Девушка из Хиросимы

Р. Ким

Сумико услышала сквозь сон голоса родителей. Они разговаривали на кухне. Сумико не видела отца с прошлой субботы. Он работал в ремонтной мастерской в квартале Минамитакэя и, когда там была срочная работа, не приходил домой целыми неделями. Говорят, на днях бомбили Токуяму и сбросили листовки на японском языке, — рассказывал отец, глухо покашливая. — В листовках сказано, что сегодня ночью непременно навестят наш город. Теперь, значит, наша очередь. Пойди пораньше и займи место… лучше у Западного плаца, там хорошая щель. Может быть, придётся просидеть несколько суток. А я разыщу вас там.

— А может быть, туда подняться, где миссионерская школа?

Они перешли на шопот. Постепенно шопот становился громче.

— Соседи ездили в Симанэ и привезли мешок тыкв, — сердито сказала мать. — А мы все время сидим на гнилых бататах. Сколько раз вам говорила… Сумико по вечерам уже не может читать, не разбирает букв, а у Эйтяна пошли прыщи…

— Послезавтра нас сменят.

— Сегодня воскресенье.

— Я же говорю тебе. Послезавтра сразу же после работы поеду в Арифуку и достану что–нибудь. Нам дадут сигареты, я их обменяю.

Они снова зашептались. Потом после недолгого молчания мать вздохнула и сказала:

— Сумико вчера опять порвала шаровары. Все время лазит по деревьям. Прямо как мальчишка…

Отец тихо рассмеялся.

— Сделай из моих старых холщовых штанов. Я их так прожег, что все равно нельзя носить…

Он еще что–то сказал. Сквозь шуршанье бумаги Сумико расслышала слова матери:

— Сумико поздно заснула… все ждала вас. Пусть выспится. Сегодня ночью, может быть, не придется спать.

Хлопнула дверца ящика для обуви, затем задвинули дверь с деревянной решеткой: отец ушел на работу.

После завтрака мать приготовила вещи для сиденья в щели — тюфяки и баул — и, надев брезентовый чепец, отправилась вместе с соседями выполнять работу, порученную всему околотку, — разбирать старые домики в квартале Мацубара, недалеко от вокзала. Штаб противовоздушной обороны решил расширить улицу, ведущую к набережной. Уходя, мать приказала Сумико:

— Следи за Эйтяном, чтобы не отходил далеко от дома. Если будет тревога, дежурная по околотку соберет детей и отведет всех…

Перед казармой хорошая щель. Кирпичом выложили. Я вчера залезала туда… Пойдешь туда, куда пойдут все. Покушать я оставила на полке. Эйтяну дашь пшенный отвар, только смешай с бататами, а ты можешь взять галеты из красной баночки. Если будет тревога, не забудь взять баул, а то останемся без ничего.

Сумико уселась под деревом у изгороди и стала чинить шаровары, а Эйтян вместе с мальчишками из соседних домов играл возле канавы. Одни бежали, раскинув руки, и выкрикивали: «дон! дон! » — это были американские бомбардировщики. Другие, сидя на земле и вертя палками, кричали: «пан! пан! та–та–та! » — изображали зенитную артиллерию. А те, кто с визгом набрасывался на вражеские бомбардировщики и бодал их, были японскими истребителями «дзеро».

Мальчишка в соломенной шляпе с большими полями подкрался к изгороди и обдал Сумико струей из бамбукового водяного ружья. Вода попала на шаровары и на ящичек с иголками и лоскутками для латок. Сумико вскочила, выбежала за ворота и помчалась за мальчишкой. Но догнать не удалось. Он юркнул в ворота казенного особняка и крикнул:

— Девчонка, а дерешься! Сумитян дура!

Сумико остановилась у ворот особняка. Она знала, что во дворе бегает маленькая, но ужасно злая собачка с очень острыми зубами. Мальчишка повернулся спиной к Сумико и, наклонившись вперед, шлепнул себя по заду. Потом оглянулся и скорчил гримасу. Сумико тоже повернулась спиной и наклонилась вперед, но, заметив, что из полицейской будки в конце переулка высунулась голова, ограничилась тем, что приставила палец к глазу, оттянула нижнее веко и показала язык. Затем, не оглядываясь, пошла обратно.

С мальчиком в соломенной шляпе она враждовала с тех пор, как он на заборе против ее дома нарисовал мелом зонтик, а под ним две фигуры с непомерно большими головами и подписал: «Сумитян и Такетян». Такетян жил в конце переулка; его родители, эвакуировавшиеся из Нагоя, торговали зонтиками из вощеной бумаги.

Вернувшись с работы, мать вместе с Эйтяном и Сумико пошла на Западный плац, около которого были вырыты в тени деревьев глубокие щели. Вечер был очень душный. Многие сидели около щелей, обмахиваясь веерами, или обтирались мокрыми полотенцами у водоразборной колонки. Ждали появления врага до полуночи. Вскоре, после того как донесся звон монастырского колокола, послышалось гуденье со стороны моря. Самолеты летели с юго–запада — со стороны Курэ. Завыли сирены, загрохотали выстрелы. Вражеские самолеты кружились над побережьем и постреливали из пулеметов.

Тревогу сняли только под утро. Над плацем пролетели два самолета с красными кругами на крыльях. Мальчики закричали:

— Дзеро! Дзеро! Прогнали врага!

Соседка–старушка стала перебирать четки и, быстро прошептав что–то, поклонилась.

— Вот теперь можно по домам… Наши самолеты появились, значит уже все спокойно. Появляются всегда, когда вражеских самолетов уже нет…

— Думала, будет большой налет, а оказалось совсем, не так, — сказала мать Сумико, поправляя халатик на Эйтяне, лежавшем на ее коленях.

— В тот раз в мае налетело больше, и все время бросали бомбы.

Старушка улыбнулась, показав зубы, покрытые черным лаком:

— А все–таки навестили, как обещали. Хорошо, что предупредили заранее. Вежливо воюют.

Замечание старушки рассмешило всех.

— Всю ночь не сомкнула глаз ни на минутку, — произнесла мать Сумико, зевая и прикрывая рот ладонью. — И прошлой ночью не спала, ходила на берег собирать водоросли. Теперь поспим спокойно. Теперь уж налетят не раньше чем через недельки две, а то и больше.

Мужчина с седыми усами подтвердил:

— Подряд каждую ночь бомбят лишь Токио. А нас, наверно, надолго оставят в покое. Только попугали. Стоило ради этого предупреждать так торжественно. Не столько бомбили, сколько просто не давали спать всю ночь.

Молодая женщина с ребенком за спиной сказала:

— Ничего, зато теперь поспим спокойно. Можно спать хоть до завтрашнего вечера.

Все быстро разошлись по домам.

Мать выкупала Эйтяна в кадке на веранде и легла с ним спать прямо на цыновке, даже не разостлав тюфяка. А Сумико вышла во двор почистить шаровары, испачканные глиной.

В переулке было совсем тихо. В соседних домах задвинули ставни на верандах — тоже завалились спать. Тишину нарушила только тележка, которую тащил бык. На тележке ехал старичок крестьянин; он спал, прислонившись к кадкам для нечистот. Потом матча прошла группа призывников в каскетках и кителях без погон. Их сопровождали родственники, неся хоругви с именами призывников, флаги и узелки.

За изгородью ковыляла хромая Томитян из соседнего дома, она выкрикивала что–то плачущим голосом.

Сумико повесила шаровары на ветку и выглянула в переулок. У ворот особняка стоял тот самый мальчишка в соломенной шляпе и размахивал рукой. Он наклонился над канавой. Сумико вышла за ворота и стала бесшумно подкрадываться к нему. Мальчишка бросал камни в куклу, лежавшую на дне канавы, и выкрикивал: «Сшюу–у! дзудон! дон! » Он играл в бомбардировщика. А Томитян стояла около него и, закрыв лицо руками, жалобно причитала:

— Моя кукла… сломаешь… совсем сломаешь…

Когда мальчишка бросил последний камень и оказался безоружным, Сумико подскочила к нему и ударила по затылку. Он обернулся и схватил Сумико за рукав, она нагнула голову, чтобы боднуть его, он ударил ее коленом в живот, поскользнулся, и оба свалились в канаву прямо на мокрые камни.

Томитян вдруг крикнула:

— Летят!

Мальчик, держа Сумико за волосы, посмотрел вверх. Она схватила его за руку и попыталась подняться, но он шепнул:

— Не двигайся. Это Пи–пятьдесят один… нет, Би–двадцать девять.

Сумико исподлобья взглянула вверх. Высоко–высоко в синем утреннем небе плыли две черные точки. Тревогу не объявляли, словно не хотели будить жителей, сладко спавших после бессонной ночи. Самолеты летели спокойно, рокота почти не было слышно.

Мальчик отпустил волосы Сумико и громко сказал:

— Может быть… это наши…

Сумико потянулась к кукле, лежавшей у ног мальчика.

— Это кукла Томитян. Не смей обижать ее!

— А ты почему ударила меня?

Мальчик замахнулся на нее.

Вдруг что–то сверкнуло в небе, глухо треснуло. Сумико бросилась на дно канавы, закрыв лицо рукавом. И в тот же миг перед ее крепко зажмуреными глазами блеснула нестерпимо ослепительная молния — белая, зеленая, оранжевая одновременно, и раздался такой грохот, что земля подпрыгнула, завертелась и загудела, пронесся обжигающий, как кипяток, ураган, что–то опять оглушительно загрохотало, сотрясая землю, на Сумико повалились горячие мягкие мешки, раскаленные комья земли, и она лишилась чувств.

Очнувшись, Сумико увидела, что ее несут на руках люди в брезентовых плащах и в черных масках, закрывающих нос и рот. Они шли по пустырю, заваленному черными камнями, черепицей, обугленными досками и черными мешками. По земле полз густой черный дым, сверху падал черный пепел, потом пошел дождь, черный, как тушь.

— Мама! — крикнула Сумико, но не услышала своего голоса.

Ее сильно кольнуло в левое плечо чем–то нестерпимо горячим. Режущая боль отдалась во всем теле. Она беззвучно крикнула и потеряла сознание.

Потом опять очнулась. Один из черных мешков, валявшихся у изогнутой трамвайной мачты, зашевелился, привстал и опять упал. Какой–то мужчина в черных окровавленных лохмотьях, на которых болтались пуговицы, подбежал к людям, несшим Сумико, и открыл рот. Он кричал, но его не было слышно. Разглядев Сумико, он опять открыл рот и стал бить себя кулаками по голове и груди и упал на землю. По грудам черного пепла бежали люди, много людей, все черные, в лохмотьях, и все они размахивали руками и открывали рты. Сумико закрыла глаза, у нее кружилась голова. Она впала в забытье.

Она смутно почувствовала, что ее положили на что–то твердое, прохладное. Около нее стояли люди, на этот раз не черные. Женщина в высоком белом колпаке с красным крестом и в белой марлевой маске стала на колени и наклонилась над ней. Издали сквозь шум в ушах донесся еле уловимый шопот. Сперва было слышно плохо, но постепенно шум в ушах стал затихать.

Женский голос произнес:

— Ран нет, кроме ссадин на ногах и ожога на левом плече.

Очаг поражения быстро темнеет, — сказал мужской голос.

— Но почему так вздулся рубец?

— Из центра?

Э— ту девочку, кажется, нашли около моста Сандзё, а этих — в квартале Камия и около универмага Фукуя.

Мужчина в белой маске помахал рукой перед лицом Сумико.

— Зрение сохранилось.

— Скорей бегите туда… на отмели реки Ота много детей, наверно, есть еще живые.

Ей что–то влили в рот, она закашлялась, глотать было больно. Ей вытерли лицо мокрым полотенцем. Полотенце стало совсем черным. Издали доносились приглушенные протяжные крики, колпак на женщине и маска казались красными, потом лиловыми, все время меняли цвет. Сумико закрыла глаза и погрузилась в сон.

Все это произошло рано утром 6 августа 1945 года.

В это утро десятилетняя девочка Сумико, жившая в городе, на который была сброшена бомба нового типа, потеряла мать, отца и младшего брата — стала круглой сиротой.

Сумико проснулась и, приоткрыв глаза, повернула голову. К ее лбу был привязан веревочкой пузырь со льдом. Она проснулась от толчка — кто–то задел ногой ее голову. С соседней цыновки подняли девочку, — ее лицо было прикрыто обгорелой тряпкой, — и, держа за плечи и ноги, понесли к выходу. Люди, унесшие девочку, были в темных масках и в желтых брезентовых плащах с черными и зелеными узорами.

Медицинская сестра в белом колпаке и маске вытерла мокрой тряпкой циновку и, подойдя к доске, на которой были написаны мелом иероглифы и европейские цифры, стерла знаки под № 219. Потом сложила ладони перед лицом и поклонилась.

Сумико осторожно повернула голову и увидела у своего изголовья дощечку. На ней значилось: № 177. В палатке было очень душно. Ее наполнял желтоватый вонючий дым.

— Проснулась?

Над ней наклонилась пожилая женщина в белой маске. Она осторожно вытерла лицо девочки, поправила на ней халатик и подозвала сестру. Та вытащила из кармана градусник и, встряхнув его, вставила Сумико в рот. В углу хрипло застонала девочка с забинтованной головой. Сиделка подсела к ней и, приподняв девочку, наклонила ее над тазом.

Сестра вынула градусник изо рта Сумико и вытерла его тряпкой.

— Теперь тебе будет легче, — ласково произнесла она. — Лежи спокойно. Ты проспала больше недели…

— Я тоже умру?

Сумико покосилась на соседнюю цыновку.

— Ты выздоровеешь. Болит где–нибудь? Голова, плечо?

— Болит плечо… и плохо вижу. Вот этот глаз…

— Это пройдет. Не тошнит?

— Нет. Я умерла и воскресла?

Сестра сузила глаза, улыбнулась под маской.

— Ты спала больше недели. Иногда просыпалась и сейчас же снова засыпала. А мы тебе давали рисовый отвар. И делали тебе уколы и давали лекарство, чтобы ты спала.

— Я, наверно, умру. — Сумико покачала головой. — Поэтому написали только номер.

— Мы не знали, как тебя зовут. Поэтому написали только номер. Скажи фамилию и имя.

Сумико назвала себя. Потом сказала, где находится ее дом, и посмотрела в глаза сестре. Та отвела взгляд и, помолчав некоторое время, спросила:

— У Сумитян есть родные? В другом городе или где–нибудь в деревне.

