Девушки из Шанхая

Хоть на одно зернышко

Чтобы добраться на пароходе «Гарвард» до Сан-Педро, мы платим четырнадцать долларов. Наученные опытом собеседований на острове Ангела, по пути мы репетируем историю о том, как не смогли попасть на корабль, как трудно нам было выбраться из Китая, чтобы встретиться с нашими мужьями, и какими сложными были допросы. Но все эти выдумки, как и правда, нам не пригодились. Когда Сэм встречает нас на причале, он просто говорит:

— Мы думали, что вы погибли.

Мы встречались всего три раза — в Старом городе, на свадьбе и в тот раз, когда он отдавал мне наши билеты и прочие бумаги. После слов Сэма мы безмолвно смотрим друг на друга. Я молча его разглядываю. Мэй отходит в сторону с нашими сумками. Младенец спит у меня на руках. Я не ждала объятий и поцелуев и не предполагала, что он как-то особенно воспримет появление Джой. Это было бы неуместно. Тем не менее наша встреча после долгой разлуки кажется мне очень странной.

В трамвае мы с Мэй садимся за Сэмом. В этом городе нет «домов высотой до неба» вроде тех, что есть в Шанхае. На протяжении всего пути я единственный раз вижу какую-то белую башню. Через некоторое время Сэм встает и делает нам знак следовать за ним. За окном раскинулась огромная стройка. Слева идет длинная полоса двухэтажных кирпичных зданий, на некоторых из них висят китайские вывески. Трамвай останавливается, мы выходим и идем в глубь квартала. На табличке значится: «Лос-Анджелес-стрит». Мы пересекаем улицу, обходим рынок, в центре которого возвышается эстрада, минуем пожарную станцию и сворачиваем на уходящую влево аллею Санчес, застроенную очередными кирпичными зданиями. Мы входим в дверь, на которой вырезана надпись «Владение Гарнье», идем по темному проходу, поднимаемся на один пролет по деревянным ступеням и шагаем по коридору, пахнущему плесенью, едой и грязными пеленками. Перед тем как открыть дверь в квартиру, где живет семья Лу, Сэм медлит. Он поворачивается и бросает на нас с Мэй взгляд, в котором мне видится сочувствие. Затем открывает дверь, и мы входим.

Первое, что поражает меня, — это бедность, грязь и запущенность жилища. К стене сиротливо жмется диван, покрытый крашеным лиловым покрывалом. В центре комнаты стоит стол, вокруг него — шесть грубых стульев. Рядом со столом — плевательница, которую никто не позаботился отодвинуть в угол. С первого взгляда видно, что ее давно не опустошали. На стенах нет ни фотографий, ни рисунков, ни календарей. На грязных окнах нет занавесок. С порога я вижу крохотную кухню, размером не больше конторки, и семейный алтарь.

К нам подбегает низенькая полная женщина с заколотыми в пучок волосами, восклицая на сэйяпе:

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! Наконец-то вы здесь! — Затем она кричит, обернувшись: — Они здесь! Они приехали! — Она протягивает руку в сторону Сэма. — Позови старика и моего мальчика. — Когда Сэм выходит из комнаты, она вновь переключает внимание на нас. — Дайте мне ребенка. Дайте взглянуть! Дайте взглянуть! Я твоя Иен-иен, — мурлычет она Джой, используя слово, которым на сэйяпе дети называют бабушку. Повернувшись к нам с Мэй, она добавляет: — Можете и вы меня звать Иен-иен.

Наша свекровь старше, чем я думала, особенно если учесть, что Вернону всего четырнадцать. Она выглядит почти на шестьдесят лет и кажется старухой по сравнению с мамой, которая умерла в тридцать восемь лет.

— Сначала я посмотрю на ребенка, — кто-то сурово говорит на сэйяпе. — Дайте его мне.

В комнату входят Старый Лу, одетый в длинное китайское платье, и Верн, который не слишком повзрослел с нашей последней встречи. Мы с Мэй ждем, что нас будут спрашивать, где мы были и почему так долго добирались сюда, но старик не выказывает к нам никакого интереса. Я передаю ему Джой. Он кладет ее на стол и грубо раздевает. Она плачет, испугавшись прикосновений его костлявых пальцев, восклицаний бабушки, неожиданной жесткости стола и того, что ее вдруг раздели.

Увидев, что это девочка, Старый Лу отдергивает руки. Отвращение искажает его лицо.

— Вы не написали, что это девочка. А должны были. Мы бы не стали готовить праздник.

— Естественно, нужно отпраздновать ее первый месяц! — визгливо вклинивается моя свекровь. — Надо праздновать первый месяц каждого ребенка, даже если это девочка. В любом случае теперь уже ничего не поделаешь. Все уже приглашены.

— Вы что-то приготовили? — спрашивает Мэй.

— Все готово! — объявляет Иен-иен. — Вы ехали с пристани дольше, чем мы думали. Все уже ждут в ресторане.

— Уже? — повторяет Мэй.

— Уже!

— Может быть, мы переоденемся? — спрашивает Мэй.

Старый Лу хмурится:

— Нет времени. Вам ничего не нужно. Вы теперь не важные персоны. Нет нужды продавать себя.

Будь я храбрее, я бы спросила, почему он так грубо и зло с нами разговаривает, но мы не пробыли в его доме и десяти минут.

— Все-таки надо ее как-нибудь назвать, — говорит Старый Лу, кивая на мою дочь.

— Ее зовут Джой, — говорю я.

— Не подходит, — фыркает он. — Лучше Чжао-ди или Пань-ди.

Я краснею от злости. Именно об этом нас предупреждали на острове Ангела. Я чувствую, как Сэм касается моей талии, но его успокаивающий жест заставляет меня поежиться, и я отхожу в сторону.

Чувствуя, что что-то не так, Мэй спрашивает меня на уском диалекте:

— Что он говорит?

— Он хочет, чтобы мы назвали Джой Призывание-брата или Надежда-на-брата.

Глаза Мэй сужаются.

— Не смейте говорить в моем доме на тайном языке, — требует Старый Лу. — Я должен понимать все, что вы говорите.

— Мэй не говорит на сэйяп, — объясняю я. Внутри у меня все переворачивается при мысли об именах, которые он придумал для Джой. Ее пронзительные крики по-прежнему сотрясают неодобрительное молчание, повисшее в воздухе.

— Только сэйяп, — повторяет старик, постукивая по столу. — Если я услышу, что вы говорите на любом другом языке — даже по-английски, — положите пять центов в кувшин. Ясно?

Его нельзя назвать высоким или крепким мужчиной, но всем своим видом он как будто говорит: только попробуйте со мной поспорить! Мы здесь впервые, Иен-иен прижалась к стене, как будто желая с ней слиться, Сэм с момента нашей встречи не сказал и двух слов, а Вернон стоит в стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу.

— Оденьте Пань-ди, — приказывает Старый Лу. — А вы — причешитесь. И наденьте это.

Он сует руку в глубокий карман и вытаскивает четыре золотых свадебных браслета. Схватив меня за руку, он застегивает у меня на запястье тяжелый широкий браслет. Затем надевает такой же браслет на другую руку, грубо сдвинув выше мамин нефрит. Пока он проделывает то же самое с Мэй, я разглядываю свои руки. Это очень красивые и очень дорогие традиционные свадебные браслеты. Вот наконец свидетельство того благополучия, на которое я надеялась. Если мы с Мэй найдем ломбард, деньги можно будет пустить…

— Шевелитесь! — кричит Старый Лу. — Сделайте что-нибудь, чтобы этот ребенок умолк. Пора идти. — Он с отвращением оглядывает нас. — Надо быстрее с этим покончить.

Пятнадцать минут спустя, завернув за угол, перейдя Лос-Анджелес-стрит и поднявшись по лестнице, мы входим в ресторан «Сучжоу», где одновременно празднуют нашу свадьбу и первый месяц Джой. Прямо у входа стоят столы, уставленные блюдами с крашеными красными яйцами, символизирующими счастье и плодородие. По стенам развешаны плакаты с подходящими случаю изречениями. На каждом столе стоят ломтики маринованного имбиря: они олицетворяют тепло, согревающее мой инь, пострадавший от напряжения при родах. Хотя этот банкет и не похож на те банкеты, которые я воображала, позируя в студии З. Ч., все же для нас это самый пышный обед за последние месяцы: блюдо с медузами, цыплята в соевом соусе, почки, суп из птичьих гнезд, приготовленная на пару рыба, утка по-пекински, лапша, креветки и орехи. Но поесть не удается.

Иен-иен, прижав к себе внучку, водит нас с Мэй от стола к столу и представляет многочисленным гостям. Почти все здесь — члены семьи Лу, и все они говорят на сэйяпе.

— Это дядя Уилберт. Это дядя Чарли. А это твой дядя Эдфред, — говорит она Джой.

Все эти мужчины, одетые в почти одинаковые дешевые костюмы, — братья Сэма и Верна. Вряд ли их назвали так при рождении. Скорее всего, они взяли эти имена за их западное звучание, так же как Мэй, Томми, З. Ч. и я взяли себе западные имена, чтобы выглядеть более современно.

Поскольку со свадьбы прошло уже много времени, вместо того чтобы, как это принято на свадьбах, шутить на тему того, какая стойкость понадобится нашим мужьям или как нас с Мэй теперь потреплют в спальне, все отпускают реплики по поводу Джой.

— Быстро ты готовишь ребенка, Перла! — говорит дядя Уилберт на ломаном английском. В инструкции было написано, что ему тридцать один год, но выглядит он гораздо старше. — Эта девочка на недели раньше!

— Джой большая для своего возраста! — вмешивается Эдфред. Ему двадцать семь, но выглядит он моложе. Он уже изрядно разгорячился от водки «Маотай». — Мы можем посчитать, Перла!

— В следующий раз Сэм сделает сына! — добавляет Чарли. Ему тридцать, но на взгляд его возраст не определишь: его красные, опухшие глаза слезятся из-за аллергии. — Ты так хорошо готовишь детей, что сын будет даже раньше!

— Все вы одинаковые, Лу! — ворчит Иен-иен. — Думаете, что так хорошо умеете считать? Посчитайте, сколько мои снохи бежали от обезьян. Думаете, вам тут трудно приходится? Ха! Девочке повезло, что она родилась! Она счастливица, что вообще жива!

Мы с Мэй разливаем чай и принимаем свадебные подарки — лай сэ (красные конверты с золотым тиснением, полные денег, которые предназначаются только для нас) и украшения: золотые серьги, брошки, кольца и браслеты. Этими браслетами можно было бы унизать всю руку до локтя. Я жду не дождусь того момента, когда мы останемся наедине, пересчитаем наши первые деньги на побег и придумаем, как продать украшения.

Без комментариев по поводу рождения девочки, конечно, не обходится, но большинство присутствующих просто радуется тому, что в семье появился ребенок. Внезапно я вижу, что большинство наших гостей — мужчины, женщин очень мало, а детей и вовсе почти нет. Постепенно я начинаю осознавать суть происходящего на острове Ангела. Цель американского правительства — ограничить количество китайцев в стране. Китаянкам же попасть в Америку еще сложнее, а законы многих штатов запрещают браки между белыми и китайцами. Таким образом, вероятность появления на свет нежелательных граждан китайского происхождения сведена к минимуму.

Все присутствующие хотят подержать Джой на руках. Некоторые плачут, взяв ее. Они осматривают ее ручки и ножки. Я свечусь от материнской гордости. Я счастлива — не полностью, но испытываю огромное облегчение. Мы выжили. Мы добрались до Лос-Анджелеса. Несмотря на то что Старый Лу разочаровался в Джой (ни за какие сокровища мира я не буду называть ее Пань-ди), он устроил этот праздник, и все приветствуют нас. Я бросаю взгляд на Мэй, надеясь, что она чувствует то же, что и я. Но моя сестра, даже в облике новобрачной, выглядит задумчивой и отстраненной. Мое сердце сжимается. Как это все должно быть для нее ужасно. Но Мэй не из слабых. Именно она много миль тащила повозку, а потом выхаживала меня, когда я была при смерти. Ей удалось найти в себе силы, чтобы не сдаться.

Как-то раз, еще до рождения ребенка, мы с Мэй обсуждали материнский суп и раздумывали, стоит ли нам просить приготовить его. Мэй знала, что от этого супа у нее появится молоко, но решила, что он поможет ей и от кровотечения. Мы с Мэй поедали суп вместе. Через три дня после появления Джой Мэй ушла в душевую и долго не возвращалась. Я оставила дочку с Ли-ши и отправилась на поиски сестры. Мне было страшно: я боялась даже представить себе, на что может решиться Мэй в одиночестве. Но, когда я ее нашла, она плакала не от горя, а от боли в груди.

— Это хуже, чем роды, — сказала она, всхлипывая. Ее матка вернулась к своим привычным размерам, и теперь никто бы не мог определить, что недавно она родила. Но ее груди, налитые ненужным молоком, набухли и болели. Помогла горячая вода: молоко наконец потекло из сосков. Его струйки, смешиваясь с водой, исчезали в сливе.

С одной стороны, это было глупо: есть суп, стимулирующий появление молока. Но не забывайте, что мы мало что знали о родах, о молоке и о той боли, которую оно может причинить. Несколько дней спустя, обнаружив, что молоко начинает течь всякий раз, когда Джой плачет, Мэй перебралась на койку в дальнем углу спальни.

— Девочка так часто плачет, — объяснила она нашим соседкам, — а мне надо высыпаться днем, иначе я не смогу помогать сестре ночью.

Я наблюдаю за тем, как Мэй разливает чай, принимает красные конверты и складывает их в карман. Мужчины, как принято, поддразнивают ее, а она, как принято, улыбается им в ответ.

— Ты следующая, Мэй! — поддевает ее дядя Уилберт, когда мы проходим мимо их стола. Чарли оглядывает ее с ног до головы и выносит заключение:

— Худенькая, но бедра ничего.

— Дашь старику внука — станешь его любимицей, — обещает Эдфред. Иен-иен присоединяется к их смеху, но, прежде чем мы успеваем отойти, она передает мне Джой, берет Мэй за руку и ведет ее за собой, торопливо говоря на сэйяпе:

— Не обращай внимания на мужчин. Они скучают по женам, которые ждут их дома. Они скучают по женам, которых у них никогда не было! Ты приехала сюда с сестрой. Ты помогла этому ребенку родиться. Ты храбрая девочка!

Иен-иен делает паузу, ждет, пока я переведу ее слова, и берет Мэй за руку.

— Освободишься от одного — свалится что-то еще. Понимаешь?

Когда мы возвращаемся в квартиру, уже совсем поздно. Мы устали, но Старый Лу не собирается оставлять нас в покое.

— Отдайте украшения, — приказывает он.

Его требование повергает меня в ступор. Подаренное на свадьбу золото принадлежит только невесте: это ее тайный капитал, на который она может покупать себе подарки, не считаясь с мнением мужа, и которым она может воспользоваться в случае беды. Маме пригодились эти деньги, когда отец все проиграл.

— Это наши вещи! — восклицает Мэй, прежде чем я успеваю запротестовать.

— Ошибаешься, — заявляет Старый Лу. — Я ваш свекор. Я тут хозяин.

Он мог бы сказать, что не доверяет нам, и был бы совершенно прав. Он мог бы обвинить нас в том, что мы хотим сбежать отсюда, и был бы совершенно прав. Вместо этого он говорит:

— Вы думаете, вы такие умные, приехали из Шанхая, лучше всех все знаете. Да куда ты денешься одна ночью с ребенком? Да и днем тоже? Кровь вашего отца вас испортила, потому я и купил вас так дешево. Но я не собираюсь расставаться со своей собственностью.

Мэй смотрит на меня — я старшая сестра и должна знать, как поступить. Но я совершенно ошеломлена. Никто не спросил нас, почему мы не встретились с Лу в Гонконге, что с нами случилось, как мы выжили и как добрались до Америки. Все, что заботит Старого Лу и Иен-иен, — ребенок и браслеты. Вернон пребывает в своем мире, а Сэм, кажется, не участвует в жизни семьи. Им нет до нас никакого дела, но мы все равно в ловушке. Мы можем трепыхаться и ловить ртом воздух, но сбежать мы не можем. Пока не можем.

Мы позволяем старику забрать наши украшения. О деньгах, спрятанных в лай сэ, он не спрашивает: видимо, понимает, что это было бы уже слишком. Но я не радуюсь и вижу, что Мэй тоже не рада: она одиноко стоит посреди комнаты с потерянным и печальным видом.

Все по очереди посещают уборную. Старый Лу и Иен-иен отправляются в постель первыми. Мэй глядит на Верна, тот тянет себя за волосы и выходит из комнаты. Мэй следует за ним.

— Для ребенка есть место? — спрашиваю я Сэма.

— Иен-иен что-то приготовила. Надеюсь.

Он вздыхает, выдвинув подбородок.

Я следую за Сэмом по темной гостиной. В его комнате нет окон. С потолка свисает голая лампочка. Большую часть комнаты занимают кровать и шкаф. Средний ящик шкафа выдвинут, в нем лежит мягкое одеяло для Джой. Я кладу ее и оглядываюсь. Уборной здесь нет, но один из углов завешен тканью.

— Где моя одежда? — спрашиваю я. — Твой отец забрал ее после свадьбы.

Сэм глядит себе под ноги.

— Она уже в Чайна-Сити, — говорит он. — Я завтра тебя отведу. Может, он позволит тебе что-нибудь забрать.

Я не знаю, что такое Чайна-Сити, и не понимаю, что он имеет в виду, говоря, что мне, может быть, позволят взять что-нибудь из своей одежды. Меня мучает мысль о том, что мне предстоит лечь в постель с мужчиной, моим мужем. Строя планы, мы с Мэй совершенно упустили из виду этот момент. Я стою истуканом посреди комнаты, так же, как стояла Мэй пять минут назад.

Сэм умудряется суетиться даже в такой тесноте. Он открывает банку с какой-то вонючей жидкостью, становится на четвереньки и наливает ее в оловянные стаканчики, в которых стоят ножки кровати. Закончив, он садится на корточки, плотно закрывает банку и поясняет:

— Это керосин, чтобы клопы не кусали.

Клопы!

Он снимает рубашку, ремень и вешает их на крюк за занавеской, плюхается на кровать и после долгой паузы выдавливает из себя, уставившись в пол:

— Мне очень жаль, что так вышло сегодня.

