Девушка сбитого летчика

Глава 5 Анечка

Зовут меня Анна Ломакина, работаю я иллюстратором в издательстве «Арт нуво», хотя закончила архитектурный факультет нашего инженерно-строительного института. Ни великого художника, ни успешного архитектора из меня, к сожалению, не вышло. Или к счастью. Иногда я думаю самокритично, что Амалия была права. Она мечтала о карьере переводчицы для меня – заграница, культурный уровень, интересные поездки и встречи… большая любовь в итоге. Но сомневалась. Оказалось, не зря. Для успеха нужны характер, сила воли, целеустремленность… и еще целый ряд… всего. У Амалии этого было в избытке, но иногда мне приходит в голову крамольная мысль: ведь из нее тоже ничего путного не получилось! Одинокая старая дева. Говорят, она всю жизнь любила моего отца. Мои единственные родственницы, тетки отца, Аичка и Лелечка, знают об этом якобы романе досконально, и тетя Ая, кажется, до сих пор жалеет, что отец женился на маме. Я по привычке называю их тетя Ая и тетя Леля, хотя они мне скорее бабушки, а я их внучатая племянница. Уф, сложно это все! Лелечка по секрету рассказала мне, что папа в молодости шарахался от Амалии, как от чумы, хотя она была умница, отличница и друг детства. Но характер, характер! Характерец! Верховный главнокомандующий с манией величия.

– Я ее тоже побаивалась, – призналась Лелечка. – Ее все боялись. Она была замужем, но об этом… никому! Это тайна. Целых полгода. А потом он сбежал. Сказал, за пиццей, а она ему запрещала – пицца вредна для здоровья, она очень следила за здоровьем, и он не вернулся, даже вещи не забрал. И Амалия вычеркнула его из своей жизни. Аичка ее очень любила… Знаешь, Анечка, – добавила она шепотом, – Аичка и Амалия… они… ну, прямо как родные сестры!

…Я помню, как мы сидели за столом – был какой-то праздник или чей-то день рождения: мои родители, Амалия, которая тогда уже жила с нами, тети Ая и Леля – Ая в красном платье, Лелечка – толстая; еще там была очень красивая женщина по имени Эвелина, которую я считала принцессой. Был еще мальчик, чуть постарше меня, которого я почти не помню…

Мои родители погибли в авиакатастрофе по дороге в Таиланд четырнадцать лет назад. Они летели на международную конференцию хирургов-трансплантологов, организованную Фондом Кристиана Барнарда[5]. Я долго не могла поверить, что их нет. То, что я испытывала, было скорее растерянностью, чем горем. Так и осталась у меня уверенность, что они существуют где-то в параллельной реальности, и не последним доводом было то, что нигде нет их могил. Наличие могил было бы непреложным доказательством их гибели, а так… была надежда.

Я была замужем, недолго, правда. Мой муж был тренером по вольной борьбе – красивым мускулистым молодым человеком с танцующей походкой, избалованным победами, лаврами и поклонницами.

Баська терпеть его не могла и называла приматом. Я обижалась, но не могла не признать, что известная доля истины в словах Баськи была. Мой муж из печатного слова признавал только объявления в газетах и спортивные журналы. После трех лет брака мы спокойно расстались, он даже не претендовал на жилплощадь, хотя Баська предупреждала, что оттяпает половину как пить дать. Правда, с другой стороны, он ушел не на улицу, а к женщине с трехкомнатной квартирой. Мы, можно сказать, остались друзьями, пересекаемся иногда, забегаем в какую-нибудь кафешку – я пью кофе, он – травяной чай.

– Слушай, а чего это мы разбежались? – однажды спросил он.

Я пожала плечами…

Баська тоже одна. Сочиняет сценарии о любви, об олигархах с добрым сердцем и бедных девушках, которым в конце концов повезло, – тем и кормится. Иногда мы сочиняем на пару. На столе стоит бутылка вина, два бокала, и мы творим, помирая со смеху. Самые прекрасные минуты моей жизни. Да и Баськиной тоже.

– Так, – говорит Баська деловито, положив руки на клавиатуру. – Сосредочились. Главный герой – сильный мужик, жесткий…

– Красивый, – подсказываю я.

– Необязательно, для них это не главное. Они берут другим: головой и деньгами.