Сумико изо всех сил стиснула зубы и уставилась на потолок палатки. Ей стало тяжело дышать, в горле першило, плечи задрожали. Она плакала, но слез не было. Сестра положила ладонь на голову девочки.

— Есть дядя, — прошептала Сумико. — Живет в деревне.

В какой префектуре? Как называется деревня?

Сумико, наморщив лоб, попыталась вспомнить. Потом покачала головой.

— Помнила все время, но теперь забыла… Мама ездила весной туда за бобами. Старший брат мамы.

Помолчав немного, она добавила:

— А отец работает в мастерской… он не был дома тогда…

Где работает?

Сестра вытащила из кармана карандашик и кусочек бумажки.

— В ремонтной мастерской в квартале Минамита–кэя. Вот если идти от моста…

Сумико заметила, что сестра ничего не записывает, и замолчала. Сестра спрятала карандашик и бумажку в карман и положила руку на голову девочки.

— Скоро приедут за Сумитян. Сейчас, наверно, уже ищут через справочное бюро. Сюда уже приходили за другими девочками… приехали из других городов. И Сумитян тоже разыщут. Лежи спокойно и поправляйся. Только не ложись на левый бок. — Она низко наклонилась и шепнула: — И не плачь громко… разбудишь других.

Сумико повернулась на правый бок и закрыла лицо руками.

На следующий день врач — старик с черной повязкой на глазу, — осмотрев Сумико, сказал что–то не по–японски своему помощнику и приказал сестре:

— Пока все идет хорошо. Повязку можно снять.

— Плечо болит и чешется, — сказала Сумико. — И глаза тоже… что–то белое все время…

— Ничего, скоро поправишься. У тебя только ожог и больше ничего.

Молодой помощник врача поднес зеркальце к плечу Сумико.

— Видишь? Только это и больше ничего.

Сумико увидела на плече лилово–красный рубец, похожий на маринованную сливу.

— Где ты находилась, когда взорвалась бомба? — спросил врач. — Расскажи подробно. Стояла около дома?

Сумико оказала, что упала в канаву и закрыла голову при виде белого дымка и огненного хвоста.

— Упала в канаву? — спросил помощник врача. — Тебя швырнуло туда?

— Сама упала… играла. А потом сверкнуло и загремело… и что–то упало на меня. И больше не помню.

— Значит, упала в канаву до взрыва? — Врач промычал: — На дне канавы… значит, была в тени. И что–то накрыло ее. Поэтому не опалило.

— А ожог на плече? — сказал помощник.

Врач опять промычал и покрутил головой.

Через две недели Сумико разрешили вставать и ходить в палатке. Здесь помещалось еще десять девочек.

На место умершей девочки, занимавшей циновку № 9, принесли новую, но через три дня у нее на теле выступили лиловые пятна и началась рвота, и ее ночью унесли люди в пятнистых брезентовых плащах. Сестра стерла с доски имя Кавано Таэко и сложила ладони перед лицом. Сейчас же принесли другую девочку, совсем маленькую. Она умерла через несколько дней, и человек в брезентовом плаще унес ее подмышкой. Сестра стерла с доски только имя — Миэко. Фамилия девочки осталась неизвестной: она не знала своей фамилии.

Девочки, лежавшие в палатке, вели себя тихо. Разговаривали вполголоса, словно боялись, что кто–то снаружи услышит их. За пределами палатки был мир, с которым случилось что–то страшное, непонятное. Из этого мира время от времени приходили люди в белых халатах и белых масках — врачи. Иногда врачи вызывали санитаров, те тоже были в белом. Они уносили девочек, потом приносили их обратно. Но те девочки, которых уносили люди в пятнистых брезентовых плащах, больше не возвращались.

Когда ветер дул в эту сторону, в палатку проникал удушливый, зловонный дым. Сумико узнала от лежавшей рядом девочки с повязкой на глазах, откуда этот дым. Такой дым бывает, когда жгут мертвых. Вероятно, их сжигают где–то совсем недалеко.

За двумя девочками приехали родственники из Сидзуока и Вакаяма. Они долго разыскивали девочек по всем госпиталям и лагерям для пострадавших, были и в Удзина, и в Сандзё, и в окрестных деревнях, уже совсем отчаялись, но потом узнали, что надо поискать еще в палатках на горе Хидзи, недалеко от парка.

После того как ушли девочки вместе с родственниками, сиделка сказала плачущей Сумико:

— За Сумитян тоже приедет кто–нибудь. Приедет тетя.

— У меня нет тети. Дядя.

— Твой дядя, наверно, уже ищет. Скоро придет сюда.

Все остальные девочки в палатке, кроме девочки с повязанными глазами и безногой, у которой уже выступили лиловые пятна, тоже были взбудоражены. Сестра и сиделка успокаивали всех, говоря, что их фамилии и имена вывешены на улицах и напечатаны в газетах и скоро их тоже разыщут.

В ту ночь перед глазами Сумико опять появился туман и сильно разболелась голова от дыма. На этот раз он не был вонючим, вероятно жгли сосновые ветки, чтобы отогнать москитов. Потом ветер подул в другую сторону, и дым исчез, но Сумико не могла заснуть из-за мучительного зуда на месте ожога и боли в руке в том месте, откуда уже несколько раз брали кровь. Где–то вдали протяжно выли собаки.

За бочонком из–под сои, заменяющим столик, сидели на рогожной подстилке сестра и сиделка. Они разговаривали вполголоса, сняв маски и обмахиваясь веерами. Сумико лежала с закрытыми глазами и, прикинувшись спящей, прислушивалась к разговору.

— Вчера уже прилетели первые американцы, — прошептала сестра. — Пока что только врачи и корреспонденты с охраной. Врачи будут изучать, как подействовала бомба. Сегодня видела их у Хидзибаси. Втыкали в землю какие–то тросточки, похожие на градусники. Наверно, выясняли насчет радиации…

— Китано–сан говорил помощнику, — сказала сиделка, — американцы приказали представить им все материалы. Они будут осматривать пострадавших.

— Я слышала… — сестра усмехнулась, — одна американская корреспондентка купила у кого–то кусочек асфальта с маленькими подковками. В момент взрыва асфальт растопился, человека вдавило туда, и он исчез, от него остались только подковки, которые были на каблуках. Подковки совсем маленькие, наверно это был школьник. Корреспондентка повезет этот кусочек асфальта в качестве сувенира и, наверно, повесит у себя дома в гостиной.

Обе замолчали, прислушиваясь к вою собак.

— В соседнюю палатку позавчера ночью опять залезла собака, — сказала сестра, — и чуть–чуть не утащила ребенка. Собаки совсем одичали от голода.

— Китано–сан сперва говорил, что у триста шестой острая форма лейкемии, — произнесла сиделка, — а вчера, после анализа крови, сказал, что ничего не понимает…

Сестра кивнула головой.

— Вряд ли удастся спасти. Надо было сразу делать переливание.

— Уже поздно?

— Пожалуй, поздно. И мы ничего не можем сделать. У нас ничего нет — ни стерильной марли, ни марганцевокислого калия. Даже борной кислоты… Единственное, что сделали, так это прививки против столбняка…

Одна из девочек простонала. Потом сиделка сказала:

— Насчет сто семьдесят седьмой… Китано–сан был уверен, что у нее начнется сразу. Все, кто в центре города получил ожоги, не выживают. Китано–сан говорит, что гамма–лучи…

Обернувшись, сиделка увидела, что Сумико лежит с открытыми глазами и щиплет себе шею. Сиделка подала знак сестре, поднеся руку ко рту. Они перестали разговаривать.

— Я скоро умру? — спросила Сумико.

Сиделка подсела к ней и, обмахивая веером, сказала:

— Ты выздоровеешь. Не о тебе говорят. Спи.

— Обо мне говорили. Я сто семьдесят седьмая… Тетя, а что такое гамма–лучи?

— Спи, спи, это к тебе не относится.

Сумико, закрыв глаза, снова прикинулась спящей, но сестра и сиделка уже больше не говорили. Изредка писали что–то на бумажке и показывали друг другу. Еле слышно заплакала девочка с повязкой на главах. Потом она стала бредить: говорила о белом платке и белой птице. Когда она стихла, сестра прошептала:

— В чем дело? Все в бреду говорят о чем–нибудь белом…

— Я тоже заметила, — сказала сиделка. — Непременно о белых вещах.

Сумико приподняла голову.

— А я тоже?

Сестра улыбнулась:

— Сумитян все время дралась с кем–то и выкрикивала что–то о кукле…

С утра сестра и сиделка стали прибирать в палатке, заштопали дырку на потолке и набросали свежей травы в проходах между цыновками. Сестра даже напудрилась и надела чистый колпак.

На этот раз вместо врача Китано пришел только молодой помощник в сопровождении длинного толстощекого иностранца в военной форме и японца, тоже в иностранной военной форме. Оба были в масках и перчатках, но без халатов.

Сиделка сняла чайник и вазочку с цветами с бочонка из–под сои и поставила его около девочки, у которой вся правая щека была превращена в темнокрасный рубец. Сев на бочонок, толстощекий иностранец прикоснулся рукой в перчатке к лицу девочки, повернул ее голову и подергал за волосы. Потом громко сказал что–то японцу в военной форме, тот перевел:

— Держите под беспрерывным наблюдением. Подробно записывайте все, что произойдет. Как только начнется агония, сразу же сообщите мне.

Помощник врача тихо спросил о чем–то переводчика, тот поговорил с иностранцем и передал его ответ:

— Ничего не надо. Все равно не даст эффекта. Следите за процессом нарушения углеводного обмена. Нас очень интересует характер газообменных сдвигов у наиболее пораженных. Составляйте таблицы… отмечайте кривые венозного и артериальною давления…

Сиделка поставила бочонок около Сумико и сняла с ее плеч халат. Иностранец сел на бочонок и стал разглядывать карту, которую ему дал переводчик.

— Значит, в непосредственной близости от дзиро–граунда, то есть эпицентра взрыва? — спросил переводчик у помощника.

Тот тихо ответил переводчику. Выслушав переводчика, иностранец закивал головой и посмотрел на Сумико. Потом сильно надавил на рубец на ее плече. Она вскрикнула. Переводчик зажал обеими руками ее голову. Иностранец подергал Сумико за волосы, раздвинул ее губы и провел пальцем по деснам, затем осмотрел ее глаза. От его перчаток шел резкий запах, щиплющий глаза. Переводчик передал помощнику распоряжение иностранца.

— Эту под специальное наблюдение. Она была около дзиро–граунда, и имеются все основания полагать, что получила летальную дозу радиации. Надо выяснить степень нарушения белкового коэффициента. И по ней можно будет проследить процесс нарушения механизма свертывания крови. Очень интересно.

Иностранец, приподняв маску, засунул сигарету в рот и закурил. Переводчик последовал его примеру. Помощник врача спросил у переводчика что–то насчет переливания крови. Докурив сигарету, иностранец поправил маску и бросил окурок в угол палатки.

— Ничего не надо, — ответил он через переводчика. — Пусть все идет естественным путем. Все, что вы делаете сейчас, это только в порядке успокоения совести. Латинский знаете? Ут фиери видеатур. Вы сами говорили, что пробовали давать больным отвар из листьев нантэна, но это не дало нужных результатов.

Своими действиями вы только искажаете картину болезни.

— У некоторых возникают язвы в тех местах, где этот рубец… келоид, — сказал помощник врача. — Больные очень страдают. Мы попробовали присыпать сульфаминовым порошком, и язвы стали быстро заживать…

Не дослушав переводчика, переводившего слова помощника, иностранец замотал головой и быстро заговорил.

— Не нужно делать этого, — перевел переводчик. — Вместо того чтобы следить за всеми явлениями, связанными с лучевой болезнью, вы сами уничтожаете материалы для изучения. Ничего не делайте, только следите и записывайте и все материалы представляйте нам.

Приказав сестре и сиделке отойти в сторону, помощник врача стал шопотом объясняться с переводчиком. Они разговаривали долго, помощник врача жестикулировал, бил себя в грудь кулаком, щека у него задергалась.

Иностранец закурил новую сигарету и ответил через переводчика:

— Вы рассуждаете не как врач, а как сентиментальная деревенская старуха. Служение науке — вот этика врача. Мы должны максимально использовать этот случай, который преподнесла нам история, чтобы двинуть вперед науку в интересах человечества. Надо собрать как можно больше данных о влиянии радиации на процессы жизнедеятельности организма и в первую очередь на процессы кроветворения. Речь сейчас идет об интересах науки и человечества в целом, это самое главное, и все должно быть подчинено этому. Разговор на такие темы считайте исчерпанным раз и навсегда.

Иностранец сощурил глаза и похлопал помощника по плечу. Тот поклонился. Осмотрев остальных, иностранец ушел вместе с переводчиком и помощником врача. Сестра и сиделка раздвинули полы палатки у входа и стали махать веерами, чтобы развеять табачный дым.

Вскоре пришли санитары с носилками и унесли трех девочек, в том числе девочку с рубцом на щеке. Сиделка пошла провожать их, чтобы они не плакали, и сейчас же вернулась. Но девочки не вернулись. Через несколько дней сестра стерла их имена с доски.

Помощник врача по-прежнему приходил ежедневно. У Сумико еще несколько раз брали кровь из пальца и из вены на сгибе руки. Ей перестали давать лекарства, перестали даже мазать рубец, когда у нее начинался зуд. Из палатки унесли еще трех девочек. Две вернулись к вечеру, а третья совсем не вернулась, и ее имя исчезло с доски. Сумико узнала, что всех носят в палатку иностранных врачей.

Наконец наступила очередь Сумико. Санитары положили ее на носилки, засунули под ее голову дощечку с номером и понесли через широкую лужайку, на которой среди больших камней и поваленных деревьев было разбито несколько палаток. Санитары положили Сумико у входа в желтую палатку, перед которой стояли военные в невиданных шлемах и гетрах. Появились два солдата в масках и белых халатах и внесли Сумико в палатку.

Она увидела нескольких иностранцев в масках, некоторые были в халатах. Среди них был тот самый длинный, толстощекий, который приходил в палатку Сумико. Ее раздели догола и положили на черное кожаное кресло с откидной спинкой. Рядом с креслом стоял большой ящик с колесиками и часами, у которых были разноцветные стрелки. Над изголовьем что–то щелкнуло, и вспыхнул большой стеклянный шар, ослепительно белый. Сумико вскрикнула и вскочила, но ее схватили за руки и ноги. Она закричала еще громче и заметалась, но ее руки и ноги уже были привязаны ремнями к креслу.

