Детские шалости

Глава 1

За такое короткое время произошло столько всего, и следующее, что понимает Марк, это то, что он едет в Ньюбери на встречу с Лили. Это первый уикенд мая, уикенд банковских праздников. Суббота. И погода отвратительная. И пробки. Хотя пробки ему не нравятся гораздо больше, чем погода. Плохие водители приводят его в бешенство.

Сводят с ума. Что действительно бесит, так это люди, беспричинно занимающие самую быструю полосу, гонящиеся ни за чем, абсолютно не понимающие, что позади есть кто-то, кто действительно очень спешит. Бывали случаи, когда он подъезжал к этим черепным коробкам слишком близко, мигал огнями, показывал, гудел, тряс из окна кулаком, стоял на ушах, лишь бы они сдвинулись, но он точно помнит, что вытворял такое только тогда, когда у них была физическая возможность убраться с его пути. Не тогда, когда они сами были стиснуты в пробке. Что его еще выводит из себя, так это люди, которые дышат прямо в жопу, мигают и сигналят, когда совершенно очевидно, что он не может уступить им дорогу. Когда он торопится точно так же, как и они, или, может, даже больше. Некоторые пытаются обогнать его. И если такое случается, к примеру, по вечерам, то, как правило, он врубает противотуманный свет и начинает жать на тормоз, чтобы они отвязались. В светлое время суток он просто жмет на тормоза, и плевать, если они врежутся в его зад, он-то хорошо знает, что в любом случае это будет считаться их виной. Что им придется покупать ему новую машину. И он надеется, что в этом столкновении они сами очень сильно пострадают.

Они пока что даже не доехали до кругового перекрестка Тетфорд, а машины уже стали ползти по кольцевой дороге со скоростью в сорок, максимум в сорок пять, — сюрприз, сюрприз, думает он, — парень из ниоткуда, в джипе Cherokee, пытается втиснуться перед ним, включив все фары, наружный поворотник исступленно мигает, и он ждет, что Марк просто свернет во внутреннюю линию. Ждет, что все просто подвинутся. Вот только внутренняя полоса — это тоже сплошь машины, медленно движущаяся череда машин, в которой невозможно никуда сдвинуться, ни ему, ни кому другому, не говоря уж о том, чтобы кого-то обогнать. Так что он действительно и не думает уступать джипу дорогу, несмотря на тот факт, что у водителя — он четко видит его в зеркало заднего вида — бритая голова и толстая шея. Что делает Марк, так это резко жмет на тормоз, а затем на газ. Снова и снова, но каждый раз с разным промежутком времени между этими двумя маневрами, с разной силой ускоряясь и замедляясь, чтобы полностью вывести его из себя. Пару раз, когда Марк особенно сильно жмет на педаль тормоза, джип пытается проскочить во внутреннюю полосу, поскольку — и Марк счастлив это заметить — у водителя не получается поспевать за ритмом Марка. В его «Астре» может быть только 1.6-литровый мотор, и она уже пробежала 900000 миль, но он сам вполне может справиться с каким-нибудь гаечным ключом и храповиком и поддерживать машину отлаженной. А еще отлично вымытой — по крайней мере, его машина всегда как минимум в порядке. Он уверен, что это чушь, но всегда чувствовал, что внешний вид вещи влияет на ее состояние. Что это может сделать разницу в десятых секунды от 0 до 60, например.

— Перестань, Марк, — кричит Николь. — Ты нас угробишь!

— Он первым начал, — говорит Марк. — Это его вина, мать его. Он приперся из ниоткуда, чтобы встроиться, нарисовался прямо за моей задницей.

— Почему мужчины всегда ведут себя вот так? — говорит она. — Вы все — животные.

Вмешательство Николь будоражит его еще сильнее — она желает, чтобы он уступил, хотя совершенно видно, что тот парень неправ. Он ненавидит это в женщинах, то, что они всё готовы простить ради спокойствия — все, кроме Ким, конечно же, думает он. Она никогда ничего не прощала, ничего не упускала, если ей приходилось это не по вкусу.

— Чушь, — говорит он. По большому счету, он говорит это самому себе, хотя Николь его слышит, и он продолжает попытки оторваться от джипа, теперь уже взведенный донельзя. Если брать во внимание то, куда они направляются, то он с самого начала был на нервах.

Вскоре дорога окончательно застывает на месте, обе полосы, и Николь говорит:

— Вот дерьмо. Ты этого добился.

Должен признаться, он рад, что в машине нет Джеммы. Они оставили Джемму под присмотром Луизы, сестры Николь, посчитав, что она вряд ли перенесет за один день столь долгую поездку в оба конца, плюс ко всему они так и не рассказали ей о Лили. Марк пытался заставить Николь сделать это, поскольку знает, что у него все равно не найдется нужных слов, чтобы поведать ей об этом вразумительно и деликатно. Он знает, что Николь сумеет правильно подобрать слова, как раз так, что Джемма поймет. Но Николь не хотела рассказывать Джемме о Лили до тех пор, пока не узнает, что за человек эта Лили и какова ситуация с Ким. Николь все время повторяла: «Прости, что я снова это говорю, но что, если Лили абсолютно неуправляема? Что, если у нее расшатана нервная система? Я не хочу, чтобы Джемма общалась с такими. По крайней мере она должна быть к этому подготовлена».

Марк полагает, что он должен был ехать один и не брать с собой Николь. Хотя знал, что не выдержит этого в одиночку. Ему нужна была поддержка. Он понятия не имел, как отреагирует, когда практически через несколько часов увидит Лили. Может, растеряется, а может, останется спокойным и, вероятно, слегка отстраненным… Однако он хорошо понимает, что если бы Николь не поехала с ним и особенно если она бы не отпустила эти комментарии по поводу мужчин и его манеры вождения, он не пришел бы в такое бешенство, что готов был двинуть в морду этому жирному и бритому водителю джипа цвета синего металлика — отличная машина, водитель-идиот, думает он. И Марк первым выскакивает из машины — он понял давно, что нападение — это лучшая форма защиты, что нет необходимости ждать, пока кто-нибудь придет и ударит тебя, нужно начинать первым, еще до того, как они успеют прицелиться — и в тот момент, когда он подходит к джипу, он видит, что водитель по-прежнему сидит на месте, неуверенно пытаясь отстегнуться. Впрочем, тут к Марку приходит мысль, что этот парень просто выглядит более крутым, чем он есть на самом деле, поскольку Марк видит, что он явно растерян, спрятавшись в этом кожаном салоне с кондиционером, и проверив, что заблокировал все двери, так оно и есть. Когда Марк хватается за ручку, она не поддается.

Но вот уже подбежала Николь и пытается оттащить его прочь, хватает его за руки, за талию, крича:

— Ну не будь ты ебаным ничтожеством, Марк! Оставь его в покое! Он тебя не трогал! Марк, оставь его в покое!

Он видит, что больше никто не пытается выйти из машины. Он вообще не уверен, что кто-то видел эту сцену. Впрочем, теперь он начинает понимать, что бритоголовый парень с жирной шеей не такой крупный, как показалось вначале, что он просто слишком высоко задрал водительское кресло. Он по-прежнему сидит, закрывшись изнутри, жестами отмахивается от Марка, пытается спустить конфликт на тормозах, явно решив не выходить из машины и не нарываться на драку, но вот пробка начинает сдвигаться, и пара человек сигналит, и Марк просто шлепает по правому стеклу обеими руками, впрочем, достаточно сильно, и кричит:

— Ебаный засранец! — а затем возвращается в машину, и Николь, сидящая на пассажирском кресле, разражается слезами, и начинает накрапывать мелкий дождь, такой слабый, что минуту-другую Марк сидит, не включая дворники. Не включает их до тех пор, пока дождь полностью не заливает лобовое стекло, и капли разбиваются и стекают, оставляя следы. А впереди — ничего нет, только низкое серое небо. И теперь ему наплевать, что там творится в зеркале заднего вида, он прибавляет громкости на Blaupunkt, надеясь сломать напряженное молчание.

— Я люблю эту мелодию, — наконец произносит он. — Люблю ее, ебаный свет.

