорошим мальчиком. Я всех троих сыновей воспитала хорошими мальчиками…

— Да, госпожа, — согласилась Каласса. — И теперь один хороший мальчик объявил другого хорошего мальчика сумасшедшим и запер его в железной клетке в подземелье.

Арисса выпустила покрывало.

— Ибрисс… Он ведь и правда болен. Это, конечно, я виновата. Он был моим первенцем, я любила и баловала его. А потом родился Фрисс, а потом дочь Трисса, и мне стало не до первенца. Когда Трисса умерла, я несколько месяцев не могла прийти в себя… И однажды, когда учитель Ибрисса пожаловался на него — мальчик почти перестал учиться, стал ленивым, и вместо уроков учил какие-то поэмы… Да, тогда сердце мое вскипело, и я ударила его…

Каласса молчала. Она знала, как это было на самом деле. На самом деле Арисса кинулась бить Ибрисса, мальчишка спрятался под кровать в ее спальне, а королева, потеряв память, взяла полено, лежавшее у камина, и стала с силой совать им под кровать, чтобы заставить Ибрисса вылезти. Она пришла в себя только тогда, когда увидела на конце полена кровь.

Потом вмешался король Эрисс. Он отнял у Ариссы полено, но мальчик так и просидел под кроватью до ночи. А потом выполз. Крадучись спустился вниз, в комнату Калассы. У него была разбита голова и всё лицо. Он не плакал, он только дрожал от страха. С тех пор он начал заикаться. Королева была занята Фриссом и родившимся позже Криссом, и даже не сразу заметила, что с Ибриссом творится неладное.

А когда заметила — во дворец вереницей потянулись лекари. Сначала киаттцы, потом арлийцы, потом таосцы. И какие-то маги неведомой крови. Ничего не помогало Ибриссу. Он молчал, но если его заставляли говорить, — он мучительно долго спотыкался на каждом звуке. Так долго, что у Калассы сердце обливалось кровью.

Ни снадобья, ни заговоры, ни маковая вода не помогали Ибриссу. И тогда Каласса, втайне от всех, пригласила местную знахарку, жившую неподалеку от гавани. Это была неопрятная старуха, и очень жадная. Она сказала, что за три встречи излечит Ибрисса, но за каждую встречу запросила по двадцать пять золотых киаттских драконов. У Калассы не было таких денег. Она продала всё, что у нее скопилось за годы службы во дворце, даже парчовое платье, и с трудом наскребла двадцать пять драконов, чтобы заплатить за первое лечение.

Знахарка пришла, взяла деньги, спрятала их на груди, и велела привести мальчика. Ибрисс послушно лег на кровать Калассы, лицом вниз. А знахарка велела Калассе выйти. Каласса вышла, но стала подсматривать в замочную скважину. Знахарка стояла над мальчиком и ничего не делала — по крайней мере, так показалось Калассе.

Потом она пробормотала несколько слов, провела рукой по волосам Ибрисса и сказала, что сеанс окончен.

Ибриссу не полегчало, но Каласса решила довести дело до конца.

Она сходила к ростовщику-каффарцу и заняла у него двадцать пять золотых монет. Ростовщик прекрасно знал, что Каласса служит самой королеве, и согласился, ничего не спросив, и даже не запросив процентов больше обычного.

Знахарка снова пришла, и снова недолго постояла над Ибриссом, пробормотала что-то вроде молитвы, погладила мальчика по голове и пообещала прийти на следующий день.

У Калассы не было выбора. Она пошла к королю Эриссу. Она рассказала ему всё без утайки. Король был добр, но таких денег не было и у него. Он сказал:

— Всё мое богатство — вот эти книги. Некоторые из них — настоящие произведения искусства. Но даже в Киатте вряд ли найдется покупатель, который хоть что-нибудь смыслил бы в книжных редкостях… Пожалуй, мы сделаем вот что. Мы объявим горожанам, что сын наш болен и ему требуется лечение, и, может быть…

— Да, но королева… — напомнила Каласса.

— Ах, королева… — вспомнил Эрисс. Вздохнул и замолчал.

Он был добрым королем, но в житейских вопросах был сущим ребенком.

Каласса наконец решилась и сказала:

— Ваше величество, у вас есть перстень с сапфиром. Он один стоит, я думаю, драконов шестьдесят. Если бы вы позволили мне продать его…

— Что же ты сразу не сказала! — обрадовался Эрисс. Он стащил с пальца перстень и отдал Калассе, даже не поинтересовавшись, кому она собирается продать его.

Каласса знала, кому. Вокруг дворца жило множество ростовщиков, высасывавших из королевского двора последнее. Ни Арисса, ни, тем более, Эрисс совершенно не умели вести хозяйство. Всеми налогами заведовали казначей двора и магистратура. И никто никогда не спрашивал у них, куда уходят отчисления, предназначенные на содержание двора. Только при самой острой необходимости Арисса обращалась к казначею. А казначеем был Эльтусс — тот самый, сын которого потом стал служить хуссарабам.

Но Ибриссу не полегчало и после третьего лечения. Каласса уже вынашивала планы, как отомстить жадной старухе, как вдруг, спустя недолгое время, Ибрисс начал говорить. Сначала запинаясь и краснея при каждом слове, потом всё увереннее и увереннее.

Арисса так ничего и не узнала об этом.

А Ибрисс постепенно говорил всё лучше, иногда его даже трудно было остановить. Но всё же иногда он запинался. При сильном волнении. Например, когда выходил на площадь и начинал читать городским зевакам вслух свои стихи.

Арисса начала стыдиться старшего сына. Она посылала за ним на площадь воспитателей и Калассу, но больше уже никогда не тронула его даже пальцем.

Каласса снова вздохнула и стала вспоминать, сколько же времени прошло с тех пор. Она загибала пальцы и шевелила губами, и Арисса услышала.

— Что ты делаешь?

— Считаю, моя госпожа. Считаю, сколько лет назад Ибрисс в первый раз ушёл из дому.

— Зачем ты напоминаешь мне об этом, глупая старуха? — Арисса покраснела от гнева. — Ты всё время, нарочно напоминаешь мне о моём грехе, бередишь старую рану, хотя я тысячу раз уже раскаялась в том, что сделала по молодости и глупости!

Каласса опустила голову и вздохнула:

— Прости, госпожа.

И до самой ночи она просидела у открытого окна, рассказывая, как каменщики замешивают раствор, строят леса и поднимают наверх кирпичи в деревянной люльке. Арисса задремала, клюя носом, а потом её сморил настоящий сон.

И вот теперь Калассы не оказалось рядом. Сначала Арисса думала, что старая служанка куда-то отлучилась. Но время шло, а в комнату никто не входил.

Потом принесли завтрак — кто-то из новых слуг, которых Арисса совсем не знала. Она спросила, не видел ли он её служанку. Но слуга ничего не ответил. Может быть, подумала Арисса, он глухонемой?..

А потом, когда Арисса уже успела подремать, пришёл Фрисс.

Он подошел к кровати почти вплотную, посмотрел на Ариссу, — лицо её стало тревожным и бледным. Помялся и сказал:

— Держись мама.

Арисса вздрогнула.

Фрисс помолчал.

— Калассы больше нет.

— Что? — Арисса не поверила своим ушам.

— Она… ну, случайно оступилась на лестнице. Спускалась к Ибриссу, хотя я и запретил ей это делать. С тех пор, как Ибрисс окончательно помешался, Каласса только и делала, что просила меня пропускать её к нему. Я пропускал. Уж не знаю, что они там делали. Может быть, он читал ей свои бредовые стихи. Короче говоря, она упала с лестницы и расшибла голову.

— Что? — совсем тихо переспросила Арисса.

— Она умерла, будь она проклята! — рявкнул Фрисс. — Или ты не только ослепла, но еще и оглохла? Она умерла, сдохла, — эта старая ведьма, пившая мою кровь!

Арисса больше ничего не слышала. Голова её качнулась, она внезапно потеряла равновесие и мягко прилегла на постель.

Фрисс остановил поток проклятий, взглянул на Ариссу, тяжело дыша.

— Мама?

Арисса не отвечала.

Фрисс склонился ниже, послушал, потом изменился в лице, отшатнулся, и позвал на помощь.

Лекарь, присматривавший за королевой, прибежал очень быстро. Это был старый, и очень больной человек; Фрисс нанял его потому, что он согласился служить только за еду и кров. Конечно, лекарем он был неважным, но зато не просил платы.

— Что с ней? — спросил Фрисс, когда старик осмотрел королеву.

— Ничего страшного, ваше величество, она жива. Это просто глубокий обморок. Сейчас я попытаюсь привести её в чувство.

Фрисс подождал, пока лекарь натирал виски Ариссы едкой муравьиной кислотой, хлопал её по щекам. Арисса, наконец, шевельнулась.

Фрисс вздохнул с облегчением, присел на край кровати и взял руку Ариссы.

Королева почувствовала это, — и заплакала.

Он так давно не брал её за руку. Он вообще не касался её с тех пор, как вернулся из хуссарабского плена. Он даже говорил иногда в сердцах, что от неё разит смертью.

Слезы быстро катились из её мертвых глазниц, а рука, которую держал Фрисс, мелко-мелко дрожала.

— Ты хороший мальчик, — наконец сказала Арисса. — Я всегда знала это. Только не обижай Ибрисса…

Фрисс ответил с недовольной миной:

— Хорошо, мама… Если ты так уж хочешь, я даже переведу его из подземелья в башню. Там много света и воздуха. Лишь бы он не кричал в окна, потешая слуг.

— А сейчас он… кричит? — насторожилась Арисса.

— Ещё как, — кратко проворчал Фрисс, поднимаясь.

— А что он кричит?

Фрисс недовольно ответил:

— Как обычно — разные глупости. Расстояние от земли до луны составляет триста тысяч миль. Земля — шар, пустой внутри, а сверху покрытый землей и водой. В нашем дворце пятьдесят две лестницы, насчитывающие тысячу восемнадцать ступеней…

— А разве всё это неправда? — спросила Арисса.

— Правда-правда, — Фрисс махнул рукой. — Может быть, земля и пустая внутри… Я там, внутри, не бывал. Но только говорит он это складно, в рифму, как стихи…

Он помедлил, что-то обдумывая. Потом решился.

— Мать. Я собираюсь жениться.

Арисса сидела, покачиваясь, словно погружённая в полусон. Потом подняла голову:

— А?..

— Я собираюсь жениться, — повторил Фрисс.

— Жениться? — лицо Ариссы посветлело. — Правильно, сын, давно пора! А кто она, твоя избранница? Надеюсь, она королевской крови?

— Она… нездешняя. Но очень красивая и умная.

— Это очень, очень хорошо, — с удовольствием повторила Арисса.

Фрисс снова помедлил.

— А знаешь, почему я собираюсь это сделать?

— Почему? — с каким-то испугом спросила королева.

Фрисс внутренне выругался. Через силу ответил:

— Потому, что мне нужен наследник. Тот, кто будет править Киаттой после меня.

Арисса испуганно втянула голову в плечи.

— Разве ты собираешься умереть?..

При этих словах все заготовленные заранее торжественные фразы окончательно вылетели у Фрисса из головы. Не сдержавшись, он схватил Ариссу за плечи, встряхнул, — пожалуй, слишком сильно, потому что голова королевы прыгнула, как мячик, и язык на мгновение высунулся изо рта, будто дразнясь.

— Ты дура, мать! — крикнул Фрисс.

Выпустил Ариссу, поглядел на неё исподлобья, плюнул и вышел.

Стражники стояли на каждом повороте крутой каменной лестницы. Внизу тоже стоял стражник; повинуясь приказу Фрисса, он открыл железную клёпаную дверь.

Внутри, в подземелье, было сумрачно и сыро. Фрисс снял со стены светильник и вошел внутрь.

В дальнем конце подземелья прямо на полу стояла клетка, — в ней завозился, просыпаясь, Ибрисс, щуря глаза от света.

В ближней клетке, неподалеку от дверей, на доске, заменявшей кровать, неподвижно сидела Каласса.

Фрисс прошел мимо неё, даже не взглянув в её сторону. Подошел к клетке Ибрисса.

— Здравствуй, брат! — как ни в чем не бывало, сказал Ибрисс и просунул между стальными полосами руку. Рука была мягкая и потная, — как обычно. Фрисс, после некоторых колебаний, всё же пожал её.

— Я собираюсь перевести тебя в другое помещение. — Сказал он. — Там посветлей, и воздуху побольше…

— Спасибо, брат! — Ибрисс заулыбался, держась за решетку обеими руками и пытаясь просунуть голову, подслеповато моргая.

— Это будет сделано сейчас же, но при одном условии.

— Конечно, брат!

Фрисс поморщился.

— Да, к сожалению, ты мой брат… Но я хочу, чтобы посторонние люди не видели тебя. Никогда. Понимаешь?

— Конечно, брат! — отозвался Ибрисс.

— Не называй меня братом! — вспыхнул Фрисс. — Для тебя я — король. Так вот, я переведу тебя отсюда. Клетки не будет. Будет хорошая комнатка… Но ты должен пообещать мне, что никто и никогда не услышит от тебя ни одного слова. В особенности — твоих идиотских стишков.

— Ну да… Конечно… — энтузиазм в глазах Ибрисса сразу погас. — Я ведь сумасшедший, я понимаю. Я буду читать стихи для себя. Ну, и для крыс. Там ведь будут крысы?

Фрисс пристально посмотрел на Ибрисса, пытаясь понять, не насмехается ли он над ним. Но лицо Ибрисса, расплывшееся, ставшее в подземелье еще более бледным, не выражало ровным счетом ничего.

— Хорошо. Тогда я отдам приказ прямо сейчас… И запомни, для посторонних — ты мне не брат!

Потом, смягчившись, он добавил:

— Поверь, так будет лучше для всех. И для тебя — тоже…

Ибрисс кивнул. Фрисс повернулся и пошел к выходу. У клетки с Калассой остановился.

— Ну как, старая ведьма? Теперь ты не откроешь своего поганого рта?

Каласса как-то странно взглянула на него. А потом мгновенно сорвалась с места, схватилась за решетку, прижалась лицом к ней и раскрыла рот.

— А-а-а… — простонала она.

Рот был черным, словно обугленным. Во рту слабо шевелился короткий обрубок почерневшего языка.

Мост через Тобарру

Сейр выполз из опасной зоны и залёг за камнями, в заранее приготовленном убежище. Отсюда его не увидят ни с моста, ни с дороги, когда переедут через мост. У него ещё оставалось немного времени, пока они поймут, что путь свободен.

Сейр снял шлем, вынул из сумы прочный аркан из конопли, примерил его к руке. Сума была больше не нужна, он привстал, и бросил её на дорогу. На ней были следы крови, дыры от стрел, и торчал обломок стрелы.

Сейр лежал, ожидая. Солнце немилосердно жгло, но Сейр терпел, лишь время от времени прополаскивая рот и выплевывая почерневшие сгустки крови.

Наконец на дороге показались всадники. Их было трое. Двое опасливо въехали на мост. Третий следовал позади, держа наготове лук.

Едва эти трое проехали половину моста, как на дороге показался целый отряд. Некоторые тащили с собой скорпионы, но большинство было вооружено луками.

Троица достигла завала. Здесь они спешились, перебрались через камни, и возбужденно заговорили, показывая на валявшуюся на дороге суму.

Потом зорко оглядели нагромождения камней за мостом. Им был виден лишь небольшой отрезок дороги. Они снова пошептались и вернулись на ту сторону завала.

Тем временем отряд втянулся на мост. И с внезапным гиканьем понёсся вперед.

Троица уже успела раскидать камни, и кони перемахивали через остаток завала.

Сейр подтянул ноги, чтобы их не заметили с дороги. Отряд проскакал мимо. А на мост вступали все новые всадники.

Те, что ускакали вперёд, начали возвращаться шагом. На этот раз они зорко осматривали скалы, заглядывали в расселины; часть из них спешилась и стала прочесывать обочины.

Сейр ругнулся про себя. Постарался как можно дальше уйти в свою неглубокую нору. И тут же услышал тревожные вопли.

Его заметили. Он попытался ужом вывернуться из норы, но вперёд ногами сделать это оказалось затруднительно; через мгновенье крепкие руки ухватили его за ноги и выволокли на дорогу.

Сейр поднялся, отплевываясь от пыли, окруженный со всех сторон глядевшими прямо ему в лоб снаряженными луками, дротиками и копьями. Несколько копий упиралось в спину, а один из всадников достал саблю и приставил её к горлу Сейра.

— Скажи Аммару — мы поймали его, — сказал сотник.

Сейр угрюмо взглянул на него. Он был в тяжелых доспехах, и конь его тоже был защищен пластинами металла.

Вскоре он услышал топот копыт и поднял голову.

Сейра окружили спешившиеся воины, и Аммар смотрел на него поверх их голов.

— Кто ты такой? — спросил Аммар на языке Гор.

Сейр усмехнулся.

— Кто ты такой? — повторил Аммар по-аххумски.

— Человек, — неохотно отозвался Сейр.

— Ты — тот самый, что сопровождал Хумбабу и её выродка? Ты здесь один? Отвечай!

Сейр качнул седой головой. Тяжело ворочая распухшим языком, с трудом выговорил:

— Я не буду тебе отвечать, ординарец, предавший своего командира.

У Аммара отвисла челюсть, но он тотчас же взял себя в руки, склонился к луке и произнёс:

— Ах, ты знаешь и это? Да, я был ординарцем у сумасшедшего аххумского темника. Надеюсь, что он сейчас слышит меня оттуда, из-под земли, куда уходят воины, покрывшие себя позором.

Сейр взглянул на Аммара.

— Значит, туда уйдешь и ты.

Аммар привстал в стременах, замахиваясь камчой.

Но в тот же миг в руках Сейра оказался аркан и, брошенный с непостижимой быстротой и точностью, захлестнул поднятую руку. Рывок — и Аммар съехал с седла набок. Нога его осталась в стремени, и он повис, упираясь рукой в землю, вверх тормашками, в недоумении глядя на Сейра — теперь уже снизу вверх.

— Проклятье! Держите его покрепче. А еще лучше — свяжите! — рявкнул он, не без труда высвободив ногу и упав на дорогу. Аркан перерубили. Сейру заломили руки за спину и закрутили ремнями.

Аммар подошел к нему вплотную, вглядываясь в его лицо.

— Что-то кажется мне знакомым в твоей роже, раб, — сказал он. — Одно из двух: или ты служил в войске Берсея, или был связным с намутцем Набудассаром.

— Вглядись получше, — посоветовал Сейр.

Он сплюнул, на продырявленной щеке появилась пена.

Аммар молчал. Потом сделал шаг назад, не глядя, нащупал повод коня. Взлетел в седло.

— А теперь — убейте его.

Сейра втащили на камни, поставив почти у самого края, за которым, далеко внизу, пенилась Тобарра.

Спешенные лучники на дороге присели на одно колено. Их было десять или двенадцать, — во всяком случае, достаточно, чтобы одним залпом сбросить Сейра вниз.

Но залп был сделан слишком поздно: не оборачиваясь, Сейр сделал быстрый шаг и исчез.

Хуссарабы загалдели, но Аммар поднял руку. Кивнул сотнику:

— Посмотри.

Сотник слез с коня, подошел к обрыву, заглянул в пропасть. Некоторое время молчал, вглядываясь, потом обернулся:

— Его нигде не видно, повелитель.

Аммар втянул голову в плечи и злобно прошипел:

— Смотри ещё! Внимательно смотри! Может быть, эта обезьяна зацепилась за выступ.

Вместе с сотником еще несколько воинов на животах подползли к обрыву и свесили головы вниз.

— Нет, повелитель… Здесь видно каждый выступ. Должно быть, его унесла река.

— Должно быть? — Аммар перекосился от злобы. — Узнай это точно! Найди и достань из воды его тело!

Сотник в недоумении пожал плечами, сказал:

— Надо искать спуск получше… И еще — связать арканы…

— Делай, что хочешь. Бери, сколько надо людей. И оставайся здесь, пока не найдешь его. Мы отправляемся дальше.

Аммар оглянулся на командиров, посмотрел, как последние отряды переходят мост. Махнул рукой и рысью поскакал по дороге. Конница, перестраиваясь на ходу, потянулась за ним, оставив сотника, который всё с тем же недоуменным выражением на лице глядел то на проносящихся мимо всадников, то на кромку пропасти, за которой исчез неведомый аххум.

Аммар гнал вперёд, не жалея коня. Мост остался далеко позади, дорога вилась среди голых скал, каменистых осыпей, хилых кустарников.

Внезапно Аммар уловил какую-то странность в пейзаже. Повернув голову, взглянул на верхушку одинокого утёса и вдруг резко натянул поводья, так, что конь споткнулся, а сам Аммар едва удержался в седле.

На утёсе, на фоне чистого синего неба, темнела знакомая фигура человека, которого невозможно было не узнать. Пластинчатые доспехи так ярко горели на солнце, что Аммар невольно зажмурился.

Отряд, скакавший позади, тоже стал резко тормозить, на дороге возникли шум и толчея.

Когда Аммар снова взглянул на вершину утёса, на ней никого не было. Но, приглядевшись, Аммар заметил на утёсе сидящего орла-могильника — тёмное оперенье с белыми разводами и желтовато-белая седая голова. Орел сидел неподвижно, как изваяние, — и внезапно взмыл в воздух, распластав свои гигантские крылья.

Аммар снова сморгнул.

— Проклятье… — пробормотал он с побелевшим лицом.

Мёртвые не воскресают. Могильники не залетают в горы.

И тем не менее орёл неподвижно висел в ослепительном небе, словно сопровождая войско. А может быть, так оно и было.

По крайней мере какая-то птица висела над ними до самого вечера, и воины, тоже заметившие её, качали головами, цокали языками. В хуссарабских степях считается, что орлы-могильники — вестники несчастья: их встречают на мазарах, древних могилах, где они сторожат души умерших.

Ночь оказалась душной — словно собиралась гроза.

Привал устраивали уже почти в полной тьме, наспех — Аммар приказал тронуться в путь с самого рассвета. Следопыты-разведчики, еще днём высланные вперёд, ночью вернулись с хорошими известиями: они нашли околевшую лошадь, забросанную камнями неподалёку от дороги. Значит, одной лошади беглецы лишились, загнав её. Значит, и остальные лошади на пределе сил.

Аммар растянулся в своем шатре, приказав ординарцу разбудить его до рассвета.

От несвежей воды его мутило, и странная тоска сжимала сердце.

Аммар долго ворочался, закрывал глаза — и видел парящего над головой могильника. Могильник открывал клюв и странно тявкал по-собачьи.

Лагерь давно уже уснул, только часовой прохаживался между палаток, что-то мурлыча себе под нос, разгоняя песней сон. Костры погасли, и тьма вползла в шатер, плотная и вязкая. Казалось, она вытеснила воздух, и Аммар задыхался и обливался потом.

В конце концов он незаметно задремал.

Его разбудило шуршанье. Он пошевелился, открыл глаза. В шатер заглядывал ординарец, что-то шептал и качал головой.

— Зажги огонь. Дай воды! — приказал Аммар.

Когда огонь вспыхнул, ординарец охнул: весь пол в шатре был покрыт крысами — дохлыми черными крысами; у многих зияли кровавые раны на животе, у некоторых глаза были выклеваны; глубокие раны были и на спинах.

Аммар в ужасе привскочил. У его ног, нахохлившись, сидел орел-могильник. Он смотрел на Аммара всё понимающим мудрым глазом, — смотрел строго и неотрывно. Его светлая голова действительно была седа, и перо на крыльях тоже подёрнулось сединой.

— Ты видишь его? — прошептал Аммар, не в силах отвести взгляда от птицы. — Убей!

— Эй-бой! Сейчас возьму аркан, а то перо у этой птицы из стали, саблей не возьмешь. Надо выволочь наружу, позвать лучников…

— Нет, — сказал Аммар. — Никого не зови. Ты видишь крыс? Это он растерзал их. Они хотели сожрать меня.

Ординарец молчал.

— Крысы, крысы… — наконец вздохнул он. — Несчастья, которые ты преодолел. Так толкуют старики, умеющие разгадывать сны…

Аммар сказал:

— Это не сон.

И потянулся за саблей.

Орел повернул голову, быстро и точно ударил клювом: ординарец вскрикнул, выронил светильник и упал наружу, закрывая руками глаза.

— Проклятье… — непослушными губами прошептал Аммар. — Снишься ты мне или нет?

— И да, и нет, — ответил могильник голосом Сейра. — А ты как думаешь?

— Я… — Аммар потянулся за саблей, — Я думаю, это сон.

Орёл глянул на него острым глазом.

— Ошибаешься.

Крысы зашевелились. Искалеченные, они поползли к выходу, с неистовым писком, по головам друг друга.

Внезапно с оглушительным треском лопнуло небо и вся палатка осветилась на миг вспышкой молнии.

— Сотник!! — рявкнул Аммар, дотянувшись, наконец, до сабли.

Снова треснуло и загрохотало, сверкнула молния. И Аммар вдруг увидел, что он в шатре один. Исчез орел, исчезли крысы. А в приоткрытый полог сунулся человек и испуганно спросил:

— Слушаю, повелитель!

— Где крысы?

— Какие крысы?..

— Крысы! Здесь были крысы, и ещё — степная птица, что сторожит сусликов на курганах.

Ординарец помолчал, озираясь. Запалил сальную плошку — но ветер почти сразу же задул огонь. Но и краткого мига хватило, чтобы увидеть, что в палатке, кроме Аммара, никого нет.

Аммар со стоном откинулся на кошмы.

Ординарец снова и снова разжигал светильник, загораживая его полой отороченного мехом кафтана.

Доложил:

— Здесь никого нет, господин! Видно, плохой сон тебе приснился. Да и то сказать — такая гроза начинается…

Его слова потонули в неистовом вое ветра.

Где-то раздался треск: плохо укрепленные шатры снесло ветром. Послышались тревожные голоса.

Аммар закрыл глаза. Но и сквозь веки видел, как мгновенно вырастают из неба кроной вниз ослепительные белые молнии.

Потом, наконец, рухнул ливень. Стало шумно и холодно, и голоса отдалились, стали глуше и спокойней.

— Что там? — крикнул Аммар.

— Дождь, господин, — мгновенно ответил ординарец; он сидел у самого входа, и тут же заглянул в шатёр. — Сорвало ветром палатку десятника Цоора. Они уже починили её. Всё спокойно, господин.

— Хорошо… — Аммар снова закрыл глаза.

— Закрыть полог, господин?

— Да. Закрой.

Гром грохотал теперь в отдалении, молнии сверкали всё реже и дальше. Шум дождя навевал покой и сон.

Потом и дождь стал стихать.

— Хабарлас! — позвал кто-то негромко.

Аммар открыл глаза, привстал.

— Хабарлас! — повторил голос за стеной у входа в шатёр.

Это означало приблизительно: Эй, хозяин, выходи — на испорченном языке южных хуссарабских племён, на котором разговаривали чужестранцы, служившие в войсках каана.

Аммар поднялся, с трудом развязал намокший ремень полога, выглянул.

Кругом царила тьма — мокрая, холодная, и опасная. Капал редкий дождь; далеко, на границе лагеря, в зыбком круге костра, маячили тени часовых. Аммар никого не увидел, но потом расслышал чавкающие звуки: кто-то переступал с ноги на ногу.

— Сотник? — тихо позвал Аммар.

— Нет, это не сотник. Выходи, Аммар. Пора тебе взглянуть на лестницу богов — снизу, из глубины земли, потому что в небо тебе не подняться.

Аммар плохо понял сказанное, но всё же насторожился:

— Кто ты? Еще один посланец Аххумана?

Раздался внезапный смех, от которого Аммара прошиб холодный пот, и стало зябко и неуютно.

— Нет, — прошептала тьма ему в самое ухо. — Я не посланец. Я — сам Аххуман.

Тяжелая рука схватила Аммара за шиворот и легко, как ребёнка, выволокла из шатра.

Поднимаясь из скользкой грязи, Аммар сказал дрожащим голосом:

— Я позову сотника…

Тьма ответила:

— Зови.

И тут же Аммар разглядел: сотник лежал неподалёку от входа, сложив руки на груди. Приглядевшись, Аммар похолодел: в груди его торчал арбалетный болт, вбитый по самое оперение нечеловеческой рукой.

— Вставай и иди, — приказал голос.

Аммар поднялся, поскальзываясь босыми ступнями на размытой глине, двинулся туда, куда его повела тьма.

Он шел довольно долго. Дождь снова начался, Аммар вымок до последней нитки, но если и дрожал, — то не от холода.

Ноги разъезжались, он несколько раз чуть не падал, но сильная рука каждый раз подхватывала его под локоть.

Наконец, задыхаясь, Аммар спросил непослушными губами:

— Куда мы идём?

