Девушка с обложки

13

Обвинение в убийстве Кузьмин воспринял своеобразно. Ему вдруг представилось, что что-то случилось непоправимое с Вероникой и причина всему — он сам. Сергей вцепился в Оглоблина и чуть не затряс его до смерти, повторяя: что с ней, что?! Оглоблин, с вытаращенными глазами, потратил немало усилий, для того чтобы отцепиться от взбесившегося приятеля. Как оказалось, Сергей ошибся. Ничего такого с Вероникой не случилось.

Придя в себя после продолжительной тряски, Оглоблин, пересыпая речь ненормативными словечками, рассказал, что же произошло на самом деле и почему в том, что произошло, виноват Сергей. Из рассказа выходило, что из-за Сергея действительно срывалось выступление оглоблинцев на фестивале. И это было настоящей катастрофой.

Интервью, которое давал кабельному телевидению Кузьмин, смотрели все оставшиеся в Берлине. Этому поспособствовал господин Рицке, любезно предупредив русских, что будет прямой репортаж с открытия выставки их товарища в выпуске новостей, чем произвел настоящий фурор. То, что он в «живом» эфире, Кузьмин понятия не имел. А если бы имел, просто сбежал бы от телекамеры. Отвечая на вопросы, он свято верил, что все его невольные ляпы будут в конечном счете вырезаны. Но из прямого репортажа слова не выкинешь.

Когда дело дошло до актерского настоящего Сергея, оглоблинцы встретили это откровение с недоумением, а кое-кто и с нервным смехом. А когда выяснилось, что играет Кузьмин Странника, артист, который на самом деле играл этого самого Странника, вдруг вскочил и со словами: «Да пошли вы все!..» — покинул номер Оглоблина. Его искали и нашли только через час до безобразия пьяного и… с вывихнутой ногой.

— Он подумал, что я его с этой роли снял и назначил тебя! — закончил свой рассказ Данила. — Понял, самозванец! Кем я его заменю? Весь резерв болтается неизвестно где. Послезавтра надо играть. Кто сыграет Странника?

— Пусть выйдет на костылях, — простодушно посоветовал Сергей. — Так даже оригинальней будет.

— А на стенку он тоже с костылями полезет? У меня трагедия, а не комедия. Ну зачем ты соврал?! Зачем?! Враль!

— Ну так уж и враль, — обиделся Кузьмин. — Между прочим, по договору, я не только рабочий сцены, но могу привлекаться и как актер, — сказал юн и тут же понял, что совершил очередную трагическую ошибку.

— Отлично, — нехорошо улыбнулся Оглоблин. — Вот я тебя и привлекаю, согласно договору. Экстренный ввод. Будешь играть Странника. Спектакль ты видел и не раз. Текст подучишь… И только попробуй откажись!

Конечно, Кузьмин попробовал. Но Данила доказал ему, что лучше согласиться. В противном случае последуют санкции. И самая неприятная из них — публичное, немедленное опровержение, которое он как режиссер и руководитель театра просто обязан сделать.

— А скандал не нужен ни мне, ни тебе, — поставил точку в споре Оглоблин. — Репетиция завтра в девять утра. Попрошу не опаздывать.

Через пять минут Кузьмину был выдан на руки текст Странника и велено к указанному сроку знать этот текст назубок. Проклиная все на свете, Сергей лег на кровать и уставился в потолок. Все кончено.

Но жизнь, как арестант, идет этапами. Один этап завершился — и тут же потянулся другой.

Утренняя репетиция началась с позора. Кузьмин вышел на сцену, глянул в пустой (пустой!) зал — даже не зал, а зальчик, — где сидели только Оглоблин, старый Странник с костылями, да парочка не понятно откуда взявшихся зрителей и… весь текст, который он учил полночи, вмиг улетучился из его головы.

— Стоп, стоп, стоп! Ну что встал?! — заорал на него Данила. — Тебе же дали реплику! И как ты стоишь! Ты же Странник! За твоими плечами тысячи километров! И эти тысячи давят на твои плечи! Согнись! Что ты держись посох двумя руками! Это тебе не гимнастическая палка! И взгляд! Ты же не баран, из которого сейчас шашлык делать будут! Ты же повидал кое-что на своем веку. Мудрость в глазах должна быть! Понял? Эту сцену — еще раз. Начали!