– Ладно, – говорю я покладисто. – Тогда пиши: маленький, плюгавый, одноглазый, но сильный и жесткий! Сказочно богатый и с головой.

– Совсем очумела? Я серьезно! Соберись!

– Ладно. Тогда красив… э-э-э… по-мужски: в шрамах, крупный, с сильным разворотом плеч, с длинными ногами спринтера, в прошлом – хоккеист. Олигарх – однозначно. Они все олигархи, других нам не надо. Жена умерла от рака. – Я смотрю в потолок в поисках вдохновения.

– Ага. И ребенок! Девочка. А на фиг шрамы?

– Для романтики. Когда-то он защитил девушку от хулиганов, разогнал или даже замочил половину, но они, убегая, успели ранить его ножом. А его девчонка – невоспитанная уродина, издевается над прислугой, садовником и гувернантками!

– Анюта, было уже вроде, – сомневается Баська.

– Было, было… ну и что? Все уже было. Один он, что ли, такой?

– Ну, ладно, допустим. И героиня… как бы это… не очень красивая?

– Не очень? Не то слово! Форменная уродина! Ужасно одета, не намазана, не причесана, с грубыми руками, несчастная, учит сестру в институте, на себя – ноль внимания, носит старую кофту своей бабушки. Нанимается в горничные к олигарху. И все ее унижают – особенно сам олигарх и его дочка. Эта девчонка – вообще изверг.

– Ага! – Проворные Баськины пальцы так и летают.

– Он ей грубит, швыряет тарелки, задерживает зарплату, а она только плачет, нос красный, голос насморочный.

– Перебор вроде, – задумывается Баська.

– Нормально. Надо сгустить краски, а потом… Может, он вообще хочет пробудить в ней самоуважение, растолкать, ну, там, чтобы она проявила чувство собственного достоинства, понимаешь? А то она такая жалкая и несчастная… и чтобы бросила в него тарелкой или хотя бы выругалась. А на самом деле он хороший.

– Ты так думаешь? – сомневается Баська.

– Я так не думаю, – твердо говорю я. – Но есть законы жанра! Пер аспера ад астра! Через тернии к звездам, или из Золушки в принцессы. Точка.

– А как он в конце концов обратит на нее внимание? – перебивает она.

Я соображаю. Потом выкрикиваю:

– Знаю! По ночам она подрабатывает в ночном клубе стриптизершей!

– Чего?!

– А чего? Нормально. Тут можно шикарные сцены – везде позолота, публика в вечерних туалетах, и стриптизерша… с фигурой! В одних трусиках, золотых, с бахромой. Стрингах. И он в нее влюбляется. Но не узнает.

– А дочка как? – Баська, похоже, заинтересовалась.

– Дочка? Ну, допустим… допустим… она увидела, как горничная репетирует в своей комнате, и пришла в восторг, и поняла, что тоже хочет стать стриптизершей. Тут они и подружатся и начнут репетировать вместе. – (Баська фыркает). – И вообще, она тоже хорошая, но папа не обращает на нее внимания, все время занят, и она, чтобы привлечь его внимание…

– Ага, – скептически хмыкает Баська, – чтобы привлечь его внимание, достает обслугу и гувернанток?

– Ну… да! А что? Скажешь, нет правды жизни?

– И папа-олигарх нарадоваться не может, что дочка вдруг стала делать уроки и не грубит и вообще стала похожа на человека, да?

– Ну! А потом оказывается, что девушка, на которую когда-то напали хулиганы, это на самом деле горничная-стриптизерша, но они друг друга не узнаю́т!

– Не узнаю́т, как же! Совести у тебя нет, – бросает Баська. – Ну, да ладно, не «Война и мир»! Погнали!

И так далее и тому подобное. Творчество, однако!

…Папа Владик улетел на крыльях любви, оставив мне Веню с парчовой торбой и музыкальным инструментом.

Веня деловито вытряхивает деньги из торбы на журнальный столик, смотрит на меня.

– Давай посчитаем, – предлагает он.

– Ты разве не считал?

– Папа считал, но я уже забыл. – Он хитрит, прекрасно он помнит, но ему приятно еще раз подержать в руках свои сокровища. Смотрит на меня умильно.

– А что ты хочешь купить? – спрашиваю.

