Девица с выкрутасами

Стасиным увлечением Кайтусь пренебрёг.

— И они с самого начала планировали вывезти её на дачу?

— Ну… да… думали… где бы так…

— И выдумали собаку с капустой, — горько пошутил защитник, что Кайтусь тоже проигнорировал.

Ассоциация капусты с собакой, видать, окончательно добила судью, и он, резко прервав слушания, рявкнул, что судебные прения состоятся завтра в девять утра, а сейчас в процессе объявляется перерыв. Никто не выразил неудовольствия, ибо день клонился к вечеру, а эмоций все получили предостаточно.

Патриция решила в Варшаву не возвращаться.

Приглашение пани Ванды было действительно, а поболтать с ней следовало серьёзно, основательно и по душам. Кроме того, не мешало выцарапать глаза вконец изовравшемуся Кайтусю, а имелись все шансы, что он появится в доме гостеприимной прокурорши. Как и господин адвокат. Но поскольку сторонам предстоит основательно подготовиться к завтрашнему переливанию из пустого в порожнее, оба должны прийти позже. Хотя с таким же успехом могли бы на прениях вообще ничего не говорить или продекламировать монолог Гамлета. Эффект получился бы ровно тот же.

Покидая зал в достаточно большой компании участников эпохального процесса, Патриция вдруг сообразила, что приехала она сюда вовсе не для борьбы с Кайтусем, а для выяснения, имело ли место изнасилование? И до сих пор не разузнала никаких подробностей о всех заинтересованных лицах, даже не взглянула ни на кого вне зала суда. Напоролась, правда, на инструктаж Кайтуся, но вместо того, чтобы хорошенько подслушать, почувствовала, видите ли, отвращение и гордо удалилась. Совершенно непростительное поведение для профессионального журналиста!

Публика не спеша спускалась по неудобной лестнице. Перед Патрицией шли Стася с Мельницкой. Подруга выговаривала потерпевшей:

— …надо было сначала со мной! Что ж ты сразу к этой скандалистке помчалась, зачем тебе такая огласка!

— Откуда мне было знать, что она такой шум поднимет, а она его знала лучше всех… Ну, и уговорила меня… И вовсе я не хотела, чтобы так вышло…

— Ты хотела полюбовно?

— Ясное дело!

— Теперь уже, наверное, поздно…

За собой Патриция слышала Гонорату и Павловскую. Судя по разговору, горе-заговорщицы тоже были недовольны:

— Отец разозлится, если Лёлика снова посадят, — огорчалась Гонората. — Сколько ещё отделки, а Лёлик хорошо работал, быстро шло. Теперь придётся рабочих нанимать.

— Ерунду городят, а не знают, что она сама хотела, — сердито критиковала ход слушаний Павловская. — Всё Лёлик да Лёлик, только о нём и болтала.

— Пьяная была.

— Что у трезвого на уме…

— Одно утешение, может, Элька не выдержит. Если отец её выгонит…

Патриция пропустила подруг вперёд, а за спиной теперь слышала обмен мнениями старшего поколения. Одни бабы, она попыталась распознать голоса, но получалось плохо, удалось определить только мамашу.

— …завсегда никому ни словечка, а теперича стыда не оберёшься…

— Да какой там стыд, ты что, Ганя, на весь город дивчина прославилась!

— Это всё Ядька растрепала, не иначе из ревности, ведь Стася сама из себя… Да ни в жизнь…

— А как она так не знала, что в нутре у неё не того… И только дохтур растолковал?

— Да кому ж было знать-то? А честная девушка за здорово живёшь по докторам не шастает. И вообще, оно такое бывает…

— Ой! Чуть не забыла! Мудракова сказывала, что завтра оковалок должны выбросить и ещё печёнку, да только немного. Надо, выходит, пораньше…

Спускаться медленнее Патриция уже не могла, и так останавливалась, почитай, на каждой ступеньке, прикидываясь хромой. Её обогнали ещё три человека.

— …свинья он паршивая, что тут скажешь! Мало ему было обычных потаскух, что сами набиваются, так ещё и ссильничал…

— …молодец деваха, своего не упустит…

И напоследок кто-то злобно прошипел сверху:

— Проваливай, шалава!

Лестница кончилась. Мимо Патриции прошмыгнула в слезах разъярённая Карчевская. Внизу, уже стоя в холле, журналистка оглянулась и с изумлением увидела последнюю пару, спускавшуюся по лестнице. «Греческий профиль» с Зажицкой.

Ни минуты не раздумывая, она направилась к той самой двери, за которой «греческий профиль» подслушивал Кайтуся и Стасю. Постояла, подождав, пока эта исключительно неподходящая друг другу пара вышла на улицу, а затем последовала за ними. Эти двое свернули налево и шли как-то очень странно: не понять было, вместе они или порознь?

Любопытство взяло верх. Патриция, стараясь не цокать каблуками, пошла следом и собственными глазами видела, как «греческий профиль» садится в итальянский «фиат», открывает пассажирскую дверцу и вежливо поджидает столь часто меняющую свои настроения любовницу обвиняемого.

Как написали бы в старинном романе, пелена спала с её глаз, и журналистка, немало времени посвятившая судебному репортажу, стала понимать, какие заоблачные сферы затрагивает этот провинциальный процесс.

Домработница пани Ванды запекла мясо с черносливом. Божественный запах привлёк даже хозяина дома, но главной задачей этого фантастического блюда было успокоить разбушевавшиеся страсти. С чем оно в основном и справилось. Во всяком случае, господин адвокат, подобрев после еды, предпочёл со стороны наблюдать, как Патриция с Кайтусем выклёвывают друг другу глаза. Пани Ванда с удовольствием подливала масла в огонь:

— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Пани Патриция, что вы на это ответите?

— Пытался однажды один субъект позабавиться со мной в лесу… — начала Патриция весьма раздражённо.

— Только однажды? — недоверчиво переспросил Кайтусь.

— Этот только один раз. Другие предпринимали попытки неоднократно и при разных обстоятельствах. Этот, что в лесу, подходит по параметрам, не дохляк, но и не Кинг-Конг. Нормального телосложения. Я на его чувства не ответила, и достаточно было чуть-чуть поднапрячься и самую малость его толкнуть, ну чтобы уж совсем точно удалиться в заданном направлении.

— Каком? — поинтересовался адвокат.

— К шоссе. Там его машина стояла. Несостоявшийся насильник последовал за мной, правда, не так быстро, но протеста не выразил.

— Боялся, что ты ему машину поцарапаешь, — выразил предположение Кайтусь.

Патриция бросила на него презрительный взгляд.

— Уходим от темы, не так ли? Во-первых, она и так была поцарапана, а во-вторых, Стася — девчонка крепкая, а Климчак — отнюдь не гигант. Может, он жилистый и руки имеет крепкие, но врежь она ему хорошенько пару раз, могла бы преспокойно удалиться в целости и сохранности.

— А вдруг она растерялась и не знала, куда идти? Здесь собака, там капуста, а ещё дальше — запертая калитка…

— Собаку, по её словам, не видела, а калитку даже не проверяла. Не дай бог, оказалась бы та открытой, и что тогда?

— Вот именно, что? — деликатно подначила пани Ванда.

— Фигня тогда, а не изнасилование!

— А без собаки и капусты всё-таки изнасилование?

Патриция принялась закипать:

— Ты опять меня сбиваешь? Старательно уклоняешься от обсуждения сути проблемы, а именно: физических данных нападавшего и жертвы. Ведь Стася очень постаралась, чтобы, упаси господи, не задеть Лёлика. Разве не так?

— Задетый мог бы и осечку дать, — тонко намекнул Кайтусь.

— Что и требовалось доказать! — победно заключила Патриция. — А как она пережидала возню с брюками да с простынёй…

Адвокат вдруг кашлянул:

— Должен вам, господа, признаться, — смущённо начал он, — я позволил себе провести эксперимент со своей женой…

Это признание вызвало жгучий интерес всех присутствующих.

— Ну же, ну? — жадно торопила гостя пани Ванда.

— Просматривая протоколы, я случайно наткнулся именно на этот фрагмент показаний. Жена на эксперимент согласилась. Я держал одной рукой обе её руки, велел ей вырываться, а другой пытался снять брюки. Оба мы обычного телосложения, поэтому я позвонил парочке знакомых и попросил, чтобы и они попробовали. Сегодня утром по телефону я получил отчёты. Ни у кого не вышло. Невозможно. Либо жёны убегали, либо брюки оставались. Какие тут ещё нужны доказательства?

И крайне довольный собой и воткнутой в муравейник палкой, господин защитник взял добавку шарлотки — ещё одного кулинарного шедевра домработницы.

— Прошу меня извинить, коллега, но я не могу с этим полностью согласиться, — Кайтусь вложил в своё возражение максимум светскости, на которую был способен. — Любой мужчина, кого ни возьми, обладает некоторым опытом по части брюк. Возможно, тут дело в жёнах…

— В каком смысле? — заинтересовалась пани Ванда, да и адвокат взглянул вопросительно.

Всем своим видом Кайтусь изобразил лёгкое замешательство и нечто вроде сожаления.

— Существует определённая вероятность, что некоторые жёны, в особенности, как бы это… слегка поднадоевшие… не вызывают сильных желаний…

— Наглое животное, — немедленно возмутилась хозяйка дома.

— А может, скорее, слишком интенсивно эксплуатируемый муж не в состоянии проявить требуемой страсти? — задумчиво поделился глубокомысленным выводом её муж.

— Войтек!

— Прости, это я не о присутствующих… — Он опомнился и, окончательно смутившись, кинулся подливать гостям белое вино, отлично сочетавшееся с шарлоткой.

У Патриции мелькнула коварная мысль, и она искоса глянула на Кайтуся.

— А может, сам попробуешь? Все и так нас сватают, что тут скрывать. Никакие опровержения не помогают, так что от нас не убудет. Только давай определимся: я — надоевшая или ты, заэксплуатированный?

Идея всем участникам застолья очень понравилась, особенно пани Ванде, которая единственная ориентировалась в сложных взаимоотношениях Патриции с её жильцом. Она с увлечением следила за перипетиями их романа и с нетерпением ожидала, когда же та сдастся, хотя из женской солидарности целиком и полностью поддерживала Патрицию и считала, что Кайтуся требуется должным образом помучить.

Неожиданное предложение Кайтуся озадачило, и он, на всякий случай, галантно пробормотал:

— Лично я не допускаю ни первого, ни второго. А что?..

— А то, что прокурору самому не мешало бы поучаствовать в таком страстном акробатическом этюде, а я охотно помогу. Или ты предпочёл бы какую-нибудь иную даму?

— Нашлась бы парочка желающих, но ни одна не подходит…

— С чего бы это? Слишком податливы?

Кайтусь опять оказался на тонком льду и пока не решил, как поступить. Что ещё за каверзу придумала эта полоумная? Как собирается его одурачить? Оказаться в дураках совсем не хотелось, но предложение выглядело таким заманчивым!

— Я по-прежнему уверен, что даже отчаянно сопротивляющаяся дама не справится с насильником!

— Спорим?

Невзирая на всю свою осторожность, Кайтусь совершил ошибку и клюнул:

— Да ради бога Хоть сейчас. На что?

— На машину. Останется за мной независимо от приговора суда.

Глаза у пани Ванды заблестели, она потребовала, чтобы муж принёс очередную бутылку. Госпожа прокурорша была на стороне Патриции, радовалась, что в ней не ошиблась, уже предвидела поражение Кайтуся и даже немного его жалела. Пан Войтек, чрезвычайно увлечённый аполитичными экспериментами и всё ещё терзающийся угрызениями за свою неловкость, рысью затрусил к холодильнику за новым белым вином, а Кайтусь принялся кусать локти. Какого рожна он согласился? Но надежды не терял, не выцарапает же она ему глаза, в конце концов?..

Разнузданными сценами никто любоваться не собирался, поэтому ограничились распахнутыми створками двери в соседний салон, куда и перебралась парочка противников. Видимость для публики была несколько ограничена, зато слышимость — отличная, что позволяло делать необходимые выводы. Кайтусь потребовал предоставить ему угол, поскольку в подвале Климчаков имелось целых четыре угла, в один из которых Лёлик якобы и загнал Стасю. Хозяин дома с превеликой готовностью отодвинул здоровенную пальму в кадке, а домработница предусмотрительно унесла подальше два стула. Кайтусь получил не угол, а мечту.

Да только всё напрасно. Опытом Патриция располагала немалым, частенько приходилось уклоняться от слишком навязчивых ухаживаний. Кайтусь же, наоборот, не привык к отчаянному сопротивлению своих дам. Ему никогда не случалось использовать силу, достаточно было прикинуться разочарованным отказом и слегка упрекнуть капризулю, чтобы та немедленно одумалась, а то, не дай бог, и в самом деле разочаруется. Насилие было ему столь же чуждо, как охота на акул. Или на страусов.

Не повезло господину прокурору с самого начала. Патриция не дала загнать себя в угол. Кайтусь чуть было не высказал претензий по этому поводу, но, вспомнив, что обвиняемый действовал куда последовательней, постарался приложить усилия. Без толку. Патриция ловко увернулась. Кайтусь опять поднапрягся и врубился коленом в стул, отодвинутый всё-таки недостаточно далеко.

— Нет, так не пойдёт! — возмутился он. — Никто не говорил, что жертву ловили по всему помещению. Не валяй дурака! Речь шла только о брюках!

— Ага! Выходит, Стася полезла в угол добровольно?

— От неожиданности… Он её врасплох застал…

— А что она собиралась там делать, в этом милом подвальчике? Играть на пианино?

— Маяковского декламировать. У нас пари или как?

— Ладно, ладно… Довожу до всеобщего сведения, что в угол я встала добровольно! — громко адресовалась жертва к открытым дверям.

— Мегера! — столь же громко воскликнул Кайтусь.

Слушатели наслаждались представлением. Доносившийся шум свидетельствовал, что Кайтусю никак не удаётся ухватить сразу обе руки противницы, он вынужден действовать двумя руками, что напрочь исключает какие бы то ни было манипуляции с одеждой.