Эту сцену проигрывали не раз. Ничего у Сергея не получалось. Оглоблин выходил из себя, пытаясь выжать из Кузьмина по капле артиста. Он подходил к нему и так и сяк, но всем было понятно, что толку никакого все равно не будет. Видно, Богу было угодно, чтобы фестиваль прошел без питерского спектакля. Не то чтобы все были уверены в победе, которая так по-глупому ускользала из рук, просто оглоблинцы лишились возможности элементарно выступить, показать, на что они способны. И это все из-за Кузьмина. Но разве он сам не понимал этого? Понимал! Но ничего с собой поделать не мог.

— Ладно, — сдался Оглоблин. — Можешь быть свободен. У нас еще день и ночь впереди. Будем думать.

«А для нее? — спросил себя Сергей. — Не можешь для ребят, так для нее! Если это по-настоящему… Если это не дурь… Ради нее! Попробуй! Представь, что она в зале. Неужели позволишь себе опозориться перед ней?»

— Знаешь, — сказал он Даниле, — давай попробуем еще раз. Самый последний.

Оглоблин махнул рукой:

— Делай что хочешь.

Сцену прошли еще раз. Сергей все время держал в голове Веронику: никого нет, только она. Ей грустно, и он просто хочет развлечь ее, сделать ей приятное. А это так замечательно — делать ей приятное.

Он и сам ощутил, что с ним что-то произошло. Он вдруг превратился в Странника. Изменилась осанка, походка, голос. Изменились даже черты лица — он это тоже почувствовал. Когда сцена окончилась, в зале повисла тишина, которую через добрую минуту нарушил взволнованный Оглоблин.

— Не знаю, что ты там себе наговорил, но это было гениально, — сказал он.

И тут все оглоблинцы, словно опомнившись, захлопали в ладоши, словно дети, радуясь, что любимая игрушка, которую хотели выбросить на помойку, останется при них. Не хлопала только Ника, лишь улыбалась нехорошей такой улыбкой. — Ты сможешь повторить это еще раз? — когда всеобщий восторг сошел на нет и ко всем вернулось рабочее настроение, спросил Оглоблин. — Даже не знаю, — честно признался Кузьмин.

Сцену тут же прогнали еще раз. Сергей сыграл несколько хуже. Но именно такая игра, на сниженных оборотах, Оглоблина устроила больше.

— А то ты своей гениальной игрой намотал на себя наше общее одеяло! — пояснил он.

Сергей ушел с репетиции в самом прекрасном настроении. Казалось, этого хорошего настроения хватит ему надолго, до встречи с Вероникой, которая должна была вернуться в Берлин вместе с импровизированной концертной бригадой завтра, в день спектакля. Но, как оказалось, хорошего настроения хватило едва ли на час.

Кузьмин выскочил из здания театра на площадь, продрался сквозь веселящуюся толпу, обступившую помост, на котором разворачивалось карнавальное действо, поймал такси, назвал по-немецки адрес галереи (времени выучить наизусть этот маленький текст на иностранном языке у него было предостаточно) и помчался отбывать подле своих картин положенные два часа.

За окном машины был Берлин со всеми его соблазнами и достопримечательностями. Сергей прекрасно это понимал. Но Берлин был доступен только его глазам. Он смотрел на город так, будто лежал на диване у себя дома и по телеку показывали то, что сейчас проносилось за окном. Если у Кузьмина не хватало времени на Веронику, то на Берлин времени у него не хватало и подавно. И это было очень прискорбно. Он так и не попал ни в один музей, ни на одну выставку, ни в одно увеселительное заведение, не обследовал ни одного магазина на предмет подарка родителям, не погулял по ночным улицам, не постоял на набережной Шпрее, думая о вечном. Ничего не успел. Только галерея, театр, галерея, театр.

«Ничего, ничего, — утешил себя Сергей. — Этот город еще подарит мне себя…»

Первое, что сделал Кузьмин, приехав в галерею, это зашел к ее владельцу, господину Бауму, справиться, как идут дела. Вчера на несколько его картин нашлись покупатели. Позавчера (еще до открытия выставки!) тоже было продано несколько картин. Так, глядишь, уйдут все пятнадцать (портрет Вероники Сергей все же решил не продавать), и можно ждать от господина Баума новых соблазнительных предложений. Секретарша, услышав имя босса, стала что-то объяснять, помогая себе руками.

