Девочки и дамочки

14. Однофамильцы

— Вставай, — сказал Гаврилов кожаному. — Улетели. Ну, кому говорю?! — Издеваться уже не было сил. — Вставай. Начальству доложишь.

Кожаный все лежал. Гаврилов наклонился над ним, тронул за плечо. Кожаный лежал, как мертвый.

— Ну, — Гаврилов приподнял ему голову. Глаза были закрыты, а голова медленно поползла по гавриловскои ладони и стукнулась о кожух автомата.

«Готов!» — подумал капитан и тут только заметил на хромовой куртке две аккуратные дырки, чуть больше тех, какие оставляет конторский дырокол, когда подшиваешь бумаги.

— Докомандовался парень! — вздохнул капитан, ничего не чувствуя, потому что голова все еще тряслась от взрывов, воя, рева и пулеметного треска. Он оставил мертвого и пошел к церкви.

— Студент! Жив? — крикнул, вздрагивая от собственного голоса, так отдало болью в затылок.

— Жив. Все промазал, — хмуро ответил тот, словно он был на полковом стрельбище.

«Молодец», — хотел сказать Гаврилов, но горло почему-то забил ком.

— Молодец, — сказал потише и подошел к грузовику. Борта были сплошь покорежены, словно орава пацанов ковыряла их гвоздями, ножами или осколками стекол; стенки кабины были где пробиты, где оцарапаны пулями. Но радиатор был цел, и мотор уже работал.

— Кажется, обошлось, — улыбнулся студент. — Раненых повезете?

— Да! — Гаврилов смахнул со лба землю. Боль уже прошла. — Повезем. Ты повезешь. Молодец, студент! Не то что… — он хотел сказать про кожаного, но вспомнил, что того убили. — Раненых надо забирать. Организуй там… — и, махнув рукой, пошел к костру.

Возле погасшего костра и дальше на бугре все начало понемногу шевелиться, подниматься, отряхиваться, даже разговаривать, но доходило до глаз и слуха будто через какую-то пелену или воду.

«И впрямь как утопленники», — подумал Гаврилов и тут же увидел старшую. Она стояла над двумя скорчившимися на земле женщинами.

— Живая, Марь Ивановна?! А вашего — намертво.

— И твоего — тоже, — кивнула она на бойца, который, уткнувшись в землю, лежал шагах в десяти от убитых женщин. Рядом валялись миски с остывшей кашей. — Не пожрамши… — вздохнула Марья Ивановна.

— Книжку красноармейскую у него возьми. Шофер передаст, — сказал Гаврилов, стараясь поскорей отвернуться от мертвых женщин. — Собираться вам надо, родная моя, — вдруг обнял он ее при всех, спрятал на ее плече лицо, но тут же отпихнул ее и пошел на бугор.

— Раненые есть? — кричал там, пробегая вдоль траншей. — Есть раненые?!

— Дальше, кажись… — отвечали женщины, выбираясь из окопов.

— Иди проверь! — крикнул он попавшейся на глаза Саньке.

— Жива? — спросил сидящую в окопчике Лию. Та, не поднимаясь, кивнула головой.

— А пацан твой жив? — вспомнил капитан. Лия мотнула головой в сторону реки. Там Гошка, присев на корточки, отмывал лицо.

— Так, — вздохнул капитан. — Собирайте всех. К церкви идите. Уходить будем, — и он быстрым шагом вернулся к кожаному.

— Придется побеспокоить, парень, — склонился над ним, ничего не испытывая к убитому, и снял с него автомат и бинокль. — Да, еще планшет и документы, — вспомнил он и, расстегнув кожанку, достал из кармана командирской гимнастерки партбилет и удостоверение. — Гаврилов Алексей Степанович!.. Тьфу ты, однофамилец, — покосился капитан на мертвого, пряча документы и цепляя к портупее второй планшет. — Прости, — неловко пробормотал он, потому что мысли были заняты живыми. — Да, еще колеса у тебя были…

Мотоцикл, рогатый, как баран, по-прежнему жался к стене храма.

«Значит, пешая эвакуация?.. Выходит, что так», — соображал Гаврилов, возвращаясь к траншеям.

— Раненых помогите выносить! — кричал он. — И живо, живо!

— Документ шоферу отдай, — кивнул Марье Ивановне, которая склонилась над мертвым красноармейцем.

— Эй, пацан, — крикнул Гошке с бугра, — давай сюда!

Гошка медленно побежал вверх по склону.