Помолчав еще, он добавляет:

— Мне очень жаль, что все так вышло.

Я вспоминаю, какой самоуверенной была в нашу первую брачную ночь. Своей дерзостью и безрассудством эта девушка напоминала античную воительницу — но она пала в хижине на пути от Шанхая к Великому каналу.

— Еще слишком рано после родов, — говорю я, собравшись с силами.

Сэм смотрит на меня печальными темными глазами.

— Думаю, тебе удобнее будет лечь ближе к Джой, — говорит он наконец.

Когда он забирается под одеяло, я выключаю свет, сбрасываю обувь и ложусь. Я благодарна Сэму, что он не пытается прикоснуться ко мне. Когда он засыпает, я ощупываю в кармане лай сэ.

Какие впечатления о новом месте станут первыми воспоминаниями? Первый обед? Первый рожок мороженого? Первый человек, с которым познакомишься? Первая ночь, проведенная в новой постели нового дома? Первое нарушенное обещание? Первое осознание того, что окружающие видят в тебе лишь потенциальную мать сыновей? Что твои соседи так бедны, что могут положить в твой лай сэ только доллар — как будто этот доллар может составить тайный капитал женщины? Что твой свекор, родившийся здесь, всю жизнь провел в китайском квартале и хуже всех в мире говорит по-английски? Тот миг, когда вдруг понимаешь, что все, что ты думала о положении, состоянии и могуществе семьи мужа, столь же ошибочно, как и то, что ты думала о положении и состоянии своей собственной семьи?

Чаще всего я испытываю тревогу, растерянность и тоску по безвозвратно ушедшему прошлому. Дело не только в том, что мы с сестрой — чужие в этом странном месте. Такое впечатление, что в китайском квартале все — беженцы. Мужчин с Золотой горы, богатых до неприличия, здесь нет. Старый Лу к ним тоже не относится. На острове Ангела я узнала, сколько у него предприятий и сколько они стоят, но в здешней нищете эти цифры ничего не значат. Во время Депрессии люди потеряли свои места. Те, кому посчастливилось обзавестись семьями, отослали их обратно в Китай: там их содержание обходится дешевле. Когда японцы напали на Китай, этим людям пришлось вернуться. Но денег у них больше не стало, и им, как мне рассказывали, пришлось жить в еще более невыносимых условиях, чем прежде.

Пять лет назад, в 1933 году, большую часть Чайна-тауна снесли, чтобы построить новую железнодорожную станцию. В день нашего прибытия мы с Сэмом проезжали на трамвае мимо этой огромной стройплощадки. На переезд людям дали двадцать четыре часа — гораздо меньше, чем было у нас с Мэй в Шанхае, — но им некуда было идти. По закону, китайцы не могут владеть недвижимостью, а сдавать им жилье большинство домовладельцев не хотят, так что люди набивались в комнатушки уцелевших построек старого Чайна-тауна (где живем теперь и мы) или китайского рынка — прибежища огородников и торговцев, слетающихся сюда из иных краев и иной цивилизации.

Все здесь, как и я, тоскуют по своим семьям в Китае. Но когда я у себя в спальне прикалываю к стене фотографии, которые мы с Мэй привезли с собой, Иен-иен набрасывается на меня:

— Дурочка! Хочешь неприятности на нас накликать? А если сюда инспекторы придут? Как ты им объяснишь, чьи это фотографии?

— Это мои родители, — отвечаю я. — И мы с Мэй в детстве. В этом нет никакой тайны.

— Здесь все — тайна. Ты хоть раз видела здесь чьи-нибудь фотографии? Сними, пока я их не выбросила.

Это произошло в первое же утро после нашего приезда. Вскоре я понимаю, что мы хоть и прибыли в новую страну, но как будто шагнули во времени далеко назад.

Китайское слово, обозначающее жену — фужэнь, — сочетает два элемента: «женщина» и «метла». В Шанхае у нас с Мэй были слуги. Теперь служанкой стала я. Почему именно я? Не знаю. Может быть, потому, что у меня ребенок, а может быть, потому, что Мэй не понимает, когда Иен-иен обращается к ней на сэйяпе с требованием сделать что-нибудь, или потому, что Мэй не живет в постоянном страхе, что нас раскроют, что нас начнут позорить — ее за то, что она родила ребенка не от мужа, а меня — за то, что не способна иметь детей, — что нас вышвырнут на улицу.

Итак, каждое утро, после того как Верн уходит в школу — он учится в девятом классе средней школы, а Мэй, Сэм и старик отправляются в Чайна-Сити, я остаюсь дома и тру о стиральную доску простыни, грязное белье, пеленки Джой, пропотевшую одежду братьев Сэма и тех холостяков, которые периодически у нас ночуют. Я опустошаю ночные горшки и выставляю емкости для кожуры дынных семечек, которые грызут мои домочадцы. Я мою полы и окна.

Иен-иен учит меня варить суп из головки латука и соевого соуса или брызгать соевым соусом на рис со свиным жиром, чтобы приглушить его вкус, а моя сестра тем временем изучает окрестности. Мы с Иен-иен лущим орехи, чтобы продать их в ресторан, я отмываю ванную после ежедневного омовения свекра, а моя сестра тем временем знакомится с новыми людьми. Моя свекровь наставляет меня, как быть матерью и женой, — меня выводят из себя бестолковость и высокомерие ее полных энтузиазма речей. Моя сестра тем временем осваивается на новом месте.

Хотя Сэм обещал, что сводит меня в Чайна-Сити — новый туристический китайский квартал через две улицы отсюда, я все еще там не была. Зато Мэй бывает там каждый день — участвует в подготовке к торжественному открытию. Каждый день, в зависимости от того, что сказал ей Старый Лу, она обещает мне, что я буду работать в кафе, в антикварном магазине или где-нибудь еще. Я слушаю с недоверием, зная, что меня не спросят, где бы мне хотелось работать. Но я была бы счастлива не работать больше на Иен-иен: не связывать пучками перья лука, не сортировать клубнику по размеру и спелости, не лущить эти чертовы орехи, пока пальцы не потрескаются и не покроются пятнами, и — самое омерзительное — не выращивать соевые ростки в ванной в перерывах между купаниями старика. Я сижу дома со свекровью и Джой; моя сестра каждый день рассказывает мне о людях с именами вроде Орешек или Долли. Она перебирает нашу одежду, хранящуюся в Чайна-Сити. Мы договорились, что в Америке будем одеваться как американки, но она упорно приносит одни чонсамы. Те, что поизящнее, она оставляет себе. Наверное, так и должно быть.

— Ты теперь мать, — говорит мне Иен-иен. — А твоя сестра еще должна родить моему мальчику сына.

Каждый день Мэй рассказывает мне о своих похождениях. Щеки ее порозовели от свежего воздуха, лицо светится от удовольствия. Меня, старшую сестру, мучает чудовище с красными глазами — зависть. Раньше я узнавала все первой, но теперь Мэй рассказывает мне о магазинах, складах и обо всем остальном, что строится в Чайна-Сити. Она рассказывает, что многое строится на основе старых декораций к фильмам о Китае, и описывает их в таких подробностях, что я уверена, что узнаю их, когда увижу. Но что скрывать — я злюсь, что ей достаются все удовольствия, а я сижу со свекровью и Джой в мрачной квартире, задыхаясь от пыли. Я уговариваю себя, что это все лишь временно, как и остров Ангела, и скоро мы с Мэй как-нибудь сбежим.

Тем временем Старый Лу продолжает наказывать меня молчанием за рождение дочери. Сэм уныло бродит вокруг, потому что я отказываюсь заниматься с ним постельными делами. Каждый раз, как он приближается ко мне, я скрещиваю на груди руки и хватаю себя за локти. Он отшатывается, и по его лицу видно, что он глубоко задет. Он редко обращается ко мне, а когда обращается, то говорит на уличном шанхайском диалекте, как будто свысока. Видя мое недовольство и раздражение, Иен-иен преподносит мне очередной урок супружеской жизни:

— Тебе надо к этому привыкнуть.

В начале мая, спустя две недели после нашего приезда, сестра просит и получает разрешение взять нас с Джой на прогулку.

— Напротив Плазы — Ольвера-стрит, там мексиканцы держат магазинчики для туристов, — рассказывает Мэй. — За ней расположен Чайна-Сити. Если оттуда пройти вверх по Бродвею и повернуть на север, почувствуешь себя на итальянской открытке. В окнах болтается салями… Перл, там все такое же необычное и чужое, как в русском районе во Французской концессии. Да, совсем забыла. — Она смеется. — Здесь тоже есть Французская концессия. Называется Французский городок — на Хилл-стрит, в квартале от Бродвея. У них там французская больница, кафе… Ладно, не важно. Давай прогуляемся по Бродвею. Если пойти на юг, придешь к американским кинематографам и универмагам. Если на север, через Маленькую Италию, придешь к строящемуся Чайна-тауну — его называют Новым Чайна-тауном. Я отведу тебя куда захочешь.

Но мне пока что не хочется идти никуда.

— Здесь тебе не Шанхай. Там нас разделяли деньги, раса, но мы все равно постоянно встречались, — объясняет Мэй на следующей неделе, когда мы с ней и Джой гуляем по кварталу. — Пусть мы посещали разные заведения, но мы ходили по одним и тем же улицам. Здесь все живут отдельно — японцы, мексиканцы, итальянцы, негры, китайцы. Белые повсюду, а все остальные где-то внизу. И каждый хочет, чтобы у него хоть на одно зернышко риса было больше, чем у соседа. Помнишь, как важно было в Шанхае говорить по-английски? Все так гордились своим американским или британским акцентом. А тут важно, хорошо ли ты говоришь по-китайски и где или у кого ты ему учился — здесь, в Чайна-тауне, или в Китае. Те, кто говорят на сэйяпе, никогда не будут иметь дела с теми, кто говорит на саамяпе, и наоборот. Мало того: те, кто родился в Америке, смотрят на нас свысока, называют новичками и отсталыми. А мы смотрим свысока на них, потому что знаем, что китайская культура лучше американской. Кроме того, важно имя. Если ты Лу — покупаешь только у Лу, даже если выходит на пять центов дороже. Все знают, что от ло фань помощи не дождешься, но ни Мок, ни Вонг, ни Соу-Хоу членам семьи Лу не помогут.

Она показывает мне бензоколонку, хотя мы еще не встречали ни одного владельца автомобиля. Мы проходим мимо бара «У Джерри» — там подают китайскую еду в китайском интерьере, но хозяин при этом не китаец. На каждом сантиметре земли, не занятом торговлей, располагаются ночлежки всех видов: крохотные квартирки вроде той, где ютимся мы, меблированные комнаты, где холостяки, вроде братьев моего мужа, могут жить за несколько долларов в месяц, и комнаты в миссиях, где те, кому действительно не везет, могут ночевать, питаться и зарабатывать пару долларов в месяц уборкой.

Через месяц таких прогулок по кварталу Мэй ведет меня на Плазу.

— Раньше это место было сердцем Испанского сеттльмента. В Шанхае были испанцы? — спрашивает Мэй беззаботно, почти весело. — Я что-то не припомню.

Я не успеваю ответить, потому что она уже торопится показать мне Ольвера-стрит, проходящую по другой стороне Плазы прямо напротив аллеи Санчес. Мне не особенно туда хочется, но она уговаривает. Мы пересекаем открытое пространство и храбро ступаем в людской поток. В ярких фанерных киосках продаются вышитые хлопковые рубашки, тяжелые глиняные пепельницы и остроконечные леденцы. Люди в ярких одеждах мастерят свечи, стеклянные сувениры и резиновые подошвы для сандалий, поют и играют.

— Что, в Мексике и правда так живут? — спрашивает Мэй. Я не знаю, есть ли у этого места хоть что-то общее с Мексикой, но здесь, по крайней мере, все кажется таким ярким и праздничным по сравнению с нашей сумрачной квартирой!

— Понятия не имею. Может быть.

— Ну, в общем, если тебе кажется, что здесь весело, подожди, пока не окажешься в Чайна-Сити.

Дойдя до середины улицы, она останавливается как вкопанная.

— Смотри, это Кристин Стерлинг. — Она кивает на немолодую, но элегантно одетую белую даму, сидящую на крыльце дома, который выглядит так, будто его построили из грязи. — Она обустроила нынешнюю Ольвера-стрит. И Чайна-Сити тоже она заправляет. Все говорят, что она добрая, что она помогает мексиканцам и китайцам открывать свой бизнес — сейчас это нелегко. Она прибыла в Лос-Анджелес без гроша за душой, как и мы. Теперь ей принадлежат две туристические достопримечательности.

Мы доходим до конца квартала. Американские автомобили гудками прокладывают себе путь. За Мейси-стрит я вижу стену, окружающую Чайна-Сити.

— Пойдем, если хочешь, — предлагает Мэй. — Нам надо только улицу перейти.

Я качаю головой:

— Может быть, в другой раз.

Пока мы идем обратно по Ольвера-стрит, Мэй улыбается и машет хозяевам лавок, но они не отвечают ей.

Пока Мэй работает со Старым Лу, а Сэм трудится в Чайна-Сити, мы с Иен-иен занимаемся хозяйством, приглядываем за Верноном после школы и по очереди укачиваем Джой, когда она целыми днями плачет без видимой причины. Но даже если бы меня отпускали в гости, к кому бы я пошла? На десять мужчин здесь приходится одна женщина или девушка. Местным девушкам нашего с Мэй возраста, как правило, не разрешают встречаться с мальчиками, да и местные китайцы не хотят на них жениться.

— Здесь рождаются слишком американизированные девушки, — говорит дядя Эдфред, когда приходит на воскресный обед. — Когда разбогатею, вернусь в свою деревню и женюсь на традиционной девушке.

Некоторые мужчины, вроде дяди Уилберта, годами не видели своих жен, живущих в Китае.

— Мы с моей женой не занимались постельными делами лет двадцать. Дороговато ехать за этим в Китай. Я коплю, чтобы вернуться туда богатым.

Поэтому местные девушки часто так и не выходят замуж. По будням они ходят в американскую школу и в китайскую школу при миссии. По выходным работают на семейных предприятиях и занимаются китайской культурой в миссиях. Мы на этих девушек совсем непохожи. Мы слишком молоды, чтобы общаться с другими женами и матерями, к тому же они кажутся нам отсталыми. Хотя они и родились здесь, многие из них, так же как и Иен-иен, даже не окончили начальную школу — в такой изоляции и под таким бдительным надзором держали их даже в детстве.

В один из июньских вечеров, на сорок второй день нашего пребывания в Лос-Анджелесе и за несколько дней до открытия Чайна-Сити, Сэм возвращается домой и предлагает:

— Хочешь — пойди прогуляйся с сестрой. Я сам дам Джой бутылочку.

Мне не хочется оставлять с ним Джой, но в последнее время я вижу, что ей нравится, как он неловко держит ее на руках, шепчет ей что-то на ухо и щекочет ее животик. Видя, что она довольна, и понимая, что Сэм будет рад, если я уйду и ему не придется со мной разговаривать, мы с Мэй выходим в весенний вечер. Мы доходим до Плазы, сидим на скамье, слушаем мексиканскую музыку, доносящуюся с Ольвера-стрит, и наблюдаем за играющими на аллее Санчес детьми. Вместо мяча у них — перевязанный бумажный пакет, набитый мятыми газетами.

Наконец-то Мэй никуда меня не тащит и не показывает мне город. Можно просто посидеть и несколько минут побыть собой. В квартире, где слышно каждое слово и каждое движение, нам негде уединиться. А здесь, вдали от любопытных ушей, мы говорим свободно и обсуждаем свои тайны. Мы вспоминаем маму, папу, Томми, Бетси, З. Ч. и даже наших слуг. Говорим о блюдах, которых нам недостает, и о запахах и звуках Шанхая, который кажется теперь таким далеким. Потом берем себя в руки, стараемся отвлечься от тоски по утраченным местам и людям и подумать о том, что происходит вокруг. Каждый раз, когда Старый Лу и Иен-иен занимаются постельными делами, я слышу скрип матраса. Мне известно, что Верн и Мэй этого так и не делали.

— Вы с Сэмом тоже, — парирует Мэй. — А ты должна. Ты замужем. У вас с ним ребенок.

— Почему же я должна, а ты — нет?

Мэй гримасничает:

— Но как? С ним что-то не так.

Тогда, в Шанхае, я думала, что Мэй несправедлива к Верну. Но теперь, прожив с ним некоторое время и видя его гораздо чаще, чем Мэй, я понимаю, что она права. И дело не в том, что он еще не стал мужчиной.

— Мне не кажется, что он недоразвитый, — говорю я, стараясь поддержать ее.

Мэй нетерпеливо отмахивается:

— Дело не в этом. Он… какой-то ущербный. — Она изучает сплетение ветвей над нашими головами, как будто ища в них подсказку. — Он разговаривает, но мало. Иногда мне кажется, он не понимает, что происходит вокруг. Или вдруг становится похож на одержимого, особенно когда склеивает эти модели аэропланов и лодок, которые ему покупает отец.

— По крайней мере, о нем заботятся, — замечаю я. — Помнишь мальчика, которого мы видели на лодке на Великом канале? Его держали в клетке!

Мэй то ли не помнит, то ли ей все равно. Она продолжает, не отвечая мне:

— Они носятся с Верном, как будто он особенный. Иен-иен гладит ему одежду и выкладывает перед ним по утрам. Называет его Маленьким Мужем…

— В этом она похожа на маму. Называет каждого его прозвищем или титулом. Она даже своего мужа называет Старый Лу!

Как это приятно — смеяться. Мама с папой называли его так в знак почтения, мы звали его так, потому что не любили, Иен-иен зовет его так, потому что так его видит.

— Ноги у нее обычные, но она гораздо более темная, чем мама, — продолжаю я. — Верит в духов, в зелья, гороскопы, во всю эту чушь…

Мэй фыркает от отвращения:

— Помнишь, я ляпнула ей, что простудилась? Она мне сварила имбирный чай с сушеным луком, чтобы прочистить грудь, и заставила дышать кипяченым уксусом, чтобы улучшить ток крови!

— Но это же помогло.

— Да, — признает Мэй. — Зато теперь она хочет, чтобы я пошла к травнику, чтобы тот сделал меня плодовитой и более привлекательной для Маленького Мужа. Говорит, что Овца и Кабан — это чуть ли не самые совместимые знаки.

— Мама всегда говорила, что Кабан — чистосердечный, честный и простой человек.