Во тьме чавкнули шаги невидимого существа. Потом тьма ответила:

— Не спрашивай.

Аммар остановился.

— Но я хочу знать! И еще я хочу знать — кто ты?

— Тот, кого ты предал.

Аммар наконец-то ухватил логику происходящего и разогнул плечи.

— А-а… — протянул он почти радостно. — Так значит, ты — Берсей Безумный! Темник, приказавший тайно убить меня…

— Называй меня как хочешь. Думай, что хочешь. Иди.

— Я не пойду, пока не увижу тебя! — упрямо сказал Аммар.

— Хорошо. Я здесь. Смотри…

Пелена туч внезапно разорвалась, чтобы пропустить серебряный лунный луч. Аммар увидел Сейра и тотчас же понял, что он и есть Берсей.

— Берсей… Так я и думал. Но ведь ты умер, и прах твой был сожжен на костре в центре Нуанны…

— Нет, я не умер. Таосские лекари излечили меня. И я скрылся, чтобы не искушать больше убийц. А в Нуанне был сожжён прах одной из воительниц из агемы царицы.

Аммар молчал, соображая. Берсей шевельнулся.

— Иди.

— Куда?

— Туда, где нас ждут, — ответил Берсей.

И в тот момент, когда тучи стали стремительно смыкаться, и лунный луч растаял во мраке, Аммар быстро нагнулся, выхватил из-под полы халата нож и вонзил его снизу в незащищенный доспехами пах Берсея.

Берсей охнул, схватился руками за нож.

Аммар на четвереньках отполз от него, оглянулся. Но вокруг уже снова стало темно, и дождь хлестал так, что мало что можно было расслышать. Всё же Аммар расслышал — грузное тело Берсея повалилось на землю.

— Вот и всё, — прошептал Аммар, поднимаясь на ноги.

Еще несколько долгих мгновений он стоял, прислушиваясь. Но ничего не слышал, кроме шума дождя. Он даже не мог теперь с уверенностью сказать, в какой стороне от него Берсей.

Тогда он снова нагнулся и, помогая себе руками, начал искать его. Он не отдавал себе отчёта, зачем ему это было нужно, лишь смутно чувствовал, что происходит что-то непонятное.

Он облазил всё вокруг, ощупал каждый камень, каждую травинку. Он несколько раз поскальзывался и падал, основательно вывалявшись в грязи. Он сделал один круг и второй, а потом, обнаружив под руками сплошной ровный камень, внезапно осознал, что теперь уже точно не знает, в какой стороне остался лагерь.

Он присел на корточки, нагнул голову. Вода лилась за шиворот, стекала с ушей; он закрыл ладонями шею, но тогда вода побежала в рукава.

Ничего. Это ничего. Надо дождаться рассвета. На рассвете он найдет лагерь. Или солдаты отыщут его.

Лишь бы поскорее закончились эта ночь и этот неизвестно откуда взявшийся дождь.

Аммар лег прямо на камень, сунул руки за пазуху, подтянул ноги к животу.

Надо лишь пережить эту ночь, и тогда всё снова будет по-прежнему. Он снова будет молод, силён, красив. Он вернется в ставку Каран-Гу, волоча на аркане Хумбабу и её выродка. И Каран-Гу подарит ему рабыню Найхиз, самую красивую девушку из всех, каких он видел когда-либо. А видел он их немало… Немало…

Он закрыл глаза и задремал. И не удивился, обнаружив рядом Найхиз. Она прижалась к нему сзади, обняла его, прижавшись мягким животом к его ягодицам. Нежные пальцы проникли к нему под одежду, побежали по животу, и ниже, ниже… А губы её — мягкие, нежные, как набухающая нижняя плоть, — щекотали ему шею.

Аммар застонал. Пощупал руками вокруг себя — ледяная каменная поверхность, жалкие пучки жесткой травы… Он открыл глаза. Но лучше бы он этого не делал — тьма, окружившая его, была такой плотной и упругой, что казалась живой.

Аммар с трудом приподнял голову. Нет, никаких признаков рассвета. Тело затекло, онемело. Он чувствовал, что и сам превращается в камень. Холодный и твердый…

Аммар снова застонал — на этот раз от усилия; упёрся руками, разогнулся. Выпрямился и, вытянув руки перед собой, осторожно двинулся вперёд.

Теперь всё равно, куда. Рано или поздно он выйдет или к берегу Тобарры, которая здесь, в верховьях, прокладывая себе путь через плоскогорье, извивалась как змея, делая петли. Или отыщет дорогу. Или сориентируется как-то иначе — может быть, проглянут звезды, может быть, наступит рассвет…

Он брел как слепец. Часто спотыкался. Он и был слепцом.

Потому, что утро давно уже наступило, и Аммар брёл по бездорожью, между скал, залитый солнечным светом.

И не было никакого дождя. Перелетая со скалы на скалу, за ним следовал гигантский орел-могильник, птица-страж, охраняющая покой мертвецов.

Когда нога Аммара внезапно не ощутила земли и он вскрикнул, срываясь с кручи, голос Сейра сказал:

— Открой, наконец, глаза. Посмотри. Вот этого ты хотел? Сюда ты вёл своё войско?..

И Аммар, внезапно прозрев, увидел, что падает в бездонную пропасть, а ему навстречу летит, набирая силу, невыносимый жар. Пепел почти тут же забил ему глаза, лёгкие взорвались, вдохнув раскаленный смрад, и руки его, вытянутые вниз, задымились и обуглились до костей. Но перед тем, как исчезнуть из этого мира, Аммар всё же успел понять, что летит в бесконечный Ров, в Бездну, в которой сгорает вечность.

А над бездной, притворившись гигантскими скалами, сидели два исполина, поросшие мхом, иссеченные ветрами; их равнодушные мертвые глаза следили за тем, как сгорал ещё один из смертных, — малая песчинка, не стоящая ни вздоха, ни печали.

И Аммар, вырвавшийся из охваченного огнём тела, внезапно зашёлся в диком, неистовом вопле. Он понял: во Рву сгорает не только оболочка, — сгорает всё, даже бессмертная душа.

Ставка Шагана

Войско выстроилось по тысячам, клиньями сходившимися к центру. На острие тысячи стоял тысячник, и каждый из них смотрел на Шагана, оказавшегося в центре почти идеального круга, кольца, разорванного на север.

— Шумаар велел идти на юг, — сказал один из тысячников, старый Такур.

— Шумаара больше нет, — ответил Шаган.

Казалось, они не спорили, они просто вели не слишком важный, но обязательный разговор.

— На север нам не пройти: справа и слева горы, а между ними — Красная пустыня.

— Но ведь мы уже прошли её однажды. Другого пути домой нет.

Они замолчали. Над войском реяли разноцветные флажки, и клинья тоже были разноцветными: светлее — легкая кавалерия, темнее — тяжелая. Два клина были почти черными из-за цвета доспехов и шлемов: эта была ударная конница. Обе эти тысячи подчинялись только Шагану. Тысячники — тоже в черном, — стояли рядом с ним, как бы оберегая и защищая его.

— Мои люди не хотят идти через пустыню, — наконец сказал Такур. — Они говорят, что там их ждет гибель. Но они не хотят идти и на юг.

— Разве простые воины ведут войска? — спросил Шаган.

Такур помолчал, обдумывая ответ.

— Нет. Воины идут туда, куда им прикажут. Но командир не должен приказывать им погибнуть.

Шаган оглядел других тысячников. Все они, встретившись с ним взглядом, опускали глаза.

— Ты прав, Такур, — улыбнулся Шаган. — Но разве, идя на юг, мы возвращаемся домой?

— На юге есть вода, много травы, много еды… — Такур поднял голову, его седые усы тронул ветерок.

— Да, так говорил Шумаар, хотя в Нарронии тоже есть вода, трава и пища, — сказал Шаган. Потом повысил голос:

— Шумаар был чужеземцем!

По передним рядам прошло волнение, Шаган окинул воинов зорким взглядом.

— А простые воины, как я слышал, говорят даже, что он был демоном.

Такур неохотно кивнул, снова опустив голову:

— И я это тоже слышал. Собаки и шакалы вечно следовали за ним. В пустыне они шли за войском и пожирали наших мертвых. Как падаль.

Тысячники встрепенулись, и кто-то подал голос:

— Это правда. Он сам был шакалом и вел нас шакальей тропой к гибели!

Такур оглянулся на них, ропот тотчас же прекратился.

— Вы хотите еще раз пройти той же тропой мимо обглоданных костей воинов и коней?..

Потом сказал Шагану:

— Нет, в Арару идти нельзя. Мы не пойдем в пустыню.

Шаган хмуро огляделся.

— Кто ещё хочет идти на юг?

Тысячники переминались с ноги на ногу, и никто не хотел первым сделать шаг вперёд. Шаган понял это. На его плоском лице промелькнула тень: он подавил гнев. Помолчал. Потом переглянулся со двумя тысячниками, стоявшими рядом с ним, вздохнул и сказал:

— Хорошо, Такур. Значит, ты пойдешь на юг, долиной Зуары. И поведешь за собой всех, кто хочет этого.

Он повысил голос, оглядывая войско:

— Но помните: вы никогда, никогда не сможете вернуться назад!

Ночью две тысячи Шагана вышли из лагеря, скатав шатры и погрузив их на повозки. Вместе с ними собрались и ушли еще несколько тысяч, хотя и неполных: многие решили идти за Такуром.

Никто им не мешал. Такур и другие тысячники, сидевшие у большого костра, проводили глазами всадников в черных воронёных доспехах, пока они не канули во тьму, двигаясь на север, в сторону Арары.

Тогда командиры разом взглянули на Такура.

— Ты ведешь нас, Такур. Ты знаешь, куда?

Такур промолчал. Блики огня играли на его темном лице, и белые усы казались красными.

Он глядел в огонь и думал, наконец сказал:

— Они не должны уйти далеко. Когда в Арманатте узнают, что мы отпустили предателей…

Он замолчал.

У костра повисло настороженное молчание.

— Я выслал полутысячу сразу после заката, — проговорил Такур, искоса взглянув на лица тысячников. — Она заняла позицию над ущельем, по которому пройдёт Шаган. Уцелеют немногие. А тех, что уцелеют, ждёт гибель в пустыне.

Отъехав от лагеря на расстояние нескольких полётов стрел, Шаган велел остановиться.

Он подозвал обоих тысячников.

— Такур — предатель, — сказал он. — Если он уведёт войско и оно погибнет — вина ляжет на нас.

Он помолчал.

— Сейчас дует благоприятный ветер. Мы вернёмся двумя колоннами, слева и справа, охватим лагерь. Подожжём траву и перебьем предателей. Те, кто останется в живых, будут вынуждены бежать от огня, и погибнут в южных ущельях, потеряют коней на речных перекатах… Упадут в Ров.

— Упадут в Ров, — эхом отозвались тысячники.

Наррония

Молочно-белый туман висел над великим озером.

Всадник, ехавший по дороге вдоль берега, не слышал шелеста волн, и даже перестук копыт доносился до него как будто издалека.

Старая столица осталась далеко позади. Теперь он был на полпути между двумя великими городами Нарронии. Но величие их осталось в прошлом.

Туман всё не рассеивался. Поэтому всадник не сразу заметил тёмные очертания строений на берегу. Он спешился, повел коня в поводу.

Долго бродил среди каменных сарайчиков и невысоких изгородей, пока наконец не обнаружил вход в покосившийся от времени дом, сложенный из дикого камня с проконопаченными мхом стенами. Мох висел лохмами, открывая зазоры между камнями.

Всадник стукнул в расшатанную дверь — деревянная рама, обшитая драной, в несколько слоев, кожей. Потом еще и еще.

Что-то громадное, темное, расплывчатое выкатилось из-за угла хибары. Конь внезапно заржал, всадник выпустил поводья и в страхе обернулся.

Силуэт приблизился, разогнулся, в тумане казалось, что это настоящий гигант, к тому же в руке у гиганта было что-то вроде дубины…

Всадник присел, закрыв голову обеими руками и закричал:

— Стой! Именем магистра всемогущего — остановись!

Силуэт замер, заколебавшись. Потом из тумана появилось человеческое лицо — заросшее нечёсаной бородой чуть не до самых глаз, — но все же лицо.

— Кто… ты?..

Бородач с трудом выговаривал слова, словно начал забывать человеческую речь. В руке он всё еще сжимал что-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось обломком большого трезубца.

— Я — триумвир Армизий… Один из правителей Нарронии.

Бородач помолчал, обдумывая услышанное. Опустил трезубец.

— Ты знал магистра? — спросил он.

— Конечно, — с некоторым облегчением ответил Армизий. Он был рад услышать человеческий голос после двух месяцев непрерывного рычания и укханья в пещере племени Селло.

— И что же ты хочешь? — спросил бородач.

— Мне… — Армизий замялся, косясь на ржавый трезубец, — Мне нужна лодка… И немного еды.

Раздался стук: это бородач выронил свое оружие. От неожиданности Армизий едва не пустил в штаны струю. И тут же покраснел от стыда, благодаря богов, за что незнакомец, кажется, ничего не заметил. Но он всё же что-то заметил, потому, что указал на трезубец и сказал:

— Не бойся. Раньше этим трезубцем я бил морского зверя и крупную рыбу… Теперь обороняюсь от одичавших людей.

Он толкнул дверь и сказал:

— Входи.

Армизий вошел не без опаски. В комнате было полутемно: свет едва пробивался сквозь рыбий пузырь, служивший окном. В комнате стоял стол, по стенам висели полки с нехитрой посудой. А на лежанке с дымоходом, в куче тряпья, сидел испуганный мальчик, и таращил на вошедших огромные темные глаза.

Бородач сел на каменную лавку у стола, хлопнул рядом с собой ладонью, приглашая садиться. Армизий сел.

— Меня зовут… звали… — он замялся, подыскивая нужные слова. — Моё имя Цертул. Да, так. Я был рыбаком. Давно, когда была страна, и моя рыба была нужна. Здесь была дорога, проезжие покупали рыбу. У меня была жизнь. Теперь ничего этого нет.

Он положил могучие, заросшие черным волосом руки на стол, взглянул на мальчишку.

— Это мой сын. У него была мать. Она умерла от крыс.

— От крыс? — удивленно спросил Армизий, подумав, что расплодившиеся крысы сожрали несчастную женщину.

— От болезни, которую принесли крысы, — поправился Цертул. — Разве ты не знаешь? Было нашествие крыс, когда люди ушли из городов, вернулись в пещеры… Крысы принесли болезнь, которую раньше здесь никто не знал. День-два — человек мучается животом, а потом вдруг умирает. Зараза передается от одного к другому. Так вымер весь наш поселок. Умерла его мать, — он снова кивнул на мальчишку, — его братья и сестры. Умерли моя мать, и мать моей матери. И отец тоже умер. И все рыбаки, и хозяин харчевни. Я сам хоронил жену, родителей и детей. Мы остались вдвоем, я — и мой самый младший сын. Его зовут Маркус. Я мыл руки крепким вином, которого было много в подвалах харчевни, умывался им и мыл сына. Наверное, поэтому мы остались живы.

Он слегка повернулся к Армизию.

— А ты?

— Я убежал из пещеры, — сказал Армизий. — Теперь я хочу доплыть до острова, о котором мне рассказывал магистр.

Бородач выслушал и кивнул.

— Еды мало. Рыбы совсем не стало. Туман не дает отплывать далеко. Нельзя надолго оставлять мальчишку…

Цертул ухватил себя рукой за бороду и задумался.

— А что ты будешь делать потом?

Армизий пожал плечами:

— Не знаю. Может быть, отправлюсь в Старую столицу, в Кут. Может быть, там еще остались люди.

Цертул покачал головой:

— Вряд ли… Крысы шли оттуда. Это был целый крысиный поток. Он катился по дороге, распространялся по окрестностям, пожирая всё и оставляя за собой мертвую землю и кучи помета. Может быть там, в твоей пещере, они не появлялись.

— Не знаю, — сказал Армизий, с усилием добавил: — Я их не видел.

Ему было стыдно признаться, что последний месяц в пещере он провел как узник, в дальнем гроте, вход в который завалили камнями. Его готовили в жертву: племя селло решило, что боги не дают им богатой охоты за то, что они приютили чужака, который не хочет жить по обычаям предков.

Армизий две недели копал подземный ход. Всё, что у него было из металла — пряжки, браслет, медальон и нагрудный знак — всё это он использовал для подкопа. Сберёг только нож. Этим ножом он убил стражника, на которого наткнулся, когда выполз на свет. Стражник был одет в необработанные шкуры, а оружием ему служила палка, заостренная и обожженная с конца.

Потом он поймал одичавшую лошадь, подманив её пучком одичавшего овса, и поспешил ускакать из-под стен мёртвого города.

— А в Южной столице? — спросил Цертул.

— Там давно уже никто не живёт. Дома разворованы, разрушены. Всё занесено красным песком. Только одичавшие собаки бродят по развалинам.

— Собаки, — повторил Цертул. — Наверное, они жрут крыс, и не болеют.

Он вздохнул.

— А здесь, над озером, стало слишком туманно. Только в полдень, да и то в редкие дни, туман рассеивается. Но это и хорошо, — добавил он. — Дикари ещё не пронюхали про нас. Они почему-то боятся озера и тумана. А может, боятся болезни.

— Ты знаешь, я что-то слышал об этой болезни, — сказал Армизий. — Мне рассказывал магистр. Она зовется чумой. Это страшная болезнь, против неё ничего не помогает… Кроме огня.

Он покосился на волосатые руки Цертула.

— Да, — ответил Цертул. — Я догадался. Поэтому сжёг харчевню вместе со всеми, кто был там.

Армизий вздрогнул, и Цертул добавил:

— Они уже были мёртвыми. Хозяин, хозяйка, их дети, и несколько постояльцев, бежавших из Кута.

Он тяжело вздохнул, думая о чем-то. Потом поднял лохматую голову.

— У меня есть лодка. И ещё осталось немного крепкого вина и сушеной рыбы. Только мы с Маркусом поплывем тоже. Что нам здесь делать?

Цертул взглянул на мальчика.

— Иди сюда, Маркус. Ты слышал? Он говорит, что на озере есть остров, куда крысы доплыть не могли. Мы поплывем туда. Возьми мешок с рыбой. Я позабочусь об остальном.

Они вышли из дома. Туман слегка рассеялся: легкий ветерок покачивал его, но снести не мог. Окрестности по-прежнему тонули в молочной мгле.

Цертул обошел дом, подошел к остаткам причала.

Обернувшись, пояснил:

— Я сжёг причал, когда появились крысы. Боялся, что они сожрут и причал, и лодку…

Неподалёку от берега из воды торчало несколько камней. Цертул вошел в воду, поднялся на один из камней, и, опустив руки, начал что-то делать.

Армизий ждал, косясь на Маркуса. Мальчик ничего не объяснял, и Армизий подумал, что он уже забыл человеческую речь. А может быть, и не знал её.

Из тумана показались очертания лодки. Это была большая лодка, с убирающейся мачтой. Цертул тянул причальный канат, конец которого был закреплён в воде под камнем, и лодка быстро приближалась.

Потом он влез в нее, взял весло и подгрёб к берегу.

— Садитесь, — сказал он. — Сейчас я приду. Захвачу сети и кое-какой инструмент.

Лодка бороздила озеро несколько дней. Туман то приподнимался, приоткрывая безбрежную серо-белую гладь, то снова смыкался, и тогда звуки глохли, сырость заползала под одежду, и Армизий, дрожа, лежал на дне, подложив под себя сети и укрывшись драным полотнищем паруса.

Но в одно прекрасное утро, когда туман слегка рассеялся, они увидели остров — плоскую полоску земли, на которой возвышалось несколько каменных строений.

Цертул взялся за весло.

Лодка вскоре выплыла на мелководье, пробороздив днищем песчаное дно. Цертул оглядел постройки, покачал головой и сказал:

— Что-то мне здесь не нравится.

Он взял трезубец, приказал Маркусу стеречь лодку и следить, чтобы её не снесло волной, а сам шагнул через борт. Армизий последовал за ним. Ледяная вода, доходившая до бедер, железными обручами сковала ноги. Армизий понуро брёл за Цертулом. Он уже почувствовал, что с островом случилось то же, что и со всей страной.

Они выбрели на берег, и, оставляя за собой мокрые следы, двинулись к хижине.

Двери домика были приоткрыты. Внутри, на лавке за столом, сидел жёлтый скелет, подперев ладонью череп. На столе перед ним было черное пятно — плошка с рыбьим жиром опрокинулась, и столешница обгорела.

— Ничего не трогай, — шепотом сказал Цертул. — Может быть, здесь тоже всё заражено.

Они прошли в следующую комнату. Там было что-то вроде баррикады, загораживавшей вход в подземелье. Но на всех вещах были следы крысиных зубов. Были обгрызены даже камни, а от деревянной крышки люка не осталось и следа.

И все вокруг было засыпано крысиным пометом.

— Это вход в подземный туннель, — прошептал Армизий. — Он ведет в Кут, по нему магистр выбрался из столицы, когда орда хуссарабов…

Он замолк. Странный шорох раздался над головой.

Армизий поднял голову. В потолке зияли дыры, множество дыр, но одна была чудовищно огромной и чудовищно ровной: казалось, отверстие выпилил какой-то сумасшедший плотник.

Цертул поводил глазами по сторонам, прислушиваясь. Потом внезапно толкнул Армизия так, что он отлетел к выходу.

— Надо уходить, — негромко сказал он, метнулся к Армизию, подхватил его под руку, помогая встать.

Армизий поднялся. Позади, сверху, что-то лезло в отверстие, и Армизий оглянулся. Волосы поднялись у него дыбом. Гигантская, поросшая белесым волосом крыса лезла вниз; ее жирная туша колыхалась, она тужилась, пыхтела и скребла когтями. Она будто вся состояла из воды, и не влезала, — втекала в отверстие.

Армизий, не оглядываясь, выбежал из комнаты, схватил Цертула за руку. На ходу Цертул ногой опрокинул стол. Скелет рухнул на каменный пол со странным стуком, а из дальней комнаты донесся смачный шлепок.

Ни слова не говоря, они выбежали из хибары. Где-то в тумане внезапно надрывно завыла собака, почти щенок, но Цертул не дал времени Армизию остановиться — бегом протащил до берега, и дальше, по воде, делая гигантские шаги, высоко поднимая ноги в дырявых холщовых штанах. Он втолкнул Армизия в лодку, животом перевалился через борт, схватил весло и стал бешено грести, сталкивая лодку с мелководья.

С острова донеслись новые звуки: тявканье, жалобное кошачье мяуканье, а потом внезапно закричал младенец.

Лодка выплыла на глубину, и Цертул начал грести так, что рубаха его мгновенно взмокла, а на лбу вздулись синие жгуты вен.

Младенец орал, повизгивал щенок, выла собака, мяукала кошка. А потом, приглушённый туманом, раздался человеческий голос, — почти человеческий.

— Помогите! Мы умираем!..

Цертул грёб. Армизий, обхватив голову Маркуса руками, склонился над ним. Позади, в разжиженном тумане, показалась неправдоподобно высокая — в несколько человеческих ростов — и неправдоподобно худая фигура. Она с плюханьем шагала по воде, пытаясь догнать лодку. Казалось, какой-то сумасшедший фокусник встал на громадные ходули и привязал к рукам длинные верёвки. И ходули тоже казались верёвочными: они гнулись и ходили ходуном.

— Не бойся, — дрожащим голосом проговорил Армизий, гладя мальчика по голове. — Там никого нет. Всё это нам только чудится. Это просто туман. И крысы…

Голова мальчика затряслась. Армизий повернул его лицом к себе, по-прежнему проводя рукой по мокрым волосам.

Но мальчик не плакал. Он смеялся мелким страшным смехом, показывая острые молодые зубки.

— Это не крысы, — выговорил он сквозь смех. — Это — чума!

И внезапно впился зубами в руку Армизия.

Цертул ударил его веслом. В голове Маркуса что-то треснуло, и Армизий почувствовал, как горячо стало коленям. Он поднял руки. Они были алыми от крови.

Цертул оттащил Маркуса от Армизия, ударил ещё раз. На этот раз череп явственно хрустнул.

С лица Маркуса медленно сползла улыбка, кожа посинела, нос заострился, а глаза погасли в углубившихся и почерневших глазных впадинах.

Цертул опустил весло.

Лодка медленно дрейфовала в молочном тумане. Армизий сидел на носовом полубаке, Цертул — на корме. А на дне между ними, наполовину залитый водой, вытянувшись, лежал Маркус.

Темнело.

Когда наутро из тумана показались смутные очертания корабля, они по-прежнему сидели, разделенные телом Маркуса, которое уже начало раздуваться от воды.

С корабля закричали, потом зажгли сигнальный огонь.

Только тогда Армизий заметил корабль. Он привстал, уперевшись локтём в колено, махнул рукой и закричал в ответ что-то нечленораздельное. Голос был хриплым и чужим, и слова, которые он пытался произнести, больше походили на рычание угхов.

Потом корабль приблизился. С борта свесилось несколько голов, сбросили верёвочный трап.

— Эй! Кто вы? — спросили с корабля.

Армизий, поднявшись во весь рост, сказал:

— Я — Армизий, бывший триумвир Нарронии. Нас двое в этой лодке, я — и рыбак Цертул. Чумы на лодке нет…

Маркуса они сбросили в воду, привязав к ногам камень, служивший якорем, запеленав тело в парус и крепко связав. На дне лодки еще оставалась бурая жидкость — там, где лежал мертвый Маркус. Но её в тумане всё равно не было видно, к тому же всегда можно сказать, что это кровь от съеденной живьем рыбы. Или от раны, которую Армизий получил, борясь с заглотившей крючок барракудой. Руку, распухшую в месте укуса, Армизий обмотал куском парусины и сунул за пазуху.

Страна погибла. Так пусть же погибнут и её корабли.

Им некуда и незачем больше плыть.

Киатта

— А что здесь? — Фрисс с любопытством заглянул в двери.

Обширное пыльное помещение едва освещалось сквозь дальнее окно. Света было мало потому, что окно было наполовину загромождено полками, заваленными самодельными тетрадями и подобиями книг.

Стены тоже были заняты полками. Бумаги стопами лежали на полу, приваленные к полкам. Между бумагами оставались лишь узкие проходы вроде лабиринта.

Всё это было покрыто толстым слоем пыли.

— Это бывшая спальня старшего принца… — старый Биотт осёкся и тут же поправился: — Господина Ибрисса. Он жил здесь, покуда не убежал из дома.

Фрисс сделал шаг внутрь, брезгливо косясь на горы бумаг.

— И что, с тех пор сюда никто не входил?

— Входили. Входил сам Ибрисс, когда его вернул король. Он тут и жил иногда. Здесь он прятался, предаваясь своей страсти.

— Что же это за страсть? — спросил Фрисс, заподозрив самые постыдные занятия.

— Сочинительство, ваше величество, — кратко ответил Биотт.

— Подай-ка мне… что-нибудь, — велел Фрисс, пошевелив в воздухе пальцами.

Старый слуга всё понял. Взял с ближней стопки какую-то замызганную, сшитую нитками тетрадку. Стёр пыль рукавом, подал. Фрисс взял тетрадку брезгливо, двумя пальцами. Хмыкнул, прочитав название, написанное сверху. Развернул и пробежал глазами несколько строк — бисерных, с трудом читаемых строк: почерк Ибрисса он узнал сразу.

— Путешествие в Иномирье, — вслух прочитал Фрисс. — Часть первая. Задумав совершить сие достославное путешествие, я первым делом велел приготовить себе сонный порошок. Известно, что все дороги в Иномирье начинаются во сне, поэтому перед путешествием надобно запастись немалым количеством порошка….

Фрисс закрыл тетрадь, бросил её на пол. Велел подать следующую.

— Та-ак… Тут какие-то значки… А! Он говорил, что это числа, которым он научился где-то во время своих странствий… Но тут нет ничего, кроме чисел. И ими исписана вся тетрадь!

Фрисс бросил и эту тетрадь. Лицо его выражало досаду и недоумение.

— А ведь это одна из лучших комнат во дворце, как я понимаю. Она находится неподалеку от тронного зала, и от внутренних покоев, а окно…

— Окно выходит в парк, — подсказал Биотт. — Это единственное окно во дворце, выходящее на старый парк в северо-западном углу внутренней стены.

Фрисс задумался, опустив голову. Прошёл по лабиринту между бумагами — стопки почти достигали его плеч. Заглянул в следующую рукопись. Поморщился.

— Это плоды его расстроенного воображения… — сказал Биотт; голос его раздавался глухо из-за гор рукописей. — Ваш отец не мешал ему; он считал, что пусть Ибрисс лучше пишет, никому не мешая, чем бродит по городам, собирая на площадях толпы неучей, которые, не понимая, о чем говорит Ибрисс, лишь потешаются над ним…

Фрисс рассеянно кивнул. Задел стопу бумаг — она рухнула вниз. Густая пыль взметнулась кверху, в комнате стало еще темнее.