– Машину! Только папа сказал, еще мало. Пойдем в парк? – В глазах его – ожидание.

Я раздумываю, что ответить, призывая на помощь все читанное или слышанное. Педагог из меня – как китайская танцовщица – сравнение из репертуара Баськи.

Раздумья мои прерывает дверной звонок. Легка на помине, Баська вламывается в прихожую, вихрем проносится в гостиную, со стоном падает на диван и теряет сознание. Веня испуганно смотрит на меня.

– Ничего, Венечка, – говорю я, – тетя очень быстро бежала и…

– Я ее отравила! – заявляет Баська утробным голосом, не открывая глаз. – Посреди семинара по удалению мозолей.

– Чем?

– «Тайдом»!

– И она… согласилась? – Вопрос – глупее не придумаешь.

Она открывает глаза, внимательно смотрит на меня:

– Нет. Но я ее убедила.

– И где же она? – Я все еще не верю.

– Дома. Приехал Воланд и забрал тело.

Неужели правда? Я с сомнением смотрю на Баську. Она мрачна, раздувает ноздри и не накрашена. Последнее обстоятельство пугает меня. Баська даже мусор выносит при полном параде – под девизом «никогда не знаешь».

– Ты… это… правда? – Чья-то липкая холодная ладошка скользит по спине. – Бася! Ты… с ума сошла?

– Не бойся! Тебе что, ее жалко?

– Нет, но… ты шутишь? Конечно, жалко!

– Какие тут шутки!

– И что… теперь?

– Теперь в тюрягу. Будешь свидетелем защиты, скажешь, что… ну, в том смысле, что она сама напросилась. Суд присяжных меня оправдает, надеюсь.

– А кого она отравила? – спрашивает Веня.

Тут только Баська его заметила:

– А ты чего тут?

– Меня папа привел!

– С каких щей?

– Чего? – не понял Веня.

– Тетя шутит, – вмешиваюсь я. – Это у нее такие шуточки. Не обращай внимания.

– А где кормилец? – Это мне.

– В ночном. Веня, ты не видел Филиппа? – Я пытаюсь отвлечь ребенка, предчувствуя последующую Баськину реплику. Филипп – мой кот, толстый вальяжный полукровка, сиамец пополам с персом. Сиамо-перс. Или персо-сиам. Проявляющий активность лишь в одном случае – при виде Вени. Говорят, собаки любят детей. Всяких. Филипп даже в этом противоположен собаке. Он бежит прятаться.

– Он спрятался, – говорит Веня.

– Иди поищи, – предлагаю.

– У них в богадельне ночные смены? – спрашивает Баська. – И ты повелась?

– Какая разница, – говорю. – Он что мне, муж? Или любовник?

– Им всегда легче, – вздыхает Баська. – Даже самый занюханный кому-то нужен. У тебя водка есть?

– Есть.

– А мозоли?

Я вытаращиваю глаза:

– А при чем тут…

– Представляешь, она рассказала, как удаляла мозоли, в лицах и деталях, сняла колготки и показала где, а я… ее…

– Ты ее?..

– Я предложила ей вишневую наливку тети Паши, сказала, друзья привезли из Монако. Там бутылка фирмовая. Она вырубилась после третьей рюмки.

– Это же синильная кислота!

– Ага. Я не пила. А потом вызвала Волика и… вот. Самое ужасное, что ее стошнило на ковер. Бр-р-р! Волик очень извинялся. Можно, я у тебя останусь?

– Оставайся. А водка зачем?

– От стресса. Целый рабочий день она крутила мне… – Баська оглядывается на Веню и заканчивает: – …голову. Представляешь? Спрашивала о тебе, между прочим, рвалась, но я не пустила.

– Спасибо.

– Будешь должна. Наливай!

Мы выпили. Закусили крохотными прошлогодними огурчиками. Подарок Владика, маринад по собственному рецепту. Он кладет в него хрен. С непривычки глаза лезут на лоб.

– Крепкий, зараза! – выдыхает Баська и шмыгает носом. – А по виду не скажешь!

– В смысле?

– Да огурец! На вид – божий одуванчик, а продирает!

– Божий одуванчик? – Я присматриваюсь к Баське.