— С простотой у него все в порядке, — вздрагивает Мэй. — Я ведь пыталась. В смысле… — Она колеблется. — Мы же спим в одной постели. Некоторые ему бы позавидовали. Но он ничего не делает, хотя все, что нужно, у него есть.

Она делает паузу, позволяя мне осмыслить сказанное. Мы обе попросту пропадаем в этой тюрьме, но всякий раз, думая о том, как мне плохо, я вспоминаю о своей сестре в соседней комнате.

— А когда я выхожу по утрам на кухню, — продолжает Мэй, — Иен-иен спрашивает: «Где твой сын? Мне нужен внук!» На прошлой неделе, когда я вернулась из Чайна-Сити, она отвела меня в сторону и сказала: «Вижу, тебя снова навестила красная сестричка. Завтра съешь воробьиных почек и мандариновой цедры — они усилят твое ци. Травник сказал, что это подготовит твою матку к принятию жизненной энергии моего сына».

Я улыбаюсь, слушая, как сестра забавно подражает пронзительному голосу Иен-иен, но Мэй не видит в этом ничего смешного.

— Почему тебя не заставляют есть воробьиные почки и мандариновую цедру? Почему тебя не посылают к травнику?

Я не знаю, почему Старый Лу и его жена по-другому ведут себя со мной и Сэмом. У Иен-иен есть прозвища для всех, но я никогда не слышала, чтобы она обращалась к Сэму — ни по прозвищу, ни по американскому имени, ни даже по его китайскому имени. Да и свекор, не считая первого вечера, к нам обоим почти не обращается.

— Сэм не ладит с отцом, — говорю я. — Ты заметила?

— Они часто ругаются. Старик зовет Сэма тоу кэ и чок кинь. Не знаю, что это значит, но вряд ли это комплимент.

— Он называет Сэма ленивым и пустоголовым.

Я мало общаюсь с Сэмом, поэтому спрашиваю:

— Это так?

— По-моему, нет. Старик настаивает, чтобы Сэм занимался рикшами, когда откроется Чайна-Сити. Хочет, чтобы он возил тележки. А Сэм не хочет.

— Да и кто бы захотел, — содрогаюсь я.

— Ни здесь, ни где-либо еще, — соглашается Мэй. — Даже если для людей это просто развлечение.

Я была бы не прочь еще поговорить о Сэме, но Мэй возвращается к своим проблемам с мужем:

— Они могли бы обращаться с ним как со всеми остальными мальчиками. Он мог бы работать с отцом после школы, мог бы помогать нам с Сэмом распаковывать ящики и расставлять товар по полкам. Но старик настаивает, чтобы он шел домой и делал уроки. Мне кажется, он просто запирается у себя и возится со своими моделями. И у него мало что получается, насколько я вижу.

— Я знаю. Я его вижу больше, чем ты. Я с ним целые дни провожу.

Не знаю, услышала ли Мэй горечь в моем голосе, но я услышала и торопливо продолжаю:

— Все знают, что сын — это большая ценность. Может быть, они хотят, чтобы он когда-нибудь унаследовал дело.

— Но он же младший сын! Как это возможно? Это было бы неправильно. Верну стоило бы хоть чему-нибудь научиться. Такое впечатление, что они хотят, чтобы он навсегда остался ребенком.

— Может быть, они не хотят, чтобы он уезжал. Может быть, они не хотят, чтобы мы все уезжали. Они такие старомодные. Мы живем вместе, дела делаются только внутри семьи, деньги прячут, на расходы нам ничего не дают.

Это действительно так. Нам с Мэй не дают денег на хозяйство, а мы, разумеется, не можем сказать, что нам нужны деньги, чтобы сбежать отсюда и начать жизнь заново.

— Дикари неотесанные, — говорит Мэй горько. — А как Иен-иен готовит! Что она за китаянка?

— Мы тоже не умеем готовить.

— Но ведь никто не знал, что нам придется готовить! У нас должны были быть слуги.

Некоторое время мы сидим молча. Но что толку горевать о потерянном? Мэй смотрит на аллею Санчес. Большинство детей уже разошлись по домам.

— Надо идти, а то Старый Лу запрет нас дома.

Держась за руки, мы возвращаемся домой. У меня легче на сердце. Мы с Мэй не просто сестры, мы невестки. Невестки тысячелетиями жаловались, как тяжело им живется в доме мужа, под железным кулаком свекра и мозолистой пятой свекрови. Нам с Мэй повезло, что мы вместе.

Мечты о восточной романтике

Восьмого июня, спустя почти два месяца после нашего прибытия в Лос-Анджелес, я наконец-то перехожу улицу и вхожу в Чайна-Сити, чтобы участвовать в торжественном открытии. Чайна-Сити окружен Великой стеной в миниатюре — впрочем, сложно называть великой узкую стенку, смахивающую на картонную декорацию. Я вхожу в главные ворота и вижу, что около тысячи человек собрались на открытой площадке, называемой Двором Четырех времен года. Официальные лица и кинозвезды произносят речи, трещат шутихи, резвятся танцоры в костюмах львов и драконов. Ло фань выглядят блестяще и модно: женщины в шелках и мехах, перчатках и шляпах, на губах — блестящая помада, мужчины в костюмах, остроносых туфлях и фетровых шляпах. Мы с Мэй надели чонсамы, они подчеркивают нашу красоту и стройность, но я все равно чувствую, что рядом с американками мы выглядим дико и старомодно.

— Мечты о восточной романтике вплетены, подобно шелковым нитям, в скромную ткань Чайна-Сити, — вещает со сцены Кристин Стерлинг. — Мы хотим, чтобы наши достопочтенные гости увидели сверкающие краски надежд и идеалов, простив несовершенства, ибо они преходящи. Пусть те, кто из поколения в поколение жил в Китае, кто претерпел тяжелейшие бедствия у себя на родине, найдет здесь тихую гавань, где можно сохранить свою национальную идентичность, следовать заветам предков и спокойно заниматься своими традиционными искусствами и ремеслами.

Да ладно!

— Оставьте сумятицу и спешку нового мира, — продолжает Кристин Стерлинг, — и прикоснитесь к спокойному очарованию мира старого.

Ну конечно!

Как только закончатся речи, сразу же откроются магазины и рестораны и работникам, в том числе и нам с Иен-иен, придется поторопиться занять свои места. Пока же я держу Джой так, чтобы она видела, что происходит. Среди толпящихся и толкающих друг друга людей я теряю из виду Иен-иен. Я должна явиться в кафе «Золотой дракон», но не знаю дороги. Как же я ухитрилась потеряться в огороженном квартале? Обилие тупиков, поворотов и узеньких дорожек сбивает с толку. Я вхожу в ворота, но вижу за ними внутренние дворы и пруды с золотыми рыбками или оказываюсь в лавках, торгующих благовониями. Я прижимаю Джой к груди и пробираюсь вдоль стены. Рикши с криками «Посторонись!» везут по аллеям смеющихся ло фань в повозках, украшенных эмблемой «Золотые рикши». Возчики выглядят совсем не так, как я привыкла: они разодеты в шелковые пижамы, вышитые шлепанцы и новенькие широкополые соломенные шляпы. И это не китайцы, а мексиканцы.

Маленькая девочка, похожая на бродяжку, только чуть опрятнее, пробирается сквозь толпу, раздавая брошюры с картой. Я беру одну и пытаюсь понять, куда мне идти. На карте отмечены основные пункты: «Райские ступени», «Гавань Хуанпу», «Лотосовые пруды» и «Двор Четырех времен года». В нижней части карты кивают друг другу два нарисованных чернилами человечка, одетые в китайские одежды. Подпись гласит: «Если вы соблаговолите осиять своим присутствием наш скромный квартал, мы поприветствуем вас сладостями, вином, музыкальными редкостями и предметами искусства, чтобы усладить ваш благородный взор». На этой карте не отмечено ни одно из заведений Старого Лу, каждое из которых имеет в своем названии слово «золотой».

Чайна-Сити не похож на Шанхай. Не похож он и на старый китайский квартал в Шанхае. Даже на китайскую деревню он не похож. Больше всего он похож на Китай, изображаемый в фильмах, которые привозили в Шанхай из Голливуда. Он выглядит именно так, как его описывала Мэй во время наших прогулок. Студия «Парамаунт» пожертвовала декорации фильма «Восьмая жена Синей Бороды» — их переделали в кафе «Китайская джонка». Рабочие «Метро Голдвин Майер» тщательно воссоздали ферму Ван из фильма «Добрая земля»:[22] во дворе пасутся утки и цыплята. За двором лежит переулок Ста Сюрпризов. Все те же рабочие переделали стоящую там старую кузницу в десяток сувенирных магазинчиков, торгующих деревцами счастья, ароматизированным чаем и вышитыми «испанскими» шалями с бахромой, сделанными в Китае. Говорят, что в храме Гуан Инь хранятся тысячелетние гобелены и статуя, предположительно спасенная от бомбежки Шанхая. На самом деле этот храм, как и многие другие здания Чайна-Сити, был построен из старых декораций «Метро Голдвин Майер». Даже Великая стена досталась в наследство от съемок, хотя это наверняка был вестерн, где изображалась защита форта. Стремлению Кристин Стерлинг переделать Ольвера-стрит в нечто китайское сопутствовало полное отсутствие у нее вкуса и понимания нашей культуры и истории.

Разум говорит мне, что я в безопасности. Вокруг слишком много народу, чтобы кто-нибудь попытался напасть на меня, но мне страшно. Я сжимаю Джой так крепко, что она начинает плакать. Люди смотрят на меня как на плохую мать. Я не плохая мать, хочется крикнуть мне. Это моя дочь. В панике я думаю, что надо найти главный вход — оттуда я смогу добраться до дома. Но Старый Лу запер дверь в квартиру, и у меня нет ключа. В тревоге, опустив голову, я пробираюсь сквозь толпу.

— Ты заблудилась? — слышу я чистые тона шанхайского говора. — Тебе помочь?

Я поднимаю взгляд и вижу седого ло фань в очках, с окладистой белой бородой.

— Ты, должно быть, сестра Мэй, — говорит он. — Тебя зовут Перл?

Я киваю.

— Меня зовут Том Габбинс. Многие зовут меня Бак Ва Том — Том-Кино. У меня здесь магазин, и я знаком с твоей сестрой. Скажи, куда ты идешь.

— Мне нужно в кафе «Золотой дракон».

— А, одно из золотых заведений. Твой свекор заправляет здесь всем, что стоит пять центов, — говорит он понимающе. — Пойдем. Я тебя отведу.

Я не знаю этого человека, и Мэй никогда не упоминала о нем, но есть много такого, о чем она мне не рассказывает. Звучание шанхайской речи возвращает мне присутствие духа. Пока мы идем в кафе, он указывает на различные магазины, принадлежащие моему свекру. «Золотой фонарь», первый магазин Старого Лу в Чайна-тауне, торгует дешевыми безделушками: пепельницами, футлярами для зубочисток, палочками для почесывания спины. Внутри я вижу Иен-иен, болтающую с покупателями. Затем вижу Верна, в одиночестве продающего шелковые цветы в крохотной лавке «Золотой лотос». Старый Лу при мне хвастался перед соседями, как дешево ему обошлось открытие его бизнеса. «В Китае шелковые цветы стоят гроши, а здесь я их продаю в пять раз дороже!»

Знакомая семья открыла магазин, торгующий живыми цветами. Старый Лу не устает насмехаться над ними:

— Они заплатили восемнадцать долларов за подержанный холодильник, и каждый день им приходится покупать сто фунтов льда по пятьдесят центов! Чтобы было куда ставить цветы, они покупают банки и вазы. Это чересчур расточительно! А шелковые цветы продавать несложно — даже мой сын с этим справляется.

Я вижу издалека верхушку «Золотой пагоды» и понимаю, что теперь мне достаточно будет поднять голову, чтобы сориентироваться. «Золотая пагода» располагается в искусственной пятиярусной пагоде. Здесь Старый Лу, одевшись в шелковые одежды цвета ночного неба, собирается продавать лучшие свои товары: вещи, украшенные перегородчатой эмалью или перламутровой мозаикой, первоклассный фарфор, резную тиковую мебель, трубки для курения опиума, маджонг из слоновой кости и антиквариат. Внутри я вижу Мэй — она стоит слева от старика и, оживленно жестикулируя, болтает с четырьмя покупателями. Она улыбается так широко, что видны все зубы. Она выглядит совсем по-другому, и все же это моя сестра, которую я знаю столько лет. Чонсам облегает ее тело, как вторая кожа. Глядя на ее локоны, я вдруг вижу, что Мэй постриглась и уложила волосы. Как же я раньше этого не заметила? Но больше всего меня потрясает то, что от нее вновь исходит прежнее сияние. Я ее давно такой не видела.

— Она прелестна, — замечает Том, словно услышав мои мысли. — Я предлагал устроить ее на работу, но она боится, что ты не одобришь. Что думаешь, Перл? Как видишь, я порядочный человек. Может, подумаешь об этом и обсудишь с Мэй?

Я слышу его, но не понимаю, что он имеет в виду. Видя мое замешательство, он пожимает плечами:

— Ну хорошо. Пойдем к «Золотому дракону».

Когда мы оказываемся на месте, он заглядывает в окно и обращается ко мне:

— Здесь, видимо, нужна твоя помощь, так что не буду тебя задерживать. Если что-нибудь понадобится, заходи ко мне в «Азиатскую костюмную компанию». Мэй тебе покажет, где это. Она каждый день ко мне заглядывает.

С этими словами он поворачивается и исчезает в толпе. Я толкаю дверь кафе и вхожу. Внутри стоят восемь столиков и стойка с десятью табуретами. За стойкой дядя Уилберт в белой сорочке и бумажной шляпе из чистой газетной бумаги, весь потный, орудует шипящим воком.[23] Рядом дядя Чарли нарезает большим ножом овощи. Дядя Эдфред несет стопку тарелок к раковине, где Сэм споласкивает кипятком грязные стаканы.

— Эй, помогите мне кто-нибудь! — зовет незнакомый мне мужчина.

Сэм вытирает руки, торопливо протягивает мне блокнот официантки, забирает Джой и кладет ее в деревянный ящик за стойкой. Следующие шесть часов мы работаем без перерыва. К тому моменту, когда торжественное открытие подходит к концу, одежда Сэма уже вся в жирных пятнах, у меня болят плечи, руки и ноги, но Джой спокойно спит в своем ящике. За нами приходят Старый Лу и остальные. Дядюшки отправляются куда-то, куда по вечерам ходят холостяки Чайна-тауна. Старый Лу запирает дверь, и мы отправляемся домой. Сэм, Верн и их отец идут впереди, мы с Иен-иен и Мэй, как полагается, следуем за ними, отставая на десять шагов. Я выбилась из сил, и Джой кажется тяжелее мешка риса, но никто не предлагает ее забрать у меня.

Старый Лу запретил нам говорить на языке, которого он не понимает, но я обращаюсь к Мэй на уском диалекте, надеясь, что Иен-иен на нас не донесет, а он и остальные мужчины нас не услышат.

— Мэй, у тебя появились от меня секреты.

Я не сержусь. Но чувствую себя задетой. Мэй строила новую жизнь в Чайна-тауне, а я сидела взаперти. Она даже постриглась! Я разозлилась, когда это заметила.

— Секреты? Какие секреты?

Она говорит тихо — чтобы нас не услышали? Или чтобы я тоже не повышала голос?

— Я думала, мы решили, что будем здесь носить только западную одежду. Мы хотели выглядеть как американки, но ты мне приносишь только чонсамы.

— Это же один из твоих любимых чонсамов, — возражает Мэй.

— Я не хочу больше так одеваться. Мы же договорились…

Она замедляет шаг и, когда я обгоняю ее, трогает меня за плечо, чтобы я остановилась. Иен-иен продолжает покорно следовать за мужем и сыновьями.

— Я не хотела говорить, потому что знала, что ты расстроишься, — шепчет Мэй и нервно касается пальцами губ.

— Что случилось? — вздыхаю я. — Говори.

— Нашей западной одежды больше нет. Он, — она кивает в сторону мужчин, но я понимаю, что она имеет в виду нашего свекра, — хочет, чтобы мы носили только китайскую одежду.

— Почему?..

— Послушай, Перл. Я пыталась поговорить с тобой, пыталась показать тебе все вокруг, но иногда ты хуже мамы. Ты не хочешь ничего знать, не хочешь ничего слышать.

Ее слова больно ранят меня, но она еще не закончила.

— Знаешь, почему те, кто работают на Ольвера-стрит, носят мексиканскую одежду? Потому что миссис Стерлинг так хочет. Это входит в их арендный договор, так же как и в наш. Чтобы работать здесь, мы должны носить чонсамы. Они — миссис Стерлинг и ее партнеры ло фань — хотят, чтобы мы выглядели так, как будто не покидали Китая. Старый Лу знал это, когда забирал нашу одежду в Шанхае. Сама подумай, Перл. Мы думали, что у него нет вкуса и он ничего не понимает в одежде, но он прекрасно знал, что ему нужно, и забрал только то, что могло нам здесь пригодиться. Все остальное он оставил.

— Почему ты мне раньше ничего не сказала?

— А как? Тебя как будто нет с нами. Я пыталась сводить тебя куда-нибудь, но ты обычно не хочешь выходить из дому. Мне пришлось чуть ли не силком тащить тебя посидеть на Плазе. Ты ничего не говоришь, но я же знаю, что ты винишь меня, Сэма, Верна и всех остальных, что тебя держат взаперти. Никто не держит тебя взаперти! Ты же сама никуда не ходишь. До сегодняшнего вечера я даже не могла уговорить тебя сходить в Чайна-Сити!

— Но зачем мне это? Мы же не вечно здесь будем жить.

— А как ты собираешься бежать, если не ориентируешься?

Дело в том, что мне страшно, и ничего не делать — гораздо легче, думаю я, но молчу.

— Ты как птица, которую выпустили из клетки, — говорит Мэй, — а она уже забыла, как это — летать. Ты моя сестра, но я не знаю, где бродят твои мысли. Ты так отдалилась.

Мы поднимаемся по лестнице в свою квартиру. У дверей она вновь останавливает меня:

— Почему ты не можешь снова стать той моей сестрой, какой была в Шанхае? Ты была веселой. Ты ничего не боялась. А теперь ведешь себя как фужэнь. — Она делает паузу. — Прости. Я говорю ужасные вещи. Я знаю, тебе через многое пришлось пройти, и я понимаю, что ты отдаешь всю себя ребенку. Но мне тебя не хватает, Перл. Мне не хватает моей сестры.