Фрисс прижал к носу носовой платок и выбежал в коридор. Дождался, когда Биотт выйдет и закроет дверь на ключ.

— Вот что… — сказал он, когда Биотт повернулся к нему, ожидая приказаний. — Это лучшая комната, и невесту мы поселим в ней. Комнату надо прибрать, отделать стены новыми панелями, отчистить пол, потолок. Заменить, если понадобится, оконный переплёт. Невеста прибудет через неделю. Так что поторопись…

Фрисс придирчиво оглядел двери.

— Двери тоже надо заменить. Светлый дуб, по-моему, тут будет лучше смотреться.

— Слушаю, ваше величество, — склонил голову Биотт. — А что делать с рукописями?

— С рукописями? — переспросил Фрисс с отвращением. — А что делают с хламом? Сожги, закопай, вывези на городскую свалку… Что угодно, лишь бы я их больше не видел. Еще не хватало, чтобы их увидела моя невеста!..

Биотт еще ниже склонил седую голову.

В гавани Оро гремел военный оркестр, развевались флаги. Толпа, отделенная от берега двойным охранением, ликовала.

Фрисс стоял на возвышении; от его ног к самому причалу бежала длинная ковровая дорожка, сотканная из мохнатой розовой шерсти горных коз. Вдоль дорожки истуканами стояли наряженные воины дворцовой стражи — их шлемы были украшены плюмажами, на остриях алебард висели венки из роз, а плащи были розовыми с белой каймой.

Такого зрелища давно уже не бывало в Оро.

А в гавань входил аррольский корабль — пузатое двухмачтовое судно с прямыми парусами и двумя рядами весел. Борта были выкрашены в белый цвет, весла — в голубой. Фальшборты сияли позолотой, и на мачтах развевались длинные серебристо-белые стяги с летящей чайкой — символом королевского дома Арроля.

Остров Арроль находился в пяти днях пути от Оро. Главным городом острова был Лувензор, сильно пострадавший во время войны с Аххумом. Некогда Лувензор был самым богатым городом на восточном борту Земли — здесь процветал огромный невольничий рынок, самый большой и многолюдный. Сюда везли рабов не только с восточного, но и с западного борта Земли. Купить здесь можно было кого угодно — от беловолосых мальчиков из Тсура до кудрявых чернокожих с неведомых южных островов.

Аррольская принцесса тоже была кудрявой, и волосы ее были жесткими и черными, как смоль. При этом лицо ее не было смуглым, и контраст между смоляными кудрями и бледно-розовой кожей придавал ей особую, редкостную красоту.

Впрочем, назвать красавицей её можно было лишь условно. Но когда она смеялась и стреляла жгучими черными глазами, — мало кто из мужчин мог устоять перед её чарами.

Правитель Лувензора после аххумского разграбления с трудом поднимался из нищеты. Остров был опустошён, множество жителей бежали или были убиты. Невольничий рынок был закрыт по повелению Аххага, и лишь недавно, после того, как Арроль стал данником хуссарабов, снова открылся.

Фрисс знал принцессу Лайсу еще ребенком. Много лет назад правитель Лувензора приезжал в Оро и на несколько недель остановился в Киатте. Девочка была с ним. У неё и тогда уже были жгучие смоляные кудри, огненные глаза и бледное лицо. А нрав был таким веселым, непостоянным, чарующим, что не только двенадцатилетний Фрисс, но и Крисс, которому едва исполнилось семь лет, безумно влюбились в неё. Ибрисса тогда уже не было в Оро, — он отправился в своё первое странствие.

Потом лувензорские гости уехали. Крисс скоро забыл непоседливую чернокудрую гостью, а Фрисс забыть не мог. Он вынашивал планы съездить на Арроль. Он много раз заговаривал об этом с отцом, и старый король, смеясь, отвечал, что совсем не прочь породниться с лувензорцами, у которых золота столько, что им кроют крыши домов, как черепицей. Но король ничего не решал в этом доме. Всё решала Арисса. А Арисса — Фрисс был уверен, — ни за что не позволила бы ему дружить с наследницей лувензорского владыки.

И думать не смей! — казалось, он слышал эти слова, хотя ни разу так и не осмелился обратиться к ней с просьбой. — Знаешь, кто они? Работорговцы! Самые жестокосердые из людей. Они торгуют человеком, как скотом, продают детей и женщин — для непотребных забав богачей. Нет! Никогда сын свободной Киатты не породнится с дочерью грязного работорговца!

Возможно, когда-то Арисса и говорила так, а Фрисс только подслушал её мнение о лувензорцах. Но ему казалось, что она обращалась прямо к нему, Фриссу, и это раз и навсегда положило конец всем его сладким полудетским мечтам.

Но вот минуло много лет, а мечты остались. Мало того — они приблизились и стали явью: принцесса Лувензора Лайса в сопровождении престарелого отца сходит на берег в Оро. Она — невеста Фрисса. И совсем скоро станет его женой, а стало быть — королевой. Законной и полноправной королевой Киатты. И наследницей королевства Арроль. А когда её отец умрёт, оба королевства объединятся под скипетром Фрисса. Это будет самое могущественное и богатое государство на земле.

Трубы взревели в последний раз и смолкли.

Лайса сошла на берег, и Фрисс, не утерпев, пошел — нет, почти побежал — ей навстречу.

Подбежав, он упал на одно колено и облобызал руку принцессы. Рука оказалась не такой уж белой и гладкой, но он этого не замечал. А если и заметил, то подумал, что дочери обедневшего правителя в последние годы пришлось вести жизнь, исполненную тяжких трудов.

То, что она уже не так молода, как ему казалось в его мечтах, он пока еще не мог осознать.

Комнатка, в которой теперь жил Ибрисс, действительно была уютной и очень светлой. Два окна выходили на задний двор, и по утрам и вечерам в них заглядывало солнце. Правда, комната была круглой, и это отчего-то смущало Ибрисса.

Первые ночи он даже боялся здесь спать. Ему казалось, что комната, едва он закрывает глаза, начинает быстро-быстро кружиться. Так быстро, что углы сливаются, исчезают. Тогда у него самого начинала кружиться голова, к горлу подступала тошнота, и он вскакивал с деревянного настила, служившего ему и кроватью, и сундуком — под настил Ибрисс прятал все свои драгоценности, — и начинал ходить от двери до окон и обратно.

Потом, спустя время, головокружение прекратилось. Он придумал, как сделать комнату квадратной. Фрисс разрешил ему писать — выдал чернила и тростниковые перья, и целый рулон тростниковой бумаги. Ибриссу пришлось порезать ее на маленькие четвертинки — получилось почти восемьсот листов. Если писать мелко и с двух сторон…

В один прекрасный день Ибрисс взял два тростниковых пера, связал их вместе, разлохматил, и этим подобием кисточки нарисовал на оштукатуренных стенах четыре вертикали. Потом взобрался на табуретку и долго, пыхтя — руки были коротковаты, — соединял вертикали четырьмя линиями на потолке. Оставшиеся четыре сегмента он закрасил, сильно разбавив чернила в кувшине с водой.

Утром он оценил свою работу. Теперь у комнаты были углы, и потолок казался квадратным. Но все это было как будто искусственным, линейным, как чертеж.

Тогда Ибрисс понаблюдал за тем, как движется солнце и перемещаются по комнате тени, и начал рисовать тени в нарисованных углах. Он видел, как художники рисуют с помощью светотени. Это было давно, в Каффаре. Тамошние художники рисовали очень хорошо, но почему-то почти всегда голых женщин или мальчиков. И женщины и мальчики получались на картинах, как живые. И, наблюдая за работой художника, Ибрисс понял, в чем дело. Просто надо рисовать тенями. От темного к светлому, мягкими, не слишком заметными переходами. Чем мягче — тем правдивее.

Разводя чернила гуще или жиже, он нарисовал тени в углах, и постепенный переход к бликам на стенах. В одном углу тень была гуще, чем в других — туда света из окон попадало меньше.

Растрепав кисточку до того, что пальцы перепачкались в чернилах, Ибрисс наконец успокоился. И в пасмурный день отошел к двери полюбоваться своей работой.

Она ему понравилась. Комната получилась почти квадратной, хотя и с некоторой округлостью стен…

С тех пор он спал хорошо, и ничто не мешало ему делать записи. Он записывал состояние погоды три раза в день. Это было одно исследование. Он записывал движение звёзд — каждый вечер. Это была вторая тетрадь. Он записывал, что и в каком количестве съел на завтрак, на обед и на ужин. А поскольку ему казалось, что эти последние записи постыдны, — он зашифровывал их.

Но однажды случилась беда.

На заднем дворе вдруг запылал большой костер, запахло жжёным тростником и пергаментом.

Ибрисс встрепенулся, подбежал к окну. Стёкла были грязными, а оконные рамы забиты наглухо. Тем не менее, прижав лицо к верхнему углу стекла, он разглядел, что во дворе какие-то новые слуги, одетые в старинные кафтаны, жгут бумаги.

Ибрисс сморщился от напряжения. Нет, было слишком далеко, и он не мог определить, что это были за бумаги. Сначала он подумал, что Фрисс приказал сжечь ненужные архивы. Таких архивов множество скапливается во всех канцеляриях, а у Фрисса была большая канцелярия.

Потом он понял, что документы выглядят иначе. Да и зачем бы их жечь, если писцы умеют восстанавливать тростниковую бумагу, выскребая чернила?

Может быть, он жжет попорченные книги из библиотеки Эрисса?

Но и эта догадка Ибрисса не удовлетворила.

Встав коленями на подоконник, прижавшись к стеклу, скосив глаза вниз, он неотрывно глядел на костер, в который слуга бросал новые свитки и тетради, — а их всё подвозили и подвозили на тачках другие слуги. Командовал ими старый Биотт — Ибрисс помнил его молодым и услужливым пажом. Потом, когда короля не стало, Биотт переоделся в простую рубаху и несколько лет выполнял работу по хозяйству. А теперь, видно, Фрисс вспомнил о старом слуге, и снова приблизил его.

Пламя поднялось высоко, горячий воздух струился возле самого окна Ибрисса. Воздух выбрасывал вверх копоть и даже несгоревшие кусочки бумаги.

У Ибрисса отвисла нижняя губа. Он в ужасе отшатнулся, узнав на обгоревшем клочке, мелькнувшем перед глазами, собственный почерк. Это были старые записи. Они хранились много лет в его бывшей спальне…

Ибрисс еще раз посмотрел вниз и стал различать тетради, которые он сшил собственноручно; он помнил их все до одной, помнил, что в них написано, — почти дословно, до последней строки. Но он помнил, конечно, не всё. И восстановить сожжённые рукописи теперь нельзя: не хватит ни перьев, ни чернил, ни, тем более, тростниковой бумаги.

А самое главное — не хватит таланта и времени.

Ибрисс медленно сполз с подоконника и сел прямо на каменный пол.

Он просидел так до вечера. Когда стемнело, стражник открыл дверь и поставил на стол чашку с рисом и стакан молока.

Ибрисс не притронулся к еде. Он проследил, как стражник вышел, как вставил ключ в замок, а потом ещё задвинул внешнюю задвижку.

Он думал. Ему много пришлось скитаться, и долгие дни и ночи ему случалось проводить в обществе воров и разбойников. Он многое видел, но до этого момента о многом не вспоминал. Теперь настала пора вспомнить.

Под утро он вытащил и обломал торчавший из стены кусочек толстой проволоки — ею связывали каменную кладку.

Из этой проволоки он соорудил отмычку.

Перед рассветом, когда спали все, даже стражники, он открыл замок, затем просверлил маленькую дырку в деревянном полотне двери, просунул проволоку и отодвинул задвижку. Дырку он с обеих сторон затёр рисом и слюной, и сверху еще замазал грязью, собрав пыль с подоконника.

Стражника у двери не было, и Ибрисс спокойно спустился вниз. Там, в небольшом закутке у самой лестницы, стражник и спал — спал мирно, положив голову на сложенную вдвое суконную подшлемную шапочку.

Ибрисс прошел мимо него.

В коридорах было темно — Фрисс жалел денег на ночное освещение, светильники горели только возле его собственных покоев. Но Ибриссу не нужен был свет. Он помнил каждый коридор и даже каждую выбоину в камне. Он даже помнил, сколько шагов в длину был каждый коридор.

Он шел, не задерживаясь, прямо к своей бывшей детской комнате. Ведь тогда он был единственным и любимым сыном. И его спаленка была самой лучшей комнатой во дворце.

Возле двери горел ночник. Дверь была новая, крепкая, очень красивая. Ибрисс недолго ковырялся с замком — все они были однотипными. Открыл дверь и замер на пороге.

В комнате ничего не было.

Нет, здесь была новая мебель, кровать с царским балдахином, мягкие пуфы, и даже драгоценное аларгетское зеркало на стене.

Но не было ни полок, ни рукописей, ни книг.

Ибрисс с недоумением прислушался. Кто-то спал на огромной кровати. Робкий рассвет едва проникал в комнату, и спавший оставался в тени.

Ибрисс сделал несколько шагов вперёд. Остановился, вглядываясь. Он увидел женщину с черными кудрями, связанными в пучки. Голова из-за этих пучков казалась уродливой, как будто выстриженной клочками.

Ибрисс дотронулся до лица женщины, провёл пальцем по волосам. Смутное воспоминание забрезжило было в его памяти, и тут же погасло.

Он повернулся и на цыпочках вышел, закрыв за собой дверь совершенно бесшумно.

— Мама, ты не спишь?

Сморщенная, маленькая, как птичка, Арисса похрапывала.

— Мама?

Королева почмокала, вздохнула и сонно спросила:

— Кто это? Это ты, Ибрисс, мальчик мой?

— Я, мама… Извини, что разбудил тебя… Но я хотел кое-что спросить.

— Ох, сынок, лучше бы завтра…

Она внезапно встрепенулась.

— Постой… А как ты вошел сюда? Разве Фрисс не приказал тебя стеречь?

— Пустяки, — отмахнулся Ибрисс.

— Да и за моей дверью тоже стоит стражник…

— Никто там не стоит, мама. Тебя просто запирают на ключ и уходят спать.

Арисса покачала головой.

— И всё-таки что-то не так. Я это чувствую. Сынок! Что-то случилось?

Ибрисс набрался духу:

— Мама, скажи: кто спит в моей комнате?

— В твоей комнате?..

— Ну да, — раздражаясь, повторил Ибрисс, — в моей бывшей детской спаленке. Там сейчас спит чужая женщина. С черными волосами. Под королевским балдахином. Кто она?

— А-а… — протянула Арисса, наконец, догадавшись, о чем идёт речь. — Это невеста нашего Фрисса. Он сказал, что она — принцесса из Таннаута… Ты подумай-ка, — как далеко зашла слава о нашем короле, — о моём славном мальчике.

— Она не из Таннаута, — перебил Ибрисс, переступая с ноги на ногу от волнения. — На Таннауте живут люди смуглые и низкорослые, с маленькими руками и мягкими волосами.

— Ну… Люди бывают всякие… К тому же она — королевских кровей…

— На Таннауте каждый второй человек — королевских кровей! — почти выкрикнул Ибрисс. Этот разговор становился для него всё мучительнее. — Мама! Ты слышишь меня? Чужая женщина спит в моей спаленке!

— Да, сынок, слышу…

Арисса удивленно прислушалась, потрогала его за руку.

— Что с тобой? Ведь я уже сказала — это невеста нашего Фрисса, будущая королева. А твоя детская — лучшая комната во дворце. Вот, наверное, Фрисс и поместил её туда.

— Но мои рукописи! — выкрикнул Ибрисс, осёкся и повторил свистящим шёпотом: — Мои рукописи. Тетрадки со стихами и научными записями… Они исчезли! И вчера я увидел, как слуги во дворе сложили из них костёр!

Арисса в недоумении пошарила руками вокруг себя, потом начала поправлять ночной чепчик.

— А разве в комнате были рукописи?.. Может быть, ты ошибся, и на костре жгли ненужные бумаги?

— Я не ошибся, мама! Я видел!..

— Ну… всё-таки… — Арисса тоже разволновалась. — Эти бумаги хранились там столько лет, и ты ни разу о них не вспомнил… Там было ужасно пыльно, — мне рассказал Биотт, — и мыши изгрызли пергамент…

Она говорила что-то еще, но Ибрисса рядом уже не было. Он бесшумно повернулся и вышел. Теперь, несмотря на свою полноту и кажущуюся неуклюжесть, он двигался беззвучно, как тень.

Некоторое время он бродил по коридорам, а потом, услышав, как просыпаются обитатели, тихо вернулся в свою комнатку в башне, закрыл замок и задвинул внешний засов на двери, и лег на доски, глядя в чудесный, разрисованный светотенью потолок.

Лагуна

Уже несколько дней флотилия из пяти кораблей двигалась вдоль низкого берега, погруженного во мглу. Стояла почти безветренная погода, и с берега бриз доносил отвратительный запах: это был запах смерти, ибо испарения Лагуны убийственны.

Зенопс, сидя в каюте Гаррана, охотно рассказывал были и небылицы, пока корабли неспешно шествовали друг за другом, ловя каждый порыв ветра, вдоль низких мёртвых берегов.

— Это самое страшное место на земле, — говорил Зенопс, прихлебывая, по обыкновению, легкое ланнское вино. — В длину Лагуна тянется миль на восемьдесят, а ширину никто не измерял. Миль пятнадцать, наверное. С той стороны топи и болота, и почти ничего не растет, кроме жирных бурых водорослей, которые высовывают побеги из воды. Когда-то здесь, говорят, была превосходная гавань, стояли города, и вся эта низменность была цветущим краем. Потом была война, залив обмелел, песчаные косы и отмели соединились, и залив превратился в Лагуну, отделенную от моря узкой полоской. Вода в лагуне зацвела и испортилась. В лагуну впадает только одна река — Уахха, но она наполняется только в сезон дождей, да и в это время редко достигает лагуны — воды Уаххи разбирают на поливку ланны-земледельцы.

Вся низменность вокруг лагуны тоже постепенно вымерла; говорят, что ядовитые испарения убили там всё живое. Видите эту мглу? Её не может рассеять даже сильный ветер, и она постоянно висит над мёртвой водой. Теперь вокруг лагуны кладбище. Животные с Синих гор, с плато Боффа спускаются сюда, когда чувствуют приближение смерти. Приходят даже сайги из хуссарабских степей. Смерть возле лагуны лёгкая: животные просто засыпают. Так что вся низменность сейчас покрыта костями. Среди них, говорят, есть кости драконов, о которых рассказывают в сказках. Но там ведь никто из людей не был, так что придумать можно всякое. Западные хуссарабы называют эту низменность «Пойдешь — не вернешься».

— А что случилось с городами и людьми? — спросил Крисс.

Зенопс пожал плечами.

— Города постепенно потонули, погрузились в землю, ставшую топкой. А люди… Не знаю. Давно это было. Наверное, ушли. Не могли же они ждать и тонуть вместе с землёй?

Он хлебнул вина и понизил голос:

— Один сумасшедший из Тулуда — а этот город расположен всего-то в сорока милях от Лагуны, — так вот, он всем рассказывал, будто на дне Лагуны таятся несметные сокровища. Города-то были торговые, богатые. Этот человек всё думал, как бы добраться до этих самых сокровищ. В конце концов он придумал, что надо осушить Лагуну. Тогда, дескать, ядовитые испарения рассеются, топи высохнут, и можно будет пройти по дну. Его, конечно, подняли на смех. Тогда он нанял несколько кораблей и отправился к Лагуне. Он взял с собой рабочих, машины вроде воронов, которыми ломают стены. Он сказал, что пробьет косу, отделяющую Лагуну от моря. Тогда, дескать, вода выйдет самотёком, потому что за долгие годы её уровень поднялся выше уровня моря.

— Ну, и?

— Ну и никто его с тех пор больше не видел, — Зенопс приложился к кружке и огладил пышную бороду.

Когда смрадный берег Лагуны остался позади, флотилия подошла к устью реки Цеенты. В устье была небольшая гавань для ремонта и отдыха. Флотилия пополнила здесь запасы воды и отправилась дальше на север.

Теперь по правому борту замаячили Синие горы с белыми шапками снежных вершин.

Зенопс посоветовал держаться подальше от берега. На этом побережье в нескольких городках жили морские разбойники. У них были маленькие подвижные суда, выстроенные специально для преследования купеческих кораблей. Догнав купца, они шли на абордаж. Команду частью вырезали, частью заставляли перейти на их сторону. А купцов брали в заложники, чтобы получить за них выкуп.

— Нынче они присмирели, — сказал Зенопс. — Армия хуссарабов прошла здесь, как смерч. Жаль, что хуссарабы не остались тут насовсем: им не понравилась эта узкая полоска между морем и горами, они вернулись в свои степи. Но нам лучше всё-таки поберечься…

Ещё несколько дней пути. Далеко впереди показался высокий мыс Антохалла — самая северная точка Западного Рога Северного Полумесяца.

— За Антохаллой начинается улус хуссарабов. Городов на побережье нет, только торговые фактории. До самого устья Тобарры тянутся каменистые, пустые берега, — объяснял Зенопс.

— Нам все равно придется сделать остановку, — сказал Гарран. — И лучше там, где хуссарабы бывают нечасто.

Зенопс подумал.

— В дельте Тобарры есть пустынные острова. На одном из них лет тридцать назад стоял каменный монастырь крестовых братьев, — так их называли. Говорят, они приплыли лет сто назад с запада, из неведомых стран. Построили монастырь, похожий на крепость, и стали ходить по побережью, рассказывая о своем Боге. Потом хуссарабы взяли монастырь штурмом и сожгли, а монахов перебили. Я слышал, что хуссарабы избегают этих мест. И там есть вода, — в Тобарре очень много свежей воды.

Дельта Тобарры приближалась. Уже за неделю до того, как флотилия должна была приблизиться к устью, вода за бортом стала светлее. В иных местах она становилась почти пресной — мощные речные потоки пробивались сквозь соленые воды на десятки миль. Здесь водилось множество птиц и тюленей. Моряки с удивлением рассматривали этих животных, — они их никогда не видели прежде.

В маленькой бухте неподалеку от устья реки, которая могла быть протоком дельты, флотилия бросила якоря. Моряки отправились добывать морского зверя. На берег на разведку выслали два отряда.

Гарран и Ом Эро уединились с Зенопсом в каюте флотоводца и долго расспрашивали его о чем-то. Потом позвали Крисса.

— Крисс, прости, что я не выдавал тебе своих планов, — начал Гарран.

Крисс настороженно переводил взгляд с Гаррана на Ом Эро. Зенопс молчал и смотрел в сторону, как будто его этот разговор совсем не касался.

— Я собираюсь подняться вверх по Тобарре.

— Зачем?

— Удар в самое сердце хуссарабского государства. Всего в трёх днях пути отсюда — Махамбетта, город хуссарабского племени шатров. А еще в пяти днях — Тауатта, сердце Хуссарабии.

— У нас всего лишь пятьсот воинов, — напомнил Крисс. — И нет лошадей. Пешие не могут гоняться за конными.

— Если мы с ходу возьмем Махамбетту — лошади будут. Есть и люди, которые помогут нам. В Тауатте десятки тысяч аххумов. Строителей, кузнецов, плотников.

— Но не воинов, — возразил Крисс.

— Стремление к свободе любого делает воином, — ответил Ом Эро.

Гарран помолчал.

— На нашей стороне — внезапность. Города хуссарабов плохо укреплены, стены Тауатты еще только строятся… Впрочем, я думаю, что тебе незачем отклоняться от маршрута. Ты можешь продолжить плавание с Зенопсом дальше на север, к мысу Альмайя. К тому времени мы догоним вас.

— А если нет?

— Если что-то случится с кораблями, — мы прорвемся по суше, по долине Тобарры. И окажемся в Ушагане даже раньше, чем вы.

Крисс покачал головой, но на этот раз ничего не сказал.

— Значит, решено, — сказал Гарран. — С тобой останется сотня Раммата.

Крисс снова покачал головой, поднял глаза.

— Наверное, будет лучше, если мы подождем вас здесь.

Зенопс встрепенулся:

— Да, но…

— Ты говоришь дело, Крисс, — перебил Зенопса Ом Эро. — Ведь без Зенопса нам трудно будет плыть вдоль незнакомых берегов.

Зенопс нахмурился и стал ожесточённо оглаживать бороду.

Гарран взглянул на него.

— Это верно. Зенопс! Ты будешь ждать нас здесь две недели. Потом либо мы вернёмся, либо пришлём вести о себе. Я оставлю два корабля, — на одном нам будет проще совершить быстрый и внезапный рейд.

Махамбетта

Разведчики вернулись к полуночи. Гарран ожидал их в своей каюте. Корабль со снятыми мачтами стоял в заводи в одной из проток, скрытый высоким тростником.

— Это не город, — сказал полусотник Ахт, начальник отряда. — Город только начали строить на холме, далеко от реки. Строят рабы, но они не похожи на обычных рабов. За ними приглядывают, но никто не подгоняет. Вокруг холма на полмили разбросан юрточный город. Юрт так много, что мы сбились со счета. Юрты рассыпаны где гуще, где реже. Между ними бродят собаки и овцы, бегают жеребята. Юрты разные — большие и не очень, белые и темные, есть даже такие, что похожи на шалаши. Очень много детей и женщин. Я видел женщину в высоком тюрбане, которая доила кобылу. Мужчин мало. Они сторожат рабов или пасут лошадей далеко от города. К югу от Махамбетты мы видели табун, — он тянулся до самого горизонта…

Гарран взглянул на Ом Эро.

— Если нет войска — почему рабы не бегут? — спросил Гарран.

— Прости, флотоводец, — сказал Ом Эро, — но это, видимо, не те рабы, к которым мы привыкли. Это ремесленники, пришедшие сюда со всего света…

Он оборвал себя, посмотрел на Гаррана, словно ожидая, что Гарран договорит за него или, по крайней мере, поймет всё без слов.

Но Гарран не хотел понимать.

— Им некуда бежать, — вздохнул Ом Эро. — На тысячу миль вокруг — чужая степь. До Аххума им не добраться — в долине Тобарры их встретит хуссарабский отряд, и, скорее всего, перебьёт. А чтобы идти горными тропами, надо знать дорогу. Мы освободим их, а они, воткнув топоры в стропила, скажут: Ты не можешь нас забрать на корабль и увезти на родину. Зачем же ты пришел? Мы свободны, и давно могли бы уйти. Но идти некуда. Да и незачем.

Покуда он говорил, лицо Гаррана всё больше мрачнело. Он опускал голову, сжимал кулаки. Когда Ом Эро умолк, флотоводец спросил:

— Что ты скажешь ещё?

— Скажу, — медленно начал Ом Эро, взвешивая слова, — что некоторые строители, кузнецы, ткачи и стеклодувы пришли сюда по доброй воле. Их дома разрушены, их родные убиты. А здесь у них есть работа и хлеб.

— Что ещё? — совсем тихо спросил Гарран.

— Нам не с кем здесь воевать, мореход. Мужчины-хуссарабы на войне. Остались только калеки, да подростки, пасущие коней…

Гарран поднялся, с грохотом отодвинув табурет. Ом Эро и Ахт отшатнулись.

Гарран постоял, положив руки на стол. Пододвинул к себе карту, ткнул пальцем:

— Значит, по-твоему, нам надо плыть вот сюда?

— В Тауатту? — удивился Ом Эро.

— В Тауатту, — подтвердил Гарран. — Там каанская ставка, там наверняка есть воины, с которыми ты, благородный айдиец, желаешь сразиться. Только помни: в тылу у нас останутся женщины, калеки и подростки, которые тоже умеют скакать верхом и стрелять на ходу из луков!

Ом Эро вздохнул.

— Нам не доплыть до Тауатты. Как корабль незамеченным проплывёт полторы сотни миль?

Гарран наклонился над столом и сказал:

— Тогда мы всё-таки нападём на Махамбетту. Это война, Ом Эро.

И айдиец внезапно понял, как мало он знает этого человека, с которым его связывали почти три года странствий.

— Ахт! — крикнул Гарран в дверь. — Позови всех сотников и полусотников.

…Лошади почуяли неладное раньше табунщиков. Повеяло дымком. Но это не был запах очагов, — это был запах горевшей травы.

Когда табунщики всполошились, было уже поздно. Громадный необозримый табун внезапно пришел в движение, и, набирая силу и скорость, стронулся с места.

Табунщики кричали, но их голоса тонули в грохоте копыт. Тихая лунная ночь внезапно превратилась в ад: лошади неслись, топча друг друга и всадников. А позади, на севере, загорался кровавый отсвет пожара.