— Что? Так и будем за ручки держаться до самого утра?

Кайтусь неожиданно сменил тактику. Такие манёвры были ему привычны, а в отношении Патриции его так и подмывало их задействовать. Выиграет не выиграет, а своё возьмёт. Надо же пользоваться случаем. Он отпустил руки мнимой жертвы и схватил её в объятия, не жалея при этом страстных поцелуев. Патриция, не без удовольствия исполняя роль Стаси, и не думала уклоняться от нежностей насильника, тем более что брюки своего местоположения не изменили, а значит, она могла спокойно получать удовольствие. Воодушевлённый Кайтусь перешёл к более интимным действиям, оставаясь тем не менее в полном обмундировании. Патриция, ловко скрыв нежелание менять диспозицию, воспользовалась первым же удобным случаем, слегка оттолкнула агрессора и расхохоталась.

— У меня нет пуговиц, так что же ты хочешь оторвать?

— Чёрт тебя дери, ты можешь хоть минуту постоять спокойно!

— А Стася стояла спокойно?

Здорово разозлённый Кайтусь предпринял попытку повторить эксперимент с тремя руками, двумя её и одной своей. Патриция мгновенно вырвалась и уже с порога салона воскликнула:

— Что, съел?! Мне даже и царапаться не пришлось!

— Зато и синяков у тебя нет!

— Синяки потом появились. И вообще, насколько я помню, это никого не взволновало…

— Ступай назад, в угол!

— …Стася вроде бы на козлах посидела. Там доски были и прочие стройматериалы, кто поверит в идеальный порядок в подвале строящегося дома? Могла сколько угодно себе синяков насажать и без всякого участия ухажёра. Обращаю также внимание, что за тобой ещё простыня. Расстели-ка её одной рукой. И сколько мне ждать продолжения страстных ухаживаний?

Кайтусь охолонул и, в конце концов, сдался. Стало совершенно очевидно, что придётся вступить с этой заразой в настоящий бой, следствием чего явились бы серьёзные травмы. Опять же он вовсе не собирался в первый раз заниматься с Патрицией сексом в салоне пани Ванды. Прокурор вспомнил также, что мужчина с приспущенными штанами, ну, скажем, до уровня колен, резко теряет свободу движений да и выглядит, мягко выражаясь, не особо эстетично, и он чуть было не очутился в таком глупом положении. Вот уж свалял бы дурака! Честно говоря, он и сам ни минуты не верил в винегрет с руками, брюками и простынёй, да и в изнасилование тоже, но не признаваться же в этом публично! Злой больше на себя, чем на Патрицию, он принялся ломать голову, как бы вернуть двухмесячное право на машину.

— Отличная подготовка к прениям сторон, — заметил развеселившийся господин адвокат, когда насильник с жертвой вернулись в столовую. — Отдельное спасибо за синяки и стройматериалы, обязательно подчеркну это в своей речи. Да только все без толку, судья и их проспит.

— Я совсем не напрягался, — с достоинством заявил Кайтусь, садясь за стол. — А кроме того, прошу учесть, что участница эксперимента трезва, тогда как Стася была под хмельком…

Патриция не замедлила встрять, выразив наивное удивление:

— Вот те на! Так кто же из нас негодящий? Жертва потрёпанная или напавший вяловат?

— Реконструкция событий неверна. Я же говорю, та жертва была пьяна…

— А Климчак после целого дня на стройке…

— Ну, не преувеличивайте, она наверняка успела проветриться, — вмешалась пани Ванда, с энтузиазмом разжигая спор. — Ведь ещё там, на балконе, избавилась от большей части отравляющего вещества, опять же свежий воздух… Подловили Лёлика, что и требовалось.

Полная радостного злорадства, Патриция решила побаловать себя ещё одним кусочком шарлотки.

— Что дело именно в этом, я с самого начала поняла, — откровенно призналась она, оставив на некоторое время Кайтуся в покое. — Это мой бокал? Спасибо. А вот личность заказчика всего этого цирка меня очень интригует. Ясно же, что не станут стражи порядка такой огород городить, да и пани Ванда по собственной инициативе тоже. Возникает вопрос — кто? Прокуратура? Высокие партийные инстанции?

Пан Войтек вскочил как ошпаренный, чуть не подавившись последним куском десерта. Опять политика! Перепуганный хозяин дома срочно пытался придумать благовидный предлог, чтобы смыться.

— Я того… Надо навести порядок. Больше изнасилования не будет? Я тогда займусь пальмой?

Сидевшие за столом не обратили на него ни малейшего внимания, но как-то уж очень одновременно замолчали. Адвокат Островский задумчиво смотрел в окно, где садовый фонарь жутковато освещал ещё голые ветви липы, пани Ванда с подозрением смотрела на Патрицию, а Кайтусь — на пани Ванду. Патриция обвела всех по очереди внимательным взглядом.

— Ну и?.. — протянула она со значением.

Судя по звукам, пан Войтек предпринял в салоне генеральную уборку. Пани Ванда инстинктивно обернулась на доносившийся звон и шварканье, пожала плечами, вздохнула, пригубила вино и указала подбородком на Кайтуся:

— Он до такой степени держал вас в неведении?

— Он обычно ничего не говорит, а если и говорит, то такую тень на плетень наводит… И вообще он не знал, что я приеду.

— Раз такое дело, то вижу, вы ещё вчера догадались. Хотела бы я знать, насколько это бросается в глаза…

— Не то слово! — запротестовала Патриция. — Не бросается, а прямо бьёт! Из всех видов оружия! С самого первого слова!

— Вот именно. А я останусь свиньёй и буду дальше ждать, до чего вы ещё сможете докопаться. А потому ничего пока не скажу.

— Выходит, придётся мне пораскинуть мозгами и ещё самой подумать?

— Думать вредно, — попытался съехидничать Кайтусь, но, получив два сердитых взгляда, поспешно добавил: — Прекрасным дамам…

Патриция пожала плечами, мыслительный процесс у неё шёл быстро.

— Весь вопрос, в ком тут дело, — принялась она размышлять вслух. — Сдаётся мне, что на первый план выходят две персоны: обвиняемый и его такая непостоянная, прости господи, любовница.

Адвокат оторвался от созерцания природы за окном и с интересом взглянул на журналистку.

— Ну, ну? — поощрительно подал он голос.

— Вы со мной солидарны?! — обрадовалась Патриция. — А то все остальные — сплошные враги.

— Только не мой муж, — быстро вставила пани Ванда. — Он сейчас полдома разнесёт, но это никак не в пику вам.

— Нейтральный и работящий. Согласна. Что у нас получается? Надо было прижать Лёлика, чтобы завладеть Зажицкой, или отомстить Лёлику, что посмел переключиться на Зажицкую. Покинув предыдущую зазнобу? А пол заказчика этого дела тоже должен оставаться тайной?

— А вы допускаете и женский пол?

— Почему нет? Лёлик обладает загадочным очарованием, дамы и девицы так и льнут…

Пан Войтек бросил уборку, осторожно заглянул в столовую, решил, что опасность миновала, и вернулся к столу. По пути он пополнил запасы, добавив к очередной бутылке вина нарезанный кубиками тильзитский сыр, за что удостоился рассеянной похвалы супруги. Кайтусь практически не принимал участия в беседе, усиленно пытаясь скрыть недовольство собственной персоной и злость на Патрицию, которую считал виноватой во всём: неудаче с брюками, своём провале, потере, почитай, уже выигранной машины, а главное, слишком въедливом отношении к этому гротескному процессу. Сам-то правду знал и ввязался в это дело частично по глупости, а частично из любопытства, чем такая заваруха может кончиться. Теперь же он горько сожалел, что влип в эту авантюру, и ни за какие коврижки не хотел, чтобы Патриция обо всём догадалась.

И без того уже начинал чувствовать себя круглым дураком.

А Патриция как раз напала на верный след.

— Мне бы очень не помешали материалы того познанского дела, — обратилась она к адвокату Островскому. — Вы в них копались заодно с нашим трухлявым грибом…

— Если я правильно понял, вы имеете в виду многоуважаемый суд?

— Кого же ещё? Мне показалось, что вы прихватили их с собой, и я совсем бы не обиделась, если бы вы позволили сунуть в них нос. Там могут оказаться всякие милые подробности.

— Ещё какие милые. Да, ради бога, дело прекращено, не вижу никаких препятствий.

— Сегодня!

— Можно и сегодня, пожалуйста.

— Собираешься заняться следствием? — поморщился Кайтусь, даже не скрывая своего неудовольствия. — Опускаешься до уровня сточных канав?

И тут же понял, что совершил очередную ошибку. Вот ведь невезучее дело и невезучая поездка! А казалось — проще некуда… Его акции у Патриции стремительно летели вниз. Сколько же придётся попотеть, чтобы наладить отношения!

А зловредная репортёрша прямо-таки сочилась ядом:

— Какие такие сточные канавы, ты это о чём? У нас же появляется шанс приобщиться к возвышенным чувствам ведущей и направляющей, к высшим, так сказать, государственным сферам. Уж не хочешь ли ты сказать, что сточная канава правит передовым социалистическим государством? Впрочем, может, ты и прав, здесь явно дерьмо просачивается и, как полагается по закону природы, сверху вниз…

Пан Войтек упустил десертную вилку, следом за ней брякнулась о пол ложечка Вскакивая, он ещё успел поймать рюмку.

— Ну вот опять! Я извиняюсь…

— Только ничего не убирай! — быстро предупредила пани Ванда. — Иди уже к себе!

Хозяин дома воспользовался разрешением и, развив крейсерскую скорость, скрылся из виду, оставив приборы валяться под столом. Адвокат из вежливости пытался скрыть улыбку, хозяйка, не стесняясь, похохатывала, а Кайтусь не на шутку рассердился.

Ведь проклятущая ведьма, к которой его тянет, как магнитом, ни за что ему не простит этого процесса. А значит, можно распрощаться и с уютным гнёздышком, и с беззаботной жизнью на всём готовом, и с видами на неё саму. Потеряет он Патрицию, не успев даже заполучить. Как же быть?

Господин прокурор боялся признаться себе, насколько эта женщина для него важна, но чувствовал, что без Патриции жизнь потеряет смысл. Ну не то чтобы совсем, до петли, конечно, дело не дойдёт, но оставшийся шматок сгодится только, чтобы подложить под трамвай. Зря он темнил, может, стоило ей рассказать чего не то, глядишь, и не оказался бы сейчас в такой…

Патриция не испытывала ни малейшего сочувствия к переживаниям Кайтуся, хотя отлично знала, как он мучается. Считала, что так ему и надо, и правильно, получил по заслугам, сам виноват. В настоящий момент её занимало другое.

— А кстати, никто случайно не знает, что это за элегантный господин с почти греческим профилем? С самого начала сидит в суде, ни слова не говорит, ни во что не вмешивается. С чьей он стороны?

— Ни с чьей, — беззаботно отозвалась пани Ванда. — Таинственный консультант.

— Кто, простите?

— Психологические аспекты именно этого, рассматриваемого в настоящий момент дела. Нечто вроде морального контроля на самом высшем уровне.

— Присланный?

— Я его, во всяком случае, не вызывала.

— Как его зовут?

— Пан доктор.

Патриция присвистнула с небольшой задержкой, поскольку сначала должна была проглотить вино.

— Тогда дело серьёзное. При таком раскладе заказ получен от мужчины, бабы отпадают. В высших эшелонах власти у нас полнейший антифеминизм. Разве что какая-нибудь Ванда Василевская, но она, насколько мне известно, оказала всем услугу и уже перебралась в лучший мир. Мы её в школе по литературе проходили, убей меня бог, ни словечка не помню.

— А вы её читали?

— Я всё читаю. С детства.

— Тогда понятно, как вы справляетесь с материалами судебных дел и прочими показаниями! Снимаю шляпу, — сказал господин адвокат. — Нужная вам макулатура у меня в гостинице, могу вас ею осчастливить…

Стася переживала невыносимые муки. В её душе сошлись в смертельной битве два чувства. В самом центре поля боя располагался, понятное дело, Лёлик, с одной стороны, по-прежнему желанный и, возможно, ещё не окончательно потерянный, а с другой — ненавидимый лютой ненавистью и заслуживающий сурового наказания. Не смерти, боже упаси! Уйди он в мир иной, Стася потеряла бы к нему всякий доступ, а следовательно, не могла бы ни питать надежд его заполучить, ни отравлять ему жизнь и демонстрировать гордое презрение. А вот какие-нибудь казематы, галеры, цепи с кандалами…

Но тут же давал о себе знать второй фронт. Нет, раз уж ему придётся сидеть, то пусть лучше посидит с комфортом, опять же выйдет быстро, полон раскаяния, пусть начнёт молить о прощении, осознав, что потерял..

Она бы его простила. Не сразу, конечно, но достаточно быстро, а то ещё раздумает…

Стася и так и сяк в который уже раз мысленно прокручивала в голове случившееся. Может, надо было подольше сопротивляться? Бежать? А, спрашивается, зачем? Она отлично понимала, что отбилась бы, но… что тут скрывать… Он мог бы пострадать! И что тогда? Ещё обиделся бы и не стал больше иметь с ней никаких дел, а ведь ей совсем не это нужно. Всё из-за проклятого медосмотра… Откуда ей было знать об особенностях своей анатомии, если бы не этот чёртов недостаток, Лёлик бы наверняка… Говорил же, что не верит в добродетель… А тут, пожалуйста, сам бы убедился и железно бы на ней женился!

Вот тогда бы она точно оказалась исключением — единственной и неповторимой!

А так что? Выставила себя на посмешище. Права Мельницкая: нечего было идти на поводу у этой беспутной Ядьки, лучше раздула бы это дело среди своих друзей и знакомых. Даже Гонората бы её поддержала, вон до чего она ненавидит нахалку Карчевскую, Лёлик бы, глядишь, и сдался… Да как у него только язык повернулся сказать, что она не девственница?! Зато теперь весь город знает, что ещё какая, только анатомия у неё нетипичная…

Если бы не характер, Стася бы сломалась. К счастью, она была не из тех, кто, чуть что, забивается в угол и ревёт белугой. Держалась девчонка стойко, подкрепляя свой дух слабеньким утешением, что удалось-таки сделаться исключительной и неповторимой. Если уж оказалась изнасилованной, то прогремела на весь город! Опять же при самом непосредственном участии главного местного героя-любовника, за которым все девчонки сами бегали, и ему не было нужды никого насиловать, а вот её пришлось. И теперь он понесёт наказание!

Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок, да только вовсе не это ей было нужно…

А если говорить совсем начистоту, то от утраты этой пресловутой девственности, которой вроде как и не было, никакого удовольствия она не получила.

В обвинительном приговоре Стася не сомневалась, прокурор был на её стороне. В тот последний вечер, проводив Мельницкую к тётке, она пошла не домой, а к прокуратуре в надежде встретить там господина прокурора. Хотелось с ним поговорить, получить утешение и поддержку, а если он ещё не вернулся, собиралась подождать, в конце концов. Имела право прогуляться по спокойному приличному городу, разве нет?

Перед прокуратурой стояла какая-то машина, а в нёй жутко костлявая особа. Видно было, что худая, потому как сидела она не за рулём, а боком. Широко распахнула дверцу и ноги выставила наружу. Из-под короткой юбки торчали две жерди. Верх тоже просматривался. Особа курила, опершись локтями на колени. Два источника света; лампа над входом в здание и уличный фонарь добросовестно освещали выставленную на всеобщее обозрение кучу костей. Длинные тощие ноги, руки-палочки в узеньких-преузеньких рукавах кофточки, цыплячья шейка и выпирающие ключицы. Голодом её морили, что ли? Сущий скелет!

Стасю охватили сомнения. Может, эта тоже прокурора поджидает? В прокуратуре рабочий день уже кончился, окна были тёмными, только в дежурке, где дремал милиционер, горел огонёк. Чего, спрашивается, она тут сидит? Если и в самом деле дожидается прокурора..

Вот не везёт… Стася несколько раз протопала туда-сюда по противоположной стороне улицы, времени прошло страшно много, но дождалась. Кожа да кости и правда караулила прокурора. Но Стасе очень уж хотелось с ним пообщаться ещё до вынесения приговора, подсказать ему как-нибудь половчее, что пусть он обвиняемого слишком сильно не прижимает, ведь она готова, собственно говоря… Ну, если не простить, то… как бы это… помягче… Срок покороче? Хотелось бы иметь Лёлика на свободе, рядом, а не за колючей проволокой.

Ничего не поделаешь, утешения сегодня вряд ли дождёшься, но посмотреть-то можно. Должен же он, в конце концов, вернуться!

Да уж, дожидаться стоило. И наблюдать тоже. Было на что посмотреть.

Патриция жадно выхватила из рук адвоката Островского толстенную папку с бумагами, сунула в неё нос и сразу увлеклась чтением. Только спустя несколько минут, а весьма возможно, что и нескольких десятков минут, она почувствовала, что ей надо выпить, сообразила, что она вытворяет, и сменила помещение. Журналистка отправилась в ресторан гостиницы, теоретически работавший до десяти, но для гостей открытый до одиннадцати. Водрузив пухлую папку с растрёпанным содержимым на столик, она опять ушла с головой в завлекательные документы, позабыв о выпивке. Когда от переживаемых эмоций в горле у неё окончательно пересохло и она оглянулась, ища официантку, в зал вошёл «греческий профиль». Он направился прямо к ней и уселся напротив.

— Патриция, — произнёс обладатель профиля почти утвердительно с едва заметным вопросительным знаком.

Нет, невозможно…

Только сейчас Патриция разглядела его хорошенько и с близкого расстояния.

— Зигмунд?

Знак вопроса с её стороны прозвучал гораздо более внушительно, хотя нужен он был, как рыбке зонтик, ведь и так уже поняла, что не ошиблась. Значит, всё-таки тот самый профиль, ничегошеньки ей не почудилось. Как же она его сразу не узнала? Не иначе из-за фигуры. Жир сошёл и изменил человека до неузнаваемости. Да и выражение лица стало теперь иным: исчезла беззаботная и чуть насмешливая жизнерадостность, а её место заняла какая-то циничная жёсткость.

— Я тебя сначала и не узнал, — заявил гость из прошлого, тоже оглядываясь в поисках официантки. — Семнадцать лет назад ты была страшно тощая, эдакая девчонка-худышка…

В Патриции бушевали все чувства сразу.

— А ты был жутким жирдяем, — обиделась она. — Выходит, вес вводит в заблуждение. Господи, как же я тебе тогда завидовала!

— Чему? — удивился таинственный консультант, который вопреки всяческим сомнениям и переменам оказался-таки Зигмундом Рыбицким, парнем её мечты и смертельным врагом многолетней давности. — Пиво будешь? А может, ты есть хочешь?

— Есть — боже сохрани, а пиво — с удовольствием. Как это чему? Не жиру же, понятное дело, а плаванию. Как ты здорово тогда плавал, до сих пор не могу забыть, один мах — и сразу две волны. Песня! Я тоже так хотела, да мечтать не вредно.

— Сплошные кости хорошо плавать не могут.

— Сразу видно воспитанного человека…

— Зато твоих костей больше не видно.

Подошла официантка, обеспечила пивом и солёными орешками. Патриции показалось, будто и не было тех семнадцати лет. Сидят и болтают, словно расстались всего дня два назад, а ведь должны быть совершенно чужими друг другу людьми, а ей и вовсе следует надуться и перестать с ним разговаривать. Хотя, погоди-ка, разве она уже давным-давно со всем возможным презрением его не простила?

— Сопляк я безмозглый, — недовольно оценил Зигмунд своё поведение. — Я же практически сразу принялся локти себе кусать, поскольку факт остаётся фактом: дал тебе от ворот поворот. Но меня можно было понять, ты себя вспомни: назойливый мешок костей, от которого никак не отвяжешься.

— Очень мило.

— Но тебе это пошло только на пользу. Тем более обидно.

Патриция отлично знала, как она сейчас выглядит, и почувствовала себя отомщённой.

— А ты? Когда сбросил вес?

— В вузе. И сразу стал хуже плавать. А ты когда поправилась?

— Как окончила школу. Чем сейчас занимаешься? Помнится, ты собирался в медицинский?

— И поступил. Специализировался по психиатрии, а параллельно занимался ещё несколькими дисциплинами, родственными и не очень. А потому знаю, о чём ты сейчас спросишь.

— Спрошу, можешь не сомневаться. Считай, что уже спросила.

Зигмунд вздохнул, но огорчённым не выглядел, наоборот, казался весьма довольным.

— Что я здесь делаю, да? Развлекаюсь. Кандидатскую по неврологии я уже защитил, и это позволяет мне притворяться, будто отлично разбираюсь в человеческих мозгах. А в здешнем зале суда я убедился, что понятия не имею, какие тайны кроются в мозгу и какие его глубины мне пока недоступны. А ты?

Патриция игнорировала его вопрос, пережидая, пока официантка подаст новое пиво.

— Недоступными и останутся, — заверила она собеседника.

— Это почему?

— Потому, что людская глупость не имеет границ, и никому не добраться ни до её вершин, ни до дна. Максимум, что можешь сделать, это оценить уровень дебилизации.

— Тоже достижение. А ты? Знаю, что ты — журналистка..

— Я здесь ради собственного удовольствия. Откуда ты знаешь?

— Все знают. Земля слухами полнится. Говорят, ты — свой человек в суде и прокуратуре, опять же в близких отношениях с обвинителем, а что ещё хуже, можешь в любой газете писать что хочешь. Что до отношений с прокурором, сам свидетель, и должен признаться, я от этого не в восторге.

Остатки лояльности по отношению к Кайтусю дали себя знать, но Патриция не спешила менять тему.

— Почему?

— Потому что обвинение располагает слишком обширным кругом знакомых, причём не слишком-то в этих знакомствах разборчиво. Один секретный инструктаж ты сама видела, а другой подозрительной особой он занялся сегодня вечером. Вот я и надеялся застать тебя одну, чтобы поболтать.

— Какой особой? — не сдержалась Патриция, прежде чем успела прикусить язык.

— Очень мне тебя напомнила. Прежнюю. Точно такой же мешок с костями повис на шее представителя обвинения у самого входа в прокуратуру. Редкое зрелище, но я предпочёл воспользоваться случаем и встретиться с тобой.

Патриция чуть не лопнула от злости, но сумела скрыть свои эмоции. А эмоций было предостаточно: гнев вперемешку с отвращением и одновременно нечто вроде разочарования вкупе с сожалением. Разумеется, чувствами своими делиться она не стала, тем более что Зигмунд всё меньше ей нравился. Прежние переживания: унижение, обида, а тот наглый сопляк ещё и при свидетелях над ней потешался, конечно, сказались, но теперь она могла снисходительно оценивать ту семнадцатилетнюю дурочку, которая приобрела за прошедшие годы такой богатый жизненный опыт.

— Ты тут своими научными достижениями похвастал, а так и не сказал, зачем сидишь на этом идиотском процессе. Неужто обнаружил какой-нибудь уникальный мозг для своих исследований?

— Если хорошенько приглядеться, и не один обнаружится. — А на удивлённый взгляд охотно добавил: — Если эта Руцкая — жертва, то я… Погоди-ка… Ну, к примеру, настоятельница монастыря. Ведь с самого начала ясно было, что всё это туфта, она должна прикидываться перепуганной овечкой, а он — разбойник с большой дороги. Не хотелось бы выглядеть критиканом, но боюсь, прокуратура оказалась не на высоте. И это при такой-то группе поддержки!

— Это ты о чём?

— О следствии. Разве ты не заметила? Запороли всё, что только можно. Даже будь у местных следователей хоть какие-нибудь доказательства и разумные показания, они их скорее сожрут, чем предъявят.

— Поскольку могли бы обелить страшного бандита и чуток замарать невинную овечку?

— Вот именно.

Патриция пожала плечами:

— Это и так глаза режет. Но мне почему-то кажется, что не ради этих поссорившихся голубков ты здесь торчишь. Насколько я успела заметить, эта опереточная любовница, столь переменчивая Зажицкая, — твоя подопечная? Напаскудила?

Зигмунда вопрос позабавил, хоть и заставил поморщиться.

— Узнаю, ты, как прежде, идёшь напролом без всяких церемоний. Зажицкая, чтобы не было никаких недоразумений, входит в круг моих служебных обязанностей в качестве тайной пружины всего мероприятия. Вынужден был перемолвиться с ней парой слов. Должен признаться, без особой охоты, но всё же с некоторым интересом. А вот сегодняшняя прокурорская добыча сразу натолкнула меня на мысль о тебе.

Упорное возвращение Зигмунда к делам личным Патриция, разумеется, заметила, но сделала вид, что попалась на удочку. Главное, что ещё удастся разведать.

— Это почему же? Мне опять обижаться?

— Совсем наоборот. По контрасту. Та худосочная прокурорская дама мне сразу напомнила нескладную девчушку из моей далёкой молодости, одновременно подчёркивая разницу с тобой теперешней. Настоящее, вне всякого сомнения, выигрывает.

Вот чёрт! Скелет, с которым якобы покончено…

— Это уже лучше звучит, — смилостивилась она, думая одновременно о том, что Кайтусь так и остался лгуном и бабником, и ей начинает это надоедать. Не смог расстаться со своим рыжим скелетом, воспользовался процессом, который должен был стать для него очередной ступенькой в карьере… — Так ты у прокуратуры, говоришь, этот скелет видел? Так просто интересуюсь, не бойся, не побегу её зонтиком бить.

— Это бы меня крайне удивило и огорчило. У прокуратуры. В автомобиле. Кажется, там имели место такие бурные проявления чувств, что меня просто ошеломили, правда, ненадолго.

Сказав это, он внимательно посмотрел на журналистку. Патриция вдруг догадалась, что говорил он неспроста, не из любви посплетничать делился всей этой мерзостью, а с профессиональным любопытством ждал её реакции. Эксперимент, видите ли, на ней, подлец, ставил! Интересно, чего он ожидал, что она разрыдается, впадёт в истерику?

Нет, здорово этот Зигмунд изменился, а может, не так — её представление о нём изменилось. Ведь и тогда он был самоуверенным принцем, только она этого не замечала. Теперь он похорошел, а самовлюблённости только прибавилось. Ладно, теперь и она другая, не с такими справлялась, и голову от него терять больше не собирается.

Сама себе удивлялась, что даже серьёзно не приняла близко к сердцу ни Кайтуся, ни Зигмунда. Но любопытство никуда не делось.

— В каком смысле ненадолго?

— В прямом. Чувства были бешеные, дама страстно обнимала представителя обвинения, а он с отвращением пытался освободиться от костлявых пут. Хотя я ожидал взаимности. Правда, быстро сообразил, что взаимности тут можно ждать от ортопеда, а никак не от прокурора. Представляешь, наглядная и в то же время живая демонстрация всей костной системы организма, очень удобно.

До Патриции вдруг дошло.

— А он пытался освободиться?

— Пытался.

— Странно, раньше ему нравились скелеты. Рыжая была?

— Рыжая? Нет. Насколько удалось разглядеть при искусственном освещении, чёрная.

Вот те раз, что ещё за новость? Разве что рыжая перекрасилась, а в чёрном варианте Кайтусю разонравилась…

Да провались они все!

— Я ужасно шокирована, — безапелляционно заявила журналистка. — Шок, как видишь, проявляется у меня постепенно, хочу ещё пива. И собираюсь тряхнуть профессией.

Зигмунд отлично чувствовал ложь, но Патриция сейчас казалась образцом искренности. Психолог-консультант был поражён, ведь ожидал совершенно другой реакции, но быстро приспособился.

— Что до пива, возражений не имеется, а насчёт тряхнуть, это как?

— А вот так, — Патриция приподняла и шмякнула об стол растрёпанную папку с документами.