Мы слышим, как внутри Иен-иен воркует над Верном:

— Маленький Муж, тебе пора спать! Бери свою жену и отправляйтесь в кровать.

— Я скучаю по маме с папой. Я скучаю по нашему дому. А здесь, — она обводит рукой темную прихожую, — все так сложно. Мне без тебя не справиться.

По ее щекам катятся слезы. Она решительно их смахивает, делает глубокий вдох и входит в дом, чтобы отправиться в кровать со своим Маленьким Мужем.

Несколько минут спустя я укладываю Джой в ящик и ложусь. Сэм, как обычно, отодвигается от меня, а я устраиваюсь на краю кровати — подальше от него, поближе к Джой. В голове царит сумбур. История с одеждой просто очередной непредвиденный удар, ладно, но все остальное, о чем говорила Мэй? Я не понимала, что ей тоже тяжело. И она права: я действительно боялась выйти из квартиры, дойти до конца аллеи Санчес, пересечь Плазу, спуститься по Ольвера-стрит, перейти дорогу и войти в Чайна-Сити. За последние несколько недель Мэй не раз предлагала отвести меня в Чайна-Сити. Но я так и не пошла.

Сквозь одежду я нащупываю подаренный мамой талисман. Что со мной произошло? Как я превратилась в запуганную фужэнь?

Двадцать пятого июня, всего лишь три недели спустя, в нескольких кварталах от нас открывается Новый Чайна-таун. На каждом его углу возвышаются ярко разукрашенные традиционные китайские ворота из резного дерева. Парад возглавляет пленительная кинозвезда Анна Мэй Вонг. Отряд барабанщиц устраивает зажигательное представление. Неоновые огни очерчивают контуры ярких зданий, украшенных вычурными китайскими карнизами и балконами. Кажется, что здесь все лучше и значительнее. Здесь больше фейерверков, больше видных политических деятелей, перерезающих ленточки и произносящих речи, больше акробатов, танцующих в костюмах львов и драконов. Даже те, кто открывают здесь магазины и рестораны, считаются более обеспеченными и уважаемыми людьми, чем предприниматели Чайна-Сити.

Говорят, что открытие сразу двух китайских кварталов знаменует собой начало хороших времен для китайцев Лос-Анджелеса. Я бы сказала, что не все так просто. В Чайна-Сити нам приходится трудиться все больше. Мой свекор с железными кулаками не дает нам расслабиться. Он строг и часто жесток с нами. Никто не осмеливается противоречить ему, но я не понимаю, как нам догнать Чайна-таун. Как конкурировать с теми, у кого уже есть большое преимущество? И как в такой ситуации нам заработать на побег?

Запахи дома

Мне следовало бы сейчас планировать, куда мы пойдем погулять с Мэй и Джой, но все, о чем я способна думать, — это мой желудок, где свило себе гнездо одиночество. Я скучаю по медовым булочкам, пирогам с засахаренными розовыми лепестками и яйцам с пряностями, сваренным в чайном настое. Питаясь тем, что готовит Иен-иен, я похудела сильнее, чем на острове Ангела, и теперь наблюдаю за дядей Уилбертом и дядей Чарли, первым и вторым поварами в «Золотом драконе», чтобы научиться готовить самой. Они разрешают мне сопровождать их в мясную лавку Сэма Сина, в окне которой стоит позолоченный поросенок, где они покупают уток и свинину. Они берут меня в рыбную лавку Джорджа Вонга, расположенную за Чайна-Сити, на Спринг-стрит, и рассказывают мне, что надо покупать только ту рыбу, которая еще дышит. Мы переходим улицу, входим в «Международную бакалею», и в первый раз с момента нашего приезда я чувствую запахи дома. Дядя Уилберт покупает мне на свои деньги мешочек соленых черных бобов. Я так благодарна, что с тех пор они по очереди покупают мне разные лакомства: плоды унаби, финики в меду, побеги бамбука, корни лотоса и черные грибы. Время от времени, когда в кафе на миг наступает затишье, они зовут меня к себе на кухню и показывают, как приготовить какое-нибудь простое блюдо из этих ингредиентов.

Каждую субботу дядюшки приходят к нам ужинать. Я спрашиваю Иен-иен, можно ли мне приготовить ужин самой. Все с удовольствием съедают мою стряпню, и с тех пор я готовлю ужин каждую субботу. Вскоре я уже могу управиться с готовкой за полчаса, если Верн моет рис, а Сэм нарезает овощи. Сначала Старый Лу был недоволен:

— С чего это я позволю тебе просаживать мои деньги на еду? С чего это мне выпускать тебя на улицу за едой?

И это несмотря на то, что он не возражает, чтобы мы ходили на работу, где мы обслуживаем посторонних людей, к тому же белых.

— Я не трачу ваших денег, за еду платят дядя Уилберт и дядя Чарли, — возражаю я. — И не хожу по улицам в одиночестве, потому что я все время с ними.

— Еще того не легче! Они копят деньги, чтобы вернуться домой. Все здесь, и я в том числе, мечтают вернуться в Китай — если не жить, так хоть умереть там, если не умереть, так чтобы их хоть похоронили там! — Как и многие мужчины, Старый Лу мечтает накопить десять тысяч долларов, вернуться в родную деревню богатым человеком, завести несколько любовниц, дать жизнь еще нескольким сыновьям и провести остаток своих дней, потягивая чай. — Каждый раз, когда я езжу в Китай, я покупаю там поля. Раз мне здесь не дают земли, у меня будет земля в Китае! Я знаю, что ты думаешь, Перл. Ты думаешь: но он же здесь родился! Он американец! Я тебе вот что скажу: пусть я и родился здесь, но в душе я все равно китаец. Я вернусь домой.

Его жалобы предсказуемы, он, как обычно, переводит тему разговора с кого угодно на себя. Но ему нравится моя еда, и на остальное я не обращаю внимания. Он, конечно, этого не говорит, но делает кое-что получше. Несколько недель спустя он объявляет:

— По понедельникам буду выдавать тебе деньги, чтобы ты покупала нам еду.

Порой меня охватывает искушение отложить немного денег на свои нужды, но я знаю, как тщательно он пересчитывает каждую монетку и как внимательно проверяет счета, и знаю, что иногда он ходит сверить цены к мяснику, галантерейщику и на рыбный рынок. Он так трясется над своими деньгами, что отказывается класть их в банк. Деньги хранятся в тайниках принадлежащих ему заведений, недосягаемые для бедствий и для банкиров ло фань.

Теперь, когда я хожу по магазинам одна, продавцы стали узнавать меня. Они ценят меня, хотя доход от меня небольшой, и вознаграждают мою приверженность их жареной утке, свежей или маринованной рыбе, вручая мне новогодние календари. Рисунки выполнены в нарочито китаизированном духе: кричащие красные, синие и зеленые мазки на плоском белом фоне. Вместо красавиц, прикорнувших в своих будуарах, чей вид дышит негой и эротизмом, художники предпочитают изображать затасканные виды Великой стены, священной горы Эмэй, загадочные карсты Гуйлиня или вялых женщин, одетых в блестящие чонсамы с геометрическими узорами, чьи позы призваны воплощать добродетели «Морального перевооружения».[24] Рисунки аляповаты и безлики, в них нет ни изящества, ни чувства, но я вешаю календари на стены, так же как шанхайские бедняки вешают их в своих печальных лачужках, чтобы привнести в свою жизнь немного красок и надежды. Эти календари, как и мои ужины, немного освещают наш дом, и, так как они достаются нам бесплатно, свекор не протестует.

В канун Рождества я поднимаюсь в пять утра, одеваюсь, отдаю Джой свекрови и вместе с Сэмом иду в Чайна-Сити. Несмотря на ранний час, на улице удивительно тепло. Всю ночь дул теплый ветер, и по Плазе и Мейн-стрит разбросаны сломанные ветви, сухие листья, конфетти и прочий мусор, оставшийся после празднеств на Ольвера-стрит. Мы пересекаем Мейси-стрит, входим в Чайна-Сити и идем нашей обычной дорогой: от стоянки рикш во Дворе Четырех времен года мы добираемся до фермы Ван, во дворе которой клюют землю утки и цыплята. Я так и не посмотрела фильм «Добрая земля», но дядя Чарли сказал, что мне следует обязательно его увидеть:

— Китай там — как настоящий.

Дядя Уилберт тоже требует, чтобы я посмотрела этот фильм:

— Если пойдешь, внимательно смотри на массовку. Я там есть! В этом кинофильме полно дядюшек и тетушек из Чайна-тауна.

Но я не иду в кино и даже не захожу на ферму, потому что каждый раз при виде этой фермы я вспоминаю хижину в окрестностях Шанхая.

От фермы Ван мы спускаемся по Дрэгон-роуд. Я следую за Сэмом. Он предлагает мне пойти рядом, но я не хочу обнадеживать его. Если я буду болтать с ним днем или стану, например, ходить с ним рядом, он непременно захочет заняться постельными делами.

Если не считать маршрутов рикш, все предприятия Старого Лу сосредоточены между Дрэгон-роуд и Гуан-Инь-роуд. Именно здесь пролегает извилистый путь рикшей. За те полгода, что я здесь работаю, я всего лишь дважды осмеливалась дойти до Лотосового пруда или до крытого павильона, где разместились театр китайской оперы, магазины «Все за пенни» и «Азиатская костюмная компания» Тома Габбинса. Хотя Чайна-Сити представляет собой единый квартал неправильной формы, ограниченный с четырех сторон Мейн-стрит, Мейси-стрит, Спринг-стрит и Од-стрит и содержащий в себе более сорока магазинов вперемежку с кафе, ресторанами и прочими «туристическими аттракционами», вроде фермы Ван, — внутри этот квартал подразделяется на замкнутые анклавы, жители которых редко общаются со своими соседями.

Сэм отпирает дверь в кафе, включает свет и варит кофе. Пока я наполняю солонки и перечницы, дядюшки и другие повара начинают свою работу. К тому моменту, как пироги нарезаны и выставлены на всеобщее обозрение, прибывают первые клиенты. Я болтаю с нашими завсегдатаями — водителями грузовиков и почтальонами, принимаю заказы и передаю их поварам.

В девять к нам заходят двое полицейских и садятся у стойки. Я поправляю фартук и широко улыбаюсь им. Если мы не набьем их животы бесплатно, они выпишут нашим посетителям штраф. В последние две недели нам пришлось особенно тяжело: полицейские ходили от двери к двери и набрали столько рождественских «подарков», сколько смогли унести. Неделю спустя они решили, что подарков было недостаточно, и заблокировали автомобильную стоянку, не пуская к нам посетителей. Теперь все напуганы, покорны и с готовностью дают полицейским все, чего они захотят, чтобы те пускали к нам клиентов.

Как только полицейские уходят, один из водителей подзывает Сэма:

— Эй, дружок, дай-ка мне кусочек того черничного пирога.

Сэм, видимо, еще не пришел в себя от испуга, вызванного визитом полицейских: не обращая внимания на эту просьбу, он продолжает мыть стаканы. Теперь мне кажется, что с того момента, как я прочла в инструкции, что Сэм работает менеджером в кафе, прошла целая вечность. На самом деле он работает кем-то вроде посудомойщика. Это не самая последняя должность, но и не предпоследняя. Я наблюдаю за ним, разнося яйца, картофель, тосты и кофе за тридцать пять центов или рулеты с джемом и кофе за пять центов. Кто-то просит Сэма долить кофе, но тот не реагирует, пока посетитель в нетерпении не стучит по краю чашки. Полчаса спустя все тот же мужчина просит дать ему счет, и Сэм показывает на меня. Он не говорит посетителям ни слова.

Утренняя суматоха стихает. Сэм собирает приборы и грязные тарелки, а я вслед за ним протираю столы и стойки мокрой тряпкой.

— Сэм, почему ты не разговариваешь с посетителями? — спрашиваю я по-английски. Он не отвечает, и я продолжаю: — В Шанхае ло фань все время повторяли, что китайские официанты грубы и неприветливы. Ты же не хочешь, чтобы про тебя так думали?

Занервничав, он кусает нижнюю губу.

Я перехожу на сэйяп:

— Ты говоришь по-английски?

— Немного, — говорит он и, застенчиво улыбнувшись, поправляется: — Совсем немного. Чуть-чуть.

— Но почему?

— Я родился в Китае. Откуда мне знать английский?

— Ты же жил здесь до семи лет.

— Это было давно. Я с тех пор ни слова не помню.

— Но разве ты не учился в Китае? — спрашиваю я. Все наши знакомые в Шанхае учили английский. Даже Мэй говорит по-английски, хотя она всегда училась очень плохо.

— Иногда я пробую говорить по-английски, — уходит от ответа Сэм, — но посетители отказываются меня понимать. А когда они со мной заговаривают, я сам их не понимаю. — Он кивает на часы, висящие на стене: — Тебе пора идти.

Он вечно выставляет меня за дверь. Я знаю, что по утрам и во второй половине дня он куда-то ходит, как и я. Но фужэнь не пристало спрашивать, куда идет муж. Если Сэм играет или платит кому-нибудь, чтобы заниматься постельными делами, что я могу поделать? Если он бабник — что я могу поделать? Если он игрок вроде моего отца — что я могу поделать? Я училась быть женой у моей матери и у Иен-иен, и я знаю, что если твой муж решил бросить тебя, ты ничего с этим не сможешь сделать. Ты не знаешь, куда он ходит. Он возвращается, когда ему вздумается.

Я мою руки и снимаю фартук. По дороге в «Золотой фонарь» я размышляю над словами Сэма. Как могло получиться, что он не выучил английский? Я знаю английский в совершенстве и знаю, что следует говорить «уроженец Запада» вместо ло фань или фань гуй-цзы и «уроженец Востока» вместо «китаец» или «китаеза». Но чаевых так не получишь и товар не продашь. Люди приходят в Чайна-Сити, чтобы развлечься. Посетителям нравится, когда я говорю с сильным китайским акцентом: наслушавшись Верна, Старого Лу и многих других, кто родился здесь, но говорит на неправильном, исковерканном языке, я с легкостью воспроизвожу их речь. Я говорю так специально, Сэм — по невежеству, и это кажется мне столь же омерзительным, как и его тайные интрижки неизвестно с кем.

В «Золотом фонаре» Иен-иен торгует безделушками и приглядывает за Джой. Мы подметаем, смахиваем пыль и наводим лоск. Закончив, я некоторое время играю с Джой. В половине двенадцатого я вновь оставляю ее на попечение Иен-иен, возвращаюсь в кафе и торопливо разношу гамбургеры по пятнадцать центов. Наши гамбургеры менее популярны, чем чайна-бургеры с соевыми ростками, черными грибами и соевым соусом в кафе «Фук Гай», зато у нас хорошо продаются соленая рыба со свининой по десять центов и рис с чаем по пять центов.

После окончания ланча я продаю шелковые цветы в «Золотом лотосе», ожидая, пока Верн придет из школы. Затем я отправляюсь в «Золотую пагоду». Мне хочется обсудить с сестрой наши планы на Рождество, но нам это не удается: она убеждает покупателя, что автор лаковой картины специально писал ее на плоту посредине озера, чтобы ни одна пылинка не нарушила гармонии ее сверкающей поверхности, а я подметаю, вытираю пыль и навожу лоск.

Прежде чем вернуться в кафе, я захожу в «Золотой фонарь», беру Джой и некоторое время прогуливаюсь с ней по аллеям Чайна-Сити. Как и туристы, она любит наблюдать за рикшами. «Золотые рикши» пользуются огромной популярностью — это самое успешное предприятие Старого Лу. Джонни И, один из местных, берется за повозку, только если требуется прокатить какую-нибудь знаменитость или сняться для рекламной фотографии. Обычно всю работу выполняют Мигель, Хосе и Рамон. Им достаются чаевые и небольшая часть от двадцати пяти центов, составляющих стоимость поездки. Если им удается уговорить клиента купить фотографию за двадцать пять центов, им достается чуть больше.

Сегодня одна из клиенток пнула Мигеля и ударила его сумочкой. Почему? Да просто потому, что она может это сделать. В Шанхае меня никогда не волновала жизнь возчиков. Потому ли, что мой отец занимался службой рикш? Или потому, что я была выше их, как эта белая? Потому, что в Шанхае возчики считались немногим лучше собак, а теперь мы с Мэй в одном с ними положении? Вынуждена ответить положительно на все эти вопросы.

Я оставляю Джой с ее бабушкой, целую ее и желаю спокойной ночи, потому что теперь я не увижу ее до возвращения домой. Остаток вечера я провожу, разнося кисло-сладкую свинину, цыплят с кешью и китайское рагу — блюда, о которых даже не слышала в Шанхае. В десять вечера мы закрываемся. Сэм остается, чтобы запереть дверь, а я в одиночестве направляюсь домой, предпочитая шумные толпы, празднующие сочельник на Ольвера-стрит, пустынной Мейн-стрит.

Мне стыдно, что мы с Мэй докатились до такого. Я виню себя в том, что мы так усердно работаем, но ни разу не получили ни одного из десятицентовиков ло фань. Когда я однажды протянула руку Старому Лу и попросила денег, он плюнул мне в ладонь.

— У тебя есть еда и крыша над головой, — сказал он. — Вам с сестрой деньги не нужны.

Тем все и закончилось. Постепенно я стала понимать, сколько примерно нам могли бы платить. Большинство жителей Чайна-Сити зарабатывает от тридцати до пятидесяти долларов в месяц. Те, кто моют стаканы, получают всего двадцать долларов, в то время как посудомойки и официанты приносят домой от сорока до пятидесяти долларов в месяц. Дядя Уилберт получает семьдесят долларов, и это считается очень хорошей зарплатой.

— Сколько ты заработал за эту неделю? — спрашиваю я Сэма каждую субботу. — Ты что-нибудь отложил?

Я надеюсь, что когда-нибудь он выдаст мне что-нибудь из своих сбережений и мы сможем сбежать. Но он никогда не сообщает, сколько заработал. Он опускает голову, убирает со стола и берет Джой на руки или же уходит в ванную и хлопает дверью.