Киатта

Лайса проснулась. Только что ей снился такой приятный, теплый сон, и вдруг что-то случилось.

Она повернулась на другой бок. Кровать была неудобной, совсем не такой, как дома, в Лувензоре.

Здесь всё было не таким. Даже рабы. Их нельзя было бить — Лайса узнала об этом случайно, после того, как велела стражнику высечь служанку. Стражник доложил об этом Фриссу, и служанка исчезла — вместо неё прислали новую. Фрисс не обмолвился ей ни словом, пока она, не вытерпев, не стала его расспрашивать. Из его уклончивых ответов она поняла, что слуги — не рабы, что киаттцы вообще не держат рабов.

— Кто же тогда работает? — удивилась Лайса.

— Работает тот, кто хочет получить деньги. Есть деньги — есть кров и пища…

Лайса непонимающе глядела на него.

— А в каменоломнях? Или на тяжёлых работах где-нибудь в поле?

— В каменоломнях работают самые нищие, это так. Они заключают контракт с хозяином, он кормит их и выплачивает жалованье.

— Жалованье — рабам?

Фрисс вздохнул.

— Они не рабы. Они просто хотят подзаработать, а в каменоломнях неплохо платят… То есть, платили — сейчас-то строят мало, и камень никто не добывает.

Лайса молча смотрела на Фрисса, склонив голову. Морщила лоб.

— А слуги? — наконец спросила она.

— Слуги? Ну, они служат.

— За деньги? — поразилась, догадавшись, Лайса.

— Конечно, — удивился Фрисс. — Если слуга плохо работает, его могут выгнать. Вот и всё.

Лайса внезапно расхохоталась, но смех её был с оттенком раздражения, если не злобы.

— Значит, если я захочу наказать нерадивую кухарку, я могу её только выставить за ворота. Ну и ну! И давно у вас такие порядки?

— Давно, — кратко ответил Фрисс. Этот разговор ему почему-то был неприятен, и становился всё неприятнее. У него даже мелькнула странная мысль, что королева Арисса была в чём-то права, когда ругала Лайсу и всех работорговцев.

Дело закончилось тем, что Лайса решила выписать из Лувензора настоящих рабов — тех, которые жили в доме её отца, следили за хозяйством, причёсывали и одевали её, укладывали спать, и приносили теплую воду по утрам для омовения. Уж с ними-то она будет вести себя так, как привыкла. И Фриссу это понравится, — она знала, она чувствовала это.

Первая брачная ночь напугала её. Фрисс казался таким неумелым, робким, даже напуганным, что Лайса пришла в досаду и помогала ему, как могла. При этом ей необходимо было показать, что она совсем неопытна в таких делах. Но она справилась. Фрисс был так ослеплён, что ничего не замечал, только беспрерывно говорил пошлые восторженные слова, лез целовать её в губы, и больно мял грудь.

Рабы в Лувензоре делали всё это куда лучше его.

В Лувензоре всё было лучше. А главное — она была там полной хозяйкой.

Но ничего. Скоро здесь всё изменится. Ведь теперь она — королева Киатты, законная и полновластная.

Правда, ещё оставалась Арисса.

Фрисс присутствовал при их первом и единственном свидании. Лайса не видела Ариссу много лет, она помнила её властной, не терпевшей возражений женщиной, перед которой трепетали все, даже престарелый король.

То, что она увидела теперь, доставило ей некоторое удовольствие. Арисса оказалась маленькой, слепой, и к тому же совершенно запуганной старушонкой. Она почти не вставала с постели, а из своей комнаты не выходила и вовсе.

К тому же от неё скверно пахло. И Лайса, улучив момент, когда Фрисс отвернулся к окну, быстро наклонилась к Ариссе и шепнула:

— Помнишь меня, старая ведьма? Я Лайса, наследница Лувензора, и королева Киатты.

Арисса задрожала, поджала губы. Она ничего не ответила, но Лайса испугалась, что она нажалуется мужу. Она сказала громко:

— Теперь всё будет по-другому. За тобой будут ухаживать мои лучшие слуги. Считай меня своей дочерью. И разреши называть мне тебя мамой.

Арисса снова промолчала. Губы её тряслись, и Фрисс с неудовольствием спросил:

— Мать, ты слышишь?

— Я слышу, сынок, — отозвалась Арисса.

— Почему же ты не отвечаешь?..

Фрисс повернулся к Лайсе.

— Пойдем отсюда, моя королева. У матери от старости бывают затемнения сознания.

— Надеюсь, это не надолго, — двусмысленно ответила Лайса.

И вот теперь, поворочавшись на жесткой постели, Лайса поняла, что сон окончательно улетучился.

Она снова повернулась.

За полупрозрачным пологом мерцал ночник. Вокруг него вились ночные мотыльки, и сгорали с негромким шелестом.

Лайса зевнула, потянулась к пологу, чтобы взглянуть в окно, — может быть, рассвет уже наступает, — и внезапно осознала, что в комнате есть кто-то еще.

Она привстала.

— Фрисс?

Странно. В дверь был врезан замок, и она закрыла его после того, как ушёл Фрисс — счастливый и исполненный благодарности. Может быть, у него есть свой ключ?

— Фрисс, это ты? — спросила Лайса громче. — Что же ты молчишь?.. Иди сюда, всё равно ты меня разбудил. Утренняя любовь всегда слаще вечерней.

На пологе возникла чья-то тень. Но Лайсе понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что человек, стоявший за пологом, не был Фриссом.

Она почувствовала, как замерло сердце и похолодели руки. Этого ещё не хватало! Какой-то негодяй проник в спальню королевы!..

Она решительно откинула полог. Возле кровати стоял толстый человек с тёмными, словно прилипшими к голове волосами. Он стоял боком, и она не видела его лица.

Потом она заметила, что в его руках блеснуло что-то и с ужасом поняла, что это нож.

— Кто ты? — спросила она, с трудом выговаривая слова. — Что тебе здесь нужно?

— Я Ибрисс, — ответил человек тонким обиженным голосом. — Разве ты не слышала про меня?

Да, она слышала. Она вспомнила, что у Фрисса были два брата, и оба, как он говорил, пропали где-то. Младшего звали Крисс, он служил аххумскому царю, и пропал во время войны. А старший… Старший был сумасшедшим. Он ходил по городам и пел песни нищим.

Ибрисс повернулся к ней. Раздвинул полог.

Лайса отпрянула, стала отползать по широкому ложу, пока не забилась в самый угол.

— Я… не подходи… Я сейчас позову слуг! Знаешь, что Фрисс сделает с тобой?..

Она тянула на себя покрывало, расширенными от страха глазами глядя на нависавшую над ней тушу. Свет падал на Ибрисса сзади, и его фигура казалась огромной, нечеловечески огромной, и непроницаемо чёрной. Только лицо было белым, и пухлые губы его тряслись.

— Не бойся, — проговорил он срывающимся голосом, странно кося глазами. — Я еще никому в жизни не причинил боли. Тебе тоже будет не очень больно. Не так больно, как мне…

Удушливая волна ударила в нос Лайсе. От Ибрисса воняло застарелыми потом и мочой, словно он никогда не мылся. От этого запаха у нее закружилась голова и сжался желудок от приступа тошноты.

Лайса открыла рот, чтобы закричать, но нож, взлетевший к самым её глазам, словно парализовал её. Она смогла выдавить из себя лишь что-то, подобное хриплому вою, — и больше ничего не успела.

На этот раз, едва скрипнула дверь, Арисса сразу же проснулась. У нее был очень чуткий слух, — она даже поняла, что дверь открыли не ключом. Слишком уж громким и необычным был скрежет.

— Кто здесь? — спросила Арисса, напряжённо повернув лицо к дверям.

Раздались грузные шаркающие шаги. Шаги Ибрисса.

— Это я, мама, — сказал он, подойдя к постели. — Мне не спится.

Арисса протянула руку, но Ибрисс стоял далеко, и Арисса вздохнула:

— Конечно, сынок. Ты можешь посидеть со мной. Но скажи, как ты открыл дверь? Разве Фрисс дал тебе ключ?

Ибрисс присел на край кровати — старое дерево затрещало под его тяжестью.

— Мне не нужен ключ, мама. Я умею открывать двери без ключа. Оказывается, я многое умею. Только раньше я не знал об этом.

Он помолчал, вздыхая и что-то бормоча.

— Что-то случилось, сынок? — спросила Арисса.

— Нет, мама… Просто мне не спится. Я хожу по ночам по дворцу и всё время думаю…

Арисса удивилась:

— А разве стража пропускает тебя? Мне казалось, что Фрисс…

— Стража… Стража спит, мама.

Он длинно вздохнул, с каким-то присвистом и всхлипом. Потом коснулся руки Ариссы и вложил ей в ладонь что-то гладкое, плоское.

— Пощупай, что я тебе принёс. Это пергамент. Я научился делать пергамент, и теперь снова могу сшивать тетради и записывать стихи.

Арисса пощупала. Это действительно было похоже на пергамент, только необычайно тонкий и мягкий. Несколько лоскутков, сшитых вместе.

— Ты молодец, сынок, — похвалила Арисса. — А где ты взял кожу?

— Там… — он вдруг выхватил листки из её рук и сказал:

— Хочешь, я покажу тебе Калассу?

Арисса вздрогнула.

— Кала… Но ведь она исчезла… Фрисс сказал, что она ушла, — наверное, решила умереть в одиночестве, чтобы не расстраивать меня…

— Она жива, мама. Жива. Только у неё больше нет языка.

Арисса не поняла. Поискала рукой, нащупала лицо Ибрисса, прижала ладонь к его пухлой небритой щеке.

— Ты болен, сынок, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Да, мама, — согласился Ибрисс. — Мы все больны. И Каласса тоже. Она, наверное, скоро умрёт…

— Какая Каласса? Что ты заладил? — раздражённо сказала Арисса, отнимая руку. — Где это ты видел её?

— Там, внизу. В подземелье, где когда-то Фрисс держал нас.

— Я не знаю никакого подземелья! — почти выкрикнула Арисса. — Что ты мелешь?

Ибрисс поднялся.

— Как хочешь. Она внизу, в каземате, там же, где в клетке сидел и я. Только там есть еще одна клетка. В этой клетке её и держат.

Арисса затряслась от гнева.

— Уходи! Не желаю слушать твои глупости! Они мне давно надоели!..

— Хорошо, мама. Прости.

Когда утром Фрисс и Биотт с отрядом дворцовой стражи ворвались в подземелье — они нашли дорогу по кровавым пятнам на полу, — они застали там Ибрисса.

Он сидел прямо на полу, рядом с клеткой Калассы. Каласса была мертва. Петля затянулась на её шее, из черного рта глядел обрубок языка. Она почти лежала на полу клетки, боком, а верёвка из полосок ткани, оторванных от подола, была привязана к решётке вверху.

Перед Ибриссом, на покрывалах и простынях, побуревших от крови, лежали куски мяса, внутренности, кости — всё по отдельным кучкам. А сам он, согнувшись, держал на коленях лоскут кожи и что-то писал, обмакивая кусок расщепленной и заостренной кости в кувшинчик, наполненный кровью. Руки у него были в засохшей крови, и бурые засохшие пятна покрывали лицо. Его ночная рубаха тоже стояла колом от высохшей крови, но Ибрисс, казалось, ничего не замечал. Он писал, очень низко опустив голову, потому, что в каземате было полутемно, и еще потому, что у него было слабое зрение.

Он не сопротивлялся.

Когда его связали и вытащили из подземелья, Биотт поднял один из лоскутков, исцарапанных рукой Ибрисса.

Там было написано: В человеческом теле 233 кости разной величины….

И что-то ещё, что Биотт уже не смог прочитать.

Алаамба

В каньон путники спустились ночью, чтобы избежать случайной встречи на дороге.

Алаамба сияла в лунном свете — ровная, гладкая, словно струя жидкого разлитого стекла. Дороги по обе стороны реки казались пустынны.

— Мы переплывем на ту сторону, держась за сёдла лошадей, — сказал Каррах. — Каан-бол сумеет сделать это?

— Я уже плавал так, этому меня учил старый Шаат-баатур, — гордо ответил мальчик. Взглянул украдкой на мать и добавил:

— И не называй меня больше каан-болом.

— Как скажешь, — ответил Каррах.

Они сделали привал в ивняке, потом вошли в воду.

Стекло оказалось холодным, как лёд. Сильное течение валило с ног, но вскоре кони поплыли, и люди поплыли рядом с ними. Течение медленно сносило их к северу.

Но едва они выбрались на берег, из-под нависших над водой разросшихся ив вышли хуссарабские воины.

— Назад! — крикнул Каррах, и уже стал разворачивать лошадь, когда негромкий голос, говоривший по-хуссарабски, остановил его:

— Мы друзья царицы и каан-бола. Не бойтесь!

Хуссараб с широкоскулым смуглым лицом, с косицей на затылке, поднял руку, показывая, что у него нет оружия.

— Кто вы? — спросила Домелла, загораживая сына.

— Нас послал Бараслан. Идёмте. Там, в роще, горит костёр, вы сможете обсушиться и поесть.

— Я думал, Бараслан погиб, — сказал Каррах, когда они, завернувшись в теплые одеяла, сели на кошмы у костра.

— Нет, не погиб. Теперь он большой начальник. Многие присоединились к нему после того, как Каран-Гу сжёг Арманатту. И сейчас еще сотни воинов бродят в окрестностях, не зная, кому теперь служить. Бараслан велит служить Айгуз, дочери каана, и матери следующего каана. Я думаю, он прав.

— А как он узнал, что мы здесь?

— Он не знал, — широкоскулый улыбнулся. — Он выслал отряды вдоль Алаамбы от Зеркальных озёр до самой Тобарры. Аммар гнался за вами. Но Аммара больше нет.

— Откуда ты знаешь?

— Степь говорит, — усмехнулся широкоскулый. — Кто не знает, что такое степь, думает, что она пуста. Но это не так. Вести летят быстрей скакуна, от юрта к юрту, от становища к становищу, с табунщиками, с купцами. Степь говорит лучше, чем лес или море.

— Хорошо. Где же сам Бараслан?

Хуссараб кивнул на восток.

— По ту сторону гор, в Аххуме. Мы должны проводить вас к нему в ставку. А дальше не знаю.

Харрум уже спал, приоткрыв рот. Домелла дремала, а каан-бол лежал рядом, положив голову ей на колени.

— Спите. Дозоры выставлены. Утром поедем к перевалу.

Бараслан встретил их на перевале. Было раннее утро, и туман стлался над каньоном, а горы были розовыми и розовели над ними легкие перистые облака.

— Здравствуй, царица, — сказал Бараслан, церемонно поклонившись. Он был одет в богатый кафтан, в панцирные доспехи, пупырчатые, как шкура дракона, и покрытые золотом. Островерхий шлем с наушниками был украшен пучком перьев филина.

— Здравствуй, Бараслан.

Домелла тоже поклонилась, а Бараслан так же церемонно приветствовал каан-бола.

— Теперь вы под моей защитой. Приказывай, куда сопровождать тебя.

Домелла переглянулась с Каррахом. Харрум с готовностью сказал:

— Хатуара!

Бараслан покачал головой.

— Хатуара в улусе Камды. Он убьет вас. Его отряды рыщут и здесь, по эту сторону гор. К счастью, Камде сейчас не до вас. Он готовится к битве: против него выступил сам Каран-Гу, у которого гораздо больше сил, и крепче тылы. А нам лучше всего ехать в Ушаган.

— А кто сейчас правит в Ушагане? — спросил Каррах.

— Его имя — Руаб. Он служит Камде, но он верен дочери каана.

Каррах удивлённо посмотрел на Бараслана, повернулся к Домелле:

— Руаб когда-то был начальником агемы Берсея, а я служил под началом Берсея тысячником. Если ты веришь Руабу…

Домелла покачала головой:

— Я не знаю, кому мне верить. Но Ушаган — это наш город. Правда, сынок?

— Да, мама! И пусть они не называют меня каан-болом! Я — Аххаг!

Бараслан захохотал, за ним засмеялись другие воины, и даже Каррах улыбнулся.

— Ну что ж, — сказал Бараслан. — Путь предстоит не близкий. Не будем терять времени. Вперёд!..

Дельта Тобарры

Условленный срок прошёл, но Гарран не вернулся.

Крисс подождал еще два дня, а потом велел сниматься с якоря.

Больше всех этому был рад Зенопс. Он суетился возле Крисса и ворковал:

— Это мудрое, очень мудрое решение. Может быть, флотоводец сейчас мчится по степи, от аила к аилу, сметая всё на своем пути. Где и когда он остановится? Вдруг он решил пройти вдоль Тобарры и сушей вернуться в Аххум?

Крисс покосился на купца.

— Для этого у Гаррана слишком мало сил.

— Важно начало! — живо возразил Зенопс. — К нему присоединятся десятки тысяч аххумов, таосцев, намутцев, угнанных хуссарабами. В степи теперь кого только нет! Много рабов, но есть и свободные работники. И, как я слышал, даже воинские отряды, охраняющие хуссарабские города и княжеские ставки!..

Крисс промолчал.

Небо было затянуто серыми облаками, и море тоже казалось свинцово — серым, лишь на гребнях тяжелых волн светилась белая пена. Над черными утёсами кричали чайки.

Корабли медленно выгребали в открытое море, поднимали паруса, ловя ветер.

— Это побережье совсем дикое. Горы и лес, и дикие люди, которые не любят торговать. Да и их на этой стороне Ринрута встретишь нечасто. Наверное, потому, что здесь очень холодно. Здесь часто дуют северные ветры, принося туманы, сырость, и даже снег… Ты знаешь, что такое снег?

Зенопс сидел на верхней палубе, под навесом перед входом в каюту. Рядом с ним на скамье, прямой, как палка, застыл Раммат.

Зенопс не дождался ответа.

— Снег — это… — начал было он и внезапно замолчал.

Словно по волшебству из серо-свинцовых туч вдруг посыпались белые хлопья. Сначала редко, потом гуще и гуще. Снег исчезал, не достигая волн, оставляя на палубе мокрые пятна.

Похолодало, и Зенопс, кутаясь в свой дорожный бурнус, решил, что его услышали боги. А раз так — то лучше помолчать, чтобы не сболтнуть лишнее. Он поднялся и пошел в каюту.

А Раммат все сидел, прямой и неподвижный. Его голова и плечи побелели от снега. Побелела и палуба.

Матросы и солдаты, высыпав на палубу, громко обсуждали невиданное зрелище, пробовали снег на вкус, и удивлялись, что он не солёный. Тогда кто-то предложил пополнить запасы питьевой воды, над палубой растянули парусину.

Паруса обвисли и потемнели под грузом мокрого снега. Откуда-то с невидимого теперь берега прилетел поморник. Покружил над кораблём, крикнул хрипло и недовольно, и пропал в снежной пелене.

Я уверен, никто из киаттцев не заплывал ещё так далеко. Третий день дует северо-западный ветер, который вынуждает нас держаться так близко к берегу, насколько это возможно. Гребцы устали, а удобной бухты не видно — повсюду угрюмые неприступные скалы, поросшие наверху хвойным лесом.

Зенопс уверяет, что такая погода даже здесь бывает нечасто, и нам просто не повезло. Не знаю. Я грею руки над жаровней, чтобы они могли писать, и вспоминаю горячее плато Боффа.

Для того, чтобы достичь мыса Альмайя и обогнуть Землю, нам предстоит пройти почти двести миль — восточный полуостров Полумесяца на карте похож на нож, направленный в Северный океан. Но карта неточна, на ней указаны устья некоторых рек, но внутри полуострова — белизна, неизвестность.

Жаль, что здесь нет Ибрисса. Он прекрасно рисовал карты, насколько я помню. Он обошёл всю Киатту и исправил карту, хранившуюся у отца.

Что там сейчас, в Киа-Та-Оро?..

Непогода закончилась внезапно. Снег сошел на нет, внезапно выглянуло солнце, и мир в течение нескольких мгновений преобразился. Темно-синие валы катились с запада, а на востоке синие утесы подпирали небо.

Ветер дул с запада, и корабли теперь могли, пользуясь неизвестным в Аххуме парусным оснащением, идти под парусами. Гребцы отдыхали, Зенопс вновь занял место под навесом и, собирая кучку слушателей, рассказывал свои бесконечные истории.

Киатта

На Ибриссе был стальной ошейник, и на четырех стальных цепях вели его по улице самые сильные воины. Цепи были натянуты так, чтобы Ибрисс не мог сделать ни шага в сторону. Руки Ибрисса были плотно связаны от локтей и обмотаны паклей, пропитанной смолой. Он держал их перед собой, как будто не смея опустить.

Горожане, стоявшие вдоль мощёной мостовой с пробитыми в булыжнике колеями для повозок, глядели молча. Даже шепотков не было слышно. Только звякали цепи и слышалась тяжелая поступь стражников.

Казалось, Ибрисс не понимал, куда и зачем его ведут. По временам он закрывал глаза и шел, подняв лицо кверху. Потом внезапно, словно прозрев, диким взором окидывал толпу, старинные каменные дома под черепичными крышами. Стражников он не замечал. Зато замечал людей, гроздьями свисавших с подоконников и балконов, — он кивал им и растягивал побелевшие губы в улыбке.

Нет, всё-таки он всё видел и понимал. Поэтому и не удивился, увидев на площади перед магистратом сколоченный из досок высокий помост, выкрашенный в черный цвет, засыпанный соломой.

Его подвели к эшафоту и он словно на краткий миг прозрел: обвёл эшафот удивлённым взглядом, попытался повернуть голову, чтобы разглядеть стражу, отделявшую его от толпы. Потом, увидев магистрата и магистратских чиновников, внезапно крикнул срывающимся голосом:

— Что вы задумали? Я — король!

Магистрат вздрогнул, едва не выронив свиток. Боком поднялся на эшафот в сопровождении секретаря, палача и его помощников.

— Я — настоящий король, и отец мой был королем! — снова крикнул Ибрисс.

Он схватился за натянутые цепи. Его жирное тело, обтянутое серым балахоном, который был ему маловат, заколыхалось от усилия. Стражники, удерживая цепи, упёрлись ногами, краснея от натуги.

— Я никому не сделал больно! Я ничего плохого не совершил! Фрисс велел сжечь мои бумаги, а в моей комнате поселил демона, который прикинулся человеком, женщиной. Он и внутри оказался похожим на человека, но я точно знаю…

Крик оборвался: начальник стражи махнул рукой, и цепи дёрнулись, почти свалив Ибрисса с ног. Он повис на ошейнике, захрипел, цепляясь руками за цепи. Волоком его втащили на эшафот и подвели к краю, так, что теперь он был хорошо виден толпе, запрудившей площадь и ближайшие улицы.

Магистрат, стараясь держаться подальше от сумасшедшего, развернул свиток и начал читать.

До толпы доносились лишь отдельные слова, и кто-то закричал:

— Громче! Нам ничего не слышно!..

Магистрат сурово взглянул на толпу, и стал читать громче:

— …Нет такого наказания, которое смогло бы искупить вину этого злодея. Горе нашего короля Фрисса, королевы-матери Ариссы…

— Да она рада до смерти!.. — крикнул кто-то. Толпа зашевелилась, стражник замахнулся на кого-то алебардой.

— …Никогда ещё народ Киатты не был свидетелем такого чудовищного преступления…

— Был! Был! — завопило в толпе сразу несколько голосов.

Магистрат побурел, оторвался от свитка и ткнул им по направлению голосов.

— Взять этих крикунов под стражу! Они забыли о том, где находятся, и о том, что есть предел и королевскому мягкосердечию!..

Стражники повернулись к толпе, тесня её, раздались вопли. Ловить крикунов, впрочем, никто не собирался. Но тут сотник конного отряда хуссарабов поднял руку. Отряд стоял по бокам и позади эшафота. Всадники сорвались с места и врубились в толпу. Заработали плети, люди шарахнулись в стороны, брызнула кровь. Истошно закричал кто-то, попавший под копыта.

Хуссарабы работали плетьми усердно, но как бы машинально, по обязанности. Большая часть горожан была вытеснена с площади, но тут из ближних окон в хуссарабов полетели горшки, кастрюли, и даже сковородки.

Сотник рявкнул, отдавая команду. Хуссарабы перегруппировались, засвистели стрелы, направленные в окна.

Но из других окон ударило несколько арбалетных болтов. Один из всадников зашатался и рухнул с седла, под другим упала лошадь. Толпа воспрянула духом и кинулась на хуссарабов, хватая их за стремена, пытаясь стащить с сёдел. Неистово работали плети.

С фонарного столба благообразный лысый человек в кожаной безрукавке закричал алебардщикам:

— Чего вы смотрите? Бейте хуссов!

И неожиданно, вставив в рот пальцы, засвистел, как мальчишка.

На крышах появились чьи-то головы, и вниз посыпались куски свинцовой черепицы.

Хуссарабы попятились обратно на площадь, на ходу стреляя из луков. Стрелы сыпались в толпу, в окна, на ближайшие крыши. Зазвенело разбитое стекло, а человек на столбе внезапно взмахнул руками и полетел на мостовую.

Теперь на площади никого не оставалось, кроме нескольких раненых горожан, ближние участки улиц тоже опустели. Стражники жались к стенам домов и к ограждению вокруг эшафота.

Сотник хуссарабов подъехал к магистрату, у которого тряслись руки и губы, и рявкнул на ломаном киаттском языке:

— Хотел казнить, делай быстро!

Магистрат испуганно кивнул, обернулся к палачу.

— Волей народа и короля, — пробормотал он, — преступник приговаривается к сожжению рук, обагрённых невинной кровью…

Палач сунул факел в чугунную ёмкость. Чёрная маслянистая жидкость — кровь земли — вспыхнула, взметнулось пламя и едкий дым повалил в синее киаттское небо.

Стражники укоротили цепи и потащили Ибрисса к огню. У него подогнулись ноги, лицо тряслось, и казалось, что он пытается спрятать руки между колен. Помощники подхватили Ибрисса и подтащили к огню. Ибрисс упирался, завывая. Два стражника, бросив цепи, поспешили на помощь. Вчетвером им удалось подтолкнуть его ещё ближе, а палач с помощью крюка, зацепив руки Ибрисса, подтащил его к огню.

Пакля на руках вспыхнула. Помощники и стражники, отворачиваясь от невыносимого жара, отступили. Цепи снова натянули. Ибрисс теперь полусидел на соломе, отставив от себя пылающие факелом руки. Смоляные горящие капли падали на солому, но помощники тут же засыпали их мокрым песком, беря его лопатами из приготовленной заранее тачки.

Внезапно, сквозь дым и копоть, Ибрисс закричал:

— Вода горит, горит вода!.. Последний король Киатты, наступил твой час!..

Потом стражники почувствовали, как натянулись и обвисли цепи.

— Оттащите его, — приказал палач.

Ибрисс лежал на боку, изо рта торчал синий прикушенный язык.

Дым, копоть, вонь долго еще висели над площадью.

— Он умер, ваше величество, — доложил магистрат.

Фрисс поднял голову. Он сидел в библиотеке отца, и перед ним лежал раскрытый огромный фолиант.

— Кто?

Магистрат, волнуясь, переступил с ноги на ногу.

— Ваш брат, Ибрисс.

Фрисс долгим взглядом посмотрел на магистрата.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Только, пожалуйста, не называй его больше моим братом.

Магистрата больше всего поразило слово пожалуйста — до сих пор он ещё не слыхал подобного из уст нового короля. Он помялся, не зная, как продолжить.

Фрисс снова поднял голову. Взгляд его был отсутствующим.

— Э-э… Я должен доложить…

— Ну?

— В городе неспокойно.

Фрисс взглянул осмысленнее.

— То есть?

— Хуссарабы ушли в свой старый лагерь, за городские стены. Стражники отказываются покидать казармы. Чернь собирается на площадях и перекрестках, и кричит, что казнь была несправедливой… Ну, и вообще…

Магистрат взмок и стал вытирать лоб кружевным платком.

Фрисс задумчиво перелистнул пергаментную страницу.

Магистрат уже подумал было, что ему следует повторить свою речь, — хотя чувствовал, что это ему почти не под силу, — но Фрисс внезапно спросил:

— А дворцовая стража?

— Она здесь, внутри крепости, — с готовностью отозвался магистрат.

— Так чего же нам бояться? А?

Магистрат снова вытер лоб платком, и снова затоптался на месте.

— Пока я ехал сюда… Меня дважды облили помоями из окон. А кучеру подбили глаз каким-то фруктом…

— Значит, твой кучер теперь одноглаз. Надо подбить ему второй. Тогда он немного станет похожим на мою мать.

Фрисс внезапно рассмеялся нездоровым скрипучим смехом.

