Детская история

5

То, что мужчина с почти пятилетним ребенком, который успел привыкнуть к поселку на краю леса и уже свободно передвигался там, проложив свои пути-дороги, снова перебрался в любимый заграничный город, было, конечно, некоторой встряской, хотя все это произошло без долгих размышлений, как нечто само собой разумеющееся, более того, как необходимое и потому не требующее никакого обоснования. Ведь что может быть более естественным: некто берет все свое и отправляется с этим в неизведанное? Разве не должен всякий время от времени пытаться делать то же самое? Разве не обретает это «свое» определяющую ясность лишь на чужбине?

Помимо всего прочего, возвращение давало возможность естественным образом продолжить прервавшуюся там упорядоченную жизнь, резиденцией которой, как продолжал считать взрослый во все то межвременье, может быть только этот далекий столичный город, ибо он был единственным местом, сообщавшим взрослому длительное чувство «реальности» в силу наличия в нем формосвязывающего начала, соединяющего внешнее и внутреннее, тело и душу. И разве не был он изначально убежден относительно своего подопечного: «Что хорошо мне, хорошо и тебе (и наоборот)»?

В той другой стране история ребенка, протекавшая без каких бы то ни было особых происшествий, стала небольшим примером истории народов или даже народоведения, а сам он, не прилагая к тому никаких усилий, превратился в героя пугающих, забавных и в целом, вероятно, обыденно-вечных событий.

Декабрьский день прибытия в сумеречную городскую квартиру, оживляемый лишь поблескивающей водой, вытекающей с шумом бегущего ручейка из водосточных труб, и плавным, как нигде, сводом неба над краем города, где шеренги светофоров растянулись в пустоте, безостановочно мигая разноцветными огнями, словно гирлянда, украшающая мощные, волнующе-манящие западные ворота. Вместо новостроечных больших окон со сплошными стеклянными поверхностями, благодаря которым природа подступала совсем близко, теперь у них были узкие створчатые окна, разделенные на маленькие квадратики, словно подогнанные по размеру под внешний мир; а вместо бесшумности в доме — шаги из квартиры выше этажом и голоса из квартиры рядом, которые, во всяком случае поначалу, кажутся давно забытыми, желанными звуками. Многочисленные незнакомые вещи в квартире довольно скоро становятся своими из-за соседства с привезенными с собою мелочами — достаточно было книги и плюшевого зверя; холл, из которого попадаешь в неожиданно светлые задние комнаты, создает впечатление, будто ты находишься в роскошных гостиничных апартаментах.

Поздней зимою, то есть в середине учебного года, ребенок первый раз пошел в школу. Нельзя сказать, что это входило в планы взрослого, нет, просто так сложилось. И точно так же как-то само собой получилось, что школа оказалась чем-то совершенно особенным. Ибо она была предназначена для детей того единственного народа, который имел право так называться и о котором, задолго до его рассеяния по всему свету, говорилось, будто ему суждено остаться без «пророков», «без царей», «без царевичей», «без жертв», «без идолов» — и даже «без имени», просто «народом», к которому, по слову одного книжника более поздних времен, придется еще обращаться, чтобы получить знания о «традиции»: о «древнейшем и строжайшем законе мира». Это был единственный реальный народ, к которому взрослый мечтал относиться.