Возвращаясь к прошлому, я понимаю, почему родители и мы с Мэй считали Старого Лу богачом. В Шанхае наша семья считалась процветающей. У папы было свое дело, у нас был дом и слуги. Мы полагали, что старик богаче нас. Теперь я смотрю на все иначе. Американский доллар дорого ценится в Шанхае, где все стоит дешевле — начиная от домов и одежды и заканчивая женами вроде нас. В Шанхае мы смотрели на Старого Лу и видели человека, кичащегося своими деньгами. Из-за того, как высокомерно он обращался с отцом, мы выглядели и чувствовали себя ничтожными. Но все это было ложью — в Стране Пестрого флага Старый Лу богаче большинства жителей Чайна-Сити, но тем не менее беден. Ему принадлежат пять предприятий, но все они очень малы, практически миниатюрны — пятьдесят квадратных футов здесь, сто футов там. Даже если сложить их, получается немного. Да и его товар на пятьдесят тысяч долларов ничего не стоит, если никто его не купит. Но если бы моя семья прибыла сюда, мы все оказались бы в самом низу — вместе с прачками, мойщиками стаканов и зеленщиками.

С этими мрачными мыслями я подымаюсь по лестнице, сбрасываю пропахшую потом одежду и кидаю ее в кучу в углу комнаты. Я забираюсь в постель и пытаюсь не заснуть, чтобы насладиться несколькими минутами тишины и покоя рядом с дочерью, сопящей в своем ящике.

Рождественским утром мы одеваемся и присоединяемся ко всем в гостиной. Иен-иен и Старый Лу клеят разбитые вазы, которые прибыли из закрывшегося сувенирного магазина в Сан-Франциско. В кухне Мэй помешивает джук в горшке. Верн сидит рядом с родителями, на его лице — смесь надежды и отчаяния. Он вырос в Америке и учится в американской школе, поэтому знает, что такое Рождество. За последние две недели он принес домой несколько рождественских украшений, которые сделал в классе, но кроме этого ничто в доме не говорит о празднике: у нас нет ни чулок с подарками, ни елки. Видно, что Верну хочется справить Рождество, но что он может сделать? Он живет в родительском доме и должен подчиняться установленным здесь правилам. Мы с Мэй переглядываемся, смотрим на Верна и вновь поворачиваемся друг к другу. Мы прекрасно понимаем его чувства. В Шанхае мы с Мэй праздновали Рождество в школе при миссии, но мама и папа этот праздник не признавали. Здесь нам хочется справить его как ло фань.

— Что будем делать сегодня? — оптимистично спрашивает Мэй. — Может, сходим к церкви на Плазе и на Ольвера-стрит? Там гуляния.

— Мы с этими людьми вместе делать ничего не будем, — отвечает Старый Лу.

— Я не говорю, что мы должны что-либо делать вместе с ними, — возражает Мэй. — Я просто подумала, что было бы интересно взглянуть, как они празднуют.

Но мы с Мэй уже поняли, что спорить с нашим свекром бессмысленно. Хорошо еще, что мы сегодня не работаем.

— Я хочу пойти на пляж, — предлагает Верн. Он подает голос только в тех случаях, когда ему действительно чего-нибудь хочется. — Можно поехать на трамвае.

— Слишком далеко, — возражает старик.

— Зачем мне их океан, — фыркает Иен-иен. — У меня здесь есть все, что мне нужно.

— Так оставайтесь дома, — предлагает Верн, ко всеобщему изумлению.

Мэй поднимает брови. Я вижу, что ей тоже хочется пойти, но я не собираюсь тратить наши свадебные деньги на подобные глупости, а Сэм имеет дело с деньгами только в ресторане.

— Можно повеселиться и здесь, — вмешиваюсь я. — Можно пройтись по Бродвею и поглядеть в окна универмагов. Все украшено к Рождеству. Тебе понравится, Верн.

— Я хочу на пляж, — упорствует он. — Хочу к океану.

Никто не отвечает, и он отодвигает стол, уходит в свою комнату и хлопает дверью. Несколько минут спустя он выходит, зажав в кулаке несколько долларов.

— Я заплачу, — говорит он застенчиво.

Иен-иен пытается отнять у него деньги, говоря нам:

— Кабан легко расстается с деньгами, но вы не должны этим пользоваться.

Верн вырывается и поднимает руку так, чтобы она не могла достать.

— Это мой подарок к Рождеству моему брату, Мэй, Перл и Джой. Мама с папой, оставайтесь дома.

Наверное, это самая длинная речь, которую кто-либо когда-либо от него слышал. Поэтому мы повинуемся. Мы впятером отправляемся на океан, гуляем по пирсу и мочим ноги в ледяном Тихом океане. Мы следим за тем, чтобы Джой не обгорела под непривычно ярким зимним солнцем. Вода блестит под солнечными лучами. Вдали по морю перекатываются зеленые холмы. Ветер и шуршание волн уносят с собой наши тревоги. Возвращаясь к Верну и Сэму, сидящим с ребенком под зонтиком, Мэй говорит:

— Как это мило со стороны Верна.

Впервые она сказала о нем что-то хорошее.

Две недели спустя женщины из фонда «Помощь Китаю» приглашают Иен-иен в Уилмингтон на демонстрацию у верфей против отправки в Японию сырья для металлургии. Я уверена, что Старый Лу запретит ей туда ехать, но он удивляет нас всех, ответив:

— Можешь поехать, если возьмешь с собой Перл и Мэй.

— У тебя останется слишком мало работников, — говорит Иен-иен. Надежда на поездку и страх, что старик передумает, смягчают ее голос.

— Не важно. Не важно, — отвечает он. — Дядюшки поработают дополнительные часы.

Иен-иен никогда бы не позволила себе улыбнуться, тем самым демонстрируя свою радость, но все мы слышим, как счастливо звенит ее голос, когда она обращается к нам с Мэй:

— Вы поедете?

— Разумеется, — отвечаю я. Я не пожалею сил для сбора денег на борьбу с японцами — безжалостными и неутомимыми в своей тактике выжженной земли: убить все живое, все сжечь, все разрушить. Мой долг — помочь женщинам, которых насилуют и убивают. Я поворачиваюсь к Мэй, ожидая, что она, разумеется, присоединится к нам — хотя бы для того, чтобы выбраться на денек из Чайна-Сити. Но она пожимает плечами.

— Чего мы можем добиться? Мы всего лишь женщины, — говорит она.

А я осмеливаюсь пойти на демонстрацию именно потому, что я женщина. Мы с Иен-иен идем к месту встречи и садимся в автобус, который везет нас к верфям. Организаторы раздают нам отпечатанные плакаты. Мы маршируем, выкрикиваем лозунги, и ко мне приходит чувство свободы, которым я всецело обязана моей свекрови.

— Китай — мой дом, — говорит она, когда мы возвращаемся в Чайна-таун. — Он всегда будет моим домом. Как могу я не страдать, когда он страдает?

С этого дня я ставлю на стойку кафе чашку, в которую люди бросают сдачу. Я ношу брошку с эмблемой фонда «Помощь Китаю». Я хожу на демонстрации против отправки сырья и против продажи обезьянам авиационного топлива. Я поступаю так, потому что Шанхай и Китай всегда в моем сердце.

Глотать желчь, чтобы обрести золото

Наступает китайский Новый год. Мы соблюдаем все ритуалы. Старый Лу снабжает нас деньгами, чтобы мы купили себе обновки. Для Джой я приготовила костюм, символизирующий ее знак — знак Тигра: детские тапочки в виде тигриных лап, рыже-золотая шапка с маленькими ушками и вышитый хвост из перекрученной веревки. Мы с Мэй покупаем себе американские хлопковые платья с цветочным узором, моем и укладываем волосы. Захватив с собой из дома изображение нашего бога очага, мы сжигаем его на улице, чтобы он отправился в загробный мир и рассказал там, как мы жили в уходящем году. Мы убираем подальше ножи и ножницы, чтобы не обрезать ненароком удачу. Иен-иен делает приношения предкам семьи Лу. Ее молитвы и желания просты:

— Дайте сына Маленькому Мужу. Пусть его жена забеременеет. Дайте мне внука.

Мы развешиваем по Чайна-Сити красные марлевые фонари и двустишия, написанные на красной и золотой бумаге. Нанимаем танцоров, певцов и акробатов, чтобы те развлекали детей и их родителей. Разыскиваем особые ингредиенты, чтобы праздничные блюда в нашем кафе соответствовали западным вкусам, оставаясь при этом китайскими по духу. Мы ожидаем наплыва посетителей, поэтому Старый Лу нанимает помощников в свои магазины и кафе. Но гораздо больше людей ему потребуется для предприятия, которое, как он ожидает, принесет ему в Новый год больше всего прибыли: для рикш.

— Нам надо превзойти Новый Чайна-таун, — говорит он Сэму в канун Нового года. — Не годится, если в самый китайский день года мои повозки будут управляться мексиканцами. У Верна сил на такое не хватит, а вот у тебя — вполне.

— У меня будет слишком много дел в кафе, — отвечает Сэм.

Мой свекор уже не раз просил Сэма выступить в роли рикши, но у того всегда находились причины этого не делать. Мне сложно предвидеть, как будут развиваться события в Новый год, но я уже знаю, как все обычно происходит в другие праздничные дни. У нас еще ни разу не было такого наплыва посетителей, чтобы я не смогла, как обычно, поработать и в кафе, и в цветочном магазине, и в сувенирной лавке, и в антикварном магазине. Я знаю, что Сэм лжет. Знает это и Старый Лу. В другой день его ярости не было бы предела, но сегодня Новый год, а значит, в доме не должны звучать резкие слова.

В новогоднее утро мы надеваем наши новые одежды, ставя китайский обычай выше требования миссис Стерлинг надевать на работу национальные костюмы. Эти платья были сшиты на фабрике, но все равно как же это прекрасно — вновь почувствовать на коже новую западную одежду. Джой, которой уже исполнилось одиннадцать месяцев, прелестна в своем тигровом наряде. Я ее мать, и, разумеется, краше ее для меня никого нет. Личико у нее круглое, как луна, волосы тонкие и мягкие, кожа своей бледностью и лучезарностью напоминает рисовое молоко, а темноту глаз подчеркивает белизна белков.

Я не верила маминым рассказам о знаках китайского гороскопа, но чем больше времени проходит после ее смерти, тем больше я понимаю, сколько правды было в ее словах о нас с Мэй. Теперь, когда Иен-иен принимается рассуждать о присущих Тигру чертах характера, я нахожу их в своей дочери. Будучи Тигром, Джой может быть капризной и непостоянной. То она пышет радостью, то разражается рыданиями. Минуту спустя она уже карабкается на колени к своему дедушке, требуя внимания и получая его. Пусть в его глазах она не имеет никакой ценности и навсегда останется для него Пань-ди, Надеждой-на-брата, но Тигр в ней нашел путь к его сердцу. В ней больше внутренней силы, чем в нем, и, мне кажется, он это уважает.

Я знаю, в какой момент новогодний день пошел наперекосяк. Пока мы с Мэй причесываем друг друга в гостиной, Иен-иен щекочет Джой животик, то повышая, то понижая голос, то наклоняясь к ней с растопыренными пальцами, то отодвигаясь.

— Фужэнь или жэньфу? — спрашивает Иен-иен визжащую от удовольствия Джой. — Хочешь быть хозяйкой или служанкой? Любая женщина предпочла бы быть служанкой.

Смех Джой не оказывает сегодня своего обычного воздействия на ее дедушку, и он мрачно наблюдает за ними из своего кресла.

— У жены есть свекровь, — журчит Иен-иен. — Жена обречена рожать детей. Она должна повиноваться своему мужу, даже если он не прав. Жена все время трудится, но никогда не слышит ни слова благодарности. Лучше быть служанкой и самой себе хозяйкой. Надоело жить — прыгнешь в колодец. Был бы у нас колодец…

Старый Лу отталкивается от стола и безмолвно указывает на дверь. Мы выходим из дома. Несмотря на то что сейчас еще раннее утро, дурные слова уже были произнесены.

Сегодня в Чайна-Сити пришли тысячи человек. Празднества поражают своим размахом: пестрое изобилие фейерверков, пляски извивающихся танцоров в костюмах львов и драконов. При взгляде на яркие одежды гуляющих кажется, что с небес на землю снизошла радуга. Во второй половине дня людей становится еще больше. Каждый раз, взглянув в окно, я вижу, как мимо пробегают рикши. К вечеру мексиканцы окончательно выбиваются из сил.

Во время ужина «Золотой дракон» переполнен. Чуть ли не две дюжины человек толпятся перед входом, ожидая, пока освободится столик. Около половины восьмого в кафе входит Старый Лу и протискивается сквозь толпу.

— Мне нужен Сэм, — заявляет он. Оглянувшись, я вижу Сэма — он накрывает стол на восьмерых. Проследив за моим взглядом, Старый Лу пересекает зал и обращается к Сэму. Мне не слышно, что он говорит, но я вижу, как Сэм отрицательно мотает головой. Старый Лу снова что-то говорит, и Сэм снова отказывается. После третьего отказа Старый Лу хватает сына за грудки. Сэм отталкивает его. Все присутствующие наблюдают за ними.

— Не смей мне противоречить! — кричит старик, словно плюясь словами на сэйяпе.

— Я сказал, что не буду этого делать.

— Toy кэ! Чок кинь!

Я уже несколько месяцев работаю вместе с Сэмом и знаю, что он не ленив и не глуп. Старый Лу тащит сына через весь зал, натыкаясь на столы, и выталкивает его наружу. Я выхожу вслед за ними и вижу, как мой свекор толкает Сэма на землю.

— Когда я тебе приказываю, ты должен мне повиноваться! Все остальные возчики устали, а ты умеешь везти повозку.

— Нет.

— Ты мой сын и обязан меня слушаться! — умоляющим тоном говорит Старый Лу. Его лицо искажается, но на смену секундной слабости вновь приходит ярость. Когда он заговаривает, его голос подобен скрежету камней. — Я все завещал тебе.

Это не одна из тех веселых сценок с песнями и плясками, которые происходят сегодня вечером по всему Чайна-Сити. Туристы не понимают ни слова, но их притягивает и развлекает происходящее. Когда мой свекор принимается пинками гнать Сэма по улице, я вместе со всеми иду за ними. Сэм не дает ему отпора, не возмущается. Он не пытается защитить себя. Да что же он за человек?

Добравшись до стоянки рикш на Дворе Четырех времен года, Старый Лу смотрит на Сэма сверху вниз:

— Ты рикша, и ты — Бык. Потому ты здесь. Так что берись за работу!

Побледнев от страха и стыда, Сэм медленно распрямляется. Он выше отца, и я впервые понимаю, что это раздражает Старого Лу так же, как раздражало папу. Сэм делает шаг вперед и смотрит на отца сверху вниз.

— Я не буду твоим рикшей, — говорит он дрожащим голосом. — Ни теперь. Ни впредь.

В этот момент они словно бы вдруг осознают, что вокруг стоит полная тишина. Мой свекор отряхивает свой китайский халат, Сэм нервно оглядывается. Увидев меня, он весь сжимается. Затем он срывается с места и пускается бегом сквозь толпу вылупивших глаза туристов и любопытствующих соседей. Я спешу за ним.

Он сидит в нашей комнате: его кулаки сжаты, лицо побагровело от ярости и обиды. Но плечи его расправлены, спина прямая, и, когда он заговаривает, в голосе его слышится вызов:

— Мне было стыдно, и я не решался открыть тебе правду, но теперь ты сама все узнала. Ты вышла замуж за рикшу.

Сердцем я верю ему, но мой разум с ним не согласен.

— Но ты же четвертый сын…

— Только на бумаге. В Китае принято спрашивать: гуй син? — как тебя зовут? — но на самом деле они хотят узнать твое настоящее имя, имя твоей семьи. Лу — это всего лишь чжи мин, бумажное имя. На самом деле моя фамилия Вонг. Я родился в деревне Ло Цинь, это недалеко от твоей родной деревни. Мой отец был фермером.

Я присаживаюсь на край кровати. Во мне все переворачивается: он рикша, бумажный сын. Это значит, что я — бумажная жена и мы оба живем здесь незаконно. Меня начинает мутить, но я упрямо цитирую инструкцию:

— Твой отец немолод. Ты родился в деревне Вахун и приехал сюда маленьким мальчиком.

Сэм качает головой:

— Тот мальчик умер в Китае много лет назад. Я прибыл сюда по его документам.

Я вспоминаю, как председатель Пламб показал мне фотографию мальчика, а я подумала, что он совсем не похож на Сэма. Почему я не выяснила это потом? Мне нужна правда, нужна ради меня, ради моей сестры и ради Джой. И он должен рассказать мне все, не умолкая и не ускользая, как это обычно происходит. Я вспоминаю тактику, которой обучилась на острове Ангела.

— Расскажи мне про свою деревню и про свою настоящую семью, — прошу я, надеясь, что мой голос не слишком сильно дрожит от переполняющих меня эмоций. Я надеюсь, что от рассказов об этих милых ему предметах он перейдет к тому, как он стал бумажным сыном семьи Лу. Прежде чем ответить, он молчит и смотрит на меня так же, как не раз смотрел за то время, что мы знакомы. Мне всегда виделось снисхождение в его взгляде, но теперь я понимаю, что он, возможно, хотел, чтобы я ощутила его сочувствие, поняла, что у нас обоих есть свои беды и свои тайны. Теперь я стараюсь, чтобы мое лицо выражало то же. Удивительнее всего то, что я на самом деле ему сочувствую.

— Перед нашим домом был пруд, — тихо говорит он. — Всякий мог разводить там рыбу. Зачерпнешь воду кувшином, вынимаешь, а там — рыба. И никто не платил. Когда пруд обмелел, можно было собирать рыбу в грязи. И тогда никто не платил. Мы выращивали двух свиней в год. Богачами мы не были, но и не бедствовали.

Я бы все же назвала это бедностью. Они жили на подножном корму. Словно услышав мои мысли, он торопливо продолжает:

— Когда пришла засуха, мы с дедом и отцом трудились изо всех сил, чтобы получить урожай. Мама пыталась заработать, помогая сажать и убирать рис в соседних деревнях, но там тоже была засуха. Она ткала и продавала ткань на рынке. Она пыталась помочь семье, но и этого нам не хватало. На воздухе и солнечном свете не проживешь. Когда сестры умерли, мы с отцом и младшим братом отправились в Шанхай. Мы хотели заработать денег, чтобы вернуться в Ло Цинь и снова заняться земледелием. Мама осталась дома с младшим братом и сестрой.