Она услышала свистящий шопот японца–переводчика:

— Лежи спокойно. Не надо бояться. Если не будешь слушаться врачей, сейчас же умрешь.

Над ней наклонился чужеземец в белой шапочке и в темных очках. На нее тоже надели очки с синими стеклами, и свет лампы стал зеленым. Девочку осматривали долго, все по очереди щупали рубец на плече, прикладывали к животу большую черную трубку, прикрепленную к столбу, трубка тихо жужжала. Потом ее отвязали от кресла и поставили перед другим ящиком, похожим на большой волшебный фонарь, и потушили свет. После этого чужеземец со светящимся кружком на лбу осмотрел ее глаза.

По окончании осмотра все военные, приподняв маски, закурили и затараторили между собой. Длинный, толстощекий несколько раз повторил слово «келоид». Сумико накинула на себя халат, но к ней подошел иностранец в пилотке и коротких штанах и, стянув с нее халат, стал фотографировать. Когда вспыхнула большая лампочка на фотоаппарате, Сумико опять вскрикнула и закрыла лицо руками. Иностранец поднес аппарат близко к ее плечу, и лампочка вспыхнула еще раз.

Ее подвели к столику, и иностранец в военной форме заставил ее прикладывать пальцы к разведенной туши и бумаге. На бумаге остались отпечатки десяти пальцев. Затем медицинская сестра, во рту которой торчал длинный тонкий мундштук с сигаретой, привязала к руке Сумико медный жетончик. На нем было пробито: СС–К 2279. После этого ее отнесли обратно в палатку.

Больше Сумико в ту палатку не носили, оставили в покое. Сиделка сказала, что иностранные врачи уехали в другие города, где в больницах лежат пострадавшие от бомбы, чтобы отобрать тех, кто им понадобится для изучения.

Она сидела на цыновке и мастерила из газетной бумаги журавликов. За ее спиной послышался шопот.

— Эта? — спросил кто–то сиплым голосом. — Эта?

Она оглянулась. Перед ней стоял щупленький мужчина с загорелым морщинистым лицом, в засаленном костюме из саржи и в соломенных лаптях. В руках он держал узелок, другой узелок был привязан к шее.

— Сумико? — Он всхлипнул и присел на корточки. — Жива?

— Дядя! —вскрикнула она и вскочила, но, спохватившись, села обратно, поджав под себя ноги, и чинно поклонилась, положив руки на цыновку.

— Искал тебя везде… нигде не мог добиться толку. Не думал, что найду. Жива, значит…

Он низко поклонился сестре и сиделке.

— Спасибо за все заботы.

— Ждали вас… — Сиделка поклонилась улыбаясь. — Сумитян забыла ваш адрес, поэтому не могли известить.

— Я сперва думал, что незачем ехать… а потом решил: поеду на всякий случай. Я тоже остался совсем один. Жена давно померла, сына убили в Бирме, а дочка сгорела в Осака во время воздушного налета. И я решил: поеду на всякий случай… — Он осторожно провел рукой по голове Сумико. — Узнала меня? Помнишь, я приезжал к вам до войны. Твоя мать всегда жаловалась, что ты отчаянная… хуже мальчишки. Твоя мать…

Он всхлипнул и вытер нос рукой. Потом вытащил из–за пояса трубку и кисет с табаком, но сразу же засунул обратно.

Сумико оттянула ворот халата и показала дяде плечо.

— Вот… и больше нигде.

Дядя посмотрел на рубец и покрутил головой. К нему подошла сестра и сказала что–то на ухо. Они отошли в угол палатки, пошептались, затем сестра ушла.

Лежавшая рядом девочка с длинным рубцом на лбу спросила:

— Сумитян поедет домой?

Сумико ничего не ответила. Доделав фигурку из бумаги, протянула ее девочке. Та поблагодарила и добавила шопотом:

— А за мной никто не приедет.

— Приедут непременно, тебя уже ищут, — сказала Сумико и закивала головой, как делала сиделка.

В палатку вошел помощник врача вместе с сестрой. На этот раз он был без халата и маски. Он обратился к дяде Сумико:

— Можете взять ее сейчас же?

Дядя поклонился и пробормотал:

— Если позволите… я потому и приехал…

— Берите сейчас же. Через несколько дней все больные перейдут в распоряжение иностранных врачей, и тогда уже нельзя будет взять…

Дядя что–то тихо сказал помощнику врача. Тот ответил:

— Мы считаем, что у нее все идет хорошо. Конечно, за будущее трудно ручаться, но я советую вам взять ее. У вас там есть больница?

— В городе есть… наш поселок недалеко от города.

— Имейте в виду, что время от времени будет болеть место ожога. Если боли будут очень сильные и поднимется температура, немедленно покажите врачу. Главные симптомы…

— Синтоны? — переспросил дядя, наклонив голову.

To есть признаки начинающейся болезни… — помощник врача стал говорить что–то на ухо дяде Сумико. Потом громко добавил: — Обращайтесь только к японским врачам. Поняли?

— Слушаюсь.

Дядя издал губами всасывающий звук и отвесил поклон. Помощник врача улыбнулся и кивнул головой Сумико. Она поклонилась ему, положив руки на цыновку.

— Сейчас тебе дадут какую–нибудь одежду, — сказал помощник врача и вышел вместе с сиделкой.

Вскоре она принесла пахнущие карболкой халатик, шаровары и матерчатые носки.

— Обуви подходящей нет, — сказала сиделка. — Есть деревянные сандалии, но слишком маленькие. А халатик этот для мальчика, но подойдет.

— Как раз… подойдет, — сказал дядя и засмеялся, потирая руки. — Она ведь бедовая, как мальчик.

Когда Сумико переоделась, дядя вынул из узелка, привязанного к шее, глиняную вазочку и, вытерев ее, положил на бочонок, затем сел на солому и строгим голосом сказал Сумико:

— Сядь как следует. Я собрал пепел в том переулке… помолись.

Сложив ладони, он поднес их к носу и поклонился. Сумико сделала то же самое. Сиделка и сестра тоже поклонились.

Дядя завернул вазочку в платок и привязал узелок к поясу. Сумико раздала девочкам всех журавликов и попрощалась с сестрой и сиделкой.

— Скоро за всеми приедут, — сказал дядя и отвесил общий поклон.

Когда они спускались с горы Хидзи, откуда открывался вид на огромный рыжевато–серый пустырь, Сумико потянула дядю за рукав.

— А мы пойдем туда? К набережной?..

Дядя покачал головой.

— Там нет ничего.

— А там, где мастерская? Квартал Минамита–кэя?

Дядя опять покачал головой, на этот раз молча. Сумико отвязала от руки жетончик и бросила его на землю. Жетончик звякнул, ударившись об осколок черепицы.

— Это что?

Дядя поднял жетончик и стал разглядывать.

— Там привязали…

— А почему не вернула господину врачу?

— Это не врач привязал, а те…

Дядя вытер жетончик о рукав.

— Тут что–то написано. Может быть, это ихний амулет? — Он вытащил из кармана бумажку и завернул в нее жетончик. — Во всяком случае, нельзя выбрасывать. У них, наверно, номер записан. Если дали… значит, может понадобиться.

Через два дня им удалось сесть в поезд, идущий в сторону Осака. Там им надо было сделать пересадку, чтобы направиться на северо–восток — к побережью Японского моря. Перед тем как впихнуть Сумико в окно вагона, дядя купил у американского солдата четырехугольную бутылочку с коричневой жидкостью и отпил из нее прямо из горлышка. Сумико осторожно потянула его за рукав. Он отмахнулся.

— Не бойся, твой дядя крепкий. От иностранного пойла не опьянеет.

Вагон был переполнен. Дядя попросил молодую женщину в черном капоре, сидевшую на мешке, потесниться и устроил Сумико на полу между скамейками. Вскоре после посадки поезд двинулся. Показав на узелок в руках женщины, из которого торчала крышка глиняной вазочки, дядя спросил:

— Тоже в тот день? Здесь?

— Нет, — тихо ответила женщина, — в Нагасаки.

— Родители?

— Нет, двое детей.

Она, поправив узелок, спрятала вазочку.

Дядя громко вздохнул и показал на Сумико:

— Попала под бомбу. В самом центре города.

Сидящая на скамейке пожилая женщина в халате с гербами поспешно приложила платочек к носу и спросила с опаской:

— Ранена?

Дядя прикоснулся пальцем к плечу Сумико.

— Вот тут… след от ожога. Рубец выпуклый такой… Как будто налепили маринованную сливу и такого же цвета.

— Этот ожог от атомной бомбы называется келоид, — сказал сидевший у окна молодой человек в квадратной студенческой фуражке.

Мужчина в каскетке и в больничном халате повернулся к Сумико и пристально посмотрел на нее.

— А где была в тот момент?

— У моста Сандзё, совсем недалеко от места взрыва, — громко ответил дядя, оглядывая всех. — В квартале Микава, около вокзала. Как только увидела, что вражеские самолеты что–то сбросили на парашюте, она побежала по улице и прыгнула в яму. Легла на дно ямы и стала молиться…

Сумико дернула дядю за рукав.

— И прямо над ней разорвалась бомба, — продолжал дядя, — и полетели дома, мосты и люди… а эта лежала, и ее прикрыла крыша… слетела с храма в другом конце города. А всех, кто был в квартале Микава… — Он махнул рукой. — А эта девочка не растерялась, совсем не испугалась.

— Не испугалась, когда взорвался пикадон? — Мужчина в больничном халате улыбнулся. — Или не успела даже испугаться?

— Очень испугалась, — ответила Сумико, покосившись на дядю. — Всякий испугается.

— Все–таки чудом уцелела, — заметила женщина с ребенком, сидевшая на скамейке. — Наверно, амулетную дощечку имела…

Дядя хотел что–то сказать, но Сумико успела дернуть его за рукав.

— Амулеты не помогают, — сказал мужчина в больничном халате. — У меня на фронте были амулеты храма Сумиёси и храма Конпира и еще другие, но ничего не помогло. А против пикадона нужен какой–то особый амулет — из дерева, растущего на луне…

Он засмеялся, но все промолчали.

— Говорят, что самолеты прилетели со стороны Кореи. Это правда? — спросила пожилая женщина в халате с гербами.

— Нет, прилетели с северо–востока, — сказал студент. — Два самолета Би–двадцать девять. Летели на высоте восьми тысяч метров. С одного из них сбросили бомбу. Этот самолет назывался «Инола Гэй».

— А что это? Название ихнего города? — спросила пожилая женщина.

— Имя и девичья фамилия матери командира самолета, сбросившего пикадон, — ответил студент. — Решил прославить свою мамашу.

— Почтительный сынок, — сказал кто–то сзади.

Все заговорили наперебой о пикадоне, о разных невероятных случаях.

О том, что на стенах каменных домов у моста Токива остались тени людей, исчезнувших в момент взрыва. О том, что на деревню у реки Яманотэ полил дождь из бумажных денег, прилетевших, как говорят, из отделения Осакского банка в центре города. О том, что на крышу школы в районе Яга упали два быка. О том, что на западной окраине города, в районе Такасу, по ночам появляются привидения: идут вереницами маленькие дети без голов, в обгорелых лохмотьях.

— Все–таки странно, — сказал военный с повязкой на голове. — На одном заводе почти в центре города все машины уцелели и люди тоже. Они сидели в подвальном помещении.

— Железная дорога тоже мало пострадала, — заметил мужчина в больничном халате. — Через два дня после пикадона на Санъёской линии поезда стали ходить по расписанию.

Сумико, приоткрыв рот, прислушивалась к разговору. Потом потянула дядю за рукав. Он повернул к ней раскрасневшееся лицо.

— Ну, чего тебе? Я молчу ведь…

— А почему назвали так — пикадон?..

— Пика! Это значит: вспыхнуло и блеснуло. А потом, — он сделал такой жест, как будто что–то разорвалось, — дон! Вот и пикадон.

Пожилая женщина в халате с гербами повернулась к Сумико и спросила:

— А вас где лечили? В ихнем госпитале?

— Нет, в японском, — ответила Сумико. — А потом стали приходить иностранные врачи.

— Говорят, что ихние врачи очень усердно изучают пострадавших от бомбы, — сказал военный с повязкой, — особенно интересуются составом крови. Как у девочки с кровью?

— Насчет крови господин доктор ничего не говорил, — сказал дядя. — У нее только ожог и иногда глаза болят…

— Это от лучей бомбы, — заметил студент.

Он стал что–то тихо говорить мужчине в больничном халате. Все замолкли и стали прислушиваться.

— Уцелеть–то уцелели, — говорил студент, — но… радиация — страшная вещь. Профессора Асано и Ватанабэ считают, что у обожженных лучевая болезнь может возникнуть в любое время… даже через десять лет.

— Получается, что все обречены… — начал мужчина в больничном халате, но, заметив, что Сумико прислушивается к разговору, повернулся к «окну и громко засмеялся. — Смотрите, монахи идут с большими мешками, собрали подаяния. А этот щеголяет в бабьих шароварах.

Пожилая женщина пристально посмотрела на Сумико и, покачав головой, вздохнула. Потом вытащила из баула несколько персимонов и протянула девочке.

— Вас, значит, вылечили иностранные врачи? — тихо спросила женщина в капоре.

Сумико сердито замотала головой:

— Нет, они только кололи меня и фотографировали, и брали кровь, и… не давали никаких лекарств.

Дядя дернул ее за рукав. Она замолчала.

— Говорят, что вдруг начинается кровотечение из носа или появляются пятна на теле, — сказал мужчина в котелке. — И тогда начинается горячка…

— Хватит об этом! — громко сказал военный и, повернувшись к студенту, заговорил о каком–то профессоре, лечившем его глаза.

Сумико спала плохо, часто просыпалась. Рано утром ее разбудил дядя. У него было испуганное лицо.

— Повернись к свету.

Он внимательно осмотрел ее шею.

— Два красноватых пятна… вчера их не было. Болит?

Сумико потрогала шею.

— Нет, только чешется… наверно, москит.

Женщина в капоре осмотрела шею Сумико и кивнула головой.

— Меня тоже кусали ночью. Наверно, блохи.

— Если блохи, то ничего. — Дядя послюнил палец, провел им по оконной раме, черной от сажи, и стал прикладывать палец к пятнам на шее Сумико. — Поставим печатки… чтобы не спутать с другими пятнами, если они появятся…

— Только на лице не надо, — жалобно протянула Сумико. — Некрасиво.

Все засмеялись.