Глава 2

Николь всегда говорит Марку, что он никогда не бывает с ней искренним. Что он никогда не признается, что творится у него в голове. Что он боится сказать то, что думает на самом деле. Боится показаться необычным. В половине случаев он отвечает, что и сам не знает, что творится у него в голове. Но он готов принять тот факт, что легко может отвлечься и потерять нить, что может мечтать часами, размышляя обо всякой второстепенной ерунде, — хотя именно так люди и справляются с жизнью, думает он, разве нет? Во время работы Марк часто замечает, что неожиданно не может вспомнить, что он собирался сделать, и теряет массу времени, пытаясь сконцентрироваться. Впрочем, как он понимает, существуют такие вещи, которым очень трудно уделять внимание. Вещи, которых лучше всего избегать. Особенно если ты так неуверен в себе. Если ты не вполне себе доверяешь. Если ты немного страдаешь паранойей. Или же, думает он, в противном случае ты испортишь все окончательно.

Он размышляет обо всем этом, и они приближаются к М25, и Марк все еще не разговаривает с Николь, хотя уверен, что она несколько воспрянула духом и больше не собирается с ним ругаться. Погода тоже улучшилась. Солнце сияет, отражаясь в мокром асфальте и на парапетах, вспыхивает в ветровом стекле и в зеркалах, пробившись через неожиданно треснувшие и расползающиеся облака.

Но тут его вдруг осеняет: пока он размышлял о том, что у него никогда не находится нужных слов, что он всегда пытается избежать говорить определенно, он, конечно, пытался не думать о Лили и о том, каково будет увидеть ее, впервые за десять лет, и каково будет увидеть Ким и, возможно, ее нового парня, с которым, как она сказала по телефону, они недавно стали жить вместе — и именно этому человеку пришла в голову идея, чтобы она связалась с Марком, ради Лили, так сказала сама Ким — и что это за место, в котором она живет, тепло ли там, уютно ли, достаточно ли там безопасно для его драгоценной дочери… Он вдруг понимает, что он, видимо, просто думает и переживает о том, о чем пытался вообще не думать, без чувства вины, без этого ужасного чувства вины — вины за то, что он действительно так долго не вспоминал о Лили, о том, хорошо ли ей живется, цела ли она, хорошо ли себя чувствует, годы и годы. За то, что он забыл ее. За то, что оставил ее. В конце концов, он вполне счастливо выпутался из этого, не правда ли? Он построил новый дом и создал новую семью. Наверное, он просто пытается пережить за время этой поездки все те десять лет, в течение которых стоило бы обеспокоиться жизнью своей дочери. Наверное, так он пытается переписать прошлое, создать себя заново, пережить еще раз эти ушедшие чувства. В глубине души он желает знать, так же он чувствовал бы себя, если бы они с Николь направлялись в Челмсфорд в «IKEA», а не в Ньюбери к Лили. И он помалкивает, только иногда матерится на какого-нибудь идиота-водилу, а Николь уселась на пассажирском сиденье, сняв ботинки и поджав под себя ноги, зевает, играет с переключателем радио, сбивая все его настройки, рассказывает о школе Джеммы, о своей сестре, о своей маме и о том, когда ее мама приедет к ним в следующий раз. Еще она рассказывает о своей работе. О том, что теперь она стоит во главе команды из шести человек. Что она большой начальник.

Глава 3

Марк и Ким договорились с соседями, что оставят у них Джейка и Сина, но Лили родилась на две недели раньше положенного срока, и в тот момент соседи были в отъезде, так что, пока на свет появлялась дочь Марка, ему самому пришлось присматривать за мальчишками Ким. Он отвел их в кафетерий, который располагался на первом этаже той больницы и в котором воняло маслом, вареным кофе и сигаретами — прямо как в той забегаловке, где они остановились с Николь, на А34, в нескольких минутах от Ньюбери. Там было запрещено курить, он был в этом уверен, потому что заведение находилось в больнице, но этих курильщиков удавалось выставить на улицу с большим трудом. Он всю жизнь ненавидел курильщиков, считал, что они абсолютно антисоциальны. Почему он должен вдыхать чей-то ядовитый дым? Но ему и мальчишкам было некуда оттуда деваться, от ослепительного света огней, от душного жара, исходящего от ламп для подогрева еды, от которого толстые лица поваров сияли болезненным желтым, а фасоль на подносе на прилавке отдавала пурпурным.

До этого момента он никогда не оставался один с Джейком и Сином, не тогда, когда они оба бодрствовали, и он знал, что им было так же трудно совладать с этой ситуацией, как и ему самому. Одному было семь, другому — четыре, и они ненавидели друг друга от всей души. У Джейка была манера внезапно ударять Сина по голове, затем хихикать, как гиена, скача по комнате и лупцуя воздух, смакуя момент своей победы. Син обычно разражался слезами, хотя иногда просто оставался сидеть, спокойный и молчаливый, и только нижняя губа слегка подрагивала. Этот мальчишка выводил его из себя. Они оба его бесили.

В кафетерии не было детской игровой площадки, в отличие от заправки — показывая Марку на розового цвета игрушечный домик Барби, Николь говорит: «Джемме бы это понравилось», — и, в спешке и панике собираясь в больницу, он забыл взять с собой хоть что-нибудь, во что могли бы поиграть мальчишки. У младенца было неправильное предлежание, и Ким планировали делать кесарево. Марк не ожидал, что у нее отойдут воды, не на две же недели раньше, не тогда, когда она заваривала чай, — она не предупреждала его, что такое может случиться. Он не был морально готов к этому, он почти уже выходил из дому, у него была привычка проводить обеденное время в пабе, с парнями с работы, играть в бильярд, пить пиво, и для его легкой головы этого пива всегда было слишком много.

Втиснутый в сияющий, пропитанный сигаретным дымом больничный кафетерий, он вскоре почувствовал непереносимую головную боль, и эта боль становилась в миллион раз острей от присутствия Джейка и Сина, они дрались и орали, переворачивали стулья, переворачивали эти большие искусственные пальмы, ломая кадки, в которых они стояли. На него раздраженно поглядывали эти болезненно выглядевшие члены персонала, а также некоторые посетители, если не обсасывали свои окурки, но он не мог справиться с мальчишками. Они никогда его не слушались. Единственный способ, которым он мог их благоразумно успокоить, это кормить их печеньем и сладостями и покупать им банки с «Колой». Это стоило ему целого состояния. А затем кафе закрылось, и их выгнали в коридор, в комнату ожидания, и там было несколько лучше, потому что Джейк и Син использовали пространство как гигантский каток, носясь из одного конца в другой. Их ботинки неистово скрежетали по натертому полу.

Видимо, он должен был отвезти их домой и оставить Ким одну, но в тот момент, когда рождался его первый ребенок, он хотел быть там, и неважно, какие чувства он испытывал тогда к самой Ким. Он никогда не считал себя человеком, который стремится убежать от ответственности. Нет, это не про него. У него было определенное намерение присутствовать там в момент рождения своего ребенка. Именно об этом они договаривались, планировали, но в итоге Лили родилась раньше срока, да-да, когда их соседи были в отъезде и Марк был вынужден приглядывать за мальчишками.

Он понятия не имел, как долго продлится кесарево — Ким отмела предложение пойти вместе на родительские курсы, сказав, что у нее уже есть двое детей и что она может рассказать ему обо всем, что он захочет знать, но так ничего ему и не рассказала — и надеялся, что когда это закончится, кто-нибудь придет и сообщит ему, и его уж начинало мутить от того скрежета, который создавали мальчишки, трепля нервы всем остальным посетителям, и тогда он наконец решил, что лучше самим подняться в материнскую палату, которая находилась на седьмом этаже. Для этого надо было пройти через лабиринт коридоров, в другой корпус. Но Джейк и Син не хотели оставлять свой каток и оба стали орать на него, а Джейк к тому же сыпал проклятиями, крича: «Отстань от меня, ты не мой ебаный папочка!» Он всегда так говорил. Так что Марку пришлось схватить их за руки, схватить сильно, не волнуясь о том, что может больно защемить их, что его ногти проткнут их тонкую плоть, наплевав, что и кто о нем подумает, если он так с ними обращается. В первый раз в жизни он вступил в права. Родительские.