— Иди, — наконец сказал он. — Ворота королевского дворца заперты, и тебя не выпустят, так что придётся тебе остаться здесь. Хочешь переночевать в королевских покоях, или в гостевых, или в башне? Там есть хорошие комнаты. Особенно та, где жил Ибрисс…

Магистрат силился что-нибудь ответить, но не находил слов. А Фрисс, внезапно захваченный какой-то идеей, поднялся из-за стола.

— Идём. Я хочу показать тебе эту комнату.

— Но… — магистрат попятился было, однако Фрисс не дал ему договорить.

— Ты увидишь сам, до чего это интересно. И не бойся, я вовсе не хочу тебя пугать. Насчет же волнений… Не думай о них. Знаешь ли, меня сейчас заботит другое. Армия хуссарабов вторглась в Киатту с юга. Они возвращаются в долину Тобарры, но предводительствует ими один мой хороший знакомый — аххумский тысячник по имени Лухар. Из Аларгета прискакал гонец. Лухар предлагает мне оставить Оро и корону…

Они поднялись по лестнице в башне, у двери в комнату Ибрисса Фрисс снял со стены фонарь. Они вошли.

Фрисс поднял фонарь над головой и магистрат невольно ахнул.

На полу лежал обнажённый Ибрисс.

Но уже в следующую секунду магистрат понял, что это только рисунок. Невероятно реалистический, в тусклом свете полностью создающий иллюзию лежащего человека, с густыми тенями, с белым рыхлым телом, даже с сеткой синих прожилок на животе.

Ибрисс лежал, запрокинув голову и глядя в потолок ясными глазами. Глаза казались живыми, и магистрат слегка попятился, а потом невольно проследил за взглядом нарисованных глаз.

На потолке была точная копия Ибрисса. Но только на потолке Ибрисс был мёртв, и сложенные на груди руки были черными, словно обгоревшими, а рядом с его головой лежала искусно нарисованная корона киаттского короля.

У магистрата закружилась голова, ему стало душно и в глазах всё поплыло.

— Обрати внимание, — негромко сказал Фрисс. — Стены комнаты круглые, — она ведь расположена в башне и занимает большую часть сечения…

Магистрат взглянул. Действительно, комната казалась квадратной. Комната закачалась перед его глазами, и в голове внезапно стало сумеречно.

— Я думаю, — сказал Фрисс задумчиво, — что он не был сумасшедшим. Он хорошо знал, что быть и казаться — не одно и то же.

И, внезапно развернувшись к магистрату, так, что тот даже попятился, Фрисс крикнул:

— Тогда зачем же он убил Лайсу??

Широко открыв глаза и рот, магистрат тряс головой, не в силах вымолвить ни слова.

Взгляд Фрисса внезапно потух, и он сказал прежним ровным голосом:

— Может быть, он догадался, что она тоже была не той, какой мне казалась?..

Они помолчали, наконец Фрисс повернулся к выходу.

— И еще мне непонятно, — проговорил он, когда магистрат поспешил следом, торопясь покинуть эту обитель безумия, — Непонятно, откуда он взял краски?

Магистрат даже приостановился от удивления.

— Краски?..

— Ну да — те, которыми он нарисовал меня.

— Вас, ваше величество? — заплетающимся языком промямлил магистрат, уже не способный ничему удивляться.

— Ну да. Меня. А кого же еще он изобразил? — ответил Фрисс, покачал головой и двинулся вниз по лестнице.

Магистрат, не чуя ног, семенил следом и с опаской глядел на большую голову Фрисса. Эта голова, думал он, тоже совсем не в порядке.

Труп Ибрисса, завернутый в какое-то тряпье, сбросили с городской стены в ров. Туда бросали падаль, и — что бывало довольно редко, — трупы врагов и казнённых преступников.

Поздно ночью стражник, дежуривший на стене, услышал какой-то треск. Он пошел на шум и очутился на выступе, с которого днем сбросили труп брата короля.

Шум доносился именно отсюда.

Луна выбежала из облаков, будто торопясь посветить стражнику. Опираясь о копьё, он перегнулся через парапет, вглядываясь вниз. Снизу тянуло тошнотворным запахом гнили. Стражник морщился.

Некоторое время он не мог понять, что происходит во рву, — ров оставался в тени. Ему показалось, что там грызутся собаки.

И внезапно увидел, как из рва, тяжело переваливаясь через край, выползает черный человек. Нет, он не был черным — это было только первое впечатление, из-за обманчивого лунного света.

Чёрными у него были только руки.

Стражник, внезапно осенённый догадкой, присел, не в силах отвести взгляда от ожившего покойника.

А покойник вылез изо рва, переполз через заросшую травой и кустарником насыпь, и двинулся прочь. Он шёл хорошо узнаваемой неровной походкой, — переваливаясь с ноги на ногу, втянув голову в плечи. Он даже размахивал черными обгоревшими культяпками, словно это были его прежние руки.

Так, не торопясь, он пересёк открытое пространство, залитое мраморным светом луны, и исчез под сенью вечнозеленых дубов.

А стражник, вцепившись в древко копья, всё глядел ему вслед.

Туманные горы

По северным отрогам Туманных гор вилась караванная дорога. По ней уже много дней шёл Сейр. Он был одет в простую холщовую рубаху, в плащ с головной накидкой. На ногах были хуссарабские войлочные сапоги, подбитые кожей, старые, в заплатах.

Когда мимо проносились отряды воинов, Сейр отходил на обочину, садился, и молча ждал, следя за всадниками.

Отрядов было много. Они торопились — сотни и тысячи, под хуссарабскими стягами. Но среди них было больше намутцев, аххумов, жителей гор и западного побережья, чем самих хуссарабов.

Они шли на войну, и за ними тянулись тысячи повозок на деревянных колесах. В повозках везли оружие, разобранные метательные машины. А еще в повозках ехали женщины — жёны, наложницы, прачки, кухарки, служанки.

Обозы тоже торопились, и Сейр уступал им дорогу, садясь на придорожный камень и ожидая, когда пройдет очередная вереница повозок.

Из-за пологов на него глядели любопытные чёрные глаза, и какая-то женщина бросила ему кусок лепешки.

Сейр поднял её и, встав во весь рост, долго глядел вслед повозке, а женщина, сидя у откинутого полога, свесив ноги в пестрых шароварах, тоже глядела на него.

Сейр шёл и шёл, и никто ни разу не остановился и ни о чём не спросил его.

У каждого было своё дело. Наверное, было оно и у этого странного старика с гривой седых волос, с изборожденным глубокими складками лбом.

Может быть, он тоже идёт на войну. Может быть, он хочет пристать к войску и после победы получить свою долю добычи, сняв с убитого сапоги, или подобрав седельную суму.

Он старик, он прихрамывает на одну ногу, он никому не опасен.

Пусть идёт.

А вокруг медленно поворачивались крутые синие склоны гор, уходивших своими вершинами в туманную высь, и в расщелинах шумели водопады, а в рощах пересвистывались птицы.

Потом дорога, петляя, стала спускаться. Еще немного — и впереди показалась громадная впадина Зеркальной долины со сверкающими зеркалами озёр и серебряными нитями рек.

Здесь, в этой долине, должно было решиться, кому теперь предстоит править над миром. Кому умереть с честью, а кому — жить дальше под голубым небом, под ласковым солнцем, наслаждаясь всем тем, что нельзя унести с собой по ту сторону света.

Наррония

Потрёпанный отряд появился со стороны пустыни из раскаленной, огнедышащей пасти Арары. Едва две сотни человек, пешие, без доспехов дошли до Нарронии, потеряв в ущелье большую часть воинов, а в пустыне — всех коней.

Шаган плёлся вместе со всеми, и, увидев в просвете между горными склонами что-то, похожее на город, указал на него камчой, с которой не расставался, хотя конь давно уже был съеден.

Воины подтянулись, приободрились.

— Может быть, там, в городе, Занн. Может быть, он ждет нас с отрядом верных ему людей… — Шаган говорил механически, не зная, слушают ли его или нет.

Скорее всего, он говорил для себя самого, хотя ему было больно шевелить обескровленными потрескавшимися губами, и распухшим шершавым языком.

Но чем ближе они подходили, тем более странным казался город.

На какое-то мгновение Шагану даже показалось, что он видит перед собой обыкновенный мираж.

Но город не таял и не отдалялся, — он приближался, вырастал прямо из красного песка.

На крепостной стене сидел шакал.

Дороги к городу не было: она была занесена красным песком. И ворота засыпаны песком, и песок лежал у подножия, в углублениях отсечных стен.

И оттуда, из-за стен, доносился долгий шакалий вой.

Они обошли город к вечеру. Здесь, наконец, появились первые деревья, хотя и припорошенные красной пылью, и колодец, хотя в воде после первых двух ведер появился взбаламученный песок.

Привал оказался вовсе не таким весёлым, как представлялось.

К кострам собирались стаи одичавших собак. Их отгоняли огнем, они рычали, пятились, но не уходили.

Никакой другой дичи, никаких признаков жилья. Казалось, в Нарронию пришла вечная ночь.

Шаган выставил сторожевые посты и лег спать, завернувшись в пропылённую кошму — единственное, что у него еще оставалось. Он слышал отрывистые, угрюмые разговоры у костров. Он знал, что воины недовольны и готовы во всех бедах обвинить его, Шагана. И всё-таки он задремал.

Он проснулся от толчка. Над ним стоял его ординарец и прижимал палец к губам. Он ничего не сказал, только показал в темноту.

Собак больше не было слышно. Но в темноте раздавались голоса. Звериные или человеческие — Шаган понять не мог. Скорее всё-таки человеческие: некоторые звуки были похожи на отрывистые слова.

Сторожа спали возле костров, и Шаган уже привстал, чтобы поднять тревогу, как вдруг увидел, что из темноты к тлеющим кострам стали выпрыгивать тени. Это были, конечно, люди, — но странные, в непонятной одежде и с непонятным оружием в руках.

Ординарец упал на землю рядом с Шаганом и потянул его за кошму. Шаган понял, но ему было любопытно рассмотреть этих странных людей — полуодетых, длинноволосых, с гигантскими дубинами в руках.

Шаган отполз подальше от костра, приподнялся и метнулся в темноту, слыша перед собой сопение ординарца.

В лагере проснулись. Кто-то крикнул, кто-то позвал на помощь. Но крики тут же смолкли под тяжкими ударами дубин.

— Подожди! — шепнул Шаган. — Мы не должны… Ведь у нас ещё осталось оружие…

Ординарец обернулся.

— Сабля против дубины, — быстро и кратко ответил он. И, не оглядываясь, припадая к земле, с удивительной скоростью понёсся прочь.

Шаган помедлил. Он оглянулся, но в слабом мерцании угасающих костров видел лишь смутное мельтешение теней. Он понял, что этих волосатых полуголых людей слишком много, и что сабля, действительно, не спасёт от дубины.

И тогда, больше не сомневаясь, он побежал вслед за ординарцем.

Зуара

Всё, что оставалось от армии Такура — несколько сотен всадников и несколько сотен людей, потерявших коней, — двигалось вниз по течению Зуары.

Сначала это была небольшая горная речка, почти ручей. Потом речка стала набирать силу, пробивалась сквозь скалы, широкими петлями огибала горы, и, сливаясь с множеством рек и речушек, становилась всё шире, всё мощнее.

Через сорок дневных переходов войска шли уже вдоль полноводной реки, по зеленой долине, покрытой лесом. Лес густел по мере того, как местность понижалась. Теперь среди сосен, пихт, вечнозеленых дубов встречались неведомые породы деревьев, обвитые лианами. В лесу становилось неспокойно: он был переполнен живностью, от маленьких обезьянок до громадных броненосцев.

У реки стали попадаться посёлки — хижины на сваях, с островерхими круглыми крышами. В хижинах жили низкорослые смуглые люди, прятавшиеся при приближении хуссарабов.

Лес становился гуще, а дороги всё уже, всё неудобнее, пока не исчезли совсем в непроходимой чащобе.

Тогда Такур приказал валить деревья и вязать плоты.

К этому времени Зуара была такой же широкой, как Тобарра в Голубой Степи. Только вода ее была коричневатой и непривычной на вкус, а в воде водились странные хищные рыбы — одни огромные, длинные, похожие на веретено, другие совсем маленькие, но необыкновенно прожорливые и с невероятно острыми мелкими зубами.

Но больше всего поразила Такура небольшая рыбка, которая влезла в член одному из воинов, когда он присел в воду помочиться. Воин завопил от боли, его вытащили на берег, и лекарь попытался извлечь рыбку. Она была толщиной в мизинец, и упорно ползла вперед, в мочевой пузырь, цепляясь острыми плавничками так, что вытащить её было невозможно. Лекарь приказал принести огня и чистой воды, взял нож, накалил его на огне и разрезал плоть. Несчастного с трудом удерживали пятеро воинов: двое держали, навалясь, ноги, двое — руки, а еще один — голову. Рот ему заткнули куском войлока, но и сквозь войлок доносились жуткие вопли.

Рыбку в конце концов извлекли. Она казалась чуть живой, вся выпачканная кровью. Ее бросили в кувшин с водой, и она тут же ожила.

Лекарь смотрел на неё и цокал языком. Он говорил, что когда-то слышал об этой рыбке, и даже пытался вспомнить её название.

А несчастный недолго прожил после такой операции, хотя лекарь и обвязал его член заговоренной тряпкой, смазанной речным илом, и вливал ему в рот целебное снадобье из мочи молодой кобылы. Он умер, и лежал на берегу, широко раскинув ноги, потому, что всю промежность его раздуло.

Такур велел похоронить его по обычаю, но перепуганные воины объявили, что рыбка ядовита, и теперь стал ядовитым умерший. Тогда Такур, покачав головой, сам выкопал яму в песке, обернул труп в кусок старой кожи, и посадил внутрь. Сверху засыпал песком и воткнул палку с длинной косицей из конского волоса.

Но ночью кто-то вырыл труп, дотащил до воды и спихнул в реку.

Такур ничего не сказал. Но, подумав, велел воинам не входить в реку, и поить лошадей только из ям, наполненных чистой водой.

После этих событий известие о плотах не слишком воодушевило воинов. Тогда Такур сказал, что плоты надо строить особые, с бортами, и с дном, выстланным кожей и войлоком. И воины, хотя и с неохотой, принялись валить деревья и связывать их в плоты.

К тому времени в одном из ближних посёлков хуссарабы смогли, наконец, найти проводника. Проводником вызвался быть сам деревенский староста с чудным именем Пуа. Это был иссохший, черный как головешка старик с копной сивых курчавых волос, напоминавших овечью шерсть. Как и все жители деревни, он носил только набедренную повязку из грубой ткани, а на животе и на груди у него были светлые узоры, похожие на шрамы.

Пуа изъяснялся на каком-то странном языке, отдаленно похожем на язык Равнины. Такур и некоторые хуссарабы хоть и с трудом, но понимали его.

Пуа сказал, что проплывёт с ними до следующей деревни, а на вопрос, далеко ли она, ответил, что не так далеко: плыть надо несколько дней.

Такур спросил, плавал ли Пуа по Зуаре ниже соседней деревни. Пуа ответил, что нет, но вот в той деревне есть совсем старый жрец, который спускался до дельты Зуары и побывал в чудесных деревнях, в которых дома похожи на утёсы: они сделаны из камней.

Такур поинтересовался и маленькой рыбкой, убившей воина. Пуа ответил, что эти рыбки живут в животах крупных животных — буйволов, например. Они чувствуют запах мочи и плывут на запах. Для человека они не опасны, гораздо опаснее стаи мелкозубых хуу, способных обглодать целого буйвола за короткое время, — конечно, если почуют кровь. Но если у человека нет трещин на коже, царапин или ран, бояться нечего.

Вся деревня вышла провожать отряд. На готовые плоты, связанные цепью, полуголые женщины и дети складывали еду: связки неведомых фруктов и овощей, сушеную рыбу, съедобные коренья.

Такур усомнился в съедобности некоторых даров, тем более, что уже несколько дней большая часть его людей страдала поносом от незнакомой пищи или плохой воды. Дары он, конечно же, принял, но позаботился о том, чтобы запастись свежей водой из родника, бившего на окраине деревни.

Плоты столкнули в воду и медленная коричневая река понесла их вперед, постепенно отдаляя от берега.

Несколько дней, проведённых на плотах, окончательно вымотали людей, и все были рады, когда Пуа объявил, что близится соседняя деревня.

Деревня действительно появилась за поворотом — всё те же островерхие хижины на сваях, с лесенками, сплетенными из лиан.

С помощью самодельных рулей и вёсел воины повернули плоты к берегу.

На берегу Пуа встретил еще более древний старец, тоже с рубцами на груди. Только кроме набедренной повязки местный жрец носил ещё и травяное бубу, а также ожерелье из человеческих зубов.

Жрец уединился с Пуа в круглой хижине в центре деревни. Они долго разговаривали о чем-то, а хуссарабы разбрелись по берегу, падали прямо в траву, наслаждаясь твердью под ногами.

Такур ждал, сидя на плоту, у входа в хижину, сооруженную для него, — остальные спали под натянутыми пологами.

Когда из хижины вышел Пуа и бегом кинулся к берегу, Такур насторожился. А когда понял, что Пуа испуган и хочет о чем-то предупредить, размахивая руками, — поднялся, сунул руку в хижину, доставая лук.

И в этот момент в бревно совсем рядом с ним впилась странная стрела — тонкая, похожая на шип.

Такие же стрелы посыпались из леса на отдыхавших воинов.

Пуа, вскрикнув, упал; из спины его торчал шип.

Такур крикнул, поднимая людей, потом поднял лук, выискивая глазами противника. Наконец, он заметил их — смуглые тела мелькали в гуще леса на краю деревни, и в мангровых зарослях, спускавшихся в самую воду.

Такур выпустил несколько стрел и не без удовольствия расслышал вопль боли. Раненый с шумом рухнул в воду с нависшего над водой дерева, в листве которого он прятался.

Такур взял кожаный круглый щит и, прикрывшись им, выскочил на берег. Несколько воинов поспешили к нему. Они подняли Пуа и перенесли на плот.

Тем временем с десяток хуссарабов уже вооружились луками и начал отстреливаться.

— Всем на плоты! — скомандовал Такур. — Стреляйте зажигательными стрелами!

Легкие хижины запылали одна за другой. По берегу, в дыму, заметались полуголые люди.

Плоты медленно сносило на стрежень, стрельба прекратилась.

Такур склонился над Пуа.

— Что такое? — спросил он. — Почему твои соседи напали на нас?

— У них началась война, — прошептал Пуа побелевшими губами. — Они воюют с другой деревней, которая стоит ближе к горам. Та деревня напала на эту, воины утащили нескольких младенцев и женщин. Одних съели, других сделали пленниками. А ты и твои люди слишком необычны, и воины деревни, которые прятались в лесу, решили на всякий случай убить вас…

Такур слушал молча и сосредоточенно.

— А в твоей деревне? — внезапно спросил он. — Мы не видели в ней мужчин.

— Мужчины прятались в лесу. Они тоже хотели напасть, но я заставил их поверить, что вы не станете причинять зло.

Лекарь хуссарабов осмотрел рану Пуа и хотел было вытащить стрелу-шип, но Пуа поднял руку и сказал:

— Это всё равно не поможет. Стрелы окунают в сок одного ядовитого растения, и тело, в которое попал яд, долго не живёт…

Тем не менее, Пуа прожил до вечера. А потом его скрутили судороги, мышцы напряглись так, что он поднялся над кошмой, опираясь на нее лишь пятками и затылком. Потом тело скрючилось и стало быстро чернеть. Глаза Пуа к этому времени уже остановились и остекленели.

Прошло еще несколько дней. И однажды Такур, дремавший в своей хижине, был разбужен возгласами. Преодолевая недомогание, которое всё последнее время мучило его, Такур выглянул. И замер от удивления.

Рядом с плотом проплывал корабль. Низкий, крутобокий, с парусом, сплетенным из бамбука на манер циновки.

На борту корабля стояли смуглые люди в желтых, голубых, серых рубахах и в штанах, подкатанных выше колен. Они держали в руках круглые плетеные шляпы и в изумлении глядели на хуссарабов.

Корабль проплыл совсем рядом — до него можно было достать веслом.

Когда корабль миновал последний плот в связке, люди на корабле надели на головы шляпы и разом загомонили на неизвестном языке, в котором голос то повышается, то понижается, а звуки кажутся нечленораздельными.

Прошло ещё несколько дней. Такур видел, как постепенно меняются берега. На многих участках лес был вырублен или выжжен, поля зеленели всходами. На полях работали люди в круглых шляпах и в балахонах синего, желтого, розового цвета. Между полями вились узкие дороги, по которым буйволы тянули одноосные повозки.

Такур решил причаливать.

Но пока воины ворочали веслами, сворачивая к берегу, из-за деревьев показались строения — множество хижин, стоявших у самой воды, с деревянными мостками-причалами, с многочисленными лодочками.

А дальше, за хижинами и лесом мачт, поднимались настоящие дома — деревянные, с причудливо изогнутыми крышами; а за этими домами высились и целые многоэтажные дворцы, окруженные садами.

— Это город царства Дин, — сказал Такур. — Это последнее царство мира; этим царством кончается земля.

Он повернулся и крикнул воинам:

— Близок край земли! Это — конец похода!

Зеркальная долина

Аххуман и Намухха сидели на гигантских утёсах, свесив ноги вниз. Перед ними вправо и влево тянулось сверкающее в лучах восходящего солнца ожерелье Зеркальных озер.

Аххуман, как в детстве, лепил из кусочков глины человеческие фигурки. Они были похожи на живых людей, а когда Аххуман осторожно опускал их на скалы, — они и вправду оживали, начинали играть и баловаться, пока не рассыпались, когда из глины выходила вся влага.

Намухха — тоже как когда-то в детстве, — выстругивал обсидиановым ножом игрушечный меч из цельного ствола гигантского фикуса. Меч получался кривоватым и слишком непрочным. Но чтобы разбивать глиняные фигурки, другого и не требовалось.

— Я вижу, ты нашел настоящего героя, — сказал Намухха, искоса посмотрев на брата.

— Ты, я вижу, тоже, — неохотно отозвался Аххуман. — Несчастного полоумного человека…

Намухха с живостью обернулся к брату.

— Этот человек — самое удивительное из твоих созданий, брат. До семи лет он был баловнем родителей и судьбы, а потом, после рождения двух братьев, стал изгоем в собственной семье. Это человек, сломленный с самого детства. Физически сильный, талантливый, умный, — но жалкий и ничтожный в своем духовном бессилии. Он жил в страхе, в постоянном страхе. Он боялся всех и всего, — потому-то и бродил всю свою жизнь в чужих краях… Знаешь, что он искал?

— Знаю. Прекрасную страну мечты, в которой люди не обижают друг друга.

— Не-ет… — протянул Намухха и сморщился. — Он искал себя, свою вторую, лучшую половинку. Как близнец, которого разлучили с братом во младенчестве. Ну так вот. Я сделал из этого ничтожного человечка героя. Я отнял у него страх.

— И заставил совершить чудовищный проступок…

— Нет, и ещё раз нет! Я только избавил его от страха, а всё остальное — клянусь! — он делал сам!.. Кто мог подумать, что в этой трепещущей от ужаса душе может проснуться зверь!.. Но разве не по-звериному поступали с ним самим? Они уничтожили самое дорогое, что у него было в его нелепой жизни — его глупые стишки и записи. И что же несправедливого в том, что он решил отомстить?

Аххуман промолчал, лишь покачал головой. Несколько живых глиняных фигурок вдруг накинулись на одну и стали её бить. Аххуман вздрогнул от отвращения, щелчком рассыпав в прах все фигурки — кроме той, что барахталась на земле.

— Человек сложнее, чем ты думаешь, брат, — проговорил он. — Никто не знает, что творится в душе самого ничтожного, самого запуганного человека. Даже боги не знают. Внешность обманчива. Героем всегда становится не тот, кто кажется героем…

— Вот-вот! Именно об этом они и говорили… Родной брат моего, как ты выражаешься, бедного помешанного и тот, второй. Чиновник. Кстати, помешанный тоже думал об этом. Незадолго до смерти.

Намухха задумался, припоминая.

— Да. Он думал, что разбивает оболочку человека, освобождая его душу. И он освободил душу этой довольно неприятной особы — Лайсы.

— Ладно, — вздохнул Аххуман. — Теперь об этом поздно говорить. Пора собирать героев.

— А разве они еще не собраны? — лукаво спросил Намухха.

Аххуман показал рукой на северо-запад. Там, среди скал, двигался черный поток.

— Ага! — улыбнулся Намухха. — Вот оно, Последнее Сражение. Сойдутся два войска, и оба полягут. Хуссарабская империя разваливается сама собой… Разве я не говорил?..

Намухха, шевеля губами, что-то подсчитывал, глядя на черную ленту, струившуюся по горной дороге.

— Три тьмы всадников… Из которых почти пять тысяч тяжеловооруженных. А посмотри-ка! Какой длинный обоз с камнеметалками! По — моему, там есть даже огнемёты.

Намухха радостно улыбнулся, словно гордясь за войско Каран-Гу:

— Знаешь, как они устроены, огнемёты? Это такая труба с мехами на конце. В трубу наливают кровь земли, поджигают фитилек, а потом качают меха. Огонь летит недалеко, но прожигает насквозь трёхслойный щит…

Намухха даже языком зацокал от восхищения.

— Да-а, видно, Каран-Гу всерьёз решил покончить с Камдой. Между тем у него в войске хуссарабов гораздо меньше, чем у Камды. Едва наберётся тысяч шесть. Остальные — намутцы, аххумы, всякий горный сброд и племена с западного побережья. У Камды только две тьмы, но из них десять тысяч хуссарабов. Чувствую, нас ждёт интересное зрелище. Камда, конечно, будет уклоняться от битвы, тогда Каран-Гу придется брать штурмом город за городом. А города в Зеркальной долине — настоящие крепости. Одна беда — полководцы Каран-Гу уступают полководцам Камды. Лучших уже нет: Шумаар идет ко Рву, Шаган в Нарронии. А у Камды…

Аххуман поморщился:

— Я прекрасно знаю, как хорошо ты ориентируешься в битвах, вооружениях, талантах полководцев…

— И в тактике, заметь! А она иной раз переигрывает стратегию! — не без хвастовства заметил Намухха.

— Да-да, переигрывает… — согласился Аххуман. — Но избавь меня, пожалуйста, от своих кровопролитных забав.

— Ох-хо-хо! — Намухха хлопнул себя ладонями по бёдрам. — Какой ты нежный, мягкий, пушистый… А разве не ты уложил полсотни хуссарабов на мосту, а?

— Не я, — твердо сказал Аххуман. — Это сделал он сам, Берсей. Я лишь напоминал ему об осторожности и показал, куда отвести неприкаянную душу Аммара.

Намухха с тайным лукавством смотрел на него. Потом пожал плечами.

— После сражений, — а одним сражением, видимо, дело не ограничится, — я соберу своих героев, а ты — своих, — сказал Аххуман. — Они и дойдут до Рва. Бессмертные, как боги.

Намухха вскочил, взмахнул кривым мечом. Меч опустился на еще шевелящиеся комочки глины, раздавил их, а потом смёл в пропасть.

— Тогда за дело, брат! — закричал весело Намухха. — А знаешь, — мне нравится наша игра!..

Аххуман сумрачно поглядел на него. Вздохнул и спросил, как бы разговаривая сам с собой:

— А что будет дальше?

— Дальше? — беззаботно спросил Намухха. — Дальше мы сбросим в Ров Сидящих у Рва. Вот и всё.

Аххуман помолчал.

— Не мы. А герои, которых мы собираем.

Улыбка Намуххи померкла.

— Герои, которых мы убиваем, — добавил Аххуман еще тише. — Потому, что живые герои не видят богов.

Намухха, наконец, понял его. Он нахмурился.

— Значит, чтобы стать героем, надо умереть… Это не новость, брат.

Аххуман снова сурово взглянул на него:

— А дальше? Что дальше?

Намухха пошевелил губами, потом, наконец, выговорил вслух:

— Когда мёртвые уничтожат Ров и его вечное пламя, — жизнь остановится, мир замрёт. Ты об этом, брат?

— Да, и об этом тоже. — Аххуман поставил на край пропасти очередную фигурку. Только это был не человек, а некое сидящее чудовище с плоским лицом и сложенными на тугом животе руками. — Наверное, мир замрёт. Может быть, жизнь остановится…

Он взглянул на Намухху снизу вверх.

— Но это будет уже другой мир.

— И что тогда?

— Тогда, быть может, мы начнём всё сначала, — сказал Аххуман, но в его голосе Намухха уловил оттенок неуверенности.

— Ты — строить, а я — разрушать? — спросил Намухха.