Поезд вошел в тоннель и стал ползти медленно–медленно. Выйдя из тоннеля, остановился. Из–за горы вынырнул самолет и стал кружиться над пагодой, возвышавшейся среди сосен. На туловище самолета, у хвоста, был нарисован темный кружок с белой звездой посередине, а по бокам две белые полоски.

Разглядев опознавательные знаки на самолете, Сумико вскрикнула и закрыла голову руками.

— Не трогай шею, метки сотрешь! — крикнул дядя и похлопал Сумико по спине. — Не бойся, больше не будут бомбить. Война кончилась.

Они шли по горной тропинке, пробираясь между валунами и голыми кустами диких азалий и кустарникового клевера. Сумико шла впереди, проворно вскакивая на камни. Она часто оглядывалась назад и нетерпеливо махала рукой.

— Яэтян прямо как улитка.

Дорога становилась все трудней, шла по краю обрыва. Внизу в долине стоял туман, сквозь который вырисовывались верхушки кипарисов и криптомерий.

Яэко поскользнулась и села на землю, подвернув под себя ногу.

— Зачем Сумитян пошла здесь? Тут только обезьяны ходят и барсуки–оборотни.

Земля была сырая, на всех горах во впадинах еще оставался снег. Сумико выбрала кратчайший путь из Нового поселка в Старый — через Каштановую гору. Этой тропкой пользовались только углежоги и лесорубы, которых не отпугивали отвесные каменные склоны, расщелины и ущелья.

Когда девушки проходили под скалой, сплошь заросшей красноватым мохом, Яэко шепнула:

— А на другой стороне этой скалы есть пещера. И говорят, если подойдешь к входу и крикнешь: «Здравствуй, Хандзаэмон–сан!» — старый барсук ответит «здравствуй» и назовет тебя по имени. И никогда не ошибается. А потом услышишь, как поют и играют на сямисене и флейте. Это молодые барсуки, подчиненные Хандзаэмона.

— Хандзаэмон–сан знает только здешних уроженцев, — сказала Сумико. — А приехавших со стороны, как я, наверно, не знает.

— А вот там, — Яэко показала на покосившийся шалашик из хвороста под большим дубом, — на прогалинке, застрелился из охотничьего ружья один киноартист из Токио… во время войны. Говорят, по ночам он ходит около шалашика и плачет.

— Ночью здесь страшно идти… — Сумико вобрала голову в плечи. — Я бы умерла от страха.

Против оборотней и привидений есть заклинание. — Яэко сложила щепоткой пальцы левой руки и приложила к ладони правой. — Мне дед говорил, что у самураев был такой способ самоохранения от всех бед… делали вот так руками и произносили: «Мариси–тен Мондзюбосацу»…

— И помогало?

— Говорят, помогало.

Они подошли к висячему мосту. К нижней паре канатов были привязаны брусья, на которые надо было ставить ноги, а верхняя пара канатов служила перилами. Яэко сняла сандалии, засунула их за пазуху, послюнила палец и провела им по бровям и, ухватившись за канаты, осторожно пошла по качающемуся мосту. Перейдя на ту сторону, крикнула подруге:

— Не смотри вниз, а то… — она покрутила пальцем перед глазами, — закружится вот так…

Сумико перешла мост и, тихо простонав, опустилась на мох.

— Ой, как страшно! Если бы не твердила заклинание, сорвалась бы…

Яэко засмеялась.

— Вот видишь, как помогает. Отгоняет все беды.

Она подошла к обрыву.

— Все видно отсюда. Вон рыбацкий поселок. А речка, как змея, выползает из долины и бежит к морю. А правее — полигон как на ладони. Вот те круглые домики, похожие на перевернутые волчки, — это казармы. Видишь американский флаг на шесте, а дальше полоски… насыпи, а между ними самолеты?

Сумико прищурила глаза.

— Плохо вижу. Опять что–то с глазами, как в прошлом году. На этот раз, наверно, у меня…

Яэко быстро перебила ее:

— Не говори чепуху, не от этого! А потому, что шьешь по ночам.

— В хорошую погоду отсюда можно видеть далеко–далеко… — сказала Сумико, — даже берег на той стороне моря… Корею.

— Неправда, Корею никак не увидишь! — Яэко строго посмотрела на подругу. — Нельзя врать.

Сумико втянула голову в плечи и ударила себя по губам. Потом подошла к краю обрыва и заглянула вниз.

— А тут прямо из камней вылезает сливовое дерево, скоро цветы будут.

Солнце уже опускалось за Монастырской горой. Снежные пятна на вершинах дальних гор стали оранжевыми, а складки на них темносиними. Снизу, с долины, ветер донес глухой стук праздничного барабана.

— Скоро стемнеет, идем скорей, — сказала Яэко. — Уже, наверно, начали.

Тропинка круто спускалась вниз. Местами было так скользко, что приходилось цепляться за ветки деревьев и кусты можжевельника. Самый последний спуск был самым крутым и в то же время самым легким: между деревьями был протянут толстый соломенный канат, за который можно было держаться. Девушки спустились на префектурное шоссе.

У поворота дороги они встретили мужчину в вязаной шапочке и крылатке и двух девочек, лет по десять, с узелками. Поравнявшись с Сумико, мужчина остановился, кивнул ей и приветливо улыбнулся, показав золотые зубы.

Шедшие за ним девочки тоже остановились, но он движением половы показал им, чтобы они шли дальше. Он внимательно оглядел Сумико с застывшей улыбкой на лице.

— У тебя тут запачкано или родинка? — Он ткнул себя в щеку.

Сумико провела рукой по лицу.

— Нет… не запачкано.

Сумико хотела пойти за Яэко, но мужчина остановил ее жестом руки. Улыбка на его лице стала еще шире.

— Ты приехала сюда, кажется, сразу после войны? Ишь, как выросла! Учишься в школе?

— Кончила…

— Значит, у тебя глаза в порядке. Какого года рождения? Год мыши?

— Нет, год кабана.

— Хо, уже совсем взрослая. Семнадцать. Если родилась в год кабана, значит бойкая, с норовом. А где у тебя этот самый келоид? Тут? — Он приложил руку к своей груди, потом к животу.

— Нет… — Сумико покраснела и показала на плечо. — Здесь.

— А пятна на теле появляются?

Она мотнула головой и пошла вперед, но мужчина, сделав шаг в сторону, остановил ее.

— Хочешь поехать в город? — быстро зашептал он. — Будешь носить европейское платье и каждый месяц откладывать деньги. Сможешь хорошо устроить жизнь. Вот смотри, какие объявления…

Он вытащил из–под крылатки газету и развернул ее, но Сумико, отскочив в сторону, побежала к Яэко.

— Не оборачивайся! — сердито прошипела Яэко, схватив подругу за рукав. — Идем скорей! Зачем разговаривала с ним?

— Всё знает обо мне.

— Этот Барсук–Санта знает всё. Раньше был поваром в городе, а недавно занялся этим делом… ходит по деревням и набирает девочек, потом продает их. И все становятся этими… панпан–девками, которые гуляют с иностранцами. Не оглядывайся!

— Стоит и смотрит сюда, — хихикнула Сумико.

Уже темнело. За кипарисовой рощей с часовенкой божества Инари мелькали огоньки и раздавался стук ручного барабана. Девушки прибавили шагу. Вдруг Яэко остановилась, прислушиваясь к быстро приближающемуся рокоту. Вскоре он заполнил все небо. Но самолетов не было видно: они летели за облаками.

— Уже возвращаются, — сказала Яэко. — Это те, что пролетели в сторону моря, когда мы умывались. Уже слетали в Корею и возвращаются.

Время от времени ровный тяжелый рокот перебивался другим звуком, как будто кто–то размахивал над облаками огромным кнутом: сшюу–у–у! сшю–у–у!

В том месте, где дорога сужалась из–за выступающих с обеих сторон валунов, стоял столбик с желтой дощечкой. На дощечке поблескивали буквы из зеркальных стекляшек: «SLOW».

— Написали «медленно», а попрежнему шпарят вовсю, — сказала Яэко. — На прошлой неделе опять сшибли кого–то из Восточного поселка.

Немного дальше на большом плоском камне был наклеен бумажный лист с раскрашенным рисунком: играют дети, а над ними летят два самолета, на одном из них написано: «ENOLA». А в углу по–японски: «Борись с угрозой войны! Мир — в дом, войну — вон!»

— «Инола», — прочитала Яэко. — Так назывался самолет, с которого бросили пикадон.

«Кацу Гэнго», — прочитала Сумико подпись в углу. — Наверно, знаменитый художник… а дети нарисованы плохо. Похожи на головастиков. Я бы лучше нарисовала.

— Пошли скорей, — сказала Яэко.

Вокруг здания школы, украшенного бумажными фонариками и ветками остролиста, толпились дети и женщины с младенцами за спиной. Около грузовика стояли парни. Парни шумно переговаривались, хохотали и хлопали себя по рукам, покрытым татуировкой. Возле земляной арены для борьбы стояла большая кадка, к ней подходили по очереди и зачерпывали деревянным ковшом рисовую брагу.

Яэко толкнула локтем Сумико.

— А этот чудак тоже притащился сюда.

У качелей в углу площадки стоял молодой сутулый мужчина в картузе с длинным козырьком и в пальто, накинутом на плечи. На нем были темные очки.

— Странный какой–то, — Яэко фыркнула. — Приехал сюда после Нового года, уже около месяца здесь, но ни с кем не разговаривает. Я сперва думала, что он слепой.

— Ha днях подошел к нашей калитке и долго стоял… курил все время, — сказала Сумико. — Дядя потом говорил, почему это Таками–сан часто болтается около нашего дома?

Яэко усмехнулась.

— Дядя Сумитян не посмеет прогнать его. Он двоюродный брат госпожи Сакума. Наверно, узнал, что Сумитян тоже попала под пикадон, хочет познакомиться.

Дядя сказал, что Таками–сан долго лежал в больнице в Нагасаки после пикадона и не мог совсем говорить, а потом поправился. Ему время от времени делают переливание крови. Скоро поедет в Киото учиться в университете.

— Он немножко сумасшедший, — Яэко строго посмотрела на подругу. — Не надо разговаривать с ним.

Из распахнутых окон школы донесся протяжный возглас:

— Черте–ей вон! Сча–астье в дом!

Из здания школы на крыльцо вышел толстый борец с высокой, похожей на парик прической, с торчащим вверх пучком волос. Он держал деревянный поднос с ящичком, на котором был написан иероглиф «счастье». За ним высыпали на крыльцо мальчики и девочки, густо напудренные, с подведенными бровями и нарисованными пятнышками на лбу, в пестрых бумажных колпаках и с привязанными к шее коробками. На колпаках и коробках тоже красовался иероглиф «счастье».

Парни у грузовиков прекратили галдеж. Среди полной тишины борец рявкнул: «Чертей вон, счастье в дом!» — и неуклюжим жестом швырнул пригоршню жареного гороха в толпу. Все бросились собирать горошины счастья.

Разбросав горох, борец подал команду, и дети в колпаках стали бросать в толпу бумажные кулечки с подарками. Сумико подняла с земли кулечек. В нем оказались завернутые в целлофан засахаренные земляные орехи и две открыточки. На одной были сняты две маленькие девочки — белокурая, в форме американского солдата, и японская, в веночке из хризантем и в разрисованном халате; они стояли друг против друга, выпятив губки, — собирались целоваться. На другой открытке было написано по–английски: «Head, Hand, Heart, Health!», а рядом по–японски: «Знание, Уменье, Дух, Здоровье! Юноши и девушки деревни, вступайте в клуб «Четыре Эйч»! Здоровая телом и духом молодежь — опора Японии!»

Яэко взяла у Сумико открытки и, взглянув на них, швырнула на землю. Все черти, обитавшие в районе школы, были изгнаны. Борец, выпив из ковша сладкой браги, поехал на автомобиле в сторону рощи с часовенкой. Вслед на грузовиках поехали парни, размахивая флагами клуба «Четыре Эйч». Один из парней проорал:

— Идите к часовенке Инари! Сейчас там покажут кинематограф! Американскую картину!

Дети и женщины пошли за грузовиками. Таками тоже поплелся за ними.

— Я не пойду туда, — Яэко потерла ноги и села па ступеньках крыльца. — Расхотелось.

— А Кантян придет сюда? — спросила Сумико, но не получила ответа.

Около школы уже никого не было. К крыльцу подошла с шестом маленькая, худощавая Отоё, школьная уборщица. Она подбирала разорванные кулечки и целлофановые обертки и, тщательно расправив их, запихивала за пазуху. Затем стала снимать с помощью шеста бумажные фонарики. Один фонарик ей удалось зацепить, но он сорвался с шеста и упал на землю. С остальными фонариками ничего не получалось, Отоё только тыкала в них шестом и раскачивала.

— Добрый вечер, тетя! — поздоровались девушки.

Сумико взяла у Отоё шест и стала снимать фонарики, тушить их и накладывать друг на друга.

— А вы чего не пошли туда? — спросила Отоё, вглядываясь в лица девушек. — Сегодня веселиться надо.

От нее пахло брагой.

— А мы устали, — сказала Сумико и вздохнула. — Мы уже старухи.

— Веселиться надо, — повторила Отоё. — Ты сколько горошин съела сегодня?

— А тетя сколько? — Сумико улыбнулась, сморщив носик. — Тридцать?

— Тридцать я ела, когда мне было тридцать. — Отоё покачнулась и махнула рукой. — А сегодня мне надо съесть больше…

— И поэтому тетя вместо горошин… немножко выпила?

— Немножко… — Отоё вытерла рот рукавом. — Сегодня меня позвали в усадьбу господина Сакума, и я гадала всем. А потом угостили. Только теперь делают плохую брагу. Раньше, до войны, варили вкусную, а теперь… весь хороший рис увозят куда–то.

— А на чем тетя гадала?

— На горошинах. Если бы не была пьяна, погадала бы и вам. Как–нибудь в следующий раз…

Сумико пошарила у себя за поясом и передала Отоё несколько горошин.

— А ты сколько горошин съела сегодня? — спросила Отоё.

— Мне надо было семнадцать… — Сумико покачала головой. — Но я не ела. Все равно скоро умру.

— Не говори глупости, — сказала Яэко.

Сумико подобрала на крыльце несколько кулечков и протянула Отоё.

— Спасибо, теперь заклею всё, — пробормотала Отоё. — Вчера какие–то мальчишки порвали у меня всю дверь, проклятые.

Она собрала фонарики и ушла.

— Пойдем домой, — унылым голосом сказала Яэко.

— Может быть, Кантян пошел туда? — Сумико показала в сторону рощи. — Там уже начали?