— Понятно, — сказал Сергей, хотя ничего не понял. Но, судя по жестам, господин Баум находился в той части своих владений, где ему — Кузьмину — бывать еще не приходилось.

Сергей пошел в указанном направлении, заглянул за одну дверь, за другую и вдруг… Он не поверил своим глазам. Забыв об осторожности, Кузьмин зашел в комнату, представлявшую собой что-то вроде запасника, где на полках по периметру, торцами к стене, стояли картины. Несколько картин стояло прямо на полу и среди них… «Распятие Спасителя»!

Сергей подошел к картине, присел на корточки и внимательно рассмотрел полотно. Сомнений не оставалось никаких: это было то самое «Распятие», которое приносил к нему в «Монплезир» Данила Оглоблин. Тогда он сказал, что никому пока картину показывать не будет, что она повисит пока у него. И вот она здесь, в Германии, в Берлине! Как она могла сюда попасть? Ответ однозначен: только контрабандным путем!!!

Мысль Кузьмина лихорадочно заработала.

«Что же это получается? Картина — Данилы. Картинная галерея — знакомого Гюнтера… Значит, все трое: Оглоблин, Рицке и Баум, — одна шайка-лейка! Значит, я невольно угадал? И этот марш-бросок через три границы — только для того, чтобы вывести из России картину… картины! Стали бы они затевать все это из-за одной!..»

Никем не замеченный, Сергей вышел из запасника и направился в зал, где висели его работы. Здесь он и встретил хозяина галереи господина Баума, немолодого, но молодящегося человека с безупречными (значит, искусственными) зубами. Тот был не один. Увидев русского, галерейщик обрадовался и представил его своим постоянным клиентам, почтенной супружеской паре: она — в причудливой красной шляпке, он — без единого волоска на голове. Разговор шел на плохом английском. Но словарного запаса Кузьмину хватило, чтобы понять, что улыбчивая супружеская пара приобретает две его работы.

Второй день — и половина картин уже продана! Это было похоже на настоящую победу! Вкус ее в момент заглушила горечь от только что открывшейся нелицеприятной истины.

Однако господин Баум поспешил уверить Сергей, что такой результат — еще не сенсация. Бывали художники и поудачливее русского. Но, сказав это, тут же, при свидетелях, предложил Кузьмину заключить еще один контракт, долгосрочный, выразив желание иметь в своей галерее все, что в ближайшие несколько лет выйдет из его мастерской. Сергей не вцепился сразу в это предложение, как голодный в кусок еще не успевшего прожариться мяса, обещал подумать. Сдержанность русского, который, судя по всему, знал себе цену, вызвала у немцев уважение (несколько очков в его пользу).

Но на самом деле эта сдержанность шла не от сознания собственной значимости. Сергея остановила мысль, что контракт ему предлагал не кто-нибудь, а, мягко выражаясь, человек, нечистый на руку.

Господин Баум и его клиенты ушли оформлять сделку, а Кузьмин остался при своих картинах. Посетителей было немного. К нему подходили, брали автограф, задавали вопросы. Если нельзя было перейти на английский, Сергей произносил дежурную фразу по-немецки, которой его научил галерейщик (мы благодарим вас за что-то там такое), а если посетитель немного говорил по-английски, то Кузьмину в пятидесяти случаях удавалось донести до слушателя, кто он, откуда и как дошел до жизни такой.

Сергей с грустью смотрел на свои картины (шестнадцать окон в странный мир), половина которых была уже не его, и пытался решить ставший вдруг главным вопрос: что делать с этой троицей — Оглоблин, Рицке, Баум? Пойти заявить в полицию? И как это будет выглядеть со стороны? Каждый из этих людей принял в его судьбе самое активное участие. Правда, каждый из них преследовал при этом свои корыстные цели. Но в итоге он же только от этого выиграл!

А Вероника? Она точно не простит ему, что он избавился от соперника таким образом. Воспользовался моментом. Очень благородно.

«Нет, — сказал себе Сергей. — Я должен поговорить с ними. И прежде всего с Гюнтером. Он все это организовал — ему и решать».

Узнав, что Кузьмин собирается к господину Рицке, господин Баум любезно предложил русскому свою машину и водителя.