Но в Шанхае вместо надежды их ждали новые беды. У них не было связей, поэтому они не могли получить место на заводе. Отец Сэма стал рикшей, а Сэм, которому тогда было всего двенадцать, и его десятилетний брат перебивались мелкими заработками. Сэм продавал спички на улице, его брат подбирал уголь, падающий с тележек разносчиков, и продавал его беднякам. Летом они ели дынную кожуру, которую находили в мусорных ямах, зимой — джук на воде.

— А мой отец продолжал работать рикшей, — рассказывает Сэм. — Сначала, чтобы остыть и восстановить силы, он пил чай с двумя кусочками сахара. Когда с деньгами стало совсем худо, он мог позволить себе только несладкий дешевый чай из чайной пыли и стеблей. А потом, как и многие рикши, начал курить опиум. Не настоящий опиум, конечно. Этого он не мог себе позволить. И удовольствия он от этого не получал. Опиум восстанавливал его силы, позволял толкать повозку даже в жару или во время тайфуна. Он покупал у слуг остатки опиума, который курили богачи. Опиум якобы придавал ему сил, но он поедал его здоровье и высушивал его сердце. Вскоре он начал кашлять кровью. Говорят, что рикши никогда не доживают до пятидесяти, а молодость их кончается в тридцать. Мой отец умер в тридцать пять. Я завернул его в циновку и оставил на улице, сам занял его место и стал рикшей. Мне было семнадцать. Моему брату — пятнадцать.

Слушая его, я вспоминаю те повозки, на которых я ездила, и понимаю, что никогда не задумывалась о тех, кто их везет. Я не считала возчиков людьми. В них, казалось, не было ничего человеческого. У многих из них не было рубашек или ботинок, их позвонки и лопатки выпирали из-под кожи, и даже зимой они истекали потом.

— Я научился всем хитростям, — продолжает Сэм. — Я понял, что можно заработать побольше чаевых, если в сезон тайфунов относить пассажиров прямо к дверям, чтобы они не промочили ноги. Я научился кланяться женщинам и мужчинам, приглашать их проехаться в моем ли-кэ-си, называть их мадайму вместо «мадам» и майсыдань вместо «мистер». Я скрывал смущение, когда они смеялись над моим английским. В месяц я зарабатывал девять серебряных долларов, но все еще не мог позволить себе посылать деньги родным. Я так и не знаю, что с ними стало. Наверное, они умерли. Я даже не смог позаботиться о своем брате — он присоединился к тем детям, что за несколько медяков в день помогали возить повозки по арочным мостам через Сучжоу. Следующей зимой он умер от крови в легких.

Он умолкает, переносясь мыслями в Шанхай. Затем он спрашивает:

— Ты когда-нибудь слышала песню рикшей? Не дожидаясь моего ответа, он поет:

Мелодия словно переносит меня на улицы Шанхая. Сэм рассказывает мне о своей нелегкой жизни, но меня переполняет тоска по дому.

— Я слушал возчиков-коммунистов, — продолжает он. — Они возмущались тем, что с незапамятных времен беднякам внушали, что им воздастся за их страдания. Но мне такая жизнь была не по нраву. Не для того умерли отец и брат. Я был бы счастлив изменить их судьбу, но теперь, когда они умерли, я не думал ни о чем, кроме выживания. Главари Зеленой банды тоже начинали с повозок, думал я, чем я хуже? В Ло Цинь я ничему не учился, я был сыном фермера. Но даже возчики понимали, как важно иметь образование, именно поэтому гильдия рикш поддерживала школы в Шанхае. Я выучил уский диалект. Я учил английский — не только алфавит, но и некоторые слова.

Слушая Сэма, я чувствую, как он становится мне все ближе. Встретив его в саду Юйюань, я и не подумала, что он такой незавидный жених. Теперь я вижу, как упорно он старался изменить свою жизнь и как мало я его понимала. Он свободно говорит на сэйяпе и на уском диалекте, но почти не говорит по-английски. Одежда, казалось, всегда стесняет его. Помню, в день нашего знакомства я заметила, что на нем новый костюм. Должно быть, это был первый его костюм. Помню, что, заметив рыжину в его волосах, я ошибочно связала это с тем, что он родом из Америки, не распознав общеизвестный признак недоедания. И конечно, его поведение. Он обращается со мной не как с фужэнь, а почтительно, как с уважаемым клиентом. Он всегда повинуется Старому Лу и Иен-иен — не потому, что они его родители, а потому, что он им как слуга.

— Не жалей меня, — говорит мой муж. — Отец все равно бы умер. Фермерство — непростая штука, если приходится таскать на плечах корзины с бамбуком по 250 цзинь или корячиться весь день на рисовом поле. Все, что я когда-либо заработал, я заработал руками и ногами. Когда только начинал, я, как и многие рикши, ничего не умел. Мои ноги шлепали по дороге, как пальмовые листья. Я научился втягивать живот, расправлять грудь, высоко подымать колени и тянуть вперед шею и голову. Будучи рикшей, я заработал свой стальной веер.

Я слышала, как мой отец употреблял это выражение, говоря о лучших своих возчиках. Это значило, что у рикши мощная прямая спина и широкая и сильная грудь, подобная вееру, сделанному из стали. Мне приходят на ум слова мамы, которая говорила, что рожденные в год Быка могут многим пожертвовать ради благополучия своей семьи, что они не страшатся своей ноши. Кроме того, говорила она, хотя тот, кто родился в год Быка, может напоминать это животное своей простотой и услужливостью, он всегда ценится на вес золота.

— Я радовался, если удавалось заработать сорок пять медяков за поездку, — продолжает Сэм. — Менял эти медяки на пятнадцать серебряных центов, а центы менял на серебряные доллары. Если доставались чаевые, радости было еще больше. Я посчитал, что если буду откладывать по десять центов в день, за тысячу дней я скоплю сто долларов. Я был готов, как говорится, глотать желчь, чтобы обрести золото.

— Ты работал на моего отца?

— По крайней мере, от этого унижения я был избавлен.

Он касается моего нефритового браслета. Я не отдергиваю руку, и он мягко трогает мое запястье.

— А как ты познакомился со стариком? И почему тебе пришлось на мне жениться?

— Самая крупная контора по прокату рикш принадлежала Зеленой банде, — объясняет Сэм. — Я на них работал. Банда часто сводила тех, кто хотел стать бумажными сыновьями, и тех, у кого были места бумажных сыновей. В нашем случае это было настоящее сводничество. Я хотел изменить свою жизнь, а Старому Лу нужно было продать место бумажного сына.

— И ему были нужны рикши и невесты, — продолжаю я и кручу головой, чтобы отогнать нахлынувшие воспоминания. — Мой отец задолжал деньги Зеленой банде. Все, что у него осталось, — его рикши и его дочери. Со мной, Мэй и с рикшами все ясно, но я так и не поняла, откуда взялся ты.

— За документ надо было уплатить сто долларов за каждый год моей жизни. Мне было двадцать четыре, таким образом, место на лодке и проживание в Лос-Анджелесе стоили две тысячи четыреста долларов. Я получал девять долларов в месяц и никогда не скопил бы такой суммы. Теперь я работаю, чтобы расплатиться со стариком за себя, за тебя и за Джой.

— Вот почему нам не платят.

Он кивает:

— Он будет забирать наши деньги, пока мой долг не будет выплачен полностью. Дядюшкам тоже не платят, потому что они тоже бумажные сыновья. Только Верн — их кровный сын.

— Но ты живешь не так, как дядюшки…

— Верно. Лу хотят, чтобы я заменил им умершего сына. Именно поэтому мы живем с ними, а я работаю управляющим в кафе, хотя совсем не разбираюсь в еде или в бизнесе. Если иммиграционная служба узнает, что я не тот, за кого себя выдаю, меня могут отправить в тюрьму или выслать из страны. Но этого может и не произойти, потому что по бумагам я партнер старика.

— Я так и не поняла, почему тебе пришлось на мне жениться. Чего он от нас хочет?

— Только одного: внука. Вот почему он купил вас с сестрой. Ему нужен внук.

Что-то сжимается у меня в груди. Врач в Ханчжоу сказал, что у меня вряд ли еще будут дети. Но как рассказать об этом Сэму, не объясняя причин? Вместо этого я спрашиваю:

— Если ты заменяешь ему сына, почему же тебе приходится выплачивать свой долг?

Он берет меня за руки, и я не отталкиваю его, хотя меня мгновенно охватывает ужас и чувство беспомощности.

— Чжэнь Лун, — произносит он серьезно. Даже мои родители редко пользовались моим китайским именем — Драконова Жемчужина. Теперь это звучит как проявление нежности. — Сын должен выплачивать свои долги — за себя, за свою жену и ребенка. Когда я размышлял обо всем этом в Шанхае, я думал, что старик умрет и я стану богачом, человеком с Золотой горы. Потом я оказался здесь. В первое время мне часто хотелось вернуться. Самое дешевое место на корабле стоит всего сто тридцать долларов. Я бы мог накопить эту сумму, припрятывая чаевые. Но потом появились вы с Джой. Каким бы я был мужем, если бы бросил вас здесь? Каким бы отцом я был?

Приехав в Лос-Анджелес, мы с Мэй не переставали думать о побеге. Если бы мы знали, если бы я только знала, что Сэм мечтает о том же!

— Я думал, что мы с Джой могли бы вернуться домой вместе, но наша дочь не выдержит путешествия на самых дешевых местах. Она может умереть в пути.

Он сжимает мои ладони. Он глядит мне в глаза — и я не отворачиваюсь.

— Я не такой, как все. Я больше не хочу в Китай. Здесь мне тяжело, но Джой здесь лучше.

— Но Китай — наша родина! Когда-нибудь японцы потеряют к нам интерес…

— А что ждет в Китае Джой? Что ждет там нас? В Шанхае я был рикшей. Ты была красоткой.

Я не думала, что он знает, кем были мы с Мэй. Я всегда гордилась нашей работой, но, услышав, как он произносит слово «красотка», я вдруг понимаю, что вся моя гордость куда-то испарилась.

— Я не испытываю ни к кому ненависти, но я ненавижу свою судьбу — как и твою, — говорит Сэм. — Мы не можем изменить свою прошлое или стать другими людьми, но мы должны попытаться повлиять на судьбу нашей дочери. Что ждет ее в Китае? Здесь я могу расплатиться со стариком и постепенно заработать нам свободу. Тогда мы сможем обеспечить Джой достойную жизнь, предоставить ей те возможности, которых у нас с тобой никогда не было. Возможно, она даже когда-нибудь поступит в колледж.

Он обращается к моему материнскому сердцу, но практическая часть моей души — та, что пережила банкротство отца, та, чье тело было истерзано обезьянами, — не понимает, как его мечты могут воплотиться в жизнь.

— Мы никогда не сможем покинуть этот город, этих людей, — возражаю я. — Взгляни на дядю Уилберта: он уже двадцать лет работает на твоего отца и до сих пор не выплатил ему долг.

— А может, он уже все выплатил и теперь копит деньги, чтобы вернуться домой обеспеченным человеком. Или же ему просто здесь нравится. У него есть работа, жилье, и ему есть с кем поужинать субботним вечером. Ты не представляешь себе, каково это — жить в деревне, где нет ни электричества, ни водопровода. Вся семья живет в одной-двух комнатах. Из еды — рис и овощи, все остальное покупается только по праздникам, и то с большим трудом.

— Я имею в виду, что в одиночку тяжело обеспечить даже себя. Как же ты собираешься помочь нам четверым?

— Четверым? Ты имеешь в виду Мэй?

— Она моя сестра, и я обещала матери, что никогда ее не оставлю.

Обдумав услышанное, Сэм отвечает:

— Я терпелив. Я умею ждать и умею работать. — Он застенчиво улыбается. — По утрам, когда ты уходишь в «Золотой фонарь», чтобы помочь Иен-иен и повидать Джой, я торгую благовониями в храме Гуан Инь — ло фань покупают их, чтобы сжигать на алтарях. Предполагается, что я говорю им: «Ваши мечты сбудутся, ведь милости благодарного божества безграничны», но мне не удается произнести это по-английски. Посетители жалеют меня и покупают благовония.

Он встает и подходит к шкафу. Его худоба вызывает жалость, но я поражена тем, что раньше не видела его стального веера. Сэм роется в верхнем ящике и приносит мне носок, в котором что-то лежит. Перевернув носок, он высыпает на постель пятицентовики, десятицентовики, четвертные и несколько долларов.

— Вот что я уже скопил для Джой, — объявляет он.

— Ты молодец, — говорю я, перебирая деньги. Сложно представить, чтобы эта мелочь могла изменить жизнь Джой.

— Я знаю, это немного, — признает он, — но больше, чем я зарабатывал рикшей, и эта сумма будет увеличиваться. Возможно, через год-другой я стану вторым поваром. Если я выучусь на первого повара, то смогу зарабатывать двадцать долларов в неделю. Когда мы сможем жить отдельно, я стану продавать рыбу или буду выращивать овощи. Если я буду продавать рыбу, у нас всегда будет рыба, если буду выращивать овощи — у нас не будет в них недостатка.

— Я хорошо говорю по-английски, — робко замечаю я. — Может быть, мне стоит поискать работу вне китайских кварталов?

Но с чего мы взяли, что Старый Лу нас когда-нибудь отпустит? Даже если это и случится, мне следует рассказать Сэму всю правду. Не о том, конечно, что Джой не его дочь, — эта тайна принадлежит нам с Джой, и я никогда не раскрою ее. Но я должна рассказать ему о том, что обезьяны сделали со мной и как они убили маму.

— На мне грязь, которую я никогда не смогу смыть, — начинаю я неуверенно, надеясь, что мамины рассказы о Быке окажутся правдой. Она говорила, что Бык никогда не оставит близкого в беде, что он верен, милосерден и добр. Я должна ему довериться. Но чувства, отражающиеся на его лице, — ярость, отвращение и жалость, — отнюдь не облегчают мою задачу.

— Ты прошла через такое, тем не менее Джой благополучно появилась на свет, — говорит он, дослушав меня. — Должно быть, ее ждет замечательное будущее.

Он касается моих губ, не давая мне продолжить.

— Лучше иметь в женах разбитый нефрит, чем безупречную глину. Мой отец говорил, что любая может вышить цветок на парче, но немногие женщины могут достать уголь зимой. Он говорил о моей матери. Она была доброй и верной женщиной, как ты.

Мы слышим, как остальные входят в дом, но не двигаемся с места. Придвинувшись ко мне, Сэм шепчет:

— На скамейке в саду Юйюань я сказал, что ты мне нравишься, и спросил, нравлюсь ли я тебе. Ты лишь кивнула в ответ. Это немало для тех, кто женится по сговору. Я никогда не ждал от жизни счастья, но, может, нам стоит попробовать поискать его?

Повернувшись к нему, я шепчу, почти касаясь его губ своими:

— А дети? — Несмотря на нашу близость, я понимаю, что не могу сказать ему всю правду. — Когда Джой родилась, доктора на острове Ангела сказали, что я больше не смогу иметь детей.

— В детстве нам говорили, что только у неудачников к тридцати годам нет сыновей. Худшим уличным оскорблением было: «Чтобы у тебя до самой смерти сыновей не было!» Нам говорили, что если сына нет, надо усыновить мальчика, чтобы было кому продолжить род и заботиться о нас после нашей смерти. Но если твой сын не может… — запнувшись, он силится сформулировать проблему Верна. Мы с Мэй тоже не раз пытались подобрать ей название.

— Тогда сына надо купить, — продолжаю за него я. — Так же, как Старый Лу купил тебя, чтобы ты продолжал почитать их, когда они умрут.

— А если не я, то сын, которого мы можем когда-нибудь родить. Внук принесет им счастье и здесь, и в загробном мире.

— Но я не могу родить внука.

— Им необязательно это знать, а мне все равно. И потом, кто знает, может, Верн однажды принесет сына твоей сестре. Тогда все долги будут уплачены, а обязательства — соблюдены.

— Сэм, но я не могу родить сына тебе.

— Говорят, что семья без сына — не семья, но мне достаточно и Джой. Она — самое дорогое, что у меня есть. Когда она улыбается мне, хватает меня за палец или просто смотрит на меня своими черными глазами, я понимаю, как мне повезло.

Слыша его слова, я прижимаюсь щекой к его руке и целую кончики его пальцев.

— Перл, пусть нам с тобой пришлось нелегко, но она — наше будущее. Если у нас будет только один ребенок, мы дадим ей все, что сможем. Она может получить образование, которого нет у меня. Может, она станет доктором или… Это все не важно, главное — она всегда будет нашим утешением, нашей радостью.

Он целует меня, и я отвечаю ему. Мы сидим на краю кровати, и я обвиваю руками его шею, ложусь и привлекаю его к себе. Хотя в квартире полно народу и они слышат каждый скрип кровати и каждый сдавленный стон, доносящийся из нашей комнаты, мы все же занимаемся постельными делами. Мне приходится нелегко. Я лежу с крепко зажмуренными глазами, мое сердце охвачено ужасом. Я пытаюсь сосредоточиться на руках, которые трудились в полях, возили повозки по моему родному городу и совсем недавно баюкали нашу Джой. Постельные дела никогда не будут приводить меня в бурный экстаз, и небо никогда не разверзнется над моей головой. Со мной не происходит всего того, о чем пишут поэты. Для меня это просто близость с Сэмом, тоска по нашей родине и по нашим родителям, тяготы нашей жизни в Америке, для которой мы — ван го ну, рабы потерянной страны, обреченные вечно жить по чужим законам.

Когда все заканчивается, я выжидаю приличествующее количество времени и иду в гостиную забрать Джой. Верн и Мэй уже ушли в свою комнату. Старый Лу и Иен-иен обмениваются понимающими взглядами.

— Ты теперь родишь мне внука? — спрашивает Иен-иен, передавая мне Джой. — Хорошая сноха.

— Была бы еще лучше, если бы ты вразумила свою сестру, — добавляет старик.

Не отвечая им, я уношу Джой в нашу спальню и укладываю ее в ящик. Сняв с шеи мешочек, который мне дала мама, я кладу его вместе с тем, который Мэй подарила Джой. Мне он больше не нужен. Закрыв ящик, я поворачиваюсь к Сэму, сбрасываю одежду и обнаженной ныряю под одеяло. Когда он касается меня, я, набравшись храбрости, задаю еще один вопрос:

— Иногда ты уходишь днем. Куда?