– Да этот твой Владик! – кричит она. – С его внешними данными ему только блинчики с повидлом стряпать, а тут такое зверство!

– Ты его еще не знаешь, – говорю. – Владик… это гигант общепита!

– Ага. А как твоя крыса?

– Нормально. Всегда со мной.

– А твой котяра… Филипп?

– В смысле?

– Ну… что он, когда она?..

– Ты серьезно? – Я смотрю на Баську. Она отвечает несфокусированным взглядом. – Это же умозрительная крыса! Он ее не видит! Ее никто не видит, кроме меня!

– А-а-а… Ну, тогда… в смысле… ага…

– Ты тоже пила тетипашину наливку? – спрашиваю подозрительно.

– Я? – Баська пытается вспомнить. – Это… – Она трет ладонью лоб. – Кто? Что-то… я… мне… ой, плывет! Бедный Воланд… – Она хихикает. – Ой!

Я мчусь за тазом. Стаскиваю с антресолей, роняя на пол разное барахло. Хорошо, что не выбросила. Баська лежит на животе, одна рука касается пола, лицо в щели между подушкой и спинкой дивана. Меня обдает ужасом – умерла! Я с грохотом роняю таз и падаю на колени перед Баськой. Хватаю ее руку, трясу за плечо. Она что-то бормочет. Жива!

«Да что же это такое! – думаю беспомощно. – С чего ей умирать! Очнись, мать! (Это себе.) Совсем сбрендила?»

– Тетя умерла? – спрашивает Веня. С Филиппом на руках он тихо стоит на пороге. На морде Филиппа обреченное выражение, лапы повисли.

– Тетя спит! – говорю я твердо, отпуская ее безвольную руку. Рука ударяется об пол.

– А таз зачем? – Вот настырный ребенок!

– Стирать буду, – говорю. – Носовые платочки.

– Папа сказал, чтобы я пил молоко. У тебя какое варенье?

А черт его знает, какое у меня варенье! Я его не ем. Стоит в буфете какое-то – кстати, прошлогодний подарок Владика.

– Идем посмотрим. – Я беру его за руку, и мы идем в кухню. – Вот! – Я ставлю на стол банку с вареньем. На банке никаких опознавательных знаков. На крышке – закорючка, тайный масонский код. – Твой папа варил.

– Папа? – Веня на миг задумывается. – Тогда это вишневое без косточек. Давай молоко!

Никак смена растет. Он опускает Филиппа на пол, и тот немедленно удирает…

…Веня спит на кресле-кровати. Баська – на диване. Я расстилаю постель, укладываюсь и щелкаю выключателем ночника. Темень обертывает меня, как одеялом. Она густа, ее можно потрогать пальцем, она звенит едва слышным паутинным звоном. На спинке кровати сидит Белая крыса Амалия. Улыбается насмешливо, разглаживает лапой усы, шевелит кончиком розового хвоста.

– Пошла вон! – говорю я вслух и накрываюсь с головой. – Нет меня. Брысь!

– Неудачница! – фыркает Амалия. – Я всегда знала, что ничего путного из тебя не выйдет. Ленивая. – Она загибает коготь на лапе. – Инертная. – Еще один коготь. – Безразличная. Руки-крюки. Отвратительный почерк. Неряха. Не умеешь себя поставить. Сутулишься. И медведь на ухо наступил!

– Все? – Я высовываюсь из-под одеяла.

Тишина. Амалии нет. Я рывком сажусь. Включаю ночник. Тусклый зеленый эллипс появляется на поверхности тумбочки. На спинке кровати никого.

– Эй, ты где?

Молчание. Ночник самопроизвольно гаснет, и я с трудом сдерживаю вопль.

…Мне снова шесть лет, я заявилась со двора исцарапанная, грязная, кругом виноватая. Амалия звала меня, но я делала вид, что не слышу. Прекрасно понимая, что она прекрасно это понимает и расплата неминуема. Она молча отправила меня в ванную комнату. Налила горячего молока. Молчать она умела так, что мурашки по коже.

Погасила свет и закрыла дверь спальни, не сказав ни слова. Мне бы извиниться, но язык прилип к гортани. Я лежала в кромешной тьме, затаив дыхание. Вокруг потрескивало, шуршало – кто-то осторожно бегал на мягких лапах, трогал одеяло, дышал мне в ухо. Окно висело в пространстве длинной серой фигурой. Отчаянно чесалось правое колено, но я, парализованная, лежала бревном.