В тот момент, когда они наконец добрались до седьмого этажа и им неохотно — как будто они появились в часы, не положенные для посещений, не говоря уж о том, что он стал отцом, хотя по каким-то причинам они не хотели в это верить, — показали послеоперационную палату для матерей, Лили уже родилась. Она быстро уснула, закутанная в тонкое синее хлопковое одеяло, в чистой пластмассовой кроватке, рядом с Ким, которая тоже была без сознания. Он велел мальчишкам заткнуться, оттиснул их назад, а сам наклонился над кроваткой, чтобы погладить свою дочь по красным щекам, по ее теплому, сморщенному лобику и по макушке, на которой лежали прядки липких рыжих волос. Наклонившись ближе, он почувствовал ее дыхание, и оно не было ровным, оно было даже потрескивающим, как будто у нее уже засопливился нос, и он вдохнул грубый запах крови, смешанный с запахом чистого белья и дезинфицирующих средств. У него не было сил прочитать, что написано на бирке, прицепленной к ее тонкому запястью, эта ручка высунулась из-под одеяла и покоилась рядом с головкой, хотя он заметил, что ее пальцы были крепко сжаты, а затем она вся превратилась в большое водянистое пятно.

Глава 4

Когда Марк появляется из туалета, Николь говорит ему:

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Нет, ебаный в рот, — говорит он. У него диарея. — Ты бы себя нормально чувствовала?

Она заплатила и ждала его у туалетов, там, где располагался въезд на заправку, и повсюду этот ярко-оранжевый и лимонно-зеленый, и все эти гигантские постеры, рекламирующие завтраки и мороженое. Огромные фотографии превосходных блюд, от которых наизнанку выворачивается желудок. Николь проигнорировала его вопрос, а он и не ожидал получить ответ, и вместо этого Марк говорит, говорит так спокойно, как будто они только что вышли из супермаркета или приехали забирать Джемму с плавания:

— Нам надо поторапливаться, любимая.

Он хотел сказать: подожди минуту, может, нам выпить кофе, съесть еще один гамбургер, еще по мороженому? Не то чтобы он мог справиться с предыдущим заказом. Он хотел сказать: а может, нам просто немного посидеть в машине на парковке? И понаблюдать, подумал он, как люди въезжают и выезжают со стоянки, и как по главной дороге ползет пробка, и облака по-прежнему сходят с ума, на минуту выпуская солнце, которое сияет огромными туманными вспышками, а затем плавятся, и тяжелеют, и темнеют, сгущаясь перед очередным ливнем. Ему кажется, что эти облака, как и он сам, не знают, что делать дальше. Мечутся ото всего этого противоречивого давления. А тут еще и живот прихватило. И он думает, что ему не стоит далеко отходить от туалета.

— Хорошо бы.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю.

Он забирается в машину, чувствуя, что не может справиться со своими слабыми и дрожащими конечностями.

— Она твоя дочь, — говорит Николь, и он набирает скорость, выезжает на главную дорогу, старается втиснуться перед машиной, за которой ползет караван — но всего лишь сигналит — и с удовлетворением чувствует, что его ноги и руки по-прежнему слушаются его, совершая нужные движения.

— Представь, что она сейчас чувствует. Ей сейчас еще тяжелей. Ей только тринадцать.

— Правда, что ли? — говорит он.

Глава 5

Но Марк все пытается представить себе, что же испытывает она, и вот он курсирует по Ньюбери, по центральных улицам, запруженным всеми этими машинами, пар кующимися или ждущими, пока освободится парковочное место, и все это непрекращающимся круговоротом, а потом возникает сложная односторонняя система с кучей мелких круговых перекрестков, пешеходных переходов и бессмысленными, глупыми пробками в этот банковский выходной, а Николь выкрикивает, куда ехать, в большинстве случаев неправильно — хотя он понимает, что это вина Ким, потому что изначально именно она дала этот адрес — а он огрызается в ответ, лупит по рулю и с визгом тормозит, боится снова сбиться с пути. Он пытается представить себе, что такое — быть ребенком, подростком и в первый раз за десять лет увидеть собственного отца. Но он может только представить себе, каково ему было бы неожиданно снова увидеть своего собственного отца, с которым они не виделись около двадцати пяти лет. Не виделись с тех пор, вдруг понимает он, как ему исполнилось тринадцать, он был примерно возраста Лили, с тех пор, как его отец оставил его мать ради другой женщины и забрал с собой его младшего брата Робби. Он так никогда и не узнал, почему они так решили. Хотя до него быстро дошло, что это решение было окончательным, потому что они переехали в Канаду — его папа, и его брат, и эта женщина Сью, и ее дочь от первого брака. Абсолютно новый семейный союз, вот только, как позднее он узнал, этот семейный союз просуществовал недолго.

А сам Марк между тем остался в Норфолке со своей матерью, только он, и его мама, и ее новая, полная надежд жизнь. Она все время куда-то уходила, оставляя его дома одного, забыв заварить ему чай, забыв проверить, есть ли у него карманные деньги на всякий непредвиденный случай. И это продолжалось до тех пор, пока на сцене не появился придурковатый седовласый парень, которого звали Лоуренс. Спустя несколько месяцев она вышла за него замуж, и они переехали в его административный дом на окраине города. У Марка не было выбора. Его мама никогда не спрашивала, что он думает о Лоуренсе, хотя, как он полагал, она, вероятно, заранее знала ответ. Марк с самого начала относился к нему предвзято. Ненавидел его седые волосы и тусклое, ничего не выражающее лицо, худосочное сложение. Еще он ненавидел его за то, что тот был таким жеманным снобом, и за то, что у него были такие же жеманные, получившие домашние образование дети, трое детей от предыдущего брака — девочка и двое мальчиков — но они только иногда приезжали к нему на каникулы, и однажды он трахнул ту девицу. Когда ей было четырнадцать и она была определенно целкой. Она плакала, когда он медленно пытался воткнуться в нее, а потом она снова плакала, когда внутри нее соскользнул Durex и ей пришлось его доставать, наполненный спермой.

Но по большей части они жили только с Лоуренсом и с мамой, хотя в его роскошном доме он проводил как можно меньше времени, сбегая по ночам, когда они думали, что он давно уже спит, и гуляя с друзьями, лишая себя сна. Его мать все еще живет с Лоуренсом, и вследствие этого у них с Марком сложились не самые лучшие отношения. Он сомневается, что сможет когда-либо простить ей это замужество. Хотя она помогла Марку, когда он расстался с Ким, надо отдать ей должное, и он полагает, что нужно злиться не на нее, а на своего отца.

Когда он думает о своей семье, когда он пытается представить себе эту семью, если оперировать терминами фамильного древа, как его как-то раз просили сделать в школе — вероятно, это должно было быть большое дерево с многочисленными листьями, — он представляет только сломанные закорючки, сухие, безлиственные ветви. Хотя он уверен, что структура его семьи не хуже, чем миллионов других семей, и по крайней мере когда он немного повзрослел, когда думал, что может отойти от этого, когда ему казалось, что он уже отошел, он вспоминает, он дал самому себе обещание, что если у него когда-либо будут дети, он никогда не поставит их в похожую ситуацию. Марк будет уверен, что с ними все в порядке. Будет держать с ними связь. Сделает так, чтобы все были вместе.

Подъезжая к дому своей дочери, который, как обнаружилось, находится на окраине Ньюбери, в старом районе, принадлежащем городскому совету, где полно одноквартирных домов, сохранившихся с тех самых пор, с похожими металлическими оконными рамами, и бледно-желтым кирпичом, и мшистыми крышами, такой же дом, как и тот, в котором он жил с Ким, и даже тупики такие же, по крайней мере в конце дороги есть забор (а не разворот в форме полумесяца), с неряшливым передним садиком, неухоженность выставлена на всеобщее обозрение, и вот его живот почти заходится в спазме, и сердце бешено стучит, как будто он передознулся скоростью, и он понимает, что теперь уже слишком поздно — хотя он совершенно точно заставил себя забыть то самое обещание, которое дал себе много лет назад — и которое он нарушил. Впечатляюще. Проползая в этот тупик мимо пришедшего в негодность дома Лили, ища место для парковки и не желая привлекать внимание к своей машине — он не хочет, чтобы ее исцарапали, — Марк внезапно оказывается не в силах представить, что его дочь уже прошла через взросление, он уверен, что она пережила гораздо более страшные вещи, чем он сам. Откуда он может знать, какие чувства она испытывает, ожидая его приезда? Предполагается, что этот человек — ее отец, но она не виделась с ним сто лет. Она его, вероятно, даже не помнит. Но которого — может быть, между ними существует-таки некая связь и он ощущает то, что чувствует она — она ненавидит.