Бедный Кайтусь на этот раз попал под раздачу совершенно незаслуженно. Анорексичной рыжей красавице он и в самом деле дал отставку и не имел ни малейшего намерения встречаться с ней ни в Плоцке, ни где-либо ещё. Надеялся на какое-нибудь новое приключение, а тут, как гром с ясного неба, свалилась на него прежняя ошибка. Позапрошлая красавица, та, что была до рыжей. Встретил её случайно во время той неудачной однодневной поездки и сделал глупость, пригласив на скромный ужин. Очень скромный и весьма укромный, поскольку красавица была с мужем, и оторваться полностью не было никакой возможности.

К огромному облегчению поскучневшего поклонника, и так уже себя ругавшего на чём свет стоит за совершённую глупость…

Дама же восприняла ужин совсем иначе и, воспылав безумной страстью, тайно завладела мужниной «сиренкой» и отправилась на свидание к абсолютно остывшему воздыхателю.

Воздыхатель, вместо того чтобы ответить на чувства, охладел ещё больше. Прямо-таки заледенел.

— Я тебя не звал, — холодно прошипел он. — Возвращайся домой. У меня нет ни малейшего желания получить по морде от твоего мужа.

— Он ничего не знает! Это его не касается! Я с ним разведусь!

— Серьёзно? А дальше что?

— Переберусь к тебе, будем вместе, без всяких помех…

Кайтуся забавляли глупые ситуации, смешные и неудобные положения, в которые попадали люди из-за разницы во взглядах, противоречивых желаний и прочих недоразумений. Он любил посмеяться над невероятными осложнениями и забавными несчастными случаями. Чужими. Когда это не касалось его самого!

Он представил себе анорексичную даму, звонящую в квартиру Патриции, и ему стало совсем не до смеха. Наоборот, его чуть кондрашка не хватила. Впрочем, долго любоваться воображаемыми картинами времени не было, требовалось как можно скорее избавиться от тощей идиотки. Вкусы господина прокурора вдруг резко изменились, и худоба категорически перестала ему нравиться. Спровадить её немедленно, а то, не дай бог, ещё кто увидит, его же полгорода знает…

Худосочная прелестница пыталась вешаться ему на шею, от чего он ловко увернулся. Но влюблённая дама не сдавалась и громогласно заявила, что к тирану она не вернётся, чемодан в багажнике, захватила, мол, на всякий случай, чтобы спокойно отправиться с Кайтусем в Варшаву. У Кайтуся потемнело в глазах, он запаниковал и подумал, что только этого сокровища ему и не хватало, ради такой дурынды он урвал те проклятые сутки, которые ему до сих пор икаются, и ещё неизвестно, какими слезами отольются. Он пытался убедить упрямую провинциалку изменить жизненные планы и вернуться к мужу, что, несмотря на его большой опыт в такого рода уговорах, не очень-то получалось. В результате чего сцена у прокуратуры становилась всё более бурной.

Поскольку время было уже позднее и движение на улице практически замерло, необычный шум двигателя слышался издалека. Звук приближался. Кайтусь настороженно прислушался, дама внимания не обратила. Выехавший из переулка автомобиль оказался специальным фургоном для перевозки лошадей. Остановился он прямёхонько перед капотом «сиренки».

Прежде чем с пассажирского сиденья выскочил тиран, известный в миру как директор гостыньского совхоза, Кайтусь успел содрать с себя оплетавшие его сладкие, но костлявые узы, молниеносно повернуть в замке ключ, влететь в помещение и запереться в безопасной прокуратуре. Света он зажигать не стал, прильнул ухом к дверной щели и подслушал нежное начало супружеской встречи. Лошадиный фургон исчез из виду с невероятной скоростью, и краткой стычке ничто не помешало.

— Марш домой, дурища! — дико прорычал тиран. — Нечего тут торчать! А хахаля твоего в два счёта с работы попрут, ты у него уже в печёнках сидишь! Сама разве не видишь, балда ты эдакая, тебе ещё уток на завтра печь! Пошла домой, говорю!

Кайтусь почти с нежностью подумал, что совхозный тиран — мировой мужик, а поскольку предпринимаемые мировым мужиком действия через щёлку просматривались плохо, он на всякий случай дал себе слово, что будет обвинять его со всей возможной мягкостью. Опять же не приходилось сомневаться: рано или поздно, а директор совхоза под суд обязательно угодит.

Господин прокурор дождался отъезда «сиренки» и с облегчением отправился в комнату для гостей. Общаться с Патрицией сил уже не осталось.

Ресторан закрывался, и это заставило Патрицию и Зигмунда завершить дискуссию на уголовно-бытовые темы. Теперь журналистке всё стало ясно и от этого только противнее.

— Ну вот, весь оптимизм из меня улетучился, — сердито заявила она, завязывая пухлую папку. — В этих кругах всё возможно. Удивительно, как ты такое выносишь.

— Я пользуюсь, — поправил Зигмунд, следуя за ней по коридору. — Самым наглым образом извлекаю личную выгоду. Три квартиры в трёх городах, кабинет, ну, и самое главное — консультации на высшем уровне. Благодаря чему имею возможность вблизи наблюдать за вонючим болотом, которое должно являть собой человеческую не просто мысль, а ведущую и направляющую. Можешь не сомневаться, кассация тут гарантирована и, разумеется, с обеих сторон. Хотя насчёт обвинения уверенности у меня нет.

— Думаешь? А почему?

— Не хочу никого обижать, но прокурор явно ещё не дорос. А может, просто ленится и не желает притворяться, что относится к этому цирку серьёзно.

Патриция не стала защищать Кайтуся. Зигмунд оценил его верно.

— Впрочем, это не имеет значения, — добавил он. — Даже если апелляцию подаст только одна защита, результат будет ровно такой же. А уж после этого слетит парочка голов.

Патриция фыркнула:

— Можно поинтересоваться, куда?

— К примеру, на заманчивое место консула в Монголии.

— О, господи…

Остановились у дверей её комнаты. Зигмунд оперся рукой о косяк, продолжая с нескрываемым интересом разглядывать Патрицию.

— Что ты скажешь, если я возобновлю попытку того неудачного изнасилования семнадцатилетней давности? Зрителей здесь никаких нет…

Патрицию передёрнуло так, что, ей казалось, грохот внутренностей слышен этажом ниже. Она почти что забыла о той юношеской дурости, и на тебе! Зигмунд не придумал ничего лучшего, как ей об этом напомнить. А на фоне идущего уже два дня процесса предложение прозвучало не то что неуместно, а просто вульгарно. Не хотите ли, барышня, заняться сексуальной гимнастикой на куче дерьма!

Она оперлась на косяк с другой стороны.

— Это ты по ассоциации с делом той горе-куртизанки? — с издёвкой спросила она. — Ценю оказанную мне честь. А также твою отвагу, не побоялся поделиться подробностями с прессой.

Зигмунд пренебрежительно пожал плечами.

— С меня не убудет. Сплетни всё равно расходятся, а что ты можешь сделать? Даже если обо всём напишешь. Парижская «Культура» этого не опубликует, чай, не жёлтая пресса, а такого рода донесений у них пруд пруди. Для Америки это обычная бульварная история: сановник из дикой страны за железным занавесом шастает с курвами по кустам Тоже мне, сенсация! Никто тебе не поверит. Об отечественной прессе и говорить нечего, все поверят, но никто не станет лезть на рожон с публикацией. Так чего, спрашивается, мне бояться?

— Твоя правда, — вынуждена была признать Патриция по серьёзном размышлении. — Разве только попытки изнасилования, да в случае решительного сопротивления неприятных телесных повреждений, в том числе и на лице. А честно говоря… Ради одного обнаглевшего пакостника сводить на нет жалкие остатки правосудия!..

— А ты видишь ещё какие-то остатки?

— Иногда сдаётся мне, что вижу. А сейчас испытываю настоятельную потребность смыть с себя ту мерзость, что ты мне так любезно продемонстрировал. Чем и займусь, с твоего позволения.

Зигмунд не настаивал, просто рассмеялся.

— Удачного тебе контакта с цивилизацией…

Не зря, подлец, издевался. Совершенно в раздрызганных чувствах Патриция заперлась в номере и немедленно залезла под душ. Этот душ был замечателен тем, что из лейки с одной стороны била одинокая тугая струя кипятка, зато с другой брызгали многочисленные тоненькие колючие иголочки. Проиграв непродолжительное сражение с оригинальным устройством, Патриция сдалась, подумала, почему бы не считать этот душ контрастным? Она решила расслабиться и получать удовольствие.

И правильно сделала, растрепанные эмоции успокоились моментально…

— Чем вчера занималась? — спросил Кайтусь, прибыв в гостиницу на завтрак. — Небось интересно провела вечер?

Он старался что было сил казаться равнодушным, да только плохо получалось. Как не скрывал своё отношение к Патриции, а подозрительность, ревность и тысяча сомнений лезли из всех щелей.

— Да уж, не скучала, — холодно отозвалась журналистка. — Занималась самой яркой фигурой этого, прости господи, процесса — свидетельницей Зажицкой.

— Что, у Островского имелись все документы?

— Даже если какую бумажку и потерял, то остального с лихвой хватило. Как ты умудрился вляпаться в такое дерьмо?

Всё менее довольный собой Кайтусь скис теперь окончательно. Он вдруг понял, что увиливать больше нельзя: или он скажет правду, которой и подавиться можно, или Патриция вышвырнет его из квартиры, несмотря на всю его там официальную прописку. Хочешь не хочешь, а придётся признаться в некоторых своих не слишком-то похвальных качествах, из которых самое противное — трусость. А уж она на этой трусости оттянется по полной программе…

Яичница с колбасой стала господину прокурору поперёк горла. И дёрнул его чёрт начать разговор, мог бы сперва спокойно поесть. Тьфу ты, не мог, через полчаса начало. Полчаса до провала.

Кайтусь чувствовал себя таким подавленным, несчастным, испуганным и затравленным, что чуть ли не впервые в жизни проморгал неконтролируемый кусочек правды. Выскочил, зараза, минуя яичницу.

— Слушай, прямо не знаю, что делать… — вырвалось у него в полном отчаянии.

Этим он совершенно огорошил Патрицию. Она и так уже была встревожена резкой сменой своих чувств, наблюдаемой в последние два дня. Подозрительность — само собой, нормальное дело, но в ходе процесса она сменялась поочерёдно озлобленностью, презрением, лёгким сочувствием, настоятельным желанием утопить этого придурка в первой попавшейся выгребной яме, категорическим отвращением и, наконец, некоторым сомнением и удивлением, ибо со слов Зигмунда выходило, что, похоже, вовсе не Кайтусь возглавляет это мерзкое стадо боровов. Может, и правда, боится? Или не хочет превратиться в законченную свинью?..

Во время поглощения гостиничной яичницы из Кайтуся и вылез весь накопившийся стресс, чем здорово потряс Патрицию и изменил её первоначальные планы хорошенько надавать представителю обвинения по мозгам. Неудобно как-то бить лежачего.

— Выражайся яснее, — бросила она сердито.

— Мне же предстоит идиота из себя строить, и так уже подставился. Не могу же требовать пожизненное для невиновного ухажёра! А ведь наша безмозглая, прости господи, власть именно этого от меня и ждёт, разрази её гром!

На этом, собственно, приступ Кайтусовой искренности и завершился, но Патриции и этого хватило. Не будь той швабры, рыжей или перекрашенной, её постоянно подверженные суровым испытаниям чувства наверняка взяли бы верх, и она сжалилась бы над Кайтусем, но швабра упорно маячила где-то на заднем плане и мешалась. И всё же Патриция немного смягчилась:

— Какого лешего ты вообще в это полез? — сердито спросила она.

— А что мне было делать? Они меня вот где держат, ведь я же беспартийный, а в качестве приманки показали мне щёлку в генеральную.

— И ты повёлся?

— Нет. Но почему бы не помечтать. Столько везде дурости, что всё возможно. А в придачу… Да что там скрывать, я поначалу и не заметил этого третьего дна, а потом уже поздно было. Помоги мне.

— Спятил? Как?

Кайтусь начал потихоньку выползать из поглотившей его было бездны отчаяния. Тот факт, что Патриция с ним разговаривала, пренебрежительно, зло, враждебно, но всё-таки разговаривала, настолько придал ему силы, что он даже сумел доесть яичницу. А подкрепившись, сформулировал предложение:

— Прения будут неофициально, конечно, записываться на магнитофон. Это я точно знаю. Как мне, чёрт возьми, притворяться, что я верю в вину подсудимого, и не выглядеть последней свиньёй? Ведь ситуация-то очевидная! Островскому хорошо, может вовсю разоряться и взывать к небесам, дураку понятно, что он в сговоре не участвовал, а мне изображать из себя конченого дебила тоже неохота. Вот ты и могла бы что-нибудь подсказать в нужный момент. Зря, что ли, нацепила этого жучка!

Под внешней небрежностью и даже наглостью неумело скрывалась столь горячая мольба, что Патриция не смогла отказать. Кайтусь смотрел на неё таким взглядом, от которого у любой нормальной женщины становилось тепло в груди. Этот блеск глаз, говорящий, что она — единственная в мире… А ему уже надо было бежать, чтобы оказаться в зале раньше судьи. Патриция могла себе позволить задержаться.

Судья опаздывал. Народная молва загадочным образом прознала, что как минимум минут на двадцать. Патриция решила выпить пива, опять же яичница настоятельно этого требовала. Журналистка без труда себя убедила, что она — не английский лорд, а значит, не обязана дожидаться пяти вечера, чтобы подкрепиться алкоголем. Не говоря уже о том, что пиво — тот ещё алкоголь…

В буфете суда становилось тесновато, поскольку большинство публики тоже не принадлежало к английской аристократии. За столиком в углу сидели Стася и Мельницкая. Проснувшаяся в Патриции журналистка заставила её протиснуться с бокалом пива поближе и пристроиться на полочке — для такой милой беседы, стоя — сразу за девицами. А вдруг удастся подслушать что-нибудь занятное?

Оказалось, не зря протискивалась.

— …как раз хотела и ждала его, — говорила Стася. — Да только его караулила там одна в машине. У самого входа!

Мельницкая недовольно выговаривала подруге.

— Подумаешь, всё равно могла бы дождаться.

— Я тоже думала, что дождусь, да где там! Дохлый номер.