Аххуман покачал головой:

— Нет, с самого начала. Земля — корабль. Но корабли тонут и исчезают бесследно. Тогда тебе нечего будет разрушать. Может быть, нам придётся строить другой корабль. Другую землю.

Он снова помолчал.

— Но на той, новой, земле нам с тобой, брат, уже не будет места.

Ставка Каран-Гу

Старшая жена Каран-Гу Айзарык была и в самом деле старшей. Она была уже взрослой девушкой, когда её отдали за двенадцатилетнего Каран-Гу.

Теперь Айзарык, или Ай-биби, как называли ее, была пятидесятилетней дородной женщиной с бородавкой на подбородке и черными усиками под носом. Она носила полумужскую одежду, и даже высокий белый тюрбан часто заменяла на мужскую шапочку, правда, расшитую золотыми нитками.

У нее были могучие руки и такие широкие бёдра, что, когда она садилась на коня, зад её бурдюками свешивался с двух сторон.

— Ну что, красавчик, — сказала она, заглянув в решётчатую дверь, — Не надоело сидеть взаперти?

Ар-Угай искоса глянул на неё; не поднимая головы, отозвался:

— А тебе что?

— Так-то ты разговариваешь со старшей женой своего повелителя! Негодник! Не будь ты кровником каана, я отшлёпала бы тебя по заду, как мальчишку!

Ар-Угай покосился на могучие руки Ай-биби, сложенные на мягком круглом животе.

— Чего ты хочешь? — спросил он сквозь зубы.

— Хочу научить тебя уму-разуму, — сказала она и открыла дверь.

Ар-Угай привстал на лежанке. Лицо его вытянулось.

Ай-биби вошла и встала над Ар-Угаем, уперев руки в боки.

— Знаешь ли ты, мальчишка, что я могу тебя спасти?

Ар-Угай непонимающе моргнул.

— Муж мой, чтоб ему сгинуть в урочище медных дяу, ушёл на войну.

Ар-Угай кивнул. Он слышал сборы и обрывки разговоров, которые вели между собой сторожившие его телохранители Каран-Гу.

— Да, я знаю. Наверное, он пошёл сразиться с дочерью хумов Хумбабой…

— Нет! — сердито сказала Ай-биби, не оценившая иронии. — Он хочет завоевать улус Камды, а потом разделаться и с Амзой. Вот чего он хочет, бесстыжий притеснитель вдов!

Она внезапно села на лежанку, так, что бедро её мягко прижалось к бедру Ар-Угая.

— Но он не вернётся. Камда силён, а Амза ещё сильнее, — уверенно сказала она.

Ар-Угай невольно повёл носом: он ожидал, что от Ай-биби будет вонять прогорклым бараньим жиром, но от неё почему-то пахло горными цветами.

Бедро Ай-биби постепенно наваливалось на него, и неожиданная истома стала охватывать Ар-Угая.

— Я помогу тебе, если хочешь, — уже тише сказала Ай-биби. — У меня есть собственные войска. Целый полк тсуров и хуссарабская охрана. Если бы ты захотел…

У Ар-Угая внезапно закружилась голова, и стало горячо в животе. Он внезапно стащил с Ай-биби безрукавку и разорвал белую рубаху. Гигантские, налитые груди Ай-биби сами собой оказались возле его лица. Соски были огромными, толще большого пальца, и стояли торчком.

Ай-биби вздохнула и стала наваливаться на Ар-Угая, который с готовностью, удивившей его самого, повалился спиной на лежанку.

— Ты, наверное, думал, что от меня воняет жиром и старым войлоком… — проговорила Ай-биби, проворно раздевая Ар-Угая, и всё слаще наваливаясь на него. — Это от молодых жён моего проклятого муженька разит потом, как от кобылиц, а я-то знаю, что жена должна блюсти себя в чистоте. Я приняла травяную ванну и натёрлась благовониями, и прополоскала рот ванильным настоем. Уж я-то знаю, как понравиться мужчине… Мужчины любят сладкие запахи, и не любят, когда от женщины пахнет, как от ослицы, которая мочится там, где стоит…

Что она ещё говорила — Ар-Угай уже не слушал. Невыразимо приятная тяжесть охватила его, сдавила его проворный казык, налившийся неутолимым желанием…

Потом она кричала, а он внезапно оказался сверху. Прямо перед глазами колыхался её необъятный, неописуемо желанный зад…

И она снова кричала, а потом стала причитать, сладострастно стискивая зубы:

— Ой-бой, мой жеребёночек… Ой-бой-бой!..

Потом, раскинувшись на лежанке, которая для неё была слишком мала, и прижав подмышкой Ар-Угая, будто он был ребёнком, Ай-биби деловито говорила:

— Нам надо дождаться, когда Камда и мой муженёк, чтоб ему заночевать в стойбище кемпиров, вырвут друг другу глаза. Потом собрать оставшееся войско и ехать назад, в Голубую степь.

Ар-Угай не без труда выпростал голову из щели между мягкой рукой и еще более мягкой — если такое вообще возможно, — громадной грудью:

— Почему в Степь?

— Потому, что Тауатта осталась без присмотра, пока вы, как молодые козлята, отправились драться за поляну с клевером, оставив дома полную кормушку капустных листьев. Тот, кто правит Тауаттой — тот правит и всем остальным.

Ар-Угай привстал:

— Но здесь ещё не всё закончено, Хумбаба ещё жива…

— Для тебя — всё, мой жеребеночек, — прервала его Ай-биби и нежно прижала к груди. — А до Хумбабы мы доберёмся и из Тауатты. Лучше всего с такими делами справляются мои служанки… Помнишь Угду?

— Ты знаешь?.. — поразился Ар-Угай. — Откуда ты знаешь?

— Я многое знаю, многое примечаю… А ту девку, Айгуль, я сама подослала к тебе. Я знала, что она тебе понравится. Настоящая красавица, и настоящий, безжалостный губитель… Вся в мать!

Ар-Угай вытаращил глаза. Но Ай-биби не дала ему додумать. Он снова почувствовал, как над ним разверзается мягкая засасывающая плоть, и, не в силах сопротивляться, погрузился в сладкий, невыразимо сладкий дурман…

Несколько дней пролетели незаметно. Когда первый раз Ай-биби вышла из дворца в сопровождении Ар-Угая, стражники покосились на них, но сделали вид, что ничего необычного не происходит.

А когда Ар-Угай переселился в покои биби-каным (у неё были собственные покои, в отличие от других жён Каран-Гу), никто — ни телохранители из гвардии Каран-Гу, ни командиры оставшихся в ставке войск — не бросил на Ар-Угая даже косого взгляда.

Ай-биби была здесь полновластной хозяйкой. Может быть, подумал Ар-Угай, и своими военными успехами Каран-Гу обязан своей старшей жене. Староватой, полноватой, некрасивой, но властной и умной, как степной мудрец шуур. И к тому же… Ар-Угай не хотел признаваться в этом даже себе, — и к тому же такой сладкой, такой послушной и нежной в постели.

Однажды в ставке появился Шаган. Он был один и рассказал Ай-биби страшные вещи. В Нарронии больше никто не живёт — только крысы, шакалы, и людоеды, которые прячутся в пещерах и всегда поддерживают огонь в очагах, потому, что разучились его разжигать.

Такур ослушался приказа и отправился на юг. Шаган разбил войско изменника, и Такур, скорее всего, сгинул в джунглях северного Дина. Или, как называют его сами динцы, — Динь.

А ещё спустя несколько дней лазутчики сообщили, что битва в Зеркальной долине состоялась. Каран-Гу потерял несколько тысяч людей, но у Камды не хватило сил добить его. Теперь Камда заперся по крепостям южного края Зеркальной долины. А Каран-Гу готовится их штурмовать.

Тогда Ай-биби сказала Ар-Угаю:

— Ну что же, красавчик. Настало время и нам собираться в поход.

Ушаган

Впереди, в непроглядной ночи, засияли огни. Сначала их было мало и они были рассеяны по всей линии невидимого горизонта.

Потом огней стало больше, и они собирались в громадные скопления, и чем ближе, тем ярче они становились, сливаясь в яркий феерический свет, затмевавший робкие звезды.

Кибитку потряхивало на ухабах, рессоры скрипели, она покачивалась из стороны в сторону.

Топот копыт звучал дробно и глухо.

Аххаг проснулся, позвал:

— Мама?

Домелла давно уже не спала, то и дело нетерпеливо выглядывая в полуоткрытый полог. При виде огней Ушагана у неё сильнее забилось сердце, и ей не сиделось на месте.

— Да, сынок?

Он выбрался из-под одеяла, пробрался к откинутому пологу, лёг на живот. Мать примостилась рядом. Впереди, ореолом окружая темную фигуру возницы, все ярче и гуще разгорался пожар далеких огней.

Аххаг прижался щекой к плечу Домеллы.

— Это Ушаган?

— Да, мой милый. Это Ушаган.

— Мой город?

— Да. Этот город — действительно твой. И это самый красивый и самый большой город на свете, выстроенный твоим отцом.

Аххаг помолчал. Потом вздохнул и прошептал так, чтобы не слышал возница:

— А знаешь, мама… Я не хочу больше быть царём.

Домелла удивленно взглянула на него, потом прижала его покрепче, поцеловала в жесткие волосы на затылке.

— Хорошо. Это хорошо, сынок.

Прошло время, пока Аххаг наконец спросил:

— Почему это хорошо? Кому-то ведь надо быть царём.

— Это хорошо потому, что означает одно: ты уже вырос, сынок. И теперь ты понимаешь, как трудно быть царём. А если ты понял это, — значит, ты уже царь.

Она засмеялась, и он тоже засмеялся. Хотя и неуверенно.

Она потрепала его по волосам и сказала:

— Правда, пока ещё маленький, ещё совсем небольшой царь…

Ворота Ушагана были открыты и освещены. В воротах цепью стояли стражники — в аххумском вооружении, с копьями, небольшими круглыми щитами, в рогатых шлемах.

Впереди стоял воин без шлема, с конским волосом на плече. На золоченом поясе висел короткий меч. Когда повозка приблизилась, он шагнул вперёд и оскалился. Вынул меч из ножен. Шлем он по-прежнему держал на сгибе локтя.

— Кто вы такие? — спросил он.

Бараслан выехал вперёд.

— Мы везём царицу Домеллу. Я — полутысячник Бараслан, а это — мои солдаты.

Страж ворот сделал еще несколько шагов вперёд.

Взлетел меч, едва не коснувшись конской морды. Конь захрапел и прянул назад, Бараслан удержал его.

— Ты — хуссараб? — спросил страж. — Я тебе не верю!

— Зато я — не хуссараб, — раздался из темноты чей-то голос, и на дороге перед стражем оказался Сейр. — Кажется, я успел вовремя…

Он соскочил с взмыленного коня, откинул седую гриву волос.

— Да и ты тоже не аххум, Алабарский волк, — добавил Сейр.

Страж внезапно побледнел, а потом сделал мгновенный выпад мечом. Но меч встретился с воздухом, а плеть, которую держал Сейр, обвила кисть Эдарка.

Молча, не выпуская меча, Эдарк приблизился к Сейру и сказал свистящим голосом на языке, который никто не понял:

— Ну что, поиграем, брат? Как в детстве…

Сейр сильно дернул плеть, так что Эдарк вскрикнул от боли. И ответил на том же никому не известном языке:

— Мне не до игр, брат.

— Тогда тебе придётся драться, — прорычал Эдарк по-аххумски.

Сейр ничего не ответил. Он быстрым движением накинул свободную часть плети на шею Эдарка, развернул его к себе спиной и сказал:

— У тебя руки по локоть в крови, алабарец. Я не дерусь с преступниками. Я их казню.

Эдарк выронил меч и охнул, вцепившись обеими руками в плеть, сжимавшую горло.

Сейр натянул плеть, заставил Эдарка опуститься на колени и сказал Бараслану:

— Арестуйте его. Он виновен в смерти тысячи каффарцев и сотен аххумов. Время безвременья кончилось. Ты слышишь, Эдарк?..

Из ворот, раздвинув стражников, спешил невысокий коренастый человек в форме темника, с пайцзой наместника на широкой груди.

— Кто вы? Что происходит? — крикнул он.

Сейр повернулся к нему, взял факел у стражника, поднёс его к лицу говорившего.

— Руаб, — кратко сказал он.

Руаб отшатнулся, потом лицо его странно изменилось, и он рухнул на колени:

— Повелитель! Берсей!..

Домелла вышла из повозки, но ничего не сказала.

А сын ни о чём её не спросил.

Широкие улицы Ушагана были забиты людьми.

Они изменились, жители Ушагана. Среди обычных аххумских накидок и шапочек в толпе виднелись хуссарабские треухи и маленькие квадратные тюбетейки. Среди важных господ со слугами — обгоревшие на солнце лица крестьян из пригородов.

Домеллу пронесли на руках от повозки до царских носилок. Чуть не силой усадили в высокое кресло-трон, десятки рук протянулись к рукояткам, чтобы поднять носилки, но Домелла в последний момент соскочила:

— Руаб! Коня мне и моему сыну!

Толпа взревела.

Этот радостный многоголосый рев сопровождал их до самой набережной, до массивных стен, окружавших царский дворец.

Толпу с трудом оттеснили от входа во внутренний двор, где Домелла, Харрум, Берсей, Каррах, Руаб соскочили с коней. По широкому двору, мощенному мощными гранитными плитами, к ним спешили слуги.

Дворец, окруженный колоннадой, с круглой надстройкой наверху, с башенками, на которых развевались стяги аххумских племён, был прекрасен. Он ждал гостей, сияя розовым мрамором и перламутром.

— Вот мы и дома, сын, — сказала Домелла.

Эдарк был посажен в клетку во внутреннем дворике цитадели.

Он просидел там всю ночь, а утром, заметив тень на своем лице, поднял голову. Рядом стояла Домелла.

Эдарк молчал, только встряхнул гривой нечёсаных волос и крепче сжал руками деревянные перекладины.

— Я думала, ты погиб в Нуанне, — сказала Домелла.

Эдарк хотел было ответить, но позади Домеллы выросли бесшумные тени стражников. Потом к ним присоединились Харрум, Каррах, и, наконец, Сейр.

Домелла обернулась. Прямо взглянула на Сейра и спросила:

— В чём обвиняется этот человек?

Сейр помолчал, обдумывая ответ. Потом нехотя произнёс:

— Список его преступлений так велик, что я затрудняюсь перечислить их все. Он виновен в гибели тысяч мирных жителей Азамбо и Каффара. В гибели сотен аххумских солдат…

— Это ложь, — прохрипел Эдарк, глядя исподлобья на Сейра.

Сейр ответил ему спокойным взглядом.

— Свидетелей слишком много, алабарец. Многие из тех, кто служил со мной, могут подтвердить, что твои руки забрызганы кровью невинных.

— Ложь! — упрямо прохрипел Эдарк.

— Разве ты не крался впереди нашего войска? Разве не твои головорезы затопили Азамбо в крови и завалили трупами?

Не дождавшись ответа, Сейр повернулся к Руабу и Карраху.

— Эти двое, царица, служили под моим началом. Руаб — начальником агемы, Каррах — доверенным тысячником.

— Я видел Азамбо, и видел Каффар, — сказал Каррах. — В Азамбо мы построили плотину, чтобы река смыла трупы в море. Иначе убрать их с улиц мы не могли.

— Я это подтверждаю, — сказал Руаб.

Домелла снова повернулась к Эдарку.

— Ну же. Скажи, что это ложь.

Эдарк издал звук, похожий на рычание и ощутимо потряс клетку.

— Это не ложь, моя госпожа, — неожиданно мягко сказал он. — Да, намутцев наняли, чтобы они бежали впереди войска, как волки, и резали всех подряд. Но не я отдавал приказы. У каждого из отрядов был свой предводитель и свой наниматель. Руэн, князь Данаха. Жрецы Хааха в Нуанне. Хуараго, лазутчик хуссарабов…

Он поднял голову, и взгляд его стал почти просительным.

— Я не бежал с ними впереди войска. Меня не было ни в Азамбо, ни в Каффаре. Я дошел лишь до Алькарона, а потом вернулся в Нуанну. И есть люди, которые могут это подтвердить.

Домелла внезапно залилась краской. Повернулась к Сейру:

— Да, я видела его в Нуанне. Это он вывез меня, моего сына и его няньку по подводному каналу из дворца жрецов. Благодаря ему я осталась жива.

Сейр хмуро спросил:

— А куда он пошёл потом?

— Я вернулся в Нуанну, — сказал Эдарк. — Я хотел помешать жрецам. Но меня схватили солдаты Аххага Великого. И те, кто мог бы подтвердить это, скорее всего, погибли — они были предназначены в жертву Хааху, как и я.

Он облизнулся и снова опустил голову.

Солнце вставало всё выше, во дворике, со всех сторон зажатом каменными стенами, становилось жарко.

Домелла повернулась к Сейру.

— Как бы ни были велики грехи этого человека, я не могу… Не хочу начинать своё возвращение в Ушаган с казней. Ведь война закончилась — по крайней мере здесь, в Ушагане.

Внезапно вперед выступил Харрум.

— Есть множество видов наказаний, не связанных с казнью, — сказал он. — В кодексе Каула Старшего, например, предусмотрены и другие виды наказаний.

— Никто и не говорит о казни, — сказал Сейр. — Я хотел только справедливого суда. Если же царица хочет начать своё царствование с милости и прощения, — что ж? Никто не вправе возразить ей.

— В кодексе, — снова заговорил Харрум, — есть, например, такой вид наказания, как изгнание, или лишение Родины. Человек, которого подвергли этому, должен скрыться из пределов страны. И всякий, кто встретит его в границах государства, должен сообщить об этом властям.

— Либо убить на месте, — добавил Сейр и ухмыльнулся.

— Либо убить на месте, — эхом отозвался Харрум. — Изгнание может быть пожизненным, а может быть ограничено десятью, пятнадцатью или двадцатью пятью годами. Так сказано в Кодексе Каула.

Харрум поклонился.

— К сожалению, у алабарца нет родины, — язвительно заметил Каррах.

Сейр бросил на него мрачный взгляд и буркнул:

— Нет, Каррах. У каждого есть Родина. Или то место, куда стремится душа.

Он тоже поклонился Домелле:

— Решать тебе, царица.

Вечером того же дня из южных ворот Ушагана выехал отряд всадников, сопровождавший закрытую повозку. В повозке, прикованный обеими руками к распоркам, сидел Эдарк.

Их путь лежал к южной границе Аххума, в Арли, и дальше, к владениям киаттских королей.

Повозка была без рессор и Эдарк приплясывал вместе с колесами. Голова его, опущенная на грудь, моталась из стороны в сторону.

Когда повозка притормозила у пограничного столба на границе Аххума и Арли, и старший отряда заглянул в неё, откинув полог, Эдарк казался совершенно обессиленным.

Командир приказал напоить узника. Один из воинов влез в повозку, одной рукой взялся за волосы и откинул голову Эдарка, другой поднёс к его губам кувшин с водой.

Эдарк жадно осушил его.

Взгляд его стал осмысленным, и он сказал:

— Мне надо по нужде.

— Ходи под себя, — равнодушно ответил воин.

Командир, заглядывавший в полог, ничего не сказал.

— Где мы сейчас? — спросил Эдарк.

— У границы Арли.

Воин вылез, полог снова опустили и закрепили деревянными застежками.

Повозка медленно тронулась, а из повозки вдруг донёсся голос:

— Мы у границ Ада!

Воины переглянулись.

— А если закрыть двери в Ад, — куда отправятся грешники? — снова закричал узник.

Командир переглянулся с десятником и проговорил:

— Надо доложить в Ушаган, что он сошёл с ума.

Но Эдарк расслышал эти слова. Он захохотал и потряс повозку до основания, так, что кони шарахнулись в сторону.

— Передайте мои слова Сейру! — закричал безумный. — Запомните и передайте: верх и низ сходятся, и Ров — это только дверь между ними.

Мыс Альмайя

Корабли двигались на север, подгоняемые боковым ветром. Крисс целыми днями стоял на палубе, а вечером в каюте, развернув свою книгу, записывал:

«Эти берега на редкость живописны. Прямо из воды поднимаются скалы, а на скалах зелеными волнами растет хвойный лес. Дальше, за лесом, скалы громоздятся всё выше и выше, превращаясь в заснеженные пики.

Странно, что в этих местах никто не живет — за всё время пути нам не встретилось ни одного корабля, ни одной лодки. Только морские животные — их лежбища встречаются на песчаных пятачках у воды, между скал. Да еще встречаются гигантские рыбы, которые, как говорят, всплывают, чтобы глотнуть воздуха, а потом снова уходят на глубину. Из этих рыб можно добыть множество превосходного мяса и жира, а еще — драгоценную амбру, которую, как говорит Зенопс, можно обменять в Билуогде на золото по весу: за одну меру амбры — три меры золота.

Земля все не кончалась, хотя снежные пики исчезли. Я спросил капитана, где же самый северный мыс земли — Альмайя? Оказалось, что мы уже миновали его. Но вокруг мыса множество островов и шхер, пройти мимо которых решаются только самые отчаянные. Лучше обогнуть шхеры, потратив несколько дней, чем соваться в проливы.

Наконец наступил день, когда мы резко сменили курс. Мы обогнули последний Рог Северного Полумесяца.

Зенопс говорит, что самая опасная часть пути позади. Теперь мы плывём почти строго на юг, и с каждым днем берега становятся всё ниже. В прибрежной части Ринрута живут полудикие народы, родственные, как говорит Зенопс, хуссарабам, — только язык и обычаи у них совершенно другие. Они ловят рыбу и бьют морского зверя. Два раза в год в эти воды заплывают торговые корабли из Тсура — привозят ножи, одежду, украшения, домашнюю утварь. Эти товары обмениваются на амбру, тюлений жир, моржовую кость.

В конце концов мы достигли залива Энверрай, где расположен городок Багаэна. Городок совсем мал, дома здесь строят из каменных глыб, швы конопатят мхом. В таких домах, по-видимому, довольно холодно, но местные жители производят впечатление закалённых и крепких людей. Мужчины носят бороды, а женщины коротко стригут волосы. Женщины носят деревянные туфли без задника и толстые шерстяные носки, доходящие до колен.

В гавани Багаэны мы задержались на три дня — Зенопс прикупил амбры, жира и моржовую кость: видимо, намерен перепродать их на юге.

Через десять дней плавания, обещает Зенопс, будет остров Пуар. Там стоит город Иле, из которого есть прямая дорога в Тауатту. Дорога горная, пройти по ней трудно, но хуссарабские торговцы бывают в Иле часто.

Может быть, там мы что-то узнаем о судьбе Гаррана».

Корабли встали на рейде, но в Иле пошел лишь Зенопс, — его появление здесь, в городе, который был данником Тауатты, не могло вызвать подозрения.

Зенопс вернулся довольно быстро. Уединившись с Криссом в каюте, он рассказал, что встретил некоего человека, который назвался посланцем Гаррана. Вечером этот человек подплывет к кораблю в лодке.

— Держись с ним настороже! — посоветовал Зенопс. — Слишком уж он похож на хуссарабского лазутчика. А если это так — как бы нам не пришлось по быстрому уносить отсюда ноги…

Ночью к борту корабля действительно причалила лодочка, в которой сидел лишь один человек. Его подняли на борт и провели к Криссу.

Это был невысокий худой человечек, с жидкой черной бородкой и такими же вислыми усами. На нем была хуссарабская меховая шапка и подпоясанный пастушеский кафтан из овчины.

Человек оглядел тесную каюту, дождался, пока они с Криссом остались одни. Поклонился и сказал писклявым голосом на ломаном языке Равнины:

— Вечер добрый, господин. Как приятно снова оказаться среди друзей.

Он еще раз поклонился и сел.

Посмотрел на Крисса, улыбнулся, снял шапку.

— Вечер добрый, господин, — повторил он другим голосом. — Или ты не узнаёшь меня, своего слугу и спутника?

Крисс смотрел настороженно, и никак не мог понять, чего добивается этот скуластый узкоглазый человечек.

Наконец человечку и самому, видимо, надоело ломать комедию. Потому, что он внезапно улыбнулся и, сморщившись, отодрал от подбородка бородёнку. Потом — с таким же усилием, но уже со стоном — усы. Завернул рукав и принялся тереть лицо.

Когда он отнял от лица рукав, Крисс едва не вскрикнул от удивления — перед ним был Ом Эро.

— Неужели ты и теперь не узнаёшь меня? — спросил он со смехом.

Следы краски еще оставались на лице, а верхняя губа распухала на глазах.

— Этот хуссарабский клей из вываренных костей слишком крепкий, — пожаловался Ом Эро, трогая губу и подбородок. — А Зенопс, когда я разыскал его в гавани, решил убежать от меня. Скрылся в толпе — я еле-еле его догнал. По-моему, он принял меня за хуссараба.

— Признаться, — улыбнулся Крисс, — я тоже принял тебя за хуссараба. Очень маленького и хитрого хуссараба… Ну, рассказывай!

— В Тауатте почти нет войск, и это единственный город, который не страдает от войн, — начал Ом Эро. — А война в степи идёт повсюду. Все мелкие князья, главы племён и даже родов, вступили в борьбу. Я так и не понял, из-за чего они воюют. Наверное, из-за скота и пастбищ, потому что удачным считается набег, если захвачены табуны лошадей, отары овец, рабы или какое-то имущество. Степь постоянно пылает. Люди переходят с места на место в поисках убежища, какие-то дикие отряды их настигают и режут всех подряд, исключая только тех, кого можно продать в рабство. Я ещё не встречал более удивительных порядков, — Ом Эро пожал плечами, вздохнул и поправил сам себя, — Вернее, такого всеобщего беспорядка.

Ом Эро рассказал, что Тауатту не трогают, потому что там правит Айгуль, а она — дочь самого Каран-Гу, за которым стоит большой многочисленный род. Айгуль, говорят, отравила брата Богды — слабоумного Угду. А Угда считался её мужем, — поэтому Айгуль ещё и вдова великого каана.

Войск в Тауатте немного. В степи вообще не бывает много войска, разве что несколько родов, а то и целое племя выставит своё ополчение. Обычно же воюют мелкими отрядами, в сотню, самое большее — в пятьсот сабель. В Тауатте под началом Айгуль сабель триста, — этого хватает для того, чтобы город оставался в безопасности.

Гарран, освободив в Данабатте тысячи рабов, получил целое войско. Он разбил его на отряды, и теперь эти отряды движутся по степи на юг, в долину Тобарры.

— А где же сейчас флотоводец? — спросил Крисс.

— Он остался в Тауатте, — усмехнулся айдиец. — Он выбрил голову, надел балахон, подпоясанный чётками, и проповедует айдийское учение о смирении. Он велел передать, что будет ждать тебя в Хейме — это небольшой портовый городок почти на самой границе с Аххумом. Там смешанное население, и приняты аххумские обычаи. Хуссарабов там не было и нет.

— Но до Хеймы ещё далеко…

— Да. Тебе плыть мимо Тсура, мимо тсурских твердынь Аркен и Рико.

— Зенопс непременно захочет поторговать там… А значит, мы задержимся.

— Двумя днями больше, двумя меньше — какая разница? — Ом Эро пожал плечами. — Время бежит быстро. Гарран подождет тебя, если придёт в Хейму раньше.

Ставка Каран-Гу

— Ну, наконец-то пришли добрые вести, — сказала однажды Ай-биби, входя в свои покои, в которых теперь и жил Ар-Угай. Он не выходил из дворца днём — не потому, что боялся солдат, верных Каран-Гу, а потому, что ему было стыдно глядеть им в глаза.

— Мой муж осадил Цао, положив половину гвардии на берегу озера Хош. Но Камды в Цао нет, он ушел на север. И другую часть войска Каран отправил в погоню. Он там крепко увяз!

Ай-биби с воодушевлением стала срывать с себя многочисленные юбки, которые носили знатные замужние хуссарабки.

Ар-Угай, лёжа на постели, приподнялся.

— Что ты делаешь?

— Что делаю? — Ай-биби стащила через голову нательную рубаху и засмеялась:

— Раздеваюсь!..

Она предстала перед Ар-Угаем во всей красе — пышная, белотелая, со свисающими, но упругими ягодицами и грудями.

— Ты тоже вставай, — велела она, хлопком в ладоши вызывая служанок. — Мы выезжаем сегодня же.

— Куда?

— В Арманатту. И дальше, на север, в родную степь…

Вошли служанки. Они шли вереницей, неся на вытянутых руках предметы одежды и вооружение.

— Сейчас ты меня не узнаешь… — сказала Ай-биби, подставляя служанкам руки. — Ты увидишь настоящего воина, и поймешь, чем он отличается от тех, кого привыкли считать хуссарабским непобедимым бойцом…

Она села на постель, подставляя ноги: кожаные штаны, шерстяные белые чулки, сапоги из нежнейшей кожи…

— Что ты стоишь? — обернулась она к Ар-Угаю. — Ступай в оружейню. Выбери там всё самое лучшее. Ты у меня и так красавец, но в доспехах царя Наммуза станешь подстать мне.