Вот только он надеется, что с этого момента все пойдет по-другому, потому что история не повторяется, потому что поколения начинают отличаться друг от друга ровно в той точке, в которой он отличается от своего отца, потому что он беспокоится об этом ребенке, которого вынужден был оставить. Он никогда не переставал любить ее. Марк может поклясться ей в этом, что бы она о нем ни думала. Какой бы она ни была. Теперь, когда он добрался сюда, он в этом уверен.

Глава 6

Марк идет по мокрой дорожке, пытаясь наступать на сухие места, не засыпанные обертками и раздавленными банками из-под напитков, окурками, старыми сигаретными пачками и кусками того, что похоже на кошачье дерьмо, или, во всяком случае, просто на дерьмо, и Николь берет его за руку. Она предлагала, что подождет в машине, но он настоял, чтобы она была рядом. Впрочем, Марк не хочет, чтобы они видели, как он боязливо ухватился за ее руку, ни Лили, ни Ким — и он не знает, почему, но не может перестать об этом думать — и он отдергивает руку и засовывает в карман джинсов, что не слишком-то легко, потому что на нем самые лучшие джинсы, очень узкие (он знает, что у него до сих пор аппетитная задница), но по крайней мере теперь он не держится за Николь, которая оказалась впутанной в эту ситуацию, и другую руку он засунул во второй карман, и он думает, что она быстро смекнула, в чем дело, потому что Николь прикусывает нижнюю губу, всасывает внутрь щеки и затем чмокает губами, именно так она делает, когда он ее чем-нибудь огорчает.

Им не приходится стучать. Дверь, покрытая темными, затвердевшими каплями некой субстанции, похожей на смолу, и облупившейся светло-зеленой краской, открывается, словно автоматически, до того, как они успевают подойти вплотную. Как будто раздвижные двери супермаркета, думает Марк, и там, за этой дверью, недвижно, абсолютно безо всякого выражения на лице, стоит тощая девчонка, и на ней — весь в зацепках, с длиннющими рукавами, выцветший пурпурный свитер и расклешенные джинсы, заметно потрепанные на заднице. Она ростом почти с Николь, и у нее мертвенно-бледное лицо, только на лбу несколько больших пятен, а может, есть пара прыщей и на подбородке, но этого не видно, она смотрит в землю, у нее прямые, безвольно висящие, явно выкрашенные, почти алые волосы, отвисшие ниже плеч. Марк замечает, что она босая, замечает пальцы ее ног, высовывающиеся из-под грязных потертых штанин, и ногти на ногах накрашены пурпурным, на оттенок или два оттенка темнее, чем ее верх. Марк не может понять, зачем ей приспичило красить ногти на ногах, если все остальные детали ее туалета такие грязные и неряшливые, такие неопрятные, впрочем, ему кажется, что она выбрала очень странный оттенок. На ней Discman, и он слышит, что в наушниках на полной громкости грохочет музыка, и он понятия не имеет, что именно она слушает.

— Привет, — громко произносит Николь, но девчонка ничего не говорит в ответ и упрямо не поднимает глаз. Марк нервно улыбается, окидывает взглядом сумрачную комнату у нее за спиной, ища знаков чьего-то присутствия, подтверждения того, что они выбрали нужный дом.

Он все вглядывается, все еще не делает никаких выводов, даже не пытается взвесить очевидное, когда Николь вскрикивает:

— Лили?!

И девчонка наконец поднимает свое бледное лицо, надевает на себя хмурую, полусаркастическую улыбку, его улыбку, один в один, и он видит, что у нее почти его глаза, что теперь они не зеленые, а почему-то превратились в сине-голубые, и, несмотря на то, что у нее серьга в носу, он видит, что у нее такой же большой, слегка крючковатый нос. И если попытаться не замечать потрепанной, неподходящей хипповой одежды, он может сказать, что у нее к тому же почти его строение — сплошь твердые и острые углы. Хотя он никогда не был таким тощим, даже в тиней-джерском возрасте, когда перестал есть, тогда он мог влезть в пару джинсов Wrangler на двадцати шести дюймовую талию, и что его шокирует, так это то, насколько старше она оказалась, чем он представлял, и насколько она не похожа на девочку Неряшливый андрогин. Он и раньше встречал этот типаж, они шатаются по пешеходным улицам в центре родного города, продают Big Issue, умоляют, достают покупателей, пьют сидр из двухлитровых пластиковых бутылок. И разрешают своим блохастым собакам ссать на тротуары. И поскольку это так очевидно, что она — его дочь, его давно потерянная дочь, с копией его хмурой улыбки, все, что ему приходит в голову, так это то, что она не должна так одеваться, у нее не должно быть такого цвета волос и этой чертовой серьги в носу. И такого отношения к жизни. В ее возрасте. Это же его дочь! Он внезапно наливается жгучим, яростным желанием сорвать все это с нее. Содрать с нее чужую оболочку, обличье того, кем она не является. Сорвать с нее все, раздеть догола.

Чем хуже для него, так это тем, что на нем его лучшие джинсы, и синяя футболка Burton с воротником с пуговицами, и его свитер с V-образным вырезом в кремовую и коричневую клетку, который Николь подарила ему на Рождество, а на Николь — ее светло-розовая атласная юбка и пиджак, костюм, который она надевает на свадьбы, на крестины и другие семейные мероприятия, и ему неловко из-за того, как они одеты, из-за того, что они постарались нарядиться. Марк не только смущен этим, он раздражен. Ему хочется развернуться и уйти, не говоря ни слова, не усложняя все еще больше. Хочется вернуться к самому началу, к тому моменту, когда ему было двадцать три, и переиграть все заново, не совершать это ужасной ошибки с Ким.

Однако Лили внезапно снимает наушники и, улыбаясь еще более саркастически, в точности так, как иногда усмехается он сам, склонив голову набок, от чего ее липкие волосы спадают с правого плеча, обнажив на руке татуировку, тату с неким подобием цветка, но это цветок без лепестков, это только стебель с зелеными, заостренными листьями, и абсолютно мертвенным голосом произносит:

— Привет, Марк. Привет, жена Марка.

Николь говорит:

— Привет, Лили. Ну вот, мы и приехали. Наконец-то.

Марк кидает взгляд на Николь, и она шепчет, по крайней мере, он точно уверен, что она шепчет: поздоровайся с ней, Марк. Это твоя дочь. Он сердито произносит:

— Привет.

И не делает ни шага к ней навстречу. Не кидается с распахнутыми объятиями. Не пытается обнять ее. Прижать ее к себе, тесно и крепко. Вжать ее в себя. Ее костлявое, татуированное тело, и проколотый нос, и вонючие, липкие волосы. Всю ее. Как будто, как он однажды представлял себе, он больше никогда ее не отпустит. И он вообще не делает попыток физического контакта.

— Мама говорит, вам нельзя в дом, — говорит она в ответ, и в этот раз этот голос звучит не так мертвенно, но в нем чувствуется нервозность, в этом тоне отчетливо слышна беспорядочная дрожь, а еще легкий западный акцент. — Мам! — кричит она, пронзительно и еще более нервозно, быстро оглядываясь назад, — Мам, они приехали!

Марк не пытается пройти в дом или шагнуть навстречу своей дочери, он бросает взгляд на Николь и по ее виду может точно сказать, что эта ситуация ее нервирует. Что она беспокоится за него, потому что надела, как он выражается, доброжелательную и слащавую улыбку, ну что ж, по крайней мере ей не все равно — ее брови вздернуты, а ноздри слегка расширились, и она с усилием растянула губы в широкую, ощерившуюся улыбку.