Его рука замирает на моем бедре.

— Перл, — говорит он. Мое имя звучит в его устах долго и нежно. — Я не ходил в подобные места в Шанхае и не хожу здесь.

— Тогда куда…

— Я возвращаюсь в храм и делаю приношения предкам своей семьи, твоей семьи и даже предкам семьи Лу.

— Моей семьи?

— О том, как умерла твоя мать, ты рассказала мне только сегодня, но я знал, что твоих родителей нет в живых. Будь они живы, тебя бы здесь не было.

Он умен и хорошо знает и понимает меня.

— После нашей свадьбы я тоже делал приношения нашим предкам, — добавляет он.

Про себя я думаю, что, оказывается, на острове Ангела он честно ответил на вопрос об этом.

— Я в это все не верю, — признаюсь я.

— Может быть, в это стоит верить. Мы верим в это уже пять тысяч лет.

Пока мы занимаемся постельными делами, вдали воют сирены. Наутро нам сообщают, что в Чайна-Сити был пожар. Некоторые говорят, что причиной тому была тлеющая шутиха, брошенная на задворках рыбной лавки Джорджа Вонга. Другие утверждают, что это был поджог, устроенный то ли жителями Нового Чайна-тауна, которым пришлась не по нраву идея «китайской деревни» Кристин Стерлинг, то ли жителями Ольвера-стрит, решившими избавиться от конкурентов. Появляются все новые и новые версии, но, каковы бы ни были причины, огонь уничтожил или разрушил большую часть Чайна-Сити.

Даже лучшая из лун

Бог огня неразборчив. Он зажигает лампы и заставляет мерцать светлячков, он обращает деревни в пепел, уничтожает книги, готовит еду и согревает людей. Мы можем лишь надеяться на то, что дракон своей водяной сущностью сможет затушить нежеланный огонь. Верите вы в это или нет, приношения не помешают. Как говорят американцы, береженого бог бережет. В Чайна-Сити, жители которого не имеют страховок, никто не делает приношений, чтобы умилостивить бога огня или заручиться поддержкой дракона. Это не к добру, но я говорю себе, что американцы также утверждают, что молния никогда не бьет дважды в одно и то же место.

На то, чтобы перестроить пострадавшие от огня и воды участки Чайна-Сити, уходит почти шесть месяцев. Старый Лу находится едва ли не в худшем положении, чем остальные, потому что сгорели не только деньги, которые он хранил в своих магазинах и кафе, но и часть товаров. В семейный котел деньги больше не поступают — огромные суммы уходят на перестройку, на заказ товаров с шанхайских фабрик и антикварных магазинов в Кантоне (остается лишь надеяться, что эти товары смогут покинуть Китай на иностранных кораблях и благополучно преодолеть кишащие японцами воды), на жизнь семьи из семерых человек и на поддержку бумажных партнеров и бумажных сыновей Старого Лу, живущих в близлежащих меблированных комнатах. Все это не улучшает настроения моего свекра.

Хотя он настаивает, чтобы мы с Мэй работали вместе с мужьями, нам совершенно нечего делать. Мы не умеем пользоваться пилами и молотками. Нам нечего упаковывать, полировать и продавать. Полов нет, и нам нечего подметать, нет окон, которые мы могли бы мыть, и нет посетителей, которых мы могли бы накормить. Тем не менее каждое утро мы с Мэй и Джой отправляемся в Чайна-Сити и наблюдаем за тем, как движется стройка. Мэй согласна с намерением Сэма держаться друг друга и копить деньги.

— Нас здесь кормят, — говорит она, тем самым наконец выказывая, как мне кажется, некоторую зрелость мысли. — В самом деле, стоит дождаться возможности уехать вчетвером.

Днем мы часто навещаем Тома Габбинса в «Азиатской костюмной компании», которая при пожаре не пострадала. Он сдает в аренду декорации и костюмы и выступает в качестве посредника между китайской массовкой и киностудиями. Но в остальном его жизнь покрыта тайной. Некоторые говорят, что он родился в Шанхае. Кто-то утверждает, что он на четверть китаец, кто-то — что наполовину, другие же говорят, что в нем нет ни капли китайской крови. Одни зовут его дядя Том, другие — ло фань Том. Мы зовем его Бак Ва Том — Том-Кино. Так он представился мне во время открытия Чайна-Сити. Глядя на Тома, я понимаю, что репутация может быть построена на преувеличениях, непонимании и загадочности.

Он помогает многим китайцам — покупает им одежду, покупает одежду у них, находит им жилье, работу, устраивает беременных в больницы, куда не любят пускать китайцев, присутствует на допросах иммиграционных служб, пребывающих в постоянном поиске бумажных сыновей. Но мало кто его любит. Возможно, дело в том, что раньше он работал переводчиком на острове Ангела, где от него забеременела какая-то женщина. Может быть, дело в том, что он питает слабость к юным девушкам — хотя некоторые утверждают, что он питает слабость к молодым людям. Все, что я о нем знаю, — это то, что он в совершенстве владеет кантонским диалектом и очень хорошо говорит на уском. Нам с Мэй радостно слышать от него родную речь.

Он предлагает Мэй сняться в массовке. Старый Лу, естественно, против.

— Это работа для девушки с тремя дырками!

Порой он так предсказуем! Но он выражает предубеждение многих консерваторов, полагающих, что актрисы — не важно, оперные ли, театральные или кинематографические — немногим лучше проституток.

— Продолжай уговаривать свекра, — наставляет Том. — Скажи ему, что каждый четырнадцатый его сосед работает в кино. Это неплохой способ заработать. Я мог бы даже и его пристроить. Обещаю, за неделю он заработает больше, чем за три месяца в своем магазине.

Мы смеемся при одной мысли об этом.

Со времен съемок «Доброй земли» жителей Чайна-тауна прозвали «киноозабоченные». Едва осознав, что можно нанимать китайцев «по пять долларов за китаезу», студии стали снимать наших соседей в массовках и в ролях без слов в таких фильмах, как «Безбилетник», «Смерть генерала на рассвете», «Приключения Марко Поло» и «Чарли Чан». Хотя Депрессия и сходит на нет, все по-прежнему нуждаются в деньгах и готовы на любую работу. Даже жители Нового Чайна-тауна, гораздо более обеспеченные, чем мы, с удовольствием снимаются в массовке, чтобы повеселиться и увидеть себя на киноэкране.

Я не хочу работать в Хаолайу. Не из каких-нибудь старомодных предубеждений, нет, — я просто понимаю, что недостаточно красива. Моя сестра, однако, хороша собой и отчаянно мечтает сниматься в кино. Она боготворит Анну Мэй Вонг, хотя все здесь говорят о ней с презрением, потому что она всегда играет певиц, служанок и убийц. Но, видя Анну Мэй на экране, я вспоминаю, как З. Ч. изображал мою сестру. Как и Мэй, она светится, подобно призрачной богине.

Многие недели Том уговаривает нас продать ему наши чонсамы.

— Обычно я покупаю одежду у людей, привозящих ее из поездок на родину, потому что дома они растолстели. Или же я покупаю ее у прибывших сюда впервые, потому что они сильно похудели за время пути и пребывания на острове Ангела. Но с вами двумя дело обстоит совсем по-другому. Ваш свекор позаботился о вас и привез вашу одежду.

Я не против того, чтобы продать наши платья, — меня раздражает необходимость носить их для развлечения туристов в Чайна-Сити. Но Мэй не хочет с ними расставаться.

— У нас великолепные платья! — восклицает она возмущенно. — Это часть нас самих! Наши чонсамы сшиты в Шанхае, ткань привезли из Парижа. Они гораздо элегантнее, чем все, что я здесь видела.

— Но если мы продадим несколько чонсамов, мы сможем купить новые платья, американские, — возражаю я. — Мне надоело быть немодной и выглядеть так, словно я первый день в Америке.

— Если мы продадим их, что будет, когда снова откроется Чайна-Сити? — практично спрашивает Мэй. — Старый Лу заметит, что наши платья куда-то делись.

Том отмахивается от ее волнений, как от чего-то несущественного:

— Мужчины такого не замечают.

Но Старый Лу, разумеется, заметит. Он всегда все замечает.

— Он не будет возражать, если мы отдадим ему часть нашей выручки, — говорю я, надеясь, что это правда.

— Главное, не отдавайте ему слишком много, — предостерегает Том, почесывая бороду. — Пусть думает, что здесь вы сможете заработать еще больше.

Мы продаем Тому два наших чонсама — самых старых и некрасивых. Но по сравнению с тем, что у него есть, они превосходны. Получив деньги, мы отправляемся по Бродвею на юг, к западным универмагам. Мы покупаем платья из вискозы, туфли на высоких каблуках, белье и пару шляп — все это на деньги, полученные за два чонсама. После этого у нас остается достаточно денег, чтобы умилостивить свекра. Затем Мэй принимается приставать к нему, умасливать и даже заигрывать с ним, пытаясь заставить его разрешить ей получить желаемое, так же как это происходило раньше с нашим отцом.

— Вам же хочется, чтоб мы были заняты делом, — говорит она. — Но нам сейчас нечем заняться! Бак Ва Том утверждает, что я могу получать пять долларов в день. Только подумайте, сколько я буду зарабатывать в неделю! И мне будут приплачивать, если я буду сниматься в своей одежде. А у меня столько нарядов!

— Нет, — отвечает Старый Лу.

— У меня такие красивые платья, что меня могут снять крупным планом. За это платят десять долларов. Если мне дадут произнести одну фразу — одну-единственную фразочку, — я получу двадцать долларов.

— Нет, — повторяет Старый Лу. Но в этот раз я почти вижу, как он мысленно подсчитывает деньги.

Нижняя губа Мэй дрожит. Она скрещивает руки и вся сжимается, вызывая жалость всем своим видом.

— В Шанхае я была красоткой. Почему мне нельзя быть красоткой здесь?

Долгий путь начинается с первого шага. Несколько недель спустя он наконец сдается.

— Один раз. Можешь сняться один раз.

Услышав это, Иен-иен всхлипывает и выходит из комнаты, Сэм недоверчиво трясет головой, а я краснею от удовольствия, видя, что Мэй сумела победить старика.

Не знаю, как называется первое кино, в котором снялась Мэй. Благодаря тому, что у нее есть одежда, она играет певицу, а не крестьянку. Три ночи подряд она уходит работать, а отсыпается днем, поэтому мне не удается расспросить ее до окончания съемок.

— Всю ночь я сидела в макете чайного домика и грызла миндальные печенья, — мечтательно рассказывает она. — Помощник режиссера назвал меня милой помидоркой, представляешь?

Несколько дней подряд она зовет Джой милой помидоркой. Мне это кажется глупостью. После следующих съемок она начинает всюду вставлять «черт побери». Например: что, черт побери, ты положила в этот суп, Перл?

Она часто хвастается тем, как их кормят на съемках.

— Нас кормят два раза в день, и еда там отличная — американская! Мне надо поберечься, Перл, а то я растолстею и не буду влезать в чонсамы. Если я не буду идеально выглядеть, мне никогда не дадут роль со словами.

С тех пор она садится на диету — и это несмотря на то, что она и так стройна и знает, каково это — не есть из-за войны, бедности и невежества. Диета длится до следующей работы, которую ей предлагает Том, и еще много дней после нее. Мэй сбрасывает воображаемый вес. И все это в надежде на то, что режиссер даст ей произнести какую-нибудь фразу. Даже я знаю, что, если не считать Анны Мэй Вонг и Кей Люка, который играет старшего сына Чарли Чана, роли со словами достаются только ло фань, которые красят лицо желтым, подводят глаза и говорят на ломаном английском.

В июне Тому приходит в голову новая идея. Мэй вцепляется в нее и излагает ее нашему свекру, которому она тоже приходится по душе.

— Джой такая красавица, — говорит Том Мэй. — Из нее выйдет отличная актриса.

— За нее вы получите больше денег, чем за меня, — сообщает Мэй Старому Лу.

— Пань-ди — везучая девочка, — доверительно говорит мне старик. — Она еще ребенок, а уже может заработать.

Я не уверена, что хочу, чтобы Джой проводила так много времени со своей тетушкой, но раз уж Старый Лу понял, что может заработать на девочке…

— Я разрешу ей сниматься при одном условии.

Я могу выдвигать условия, потому что именно я, ее мать, должна подписывать бумаги, разрешающие ей работать целыми днями, а иногда и ночами под присмотром тетушки.

— Весь ее заработок будет принадлежать ей.

Старому Лу это не по нраву. Да и с чего бы?

— Вам больше никогда не придется покупать ей одежду, — настаиваю я. — Вы больше никогда не будете тратиться на ее еду. Вы больше не потратите ни пенни на Надежду-на-брата.

Слыша это, старик улыбается.

Свободные от работы дни Мэй и Джой проводят вместе со мной и Иен-иен. На протяжении этих долгих дней мне не раз вспоминаются мамины рассказы про то, как она в детстве проводила время на женской половине дома — вместе с сестрами, кузинами, тетушками, матерью и бабушкой. У них у всех были перебинтованы ступни, и они были принуждены постоянно вести военные действия, не показывая противнику своих чувств.

Теперь, в Америке, Мэй и Иен-иен по любому поводу набрасываются друг на друга, как черепахи в корзине.

— Джук пересолен, — замечает Мэй.

— Он недосолен, — возражает Иен-иен.

Если Мэй кружится по гостиной в сарафане и босоножках, Иен-иен принимается брюзжать:

— Нельзя в таком виде показываться на людях.

— Но здесь принято обнажать руки и ноги!

— Ты же не ло фань, — возражает Иен-иен.

Но любимым предметом их споров является Джой. Если Иен-иен хочет надеть на малышку свитер, Мэй протестует, говоря, что Джой «уже изжарилась, как кукуруза на огне». Если Иен-иен говорит, что моей дочери следует научиться вышивать, Мэй заявляет, что ей непременно надо научиться кататься на роликах.

Но больше всего Иен-иен выводит из себя то, что Мэй работает в кино и вовлекает Джой в эту позорную деятельность. За это моя свекровь винит меня.

— Как ты можешь позволять ей водить Джой в подобные места? Ты хочешь, чтобы на ней потом никто не женился? Думаешь, кому-то нужна невеста, которая пятнает свое доброе имя в таких грязных фильмах?

Не давая мне ответить, да и не интересуясь, видимо, моим ответом, Мэй вмешивается в разговор:

— Нет в них ничего грязного! Просто они не для вас предназначены.

— Правда есть только в легендах. Они учат нас жизни.

— Кино тоже учит нас жизни, — парирует Мэй. — Мы с Джой помогаем рассказывать людям романтичные истории о героях и добродетельных женщинах. Там нет всяких лунных девушек и призраков, чахнущих от любви.

— Простушка ты, — упрекает ее Иен-иен. — Хорошо, что у тебя есть сестра. Тебе бы следовало брать пример со своей цзецзе. Она-то понимает, что легенды могут многому нас научить.

— Да что Перл в этом понимает? — отвечает Мэй, как будто меня нет в комнате. — Она такая же старомодная, как мама.

Как она могла назвать меня старомодной? Как она может сравнивать меня с мамой? Я признаю, что тоска по дому и родителям сделали меня во многом похожей на маму. Все эти традиционные представления о гороскопе, еде и прочем успокаивают меня. Но не только я ищу утешения в прошлом. Мэй в свои двадцать лет прелестна, остроумна и практически совершенна, но ее жизнь — даже несмотря на то, что она снимается в кино, — далека от того, о чем мы мечтали, будучи красотками в Шанхае. Нам обеим не повезло, и она могла бы проявлять чуть больше понимания по отношению ко мне.

— Если эти ваши фильмы учат быть романтичными, то почему тогда твоя сестра, которая целые дни проводит со мной, гораздо больше в этом преуспела? — атакует Иен-иен.

— Я очень даже романтичная! — защищается Мэй, тем самым угождая в расставленную Иен-иен ловушку.

— Недостаточно, видно, романтичная, чтобы принести мне внука! — с улыбкой говорит Иен-иен. — Тебе уже пора родить…

Я вздыхаю. Подобные споры между свекровью и невесткой стары как мир. Вот почему я рада, что большую часть дня Мэй и Джой проводят на площадке, а я остаюсь наедине с Иен-иен.

По четвергам мы относим обед нашим мужьям в Чайна-Сити и ходим по домам, пансионатам и различным учреждениям на Спринг-стрит, где торгуют бакалеей, и даже в Новом Чайна-тауне. Теперь вместо пикетов мы собираем деньги для фонда «Помощь Китаю» и фонда Национального спасения. Мы ходим с пустыми банками из-под овощей по улицам Мэй-Лин, Гин-Лин и Сунь-Мунь, сговорившись, что не пойдем домой, пока наши банки хотя бы наполовину не наполнятся медяками, десяти-и двадцатипятицентовиками. В Китае голод, и мы покупаем у бакалейщиков китайские товары, пакуем их и отсылаем туда, откуда они прибыли: домой, в Китай.

При этом я знакомлюсь с людьми. Все хотят знать мое родовое имя и из какой деревни я родом. Я знакомлюсь с бессчетным множеством Вонгов, Ли, Фаней, Ляней и Мо. Старый Лу, однако, не против того, что я брожу по Чайна-тауну и общаюсь с посторонними людьми: рядом со мной всегда моя свекровь, которая постепенно начинает воспринимать меня не как презираемую невестку, а как друга.

— Когда я была маленькой, меня похитили из дома, — рассказывает Иен-иен в один из четвергов, пока мы идем по Бродвею из Нового Чайна-тауна. — Ты знала?

— Нет. Какой ужас! — отвечаю я, но эти слова не передают и малой части того, что я чувствую. Мне пришлось покинуть родной дом, но я не могу себе представить, каково это — быть похищенной. — Сколько вам было лет?

— Да откуда же мне знать? Некому было мне сказать. Может, пять, может, больше или меньше. Помню, что у меня были брат и сестра, а вдоль главной дороги в деревне росли плакучие ивы. Помню рыбный пруд, но, наверное, такой был в каждой деревне. — Она делает паузу. — Я давно уехала из Китая, но это по-прежнему моя родина. Я каждый день по нему скучаю и страдаю, когда он страдает. Потому я и собираю деньги для «Помощи Китаю».