Яэко мотнула головой.

— Наверное, занят, если не пришел сюда. А нам нечего идти на сборище клуба «Четыре Эйч». Пойдем домой, только другой дорогой.

Они прошли мимо холма, на котором возвышалась белая кирпичная стена усадьбы господина Югэ. У мостика, на опушке бамбуковой чащи, мигал огонек. Яэко схватила Сумико за рукав.

— Это солдаты с базы. Пойдем обратно.

— Ничего. — Сумико тряхнула головой. — Пробежим быстро мимо них.

— Схватят и затащат в чащу… Идем обратно.

У мостика замелькали два огонька.

— Это не они, — сказала Сумико. — Они бы стояли в темноте, не зажигая света. Пойдем.

Сев на корточки, она стала собирать камешки и прятать их в рукава.

— В случае чего побежим обратно. Пошли.

Яэко сняла сандалии. Сумико сделала то же. Подойдя ближе к мостику, они остановились. Огонек приближался. Послышался хруст веток.

— Бежим! — шепнула Сумико.

Яэко остановила подругу, собиравшуюся бросить камень в сторону огонька.

— Постой, это бумажный фонарик. Это не они. У них электрические.

К ним подошел человек и поднял над головой бумажный фонарик. Потом подошел еще один, высокий, чуть прихрамывающий.

— Яэ? Домой? — спросил он.

Яэко ответила не сразу. Она бросила сандалии на землю, надела их и, отвернувшись, буркнула:

— Думала, Кандзи–сан туда пойдет.

Подойдя к Яэко, Кандзи что–то тихо сказал, они отошли в сторону. Сперва Яэко разговаривала, стоя спиной к Кандзи, но немного спустя повернулась к нему лицом. Парень с фонариком продолжал стоять около Сумико. Его густые брови были удивленно приподняты. Он поднес фонарик совсем близко к ее лицу. Она сердито посмотрела на него, их глаза встретились, и он отвел взгляд в сторону, а она, сердито мотнув головой, пошла к мостику. Человек в каскетке и с рюкзаком за спиной, прислонив велосипед к перилам мостика, чинил его, другой, в студенческой фуражке, тоже прислонив велосипед к перилам, чиркал спичками. Двое парней стояли возле велосипедистов и курили. Все молча проводили взглядом Сумико.

Услышав быстрые шаги сзади, Сумико обернулась. Яэко подбежала к ней и весело заговорила:

— У Кантяна срочное дело, поэтому не пришел. Говорят, хорошо, что мы не пошли сейчас по шоссе. У спуска к водоему стоят два грузовика с базы, один свалился в канаву.

— А кто эти велосипедисты?

Яэко ответила не сразу.

— Едут издалека… Велосипед сломался.

— Наверно, подписи собирают. Как в прошлом году…

Яэко замедлила шаги, всматриваясь в темноту.

— Пошли тише. Сумитян бегает быстрее меня. Как толкну, сразу же беги обратно к мостику и свистни.

— А что случилось?

Яэко продолжала всматриваться в темноту.

— Помнишь Юкио–сан из Союза молодежи? Приезжал к нам перед Новым годом, собирал пожертвования в пользу бастующих шахтеров на Хоккайдо.

— Это который раздавал книжечки и играл на аккордеоне? Веселый такой…

— Он самый. Сегодня его схватили около Восточного поселка… полицейские. Теперь здесь будут очень строго следить. До сих пор здесь были только аэродром и склады горючего для подводных лодок, а теперь аме решили устроить настоящую военную базу. Она будет называться «Инола».

— Как тот самолет?

— Тише. — Яэко прислушивалась. — Как толкну локтем, сразу же беги.

Они молча дошли до того места, где дорожка выходила на шоссе. Немного дальше, напротив круглой скалы под высоким дубом, чернела каменная статуя бодисатвы Дзидзо. Яэко вышла на середину шоссе я посмотрела в обе стороны. Потом приставила руки ко рту и свистнула.

— Не услышат. Давай крикнем вместе, как кричат обезьяны, только погромче, чтобы услышали там.

— А мне зачем кричать? Зови сама Кантяна. Я не обезьяна.

Сумико подошла к статуе и наклонилась.

— Тут что–то было наклеено на подставке. Наверно, опять рисунок этого… как его… Кацу Гэнго.

Яэко тихо засмеялась.

— А этот с фонариком все время смотрел на Сумитян… держит вот так фонарик и не спускает глаз…

Сумико фыркнула.

— Наверное, тоже свихнулся, как Таками–сан. И лохматый такой…

— Его зовут Рюкити. Работает в артели углежогов на Каштановой горе. Кантян дружит с Рютяном, они вместе работали в позапрошлом году на каменоломне, а потом Кантян стал работать в казенном лесу на Тоннельной горе, а Рютян пошел в эту артель. — Яэко подошла к подруге и толкнула ее плечом.

— А Рютян все время смотрел ка Сумитян. Вылупил глаза, как будто его лиса околдовала…

Глупая какая!

Сумико отмахнулась. Из ее рукава выпал камешек. Она подняла его, вытащила из рукавов остальные и, повернувшись в сторону горы, швырнула их в овраг. И крикнула вдогонку:

— Чертей вон, счастье в дом!

Внизу в темноте послышался шелест, словно кто–то убегал. Яэко крикнула:

— Мир в дом, войну вон!

Сумико дула то всех сил в бамбуковую трубку, но ничего не получалось. Щепки, собранные в долине, были еще сыроваты и никак не разгорались в печурке, только шипели и дымились. Пришлось подвесить котелок к крюку над очагом, сняв чайник.

За окошком загалдели мальчишки, кто–то заплакал. Сумико бросилась к окошку и отодвинула створку. Несколько мальчуганов барахтались у канавки, возле грядок с рисовой рассадой, отнимая друг у друга добычу — крохотных гольцов, пойманных в типе на дне канавки.

— Нельзя драться! — крикнула Сумико.

— Это я поймал, — ответил один из мальчуганов, подняв лицо, залепленное грязью.

Нельзя было узнать, кто он. Сумико закусила губу, чтобы не рассмеяться, и, нахмурив брови, погрозила кулаком. Другой мальчишка, тоже с выпачканной физиономией, залился плачем, повторяя:

— Я поймал, я поймал!..

Судя по белому лишайному пятну на голове, это был братишка Яэко. Он ползал на четвереньках, пытаясь схватить извивающихся на земле гольцов.

— Вот я сейчас выйду!

Сумико кинулась к двери. На земляном полу у порога лежали только соломенные лапти дяди. Ее сандалий не было, лаптей тоже. Она осмотрела корзину для хвороста и ящичек для древесного угля, пошарила за чаном с солениями и в нише под тюфяками, посмотрела, наконец, под домашним алтариком. Поискала даже в холщовом мешке и в пустой банке из–под керосина. Ее сандалий и лаптей нигде не было.

Пшенная размазня в котелке разогревалась медленно. Сумико помешала угольки в очаге и выглянула в окошко. Мальчишки уже помирились. Они сидели на корточках у обочины поля соседа Кухэя и, положив около себя корзинки, копались в канаве.

Им надо было торопиться. Кухэй уже мотыжил землю посередине своего участка и мог прогнать их в любой момент.

На межевых насыпях желтели цветы сурепицы. На всех участках, спускавшихся ступеньками по косогору, уже готовились к вспашке. В этом году весна пришла рано. Жители поселка приводили в порядок бамбуковый водопровод: прочищали стволы и меняли подставки. Несколько женщин копошилось около большой бочки, откуда вода, поступавшая из бассейна во дворе усадьбы господина Сакума, шла по бамбуковым трубам на поля арендаторов. А в бассейн вода подавалась с помощью насосов из водоема в долине.

Сумико увидела щупленькую фигурку дяди на лесенке, приставленной к глинобитному амбару во дворе усадьбы. На крыше амбара меняли сосновую кору. Мальчишки побежали с поля Кухэя в сторону тутовой рощицы, начинавшейся у домика Дзинсаку. Они перелезли через насыпь, обложенную камнями, и скрылись за ней. Из домика Дзинсаку вышла его дочка Харуэ с лоханками на коромысле и пошла вниз, в сторону лощины.

Из тутовой рощицы показался мужчина в рубашке защитного цвета и солдатских штанах, подвязанных у щиколотки соломой, с корзиной за спиной. Он шел размашистым шагом, придерживая одной рукой корзину. Из нее торчала ветка с цветами сливы. Подойдя ближе, он замедлил шаг, поправил взлохмаченные волосы и вытер рукавом лицо. Он смотрел в сторону ее дома.

Сумико отодвинулась от окошка и провела рукой по волосам, смахивая приставшие соломинки. Когда парень подошел еще ближе, она задвинула створку. На газетной бумаге, наклеенной на оконную решетку, в нескольких местах были наложены заплаты из аккуратно вырезанных кружков бумаги, но в нижнем углу правой створки оставалась одна маленькая дырочка. Если сесть у окошка и прильнуть к нему лицом, дырочка приходилась как раз на уровне глаза.

Он медленно–медленно прошел мимо плетня, оглянулся, пошевелил густыми бровями, сделал еще два шага и исчез — в дырочку можно было видеть только пространство от конца плетня до персимонового дерева у калитки. Сумико разглядела его как следует. В тот раз, когда он стоял перед ней, подняв бумажный фонарик, на нем была черная фуфайка. На вид ему не больше двадцати четырех — двадцати пяти лет. Чуть–чуть моложе Кандзи. В корзине, вероятно, древесный уголь. Яэко сказала, что его зовут Рюкити и что он углежог. Но почему из его корзины торчит ветка с цветами горной сливы?

Сумико отошла от окошка, уселась у порога и, закинув кончик начатой веревки за плечо, стала вплетать соломинки в другой кончик веревки, зажатой между ступнями. Работала она быстро — веревка все время двигалась снизу вверх. Когда она застревала на плече, Сумико, закинув руку за спину, оттягивала кончик веревки.

За окошком послышались шаги. На оконной бумаге мелькнула тень. Хрипловатый голос спросил:

— Где дом учителя Акаги?

— Направо на пригорке, третий дом по правой стороне, — ответила Сумико.

Шагов не было слышно. Только что–то прошуршало у плетня. Сумико продолжала работать. Когда запас соломы, приготовленной для витья, пришел к концу, она расстелила у порога еще не обмолоченную солому и со скалкой подсела к окошку, посмотрела в дырочку. Рюкити стоял, прислонившись к плетню, я, держа на руке развернутый платок, на котором лежала книжка, перелистывал ее. Сумико чуть–чуть отодвинула створку и взглянула в сторону сарая — дядя попрежнему сидел на лесенке, повернувшись спиной.

Рюкити читал что–то про себя, сдвинув брови. Послюнив палец, он перевернул страничку, и из книжки выпало несколько листочков. Он успел схватить на лету два листочка, остальные упали на землю. Один листочек скользнул по внутренней стороне плетня и опустился во дворике около кадки для дождевой воды.

Дядя перелез с лесенки на крышу сарая. Он мог повернуться в эту сторону в любой момент. Сумико поднесла руку к шее и стала щипать ее. Рюкити снял корзину со спины и, перегнувшись через плетень, попытался взять листочек, но не достал. Тогда он присел на корточки и, найдя щель в плетне, просунул руку. Дядя стал спускаться по лесенке.

— Уходите скорей! — торопливо шепнула Сумико в дырочку. — Сейчас сюда придут!

Рюкити взвалил корзину на спину, присел и еще раз просунул руку в щель, на этот раз почти до плеча.

Дядя уже спустился па землю. Сумико ударила скалкой по подоконнику.

— Идут сюда! — прошептала она.

Рюкити встал. У него был смущенный вид.

— Никак не достанешь. Сожги эту бумажку. Очень прошу.

Он запихнул завернутую в платок книжку в карман и зашагал вдоль плетня. Сумико задвинула створку и, низко нагнувшись, пробежала к плетню и схватила бумажку. Вбежав в дом, она засунула листочек под свернутые в круги готовые веревки, но тут же вытащила обратно и, подсев к алтарику, открыла дверцу нижнего ящика. За мешочком с лечебными травами и пластырями у задней стенки ящичка лежал узелочек с амулетными дощечками. Из–под него выглядывала сандалия с красными плисовыми шнурками. Второй сандалии не было. Послышались шаги во дворике. Сумико успела захлопнуть дверцу ящика и засунуть бумажку за пазуху.

Дядя снял холщовые носки с резиновой подошвой и бросил их у двери. Затем стянул с шеи утиральник и вытер им лицо.

— С кем разговаривала сейчас? Кто стоял у окна, а?

Он придал своему лицу самое строгое выражение: нахмурился и опустил вниз концы рта. У него был такой вид, как будто он собирался заплакать. Сумико выдержала его грозный взгляд и спокойно ответила:

— Окно было закрыто.

Он посмотрел на окно, потом на Сумико.

— Смотри, не разговаривай с чужими. Если будут звать на какие–нибудь собрания и всякие штуки, не смей ходить. В прошлом году в Старом поселке забрали главарей этой самой… молодежной группы. Тоже устраивали собрания, собирали подписи, раздавали бумажки и допрыгались, всех зацапали.

Сумико поставила перед дядей котелок, палочки и чашку. Кончив есть, он достал из–за пояса трубку и закурил.

— Теперь здесь район военной базы. С красными будут крепко расправляться. И не только с красными, но и со всеми, кто с ними имеет дело. Если попадешь к этим самым, то конец. — Он ударил трубкой по ободку очага, выколачивая пепел. — Поэтому без моего разрешения не смей выходить. Мало ли что может случиться…

Он лег на пол, но закряхтел и снова сел, морщась от боли. Сумико подсела к нему сзади и стала растирать ему плечи и постукивать ребром ладони. Он засопел от удовольствия.

— Вот я умру… кто тогда будет делать вот так? — сказала Сумико. — У меня опять болит рубец и часто голова кружится. Наверно, кровь гниет.

Ничего не гниет. У тебя же нет пятен.

— Могут появиться… скоро уже будет восемь лет с тех пор, а рубец попрежнему то чешется, то болит. Наверно, белокровие…

— Будешь почаще есть рис — и все пройдет… Господин Сакума на днях купил соевый завод за Монастырской горой и будет брать на работу местных жителей. Может быть, тебя удастся устроить.

Проводя руками по его спине, она нащупала под верхним халатиком около пояса что–то продолговатое и плоское.

— Мои сандалии куда–то делись, — пробормотала она. — И лапти тоже.

Он кашлянул.

— Выходить из дому будешь только с моего ведома. А то попадешь еще в какую–нибудь беду.