Все ужасно. Хуже не бывает. При появлении Ким он чувствует, как будто ему снова двинули под дых. Словно она выбила из него воздух. И его грудь пробита насквозь. Впрочем, если такое произойдет на самом деле, он был бы не против. Пусть его уничтожат. Несмотря на то, что уйма времени пролетела с тех пор, как он в последний раз видел Ким, или именно поэтому, он, видя ее, наполняется отвратительным ужасом. И ему кажется, что этот ужас, страх и гнев будут расти. Уж он-то знает, что именно она позволила Лили стать такой. Что именно Ким ответственна за это страшилище, стоящее прямо перед ним. Кого еще он должен обвинить в том, что Лили наделала себе татуировок? В том, что проколола себе нос, выкрасила волосы, и в том, что на ней мерзкая, неряшливая, не подходящая по размеру одежда? Ким и сама выглядит не лучше, она тоже перекрасилась в алый цвет, вот только обстригла почти все волосы, собрав остатки в длинный и тощий перекрученный хвост, который свисает не с затылка, а откуда-то сбоку. У нее тоже проколот нос и другие части лица, и на них навешаны многочисленные гвоздики и серьги, уши оттянуты этими серьгами — как у племенной женщины Африки, думает он, — и на ней мешковатая хипповая одежда — оранжевая, ручной окраски, свисающая до лодыжек, вязаная обтягивающая юбка и свободная, тоже оранжевая, шерстяная кофта, вся в зацепках и дырках, а может, они проделаны специально, или нет — откуда ему знать?

Когда он был с Ким, она носила маленькие, обтягивающие вещи — короткие юбки и узкие майки — вещи, которые в лучшем виде подчеркивали форму задницы и сисек. Она не была такой хорошенькой, как Николь, не с головы до ног, непропорционально, не безусловно, как сказала его мама, и ее комплекция была далека от сложения Николь, от мягкой, загорелой кожи Николь, но из того, что у нее было, она извлекла все возможное. Так считало достаточно много людей. Ее находили весьма привлекательной.

Глава 7

Эта женщина, которая в первый же вечер их знакомства отсосала ему в туалете Henry’s Nitespot и после этого уселась на унитаз, и, пока он застегивал штаны, она поменяла Татрах, эта женщина, на которой где-то через четыре месяца он женился и у которой через два месяца после этого случился выкидыш, а через год она, с помощью кесарева сечения, дала жизнь его дочери, эта женщина, которая затем исчезла на десяток лет и еще несколько месяцев, вместе с его дочерью, когда той было почти три с половиной годика, эта женщина, которая называла себя Ким, хотя фактически ее звали Кимберли, сказала по телефону, после того, как он ответил, что он хуев Дед Мороз, и после того, как они задали друг другу несколько простых, но напряженных вопросов, типа «Ну и как ты поживаешь?» и «Где, черт возьми, ты была все это время?», между этими долгими паузами напряженной тишины, когда он понадеялся, что она не услышит, как бешено колотится его сердце, после того, как они оба долго прокашливались, явно пытаясь отдышаться и говорить более спокойно, и никто из них, как он заметил, не сказал ничего типа «Рад тебя слышать», ничего подобного — Ким сказала по телефону, и ему не пришлось это выпытывать:

— Знай, что я решила связаться с тобой только из-за Лили. Сюрприз, сюрприз. — Она всегда говорила «сюрприз, сюрприз», вспомнил он. — Мы полагаем, настало время познакомить ее с отцом.

— Кто это мы? — спросил он.

— Я и Дэйв, мужчина, с которым я живу, — мы скоро поженимся.

— Я не понимаю этого, — сказал Марк. — Почему сейчас? Почему не десять ебаных лет назад?

— Я не хочу об этом всем говорить, не по телефону, — сказала она, — просто Лили спрашивала о тебе, и мы наконец обустроились. Нашли постоянный дом. До этого мы путешествовали.

— И это все? — спросил он. — Ты решила, что настало время, чтобы познакомить Лили со мной? Ты и этот парень Дэйв так решили?

— Да, — сказала она. — Больше я не собираюсь ничего объяснять.

— Еще как собираешься, — сказал он. — Ты много чего должна мне объяснить.

— Слушай, Марк, я не собираюсь сейчас с тобой ругаться. Я легко могу просто повесить трубку и никогда больше не перезванивать. Если ты хочешь видеть свою дочь, я предлагаю тебе быть более сговорчивым и успокоиться.

— Успокоиться? Да, точно, — сказал он. — Легко успокоиться, когда ты меня шантажируешь. Я не могу выиграть, не правда ли? Никогда не мог у тебя выиграть.

— Марк, предупреждаю тебя, я теряю терпение.

— Окей, говори, что хочешь. Всегда так было, правда?

— Так когда ты будешь готов с ней повидаться? — сказала она.

— Сегодня, — ответил он. — Сейчас.

— Ну что ж, такого не произойдет, да? — сказала она, а затем пустилась в объяснения, где именно она теперь живет с этим парнем Дэйвом и когда будет возможно, чтобы он приехал и повидался с Лили, потому что, сказала она, она будет настаивать, чтобы именно на первое свидание он приехал к ним сам. Он может забрать Лили на несколько часов, свозить на ланч или еще куда-нибудь, но это должно происходить в Ньюбери. Она не хочет, чтобы он слишком нервировал Лили. Она застенчивый, чувствительный ребенок, и общение с ним ей будет явно в новинку.

— Ну и чья это вина? — спросил он.

— Марк, — сказала она, — я тебя предупреждаю.

И он понял, что у него нет выбора, и перебрал несколько дат, чувствуя себя тотально обессиленным и выжатым, его снова охватило это знакомое чувство, оно фактически душило его, пока он держал, прижав плечом к уху, телефонную трубку и кричал Николь, чтобы та посмотрела на календарь, висевший у них на кухне, рядом с холодильником, и тогда он услышал, как Ким тоже что-то говорит кому-то, кто находится рядом с ней, Дэйву или, возможно, Лили, хотя за весь этот телефонный разговор ему не дали поговорить с дочерью, и они в конечном итоге остановились на субботе. Первое мая, банковский выходной день. По крайней мере, как сказала Ким, это была ближайшая приемлемая дата для встречи с Лили, но он не дал ей самой определиться с датой, потому что она знала, какие чудовищные в этот день будут пробки, и хотела доставить ему как можно больше неудобств — это было просчитано, в этом она была сильна, она всегда доставляла неудобства. Этого он и ждал, думал он, слыша по телефону ее голос, и этот голос был таким же резким, как и всегда, и таким же фальшивым — наверняка это не единственная причина, по которой она с ним связалась, и дело, конечно же, в деньгах.

И, понятное дело, Николь завела с ним об этом разговор, сказав, что новый ебарь Ким подстрекает ее выбить какие-то деньги из настоящего отца Лили. Может, сказала она, он вообще хочет избавиться от Лили и заставляет Ким отдать девочку на воспитание отцу. Особенно если принимать во внимание то, что они собираются пожениться. Марк пытался убедить Николь, что не в этом дело, что Ким не пойдет на такое, памятуя, как неуютно она себя чувствовала от этой мысли, не только из-за Джеммы, но и потому, что она беспокоилась, что Лили может оказаться неуправляемой или больной, а кроме того, у них все равно не было лишней комнаты. Хотя на самом деле он не знал, что способен выкинуть этот парень.

Но когда он видит перед собой Ким, и Лили, и то, в каком ужасном состоянии этот административный дом, в котором живет его дочь, к передней двери приколочена картонка, и этот убийственный запах затхлости, сигарет и котов, и в этом доме вообще нет мебели, на которую можно было бы присесть, и он понимает, что об этом никто и не подумал — только эти пакеты из-под фасоли и подвешенный в гостиной гамак, и это все, что он может разглядеть — и никаких знаков присутствия Дэйва и других детей Ким, и теперь он уже понятия не имеет, сколько им может быть лет, и когда он понимает, что это то самое место, в котором они решили обосноваться — после многих лет путешествий, как известила его Ким, бог знает где и как они путешествовали — он еще больше уверен, что Ким объявилась совсем не из-за Лили. Если она не хочет избавиться от Лили и спихнуть ее на него, то, по крайней мере, она захочет получить от него денег. Он не такой наивный, каким был раньше. Теперь уже не такой.