— Автомат бери! В Москву поедешь, — усмехнулся Гаврилов, уже решив, что мотоцикл и автомат для одного человека чересчур жирно. — Давай бери, чего там… — добавил он, принимая Гошкину осоловелость за стеснительность. — Цепляй и дуй к шоферу.

«Пусть хоть этот жив будет. Ему еще воевать», — устало подумал Гаврилов.

— Раненые есть? — снова кричал он, шагая вдоль бугра.

— Есть, — отозвались из траншей.

— В кузов тащите.

Ему не хотелось глядеть на раненых женщин.

— Сколько у тебя? — вернулся он к старшой.

— Пока две. Поварихи.

— Запиши фамилии и вели зарыть. И быстро. Уходить надо. А то еще танки двинут.

— А те защитники на что?! — спросила Марья Ивановна, кивая на тот берег. — Или их уже тьу-у-у! Тьи-и-и-у? — пропела, подражая вою падающих бомб.

— Не знаю, — нахмурился он. — Ты своими занимайся. Тех, на другом берегу, он уже давно отделил от себя. За ним были только женщины и раненые в церкви.

— Говори всем, чтоб уходили. Лопаты пусть берут, а кирок не надо. И продукты, крупу-сахар, пусть в кошелки сыплют. И смотри, чтоб на дороге не гуртились, как овцы. А то опять прилетят…

Он глянул в небо, но там уже было много туч, словно их нагнали самолеты. Быстро темнело.

— Ой, мамоньки! Не уроните! — стонала женщина. Три другие несли ее с бугра.

— В кузов несите, — сказал, отворачиваясь, капитан. — Много раненых? — крикнул он в сторону траншей.

Ему не ответили.

— Ладно… Вот что, Марь Ивановна! Ты гони всех в Москву, а я сам проверю, — он пошел к мотоциклу. Тот завелся сразу.

— Бак полный. Я смотрел, — кивнул водитель.

— Проверю, может, кто еще есть в окопах, — сказал Гаврилов, как бы извиняясь перед студентом за все: бомбежку, раненых женщин, покореженную автомашину и еще за этот неожиданно доставшийся ему трофей. — Мы теперь женщинам не нужные. От нас только горе, — добавил он печально.

— Понятно, — сказал студент.

— Вырули на дорогу. Туда донесут. А то еще… — Он снова глянул на небо. Тучи быстро чернели. — В общем, счастливо тебе! — Он протянул водителю руку. — Пацана довези, — кивнул на сидевшего в кабине с автоматом на шее Гошку. — Да вот, книжки возьми. Однофамилец мой оказался. Отдашь первому, кого встретишь из ихних или наших. И вообще, доложи все как было…

— А вы? — спросил водитель.

— Я уж как-нибудь… — Гаврилов похлопал по баку мотоцикла. — Ну а в крайнем случае и тут хватит. — Он поправил кобуру ТТ.

Женщины уже стали тянуться по шоссе от церкви. Они шли угрюмо, как на похороны или с похорон. Кошелки раскачивались на перекинутых на плечи лопатах, тяжелые ведра почти не бренчали. Он проехал мимо них и свернул к мосту. От мотоцикла было тепло, и дрожь педали на малой скорости не мешала раненой ноге. Даже как будто снимала боль. «Освоюсь», — чуть повеселел Гаврилов.

— Товарищ командир! — вдруг донеслось до него справа от дороги. Он притормозил как раз над валявшимися в кювете самодельными ежами. Из недокопанной траншеи выкарабкался старичок в мягкой фуражке с матерчатым козырьком, закутанный в длинный плащ.

«Вот ты где! А я и забыл про тебя», — усмехнулся Гаврилов.

— Чего, отец?

— Значит, насколько понимаю, ежи уже не требуются? — сказал старичок. За его спиной на бруствере сидели три паренька.

— Все целы? — кивнул на них Гаврилов.

— Целы, — процедил старичок. — А ежи, выходит, больше не требуются? Так понимать надо? — Он махнул рукой на уходящих в другую сторону женщин.

— Да брось ты, отец, — вздохнул Гаврилов. — Ежи и раньше не требовались.

— Мне бросать нечего, — разнервничался старичок. — Вы меня бросаете, а не я вас, — и, взглянув через подвязанные веревочками очки на измученного небритого капитана, зло добавил: — А финны, между прочим, лучше вас воевали.

— Зима у них была, — тихо сказал Гаврилов и повел «Иж» за рога, стесняясь при старичке влезать в седло.