Школьное здание было похоже на все прочие городские школы — с небольшим двором, тесными, плохо освещенными классами и грохотом метро под землей. Но, провожая туда ребенка, мужчина всякий раз шел с полным сознанием правильности избранного пути, отчего он исполнялся небывалым счастьем, каковое наконец принадлежало ему одному, всецело и безраздельно, являясь его сугубо личным чувством. Его дитя, будучи по рождению и языку прямым потомком тех подлых преступников, которые, похоже, обречены до последнего колена и до скончания всех времен и сроков безрадостно и бесцельно болтаться по земле метафизическими покойниками, — его дитя удостоится чести познакомиться с не прерванной, не утратившей силу традицией, которую он, вместе с себе подобными, будет длить, олицетворяя собою ту сосредоточенную, неподвластную настроениям живую серьезность, которую взрослый, вырванный из традиции, хотя и воспринимал как насущно необходимую основу поведения, но каждый день терял из-за капризов настроения, болезненно переживая ее утрату. Несмотря на то, что ребенка пока приняли временно, всего лишь на полгода, взрослый надеялся, что ему позволят остаться надолго, и не только в школе. Разве не очевидно, что это дитя, такое, как оно есть, с другим цветом глаз и другим цветом волос, относится именно к ним? Разве эти новые праздники, в которых ребенок принимал участие не просто как зритель, а как действующее лицо, в кругу других, повторяя вместе с ними их беспримерную историю, — разве эти праздники не наполняли собою смысл слов «общность» или «посвящение»? А когда взрослый впервые увидел нарисованный ребенком иной графический образ, разве он не испытал глубокого волнения, словно почувствовав себя свидетелем исторического момента (и одновременно исполнился стремления получить ясное представление о его смысле, как некогда стремился к этому историк-летописец)? Ребенок тоже вполне принял школу. Ему даже не нужно было к ней привыкать: едва переступив порог и оказавшись в небольшом вестибюле, где на каждом крючке висели гроздьями пестрые пальто, он сразу же оставил страх, как оставляют тяжелую ношу, и тут же забыл обо всем, что произошло отчасти благодаря одной воспитательнице, взгляд которой сразу выхватил его из привычной копошащейся толпы и, как почувствовал ребенок, не собирался его впредь отпускать. Та пожилая дама в совершенстве владела искусством всеохватного взгляда: он был проницательным и вместе с тем ошеломляюще ласковым (при этом от него не возникало чувства, будто за тобой наблюдают или видят насквозь). Именно она, говорившая, в силу своего происхождения, по-немецки, научила ребенка местному языку. Уже к лету он освоил его настолько, что мог, к немалому удивлению взрослого, свободно объясняться на нем с другими детьми. Сколько изящества было в ребенке, говорившем на чужом языке! И всякий раз, когда ребенок переходил на него, казалось, будто происходило это по волшебству, так элегантно и уверенно у него все выходило, и притом без всяких огрехов, свойственных местным столичным жителям; слыша, как он говорит, взрослый вспоминал, что сам когда-то страстно мечтал владеть другим, чужим языком и, наверное, потому в детстве принимал за таковой свой детский лепет. Он видел, что теперь ребенок во многом обогнал его, и был за это благодарен времени — настоящему.

Жизнь у них обоих, казалось, наладилась, и в ней воцарился чудесный порядок, вот почему мужчина с жаром человека, исполнившегося знаменательности, беспримерности сложившейся конструкции, воспротивился поступившему в конце года от директрисы предложению перевести ребенка в другую школу. Следующей осенью, сказала она, начнется религиозное воспитание, и ребенку, связанному с принципиально иной традицией, это может только повредить. Взрослый попытался собрать весь свой закаленный годами опыт, чтобы убедить эту даму в том, что для людей, подобных ему, нет и не может быть, как бы им того ни хотелось, никакой действующей традиции и что, во всяком случае лично ему просто нечего было передавать своему ребенку; однако старая учительница, похоже, лучше разбиралась в этом и потому только покачала головой. — В последний день он уводит своего ребенка из школы как безвинно отверженного, — и вся ответственность за это лежит на нем, ибо он — потомок окаянного народа, недостойный изгой.

В том же году между мужчиной и ребенком наметился разлад, который не был похож на обычную размолвку. Все это время взрослый полностью подстраивался под своего несовершеннолетнего спутника жизни: днем он не мог себе позволить ничего, кроме как быть ему, так сказать, «кормильцем», и постепенно даже свыкся с этой, как ему теперь думалось, прекрасной ролью, считая сие вполне достойным занятием (обслуживая другого, можно вполне получать удовольствие), даже если уже вечером невозможно было перейти ни к какой другой деятельности, и он часами сидел, не зная с чего начать, время от времени впадая в тоску и страстно мечтая о простых вечерних радостях — вине, книге или телевизоре, — он сидел, примолкший, погруженный в себя, ожидая, пока, быть может, все же вдруг возникнет из моря молчания форма и обратит его стол, за которым он собирается с духом, в рабочий верстак. Но все, что в результате получалось, было лишь промежуточным звеном, мелким фрагментом, и постепенно в мужчине созрело жгучее желание создать более значительное продолжение, которое он уже давно мысленно себе представлял, воображая его часто почти как райскую мечту и полагая, что в воплощенном виде она непременно, как бывало до сих пор, воссияет руководящим бытийным законом.