Уже вечерело, когда они выехали на северо-восток, по дороге, которая вела через горные перевалы к Тобарре.

Ар-Угай ехал, чуть отстав от Ай-биби. В военных доспехах, в остроконечном шлеме с пучком совиных перьев, она казалась богатырем. Конь под ней тоже оказался богатырской породы и больше был похож на тяжеловоза из тех, которых выращивают специально для грузовых работ.

Ар-Угай украдкой обернулся. Войско тянулось за ними бесконечной змеёй; последние еще только выезжали из ворот лагеря. А следом за Ар-Угаем ехала целая толпа огромных, краснорожих одышливых воинов. Кони под ними ходили ходуном и дрожали мелкой дрожью от напряжения. Эти люди мало были похожи на воинов, скорее на вояк, впервые собравшихся на войну. Кольчуги не по размеру, шлемы, вкривь и вкось сидевшие на раздутых головах…

Ар-Угай догнал Ай-биби и спросил, показав назад:

— Кто это? Телохранители?

Ай-биби с неудовольствием глянула на любовника, кратко ответила:

— Мои кровники.

Ар-Угай спрятал усмешку. Что ж, ему следовало бы догадаться самому…

Через несколько дней утомительной дороги впереди показалась излучина Тобарры и впадающая в нее Алаамба.

На последнем привале Ай-биби была задумчива и жаловалась на разбитые ягодицы, — слишком нежные для военного седла. Кровники не жаловались, хотя каждый за эти дни сменил не одного коня: кони не выдерживали исполинов, начиная спотыкаться после первого же перехода. У некоторых ноги подгибались прямо на ходу, и тогда толстяк с грохотом летел на дорогу, проклиная коня.

Ар-Угай еще в начале пути посоветовал им пересесть в повозку, но они, изображая из себя бывалых воинов, отказывались до последней возможности, точнее, до последней павшей лошади: других лошадей старший табунщик наотрез отказался им давать. Толстяки нехотя расселись по повозкам.

Но в Арманатту им вздумалось-таки въехать на конях.

Затея была хороша, жаль, — Арманатты больше не было.

Сожжённая Арманатта частично вновь отстроилась, но обитали в ней подозрительные люди, которые, завидев входившее на главную улицу войско, немедленно разбежались.

— Та-ак… — грозно сказала Ай-биби и подбоченилась. — Дезертиров — изловить, отрубить головы. Работников заставить работать.

И она отправилась выбирать дом, в котором могла бы поселиться.

Сначала планы у неё были обширны: она хотела заново отстроить новую столицу, женить на себе Ар-Угая, объявив его великим кааном. Тогда под её властью хотя бы номинально оказались бы все завоеванные хуссарабами земли.

Но увидев, во что превращена столица, Ай-биби приуныла. Ни красивых зданий, ни фонтанов, никаких следов царского или иного другого, подходящего для неё, дворца. Пришлось стать лагерем на окраине разрушенного города и разбить шатры.

Ночью, прижимая к себе Ар-Угая, словно ребёнка, она размышляла вслух:

— Это плохое место. Недаром старые люди говорят, что нельзя жить на перекрёстке. Ничего, мы построим новый город — там, на севере, на берегу Тобарры, поближе к Голубой степи. Например, в Аллагаше, у озера Нанай. Или в Махабатте, Городе любви.

Ар-Угай молчал. Он думал о том времени, когда сможет с наслаждением прервать земную жизнь Ай-биби и всех её кровников. Каким образом это сделать — он ещё не решил. Но твёрдо знал, что рано или поздно, в Аллагаше или Махабатте, или даже в Тауатте, — это обязательно произойдёт.

Он вдыхал смрадный запах, — от Ай-биби теперь несло крепкой смесью лошадиного и её собственного пота, — и внезапно подумал: А не прирезать ли её прямо сейчас? Эта мысль взволновала его и он завозился.

— Ну что ты, мой красавчик, — пробормотала Ай-биби сонным голосом. — Я спрятала все ножи и кинжалы, чтобы ты нечаянно не порезался…

Дезертиры были казнены, к вящему удовольствию Ай-биби, которая постаралась сделать из казни настоящее представление.

Остальные обитатели Арманатты — бывшие рабы, которым некуда было идти, шайки разбойников без роду и племени, — то ли разбежались, то ли затаились на время.

Арманатта опустела.

И тогда, поскучав, посидев на обрывистом берегу Тобарры, Ай-биби решила:

— Пора в путь! На север!..

Они двигались по дороге вдоль Тобарры, развлекаясь тем, что вылавливали шайки дезертиров и топили их, связав попарно так, чтобы они не могли шевелить руками.

Миновали развалины Багбарту и Орна, и вошли в долину озера Нанай.

Здесь жило осёдлое племя, родственное хуссарабам; мимо озера проходила большая дорога, которая вела из Степи мимо Махабатты к побережью, заканчиваясь у Хеймы и Ретмы, небольших торговых портов.

На берегу озера разбили лагерь — здесь Ай-биби собралась как следует отдохнуть, залечить мозоли на ягодицах и на внутренней стороне бёдер, дать отдохнуть коням и людям.

Озеро Нанай — длинное и узкое — отражало голубое небо и дальние горные вершины.

Ай-биби со служанками, раздевшись донага, отправилась купаться; с берега, невидимого за рощей, послышались вопли и возня.

Ар-Угай сел перед входом в шатёр, погружённый в мрачные размышления.

Тысячник Хуттах попросил позволения поохотится. Он смотрел на Ар-Угая бесстрастно, но Ар-Угай угадывал в щёлках его глаз презрение и насмешку.

Хуттах ушёл. В лагере стало тихо и сонно; из соседних шатров, где расположились кровники Ай-биби, доносился могучий храп.

Ар-Угай уже хотел было прилечь, почувствовав, что его тоже клонит в сон, но издалека послышался топот копыт.

Стряхнув дрёму, Ар-Угай привстал.

В лагерь возвращался разъезд, прочесывавший окрестности. Всадники торопили коней, и Ар-Угай понял, что у них есть новости.

Отряд перешёл на шаг, въехав в ворота лагеря, и направился к шатру Хуттаха. Ар-Угай, нахмурившись, ждал. Сейчас они узнают, что Хуттаха нет и отправятся на поиски Ай-биби.

Ну, уж нет. Ар-Угай пока ещё темник, и все молчаливо признают, что он, как опекун каан-бола, имеет все права считаться наместником Великого каана.

Поднявшись во весь рост, Ар-Угай смотрел на воинов, стоявших у шатра Хуттаха и ждал. Он разглядел среди воинов пешую фигуру в каком-то балахоне, и удивился. Но не сделал ни шага вперёд.

Между тем командир отряда, наконец, увидел Ар-Угая и, кажется, до него что-то дошло. Он гикнул и кони развернулись к одиноко стоявшему у шатра Ай-биби темнику.

Ар-Угай не знал этого человека. Бритый, в балахоне, с четками, он был похож на таосского монаха. Но, во-первых, он не был таосцем, а во-вторых, был слишком крепким для монаха. А, кроме того, посадка головы и прямой взгляд… Ар-Угай, окинув монаха взглядом, почти уверился, что перед ним — аххумский воин, и воин непростой.

— Мы встретили этого человека на дороге, — докладывал командир отряда. — Он был со спутником, но когда мы решили задержать их, тот, второй, сбежал. Он, похоже, воин: безоружный, отбился от троих наших. Я никогда не видел такого ловкого, искусного бойца…

— И где же этот второй?

— Скрылся в лесу, который тянется на северо-запад и поднимается в предгорья. Его ищут.

Ар-Угай кивнул и повернулся к мнимому монаху. Внятно сказал по-аххумски:

— Ну, что скажешь?

Монах молчал. Он стоял, расставив ноги и развернув широкие плечи, высоко подняв голову; окружившие его хуссарабы казались худенькими подростками.

— Только не пытайся меня обмануть, — продолжил Ар-Угай, не дождавшись ответа. — Я знаю в лицо всех аххумских темников и многих тысячников. То, что ты не простой воин, я вижу. Значит, если я не знаю тебя, ты или один из тех, кто называет себя хранителем, или… моряк.

Монах сделал непроизвольное движение, и хуссарабы загудели, глядя на Ар-Угая со всё возраставшим уважением.

Но монах по-прежнему молчал.

— Если ты моряк, — сказал Ар-Угай теперь уже на языке Равнины, — то у тебя должны быть татуировки.

Он кивнул воинам:

— Разденьте его.

Двое воинов рывком содрали с монаха балахон, разорвав ворот и обнажив мускулистый торс. На плечах и груди монаха были цветные рисунки, изображавшие морских животных и богов-покровителей.

Ар-Угай улыбнулся. Хуссарабы почти подобострастно смотрели на него.

Монах молчал. Лицо его стало угрюмым, и он наконец-то опустил голову.

— Хорошо, — помолчав, сказал Ар-Угай. — Если ты не хочешь говорить, я заставлю тебя кричать.

Он обратился к командиру-сотнику.

— Эти рисунки, — он кивнул на татуировки, — нельзя отмыть. Так снимите их вместе с кожей.

Монаха бросили на землю лицом вниз, растянули руки и привязали ремнями к вбитым колышкам. Один из воинов, сняв шапку и кафтан и закатав рукава рубахи, поднял небольшой охотничий нож.

— Что здесь такое творится? — раздался грозный голос Ай-биби.

Она, мокрая, едва прикрытая мягким покрывалом, раздвинула воинов. Поглядела на распятого на земле монаха, на Ар-Угая.

— Ну? — грозно переспросила она.

— Прикрой свой срам, женщина! — внезапно рявкнул Ар-Угай. — И ступай в шатёр, на женскую половину!..

Ай-биби открыла было рот, чтобы ответить бранью, но внезапно краска бросилась ей в лицо. Она попятилась вместе со своими служанками, машинально закутываясь в покрывало. По лицу её пошли красные пятна.

— Наглец!.. — выдохнула она.

Ар-Угай спокойно выдержал её взгляд и сказал сотнику:

— Проводи госпожу.

Но госпожа не стала ждать такого позора — резко повернулась и бросилась в шатёр.

Уже вечерело. К телу пленника, залитому кровью, собралось множество воинов. Среди них был Хуттах. Он держался рядом с Ар-Угаем. Ар-Угай сидел на вынесенной из шатра кошме, пил горький степной чай и молчал. Хуттах тоже молчал, — он даже не смел присесть рядом.

— Он так ничего и не сказал, — наконец выговорил Хуттах. — Может быть, оставить его до завтра? Если он, конечно, доживёт…

Ар-Угай качнул головой и сказал:

— Он не доживёт… Разве ты не знаешь?

Хуттах действительно не знал. Он не был боевым офицером, вечно тёрся у шатров предводителей, и баранов для него свежевали другие, и к дичи, подбитой его стрелой, ему не приходилось прикасаться.

Хуттах с готовностью пробормотал:

— Как скажешь, темник.

Когда стемнело, разожгли костры. Впавшего в беспамятство монаха еле-еле привели в чувство, но он молчал, и даже ни разу не вскрикнул. Лишь скрежетал зубами, когда боль делалась невыносимой.

Ар-Угай присел возле него на корточки.

— Тебя еще можно вылечить… Скажи только своё имя, и я позову лекарей.

Монах повернул голову. На бритом черепе и в широко открытых глазах плясали отблески огня. Засохшая кровь чернела на подбородке, на щеках, на затылке. Над обнаженной, лишённой кожи плотью, уже начавшей чернеть и разбухать, вились столбом чёрные мухи.

Ар-Угай понял, что монах хочет что-то сказать и нагнулся ниже.

— Я скажу… — прохрипел монах. — Я скажу тебе не своё, а твоё имя. Ты — Ар-Угай, Лисья Шапка. Покоритель Ушагана, убийца великого каана, подлейший из хуссарабов.

Ар-Угай в гневе отшатнулся.

— Не думай, что тебе удастся спастись. Если мои люди не успеют, — тебя убьют твои собственные солдаты. И ты сдохнешь по-шакальи, загрызенный своими товарищами…

И после этого он вскрикнул. Единственный раз за весь день пыток: Ар-Угай вытянул из костра головню и ткнул ею прямо в губы монаха. Ткнул, и, вращая, стал с бешеной силой проталкивать головню ему в рот. Пламя металось и гасло, монах мычал, откидывая голову; пахло палёным.

Монах сжал зубы, и головня погасла. Ар-Угай в бешенстве ударил ею монаха по голове, от чего головня треснула пополам, отшвырнул ее и плюнул в черное лицо, на котором рот расползся так, что стали видны зубы и дёсны.

Вскочив, Ар-Угай оглянулся. Хуттах и сотники подскочили к нему.

— Не трогайте его. Пусть околеет, — сказал Ар-Угай, и пошёл во тьму, мимо костров, пошатываясь и ничего не видя вокруг себя.

Путь Крисса

Гарран не пришёл в Хейму, как обещал.

Корабли день за днем стояли на внешнем рейде, будто готовясь к отплытию, но не трогались с места.

На кораблях аххумов царило уныние. На кораблях Зенопса — оживление.

Купец днем со своими сыновьями и слугами пропадал в торговой части Хеймы, возвращался поздно вечером на перегруженных лодках, потом запирался в своей каюте, больше похожей на каморку, и подсчитывал выручку. Лицо его в эти дни сияло от удовольствия, глаза блестели, с губ не сходила улыбка. С Криссом он старался не встречаться лишний раз, да Крисс и сам не стремился к общению.

Целыми днями Крисс бродил по палубе, оглядывая порядком надоевший ему городок на холмах, грязную гавань, лодки, лодчонки, чужие купеческие галеры.

Вечером, уставший, ложился отдохнуть, но вскакивал при каждом непонятном шуме.

Гарран не возвращался.

Через две недели капитаны стали поговаривать об отплытии. Корабли от бездействия ветшают быстрее, чем в плавании; ещё немного — и им потребуется основательный ремонт. Днища обрастают водорослями и моллюсками, команда привыкает бездельничать и забывает ремесло, гребцы теряют силу и сноровку…

Гарран не возвращался.

Спустя ещё несколько дней Крисс, оставив на берегу нескольких воинов с поручением дожидаться Гаррана и снабдив их деньгами, взяв в долг у Зенопса, — денег должно было хватить на покупку небольшого и не нового каботажного судна, — наконец решился.

Выбрали якоря. Корабли Зенопса сидели низко, загруженные товарами. Они казались неповоротливыми, одышливыми толстяками.

Впрочем, Крисс теперь никуда не спешил.

Они проплыли мимо Ретмы, обогнули мыс Арфор, сделали короткую остановку в Лиго.

Здесь на набережных уже звучала аххумская речь, хотя местные жители и не считали себя подданными Аххага.

В двух днях пути от Лиго стояли Шен и Аланзор — северные форпосты Аххумской империи.

Впрочем, Крисс не спешил. Аххум не был его домом. Аххум теперь был далёк от его сердца почти так же, как Нуанна.

Всё прошло, или вот-вот пройдёт. Так учил его Эйдо, — пастух, охотник, и врожденный философ.

После Шена они достигли Аммахаго. Здесь Крисс впервые сошел на берег, встретился с магистратом и с удивлением узнал о переменах: Аххум больше не считается улусом Хуссарабской империи. В Зеркальной долине ещё идет война, и с юга, говорят, движется войско, посланное Амзой. Но Ушаган уже никому не выплачивает дани, и правит Аххумом Домелла, — белокожая царица с раскосыми глазами.

— А каан-бол? — наивно спросил Крисс.

— Нет больше каан-бола, — усмехнулся магистрат в седые усы. — Есть наследник, царевич Аххаг Второй. Он был здесь у нас — славный мальчишка. Он не отходит от Сейра — знаешь ли ты такого?.. Каррах теперь первый полководец Аххума, а верховный жрец Харрум перенес свою резиденцию в Ушаганский храм Краеугольного камня.

Корабли снова двинулись на юг.

В Кейте им устроили пышную встречу. Послы объявили, что царица с нетерпением ждет Крисса, что его считают героем и рассказывают невероятные истории о том, как он вырвался из осажденного монастыря Тцара, убив сто тысяч хуссарабов, пересёк горы и пустыню, и основал колонию на далеком северо-западном берегу.

Крисс слушал, кивал, но ему казалось, что говорят о ком-то другом.

Теперь он стал поторапливать капитанов.

Но не почести, обещанные в Ушагане, не давали ему покоя. Он начал вдруг тосковать о Киа-Та-Оро, о крепости на зеленом холме, о светлых киаттских рощах. Эта тоска в последние дни превратилась в болезнь. И еще на подходе к Ушагану Крисс внезапно почувствовал слабость и слёг.

Теперь он плохо спал по ночам и дремал днём, и, выслушивая доклады капитанов, пытался высчитать, сколько миль осталось до Киатты.

Когда корабли вошли в гавань Ушагана, Крисс едва смог подняться. Его спустили в лодку на веревках, а на берегу сразу же перенесли в паланкин.

Так, в паланкине, он и лежал, не видя толпы, а лишь слыша приветственный многоголосый ор. Он не видел, что дорога устлана цветами, что паланкин сопровождают Каррах, Сейр, Харрум и сам царевич Аххаг.

Когда паланкин внесли во внутренний двор дворца, Криссу помогли сойти на каменные плиты. Поддерживаемый Каррахом и Харрумом, он едва не упал, запнувшись о расстеленный ковёр. По ковру к нему шла Домелла, и Крисс из последних сил улыбнулся ей и попытался сделать глубокий поклон.

Потом свет померк в его глазах, и он со вздохом облегчения погрузился в беспамятство.

— Подождите… Дайте ему отдохнуть… Такое бывает после нескольких месяцев плавания…

Он уже не слышал эти голоса. Он плыл по незнакомой черной реке, под низкими сводами какой-то пещеры, в узкой черной лодчонке. В борта стучали льдинки, и от воды поднимался озноб, а впереди не было света, — лишь тьма и шёпот таинственных существ.

Голос раздельно и четко произнёс:

— Киатта.

И Крисс открыл глаза.

Он лежал на просторной постели в громадном зале, потолки которого подпирали перламутровые колонны. Рядом стояли какие-то люди и перешептывались. Крисс непонимающе поглядел на них. Наконец смутное воспоминание забрезжило в голове, и Крисс узнал говоривших. Это был Сейр, которого когда-то он называл Берсеем; человек в фиолетовой мантии — должно быть, придворный врач; и сама царица Домелла, в белом платье, которое светилось в лучах солнца, с маленькой короной в иссиня-черных волосах.

— Всё, что мы можем сделать — это ждать, — тихим скрипучим голосом проговорил лекарь. — Но когда он очнётся, его нужно будет немедленно отправить в Киатту. Это единственный способ спасти его.

— Никогда я не слышал об этакой странной болезни, — проворчал Сейр.

— Есть много болезней, госпожа моя, — торопливо продолжил врач, обращаясь почему-то к царице. — И среди них та, которой не придумали другого названия, кроме как сердечное томление. В данном случае эта хворь вызвана тоской по родине.

— И чем же оно грозит, это сердечное томление? — почти насмешливо спросил Сейр.

— Смертью, темник. Всего лишь смертью, — ответил лекарь спокойно и низко поклонился, — но опять же царице.

Крисс повернул голову. Голова казалась невесомой: ещё чуть-чуть — и она оторвалась бы от подушек и поднялась в воздух…

— Я слышал о томлении духа, — снова буркнул Сейр. — И всегда считал, что им страдают только изнеженные бездельники, — он покосился на Домеллу. — Но о томлении сердца… Разве это физический недуг?

— Совершенно физический, — ответствовал лекарь, вскинув голову. — И грозит он параличом, или, если сказать понятнее, остановкой сердца.

Сейр шумно вздохнул. Кажется, он всё ещё не мог уразуметь такую странную болезнь, слишком похожую на прихоть. Впрочем… Прихоти ведь тоже бывают разными.

Домелла внезапно подняла руку и склонилась над Криссом:

— Крисс?

— Я… я уже здесь, госпожа, — с трудом ответил Крисс: язык во рту тоже казался невесомым.

— Ему трудно говорить, — заметил лекарь. — Пожалуй, вино с добавлением опия может отчасти вернуть ему силы…

Лекарь приставил к губам Крисса дутый стакан, наполненный тёмной жидкостью. Домелла поддержала его голову, и Крисс сделал глоток. Вино не обжигало, оно вообще не чувствовалось. Просто на миг в горле стало тесно. Он сделал ещё несколько глотков.

— Благодарю тебя, царица, — сказал он. — Прости. Я очень устал.

Он опустил голову на подушки и прикрыл глаза.

Домелла взглянула на Сейра:

— Есть ли у нас люди, говорящие по-киаттски?

— Это хорошая идея! — быстро вставил лекарь, оторвавшись от своих склянок с лекарствами, которыми был уставлен маленький одноногий столик.

— Далеко ходить не надо, — сказал Сейр.

Он взял руку Крисса — бледную, невесомую, с синими прожилками и прозрачными пальцами. И быстро сказал несколько слов на незнакомом певучем наречии.

Не открывая глаз, Крисс ответил.

Потом вздрогнул и широко открыл глаза. С удивлением посмотрел на Сейра.

— Ты говоришь по-киаттски?

— Конечно, — ответил Сейр. — Я говорю и по-киаттски, и по-нуаннийски, и даже по-таосски…

Не понимавшие ни слова Домелла и лекарь переглянулись.

— Есть ли у тебя какие-нибудь известия из Киатты? — между тем спросил Крисс.

— Есть, — кивнул Сейр. — Но вряд ли они обрадуют тебя.

— Королева Арисса… умерла?

— Нет, слава Аххуману. Старая королева жива. Жив и твой брат Фрисс. Об остальном я, с твоего разрешения, умолчу.

— Да, — согласился Крисс. — Скоро я всё узнаю сам. Скажи царице. Скажи вот эти три слова: ка-и-за та-Киа, ра-мер.

Сейр кивнул, обернулся к Домелле и, разведя руками, словно извиняясь, сообщил:

— Он просит передать тебе, моя госпожа, всего три слова: Я хочу домой.

— Ка-и-за та-Киа… — повторила Домелла. — Как это красиво звучит. Жаль, что я не понимаю по-киаттски. Жаль, что я вообще там никогда не была.

Она снова склонилась над Криссом:

— Я поняла твои слова, Крисс. Всё, что ты хочешь, будет сделано.

Сейр добавил:

— Ра-мера та-Киа, Крисс-та-Рисс-Киа. Ра-мера…

Для путешествия снарядили самую мягкую рессорную повозку из всех, какие только можно было найти в Ушагане. Сборы продолжались два дня, и все эти дни Сейр то и дело заходил в покои Крисса, обмениваясь с ним несколькими фразами.

Домелле Сейр сказал:

— Не нужно большой свиты. Я сам буду сопровождать Крисса, я и несколько слуг.

— Хорошо, — согласилась Домелла. — Я знаю, Сейр, что ты один стоишь целой сотни воинов. Но мой лекарь Хаум поедет с вами.

— Да, конечно, — неохотно протянул Сейр.

— И вот еще что… Объясни мне, пожалуйста, что значит Киа-та-Оро? Эти слова часто произносит Крисс, но я слышала их и раньше. Ведь Оро — это название главного города Киатты?

— Да, но полное название города Оро — Киа-та-Оро. И означает оно Мой дом в Оро. Дом, род, Родина — у киаттцев однокоренные слова. И само слово Киатта…

— Я догадалась, — мягко перебила Домелла. — В письменном договоре Аххага с Киаттой эта страна называется Киа-та-Киа. Родина там, где дом.

— Или дом там, где Родина, — подхватил Сейр. — Вели выслать вперёд гонцов, чтобы на станциях для нас всегда были свежие кони. Всё же путь не близок.

— Конечно, Сейр. Спеши! Завтра утром…

— Нет, моя госпожа. Лучше уже сегодня, сегодня вечером. Я думаю, нам следует скакать днем и ночью.

Повозка мчалась по каменной старинной дороге. Верстовые столбы, казалось, подбегали к окошку — и отскакивали во тьму.

Сейр скакал верхом, следом за слугой, который освещал путь дорожным фонарем.

Внутри повозки рядом с Криссом, покачивавшимся на подвесной койке, сидел Хаум и дремал, повесив длинный нос.

Они миновали две станции, каждый раз меняя лошадей. На рассвете показалась третья станция. Возчик стал тормозить, и Сейр, заглянув в повозку, спросил:

— Ну, как Крисс?

Лекарь вздрогнул и протёр глаза:

— Всё в порядке, мой господин.

Сейр с сомнением поглядел на Крисса, лежавшего, откинув голову, и покачал головой.

— Да где уж тут все в порядке! — сказал он.

На станции сделали короткую остановку. Сейр хотел заставить Крисса пройтись, но Хаум воспротивился, заявив, что больной только что спокойно уснул: до этого спать ему мешала тряска.

— Зато она не мешала тебе, — проворчал Сейр.

К вечеру они пересекли границу Арли. Местность здесь была равнинная, и дорога стрелой бежала на юг. Сейр по-прежнему скакал впереди, а когда слуга начал едва не валиться с коня от усталости, он взял у него фонарь.

— Привяжи коня к повозке, сядь на запятки и отдохни, — сказал ему Сейр.

Слуга с готовностью повиновался.

И еще одно утро они встретили в дороге.

Прислонясь к каменному пограничному столбу, с киаттской стороны, на земле сидел Эдарк. Он подставил лицо солнцу, закрыв глаза, вытянув ноги.

Неподалеку, за частоколом, стоял каменный длинный дом, в котором размещались казарма и конюшня. Здесь стоял отряд пограничной стражи из хуссарабов. Когда-то давно их поставил здесь тысячник Камды, — и забыл о них.

Сейчас во дворе два хуссараба, обнажившись, боролись на поясах. Их грузные тела блестели от пота.

Группа других стражников, лежа на пригорке, подбадривала борцов.

Когда на дороге послышался топот, Эдарк повернул голову. К границе приближалась повозка с четверкой лошадей, в сопровождении всадника.

Эдарк поднялся на ноги. Борцы во дворе казармы отлепились друг от друга и тоже стали глядеть на повозку.

Командир стражи — один из борцов — приложил ладонь к глазам, поглядел, потом отдал короткую команду. Стражники поднялись, разобрали оружие, нехотя двинулись к дороге.

Повозка стала тормозить, всадник подлетел к столбу. Эдарк смотрел на него, сложив на груди руки.

Хуссараб, по-прежнему с обнаженным торсом, подошел, оглядел коня, всадника, спросил на языке Равнины:

— Кто, куда, зачем?

— Мы везем Крисса, брата короля Фрисса. Вот охранная грамота, подписанная наместником Ушагана Руабом.

Хуссараб вытер руки о свисающую ниже колен рубаху, взял свиток, просмотрел и вернул.

— А где сам Крисс?

— Он болен, — сказал всадник. — Он лежит в повозке.

Хуссараб подозвал двух стражников и вразвалку направился к повозке.

Всадник перевёл взгляд и только теперь заметил Эдарка.

— Здравствуй, Сейр, — сказал Эдарк.

— Здравствуй, изгнанник Эдарк, — спокойно ответил Сейр.

Эдарк взял коня под уздцы и сказал:

— А я ждал тебя.

— Догадываюсь, — кратко ответил Сейр.

Он обернулся. Хуссараб просунул голову в дверцу повозки и с кем-то разговаривал, — видимо, с лекарем. Голая спина блестела, будто смазанная жиром.

— Хочешь сразиться? Только ты и я, — сказал Эдарк.

— Как в детстве? — Сейр криво усмехнулся, не глядя на Эдарка. — Нет, не хочу.

— А придётся! — повысил голос Эдарк, теряя терпение.

В руке его появился нож и потянулся к подпруге.

— Нет, не придётся, — ответил Сейр, и ударил Эдарка по лицу обнаженным мечом, плашмя. Тем не менее две кровавых полоски появились на лице Эдарка. Он отшатнулся, прошипел:

— Это мы ещё посмотрим, брат…

В следующее мгновение он прыгнул с нечеловеческой силой, лошадь шатнуло, она присела на колено, и Сейр торопливо, освобождая ноги, выскочил из седла. Они покатились по траве. Внезапно Эдарк, зарычав, оказался сверху. Снова сверкнул поднятый вверх нож, — но в этот миг один из стражников метко бросил аркан. Рука Эдарка оказалась в петле, стражник дернул аркан на себя, и Эдарк, скривившись от боли, скатился с Сейра.

Сейр поднялся, отряхнув одежду.

— Не сейчас, — тяжело дыша, проговорил он. — Не сейчас, изгнанник.