Он растянулся на цыновке и закрыл глаза. Сумико смыла глину с подошв его носков, собрала расстеленную на земляном полу солому и села за работу. Услышав тихий храп дяди, повернулась к нему спиной, вытащила смятый листочек из–за пазухи и тщательно расправила его. Перед тем как приступить к чтению письма, она поправила волосы и взглянула в зеркальце, висевшее на столбике.

Она с трудом разобрала написанное, буквы валились на правый бок. Это какое–то извещение, а вовсе не письмо. Она сложила листочек и запихнула за пазуху.

Под вечер к дяде зашли отец Яэко и отец Харуэ — Дзинсаку. Они пошли в школу слушать речь приехавшего из Токио молодого господина Югэ. Скоро должны были состояться выборы в нижнюю палату, и староста советовал всем голосовать за молодого господина Югэ, так же как в свое время все голосовали за старого господина Югэ, владевшего тогда всеми окрестными горами. За последние годы род Югэ немного обеднел и часть его владений перешла к роду Сакума, который происходил из простолюдинов и разбогател на подрядах во время войны.

Вскоре после ухода дяди пришла Яэко. Сумико рассказала ей о том, как Рюкити выронил какую–то записку у плетня. Яэко прищурила глаз.

— Это он нарочно подбросил… Сумитян прочитала?

Сумико молча вытащила записку и передала Яэко. Прочитав записку, Яэко тоже поджала губы.

— А я думала, что Рютян написал письмо Сумитян…

Сумико презрительно фыркнула:

— Стала бы я подбирать такие письма!

— Надо сообщить учителю.

— Дядя сказал, чтобы я не выходила из дому, и унес сандалию.

— Ладно, я сама передам учителю.

— Яэко спрятала бумажку в рукав и вышла, сказав, что зайдет потом.

Сумико выглянула в окошко. Яэко остановилась у калитки и показала на веточку сливы, воткнутую в плетень:

— Это Сумитян засунула?

Сумико посмотрела на плетень, покраснела и кивнула головой.

— У нас тут уже отцвели, а в горах еще нет, — сказала Яэко.

К ней подошла Харуэ — с белым платочком на голове, в безрукавке и черных шароварах, прикрытых красным передничком. Как всегда, она была чистенькая и нарядная.

— Харутян ходила в город? — спросила Яэко.

На щеках Харуэ заиграли ямочки.

— Ходила за лекарствами. А на дороге около круглой скалы работают чужие солдаты. Подозвали меня и дали карамельку. И лопотали что–то по–ихнему… Я взяла карамельку и убежала.

Яэко неодобрительно покачала головой.

— А что они там делают?

Протянули веревки, поставили какие–то штуки, что–то измеряют. А один с нашивками на рукаве стал по–японски говорить мне…

Харуэ сказала что–то на ухо Яэко и захихикала. Они медленно пошли по улице.

— Я буду ждать Яэтян, зайди непременно! — крикнула вдогонку Сумико.

Она удобнее уселась у окошка. Стало быстро темнеть, но она не зажигала керосиновой лампочки. Где–то вдали заквакали лягушки. Сквозь деревья замелькало желтое пятно: зажегся электрический фонарь у ворот усадьбы Сакума. Оттуда доносилось мерное постукивание станка для витья веревок — работали во дворе. Сумико надела дядины лапти, подкралась к плетню и понюхала цветы на ветке. Вернувшись в дом, опять села у окошка.

Высоко–высоко за облаками прогудели самолеты. Через некоторое время снова раздался их гул, сопровождаемый свистом. Со стороны усадьбы стал доноситься стук колотушки сторожа.

У плетня неслышно появилась сгорбленная фигура. Сегодня Таками был без темных очков, в халате и кепке. Он подошел к окошку.

— Хотел давно поговорить с вами, — голос у него был приглушенный, как будто его рот закрывала маска. — Наверно, слышали обо мне. — Он легко поклонился. — Я о вас слышал… Вы видите во сне что–нибудь белое? Снег, или белых лебедей, или белые облака…

Сумико замотала головой и отодвинулась от окошка.

— А я вижу. — Таками вытащил из рукава сигару и, щелкнув зажигалкой, закурил. — Мне говорили, что все, у кого атомная горячка, в бреду говорят о чем–нибудь белом. Не думайте, что я сумасшедший, хотя я говорю странные вещи, не бойтесь. Сегодня я очень взволнован. Я узнал, что одна девушка… она жила тогда в Нагасаки так же, как и я, недалеко от Медицинского Института, и тоже случайно спаслась… Она совсем недавно, месяц тому назад, умерла. Все эти годы у нее ничего не было, только сильное малокровие… И вдруг поднялась температура, и она стала говорить о ледяных горах и белых лилиях и через несколько дней умерла.

— А следы ожога были? — спросила Сумико, пододвинувшись к окошку.

— Был келоид на груди в виде небольшой бабочки. В морском госпитале в Нагасаки ее прозвали «мисс Баттерфлай». Так вот… с недавних пор я тоже стал видеть белые сны. Это предвестие неизбежного.

— А к врачу ходили?

На худощавом красивом лице Таками появилась чуть заметная улыбка:

— Бесполезно. Наши врачи еще не научились лечить… Все материалы у иностранных врачей. Они изучили множество больных в Хиросиме и Нагасаки, забрали материалы у японских врачей и объявили все данные об атомной горячке секретными. А мы, уцелевшие, обречены на смерть, как эта мисс Баттерфлай.

— А она лечилась?

— Нет. — Таками махнул рукой. — Она тоже считала это бесполезным. Ей советовали делать переливание крови и еще что–то… но она ничего не делала. К тому же у нее не было денег. Кровь стоит очень дорого. А ей приходилось работать в ресторане кельнершей и кормить еще родителей и детей, оставшихся от брата, он погиб в Нагасаки.

— Многие все–таки живут до сих пор и работают, — сказала Сумико. — Наверно, выздоровели. А та девушка, может быть, умерла от чего–нибудь другого?

Таками закрыл глаза и покачал головой:

— Она умерла потому, что на ней была печать пикадона. У меня келоид на спине ниже правой лопатки, а у вас, я слышал, на плече. Эта печать означает, что кровь отравлена. В тот момент, когда сверкнула бомба, всем нам был объявлен смертный приговор. Одних пикадон казнил сразу, другие получили казнь в рассрочку. — Он посмотрел на Сумико и кашлянул в руку. — Простите, что я выражаюсь так грубо, прямолинейно… но не хочется обманывать себя и других. В таких делах ложь никому не нужна. — Он поднял руку с потухшей сигарой. — В тот момент, когда блеснула бомба, внутри нас все сгорело, и осталась у нас только оболочка. Вот, например, если эту сигару курить, не стряхивая пепла, то она вся сгорит, но форма останется. Только форма сигары. А самой сигары уже нет — один только пепел. То же самое случилось и с нами. Мы уже давно умерли… и я и вы. Мы только кажемся живыми, а на деле мы куклы из пепла… Вы молитесь? Нет? И не надо. Никаких богов нет, и никакого неба нет, есть только пространство, в котором летают четырехмоторные шестидесятитонные убивальные машины. Есть только один бог — Пикадон. Пикадон–даймёдзин. Спокойной ночи.

Он бросил сигару и, кивнув головой, отошел от окна. Сумико задвинула створку и долго сидела, прижавшись щекой к стене. Зуд в плече стал усиливаться, потом перешел в ноющую боль. Она стала щипать себе шею.

Дядя вернулся поздно вечером, совсем пьяный. Он икал и шумно отдувался. Подполз на четвереньках к очагу и разлегся на цыновке. Снимая с него верхний халатик, Сумико увидела привязанную к пояску свою сандалию и засунутый за поясок продолговатый конверт с надорванным верхом. На конверте было напечатано: «Кандидат в палату представителей — Югэ Масанобу. За справедливую и светлую политику, за стабилизацию экономики и утверждение основ общего благоденствия. Прошу подать за меня ваш честный голос».

— Деньги грязные, потому пропил… — пролепетал дядя. — Вместо листочка плюну в ящик…

Он вскоре захрапел. Сумико легла спать, так и не дождавшись Яэко.

Рано утром начался переполох: залаяли собаки, затарахтели мотоциклы, прогудели автомобили, послышались топот бегущих ног и крики женщин и детей.

Дядя бросился к окошку и так рванул створку, что она соскочила с желобка. Мимо дома промчался полицейский на мотоцикле, за ним — темнокоричневый автомобиль, похожий, на сундук. По улице бежали женщины с растрепанными волосами.

— Приехали отбирать рис у недоимщиков, — пробурчал дядя и поцокал языком. — Уже третий раз с осени налетают…

В дверях его чуть не сшибла с ног жена Кухэя с соломенным кульком на плече. Она села на земляной пол и, положив кулек перед собой, стала с плачем просить, чтобы спрятали единственный мешок риса, оставшийся у них. К ним сейчас придут и начнут ворошить.

Она низко поклонилась:

— Куни–сан, выручи нас, очень прошу!.. У тебя не будут обыскивать!..

Дядя Сумико покосился на кулек, облепленный землей и травой, и хмыкнул:

— А прошлой весной, когда у меня еще был участок и приехали эти… Кухэй небось отказался спрятать мои кульки.

Широкое лицо жены Кухэя скривилось, она громко заголосила, продолжая отбивать поклоны. В дверях показался какой–то мужчина; лицо его было закрыто платком, накинутым на голову, концы платка он держал в зубах. Увидев жену Кухэя, он побежал обратно к калитке и выкатил тележку с кульками. Суматоха на улице усиливалась. Сумико молча подошла к кульку и потащила его в угол комнаты, где были навалены веревки. Дядя сердито крикнул, но нe двинулся с места.

В это время на улице заиграла музыка, она становилась все громче и громче. И внезапно стихла, быстро заговорил женский голос:

— Надеемся, что вы все поддержите наше благое начинание. Филиал Общества содействия Красному кресту и Женская благотворительная ассоциация призывают всех во имя гуманности и милосердия прийти на помощь раненым воинам армии Объединенных Наций… ведущим в Корее священную войну за незыблемость принципов гуманности… — Шум полицейских мотоциклов заглушил женский голос. — …Просим жителей деревни внести благородную лепту…

Сумико отодвинула створку. Мимо дома медленно проезжала красная машина с рупором на крыше. Машина направилась в сторону площадки с флагштоком перед воротами усадьбы Сакума. Там уже стояли другие машины и толпились люди. Из машины с красным крестом на кузове вылезли люди в белых халатах.

— Ой, это не за рисом… — пробормотала за спиной Сумико жена Кухэя и спросила проходившую мимо старушку: — Что случилось?

Та показала в сторону площадки:

— Из города приехали какие–то госпожи…

Жена Кухэя схватила кулек и, взвалив его на плечо, поклонилась дяде Сумико.

— Прости, Куни–сан, за беспокойство… нашумела я…

Она быстро вышла. Дядя пошел вслед за ней и вскоре вернулся вместе с пожилой женщиной, густо напудренной, в красной шляпке, красном пальто и зеленых туфельках. Она остановилась у порога, продолжая разговор:

— …прежде всего определим, какая группа, кровь не у всех одинаковая. У вашей девушки, например…

Дядя Сумико что–то сказал, прикрыв рот рукой. Дама посмотрела на Сумико.

— А после приезда сюда не проверяли?

Дядя подошел к алтарику, достал из нижнего ящичка узелок с амулетами и вынул оттуда жетончик, который Сумико получила в Хиросиме. Дама поднесла жетончик к своему лицу и пошевелила длинным напудренным носом, как будто обнюхивала жетончик.

— Надо непременно показаться врачу. Болезнь может начаться в любое время… В городе находится штаб военной базы, и надо явиться туда в отдел медицинской службы, там врачи…

Сумико мотнула головой.

— Я не пойду к ним, — сказала она. — Боюсь.

Дама улыбнулась, сложив губы бутончиком, и кивнула головой:

— Но к врачу все–таки надо сходить. Если не к ихнему, то к японскому.

Она вытащила из красной кожаной сумочки книжечку и авторучку, выдернула листочек и, написав на нем что–то, передала дяде Сумико.

— Пусть девушка сходит в город к доктору Аримицу по этому адресу. Я ему скажу, и он бесплатно осмотрит и даст лекарство. А потом девушка придет к нам, в Общество помощи детям… это в том же переулке. Я помогу устроиться на какую–нибудь работу. — Она скользнула взглядом по закопченному потолку и изодранным цыновкам на полу и поднесла платочек к носу. — Сейчас у всех трудная жизнь…

Дядя закивал головой:

— В прошлом году пришлось отдать арендованный участок обратно… и теперь перебиваюсь поденщиной. — Он провел рукой по затылку и смущенно хихикнул. — Туговато приходится.

Дама внимательно разглядывала Сумико. Потом снова сложила губки и улыбнулась.

— Девушке лучше служить в городе. Наше Общество помощи детям дает рекомендации. Можно устроиться прислугой в хорошем доме, например у иностранцев. Там хорошо кормят. При нашем обществе имеются двухмесячные курсы английского языка. — Дама повернулась к дяде. — Пошлите девушку к доктору Аримицу, потом придете вместе ко мне и после заключения контракта получите вполне приличную сумму. До свиданья.

Она вышла, постукивая каблучками, вместе с дядей.

Из–за плетня со стороны соседнего дворика показалась круглая, как луна, физиономия Инэко. Она быстро затараторила:

— К нам тоже приходила эта… — она сложила губы бутончиком и прищурила глаза. — Сейчас ходят по домам и уговаривают всех сдавать кровь. Все пошли гуда, на площадку. А меня не пустили… вчера я ходила к Яэтян, а потом пошли в одно место… — она быстро заморгала, — и я вернулась поздно, и мне попало…

За плетнем послышался голос дяди Сумико. Инэко исчезла. Дядя Сумико стал разговаривать с матерью Инэко, подошедшей к плетню. Дядя сказал, что на площадке расставили столики и приехавшие из города врачи и сестры милосердия стали предлагать всем сдать кровь, но никто не согласился. Тогда толстая женщина в шляпе с желтым пером объявила, что за кровь будут платить, но надо сперва дать кровь на пробу, а через несколько дней они приедут опять и купят у тех, у кого кровь окажется подходящей. Несколько человек дали кровь на пробу. Всех рассмешила слепая бабушка Оцуру. Врач сказал ей, что у старух не берут кровь, а она сказала, что умеет плести корзины не хуже молодых, и стала просить, чтобы у нее взяли немножко, хоть за полцены.