— Почему? И вообще, кто она такая?

— Не знаю. Никогда её не видела. Брюнетка, волосы длинные до середины спины, а худющая, не поверишь, настоящий скелет! Одни кости. Руки и ноги ну точно как на тех фотографиях из концлагеря. Жуть!

Патриции и Мельницкой стало очень интересно, хоть и по разным причинам. Патриция сразу догадалась, о ком рассказывала Стася, и тут же выбросила из головы все мысли о процессе, а Мельницкая никак не могла поверить в «скелет».

— А тебе не показалось? Ты так хорошо её разглядела в потёмках?

— Запросто! В каких таких потёмках? Там фонари горят, а в придачу лампочка у входа, ну и видок у неё — чистая покойница. Половину на улицу выставила, а половина в машине, но я уверена, задница у неё такая же костлявая. И рёбра.

Патриция тоже была в этом уверена. Сидевшая к ней лицом Мельницкая пребывала в сомнении. Журналистку так и подмывало вмешаться и подтвердить Стасины наблюдения. Едва сдержалась…

— И что? Погоди… Неужели не могла эту костлявую переждать?

— Именно. Я поначалу думала, что смогу, а потом там такое началось…

— Что началось-то?

— Настоящий скандал. Только тихий, без крика. Там совсем пусто сделалось, кажется, всего-то одна машина проехала, и больше никого, а когда он пришёл…

— Прокурор?

— Прокурор. Она на него аж набросилась, так его своими худющими руками хватала, в объятия, значит, будто в клетку запихивала! Не поверишь, я как в землю вросла и смотрела…

— А они тебя не видели?

— Нет, я в тени стояла. Да и не до меня им было! Он её руки разжимал и с себя отпихивал, а казалось, их у неё штук шесть, не меньше, а что говорили, плохо слышно. Она о каком-то тиране поминала, а он так от неё отбивался, что я его даже пожалела…

Мельницкая поморщилась и с осуждением констатировала:

— Нечего было с такой связываться. А потом?

— Они всё боролись, а тут фургон подъехал, тот специальный для перевозки лошадей, наверное, из Лонцка, ну, ты знаешь…

— Знаю. В Лонцке есть такие. Большой или маленький?

— Маленький. Не прицеп, а фургон на одну лошадь. Только без лошади, пустой.

Патриция вдруг поняла, откуда у свидетелей бзик насчёт кражи коней.

— И что?

— Выскочил оттуда какой-то тип, не водитель, а пассажир. Водитель сразу развернулся и уехал, чуть о тумбу не зацепился, так спешил. А тот, что выскочил, сразу к ним помчался.

— Батюшки! Подрались?

— Ничего подобного! Фургон только подъехал, а он, прокурор, значит, шмыг в дверь, и нет его. Она за ним метнулась, да где там! А который приехал, обозвал её по-всякому и велел уток печь…

— Что?

— Уток. Я точно расслышала, он на всю улицу орал. Уток должна на завтра печь, «марш домой», приказал, а она заплакала и села в машину. В смысле он её затолкал. И уехали.

— Наверняка это тот тиран и есть, — сделала вывод Мельницкая. — Как он выглядел?

Стася пожала плечами, что было отлично видно.

— Да ничего особенного. Толстый, крепкий такой из себя мужик. Мне показалось, муж это её, за женой приехал, а она вцепилась в прокурора и, видать, бежать с ним хотела.

— Похожа на дуру?

— Похожа, — серьёзно подумав, пришла к выводу Стася.

Патриция сразу прониклась к ней расположением.

— Так на него вешалась… А чего за толстого тогда выходила?

— Думаешь, он её голодом морит?

— Нет. Велел же ей уток печь. Спокойно могла целую утку слопать, разве так морят?

— Факт. Слушай, а потом, как те уехали, ты не пробовала постучать? Вдруг бы удалось поговорить с прокурором?

— Стучалась, — смущённо призналась Стася. — Пару раз даже, правда, не очень громко. Как-то неудобно стало… Ну, прямо не знаю… После такой свары он мог разозлиться. А потом и вовсе поздно сделалось.

— Жаль, — огорчилась Мельницкая. — Не везёт. Теперь и не знаю, что ещё можно предпринять. Правда, по слухам, всё равно апелляция будет, разве что тогда…

Донеслось сообщение, что судья уже идёт, и маленький зальчик быстро опустел. Больше Патриция ничего интересного не услышала.

Что она о себе думала, приличными словами не скажешь. Ведь при минимуме усилий могла преспокойно подслушать всю эту компанию. Больше всего проку наверняка было бы от Гонораты с Павловской. Так нет же, как последняя дура, занялась своей персональной войной с Кайтусем и хулой в адрес юстиции. Пропади она пропадом, эта юстиция! Ладно, хоть что-то подслушала…

Рыжая анорексичка отпадала, поскольку ничего общего не имела ни с лошадьми, ни с толстым тираном и вообще была из Варшавы, а не из Лонцка, столько-то Патриция о ней знала. Выходит, тут нарисовалась некая иная кощеиха. Получается, более ранняя и уже отставная, судя по реакции Кайтуся. Реальность описанных событий подтвердил и Зигмунд, который из вредности конец сцены у прокуратуры опустил. Пропади он пропадом, этот Зигмунд!

Ладно, значит, надо помочь Кайтусю…

Патриция сдалась, убедив себя, что надо дать этому стервецу ещё один шанс, чему совершенно неожиданно помог провинциальный скелет со своими утками. В конце концов, есть же у Кайтуся и положительные стороны. Может, и правда плюнет на девок?

А может, просто в Зигмунде так разочаровалась?

Судья, что якобы уже пришёл, застрял где-то ещё на четыре минуты. Наконец, примостившись в кресле, он отдышался, покопался в бумагах, пошептался с заседателями, не пойми зачем грохнул молотком по столу и с явным удовольствием предоставил слово прокурору.

Кайтусь поднялся, напыжился и торжественно начал:

— Многоуважаемые граждане судьи!

Патриция сразу поняла, что тот по своему прокурорскому обыкновению сейчас разнесёт бедолагу Климчака в пух и прах, представив его или недоделанным уродом, который даже не в состоянии элегантно приударить за девушкой, или законченным садистом и извращенцем, охотящимся за невинными детьми. И то и другое — верх идиотизма и прямо противоположное тому, что он хотел. Опять сядет в лужу.

— …после двух дней вдумчивого и исчерпывающего следствия столь значимый судебный процесс близится к своему завершению, — высокопарно вещал Кайтусь.

— Только не переборщи с Климчаком! — как можно тише предостерегла брошку Патриция. — Таран тут ни к чему.

В зале было тихо, но к счастью, стулья жутко скрипели, а публика ещё не устроилась окончательно. Деревянный аккомпанемент полностью заглушал шёпот журналистки.

Кайтусь незаметно потёр левое ухо и продолжал:

— В этом деле у нас не было никаких вещественных доказательств, а концепция обвинения строилась исключительно на показаниях свидетелей. Опыт говорит нам, что на такие свидетельства полностью полагаться нельзя, ибо человеческая память частенько подводит, да и сами люди подвержены разным влияниям. А посему давайте проанализируем услышанные в этом зале показания!

— Особенно Зажицкой, — не выдержала Патриция, а Кайтусь глотнул воды, с упрёком взглянув на стакан.

— Следует принять во внимание две концепции. Либо то, что говорила Руцкая, — это ложь и, скажу более, злонамеренные измышления, в результате которых невиновный человек уже сидел в тюрьме и снова окажется за решёткой… — тут Кайтусь не удержался и подпустил шпильку в сторону Климчака: — Впрочем, ему не привыкать…

— Тормози немедленно! — раздалось у него в ухе.

Кайтусю пришлось срочно перестраиваться.

— Следует хорошо представить себе фигуру обвиняемого, — объяснил он неизвестно кому, адресуясь в пространство. — Или же потерпевшая сказала правду и только правду! А в таком случае Климчак виновен и должен быть осуждён! Давайте посмотрим повнимательнее на двух основных персонажей данного процесса. Какое представление мы получили о главном герое Кароле Климчаке? Мне не хотелось бы употреблять определение «альфонс» или «дешёвый соблазнитель»…

Патриция рассердилась:

— А кто тебя заставляет? Альфонс не подходит! Я же сказала, притормози! Отставить альфонса!

Кайтусь продемонстрировал класс. Притворившись, что раздумывает, он мотнул головой.

— Нет, альфонс — не то слово, не подходит. В отношениях с женщинами он, скорее, нежен, легко поддаётся их чарам, не может им противиться, сожительствует с замужней Зажицкой, с влюблённой в него Карчевской, и всё это ничуть не мешает ему после весьма непродолжительного знакомства с Руцкой заманить её на дачу и там принудить её… скажем так… доказать свою любовь…

— Кончай преувеличивать! — зарычала Патриция. — Никуда он её не заманивал! На такси вёз!

Кайтусь не на шутку озаботился. Как прикажете обвинять Климчака, если, честно говоря, сам в его вину не веришь? Раз не преувеличением, то тогда, может, прошлым?

— Климчак предстаёт перед нами как человек, не поддающийся исправлению! Три приговора, три тюремных срока, и это в столь молодом ещё возрасте! А кто ему противостоит? Юная девушка, о которой со всех сторон и буквально ото всех мы слышали, что она скромная и порядочная. Свидетельством тому показания родителей, знакомых, воспитателей и учителей…

При упоминании родителей Патриция непроизвольно скрипнула зубами.

— …Господин адвокат тут пытался намекать на её двуличие, сокрытие от окружающих истинных черт её характера. Разумеется, учителя, как и прочие, могут ошибаться. Но трудно поверить, что Руцкая, в школе ведущая себя безупречно во всех отношениях, вне стен учебного заведения вдруг превращалась в распутницу и алкоголичку. Исключено! Как исключено и то, что именно такая девушка, не раздумывая, согласилась пойти с обвиняемым в первые попавшиеся кусты. Даже если предположить невероятное, что потерпевшая влюбилась в Климчака с первого взгляда, разве можно себе представить, что она решила пережить роман всей своей жизни на бетоне, предварительно расквасив нос о капусту? Хороша обстановка, нечего сказать! А почему не в лесу?

Шипение в наушнике заставило расходившегося Кайтуся сбавить обороты. Он снова напился воды.

— Потому что дождь шёл, — язвительно напомнила ему Патриция. — Уж не говоря о том, что лес был зарезервирован для Зажицкой. Переходи лучше к неожиданности. Для обоих.

Кивнув, словно отвечая своим мыслям, Кайтусь продолжил:

— Если история потерпевшей, рассказанная с трудом, крайне неохотно, ибо девушка она скрытная, что Климчак подпоил её, вывез за город и изнасиловал…

Патрицию так и подмывало опять возмутиться. Не Лёлик её напоил, а девчонки, не один он её вёз и не набрасывался, словно дикий зверь, на жертву сразу за калиткой. Могла бежать, протестовать, защищаться, кричать, морду ему расцарапать! Да она просто набивалась на это изнасилование! Размахивала своей добродетелью будто флагом!

Журналистка едва сдержалась, чтобы не затолкать всё это в ухо Кайтусю.

— …Если её рассказ правдив, то нет слов, чтобы выразить возмущение! — гремел Кайтусь со своего места, но постепенно раскаты прокурорского грома стали стихать. — А это должно быть правдой, иначе зачем же ей прилюдно признаваться в столь интимных делах, выносить всю эту историю на публику, мало того, на рассмотрение суда, подвергать себя злословию и сплетням? Повторяю, чем иным могла она руководствоваться, как не чувством нанесённой обиды и причинённого ей зла!

— Зажицкая, — подсказал ему издевательский шёпоток.

— Вопреки уверениям обвиняемого, который пытался нас убедить, что Руцкая с Зажицкой сговорились против него…

— С Зажицкой он спал! — напомнил теперь уже злой шёпот. — Напирай на глупость Стаси и то, что её застали врасплох.

Кайтусю было известно, что Зажицкая и Климчак спать-то как раз и перестали, но и сам чувствовал, что выходит у него не слишком складно, а поэтому быстренько перестроился:

— …Мы никак не можем согласиться с такой версией. Наоборот! Если и существовал некий сговор, то именно против потерпевшей. Задача напоить её решалась весьма последовательно. Конечно, можно придираться к мелочам, обвинять Руцкую, что вела себя неразумно. Ведь она могла пойти домой, а не спать у Климчаков, протестовать в такси… Но как ей было предвидеть, что её ждёт? Ведь Гонорату она знала с положительной стороны, Павловскую тоже, да и о Климчаке ничего плохого не слышала. Неожиданность… Случившееся стало для девушки ужасной неожиданностью, с которой она не сумела справиться и которой обвиняемый безжалостно воспользовался! И нет здесь места аргументу, что если наедине остаются два человека, один из которых мужчина, а другой — женщина, то речь не может идти об изнасиловании. В настоящее время подобных изнасилований масса, и это дело таких людей, как Климчак!

— И таких девок, как Стася! — разъярённо фыркнула Патриция. — Сдавай назад!

Кайтусь послушно сдал:

— Однако насилие совершено! — повторил он и ухватился за спасительный стакан.

Воды в нём не было. Прокурор оглянулся на пристава, тот, явно заслушавшись прокурорской речью, спохватился, подскочил, поспешно наполнил стакан из графина, стоявшего на судейском столе, и торжественно доставил воду на стол обвинения. Кайтусь, молчавший всё это время, поблагодарил его величественным кивком.

— Насилие совершено! — повторил он ещё раз. — Застигнутая врасплох попыткой изнасилования девушка испугана, застыла в ужасе и не в состоянии оказывать сопротивление. Мы спрашиваем, почему она не кричала, но давайте представим себе эту сцену! Кругом темно и безлюдно, местность незнакомая…

— А то она думала, что едет в картинную галерею! — возмутилась Патриция. — На неожиданность напирай! Растерянность! Брат подружки!

Кайтусь сердито глянул на стакан, но пить не стал. Пришлось опять сбавить обороты. А как здорово было бы хлёстко сыграть на жестокости бандита, что тычет в зубы и грозит убить или искалечить… Ладно, проехали, используем другие аргументы.