Момент настал, когда ребенок пошел в школу, занятия в которой по здешним правилам продолжались почти целый день. Но тех восьми часов оказалось мало: выяснилось, что для работы, если хотеть, чтобы она выглядела по-настоящему убедительной, обладая силой показательного примера, и складывалась в правильной последовательности, такой короткой местной командировки недостаточно, — процесс не должен прерываться ни днем, ни ночью (во всяком случае в голове), ребенок же, ничем особо не мешая, прерывал течение созидательных грез, более того, он изначально препятствовал им. Отдельные мелкие достижения, конечно, случалось, выстраивались в единый гармоничный ряд, но слишком редко удавалось то счастливое преображение собранных знаний в открытие, которое только и сообщает сделанному подлинное величие, принося ему славу и доставляя потом радость другим. Но форма упорно не желала являться, и причиной тому, считал он, был ребенок, который одним своим присутствием сковывал фантазию взрослого, лишая его тем самым возможности выполнить свое предназначение.

Между ними не было яростного неприятия, в их отношениях господствовала теперь скорее недружелюбность, принимавшая иногда у мужчины вид враждебности, противоречившей его собственным убеждениям. Он ничему не мог отдаться целиком — ни работе, ни ребенку, и тот, почувствовав перемену, сам отдалился от него, без обычной обиженной надутости, гордо и независимо. Отныне он мог при случае позволить себе в разговоре с каким-нибудь третьим лицом сказать об отце: «Не желаю его больше видеть. Пусть уходит». Лаконичная фраза ребенка содержит в себе угрозу полного разрыва, отчего взрослый внутренне пугается и одумывается. Он откладывает свое большое путешествие до лучших времен и с этого момента начинает сомневаться во всех тех, кто, будучи так же, как он, связанным по рукам и ногам, во имя мечты своей жизни отрекался от обыденной повседневности. Их деяния утратили для него былой блеск, он больше не верил им. (Хотя в голове, конечно; все равно продолжали вертеться разные тайные замыслы.)

Так он снова начал работать урывками, ограничиваясь незаконченными фрагментами, и в сущности был даже доволен. Теперь он позволял себе часто вообще ничего не делать: бродил по городу без всякой цели, отпуская себя на все четыре стороны, и радовался освободительной праздности. Фазы осмысленной деятельности приходились исключительно на время отсутствия ребенка (когда он отправлялся в составе так называемого «зеленого отряда» куда-нибудь в поход или же проводил лето у матери); однако фанатизм, с которым мужчина день за днем внутренне оставался погруженным в свое дело, заключал в себе, в отличие от прежнего энтузиазма, нечто тягостное и недужное: словно та мечта, воодушевлявшая некогда подростка, превратилась для взрослого чуть ли не в тяжкую ношу. Даже в моменты, когда возгорался Магический Свет, пустота дома, в котором не к кому было больше обратиться, довлела надо всем и действовала на него как ядовитый газ, от которого он сам впадал в оцепенение и чувствовал внутри одну сплошную пустоту. Теперь он знал: только ребенок освящает собою течение дней. Без него он покинут и брошен; вся его деятельность кажется ему никчемной и ничтожной (хотя порою ему представлялось, как хорошо было бы без ребенка пуститься во все тяжкие с самой красивой женщиной мира). — Однажды ночью, вернувшись домой, он стоит в оглушительно тихой квартире, прислонившись к стене, и начинает понимать тех людей, которые падают замертво от одного только одиночества.

Именно в этот период мужчине все чаще доводилось слышать от разных людей, и от своих гостей, что он, ведя такой образ жизни и занимаясь тем, чем он занимается, исключает себя из круга настоящего и перестает видеть реальность. Прежде он еще терпел подобного рода высказывания. Но теперь, после всех этих лет, проведенных с ребенком, никому не дано было объяснять ему, что такое реальность. Разве он, прочувствовавший всю неразрешимость конфликта между работой и ребенком, не исполнился уверенности в том, что они оба, избавившись наконец от лживой жизни «современной эпохи», продолжают вдвоем линию возвышающегося над всеми временами Средневековья, которого в действительности, наверное, в таком виде никогда и не существовало, но которое, пробиваясь сквозь текущую актуальность, являлось мужчине — будь то в минуту болезни, в минуту прощаний или же просто при звуке легкого прыжка — как единственное, настоящее и, с его точки зрения, реальное время?