— А в Старом поселке были? — спросила мать Инэко.

Были, но там парни подняли шум перед управой, прибежали чернорабочие с дамбы, чуть не подрались с полицейскими. Никто не дал крови. Сейчас ездят по всем окрестным деревням.

Как только дядя вошел в дом, Сумико сказала:

— Я не пойду к доктору… страшно…

— К доктору Аримицу все–таки надо сходить. Эта госпожа обещала сказать ему, и он осмотрит бесплатно. Пойдем вместе. А к этой госпоже не пойдем, у нее морда хитрая.

Сумико улыбнулась:

— А я подумала, дядя хочет продать меня.

Лучше сдохну, чем сделаю из тебя панпан–девку. — Он топнул ногой. — Не болтай ерунду!

Он вытащил из–за пояса листочек, который ему дала дама.

— Вот адрес лечебницы Аримицу. Запомни.

— Эту улицу знаю, — сказала Сумико. — Там музей, в позапрошлом году нас водил туда учитель. А около музея сквер с поминальным столбом, и там начинается этот переулок. Найду.

Дядя порвал листочек и, подойдя к алтарику, спрятал жетончик в ящичке.

В долине у южного подножия Каштановой горы уже совсем не осталось хвороста. Туда ходили из всех трех окрестных поселков и рылись в песке, но, кроме прогнивших сучьев, уже ничего не находили. Собирать хворост на Каштановой горе было нельзя: лес принадлежал господину Сакума. Поэтому многие ходили в лес за школой. Когда–то в этом лесу водились обезьяны, и его прозвали Обезьяньим лесом. Пока он принадлежал казне, там можно было свободно собирать валежник, но в прошлом году этот лес купил какой–то подрядчик. Новый владелец поставил вокруг леса столбики. Однако местные жители ходили в лес попрежнему, пользуясь тем, что там не было охраны.

Сумико медленно шла за дядей, опираясь на бамбуковые грабли. Они несли вязанки хвороста — дядя на спине, а Сумико на голове. Дядя сказал, что ему надо зайти в усадьбу, и приказал Сумико итти прямо домой.

На краю поля отца Инэко сидел Таками, окруженный детьми. Он стругал перочинным ножиком тростниковые палочки, делая из них свистульки.

— Не так держишь. — Таками взял у одного мальчика свистульку и приложил к губам. — Вот так. Надо боком приставить, а ты держишь, как флейту. У флейты должны быть четыре дырки с одной стороны и одна с другой. И она должна быть длиннее.

Он стал наигрывать на дудочке. У него получалось очень хорошо. Вернув мальчику дудочку, он пошел за Сумико.

— Простите, что в тот раз… наговорил всяких вещей. Вы не рассердились?

Нет… — Сумико посмотрела в сторону дяди, он шел к воротам усадьбы не оглядываясь. — А вас дети любят…

Таками тихо рассмеялся.

— Сперва дразнили, даже бросали камни, — думали, что я сумасшедший. А теперь мы подружились.

Мне лучше всего с ними… Мой любимый поэт Исикава Такубоку в одном стишке написал, как он в минуту безысходной скорби пошел на берег моря и стал играть с крабиками. А я вместо крабиков играю в свистульки с детишками.

Они подошли к калитке дома Сумико.

— Вы учитесь где–нибудь? — спросила Сумико, отвернувшись.

— Я на юридическом факультете Киотоского университета. — Он усмехнулся. — Только смешно изучать всю эту юриспруденцию, она ничего не стоит. К чему учиться, если мы все снова стали дикарями? Один модный французский писатель сказал о Хиросиме: «Машинная цивилизация ныне вступила в последнюю стадию варварства». Пикадон в течение одной секунды просветил меня так, словно я прочитал сто тысяч книг по философии. Англичане говорят: «Из лайф уорс оф ливинг?» — «Стоит ли жизнь того, чтобы жить?» Пикадон дал мне исчерпывающий ответ на этот вопрос. В то утро произошло то, что неизмеримо страшнее гибели сотен тысяч человек. В то утро испепелилась мораль человечества…

К нему подбежала маленькая девочка с гноящимися глазами и потянула его за рукав пиджака:

— Дяденька, и мне сделай!

Сейчас сделаю, иди туда. — Он ласково погладил ее по головке. — Люди выдумали пикадон, и они должны понести наказание…

— Пикадон сбросили аме, — сказала Сумико.

— Не важно, кто именно — американцы или португальцы… Важно то, что это сделали люди, а не другие живые существа, населяющие земной шар. Виноваты люди — и больше никто. Стыдно быть человеком, и поэтому…

Сумико перебила его:

— Больше не будут бросать.

— Будут непременно, — он решительно кивнул головой. — В небе над Хиросимой началась цепная реакция, которая теперь никогда не кончится и будет вызывать все новые и новые взрывы. Пикадоны теперь будут повторяться так же, как повторяются землетрясения и тайфуны. Будущее человечества — это огромное радиоактивное облако. И в этом облаке исчезнет наша проклятая планета.

Он вздохнул и, вытащив из кармана огрызок сигары, сунул ее в рот. Сумико открыла калитку и поклонилась ему. Он положил руку на калитку.

— Простите, я опять наговорил всякой всячины… С другими людьми не поговоришь обо всем этом. Они же не испытали… а мы понимаем друг друга. Судьба у нас одинаковая, мы обречены и должны примириться с этим…

— Я не хочу умирать, — тихо произнесла Сумико.

Таками покачал головой.

— Жить только для того, чтобы лечиться, — это все равно, что надувать дырявый мяч. На нас стоит печать пикадона…

Не дослушав его, Сумико поклонилась и вошла во двор. К Таками подбежала девочка и, протянув ему тростниковую палочку, жалобно захныкала. Он пошел с ней.

— О чем Сумитян разговаривала с ним? — строго спросила Яэко, закрывая за собой калитку. — Размахивал руками, как будто речь говорил.

— Он говорит, что все люди виноваты, потому что выдумали пикадон. И теперь уже ничего нельзя сделать… пикадоны будут повторяться, как землетрясения, и весь мир все равно погибнет. И на всех нас печать пикадона, и мы должны умереть. А лечиться бесполезно, — это все равно, что надувать дырявый мяч…

Яэко зажала уши руками и плюнула:

— Вот поэтому я говорила Сумитян, что не надо слушать его. Сам свихнулся и хочет, чтобы другие тоже… Только сумасшедший может обвинять всех людей в пикадоне. Виноваты аме, они сделали пикадон и сбросили его. И насчет того, что теперь будут все новые и новые пикадоны и их нельзя избежать, — тоже чепуха. Сейчас во всем мире люди борются за то, чтобы больше не было Хиросим. И этого можно добиться. И мир не погибнет. И Сумитян будет лечиться и выздоровеет. Больше не смей болтать с этим полоумным. — Яэко покосилась на подругу. — Этот дырявый мяч, наверно, нравится Сумитян, поэтому слушаешь его…

Сумико покраснела.

— Вовсе не поэтому… Жалко его.

— В следующий раз начнет уговаривать Сумитян умереть вместе с ним. Вот увидишь.

Яэко стянула утиральник с головы и стала обмахиваться им. Потом присела на корточки у порога.

— Я думала, Яэтян сразу же придет и расскажет, — сказала Сумико. — Ждала в тот вечер… Записку передала учителю?

— Дела были… — тихо ответила Яэко. — Я несколько раз ходила в город, была в Демократическом союзе молодежи.

— С Кантяном ходила?

— Он уехал куда–то… Я ходила с двумя девушками из Восточного поселка. В Союзе молодежи часто устраиваются собрания, показывают диапозитивы, потом читают разные лекции. Очень интересные.

— Наверно, трудно понять эти лекции?

— Совсем нет. — Яэко мотнула головой. — Лекции читают студенты. И читают так, чтобы всем было понятно и интересно. Туда ведь приходят такие, как мы. Например, девушки с фабрики консервных банок и парни из железнодорожных мастерских.

— А отец знает, что ты ходишь туда?

— Я ничего не говорю отцу…

Яэко замолчала и стала чертить что–то на земле.

Потом спросила:

— К Сумитян приходили за кровью?

Сумико рассказала о посещении дамы в красной шляпке.

— Надо сходить к доктору Аримицу, — сказала Яэко. — А к этой женщине не надо ходить.

— А если доктор скажет, что у меня кровь неиспорченная, я могу продать ее?

— В лечебнице Аримицу, наверно, тоже покупают, но дают очень мало. Недавно один знакомый Кантяна продал кровь, и ему дали по триста иен за один го… за чашку крови.

— А сколько дадут эти, которые приезжали к нам?

— Они объявили, что будут платить только тем, кто сдаст пинту крови, по–нашему, три го. Будут платить по–разному, смотря какая кровь. За самую хорошую будут давать за каждый го четыреста иен.

— Четыреста? — Сумико широко раскрыла глаза. — А вдруг у меня неиспорченная кровь? Заработаю много…

— Сумитян надо не продавать кровь, а, наоборот, покупать.

Яэко подошла к плетню, посмотрела по сторонам и, подсев вплотную к Сумико, прошептала:

— В тот раз, когда мы шли домой, мы видели на мостике Кантяна и других… Сумитян никому не говорила об этом?

— Не говорила. А что?

— Скоро выборы в парламент, и полиция сейчас вовсю охотится на красных. По домам ходят переодетые полицейские и собирают сведения… Держи язык за зубами. Поняла?

— А Такеда Юкио, которого арестовали в день киданья гороха, тоже красный?

— Всех, кто борется против войны, считают красными.

— И против пикадона?

Яэко кивнула головой.

— И против пикадона и против иностранных военных баз.

Яэко оглянулась в сторону плетня:

— Пойдем к учителю Акаги. Я говорила уже о Сумитян.

— Дядя не пустит, — Сумико показала на сандалии и лапти, висевшие на гвоздике. — Не разрешает мне брать без спросу. Боится, что я буду ходить на собрания…

Яэко покосилась на сандалии и лапти.

— Сумитян тоже боится пойти на собрание?

— Босиком… как–то неудобно, — пробормотала Сумико.

— Сделаем так… Сумитян скажет дяде, что идет к врачу вместе со мной. Со мной пустит?

Подумав немного, Сумико стала вытаскивать из вязанки стебли камыша и осоки.

— Сплету для дяди дождевую накидку, тогда пустит. Мать Инэтян научила меня. Нижняя часть получается, а вот тут трудно, на плечах топорщится.

— А ты выбирай стебли подлиннее и потоньше, чтобы свешивались. И лучше всего стебли пушицы. Тогда не будут торчать вбок. Попробуй сделать. Я зайду за Сумитян, и вместе попросим дядю, чтобы отпустил. А на обратном пути из города Сумитян придет прямо ко мне, и мы пойдем к учителю.

— А если доктор скажет, что у меня хорошая кровь, я продам, — сказала Сумико. — Один го четыреста иен… Куплю что–нибудь… куплю сандалии и спрячу их.

— Четыреста иен за целую чашку крови — это очень дешево. Не смей продавать! Значит, я зайду.

Яэко подошла к плетню и, увидев, что кто–то идет, приложила ладонь ко рту, открыла калитку и быстро ушла.

Накидка получилась не совсем такая, какую хотела Сумико. Упрямо топорщилась на правом боку, а на спине пришлось положить еще один ряд стебельков, чтобы не пропускала воду, и поэтому образовался горб. Но Яэко и выглянувшая из–за плетня Инэко стали так шумно восхищаться, что дядя, наконец, одобрительно хмыкнул и выдал сандалии Сумико: разрешил ей пойти в город вместе с Яэко.

Девушки вышли рано утром, солнце еще не успело показаться над горами за рекой. На полях стоял туман. Перед домом Кухэя играли дети. Они подходили по очереди к сынишке Кухэя, сидевшему на рогожке с бумажной маской на лице. Он осматривал всех по очереди — постукивал по груди «и голове, щупал руки и выкрикивал:

— Не годишься, у тебя чахотка! Ты тоже не подходишь, ячмень на глазу! Тоже скоро помрешь! А у тебя… ну–ка, покажи язык!

Девочка с ребенком за спиной, высунув язык, промычала, затем по требованию «доктора» подпрыгнула несколько раз и была признака годной. Она подошла к девочке с бумажным колпаком на голове. Та кольнула ее палочкой в палец, потом в сгиб локтя, подставила обломок черепицы и произнесла протяжно в нос:

— Прове–ерим вашу кро–овь и тогда ку–пим. Возьмите квитанцию.

Девочка с ребенком, получив сосновую шишку, отвесила поклон:

— Спасибо. И у моего ребенка тоже возьмите, пожалуйста.

Дети играли с таким серьезным видом, что Сумико не могла удержаться от улыбки. Яэко покачала головой, но тоже улыбнулась, и они молча прошли мимо. На середине вспаханного поля на шесте с перекладиной торчало пугало в продырявленной соломенной шляпе–зонте и в камышовой накидке. К перекладине, изображавшей вытянутые руки, был привязан лук со стрелой. Стебельки на накидке торчали дыбом.

Девушки переглянулись и прыснули.

— Вылитый дядя Сумитян, — заметила Яэко.

Дойдя до бугра, на котором впритык стояли могильные столбики, Яэко простилась с подругой, сказала, что будет ждать ее и чтобы она после лечебницы сразу же шла обратно. И ни в коем случае не продавала бы кровь.

Сумико пошла вниз по проселочной дороге. Впереди в том месте, где от дороги отделялась тропинка, идущая к рыбацкому поселку, на краю дороги сидел человек в черной фуфайке и штанах с обмотками. Сумико перешла на другую сторону. Проходя мимо мужчины, она мельком взглянула на него и, отвернув лицо, прибавила шагу. Рюкити старательно счищал что–то с обмоток.

Подходя к мостику, она услышала шаги сзади.

— В прошлый раз доставил вам хлопот с бумажкой, — сказал Рюкити. — Спасибо, что переслали.

Она кивнула головой не оглядываясь. Он шел за ней, отстав на несколько шагов. Выйдя на шоссе у круглой скалы, она остановилась и поправила узелок с едой, привязанный к пояску на шароварах. Потом накинула утиральник на голову. Рюкити тоже остановился. Вдруг он подскочил к ней и толкнул локтем:

— Стань за дерево.

Со стороны полигона шли машины. Сумико спряталась за дерево. В передней машине с желтой полосой на кузове ехали американские жандармы в голубоватых шлемах и с нарукавными повязками; в остальных машинах — офицеры и солдаты с большими ящиками и шестами. Машины, выехав на шоссе, помчались в сторону города.