— Широко известно, что во время изнасилований часто совершаются убийства! Мы все прекрасно видим, что Климчак не громила, а Руцкая не эфемерное создание, их физические возможности приблизительно равны. Но из подвала только Руцкая вышла покалеченной, а значит, только один из них использовал силу…

— Это же аргумент защиты! — шёпотом возмутилась Патриция.

Кайтусь чуть было во всеуслышание не ответил ей, что намерен как раз этого аргумента защиту лишить. Никто в здравом уме не поверит, что Стася не могла сопротивляться, разве что совсем сдурела со страху. Вот он и доказывает, что сдурела.

— И это как нельзя лучше свидетельствует, что потерпевшая была застигнута врасплох! Она не знала, что имеет дело с грубияном, привыкшим распускать руки, не ожидала ничего подобного и была парализована страхом. Вывод из этой ситуации однозначен — насилие имело место. Защита подсудимого, по сути дела, также не отрицает самого этого факта, а лишь пытается опорочить потерпевшую, становясь на позицию обвиняемого, в глазах которого все женщины легкодоступны. Поэтому мы не приписываем ему злого умысла, не говорим, что действовал предумышленно, просто отнёсся к происшедшему как к очередному приключению, и сам был неприятно удивлён сопротивлением жертвы, просто не мог поверить, что она не согласна. Решил, что та с ним заигрывает, что притворное сопротивление следует преодолевать, таковы правила игры, иначе какой же он мужчина. Вот и преодолел! Принимая во внимание все обстоятельства этого дела, неоспоримую вину подсудимого и единственное смягчающее обстоятельство… достойное, к сожалению, только троглодита… я требую для обвиняемого два года лишения свободы!

Кайтусь смолк. Продолжая стоять, он ждал, когда судья осознает наступившую тишину и очнётся от дремоты. Патриция воспользовалась моментом:

— Ты выбил у Островского из рук все аргументы, — недовольно заметила журналистка. — А этого старого маразматика вогнал в ступор.

Один из заседателей, по-видимому, тоже пришёл к такому заключению, так как нервно пошевелился и пхнул судью локтем в бок. Тот вздрогнул, резко мотнул головой, ошалело заморгал и на всякий случай грохнул молотком по столу.

Адвокат Островский счел это приглашением к выступлению, встал с места и вышел на середину зала, позволив тем самым Кайтусю сменить местоположение.

Прокурор уселся и бросил тревожный взгляд на Патрицию, которая с сомнением покачала головой.

— Граждане судьи! — начал защитник, сразу постаравшись придать своему голосу интонацию лёгкого порицания. — Я представить себе не могу обвинительного приговора по рассматриваемому делу! Пану прокурору отлично известно, что в нынешние времена падение нравов свойственно не только польской молодёжи, но и молодёжи всего мира. Понятия, которыми оперирует уважаемый прокурор, как-то: большая любовь с первого взгляда, скромность или добродетель, сегодня уже неактуальны, их просто больше не существует. Занятие сексом с особой противоположного пола сейчас явление столь же обыденное, как совместная прогулка…

Кайтусь снова вопросительно взглянул на Патрицию. Он ещё не догадался, куда клонит адвокат, может, она?

Она-то, конечно!

— Сейчас докажет, что всё это дело не стоит выеденного яйца, — презрительно информировала она брошку.

Столько-то Кайтусь и без неё знал.

Во время обвинения судья мог позволить себе вздремнуть, защиту же решил послушать. Кто знает, что взбредёт в голову проклятому адвокатишке, ведь он, пройдоха, никакими обязательствами не связан, а значит, может здоровенную свинью подложить, а ты потом расхлёбывай, в смысле… Ну да понятно… Лучше уж быть в курсе, что он наплетёт…

— …При изнасиловании физическая сила используется иначе, нежели, к примеру, во время разбойного нападения, — просвещал присутствующих господин адвокат. — Следует учитывать специфику дел об изнасиловании. Наукой давно установлен факт: любая женщина при первом половом контакте естественным образом защищается, что впоследствии в её воображении или воспоминаниях превращается в отчаянное сопротивление, а в глазах нападавшего выглядит только заигрыванием и кокетством. Особенно если нападавшим является мой подзащитный…

Он прервался и так внимательно стал смотреть на Климчака, что его примеру последовал весь зал. Все уставились на злоумышленника и принялись его жадно разглядывать, что вывело Лёлика из себя, и тот беспокойно заёрзал на скамье подсудимых, не зная, устыдиться ему или раздуться от гордости.

— Это вам не какой-нибудь пещерный человек, примитивный бандит или разнузданный хулиган, — продолжал защитник. — Наоборот, перед вами симпатичный молодой человек приятной наружности, располагающий к себе и галантный, пользующийся огромным успехом у женщин. Весь предыдущий опыт подсказывал ему, что и в данной ситуации протест партнёрши — только видимость, обычный ритуал, и как совершенно верно заметил пан прокурор, будучи настоящим мужчиной, мой подзащитный не мог воспринять этот протест всерьёз. Необходимо также учесть и сопутствующие обстоятельства, ведь если женщина добровольно приходит к мужчине, пьёт алкоголь, а потом утверждает, что её изнасиловали, то это абсурд! Потерпевшая Руцкая повела себя точно таким же образом. Я вовсе не утверждаю, будто она развратница, но, возможно, именно в тот вечер, под влиянием алкоголя, услышав о присутствии невесты, она во что бы то ни стало решила заполучить Климчака. Он сделался её идеей фикс, настоящим наваждением. Определённое влияние могла тут оказать и его слава дамского угодника…

— Смотри, пожалуйста, как господин адвокат всё угадал! — услышал Кайтусь левым ухом. — Прямо мои мысли читает. Захотела его, вынь да положь, и немедленно.

В этом и у Кайтуся не было ни малейших сомнений. Не мог только на все сто процентов утверждать, что Стася сразу решилась переспать с Лёликом. Подождала бы чуть-чуть, хоть ради приличия…

— …А как выглядело её сопротивление? — продолжал Островский, усиливая осуждающие нотки в своём выступлении. — Взгляните на обвиняемого и его жертву! Разве Климчак похож на силача, Геркулеса, дикого зверя? Ни в коем случае, скорее, можно утверждать, что он человек хрупкого телосложения. Руцкая, несомненно, не уступает ему по своим физическим возможностям! Посмотрите на неё повнимательнее. Кто скажет, что это робкий, тщедушный, запуганный ребёнок…

Скрип зубов Кайтуся утонул в стакане с водой. Говорил же этой дурынде, чтобы хоть самую малость поплакала, так нет же, как об стенку горох!

— …Здесь, в зале суда, мы имели возможность восхищаться её поразительной энергией! Пан прокурор совершенно верно подметил, что только один человек вышел из подвала покалеченным, причём сама же пострадавшая признала, что причиной основных её травм стала капуста! Как же так случилось, что во время столь отчаянной обороны она даже не поцарапала нападавшего? А всем известно, какое страшное оружие женские ногти, значит, Климчак должен быть исцарапан до крови!

В чём же заключалось тогда сопротивление? В протестах на словах? Нет сопротивления, нет и изнасилования…

— Ручкой его отталкивала, пока ручка не устала, — прошипела в ярости Патриция, а Кайтусь поспешил что-то пометить в своих бумагах.

— …Не могу также согласиться с паном прокурором и в том, что следствие было исчерпывающим. Где, спрашивается, таксист, который вёз всю компанию на дачу, и где тот, что отвозил нашу пару домой? Плоцк — не метрополия, и таксистов тут совсем не много. Водители могли бы прояснить весьма существенные обстоятельства дела, но их почему-то не нашли…

— А что я говорила! — поддакнула Патриция. — Почему?

Кайтусь снова что-то записал. В преддверие массированного артобстрела после процесса он укреплял свой окопчик.

Господин адвокат неспешно продолжал, теперь уже с явным осуждением;

— …Никто не отрицает, что потерпевшая не была трезва. Как же она так хорошо всё помнит? Или-или… Или она находилась под воздействием алкоголя, а значит, мы не можем полностью доверять её показаниям, касающимся важных деталей… Взять хотя бы собаку, наличие которой, равно как и её громкий лай, доказаны, а Руцкая её не видела и не слышала… или же она была трезва, а следовательно, отдавала себе отчёт, что делает, и сознательно встала на путь, приведший её к половому контакту с обвиняемым. Но и в первом, и во втором случае мы должны констатировать: этот контакт не был результатом изнасилования. Якобы потерпевшая панна Руцкая согласилась на него, возможно, даже стремилась к нему, после чего, весьма вероятно, почувствовала разочарование или обиду и потребовала наказать мнимого обидчика. Слишком много вокруг нас настоящих преступлений, чтобы мы наказывали за воображаемые! Учитывая все обстоятельства данного дела, я категорически настаиваю на оправдании моего подзащитного!

Не дожидаясь реакции судьи, защитник вернулся на своё место и сел. Впрочем, долго ждать ему не пришлось, судья всю его речь выслушал с большим интересом и открытыми глазами. Создалось даже впечатление, что он надеется на продолжение. Разочарованно вздохнув, он легонько стукнул молотком и побурчал с заседателями.

Патриция воспользовалась моментом.

— Не будь эта развалина таким законченным дебилом, ни в жизнь бы его не осудил!

Кайтусь машинально кивнул, после чего, вспомнив, что, как ни крути, а находится по другую сторону баррикады, быстро ухватился за стакан с остатками воды — единственную свою опору.

Набурчавшись вдоволь, судья, видимо вспомнив о своей последней обязанности, обратился к Климчаку:

— Обвиняемый, у вас есть что сказать?

Климчак бодро вскочил.

— Всё в точности, как сказал господин адвокат! Я бы так здорово не смог, но всё так и было. Прошу меня оправдать!

Высокочтимый Суд надулся, как мышь на крупу, и, ко всеобщему изумлению, заявил, что оглашение приговора состоится в четырнадцать часов. Без малого через четыре часа…

На что-то вроде второго завтрака у пани Ванды Патриция с Кайтусем явились вместе. По пути Кайтусь успел поплакаться:

— По-хорошему, у меня не было никаких разумных аргументов!

— А откуда их взять? — рассердилась Патриция. — Невооружённым глазом было видно, что собираешься нести чушь, над Климчаком поиздеваться… Сидел он, видите ли, ну и что? Сидеть и импотент может! А так хоть поприличнее вышло.

— Лажа-то осталась!

— Не твоя, а судейская. Хотя жертву мог бы и получше натаскать…

В дверях салона пани Ванды Кайтусь успел только себе под нос пробормотать несколько прочувствованных и совершенно непечатных слов в адрес Стаси.

Пани Ванда обладала уже всей необходимой полнотой знаний о выступлениях сторон. Получены эти знания были таинственным образом, который Патриция, разумеется, обошла тактичным молчанием, отлично понимая, что подобный способ получения информации юридически незаконен, всеми осуждаем и вообще не существует. И тем не менее власти разного уровня используют его под большим, понятное дело, секретом повсеместно и регулярно. Все прекрасно знали о процветающей везде и всюду прослушке и не заморачивались по этому поводу.

Адвокат Островский, прибывший чуть раньше, как раз принимал поздравления, к которым Патриция с ходу и присоединилась.

— С ваших уст слетали сплошные перлы, жаль только, что пришлось рассыпать их перед свиньями. Прекрасная речь! А вы сомневались…

— Само как-то получилось, — кокетливо оправдывался господин адвокат. — Дело-то яснее ясного. Дураку понятно, что обиженная девица решила отомстить. Я, скорее, паном прокурором восхищаюсь, что смог хоть заговор нарыть.

Кайтусь молча проглотил эту жабу, стараясь сохранить выражение снисходительного равнодушия.

— И жертва преступления вам не помогла, — попыталась утешить молодого прокурора весёлая пани Ванда. — А впрочем, успех и так у вас в кармане.

— Успех! Ха-ха!

— А кто-нибудь меня просветит, зачем нашей старой перечнице четыре дополнительных часа? — вежливо поинтересовалась Патриция. — Плохо верится, что он ломает голову над приговором!

— Как, неужели вы не догадываетесь? Обоснование рожает!

— Я полагала, что оно уже давно родилось и даже успело немного подрасти?

— Не иначе защита напакостила, — злорадно отыгрался Кайтусь. — Высокий Суд просто заслушался господина адвоката, теперь вносит мелкие коррективы, но так, чтобы не нарушить руководящих указаний.

Пани Ванда пригласила собравшихся к столу, к компании осторожно присоединился её супруг, привлечённый запахом свежеиспечённой запеканки, и, как обычно, надеющийся, что частная беседа о забавном процессе с ещё более забавным изнасилованием не превратится в критику режима. На всякий случай он предусмотрительно занял место на краю стола у самой двери, оставляя себе возможность улизнуть. Домработница подала предваряющие запеканку очаровательные канапе.

— Вы токмо, господа, не шепчите, — попросила она. — Я тут себе в сторонке тоже слушаю. Страсть как хочется знать, чем энта пустая заваруха кончится. Так что уж вы, пожалте, погромче, погромче, не стесняйтесь.

— Каролинка знакома с молодёжью, замешанной в это дело, — пояснила хозяйка. — И имеет свою точку зрения.

— И считает изнасилование пустой заварухой? — осторожно полюбопытствовал Кайтусь.

— Фу ты, ну ты! — презрительно фыркнула Каролинка и выплыла из столовой, пожимая плечами.

— Собственно говоря, настоящего восхищения здесь достойна наша прелестная хозяйка, — галантно обратился адвокат к пани Ванде. — Выискать такого судью — это высший класс! Мои аплодисменты!

— А хотят от меня ещё большего. Впрочем, интуиция мне подсказывает, что без помощи не останусь… Прошу к столу, запеканка стынет.

Хозяин дома с удовольствием потянул носом и уселся на стул.

— Не ожидается ли какого следственного эксперимента? — с надеждой пробормотал он. — Что-нибудь забавное по части защиты?

Из-за шума отодвигаемых стульев расслышала его только сидевшая рядом Патриция и радостно подхватила:

— Именно! Выяснилось, что вся защита свелась к отталкиванию нападавшего ручкой…

— Одной?