Как оказалось, Гюнтер жил в фешенебельном районе, в собственном двухэтажном доме, спрятавшемся в глубине сада. Камера на воротах, переговорное устройство… — все это показалось лишним. Ворота были открыты настежь — заходи кто хочет, делай что хочешь. Сергей не удивился бы, увидев на ступеньках дома окровавленное тело Гюнтера, но он, здоровый и невредимый, вышел навстречу.

«Все ясно. Баум предупредил. Что-то почуяли».

— Сергей! — обрадовался Гюнтер. — Рад вас иметь.

«Ну это мы еще посмотрим, кто кого будет иметь!»

Господин Рицке провел гостя в библиотеку. Позади остались гостиная, обставленная плетеной мебелью и часть коридора без излишеств.

Когда господин Рицке исчез за дверью в библиотеку, а Сергей еще делал свои последние шаги по коридору, открылась дальняя дверь и прямо на Кузьмина вышла женщина, одетая по-домашнему. В первую секунду Сергей принял ее за Веронику — сердце прыгнуло к горлу. Она никуда не уезжала! Но он тут же понял, что ошибся. Женщина действительно была похожа на Веронику, но выглядела намного старше.

«Все ясно. Это ее мамочка. Приехала на свадьбу любимой дочери».

Поздороваться как следует не довелось, остановиться и подождать, когда маман Вероники поравняется с ним, Сергей не посмел, ограничился лишь кивком.

В библиотеке на столике, «задавленном» высокими полками, до отказа набитыми книгами, уже стоял кофейник, две фарфоровые чашки и все, что требовалось для приятной продолжительной беседы, включая вазу с фруктами. Значит, его действительно ждали.

От кофе Кузьмин не отказался.

— Вы такой весь грозный, Сергей, — сказал господин Рицке, с удовольствием делая первый глоток кофе. Кузьмин тут же проверил, не ломает ли тот комедию по поводу вкуса напитка. Оказалось, что кофе действительно отменный.

— Будешь тут грозным, когда такие дела творятся на белом свете. Короче, мне все известно, господин Рицке.

— Ах, вот как. — Гюнтер поставил чашку, смущенно кашлянул пару раз в кулак. — Вы, наверное, Сергей, считаете меня легким человеком?

— Легкомысленным? Скажете тоже. Я считаю вас преступником, Гюнтер. А за преступлением должно последовать наказание. Вы понимаете, что вас ждет?

— Разумеется. Полный крах. Катастрофа. Конец.

— Ну, так уж и конец, — смягчился Кузьмин. Его тронуло чистосердечное раскаяние господина Рицке. — Я, конечно, не знаю ваших законов, но может быть, вам дадут в пределах десяти лет тюрьмы. Не больше.

— Тюрьмы? — упавшим голосом произнес Гюнтер. — Вы хотите подать в суд? Из-за такой ерунды?

— Ничего себе «ерунда». Скажите еще, что вас заставили.

— Именно. Меня, как говорится, уложили в постель.

— Поверьте, мне очень хочется вам помочь, Гюнтер. — Сергею уже было по-настоящему жалко господина Рицке. — Знаете, у вас есть возможность смягчить свою вину. Сделайте чистосердечное признание. И вам зачтется. Я с этим и пришел.

— Чистосердечное? Самому? Вы с умом нашли! Тогда точно: конец. Между прочим, это вы виноваты в моем подвиге.

— Это каким же образом? — удивился Сергей.

— Вы намекнули, что Лера уже вам никто.

— Минуточку. — Сергей поставил чашку на стол. — А Лера-то здесь при чем?

— Как при чем здесь Лера? — удивился Гюнтер. — А о чем же мы с вами тут говорим? Или… Так она вам ничего не говорила? — на безупречно чистом русском спросил он.

— А что она должна была мне сказать? — удивился Кузьмин.

Гюнтер ничего не ответил, но очки его с внутренней стороны затуманились, так ему стало вдруг жарко.

— Подождите, подождите, — остановил сам себя Сергей, и разговор с господином Рицке мгновенно прокрутился в его памяти от начала до конца, но на этот раз сквозь призму под названием «Лера». — Ах, вот оно что, — рассмеялся он, поняв, в чем дело. — Так вы с ней согрешили!!! Поздравляю.