Вдруг в стекло громко затарабанило и створки окна с треском разлетелись в стороны. Вопль ужаса, который исторг несчастный комок плоти в кровати, мог поднять и мертвого. Сквозняк пролетел по комнате, коснулся моего лица. Створки, ударившись о стену, со стуком вернулись на место. В небе полыхнул ослепительный синий разряд, раскат грома тряхнул дом – и тут же ударил ливень.

Я была жива. Я даже перевела дух. Ливень – это не страшно. Гроза, молния, гром – все это не страшно. Это не… Вий. Накануне я смотрела кино про Вия, как он в старой церкви… и… и… вот!

Амалия не пришла. Она никак не откликнулась на мой вопль. И я впервые почувствовала что-то вроде ненависти. Я поняла своим скудным шестилетним разумом, что взрослое холодное и жестокое ее пренебрежение перевешивает все мои мерзкие проступки, вместе взятые. Проступки мои были гадкие, мелкие, жалкие, а ее правота была страшной. Во мне всегда жила уверенность, что, если я стану хорошей, она меня полюбит… и теперь эту уверенность унесло сквозняком. Я поняла, что никогда… никогда! Никогда Амалия не примет, не простит… Чего? Что мой отец женился на маме? Она обожала его. У них было общее детство. Общий учитель английского. Их дразнили женихом и невестой. Родители их дружили. Она надеялась и ждала…

Об этом я узнала много позже. Случайно – отец, смеясь, рассказал как-то маме, что Амалия не давала ему проходу, писала письма, таскалась следом, и ему приходилось удирать через дырку в заборе…

Ненавижу! Не-на-ви-жу. Мне не нужна ее любовь. Если бы она вдруг решила полюбить меня, я бы гордо отвернулась. Я бы… я бы…

Сколько можно?! Ее давно нет! Я вдруг замечаю, что плачу. Холодные дорожки слез по вискам.

Отпусти меня! Отпусти! Слышишь?

Едва слышный звук шагов. Я замираю, сердце колотится в горле. Светлый столбик у моей кровати. Веня!

– Ты спишь? – спрашивает Веня.

– Что случилось? – Я с облегчением перевожу дух и зажигаю ночник. – Ты видел… крысу?

Босой Веня в полосатой пижамке, с парчовой торбой на шее.

– У тебя живет крыса? – Круглые от удивления глаза и открытый рот.

– Нет!

– Можно, я к тебе? Там в углу страшное чудище! Оно шевелится и храпит. Послушай!

Из гостиной доносился храп.

– Слышишь?

Я приподняла край одеяла. Веня холодной рыбкой нырнул ко мне. Прижался. Жесткая парча уперлась мне в бок. Его волосы пахли перьями.

«Может, взять его себе?» – подумала я. У Владика новая любовь, мама неизвестно где. А мы будем ходить в парк играть на флейте. А потом купим машину. Я получу права, Веня пойдет в школу. Я буду ходить на родительские собрания и делать с ним уроки. Смысл появится. А то время идет… и проходит. А?

Эй ты, Амалия! Выходи, подлая трусиха! Я тебя не боюсь. Я как ребенок номер триста пятьдесят три, которому старый робот читал по ночам сказки. И мне больше не страшно. Я нащупываю рукой ночник, лягушонка под зонтиком, сжимаю в руке – только попробуй!

Утром я встану первая, приготовлю завтрак. Разбужу Баську и Веню. По очереди отправлю в ванную. Включу музыку, что-нибудь легкое, вальсы Штрауса например. И мы сядем за стол, и будем сидеть долго-долго, пить молоко и кофе и разговаривать.

Баська еще раз расскажет про Ольгицу, вспоминая новые детали, потом мы еще раз пересчитаем капиталы из парчовой торбы, обсудим, сколько осталось до машины. И пойдем в парк. Веня будет… Как это называется? Халтурить? Я представляю себе вдохновенное лицо Вени, халтурящего на флейте, рядом коробочка для денег, а в ней смятая бумажка (моя!) и еще копейки, и смеюсь.

Обнимаю Веню, прижимаю к себе. Он сопит, дыхание у него горячее…