Марк успел подумать обо всем этом до того, как она набралась наглости задать ему вопрос прямо в лоб. И вот Ким говорит, и все это слышит Лили:

— Я тебя впущу, но у нас дома тотальный бардак, мы все еще не разобрали вещи, правда, Лил? Она только-только пошла в школу, Марк. Да, Лил? Кроме этого, мы не можем позволить себе потратиться на форму и все эти учебники, которые ей нужны, и всякие другие вещи. Полагаю, что ты сможешь помочь нам немного, правда? Я не планировала тебя просить, не сейчас, но я не хотела упустить своего шанса, я уверена, что ты потянешь эти расходы. У тебя дорогая машина, я видела, как ты подъезжал, и ты красиво и дорого одет, и на твоей жене этот прелестный розовый костюм, и все это говорит о том, что ты явно не нуждаешься в деньгах. Ты же не пускаешь нам пыль в глаза? Я одевала и кормила твою дочь за свой счет все последние десять лет. Я делала все это за свой счет, Марк.

Он хочет сказать, что ж, это был твой выбор, потому что именно ты съебалась, но он молчит. Он стоит на ее лестнице, рядом с Лили, и все уже зашло слишком далеко, и ему хорошо известно только одно — какой непредсказуемой, коварной и хитрой может быть Ким — он ничего не забыл, — ему хорошо известно, что он не похож на человека, у которого нет денег, он понимает, что если он хочет увидеть Лили вновь, то должен дать ей денег. Если, по крайней мере, он не хочет упустить шанс увидеться с ней снова, а он, как ни странно, хочет ее видеть — несмотря на то, что он едва перекинулся с ней парой слов, несмотря на то, что поначалу был шокирован ее внешностью, несмотря на ее поведение, несмотря на то, что на ней — истрепанная и неподходящая по размеру одежда, что у нее в носу серьга, что у нее татуировки, и выкрашенные волосы, и ярко-красные ногти на ногах. Видимо, думает он, доставая бумажник, их связывают некие естественные узы, и эти узы сильнее любой его предвзятости. А может, это все от расстройства кишечника.

И он раскрыл бумажник, потеребил его и протянул Ким 45 фунтов, сказав:

— Это вся наличность, которая была у меня с собой. Извини.

После чего Ким говорит:

— Ты всегда можешь прислать нам еще, по почте. Или можешь сделать постоянное поручение. У меня есть счет в банке. Давай-ка я оставлю тебе реквизиты.

И после этого он говорит:

— Конечно.

Но все это происходит до того, как они отправляются на ланч — Николь, Лили и он сам, они втроем, — и до него доходит, что Ким умудрилась вытянуть из него деньги еще до того, как он смог поговорить со своей дочерью не в присутствии ее матери, как будто она боится, что если он один раз проведет несколько часов с Лили, он не захочет больше иметь с ней дела. Что он не захочет больше ее видеть, даже на своей территории, что он вообще забудет обо всем этом и исчезнет. Что она может знать о его природных узах с Лили, о том, что он все больше и больше хочет дать ей шанс?

Марк кидает взгляд в сторону Лили, видит, как она пританцовывает на одном месте, дергая головой, склоняя ее сбоку набок, закрыв глаза и не замечая ничего, кроме грохочущей в наушниках музыки.

Глава 8

В последний раз, когда Марк брал с собой в паб Лили, помнится, ей было не больше двух с половиной, самое большее — три. Тогда, вспоминает он, она не была ни источником неприятностей, ни объектом для насмешек. Она была сказкой. Конечно же. Сияющим, любимым, маленьким воздушным шариком. Его забавные черты лица. Она была его ребенком, полностью его. Не гномом. Не каким-то несчастным посмешищем.

Он взял ее в «Лебедь», который находился на другой стороне города от того места, где они жили, около эллинга, в котором одна маленькая компания давала лодки напрокат. В тот день было холодно, потому что он помнит, как проверял, что Лили хорошо укутана, на ней был надет синий подбитый капюшон, который раньше принадлежал Сину, и зеленая шляпа с кисточкой. Они сидели на улице, потому что детей не пускали в паб, и скармливали уткам Hula Hoops [7], которые медленно и пугливо, вразвалку, шли вверх по эллингу, и когда утки подбирались близко к детскому стульчику или дрались между собой из-за еды, Лили истерично хихикала. Должно быть, он выпил пару пинт легкого и черного пива, а она безостановочно ела Hula Hoops и сделала несколько глотков из своей бутылочки, хотя молоко стало слишком холодным, и она не стала пить «Пепси-колу», которую он купил ей, а потом она начала ужасно шмыгать носом, хотя, казалось, ей, тем не менее, не надоело кормить уток. Они съели пять упаковок Hula Hoops и пакет чипсов, а потом он наконец-то решился взять ее с собой в галерею игровых автоматов — ему и в голову не пришло, что существуют другие места, где можно согреться.

К счастью, он обнаружил, что ей нравятся сверкающие огни и шум галереи — взрывы электронной рок-музыки, и стрельба из автоматов, и вспышки, и звуки визжащих машин, и мотоциклов, и несущихся грузовиков, и время от времени лязг вываливающихся денег — ей нравилось это почти так же, как ей нравилось кормить уток. Она была счастлива наблюдать за всем этим, сидя в своем детском стульчике, хотя когда он сам начал играть в автоматы, когда он сел за тот самый автомат, в котором ковбои стреляли в салуне лазерными пистолетами, и при каждом выстреле эти ковбои извергали странный вой, а он расстреливал бутылки на стойке бара, превращая их в фонтаны пьяного стекла, ей тоже захотелось поиграть, и она начала вертеться, пытаясь выбраться из своего детского стульчика. В конце концов ему пришлось отстегнуть ее и приподнять, и тогда он понял, что к тому моменту Лили уже много раз успела описаться, ее штанишки были тяжелы, а колготки промокли насквозь. Он не подумал о том, чтобы захватить сменную одежду, он в спешке убежал из дома — после очередной разборки с Ким. Марк вытащил Лили из стульчика, и теперь она определенно не хотела забираться в него снова, но больше он не собирался никуда ее вести, не хотел рисковать, ведь она снова могла описаться или еще чего похуже, он натягивал куртку и даже не хотел об этом думать. С помощью подкупов и уговоров ему удалось усадить ее обратно в стульчик и пристегнуть, и он знал, что больше он не может там оставаться, что он должен отвести ее домой, чтобы мама отмыла ее. Но ярче всего Марк помнит, что каждый раз, когда он брал с собой Лили, она была всегда счастлива, она хотела быть частью всего происходящего, участвовать во всем. Он помнит, что, казалось, на нее даже не действовали их ссоры с Ким, все эти их крики и ругань — они ругались, не обращая внимания, видят ли их дети, они не могли этого контролировать. Но его мать видела все в другом свете. Ее беспокоило то, что Лили в свои три года так и не научилась самостоятельно ходить на горшок. Она сказала, что с девочкой явно не все в порядке. Это классический признак. А он и понятия об этом не имел. Все равно ему пришлось оставить Ким разбираться со всем этим.

Глава 9

Николь сидит рядом с ним, а Лили — на заднем сиденье, не обращая внимания на собственную мамашу, которая пыталась помахать ей с лестницы, и как только Марк выруливает из тупика, Лили вытаскивает пачку сигарет из своей грязной, линялой, затягивающейся на шнурок сумки — все это он видит в зеркало заднего вида — и спокойно прикуривает. Не произнеся ни слова.

— Не у меня в машине, — говорит он.

Хотя Лили так и не сняла наушники, он знает, что она его слышит, потому что в зеркале заднего вида он видит, как она избегает встречаться с ним взглядом, она просто уставилась в пассажирское окно и выдыхает дым прямо в стекло, и дым разбивается о стекло и бьет ей в лицо, и в машине стоит вонь.

— Я сказал, не в моей машине! — орет он, оборачивается, готовый вырвать сигарету у нее изо рта, но ему нужно быстро отвернуться и смотреть вперед, потому что дорога узкая, на обочинах полно припаркованных машин, и вот еще одна машина пересекает его путь, даже не попытавшись сбросить газ или свернуть в сторону, что, по идее, нужно было сделать пару секунд назад, и он показывает водителю средний палец.

— Марк, с ней все в порядке, — говорит Николь. — Если она хочет курить, то пусть курит.

— Пусть курит? — говорит Марк. — В моей машине? Должно быть, ты шутишь.

— Да ладно, — говорит Николь. — Ей тоже нелегко.