— О второй речи не было. Да и та одна, похоже, быстро утомилась.

— Отталкивание — тоже защита, — без особого энтузиазма возразил Кайтусь.

— Что вы говорите? А высокочтимое обвинение никогда так не отталкивали?

— А если отталкивали, то что?

— То высокочтимое обвинение должно предстать перед судом за изнасилование!

— Дама в суд не подавала…

— Не иначе потому, что одна ручка отталкивала и губки шептали: «Нет, нет…», а другая ручка держала мёртвой хваткой…

— О! — живо подключился пан Войтек. — Нашлось применение второй руке?

— Со страху и нервов может так руку свести, что не разжать, — злорадно пояснил Кайтусь.

Знал, вреднюга, что Патриция заведётся, так ей и надо за подковырки в суде.

Патриция охотно завелась с полоборота:

— Смотрите-ка, у Стаси появилась новая физиологическая особенность. То добродетель, то ручки, а в придачу страх так сковал ей ноги, что пока Климчак с панталонами тыркался, она вросла в землю и не могла с места сдвинуться? Не только ручку, но и ножку свело?

— Вот именно! Аргумент, что сама этого хотела, не проходит!

— Хотела, ещё как хотела! — рассмеялась пани Ванда. — Совсем невмоготу стала её прославленная добродетель. Поведи себя этот болван чуть повежливей…

— Да он и представить себе не мог, что его не обманывают, не привычный он к девственницам, — оправдал Лёлика пан адвокат, не обольщавшийся насчёт своего подзащитного.

Патриция не упустила случая опять похвалить заслуженного работника юстиции:

— Как вы хорошо разгадали все нюансы их переживаний, да что толку? Судья на эти тонкости плевать хотел, в одно ухо влетело, в другое вылетело и никакого следа не оставило. Слушайте, а насчёт формальностей… Если честно, почему ни одного таксиста так и не нашли? Менты с самого начала, что ли, знали, что дело тут нечисто, и предпочли лишний раз не подставляться? Потому как в непреодолимые трудности я ни в жизнь не поверю! Или все таксисты из города бежали?

— И чума шла за ними по пятам… — машинально продекламировал пан Войтек, вогнав на мгновение сидевших за столом в лёгкий ступор.

— Чума вряд ли, скорее осторожность, — со вздохом пояснил Кайтусь. — Ни один не хотел признаться, чтобы потом по судам не затаскали, кому охота время терять, это ведь заработок. Известно, с места преступления быстрее всех смываются свидетели.

Пани Ванда к накладываемому куску запеканки добавила осуждающий взгляд:

— Будет вам. Разумеется, их нашли, но если кто захочет ознакомиться с их показаниями, случится небольшой пожар… Ни к чёрту эти показания не годятся, и вам это отлично известно.

После откровений Зигмунда и растрёпанных познанских документов Патрицию уже ничто не удивляло. И всё же хотя она, как и другие журналисты, многие ставшие ей известными неблаговидные факты вынуждена была скрывать, идиотизм данного дела побил все рекорды. Страстный роман в Познани разбитной бабёнки с высокопоставленными варшавскими партийными функционерами, отразившийся эхом в Плоцке и рушащий счастливое будущее невинной девочки Стаси…

Патриция на некоторое время выключилась из общей застольной беседы, вообразив развесёлые сцены в прибрежных зарослях с напыщенным партийным бонзой в главной роли под аккомпанемент национального припева: «Вы не знаете, с кем имеете дело!». И это называется страшная государственная тайна!

— …Консультант, специально присланный, разумеется, анонимно, для наблюдения за должным проведением процесса. Уже одним своим присутствием… — язвительно объясняла пани Ванда.

— Сидит там и помогает судье писать обоснование? — не вытерпел Кайтусь, хоть и обещал себе ни словом не упоминать проклятого консультанта. Терпеть не мог таких неотразимых красавчиков-блондинов, особенно в опасной близости от Патриции, и не собирался привлекать к нему дополнительного внимания.

Журналистка догадалась, что говорят о Зигмунде, но сейчас ей не хотелось о нём сплетничать.

— Погодите, я вот чего не пойму, — обратилась она к пану адвокату. — Те познанские бумаги так истрепались, что трудно разобраться… Сынок-шалун того функционирующего болвана…

— Только без фамилий, пожалуйста!

— …болвана без фамилии участвовал в бизнесе и получал доход с грабежа лохов вместе с папашей? Или совсем наоборот, конфликт стал чистой случайностью?

Господин Островский принялся было решать, какую степень откровенности он может себе позволить, но неожиданно почувствовал, что излишнее лицемерие плохо отразится на пищеварении, что ввиду потрясающей запеканки стало бы катастрофой, а посему и махнул в глубине души рукой на все эти экивоки.

— Не удалось докопаться? По большому счёту он не просто участвовал, а был инициатором и организатором. Пока не влюбился в приманку, одну из трёх…

— А! Создал целое предприятие!

— Развивающееся. Милиция бесилась, а прищучить юное дарование не могла, прокуратура за ошейник придерживала… Прошу прощения, — пан адвокат отвесил поклон в сторону Кайтуся.

— Я тут ни при чём, — с деланым равнодушием отозвался тот. — Меня там не было.

— Разве? — удивилась коварная пани Ванда.

— Там первую скрипку в настоящее время играет очаровательная пани прокурор Вишняк, — добавил адвокат, а Кайтусь окончательно одеревенел.

Конец, сейчас вылезет на всеобщее обозрение тот проклятущий зажиленный день и в самый, что ни на есть, неподходящий момент!

Ведь именно очаровательная пани прокурор Вишняк была той наживкой, которую заглотал бедный Кайтусь и которая заставила его вляпаться в познанское дело и топить Климчака.

Пани прокурор имела блат в высоких сферах и соблазняла переходом в генеральную, одновременно обещая премию в виде собственной, чрезвычайно привлекательной персоны. Лично Кайтусь с красавицей не встречался, только слышал разные восторженные отзывы и лицезрел прелестный облик на групповой фотографии. Вот и влип.

А при ближайшем рассмотрении на месте оказалось, что групповой снимок был сделан десять лет назад, а формы прелестницы существенно обогнали возраст. У Кайтуся потемнело в глазах, и он с ходу, но как можно дипломатичнее отказался от премии, вследствие чего дверцу в генеральную моментально как бы заклинило. Зато несчастный Климчак вышел на первый план, и Кайтусь уже никак не мог отпустить его с миром, поскольку познанская богиня воспылала местью, а блат у неё был самый что ни на есть реальный. Тем, что он не погорел на этом заманчивом деле ещё больше, Кайтусь был обязан исключительно своему очарованию и изворотливости.

Но, похоже, погореть еще предстояло, ведь тут сидит Патриция…

— Вечно я встреваю, простите, пожалуйста, пан адвокат! — мило извинилась Патриция, не обращая ни малейшего внимания на затаившегося Кайтуся. — Продолжайте, прошу вас, это так интересно!

— Опять о политике будет? — подозрительно спросил пан Войтек, не донеся вилку до рта.

— Нет, это семейное, — поспешила успокоить мужа пани Ванда, с трудом сдерживая смех.

Хозяин поверил супруге и с облегчением отведал запеканки.

— Скандал разразился только тогда, когда в сети угодил папаша предводителя процветающей шайки, — продолжил Островский. — Угораздило его, уж больно тому девица приглянулась, а одновременно узнал и обременительного сыночка, вот тогда-то бомба и взорвалась, а осколки разлетелись очень далеко. Протрезвел благородный отец моментально и так шуганул разбойничков, что те его даже не ограбили… Нетрудно догадаться, что опуститься до столь примитивного разврата его заставило явное злоупотребление…

— А не природные склонности?

— Наверное, не без этого, опять же воспользовался случаем, только и всего. Официально, как всем прекрасно известно, он придерживается строгих моральных принципов.

— Да уж, услужил сынок…

— Ваша правда. Возвращаясь к сути дела, банду разогнали на все четыре стороны, да что толку, сынуля от Зажицкой совсем голову потерял, а она, чтобы было веселее, втюрилась в Климчака. Отсюда и его травля. Засадить поганца за решётку, разделить любовничков из Вероны, а Зажицкую оставить в распоряжении избалованного сынка.

— И папули?

— Как-нибудь уж поделятся, наверное, хотя папаша жутко боится скандала, — тут пан адвокат вздохнул с облегчением. — Слава богу, что здешний процесс уже кончился, а то на ваших посиделках толстеешь, как на дрожжах.

— Процесс у нас короткий, сильно не разнесёт.

— Ещё апелляция предстоит, — утешила присутствующих пани Ванда.

— Мало, — констатировал внимательно слушавший пан Войтек, явно разочарованный.

Минуту все тупо молчали, а вилки с запеканкой застыли в воздухе.

— Мало чего? — подозрительно переспросил пан адвокат. — Моего лишнего веса? Вам-то хорошо говорить, вы не склонны к полноте.

— Нет, что вы, я не про то. Семейного мало и вообще о нравах, вы опять в профессиональные дебри лезете, а я что-то совсем ничего не понял. Как такое может быть, чтобы нормальные люди ради вульгарных развлечений по кустам из штанов выскакивали…

Вся компания развеселилась не на шутку, а Патриция вдруг разразилась текстом, слепленным сразу из всех свежеприобретённых скандальных сведений, которые не было ни малейших шансов опубликовать.

— Тихо, пожалуйста, тише! — энергично потребовала она у гостей. — Я вам, пан Войтек, сейчас всё объясню. Я тоже считаю, что это сказочное свинство… началось всё с того, что пан, простите, товарищ…

— Без фамилий! — напомнила пани Ванда ещё энергичнее, стараясь не расхохотаться.

— Хорошо, без… Некто чрезвычайно достойный, опора первого секретаря, страшно морально устойчивый, который его поддержал, когда придумали жилищные нормы по семь квадратных метров на человека, на метр больше, чем для племенной коровы-рекордистки. Фамилии у него может и не быть, зато социалистическая мораль прямо из ушей прёт. И вообще, мы имеем дело с безумно романтической историей, фрагменты которой господин адвокат нам поведал с присущим ему тактом. Ходят слухи, что сынок этого достойного товарища из кожи вон лезет, чтобы развлекаться, как это делали некогда проклятые буржуи и кровопийцы, устраивая тем самым дорогому папочке истинное пекло, поскольку папуля и сам не прочь, но тайком, потихоньку. А сынок в претензии, что денег нет на нелегальные похождения…

— Легальные ему и так доступны без всяких денежных затрат, — внёс пояснения господин адвокат.

— Но на такие благопристойные он плевать хотел, а жаждет очень даже непристойных, причём предел его мечтаний — Монте-Карло и площадь Пигаль. А тут облом, поскольку в тех местах заслуженные партийные предки не в чести и проклятые капиталисты за все услуги требуют денег. Вот изобретательный сынишка и нашёл себе замену в лице тех легкомысленных девиц, которых у нас нет и быть не может, строй не позволяет, и в этих бордельных кругах наткнулся на Зажицкую. А у той, видите ли, с юных лет были эдакие антиобщественные устремления, вот она профессию и осваивала, понятное дело, не в Плоцке, а где подальше. В Познани имела соответствующих приятельниц, и там же на неё напоролся наш взбунтовавшийся князёк, совершенно потеряв голову. Деталей сей романтической встречи я не знаю, поскольку в бумагах господина адвоката их обрывки выглядели так, будто некие весёлые щенята их сначала проглотили, а потом вернули назад, но очень скоро оказалось, что Зажицкая вовсе не желает быть общественной собственностью, а претендует на роль правящей куртизанки. Принц Карлуша охотно согласился…

— Карлуша? — удивился хозяин дома.

— Собственно говоря, Карл. Если вы помните, так звали некоего Маркса, которому родители Карлуши выразили таким манером своё восхищение и преклонение.

— В моё время никаких Марксов не было, — высказалась с чувством оскорблённого достоинства подпиравшая косяк домработница Каролинка. — Меня в честь крёстной назвали, а не каких-то там лапсердаков.

— Да кто ж такое на вас подумает?! — возмутилась Патриция. — Господь с вами! Возвращаясь к нашим баранам, я подозреваю, что Зажицкая подсказала схему действий, а Карлуша живенько раскрутил предприятие. Девиц набрали шикарных, бизнес процветал, и продолжалось всё довольно долго…

— Минутку, прошу прощения. Но откуда все эти кусты и заросли? Я Познани не знаю, там что, есть какое-то заведение в буйной зелени? Ведь они, наверное, не под голым небом соблазняли своих… как бы сказать получше… клиентов?

— О, всякое бывало. Случалось, клиента снимали и у кинотеатров, и на вокзалах, где придётся, но по большей части в разных питейных заведениях. А дальше, как и у нас, схема везде одинакова. Такси, дама клянётся, что хата у неё — высший класс, клиент под мухой, но пару шагов ещё в состоянии сделать, а тут к вашим услугам и давно присмотренный заливной лужок у речки Варты. А на нём уже поджидают крепкие пареньки, которые примерно наказывают развратника путём отъёма материальных ценностей. Карлуша добычу делил по-честному: половина мне, остальное вам. Дело завоняло, когда один из развратников угодил в больницу и менты засуетились, что заранее было обречено на провал, поскольку Карлуша сразу попал в прокуратуру, где и не думал скрывать свою личность. Посвящённый, таким образом, в тайну сего грязного дела прокурор тут же получил пинка на вышестоящую должность где-то там, как можно дальше, а на его место…

— Продвинулась пани прокурор Дануся… без фамилий, — не утерпела пани Ванда.

— Вы же обещали семейное! — возмутился пан Войтек. — И романтическое!

— Романтическое прямо сейчас и начнётся, — успокоила его Патриция. — Так вот, внезапно оказалось, что избалованный князёк влюбился в Зажицкую не на жизнь, а на смерть, что, впрочем, неудивительно, особа она и правда невероятно сексапильная. Все видели. А в среде социалистической молодёжи и в окружении бесценного папули Карлуше такие не попадались…

— А какие были? — не сдержал любопытства хозяин дома. — То бишь, наверно, и сейчас есть?