— Так что же, и мне зимы ждать?! — закричал ему в спину старичок. — Вот она, зима! — и показал рукой на низкие, вовсе черные тучи.

Гаврилов, не оглядываясь, свел мотоцикл с дороги на берег и там вдоль самой воды поехал в сторону железнодорожного моста.

— Раненые есть? — кричал он.

Последние женщины покидали траншеи и уходили к шоссе. Некоторые наспех ополаскивали в реке лица.

— Быстрей! Быстрей! — отгонял он их от воды.

Они покорно поднимались и брели вслед ушедшим. Гаврилов доехал берегом до железнодорожной насыпи, потом метров двадцать вдоль нее, а затем, повернув, поехал по этой стороне бугра к церкви. О паровозе, который намертво, уже не пыхтя, прирос к рельсам, и о машинисте с кочегаром он старался не думать. До них было километра полтора, и приказывать усталым женщинам тащить из паровоза убитых было свыше его сил.

— Раненые есть? — снова кричал он.

Старшая и еще три женщины спешно зарывали недалеко от церкви убитых поварих.

— Иди, Марь Ивановна… Я докончу. Иди, — сказал капитан.

— Еще этих надо, — кивнула старшая на бойца и кожаного, лежавших на бруствере. Она не решилась похоронить их рядом с поварихами. — Кожанка у него хорошая, — мотнула головой на убитого.

— Иди, — сказал Гаврилов. — Догоняй народ. И смотри, если танки… лопаты пусть сразу кидают.

— А ты как?

— Я на колесах.

— Догонишь?..

— Нет. Я теперь для вас хуже чумы… Если, конечно, танки появятся, — поправился он. — Прощай, не побаловались…

— Ничего, авось свидимся. Держи лопату. Айда, девушки! — крикнула старшая женщинам и повела их с бугра.

«Стой! — хотел он крикнуть ей вслед, глянув на кожанку лейтенанта. — А, ладно… Вроде неловко. И так его раскулачил».

Он спустился в траншею и начал за плечи бережно стягивать туда мертвых, сначала бойца, потом лейтенанта, стараясь уложить их поаккуратней.

«Вот какие пироги…» — вспомнил он слова кожаного.

— Не пироги, а синяки! — сказал вслух. — Точней, на орехи достанется! — и, выкарабкавшись из траншеи, стал сбрасывать землю с бруствера на убитых. «Пусть хоть женщины до переезда дойдут. Тогда уж вильну в сторону на почту…»

Ему не хотелось живому и с виду целому проезжать на мотоцикле мимо бредущих по шоссе, измученных копкой и бомбежкой окопниц.

«Чего я для них сделал? Ну, спекли бы картошки вместо твоей каши!» — продолжал он спорить с собой, а голова от всего перевиденного опять начинала гудеть в висках и ныть в затылке. «Сто двадцать верст за пять мешков пшена. Вон какая каша из-за твоей каши… — пробовал отшутиться, но шутки не выходило. — Не нашли б начальства, ушли бы пешком, и все дела. Этот, в балахоне, их не удержал бы… — с раздражением вспомнил он кругленького старикашку. — Финны дрались лучше… Ну и что, что лучше? Без тебя знаю, что лучше… Смотри, отец! Добрешешься!.. А немцы придут и узнают, что ты рытьем заправлял, тоже по голове не погладят… — непонятно зачем грозился он очкастому старичку. — Да и мне, папаша, трибунал светит. Пора, видно, за квитанцией ехать…»

Он быстро забросал мертвых землей. Потом достал из планшетки чернильный карандаш и, послюнив, у самого черенка лопаты вывел:

«А, черт, как же его звали?» — Фамилии бойца он вовсе не знал и потому чуть повернув лопату, написал:

И, помедлив немного, добавил рядом с фамилией кожаного род войск: НКВД.

— Чтоб со мной не спутали! — сказал он и воткнул лопату в землю по самую надпись.

И тут до него донеслось еле слышное не то нытье, не то плач.

— Кто там? — крикнул он.

Всхлипы усилились.

— Где ты? — тревожно закричал капитан.

— В церкви… — донесся бабий голос.

Гаврилов бросился в храм. В темном закутке, у ризницы, жалась какая-то женщина в ватнике и в лыжных шароварах.

— Что, раненая? — со страхом спросил Гаврилов, потому что машина уже ушла.

— Нет, — продолжая выть, мотнула головой Санька.