— Кроме того, что она засирает мои окна и отравляет нас всех, — говорит он, — ей всего лишь тринадцать. Это незаконно.

— И с каких это пор тебя беспокоят законы? — говорит Николь.

— Кроме всего этого, она — моя дочь. Она будет делать то, что я скажу.

— А вот и нет, — говорит Лили, снимая наушники, но по-прежнему, как замечает Марк, продолжая неотрывно смотреть в окно и яростно затягиваться. — Ты мне не отец. Я никогда тебя раньше не видела. Ты просто какой-то проходимец, который думает, что имеет право говорить людям, что им делать, только потому, что у него прикольная машина. Так что отъебись.

Марк останавливает машину на середине дороги, полностью перекрыв ее. Он не выходит из машины и не оборачивается, чтобы посмотреть в глаза своей дочери и сказать что-нибудь еще. Он просто неотрывно смотрит вперед, на высыхающую, с пробоинами, дорогу, на все эти стриженые деревья, на все эти обрезанные верхушки, безнадежно уставившиеся в тяжелое небо. Он думает, что, должно быть, пойдет дождь.

— Марк, — говорит Николь, — не делай сцены. — Она оборачивается назад, к Лили. — Извини нас за это. Мы проделали долгий путь. Твоя мама сказала, куда нам следует отправиться на ланч?

— Я не голодная, — говорит Лили.

— Я в любом случае никуда не еду, — говорит Марк. — До тех пор, пока эта девчонка не выбросит сигарету.

— Ну вот и все, — говорит Лили, показывая окурок. — Видите?

— Куда ты стряхивала пепел? — спрашивает Марк. — Обо что ты его погасила? Только, я надеюсь, не об мой ебаный пол.

— На джинсы, если тебе действительно хочется знать. Не переживай, я не испачкала твою драгоценную машину. Если бы можно было, я бы даже не стала здесь дышать.

— Марк, может, я поведу? — говорит Николь. — Или ты все же придешь в себя и отвезешь нас в ближайший паб или куда-нибудь еще?

— Нет, я не пущу тебя за руль, — говорит он. — В незнакомом городе. Забудь об этом. Ты угробишь машину.

Он заводит мотор, он благодарен Николь за то, что она оставила ему предлог оставаться за рулем, и он едет непривычно медленно, с предельной, как ему кажется, осторожностью, как будто так он приносит свои извинения машине за то, что в ней нагадила Лили. За то, что Николь пришло в голову сесть за руль. Его драгоценная машина — да, в этом смысле Лили абсолютно права. Поворачивая на улицу с односторонним движением, которая, кажется, окольцовывает центр города, он проезжает магазин за магазином — череда магазинов, о каких-то он слышал, но по большей части эти магазины ему незнакомы, — и тротуары заполнены людьми, и детьми, и мускулистыми, коротко подстриженными собаками, но он по-прежнему не видит ничего похожего на кафе или паб.

— И что это за город? — спрашивает он.

— Свалка, — говорит Лили.

И он улыбается, он смеется, не может удержаться от этого, внезапно почувствовав непередаваемое облегчение. Он понимает, что, может быть, у него получится наладить контакт со своей дочерью. Что они могли бы найти точки соприкосновения. Что она — ребенок. И что иногда, конечно же, он ведет себя как последний мудак. Но только потому, что его провоцируют. Его всегда провоцируют.

Глава 10

Они уселись за столик, и Лили, несмотря на то что теперь ее наушники болтаются на шее и она не слышит своей музыки, тут же начинает двигаться, как будто в такт какой-то яростной барабанной дроби. Она резко вздергивает плечами вверх и вниз, размахивает руками, сцепляя и расцепляя пальцы, щелкает костяшками, неустанно скрещивает и разводит ноги. Как будто в одно мгновение превратилась в ножовщика — стучит рукояткой ножа по ложке, пытается согнуть вилку, — и когда она явно устает от всего этого, то начинает катать по столу солонку и перечницу, следит, насколько близко удастся подкатить их к краю до того, как они упадут на пол, и солонки и перечницы падают, и Николь услужливо и счастливо поднимает их с пола, как будто, думает Марк, она в сговоре с Лили. Как будто между ними уже есть какая-то связь, как будто они строят близкие отношения. И от этой мысли, к своему удивлению, он начинает ревновать.

Именно Николь заметила этот паб с огромной собственной парковкой. В этом помещении есть пара ярких баров и ресторан в консервативном стиле, в котором они и приземлились.

Когда они исколесили почти весь Ньюбери, Марк предложил вернуться назад, на заправку, где они останавливались по пути в город, поскольку, казалось, они не смогли найти подходящего места, чтобы поесть, и уже начинало накрапывать, и он даже не видел, где можно припарковаться, а если бы у них получилось поставить машину, то потом им пришлось бы часами слоняться под дождем. Он почти пошутил, предложив вернуться и поесть на заправке, но Лили восприняла его слова серьезно и ответила:

— Нет уж, Марк, я, черт возьми, не буду есть в Happy Eater [8].

И это заставило его проникнуться к ней еще больше, эта внезапная уверенность, воинственность — он был точно таким же в ее возрасте — и он обернулся и улыбнулся ей. Одной из своих искренних, не хмурых улыбок. Фактически это была его первая нормальная улыбка за этот день. Но в ответ он получил короткую саркастическую ухмылку.

И именно Николь молниеносно организовала им столик, который располагался у окна, выходящего на парковку, несмотря на то, что Марк заявил, что сначала хочет выпить у стойки бара — хотя его вполне устраивало расположение столика, поскольку с этого места он мог не сводить глаз со своей машины, и как только Николь заняла его, он уже не хотел сходить с этого места — невзирая на то, что Лили сказала, что не голодна и вообще не собирается никуда идти.

— Вот что, — решительно говорит Николь, — я смертельно устала. Можно выпить и за столом. Можно же?

Марк заметил, что Лили, похоже, слушается Николь, по крайней мере, следуя за Николь и за ним самим к столу, она больше не выражала протеста на предмет того, что она не голодна или не хочет садиться за столик.

Лили строила некую конструкцию из подстилок на столе, нечто вроде лачуги с прохудившейся крышей, вероятно, вигвам, и после того, как никто не подошел к ним, чтобы принять заказ или объяснить, как работает буфет или салат-бар, после того, как все они некоторое время помолчали, Марк отодвинул Свой стул и встал. Он больше не может смотреть, как забавляется Лили. И ему нужно выпить, ему нужно заказать двойную водку с ананасом.

— Я иду заказывать выпивку, — говорит он. — Ну и кто что хочет?

— Белое вино с содовой, пожалуйста, — говорит Николь.

— Bacardi Breezer [9], — говорит Лили.

— Не думаю, что стоит ей это давать, — говорит Николь.

— Почему нет? — отвечает он. — Она выглядит вполне взрослой.

— Круто, Марк, — говорит Лили.

— Принеси ей какой-нибудь газировки, — говорит Николь. — Ей всего лишь тринадцать. Принеси «Кока-колы».

— Я не пью «Кока-колу», — говорит Лили, — от нее портятся зубы.

Марк проходит через ярко освещенную площадку ресторана, которая с того момента, как они вошли, значительно заполнилась, и он идет к бару, втайне надеясь, что у них нет Bacardi Breezer. Понимая, что — да, он хочет завоевать Лили, пусть с помощью взятки, он тем не менее согласен с Николь. Он определенно не думает, что его тринадцатилетней дочери следует употреблять Bacardi Breezer, и плевать на то, что в ее возрасте сам он уже выпивал. Еще он не думает, что ей можно позволять курить. Но, по меньшей мере, он не чувствует себя в ответе за то, что она приобрела такие привычки. Он знает, чья это вина, знает совершенно точно.

Однако в баре все же нашелся Bacardi Breezer. Четыре или пять разновидностей. Этого добра здесь навалом, в холодильнике, облепленном наклейками, постерами, стакерами и подсвеченном неоном. Ясно, что это рекламная акция Bacardi Breezer, и если Лили пройдет мимо, например в туалет, она не преминет этим воспользоваться. Марк заказывает выпивку для себя, и для Николь, и для Лили — Bacardi Breezer с лимоном и лаймом, представления не имея, понравится ли этот вкус, но заказывает именно этот сорт, потому что такой вкус нравится ему самому. И раздумывает над тем, насколько схожи их вкусы — что именно она унаследовала от него и как много из этого постаралась разрушить ее мать.