— Есть, конечно, не без того. Или заслуженные супруги, рыхлые квочки, чья весна уже далеко позади, или дородные тупые доярки-колхозницы. А Зажицкая — девица с огоньком и оборотистая, при первой же опасности смылась назад в Плоцк, где, как назло, освободился Климчак. Сановный папуля и сынок-гуляка страшно поругались, сынок всё в Плоцк рвался, а папуля требовал его к себе, в столицу. В Познани пыль улеглась, у Климчака были там какие-то дела, он спокойно и поехал, а давно имевшая на него виды Зажицкая отправилась следом, невзирая на возможные последствия. Карлуша туда же. Климчак занимался своими делами, Зажицкая увивалась вокруг него, что, однако, не помешало Карлуше склонить её к совместным развлечениям, возможно, потому, что Климчак уделял ей недостаточно внимания, что прикажете бедной-несчастной делать? Милиция уже давно караулила весёлую компанию, прокуратура, как могла, милицию тормозила, благородный отец в Варшаве совсем озверел, ведь тайна сквозь пальцы утекает, наконец извернулся как-то и сам поехал в Познань инкогнито, а значит, и без телохранителей. И вот надо же какое совпадение!

Патриция на минуту остановилась, ибо в горле пересохло окончательно, хлебнула содовой и продолжила:

— Родимые пятна, так сказать, проявились, оказалось, что у сынули и папаши вкусы одинаковы. Последний, раз уж оказался тайком на свободе и без охраны, решил этим воспользоваться, дал себе волю и подцепил, кого бы вы думали? Угадайте? Правильно, Зажицкую. Загорелся наш столп добродетели почти так же, как сынок, но вот попользоваться не успел, в морду получил не сильно, но, во всяком случае, смог потомка понять. Вот тут-то оба и ополчились на Климчака.

— Так ведь он на Зажицкую и не смотрел? — удивился пан Войтек.

— Ещё как смотрел, только занят был очень. А в свободное время с дорогой душой, а на тех двоих номенклатурных ухажёров Зажицкая чихала…

— Вот уж дудки! — возразила от дверного косяка Каролинка. — Правда ваша насчёт Климчака, да только сохнуть-то сохла и роман с ним крутила, но и других не чуралась. Очень привечала таких солидных мужчин, понятно, не оборвышей, а всё одно носом крутила. Уж больно разборчива.

— Я же говорила! — обрадовалась Патриция. — А Лёлик её поматросил и бросил, ну и решила отомстить… А те двое вроде пришли к соглашению, сынок получил заверения, что отбудет на Запад, в загнивающий рай, а папуля здесь концы подчистит.

Пан Войтек остался доволен.

— Это и в самом деле, скорее, романтическое, чем политическое. И такое глупое, что даже смешно.

— Апелляция будет ещё смешнее, — буркнул господин адвокат.

Патриции не было нужды уверять присутствующих, что на апелляцию она обязательно приедет. Все с огромным интересом слушали её рассказ.

— Откуда вам, собственно говоря, столько известно? Я таких подробностей из дела не вычитал, в официальных документах всё гораздо скучнее.

— Ничего мне не известно, — ответила Патриция, не собираясь ссылаться на Зигмунда. — Практическая дедукция, основанная на жизненном опыте. Опять же почему не приукрасить историю пофривольнее?

Тут журналистка вспомнила, что имеет по поводу всей этой свистопляски собственное мнение, и незамедлительно поделилась им с застольной компанией.

— Просто мания какая-то, — гневно заявила она. — Не уверена, приходится ли на сто изнасилований вроде нашего одно настоящее. Остальные — яйца выеденного не стоят…

— Протестую! — попытался возразить Кайтусь.

Патриция соизволила наконец заметить его существование.

— Да ты что? Взять хоть, к примеру, то, колбасное!

— Колбасное? — моментально заинтересовался пан Войтек. — Это метафора такая?

— Ничего подобного. Как? Разве вы не в курсе?

О колбасном изнасиловании, как выяснилось, никто из присутствующих не слышал, и Патриции пришлось изложить суть событий к огромному неудовольствию Кайтуся, который, правда, сам обвинение не представлял, но осуществлял надзор за молодой и крайне впечатлительной вице-прокуроршей. Блеск, с которым она провела дело, позволял сделать вывод, что это вице у неё спереди отпадёт нескоро.

— Жертва насчитывала сорок семь весьма потрёпанных лет и возвращалась с работы домой с тяжеленными сумками. Напал на неё жуткий бандит, оказавшийся по части изнасилования на высоте, а посему в этом отношении претензий у потерпевшей не имелось. Ей и в голову не пришло бы на него заявлять, если бы среди покупок не было двух кило колбасы, которые виновник преступления слопал…

— В процессе изнасилования? — поразился господин адвокат.

— Следствием не установлено, сколько сожрано на месте, а сколько унесено с собой сухим пайком, но, как бы там ни было, колбаса исчезла. И даже эту потерю пострадавшая спокойно бы пережила, да вот муж пристал. Где колбаса, да где колбаса, сказано этой дуре, купи, так она, мозги куриные, ни хрена не помнит, всё пилил и пилил, уж совсем собрался было проучить дражайшую половину кулаками, вот она ради спасения шкуры и призналась. Муж от такой новости вконец взъерепенился и сам помчался в отделение — пусть гад колбасу отдаст! Пытался даже возмущаться, что дело возбуждено об изнасиловании, а не об умышленной порче имущества. Пришлось ему доходчиво растолковать, чтоб заткнулся, а то впаяют антисоветскую агитацию, будет знать, как права качать.

— А какая тут связь?

— Прямая: за колбасой надо в очередях давиться, и не всегда бывает…

— А уборщица с лесопилки, что нашла своему ребёнку двенадцать отцов? — злорадно продолжала Патриция. — Так по очереди её и насиловали, заткнись! — бросила она Кайтусю, попытавшемуся было открыть рот. — Сам, читая дело, хохотал. Начала с генерального директора головного деревообрабатывающего комбината, но сразу обнаружилось, что в нужное время тот был в долгосрочной командировке в Мурманске, три месяца там проторчал, какие-то курсы повышения квалификации, опять же переговоры, а ребёнок нормально доношенный. Тогда ухватилась за его заместителя, но, к несчастью, выяснилось, что тот с рождения бесплоден. Потом настала очередь технического директора, сделали анализ крови — не подошёл, заместитель технического тоже отпал из-за группы крови. Главный бухгалтер оказался импотентом, очередным начальникам отделов здорово повезло: не годились по разным причинам. Из всего начальства один только кадровик знал её лично и мог, поднапрягшись, описать, как баба выглядит, да вот беда, чтобы делать детей, был решительно стар. В итоге истица призналась, что, честно говоря, прижила ребёнка от ночного сторожа и никакого изнасилования в помине не было, просто залетела, но уж больно хотелось обеспечить чадо отцом побогаче, ведь такой и алименты будет платить солидные. Вот вам и доказательство, не будь моды на изнасилования, ей и в голову бы такое не пришло.

Пани Ванда тяжело вздохнула:

— Боюсь, вы правы. Что-то дурное здесь наклёвывается, девчонки всё больше провоцируют, а парням много не надо. Впрочем, возраст тут не имеет значения, старым калошам — тоже. Периодически приходится заниматься такого рода делами, волосы дыбом встают, и поневоле задумаешься… они и вправду такие глупые? Совсем недавно курировала дело, пятеро изнасиловали знакомую, а оправдывались тем, что она сама предложила проводить её домой через лес уже за полночь. Потерпевшая подтвердила, да, предложила, поскольку боялась возвращаться одна и считала, что с пятью подвыпившими провожатыми будет безопаснее. Ну, скажете, где у неё мозги?

— Конечно, глупые, — констатировала Патриция. — Выпендриваются друг перед дружкой, у которой больше поклонников, заводят парней, мечтают о каких-то немыслимых переживаниях, а потом влипают в неприятности и подвергаются унижениям. Если им понравится, молчат в тряпочку, а если почувствуют себя обиженными или разочарованными, заявляют в милицию. У меня страшные предчувствия.

— Какие? — осторожно поинтересовался Кайтусь, который тоже молчал в тряпочку, хотя весь этот разговор ему категорически не нравился.

— Процесс продолжится и усилится. Под защитой закона дамы вконец распояшутся и начнут таскать по судам всякого, кто осмелится хлопнуть их по заднице или ущипнуть, особенно если, ущипнув, не приступит к дальнейшим действиям, а попытается дать задний ход. Вот тогда им мало не покажется!

— Какие ужасы вы говорите! — воскликнула пани Ванда.

Пан Островский грустно покачал головой.

— Сдаётся мне, предчувствия вас не обманывают…

Кайтусь промолчал, но был того же мнения.

Аккурат в это самое время сидели в «Театральном» три грации: Стася, Мельницкая и, представьте себе, Гонората. Без Павловской. Присутствие последней, исходя из некоторых её предыдущих действий, взять, к примеру, проклятущее такси, могло спровоцировать ненужное напряжение. Да и вообще Павловская давала понять, что вся эта история ей глубоко по барабану.

Честно говоря, Гонорате очень хотелось договориться со Стасей, вот только признаваться в этом не хотелось. Внешне ощетинившаяся и заледеневшая в своей обиде Стася, казалось, не желала иметь ничего общего с вражеским лагерем, что ничуть не мешало ей в глубине души отчаянно надеяться, чтобы Гонората с ней-таки договорилась. Мельницкая являла собой голос разума, объективный и бесстрастный, пытаясь одновременно работать огнетушителем, подавляя вспыхивающие то с одной, то с другой стороны страсти.

— Ты же не собиралась его засадить? — горько допытывалась Гонората. — Чтобы опять из тюряги не вылезал не пойми сколько!

— Конечно нет! — вырвалось у Стаси, всегда отличавшейся искренностью. — В смысле… да. Потом, да… Сама знаешь…

Знать-то Гонората знала, но всё же надеялась, что удастся отыграть назад.

— А какой тебе прок, если сядет? Лёлик мне сам говорил, что такая, как ты, если и вправду порядочная, очень даже в жёны подходящая, не то что всякие оторвы…

— А сказал, что неправда! Что я ему наврала! Любая потаскуха может языком трепать, а тут шило-то из мешка и вылезло! Вот как сказал!

— Но ведь пан Лёлик не мог знать, что у тебя такое нетипичное телосложение, — разумно вмешалась в обострявшуюся дискуссию Мельницкая. — Он судил по своему прежнему опыту. Ты же и сама не знала.

Стася так отчаянно мешала кофе, что чуть не полчашки выплеснула на блюдце.

— А зачем издевался? Скандал устроил!

— Он говорил, что это ты ему устроила, — запротестовала Гонората.

— Ещё бы не устроила! Ведь я же говорила, а он не поверил. Должен был извиниться…

— Когда? Его же сразу замели, а выяснилось-то потом!

Мельницкая сочла необходимым заказать прохладительный напиток. Она подозвала официантку и попросила три ситро.

— Если б ты знала, как он разволновался, — продолжала огорчённая Гонората. — Я ему медицинское заключение показывала, когда мне дали свидание, раз всего и ненадолго, сказал, что ни о чём таком слыхом не слыхивал, а я поклялась, что доктор не за взятку, что чистая правда. Он жутко задёргался, ведь поначалу-то думал, что ты и правда такая особенная, а потом разочаровался и злой был, что дал себя развести. За что же тогда ему было извиняться?

— В то время он ещё не мог знать, что нужно попросить прощения, — старалась увещевать подругу Мельницкая.

— Мог потом! Записку бы прислал!

— Когда ты его бандитом выставила? Да он в жизни женщину не ударил! Он у нас вообще не драчливый, мужчине, если потребуется, то, конечно, врежет. Но только если достанут! У нас дома такого и в заводе нет, отец пальцем никогда матери не тронул, мама, врать не буду, иной раз его дуршлагом или там половником угостит, но скалкой — никогда. И Лёлик такой, весь в отца!

— А кто меня спаивал? — явно сдаваясь, пыталась всё же огрызаться Стася. — Вы во всём виноваты!

— Если честно, ты сама хотела..

— Не до такой же степени! Вы сговорились!

— Кто сговорился, чего сговорился, откуда мы могли знать, что так выйдет?! Что Лёлик Эльку притащит! И Ядька с Юркой собирались прийти, то сколько бы той водки на нос пришлось, по две рюмки? А сговорились бы, то бутылки две бы ещё припасли!

Аргументы у Гонораты были железные, особенно насчёт водки, но Стася продолжала упираться.

— А потом я домой ехать хотела!

— А сама знала, что на дачу едем, и молчала!

Прохладительный напиток в лице тёплого ситро плохо гасил разбушевавшиеся эмоции. Пришлось Мельницкой опять выступить в роли миротворицы.

— Да кончайте вы, нет здесь ничьей вины или сговора, чистая случайность. Мне кажется, все нервничали, и у каждого был повод. Стасе Лёлик нравился, не возражай, нет тут никакого криминала… А он привёл эту противную Карчевскую… Она к вам всегда так приходит?

Тут Гонората не выдержала:

— Ладно, скажу как есть. Не всегда, но когда вместе на стройке работают, то приходит, я не знала, что она как раз притащилась… Ну, ладно, догадывалась и боялась, что к нам зайдёт. Очень уж мне хотелось Лёлика от неё отвадить… Что, разве странно?

Стася с Мельницкой дружно замотали головами. Стася куда энергичнее.

— Пробы негде ставить, а туда же, свадьбу ей подавай, а Лёлик по женской части слаб, всегда им потакает… Ну, я и воспользовалась случаем, уговорила Павловскую, чтобы, значит, вам помочь, тебя подпоить, Лёлика раззадорить, пусть едет на дачу, почему нет, а потом, как выяснится, что ты девица и такое чудо ему попалось, то уж Эльке ловить будет нечего. А тебя в невестки я, честно скажу, совсем не прочь…

— Из чего следует, что, не будь Карчевской, ты вообще бы ничего не делала? — хотела удостовериться Мельницкая. — Пусть брат и Стася сами определяются?