При этом ярые приверженцы реальности не были просто тиранами современной эпохи: в своих замерах степени реальности они напоминали, скорее, участников древнейших морских сражений, которые после всякой битвы сосчитывали распухшие трупы и обломки и по этим результатам имели обыкновение определять, кто выиграл, кто проиграл, — ведь и они потом стали достоянием человеческой вечности, правда дурной. Всякий раз, когда этим прирожденным государственным обвинителям предоставлялась свобода, неизменно оказывалось, что они своим пересчетом миров — «третий мир» и «четвертый мир» были при этом самыми «значимыми единицами» — просто отвлекали внимание от сокрытого злодеяния, каковое часто было, по существу, ничем не искупаемой изменой: все они совершили немало зла. (С учетом этого странно выглядят слезы на масках!) Подобного рода «реальничующие реалисты» или «путаники» — от которых испокон века рябит в глазах — представлялись мужчине бессмысленными существами: далекие от творения, давно уже умершие, они продолжали, в полном здравии и с полной злобой, свое дело, ничего не оставляя по себе, на что можно было бы опереться, ни на что не годясь — разве только на то, чтобы начать очередную войну. Спорить с ними не имело никакого смысла, ибо всякая новая катастрофа только добавляла им сил и словно бы подтверждала их правоту. Если у кого-то имелись иные представления, об этом лучше было молчать, чтобы они тебя не слышали и даже не видели: они были чужими, а с чужими я не разговариваю — пошли прочь. Я — голос, а не вы! — Так он решил навсегда закрыть двери своего дома для всех смутных гостей и впредь «не позволять их кораблям присваивать себе море». И только после этого он снова уловил легкий шелест действительности. Пошелести еще, не уходи, останься с нами!

Летом того же года ребенок вместе с родителями выехал из страны пребывания в страну происхождения, где ему предстояло провести у женщины летние каникулы. Осенью, когда он снова вернется к мужчине, он пойдет в новую школу, неподалеку от старой. Они ехали на машине по дороге, которая пересекала ступенчатый ландшафт, занявший весь широкий бассейн с тем большим городом в центре, находящимся на минимальной высоте над уровнем моря, откуда начинается равномерный, ритмичный подъем в направлении горной гряды, с гребня которой, по ту сторону пограничной реки, уже видна соседняя большая страна; за эти вершины в одну из мировых войн велись ожесточенные бои, — их абсолютно голые склоны (ставшие таковыми по совершенно другой причине) врезаются в память естественным мемориалом тех битв и сохраняются в ней гораздо дольше, чем все многочисленные реальные монументы.

В день той поездки они сидят втроем на одной из тех безлесых вершин, обратившись к западу, туда, где ступенчатый ландшафт нисходит к самому дну бассейна, являя там, на расстоянии дня пути, лишь свою ясную структуру. Здесь между мужчиной и женщиной происходит ссора, в чем-то похожая на прежние и, вероятно, — так почему-то невольно снова думается мужчине — выдержанная в точно таких же выражениях, какими обмениваются в тот самый момент все несогласные пары на земле. (Он до сих пор не хотел окончательного разрыва только потому, что высокопоставленное третье лицо, каким бы опытным и сведущим оно ни было, не могло ничего знать о ребенке, о женщине и о нем, и всякое решение суда будет воспринято им как дерзкое, бесцеремонное вмешательство в их жизнь.) Вместе с тем, однако, все зашло слишком далеко, и он, вопреки собственному убеждению, вопреки закону, предписывающему соблюдать мир на просторах природы, вступает поневоле в перебранку и погружается в поток упреков, все больше увязая в бесцветной, беззвучной тоске.

Очнувшись наконец, он видит, что ребенок отсел подальше от обоих взрослых. Его лицо кажется на расстоянии бледным и строгим. Весь склон усеян черникой, поблескивающей на солнце. Внизу, у подножия, растянулось болото. Обжигающе яркий свет этого дня прерывается кое-где глубокими тенями облаков, и три фигуры выглядят седыми валунами-свидетелями.

Много лет спустя, и снова летом, мужчина приблизился к тому же гребню горы, на сей раз с востока, по проселочным дорогам, которые часто вели через виноградники, один, и не на машине, а пешком, и не днем, а к вечеру, когда склон уже затемнился, — медленно поднимаясь наверх, он вдруг увидел себя и тех двоих, что сейчас отсутствовали, соединенными там, в могучей далекой чернильности, похожих на тех королей из старинных саг, что восседают в горах, и все же совсем других, не выглядевших как «семья», но как Троица, скрытая там под покровом невиданной материи. Это был тот самый, единственный, непревзойденный мистический миг, ибо мужчина впервые увидел себя во множестве, и только подобный миг содержит в себе миф: вечное повествование. Озарение проходит, чувство возвышенного остается: путник все еще продолжает двигаться в направлении подернутой синевой горной гряды, ведомый мыслью, которую никогда и никому не дано довести до конца: «Я работаю над тайною мира». И это место, как некогда тот сквер, носит особое, навеки связанное с ребенком, имя: Le Grand Ballon.[1]