Возвращаясь к столу, он не может не вспомнить о Ким и о том, что она сотворила с его дочерью за последние десять лет. Как она могла позволить ей стать такой тощей и грязной, похожей на бродяжку? Он не может представить Джемму в такой одежде, с татуировкой, или с кольцом в носу, или чтобы она курила, или чтобы она так нагло выпивала у всех на виду. В тринадцать лет. Во всяком случае, он знает, что Джемма вырастет в нормальных условиях. Что она просто не будет этого делать. Его дорогая маленькая Джем никогда не будет называть его Марком. Не с таким сарказмом. Не так агрессивно.

— Так где ты была? — говорит он даже до того, как усаживается за стол. До того, как передает Лили Bacardi Breezer с лимоном и лаймом, замечая, что она закурила еще одну сигарету, в секции ресторана для некурящих, и что Николь, вероятно, не сделала ей по этому поводу никакого замечания, также ей не сделали замечание ни сидящие за соседними столиками люди, ни персонал ресторана, как будто в этом месте позволено твориться чему угодно. Ему кажется, это потому, что все словно боятся приближаться к этой странного вида девочке-подростку, одержимой маниакальным беспокойством, словно они боятся, что если подойдут ближе, то она вцепится им в лицо. Но он не боится своей старшей дочери.

— Так где ты была последние десять лет? — говорит он.

— Ты со мной говоришь, Марк? — отвечает Лили.

— Нет, на самом деле вот с той женщиной. — Он пытается шутить.

— Лили говорит, что путешествовала, — говорит Николь. — С какими-то попутчиками. В фургонах и старых автобусах. С путешественниками.

— С путешественниками? — говорит он, не обращаясь ни к Лили, ни к Николь, оставив их спокойно выпивать. — Ким с кучей путешественников Нового Поколения? И куда именно они направлялись?

— Судя по всему, колесили по всей стране, — говорит Николь. — А еще по Ирландии.

— А как же со школой? — говорит он.

— Мы не ходили в школу, — говорит Лили. — Никогда. Это было отвратительно.

— Ну и как же твоя мама все оплачивала, например бензин? — спрашивает он. — Вы не могли без этого обойтись. И без еды. Твоя мама работала?

— В пути всегда найдутся люди, которые дадут тебе все, что нужно, — говорит она. — Вы просто делитесь. Это стиль жизни. Хотя иногда мама работала. Мастерила кое-что для фестивалей. Ювелирные изделия и одежду. Она собирала фрукты и еще всякую фигню.

— Собирала фрукты? — говорит Марк. — Ким собирала фрукты? Ни на секунду не могу себе такого представить. А скажи мне, она в это время с кем-то виделась? С каким-нибудь, знаешь ли, парнем? Наверняка у нее кто-то был. Или даже несколько. И как они обращались с тобой, Лили?

Он понимает, что волнуется, но не понимает, из-за чего. Может, его взбудоражил тот факт, что, возможно, эти мужчины плохо обращались с Лили, может быть, сексуально домогались, или же у него просто приступ похмельной ревности из-за Ким. Потому что очевидно, что она еблась по всей стране. И если она превратилась в бродяжку-хиппи, это не значит, что она утратила свои сексуальные аппетиты, что ей перестал нравиться случайный секс. В туалетах пабов. В фургонах ив кузовах старых грузовиков и прогнивших автобусов. Вероятно, в старых библиотечных автобусах — он видел такие. И на полях тоже, это его не удивит, во время сбора клубники.

— Скажи, кто-нибудь из них с тобой развлекался? — говорит он.

— Ты имеешь в виду, засовывал ли кто-нибудь в меня пальцы, Марк? — говорит Лили. — Трахал ли кто-нибудь меня?

— Я не думаю, что мы сейчас должны поднимать такие темы, Марк, — говорит Николь.

— Нет, мы должны, — говорит он. — Если это касается благополучия моей дочери. Мы должны поднять все темы. Мы должны вывернуть все это наизнанку. Я хочу знать, что она делала, пусть расскажет мне о каждом дне за эти десять лет.

— Колбасилась, — говорит Лили, сцепляя и расцепляя пальцы. — Колбасилась и с ума сходила, — смеется она и внезапно становится очень неуверенной в себе. Внезапно она стала похожа на ребенка, думает Марк, на его ребенка, а не на подростка, с этими костлявыми плечами, этими маленькими, впавшими сине-зелено-серыми глазами. Не на ебаную бродяжку Нового Поколения. — Юк, — говорит она, потягивая свой Bacardi Breezer через трубочку прямо из бутылки. — Какого черта ты заказал мне лимон с лаймом? Я ненавижу этот вкус. Лучше всего — арбуз. Арбуз — это круто.

Наклонившись вперед, Николь произносит:

— Пришла официантка. Дала нам талон. Надо просто пройтись до буфета. В качестве закуски мы можем взять маленькие салаты, они полагаются к горячим блюдам. Или можно взять большой салат как основное блюдо. У них разная цена.

— А что, если мне хочется просто горячего? — говорит Марк.

— Тебе в любом случае полагается салат.

— Я не хочу салат, — говорит он.

— А я вообще ничего не хочу, — говорит Лили.

— Вы оба можете делать все что хотите, — говорит Николь, — а я пошла за салатом. Я умираю с голоду.

Марк наблюдает за Николь, дефилирующей к буфету, и его глаза нечаянно прикованы к ее заднице, она пробирается между оживленными столиками, аккуратно уворачиваясь от бегающих детей. Ее розовый костюм безнадежно измят на спине, хотя ее точеная фигура, тем не менее, четко проглядывается сквозь ткань — это тело по-прежнему способно его возбудить. Очень гибкое тело. Время от времени Николь устраивала перед ним, как она это называла, порнографические представления, раскидывала ноги и поднимала задницу, но она не повторяла этого с тех пор, как родилась Джемма.

Обернувшись к Лили, Марк видит, что та продолжает сцеплять и расцеплять пальцы и безотрывно смотрит в пол, явно не желая с ним разговаривать. Они в первый раз остались вдвоем, в первый раз за все эти десять лет, и он чувствует себя неловко, ему стыдно, и он уверен, что бы он ни сказал, все будет истолковано неверно, так что через пару минут, после того как ни один из них не произнес ни слова, ее беспокойство вызывает в нем еще большую неловкость — он уверен, что она это делает, чтобы потрепать ему нервы, — и Николь все еще не видно, не видно ее ярких, волнистых, светлых волос, он сам решает пойти забрать тарелку, оставив Лили в одиночестве.

За прилавком с горячими блюдами, где несколько ламп греют еду, и потому куски курицы отливают оранжевым, а бутоны брокколи — пурпурным, а когда он поднимает глаза, то видит, что толстые лица персонала отсвечивают болезненно-желтым, и в этой очереди кто-то курит, и по полу ресторана расставлено несколько искусственных пальмовых деревьев в больших кадках — а пол выстелен, как в государственных заведениях, кремовым линолеумом, расчерченным, как кафельные плитки, и все это внезапно и непреодолимо напоминает ему тот больничный кафетерий, в который он потащил сводных братьев Лили в самый тот вечер, когда сама Лили появилась на свет. Интересно, размышляет он, что теперь с ними. Но эта мысль занимает его недолго. Нечто другое, более существенное приходит ему в голову. А что, если бы он присутствовал в тот момент, когда ее вытащили из живота ее матери, если бы ее положили в его руки, всю в крови и орущую, делающую свои первые вдохи, изменилось бы тогда что-нибудь между ними, была бы между ними теперь эта неловкость, эта бездна? Если бы все было так, то теперь, несмотря на любые периоды разлуки, между ними существовало бы больше уважения и понимания, их связывали бы истинные узы. Не только краткие вспышки. Какое-то слабое узнавание.

— Извините, вы собираетесь провести здесь весь день? — говорит мужчина, стоящий в очереди прямо позади Марка, и слегка подталкивает его локтем в спину, задевает его поднос, пытаясь поторопить его. — Я голоден, приятель.

— Ты хочешь, чтобы я потушил эту сигарету о твой ебаный глаз? — говорит Марк.