Хуссарабы, гортанно переговариваясь между собой, связали Эдарка, отняли нож. Связанного, оставили сидеть на траве, поджидая командира.

Командир уже возвращался, покачивая головой. Увидев Сейра, буркнул:

— Плохо вёз, охранник, плохо.

— Что? — у Сейра перехватило дыхание.

— Совсем холодный этот брат короля, совсем холодный, — сообщил хуссараб, снова покачал головой и зашагал дальше. Проходя мимо Эдарка, глубокомысленно изрёк:

— Зачем такое делал, а? Надо было спокойно сказать: прощай, а ты? Тогда что ж, будешь сидеть в тюрьме, пока нет, — и кивнул стражникам.

Они подхватили Эдарка и потащили внутрь ограды, к казарме. Эдарк вывернулся звериным движением, ударил ногой ближайшего хуссараба, а когда второй хотел схватить его — укусил за руку. Стражник взвыл от боли и обиды.

Тогда командир, натягивавший одежду, коротко взглянул на Эдарка, и кивком послал на подмогу своего соперника по борьбе.

Тот неторопливо подошел к Эдарку, обошёл его — Эдарк лежал на спине, поворачиваясь, чтобы пустить в ход ноги, — и вдруг, изловчившись, крепко ухватил его за волосы. Дёрнул.

Эдарк охнул и, неестественно выпрямляясь, поднялся на ноги. Всё так же держа его за волосы, хуссараб провёл его в ворота, подождал, пока откроют обитую железом подвальную дверцу, толкнул Эдарка внутрь.

Но прежде Эдарк успел крикнуть:

— Сейр! Боги собирают героев!..

Сейр тронул пальцами восковое лицо Крисса. Лицо действительно было холодным, а под кожей заострившегося носа проявились хрящи. Сейр гневно взглянул на Хаума. Тот, вскинув руку, чтобы защититься от удара, вжался в угол повозки.

Сейр снова повернулся к Криссу. Взял за руку, стал слушать пульс.

Он слушал долго, очень долго. Лекарь хныкал и шмыгал носом.

— Тише! — прикрикнул Сейр. — Я ведь не ударил тебя?..

Рывком разорвал одежду на груди Крисса, приложил ухо к груди. Грудь показалась ему ледяной…

Он слушал очень долго. Потом внезапно вскочил, выглянул в распахнутую дверцу и страшно рявкнул на возницу:

— Гони, скотина!!.

Возница подпрыгнул от неожиданности и хлестнул коней кнутом. Повозка подпрыгнула, срываясь с места, и понеслась по дороге.

Конь Сейра заржал, повел головой по сторонам, и поскакал вслед за повозкой.

Ров

В тумане, окутавшем мир, светилось ядовито-желтое пятно. К этому пятну, удивляясь ему, и шёл Шумаар. Шёл — это только так сказано, потому, что нет слова для обозначения того, как передвигаются мёртвые.

Может быть, он лишь передвигал ногами, не касаясь земли. А может быть, даже и не передвигал, а просто скользил, обходя большие камни и не замечая те, что поменьше.

Камни тоже казались ядовитыми. Они словно источали туман, который клубился и из белого становился черным, заволакивая всё вокруг непроницаемым мраком.

Лишь желтоватое яичное пятно светилось среди тьмы.

Потом Шумаар почувствовал, как вздрогнуло его мёртвое сердце, и он непроизвольно зашагал быстрее.

Да, сомнений быть не могло: на большом валуне, опустив голову, сидел человек. Гигантская тень от его фигуры отражалась в тумане, и этот второй, туманный человек, казался огромным, как скала, и почти таким же тёмным.

— Ты быстро вернулся, сотник, — раздался голос, от которого у Шумаара перехватило бы дыхание, — конечно, если бы он дышал.

— Я торопился, — коротко ответил Шумаар.

Теперь он был рядом — так близко, что мог бы потрогать Нгара. И он потрогал. Плечо полководца бессмертных казалось ледяным.

— Сюда не следует торопиться, — отозвался Нгар.

Он приподнялся, оглядевшись.

— Видишь, мы пришли первыми. Других ещё нет. Но их надо ждать с минуты на минуту.

— А кто это — другие? — спросил Шумаар.

— Другие… Я не знаю, кто. Когда они придут, — я их узнаю. Может быть.

Туман клубился вокруг него; с тихим шипением струйки тумана выбивались из-под валуна, и белое растворялось в желтоватом и в чёрном.

— Что это? — спросил Шумаар, поднимая руку и показывая вперёд.

Нгар поднял голову.

Оттуда пахнуло жаром, и по туману внезапно побежали лиловые волны.

— Это — там, — сказал Нгар. — Мы у Рва.

— Нам потребуются кони, — сказал Нгар. — Посмотри: ты не видишь коней?

Шумаар огляделся. Туман клубился, змеился над землёй, молочные султаны били из-под камней, и в этом всеобщем движении, в этом хаосе, трудно было что-то увидеть.

— Нет, я не вижу, — сказал Шумаар.

— Значит, придётся ждать, — Нгар снова опустил голову.

Шумаар стоял возле него, по-прежнему пытаясь высмотреть в тумане силуэты коней.

— Ров так далеко, что нужны кони? — наконец спросил он.

— Ров так далеко, что нужны кони, — эхом ответил Нгар, — И Ров так близко, что можно упасть в него прямо с седла, когда мчишься в атаку…

Он подумал и добавил:

— Там. Среди живых.

Туман внезапно заклубился, вздулся, и словно нехотя выпустил из себя черный силуэт.

Силуэт приблизился, и его тень приближалась вместе с ним, одновременно вырастая до исполинских размеров.

Когда он подошёл, Нгар сказал, не поднимая головы:

— Ты заблудился, Даггар?

— Да, — отозвался Даггар. — Я пошёл не в ту сторону. Оказалось — просто сделал круг.

Он взглянул на Шумаара:

— И ты здесь, великан?..

— Ты шёл, не сворачивая, неправильно выбрав направление, и всё-таки пришёл, куда надо? — спросил Нгар и покачал головой. — Знаешь, что это означает? Что Ров круглый. Как кольцо. Он окружает нас.

— Нет, Ров прямой, как полёт стрелы, — сказал кто-то ещё, появляясь сбоку. Это был старый хуссараб в мокрой насквозь одежде. — Ров прямой, потому что тьма, идущая по степи в линию, падает в него одновременно.

Он огляделся и с удивлением спросил:

— Разве туман горит?

— Это не туман, — ответил Нгар. — Это горит то, что во Рву.

Он помолчал и спросил:

— Кто ты? Я не знаю тебя.

— Я Шаат-туур, темник Богды-каана.

Нгар кивнул.

— Ты не встречал здесь коней? — спросил он.

— Нет… Но мой конь со мной.

Из тумана появилась лошадиная морда. Конь ткнул Шаат-туура мокрыми губами в затылок, в трясущуюся седую косицу.

В тумане появились новые смутные тени. Люди и кони.

Пока они шли, — а шли они медленно, словно брели на ощупь, — кто-то сказал:

— А может быть, Ров — не круг и не линия? Ведь он всё время с нами, с самого рождения. Он движется с каждым нашим шагом, как будто нехотя отступая. Но каждый следующий шаг может стать шагом в пропасть.

— Это похоже на правду, — согласился Нгар. — Но тогда это означает, что Ров не вне, а внутри нас.

— И Те, кто сидит у Рва — тоже.

Это сказал появившийся из тумана Крисс. Он постоял, глядя себе под ноги, а потом вдруг стал быстро удаляться — быстро-быстро, словно какая-то неведомая, неземная сила вытаскивала его из тумана.

— Ров — внутри меня. Сидящие у Рва — внутри меня, — задумчиво сказал Нгар. — Что же это значит?

— Наверное, это значит, — сказал Даггар, — что мы победили Ров. А те, что остались за туманом, — ещё нет.

— И ещё это значит, что Ров исчезнет, если исчезнут все, кто носит его в себе, — добавил Нгар. — Но мы попробуем справиться сами.

Он поднялся. К нему подбежала лошадь, — тёмная смутная громадина. Нгар легко вскочил в седло.

— А как же Крисс? — спросил Даггар. — Он только что был здесь. Он стоял вот тут…

— Нам некогда. Мы не можем ждать его.

Дельта Тобарры

По мере того, как Ар-Угай продвигался на север, вылавливая и казня дезертиров, присоединяя к войску тех, кто сдавался, — сила его росла. Теперь уже Ай-биби не осмеливалась командовать; она сидела в своей громадной повозке, окруженная служанками, и лишь временами ворчала, неодобрительно комментируя события.

Служанки, оказываясь вне повозки, шушукались и хихикали, и с восхищением глядели на Ар-Угая.

— Нет, не доведёт он нас до добра, — рассуждала Ай-биби. От постоянного сидения в повозке у нее начались приступы удушья и головокружения, и сама она заметно расплылась, подурнела, и словно сразу постарела на несколько лет. Теперь ей можно было дать её годы.

А Ар-Угай вступал в города и юрты победителем. Если какой-то город не желал впустить его, ссылаясь на то, что он незаконно присвоил себе власть Великого каана, — Ар-Угай брал город быстрым и решительным штурмом, и безжалостно истреблял жителей. Так случилось в Кагебе, Иннуларе и Махабатте.

Айгуль со своими любовниками и прихлебателями, заслышав о приближении Ар-Угая, бежала из Тауатты в Алаш. Оттуда перебралась дальше на север, в Данабатту, а потом — в Махамбетту. С каждым передвижением свита её уменьшалась, и в Махамбетте она осталась с несколькими служанками и с двумя десятками воинов.

Дальше бежать было некуда: севернее на десятки миль простиралась громадная дельта Тобарры, заросшая тростником, с плавучими островами, с предательскими болотами. В дельте жили фламинго, пеликаны, бакланы и чирки. Да еще — изгои, люди без роду и племени.

Но когда отряды Ар-Угая приблизились к Махамбетте, и пронёсся слух, что всесильный темник ищет именно её, Айгуль, — она решилась. С последними друзьями она перебралась через несколько проток, и остановилась на одном из островов.

Но однажды ночью вспыхнул тростник, с шумом поднялись в небо птицы, и Айгуль, бросив небогатый скарб, побежала ещё дальше на север, — к океану.

Её долго искали. Говорили, что в самом конце с ней оставались только служанка и Айрат — простой пастух, которого она назначила тысячником, и который делил с ней её постель.

Их не нашли.

Однажды под вечер Ар-Угай проехал по выжженному островку и в просветах следующих островов увидел тёмно-синюю громаду океана. Он переплыл последнюю протоку, не слезая с коня, выбрался на маленький клочок суши. Здесь уже не было тростника — островок был песчаным, с клочьями жесткой травы.

Ар-Угай подъехал к самому берегу, так, что накативший морской вал осыпал коня брызгами и пеной. Конь коротко заржал: ему не нравилась открывшаяся бесконечность.

Тогда Ар-Угай спешился и сказал Хуттаху:

— Я хочу посмотреть на море. Может быть, это и есть последнее море, к которому мы так долго шли?

Хуттах хотел было возразить, что они шли к южному морю, а это — север, но промолчал. А потом догадался и сам: это у земли есть противоположные концы. А у моря нет конца, оно едино, и волны, омывающие землю с запада, ничем не отличаются от тех, что омывают восточные берега.

Ар-Угай и десяток его спутников разбили два шатра — для командира и для телохранителей. Разожгли костер из плавня, найденного на берегах, поужинали подстреленной болотной дичью.

Ар-Угай ничего не сказал о карауле, но Хуттах позаботился об этом по привычке. Хотя — откуда здесь можно ждать врагов?..

Оставив у костров двух воинов, Хуттах отправился спать.

Ар-Угай тоже лёг в своем шатре. Он долго ворочался и не мог уснуть. Море грозно дышало, шумело, и ему казалось, что оно недовольно, что оно грозит ему.

А потом шипение волн стало его убаюкивать.

Он задремал. И сквозь дрёму услышал окрик часового. Волны помешали ему расслышать, что крикнул часовой.

Потом часовой крикнул снова и замолк.

Ар-Угай с трудом разлепил глаза. Снаружи поднялся ветер, и волны гремели о берег всё грознее, и тяжесть их становилась такой, что островок содрогался.

Ар-Угай вздохнул и решил, что надо выбраться из шатра, посмотреть, всё ли в порядке…

Он откинул полог. В шатёр ворвался ветер и надул его так, что Ар-Угай испугался, что колья не выдержат, и шатёр вот-вот взлетит.

Он выскользнул наружу.

Ревели волны, и ветер швырял пену далеко от линии прибоя. Костры были погашены, и лишь смутные далекие зарницы временами бросали на островок мертвящий свет.

— Эй! — позвал Ар-Угай, не видя часового. — Хуттах!..

Голос его глушили волны, сносил ветер.

Держась руками за землю, Ар-Угай на коленях пополз к соседнему шатру.

Шатер был распахнут, и полог рвал ветер; полог то откидывался, открывая шатер, то захлопывался, и Ар-Угай отчего-то почувствовал страх. Он дополз до шатра, сунул внутрь голову.

— Хуттах! — крикнул он.

Никто не отозвался. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел спящих людей, лежавших друг возле друга.

Ар-Угай толкнул ближайшего к нему. Тело оказалось неподатливым и…

Ар-Угай торопливо ощупал его руки, грудь, шею. И внезапно почувствовал, что руке стало тепло. Это была кровь. И она еще не остыла.

Ар-Угай отпрыгнул от шатра, оглянулся. Вспышка зарницы осветила черное пятно костревища и часового, лежавшего ничком, подобрав под себя руки.

Сквозь ветер и шум волн до него донеслось ржание. Ага, значит, стреноженные кони были живы, и они где-то здесь, недалеко… Ар-Угай привстал и кинулся на звук, но внезапно под его ногой оказалось какое-то препятствие, и он рухнул, зарывшись лицом в мокрый песок.

Но он тотчас же перевернулся, выхватил кинжал. Увидел смутную тень, которая мелькнула перед глазами, и мгновенно прилегла, словно слившись с песком.

— Кто бы ты ни был! — крикнул Ар-Угай, — Человек, зверь или демон — выходи! Я хочу увидеть тебя!

И тогда что-то выросло перед ним, поднявшись прямо из песка, и рядом с собой Ар-Угай разглядел белое лицо с широко открытыми глазами. Глаза были раскосыми — это Ар-Угай понял чуть позже. А пока, не думая, он поднял кинжал и ударил прямо перед собой, метя в горло неведомому убийце. Но кинжал встретил лишь воздух, и Ар-Угай, стоявший на коленях, снова упал лицом в песок.

Почему-то вокруг была вода. Он едва не захлебнулся и вскочил, испытывая уже настоящий панический страх.

— Кто ты? Покажись!.. — крикнул он из последних сил, дрожа и силясь пронзить взглядом темноту.

Полыхнула зарница. И Ар-Угай наконец увидел его — невысокого человека в темной кожаной одежде, с кожаной повязкой на голове.

Снова ударить кинжалом Ар-Угай не успел. Его ослепила боль в груди, как будто в нее вонзилась молния. Он качнулся, захрипел, выронил кинжал, с ужасом догадываясь, что случилось непоправимое.

Он стал медленно заваливаться на спину, прямо в воду, которая всё прибывала, заливая островок.

Перед тем, как вода покрыла его целиком, он снова увидел белое лицо, нависшее над ним, и услышал непонятные, глупые и обидные слова:

— Вспомни, как он умирал, хуссарабский шакал!..

И в самый последний миг, когда свет погас, и другой, неземной свет ослепил его, он внезапно всё понял.

Но теперь это знание было бесполезно, бессмысленно; теперь ни он сам, ни его мысли и слова, ровно ничего не значили. Ни для живых, ни для мёртвых. Ни для людей, ни для богов. Больше ничего нельзя было сделать: ни пощадить, ни простить.

А потом на остров, словно прорвав невидимую плотину, с грохотом устремился прилив.

Дин

В этот самый час Такур подошел к кромке прибоя. Громадное тёплое море светилось перед ним; бежали светящиеся волны, и мириады светящихся брызг летели над ними.

Позади Такура, на холмах, спал величественный город. Перекликалась уличная стража, светили тысячи ярких фонариков, подвешенных к причудливо изогнутым краям крыш.

А здесь, внизу, шелестели пальмы, со стороны гавани доносился какой-то скрип и скрежет, и тихо шептались волны, оставляя на мокром песке голубую полоску света.

Вообще-то эту страну называли иначе, не Дин. Местные жители произносили слово, отдаленно похожее на звук разбиваемого стекла: дзинь! Они были не очень-то гостеприимны, жители Дина, но добры и миролюбивы.

Такур прошёл всю страну с севера на юг, теряя товарищей, умиравших от неизвестных болезней. До моря дошли немногие.

Оставив их в одном из постоялых дворов, которых было множество в районе гавани, Такур в одиночестве пошёл на берег. Он хотел как можно скорее выполнить свой долг, слишком долго томивший его — дойти до последнего моря.

И вот он видит его. Тёплое, ласковое, поющее.

Такур подошел ещё ближе к воде. Волна лизнула его сношенные сапоги, оставив на них светящийся след.

Такур сделал ещё шаг. И ещё. Он зашёл в воду так далеко, как только смог — пока волны не стали качать его назад и вперёд. Теперь у него светились и руки, и грудь.

Такур посмотрел вверх, на глубокую чашу небес, усыпанную крупными незнакомыми созвездьями.

Он вдохнул полной грудью запах моря, и почувствовал горечь, как будто пахло полынью. Море — подобие степи. Оно пахнет так же, и так же равнодушно к человеку.

Такур рассмеялся неизвестно от чего, и выдохнул:

— Ек-Джол!

Это означало: конец пути.

Киатта

Лухар вошел в Киатту с юга, по старой царской дороге. Он вел за собой едва четверть того войска, которое вышло из Эль-Мена. Сначала в Нуанне Тулпак заявил, что надо идти по дороге Аххага: она гораздо короче, и выводит прямо в Зеркальную долину. А там, в долине, начинается великая битва за каанский престол. В этой битве решится, кому властвовать над хуссарабским миром, простёршимся от моря до моря.

Тулпак увел с собой три четверти войска — за ним пошли хуссарабы и аххумы, которые тоже жаждали добычи, денег и славы.

В войске Лухара остались одни аххумы, гораздо меньше — намутцев, и ещё меньше — эль-менцев.

Путь был труден, но всё заканчивается. Увидев вдали сияющие под солнцем крыши Оро, Лухар вздохнул свободнее. Ему не нужны были деньги и слава. Он возвращался домой, в Ушаган.

Он велел разбить лагерь у стен города и выслать послов. Но послы тотчас вернулись:

— Некто, называющий себя Сейром — он приехал из Ушагана, — зовёт тебя, повелитель. Он говорит, что знает тебя. И ещё он просил собрать всех лекарей, которые есть в войске.

— Сейр болен? — спросил Лухар.

— Нет, не Сейр. Болен Крисс, — так он сказал. И еще он сказал, что брату Крисса, которого зовут Фрисс, — тоже требуется помощь.

Ров

Когда они выстроились в шеренги, Нгар сказал:

— Я ещё никогда не вёл в бой такое сильное войско.

Он видел только первую шеренгу; те, что стояли за нею, расплывались, таяли в тумане.

Черные всадники на черных конях. Непобедимы — потому, что мертвы.

Шумаар оглянулся и увидел, что туман позади войска начал редеть. Он осторожно коснулся Нгара:

— Смотри…

Нгар обернулся. Желтое пятно света увеличивалось, ширилось, расплывалось в стороны и вверх, и постепенно темнело, становясь сначала оранжевым, потом красноватым, потом лиловым.

Впереди, в редких полосах тумана, на краю земли, взлетали вверх языки огня. Туман над огнём гудел, испаряясь. И, освещенные сполохами, на самом краю сидели два грузных исполина. Они были так огромны, что казались горами. Их головы касались облаков. Их спины затмевали половину неба.

Нгар повернулся к войску и рявкнул:

— К атаке!

Далеко-далеко, за туманом, дробью застучали наккары, — и вдруг примолкли, словно напуганные собственной смелостью.

Не говоря больше ни слова, Нгар пришпорил коня и устремился прямо на исполинов.

Шумаар скакал рядом, сосредоточенно глядя вперёд.

Туман продолжал убегать, растекаясь из-под копыт клубящимися полосами. Полосы отсвечивали желтым, красным, багровым.

Молча и бесшумно неслась лавина. Ибрисс держал копьё, — у него снова были руки.

Даггар поднял над головой меч, хотя в его груди еще зияли страшные чёрные раны.

Шаат-туур скакал спокойно, но в любой момент был готов выхватить саблю. От него и от коня начал валить пар — жар кипящего Рва начинал ощущаться даже мёртвыми.

И скакали бок обок Верная Собака и сын рыбака по имени Маркус, и умерший не прощенным Азан, и какая-то мумия, с которой неземным ветром наполовину сорвало саван, и мёртвые защитники Тцары, и мёртвые покорители Кута. Хуссараб — рядом с арлийцем, таосец — с нуаннийцем. Раб — рядом со своим господином. Потому, что здесь все стали равны.

Они не знали времени, и не знали, сколько суток, или месяцев, или лет пробежало на земле. Да это уже и не было важно.

Важным было то, что Сидящие у Рва, каменные идолы с едва намеченными резцом небесного творца лицами и руками, не приближались. Они словно передвигались вместе со всадниками, летевшими вперёд, и вместе с ними передвигался, отползая, гигантский бездонный Ров, который нельзя догнать, и нельзя ни погасить, ни заполнить…

— Позови Шаат-туура, — ровным голосом, будто и не было бешеной скачки, сказал Нгар Шумаару.

Шумаар отстал, а через мгновение (или через месяц, или через столетие) появился снова. Теперь рядом с Нгаром оказался и Шаат-туур.

— Назови вслух их имена! — крикнул ему Нгар.

Шаат-туур кивнул, сразу же всё поняв. Привстал в стременах и выкрикнул в пространство, в немые тёмные спины гигантов, заслонивших весь мир:

— Аман-Бар! Аман-Ек!.. Адам курулган!

Бешеная скачка продолжалась. Нгар не сразу понял, что произошло, а поняв, уже не смог остановить коня.

И они продолжали мчаться по ровной чистой степи, залитой лунным светом, мимо курганов, мимо каменных баб с равнодушными плоскими лицами, мимо сияющих серебром озёр, редких рощиц, торопливых ручьев. Белая ковыльная степь ходила под ними волнами. Летели куда-то колючие шары перекати-поля, и ветер пах бессмертной, вечно цветущей полынью.

Они летели под чистым звездным небом. Постепенно прощаясь с землёй, отрываясь от нее. Прямо к звезде по имени Екте.

Мёртвые скакали к ослепительному сиянию, которое поднималось над чёрной землёй. А земля отдалялась и начинала менять свой цвет; она опускалась, почти падала вниз, становясь голубовато-фиолетовой.

На лицах всадников появились подобия улыбок. Теперь они были почти счастливы. Нет, они были абсолютно счастливы — потому, что каждый получил своё.

Каждый из них видел то, что было для него самым дорогим: для кого-то — цветущая степь, пахнущая горькой полынью, для кого-то — желтый песок и изумрудная зелень волн, для кого-то — лес, полный щебета птиц и звенящих, как струны, солнечных лучей.

Они возвращались.

Все они возвращались домой.

— Сидящие у Рва исчезли потому, что не стало той силы, которая родила и поддерживала их. Великий круг кочевий распался, — сказал Шумаар спокойно и негромко, словно не скакал на коне во весь опор, и сзади не было огромного, летящего галопом, войска.

— Что? — не понял Нгар.

— Хуссарабский круг распался. Великое кольцо — это когда все племена, все кочевники начинают кочевать одновременно, по ходу солнца. Такой круг собирается только раз за всю историю. Он собрался — и возник Ров, и возникли те, кто сторожит его. Теперь круг распался. И Рва больше нет. И нет Сидящих у Рва.

Нгар кивнул.

— Я понимаю. Этого Рва, может быть, и нет. Но тот Ров, который вырыт перед каждым человеком, пока он жив, — остается. И живые отталкивают Ров от себя, отталкивают день за днем, год за годом. От себя, от своих друзей и близких. И всё-таки не успевают. Однажды следующий шаг становится шагом в пропасть.

Он взглянул в глаза Шумаару:

— Мы тоже не успели, брат. Так бывает всегда. Самое важное в жизни никогда не успеваешь сделать. Всегда слишком поздно. Добро нужно делать вовремя. Прощай, называвший себя Шумааром.

— Прощай, повелитель Нгар. — ответил Шумаар и крикнул: — Кош, кош, аман бол!..

Легкий туман подёрнул степи, горы, леса, и море.

А потом поднялось солнце и растопило мутную завесу, которая сотни, а может быть, тысячи лет затягивала землю.

Конечно, растопило не навсегда. Но хотя бы на этот раз. Хотя бы на этот…

Киатта

Крисс внезапно застонал. Лекари, сидевшие вокруг, очнулись от дрёмы, а с подоконника с грохотом свалился Сейр.

Раздвинул лекарей, которые разом загомонили и стали наперебой совать Криссу лекарства. Взял руку Крисса и почувствовал, как она теплеет, как постепенно в неё возвращается жизнь.

Сейр посмотрел на лекарей, улыбаясь так, как не улыбался ещё никогда в жизни.

Крисс шевельнулся и открыл глаза. Сейр склонился к нему, позвал вполголоса:

— Крисс! Крисс, ты слышишь меня?

— Адам… — прошептал Крисс. — Адам курулган…

— Что? — Сейр в недоумении оглянулся. — Что он сказал?

И внезапно, потеряв всякую власть над собой, завопил:

— Кто-нибудь здесь знает, что он сказал??

Шевельнулся лекарь, приведённый Лухаром.

— Я знаю, господин, — проговорил он каким-то странным голосом. — Это по-хуссарабски, вернее, на языке Белого Юрта. Так называют племена хуссарабов, которые живут южнее Большой излучины Тобарры. Видите ли, их языки очень сильно различаются. Учёные считают даже, что это — совершенно разные народы, хотя и вышедшие в незапамятные времена из одного обширного пле…

— Что ты мелешь? — прервал его Сейр, дрожа от ярости. — Я спрашиваю: ЧТО ОН СКАЗАЛ?

Лекарь удрученно пожал плечами:

— Он сказал: Погибли люди.

Подумал, вздохнул и добавил:

— Но что это означает в данный момент…

— Тьфу ты! — в сердцах сказал Сейр. — Да ничего это не означает! Ему просто приснилось, привиделось что-то. Уйди!

Лекарь нахмурился, вжал голову в плечи и строгим голосом произнес:

— Не тебе решать, господин темник, когда мне уйти. Я лекарь, а не воин, и служу больному, а не тебе.

Сейр на мгновение вытаращил на лекаря глаза, потом рассмеялся и повернулся к Криссу:

— Крисс! Ты узнаешь меня?.. Киа-та-Киа, Крисс!

Он хотел потрясти Крисса за плечи, но тот же самый маленький лекарь строго отвёл его руки.

— Он ещё не совсем пришёл в себя. Отойди, господин. Не мешай. А если тебе не стоится на месте, то, если хочешь, сходи и сообщи родным о том, что больной очнулся.

Фрисс вошел, держа мать на руках, как ребёнка. Арисса была легка, как пёрышко, но она страшно переживала, что не могла идти сама, и что её могут увидеть в такой неудобной позе, на руках у собственного сына.

Фрисс опустил королеву на ноги у постели Крисса. Кто-то подставил ей скамеечку и Арисса машинально села, не отрывая рук от Крисса: руки быстро-быстро ощупывали его лицо, волосы; руки королевы бегали, руки смотрели.

— Ты жив, сынок. Ты жив… — по щекам Ариссы потекли слёзы, нос покраснел, и один из лекарей услужливо подал ей платок.

Арисса оторвала руки от Крисса, нащупала платок и звучно высморкалась.

— Я столько лет ждала тебя, мой малыш, столько дней и ночей… Никто не верил, что ты вернёшься, даже Фрисс, никто не верил, что ты живой…

— Это не совсем так, — буркнул Сейр как бы про себя.

Внезапно тонкая рука Крисса поднялась и коснулась головы Ариссы. Арисса вздрогнула и перестала плакать.

— Я вернулся, мама. Зачем же плакать? — чужим, надтреснутым голосом произнес он.

Топтавшийся позади матери Фрисс вдруг громко шмыгнул носом, прокашлялся и сказал:

— Брат! Прости меня, брат… Я рад, что ты здесь, дома.

— Я — дома, — повторил Крисс, вслушиваясь.

Он повернул голову, увидел веселый солнечный луч, падавший из окна, и слегка улыбнулся.

— Я дома, Я, Крисс-та-Рисс-Киа, — повторил он. — Киа-та-Киа, ра-мер.