Откуда–то донеслось легкое стрекотанье. Над лесом, недалеко от ограды полигона, появился геликоптер с гондолой, похожей на банан, и низко пролетел над квадратиками полей, потом повернул к морю и скрылся за Черепашьей сопкой.

Справа по склону горы тянулся лес. Вдоль дороги стояли красные сосны и грабы, выше шла бледнорозовая полоса расцветших вишневых деревьев. Слева за высокими столбами с колючей проволокой виднелись круглые и продолговатые белые домики с окошками, напоминающими бойницы. Над ними возвышались две вышки, между ними флагшток, на котором развевался звездно–полосатый флаг.

Рюкити пошел рядом с Сумико, напевая песенку со странным мотивом:

Токио буги–вуги,

Ридзуму уки–уки,

Кокоро дзуки–дзуки,

Ваку–ваку…

— Это по радио передавали из Токио, — пояснил он. — Под аме подделываются. Дурацкая песня!

— Дурацкая, — согласилась Сумико.

Он сорвал веточку граба с зеленовато–желтыми цветочками и стал размахивать ею. Вдруг из–за поворота дороги выскочил мотоцикл. Рюкити толкнул Сумико плечом. От неожиданного толчка она пошатнулась и, споткнувшись о камень, упала на траву. С ее ноги соскочила сандалия и покатилась вниз в кусты. Рюкити бросился за сандалией. Мотоцикл остановился. Перед Сумико стоял молодой японец в синем берете, в желтой кожаной куртке и темнокрасных штанах. Он улыбался, прищурив маленькие, широко расставленные глаза. У него были короткие руки — еле доставали до карманов брюк.

— Не ушиблись? — вежливо спросил он. — Испугал вас, простите.

Он поднес два пальца ко лбу и, сев на мотоцикл, покатил дальше. Сумико проводила его взглядом.

— Наверно, вернулся из–за границы.

Это нисей, американский японец, — сказал Рюкити, бросив сандалию к ногам Сумико. — Родился там и тамошний подданный. Этот, наверно, тоже работает у них на базе. Вырядился, как попугай.

— Буги–вуги, — сказала Сумико.

Они рассмеялись. Рюкити пошел впереди. Они долго шли молча, потом Рюкити стал рассказывать о том, как недавно вместе с Кандзи они возвращались из города поздно ночью и чуть не словили живьем лисенка.

— Вы тоже красный, как Кантян? — спросила Сумико.

— Куда мне до Кандзи! — Рюкити махнул рукой. — Кандзи сразу же после войны вступил в партию. Он тогда работал на железной дороге. Потом его вычистили как красного. Затем учился на курсах при префектурном комитете партии. Толковый парень.

— А Кантян и Яэтян очень дружат, — тихо сказала Сумико. — Кантян — хороший человек.

— Хотят быть вместе, но отец Яэтян не разрешает. — Рюкити покачал головой. — Яэтян вообще молодец, но дома… трусиха. Не смеет перечить отцу.

Вдали на косогоре виднелись бараки, окруженные колючей проволокой. На бараках еще сохранились маскировочные узоры — черные, коричневые и зеленые пятна и полосы. Между бараками ютились лачужки, сколоченные из обгоревших жестяных вывесок, кусков фанеры и досок. Мимо лачужек ехали два грузовика, разукрашенные флагами и цветами. Они спускались по дороге, соединявшейся с шоссе. В первой машине ехали люди с мегафонами, с белыми лентами через плечо, во второй — женщины в пестрых кимоно.

— Послезавтра выборы, — сказал Рюкити. — Агитируют за кандидата. Даже гейш мобилизовали.

— Вы тоже пойдете голосовать?

— Куда там!.. — Рюкити усмехнулся. — Из нашей артели никто не попал в списки избирателей. В дере–венской управе нам заявили, что мы не имеем постоянного местожительства и поэтому не включены в списки. Жульничают вовсю. Догадались, что мы будем голосовать за кандидатов коммунистической партии или за левых социалистов. Делают все, чтобы прошел Югэ. И Сакума тоже старается изо всех сил поддержать Югэ, потому что тот поддержит его на следующих выборах в городской муниципалитет. Барсуки из одной норы!.. А Югэ, конечно, пройдет. Его старшая сестра замужем за директором одной фирмы в Осака, которая выполняет военные заказы. Эти денежные тузы вертят всеми делами по указке иностранцев.

— Позавчера писарь из управы обходил все дома в нашем поселке, — сказала Сумико, — и забирал у всех билеты на голосование. И у дяди тоже взял.

Рюкити закивал головой:

— Вот–вот!.. Это делают совсем открыто, а полиция молчит. Собирают бюллетени за деньги или даром… и голосуют за своего кандидата. Вот поэтому–то такие, как Югэ и Сакума, и попадают в парламент!

Сумико развернула узелок, висевший у нее на шее, достала пшенные лепешки и предложила Рюкити. Он поблагодарил и, вытащив из кармана кругленький хлебец, стал грызть его.

— Все зубы обломаешь… Знаешь, как делают эту штуку? Собирают хлебные крошки и засохшие корки и, вместо того чтобы выбросить в помойку, смачивают, скатывают шарики и снова сушат. Вот и получается эта штука… коппепан. Угощение для нашего брата. Отучают нас от еды…

— Надо положить в горячую воду, — сказала Сумико, — размочить и размять…

— Ну, это уж роскошь! — Рюкити засмеялся. — Мы слюной размачиваем.

Они прошли через площадь на окраине города, где была автобусная станция. К площади примыкало бейсбольное поле, на котором тренировались американцы в желтоватых спортивных костюмах. Удары по белым. кожаным мячам гулко отдавались в воздухе. Огромный негр в красном свитере и белой шапочке подавал мячи отбивальщикам.

Мальчишки — чистильщики ботинок — яростно стучали щетками по ящикам, зазывая клиентов криками: «Шюшайн, плиз!» На краю площади стояли ярко размалеванные бараки, оттуда доносился треск «патинко» — лотерейных автоматов. На стенах бараков пестрели плакаты с фотографиями Югэ и лозунгами либеральной партии: «За оздоровление экономики! За политику утверждения национального достоинства!»

Перед лавочками, торгующими сувенирами, стояли зазывалы, выкрикивая: «Халло, халло! Уэлкам! Кам ин!» — и кланяясь проходившим иностранным солдатам.

Сумико и Рюкити с трудом пробились сквозь толпу и вышли на трамвайную улицу, ведущую к центру города. По правой стороне тянулся высокий белый забор американского квартала. Из–за забора виднелись крыши с красными и зелеными черепицами. Перед главными воротами американского квартала стояли «джипы» с желтыми полосами, а по тротуару расхаживали жандармы в шлемах и с желтыми шнурами на груди. Недалеко от них под платановыми деревьями прогуливались густо напудренные и нарумяненные японки в европейских платьях и в деревянных сандалиях на босу ногу.

Через всю улицу было протянуто голубое полотнище с огромными желтыми буквами: «Жертвуйте кровь доблестным войскам Объединенных Наций!»

— Как пройти к вокзалу?

Сумико оглянулась и увидела толстого японца в американской форме.

— Прямо до парка, потом налево, — ответил Рюкити.

Нисей поднес палец к козырьку и, подмигнув Сумико, пошел к остановке автобуса. Над входом в гостиницу «Фудзи хотеру» свешивался большой плакат с изображением солдата в шлеме и с мечом, обвитым веткой. Сбоку надпись: «Помогите отважным воинам Объединенных Наций, сражающимся за мир в Азии! Сдавайте кровь!»

Сумико и Рюкити остановились перед витриной магазина.

— Рюкити–сан дал кровь на пробу, когда приезжали к нам?

— Обойдутся без моей крови, — буркнул Рюкити.

— Они будут давать деньги… четыреста иен за чашку, — сказала Сумико, разглядывая вещи, выставленные в витрине. — Я, может быть, тоже продам.

— Не надо этого делать, — сказал Рюкити. — Мы не должны помогать оккупантам.

На белых кружочках, прикрепленных к товарам, были обозначены цены. Помада для волос фирмы «Янагия» — 200 иен, баночка жидкой пудры «Курабу» — 300 иен, а тюбик с краской для ногтей — 375 иен.

Сумико, прищурив глаза, посмотрела на зеленый шелковый зонтик. Он стоил 800 иен. Две чашки крови!

В углу витрины стояла большая кукла в японском халате, расшитом золотом. Правая рука куклы была обнажена. В нее был воткнут шприц с резиновым шлангом, соединенным с бутылкой, на «которой был нарисован голубой флаг с изображением земного шара, обвитого веткой. Сбоку надпись: «Я дала кровь армии Объединенных Наций. А вы?»

В левой руке кукла держала крошечный флакончик духов «Кисс ми», на бумажном кружочке значилась цена: 600 иен. Флакон духов величиной с мизинец стоил полторы чашки крови! А красная кожаная сумочка — три с четвертью чашки крови…

Сумико перешла к соседней витрине. Банка ананасных консервов — две с половиной чашки, коробка печенья «Коронбан» — три чашки, а квадратная бутылка виски «Белая лошадь» — десять чашек человеческой крови.

Над входом в кинотеатр «Пиккадилли» красовался огромный плакат с изображением гориллы, целующей женщину в совсем изодранном купальном костюме. У окошечка кассы была вывешена табличка цен на места. Нумерованное место стоило полчашки крови. Сумико пошла быстрей. Вход в ресторанчик был прикрыт коротким пологом из стеклянных бус, сбоку на черной лакированной доске золотыми буквами были начертаны цены на блюда. Порция тушеного угря стоила чашку крови. Сумико проглотила слюну и тряхнула головой.

Над большой витриной висел плакат: «Распродажа! Большая скидка!» Репродуктор у входа заквакал: «Покупайте авторучку Паркер–пятьдесят один. Шесть тысяч четыреста иен!» Импортная авторучка стоила шестнадцать чашек крови. Репродуктор продолжал перечислять цены. Постель для новобрачных с узорным шитьем — девяносто чашек. Сумико вытерла лоб рукавом. В глаза лезли плакаты, дощечки, таблички всех цветов с ценами. Все продавалось на чашки крови — все, что в этих магазинах, домах, на улице, во всем городе, все. Шли люди и несли в руках, подмышкой и на спине чашки крови, ехали люди на велосипедах, держана голове подносы с чашками крови, мчались грузовики, доверху нагруженные чашками крови…

— Что с тобой? Нездоровится?

Рюкити заглянул ей в лицо и схватил за руку.

— Сейчас пройдет… — прошептала она, прикрыв глаза рукой.

Дойдя до сквера с поминальным столбом, они свернули в тихий переулок. На воротах лечебницы Аримицу была наклеена бумажка: «Принимается кровь в пользу командования войск Объединенных Наций». А рядом на заборе было выведено мелом: «Ни капли крови захватчикам! Долой войну в Корее! Но моа…»

— Не успел написать, — сказал Рюкити. — «Но моа Хиросима!» — это по–английски. А по–японски это значит: «Не дадим повторить Хиросиму!»

Он оглянулся. В конце переулка показался велосипедист, держа на голове сверток. Больше никого не было. Рюкити порылся в кармане и, вытащив огрызок карандаша, приписал: «Хиросима», а под надписью нарисовал еще что–то. Велосипедист проехал мимо, насвистывая песенку.

— Что это? — спросила Сумико, разглядывая рисунок.

— Голубь, — ответил Рюкити, — летит… крылья распластал.

Сумико улыбнулась, сморщив носик:

— А я думала, соломенная накидка. Я видела сегодня такую на пугале…

— Это голубь Пикассо, — объяснил Рюкити. — Ну, иди. Только не смей давать кровь. Ни капли.

— Но моа Хиросима! — ответила Сумико и, войдя в ворота, пошла по каменной дорожке, проложенной среди гравия.

Регистратор, прыщавый юноша в студенческом кителе, записал ее имя и оказал, что доктор уже предупрежден о ее приходе. К столику регистратора был пришпилен листок: «К сведению господ доноров. Группа крови АВ не требуется».

В приемной у камелька с потухшими угольками сидели три женщины и разговаривали вполголоса. Когда Сумико вошла в комнату и села в углу у ширмы, пожилая женщина с бритыми бровями и с кусочками черного пластыря на висках говорила:

— А дочка–то генерала Тодзио… отца иностранцы повесили, а она явилась в этот штаб и сказала, что дает кровь добровольно! В газетах напечатано.

— И еще этот знаменитый борец Хагурояма… Явился в контору по скупке крови в Токио и дал в пользу армии Объединенных Наций бесплатно целых две бутылки крови.

— Ему–то что! — засмеялась третья, с забинтованной головой. — Он может целое ведро дать и не моргнет. А нам больше стакана…

В дверях показалась сестра и позвала Сумико.

— Мне звонили о тебе, — сказал доктор Аримицу, показав на белый табурет посредине комнаты.

У доктора было толстое добродушное лицо с маленькими усиками под круглым носом. Он осмотрел у Сумико глаза и плечо, долго выслушивал ее, приставив трубку к спине.

— Надо будет взять у тебя кровь на пробу, — сказал он. — Сейчас пока ничего нельзя сказать. Когда у тебя в последний раз брали кровь?

— В Хиросиме… И дали жетончик.

— Жетончик? — удивленно протянул доктор. — Тебя, значит, иностранные врачи осматривали?

Он покрутил головой и промычал.

— Что ж ты раньше не сказала про жетончик? Ты, наверно, состоишь на учете Эй–Би–Си–Си… в комиссии по изучению жертв атомной бомбы. Тебе надо прежде всего в медицинский отдел штаба военной базы. Если скажут, что этот жетончик уже утратил действие и ты не состоишь у них в списке, тогда приходи ко мне. А так… могут быть неприятности.

— Я не хочу итти туда.

— Надо пойти обязательно. — Доктор подошел к умывальнику и стал мыть руки. — Если дали жетончик…

Сумико показала на левое плечо:

— У меня болит это место. И голова часто кружится… Наверно, начнется атомная горячка.

— Ничего не могу сделать, к сожалению… —Доктор захлопал в ладоши, вызывая сестру. — Кто следующий?

Он погладил Сумико по плечу:

— Сходи и спроси насчет жетончика… Надо непременно выяснить. А то могут быть неприятности и для тебя и для меня.

— Мне нужно какое–нибудь лекарство… помазать рубец. По ночам так болит, что не могу спать…

Вошла старуха в халате с гербами. Доктор усадил ее на табурет и заговорил с ней. Сестра осторожно взяла Сумико под локоть и вывела из кабинета.