Неудивительно, что она совсем не умеет готовить. Наши матери не научили нас готовить, но по разным причинам. Иен-иен не тянет на более вкусные блюда, потому что у нее не осталось воспоминаний о супе из акульих плавников, хрустящем угре из реки Янцзы или голубе, тушенном в листьях латука. Она цепляется за устаревшие обычаи потому же, почему и я: чтобы успокоить душу, ухватиться за призрачные воспоминания. Возможно, кашель и вправду лучше лечится дынным чаем, чем горчичным пластырем на груди. Я впитываю ее рассказы о прошлом и старомодные привычки, и они изменяют меня, наполняя своим китайским духом, как аромат имбиря напитывает суп.

— И что произошло потом? — спрашиваю я. Мое сердце переполнено сочувствием и пониманием.

Иен-иен останавливается. В руках у нее — пакеты с пожертвованиями.

— А ты как думаешь? Ты же видела незамужних девушек-сирот и знаешь, что с ними бывает. Меня продали служанкой в Кантон. Когда я подросла, то стала девушкой с тремя дырками. — Она выставляет подбородок. — А потом, лет в тринадцать, меня засунули в мешок и отправили на корабль. Так я оказалась в Америке.

— А остров Ангела? Вас не допрашивали? Почему вас не отослали обратно?

— Я приехала сюда до того, как открылся остров Ангела. Иногда меня поражает изображение в зеркале. Я все еще ожидаю увидеть ту девушку, но уже совсем забыла прошлое. Да и к чему вспоминать? Думаешь, охота помнить, что была женой стольким мужчинам? — Она стремительно шагает по улице, я спешу за ней. — Я слишком много раз занималась постельными делами. Чересчур много шума вокруг этого. Мужчина приходит и уходит. Женщина никак не меняется. Ты же меня понимаешь, Перл?

Понимаю? Я понимаю, что Сэм отличается от тех мужчин из хижины. Но изменилась ли я? Я вспоминаю, что множество раз видела, как Иен-иен спит на кушетке. Обычно там спят останавливающиеся у нас холостяки — иммигранты из Китая, которых Старый Лу заносит в свой список, пока их долг не выплатят те, кому нужны дешевые рабочие. Но когда их нет, по утрам Иен-иен сворачивает одеяла в гостиной и перечисляет отговорки: болит спина, здесь удобнее, а старик храпит как буйвол. Или: «Старик говорит, что я мечусь по постели, как муха, и мешаю ему спать. Если он не выспится, нам всем придется нелегко». Теперь я понимаю, что она спит на кушетке потому же, почему я мечтала сбежать из постели Сэма. Слишком много мужчин делали с ней то, о чем она не хочет вспоминать.

Я касаюсь ее руки. Наши взгляды встречаются, и между нами пробегает какой-то импульс. Я не рассказывала ей о том, что произошло, но она, видимо, что-то понимает.

— Тебе повезло, что у тебя есть Джой, что она здорова. Мой мальчик… — Она глубоко вдыхает и медленно выдыхает. — Может, я слишком долго этим занималась. Когда старик меня купил, я уже десять лет работала. Тогда было очень мало китаянок — чуть ли не одна на двадцать мужчин, — но он все равно купил меня по дешевке, потому что я была проституткой. Я была рада уехать из Сан-Франциско. Но он и тогда был таким же старым скрягой. Все, что ему было нужно, — это сын, и он усердно трудился над его созданием.

Она кивает мужчине, подметающему улицу перед своим магазином. Тот отворачивается, боясь, что мы попросим его о пожертвовании.

— Когда старик отправился в Китай повидаться с родителями, я поехала с ним, — продолжает Иен-иен. Я много раз слышала эту фразу, но теперь воспринимаю ее совсем по-другому. — Пока он путешествовал по Китаю, скупая товар, я жила в его деревне. Не знаю, на что он надеялся, оставляя меня со своим семенем внутри: что я все это время буду лежать, задрав ноги, чтобы сын не выпал? Как только он уехал, я отправилась бродить по деревням. Я говорю на сэйяпе, значит, должна быть родом из «четырех областей», так? Я искала деревню с ивами и прудом. Но дома своего я не нашла, а мой сын так и не увидел свет. Я много раз беременела, но ни один из младенцев не выжил. Возвращаясь в Лос-Анджелес, мы каждый раз сообщали, что в Китае я родила ребенка и оставила его с родителями мужа. Так нам удалось привезти сюда дядюшек. Моим первым бумажным сыном был Уилберт. Ему было восемнадцать, но мы сказали, что ему одиннадцать, чтобы сходилось с документами — в них говорилось, что он родился в год после землетрясения. Следующим был Чарли. С ним было просто. В тот год мы ездили в Китай, так что у меня были документы на сына, рожденного в 1908 году, а Чарли как раз этого года рождения.

Моему свекру понадобилось много времени, чтобы его урожай созрел, но ему было чего ждать: теперь он пользуется дешевой рабочей силой и набивает карманы.

— А Эдфред? — Иен-иен смеется. — Он же сын Уилберта, знаешь?

Нет, я не знала. До недавнего времени я полагала, что все эти люди — братья Сэма.

— У нас был документ на ребенка, рожденного в одиннадцатом году, — продолжает Иен-иен. — Но Эдфред родился только в восемнадцатом. Когда мы его сюда привезли, ему было шесть, но в документах говорилось, что ему тринадцать.

— И никто ничего не заметил?

— Они не заметили, что Уилберту не одиннадцать, — пожимает плечами Иен-иен, как бы предлагая признать тупость иммиграционных инспекторов. — Мы сказали, что Эдфред голодал в Китае, поэтому очень мал для своего возраста. Инспекторам очень понравилась мысль, что он плохо питался: они сказали, что теперь, в правильной стране, он будет расти как на дрожжах.

— Как все сложно.

— Все и должно быть сложно. Ло фань стараются избавиться от нас, постоянно меняя законы. Но чем сложнее правила, тем проще их обойти. — Она делает паузу, чтобы я могла обдумать услышанное. — У меня было всего двое своих детей. Мой первый сын родился в Китае. Мы привезли его сюда и чудесно жили вместе. Когда ему исполнилось семь лет, мы отвезли его в деревню, но у него был американский желудок, не деревенский. Он умер.

— Соболезную.

— Это было давно, — почти равнодушно замечает Иен-иен. — Я долго пыталась понести еще одного сына. Наконец-то — наконец! — я забеременела. Старик был счастлив. Мы оба были счастливы. Но счастье не меняет судьбу. Акушерка, принимавшая Вернона, сразу сказала, что что-то не так. Она сказала, что такое случается, если мать уже немолода. Когда он родился, мне было за сорок. Ей пришлось воспользоваться…

Она останавливается у магазина, торгующего лотерейными билетами, и ставит на землю пакеты, чтобы изобразить жестом щипцы.

— Она вытащила его из меня этой штукой. Его головка была помята, когда он родился. Акушерка пыталась прижать ее то с одной, то с другой стороны, но…

Она вновь поднимает свои пакеты.

— Когда Верн был маленьким, старик захотел снова поехать в Китай, чтобы получить еще одного бумажного сына. У нас еще оставался один документ. Я не хотела ехать. Мой Сэм умер там в деревне, и я не хотела, чтобы мой новый сын тоже умер. Но старик сказал, чтобы я не волновалась, ребенок все время будет со мной. Так что мы поехали в Китай, забрали Эдфреда, сели на лодку и вернулись сюда.

— А Верн?

— Знаешь, что говорят про браки? Даже слепой может жениться. Даже дурак может жениться. Даже парализованный может жениться. У всех у них одна задача — получить сына.

Она смотрит на меня снизу вверх — жалкая, как птичка, но с характером, твердым, как нефрит.

— Кто позаботится о нас со стариком в загробной жизни, если твоя сестра не родит ему сына? Если она не сможет, Перл, то придется это сделать тебе, пусть даже это и будет бумажный внук. Вот почему мы вас здесь держим. Вот почему мы вас кормим.

Моя свекровь входит в галантерейный магазин, чтобы, как обычно, купить лотерейный билет — эту вечную надежду всех китайцев. Моя голова идет кругом.

С трудом дождавшись возвращения Мэй, я уговариваю ее отправиться со мной в Чайна-Сити, где Сэм работает на стройке. Там я пересказываю им историю Иен-иен. Они не удивлены.

— Либо вы меня не слушаете, либо я недостаточно ясно выражаюсь. Иен-иен рассказала, что они не раз ездили к старику на родину и навещали его родителей. Он всем говорит, что родился здесь, но почему тогда его родители живут в Китае?

Сэм и Мэй переглядываются и вновь смотрят на меня.

— Может, он родился, пока его родители жили здесь, после чего они уехали в Китай? — предполагает Мэй.

— Возможно, — соглашаюсь я. — Но если он родился здесь и прожил здесь почти семьдесят лет, то почему он так плохо говорит по-английски?

— Потому что он почти не выходит из Чайна-тауна, — отвечает Сэм.

Я качаю головой:

— Сам подумай. Если он родился здесь, почему он так предан Китаю? Почему он разрешает нам с Иен-иен ходить на пикеты и собирать деньги в помощь Китаю? Почему он все время повторяет, что хочет вернуться «домой»? Почему он так отчаянно за нас держится? У него есть гражданство. А если это так, то мы…

Сэм встает:

— Надо выяснить правду.

Мы застаем Старого Лу на Спринг-стрит, в магазинчике, торгующем лапшой. Он ест чайные кексы и пьет чай с друзьями. Увидев нас, он встает и идет нам навстречу:

— Что вам надо? Почему вы не на работе?

— Надо поговорить.

— Не сейчас. Не здесь.

Но мы не собираемся уходить, не получив ответы на свои вопросы. Боясь, что наш разговор услышат, Старый Лу отводит нас к киоску, стоящему в отдалении. С той драки прошло уже несколько месяцев, но Чайна-таун продолжает сплетничать о ней. Старый Лу пытается проявлять дружелюбие, но между ним и-Сэмом, не желающим тратить время на любезности, до сих пор существует неловкость.

— Вы родились в деревне Вахун, так?

Старик щурит свои змеиные глаза:

— Кто вам сказал?

— Не важно. Это правда? — спрашивает Сэм.

Старик молчит. Мы молча ждем ответа. Вокруг раздается смех, болтовня и стук палочек о тарелки. Наконец старик крякает.

— Здесь все лгут, не только вы, — говорит он на сэйяпе. — Взгляните на тех, кто сидит в ресторане. Взгляните на тех, кто работает в Чайна-Сити. Взгляните на тех, кто живет в нашем квартале или в нашем доме. Каждый здесь что-нибудь скрывает. Я скрываю, что родился не в Америке. Землетрясение и пожар в Сан-Франциско уничтожили все записи о рождении. В то время мне было тридцать пять. Как и многие другие, я пошел к властям и сказал, что родился в Сан-Франциско. Я не мог этого доказать, но и они не могли доказать обратное. Так я получил гражданство… бумажное гражданство. Так же, как и ты — мой бумажный сын.

— А Иен-иен? Она ведь тоже приехала сюда до землетрясения. Она-то как получила гражданство?

Старик кривится от отвращения:

— Она — фужэнь. Она не умеет лгать и хранить секреты. Это очевидно, иначе бы вас здесь сейчас не было.

Сэм трет лоб, пытаясь осмыслить услышанное.

— То есть если кто-нибудь обнаружит, что вы на самом деле не гражданин Америки, тогда Уилберт, Эдфред…

— Да, все мы, в том числе и Перл, окажемся в беде. Вот почему я вас так держу. — Он сжимает руку в кулак. — Не должно быть ни одного шанса на ошибку. Ничто не должно просочиться.

— А я? — нерешительно спрашивает Мэй.

— Верн родился здесь, так что ты, дорогая Мэй, жена настоящего гражданина. Ты приехала сюда легально, и ты в безопасности. Но тебе следует оберегать сестру и ее мужа. Один донос — и их вышлют. Нас могут выслать всех, кроме тебя, Верна и Пань-ди — хотя я уверен, что ребенок должен следовать за своими родителями. Я верю, Мэй, что ты проследишь, чтобы этого не произошло.

Мэй бледнеет:

— Но что я могу сделать?

Старый Лу слегка улыбается, и его улыбка впервые не кажется мне безжалостной.

— Не переживай, — говорит он и поворачивается к Сэму. — Теперь мы знаем все секреты друг друга. Мы связаны навеки, как настоящие отец с сыном. Мы вдвоем должны защищать не только друг друга, но и дядюшек.

— Почему вы выбрали меня, а не одного из них? — спрашивает Сэм.

— Сам знаешь. Мне надо, чтобы после моей смерти кто-то заботился о моих предприятиях, моем родном сыне и почитал меня, потому что Верн не сможет. Я знаю, ты считаешь меня жестоким человеком и, наверно, не веришь мне, но я в самом деле считаю тебя заменой своему сыну. Ты всегда будешь для меня старшим, первым сыном — вот почему я так строг с тобой. Я пытаюсь быть настоящим отцом! Я отдам тебе все, но ты должен пообещать мне три вещи. Во-первых, перестань планировать побег. — Он поднимает руку, чтобы предупредить наши протесты. — Не трудитесь отрицать это. Я не глуп, я вижу, что происходит в моем доме, и я устал от постоянной тревоги по этому поводу.

После паузы он продолжает:

— Ты должен бросить работу в храме Гуан Инь. Это позорит меня. Мой сын не должен нуждаться в подобной работе. И наконец пообещай мне, что, когда придет время, ты позаботишься о моем мальчике.

Мы переглядываемся. Мэй смотрит на меня почти умоляюще: Я не хочу уезжать, я хочу остаться в Хаолайу. Сэма я пока понимаю не так хорошо. Он берет меня за руку: Может, это наш шанс, он ведь говорит, что будет обращаться со мной, как с родным сыном. А я… Я устала бежать. У меня это плохо получается, и к тому же теперь я должна заботиться о дочери. Но неужели мы сдадимся? Не продаем ли мы себя дешевле, чем нас купили?

— Если мы останемся, — говорит Сэм, — вы должны предоставить нам больше свободы.

— Это не переговоры! — протестует старик. — Вам нечем торговаться!

Но Сэм не уступает:

— Мэй снимается в массовке, и ей это нравится. Теперь вы должны предоставить такую же возможность ее сестре. Пусть Перл узнает, какова жизнь за пределами Чайна-Сити. И раз уж вы запрещаете мне работать в храме, вы должны мне платить. Если я ваш старший сын, обращайтесь со мной так же, как и с моим братом.

— Но это не одно и то же…

— Верно. Я работаю гораздо больше его. Ему платят из семейного котла. Мне тоже нужны деньги. Отец, — почтительно добавляет Сэм, — вы же знаете, что я прав.

Старик постукивает по столу костяшками пальцев, взвешивая, взвешивая, взвешивая. Выбив последнюю решительную дробь, он встает, сжимает плечо Сэма и возвращается к чайным кексам, чаю и приятелям.

На следующий день я покупаю газету, обвожу в кружок одно из объявлений и направляюсь в телефонную будку, чтобы узнать о вакансии приемщицы заказов в конторе по ремонту холодильников.

— У вас прекрасный голос, миссис Лу, — говорит мне приятный голос. — Пожалуйста, приходите на собеседование.

Но, увидев меня, мужчина говорит:

— Я не понял, что вы китаянка. Я подумал, что вы англичанка.

Место мне не достается, и такое происходит еще не раз. Наконец я заполняю анкету в универмаге «Буллокс Уилшир», и меня берут работать на склад, где меня никто не будет видеть. Я зарабатываю восемнадцать долларов в месяц. После работы в Чайна-Сити, где я должна была весь день носиться туда-сюда, мне несложно проводить весь день в одном помещении. Я одеваюсь лучше и работаю усерднее остальных сотрудников. Через пару недель меня переводят на должность укладчика товаров. Два месяца спустя меня назначают лифтером. Это происходит благодаря моему британскому акценту, который я использую потому, что это явно нравится моему начальнику-американцу. Сложно придумать более простую и бессмысленную работу — с десяти утра до шести вечера я езжу вверх-вниз. Теперь я зарабатываю на несколько долларов больше. Некоторое время спустя помощнику управляющего приходит в голову новая идея.

— К нам только что поступила партия наборов для игры в маджонг, — говорит он. — Будешь помогать мне их продавать, это создаст нужную атмосферу.

Он заставляет меня переодеться в дешевый чонсам, присланный вместе с товаром, отводит на первый этаж и усаживает за прилавок — мой собственный прилавок. К вечеру я продаю восемь наборов. На следующий день я надеваю один из самых красивых своих чонсамов — ярко-красный с вышитыми пионами — и продаю две дюжины наборов. Покупатели заявляют, что хотели бы научиться играть в маджонг, и помощник управляющего просит меня за дополнительную плату раз в неделю проводить занятия. Мне это удается так хорошо, что я прошу у него позволения сдать письменный экзамен, чтобы получить повышение. Но из-за моих китайских волос, глаз и кожи управляющий ставит мне низкую оценку, и я понимаю, что, несмотря на то, что я продаю больше товара, чем те, кто продают перчатки или шляпы, в «Буллоксе» мне большего не добиться.

Но что делать? Пока что я довольна своим заработком. Треть я отдаю отцу, треть откладываю для Джой, а треть трачу на себя.

Спустя шесть месяцев после пожара, второго августа 1939 года, происходит повторное торжественное открытие нашего Чайна-Сити с оперой, парадом драконов, фокусниками, красотками, танцами львов и демонов, с тщательно дозированными фейерверками. В последующие месяцы воздух ежедневно наполняется дымками благовоний и ароматами гардений. По переулкам плывет мягкая китайская музыка. Нас посетили кинозвезды Мэй Уэст и Джин Тирни, а также Элеонора Рузвельт. Горохом сыплются мероприятия с участием землячеств и хранителей святынь. Какие-то группы посещают «Китайскую джонку» — ресторан в виде флагмана пиратской эскадры под командой величайшего в мире пирата, каковым — так уж вышло — оказалась китаянка. Джонка приписана к гавани Хуанпу, посетители могут угоститься «пиратской пищей» и выпить «пиратского грога», приготовленного «опытным смешивателем, который мягко скажет, но крепко сварганит». Чайна-Сити переполнен американцами, но ему уже никогда не стать прежним.

Возможно, причиной потери интереса к нам стало то, что на месте декораций, которые всегда привлекали множество любопытных, теперь стоят их копии. Может быть, людям интереснее Новый Чайна-таун — более современный и занимательный. Пока мы были закрыты, Новый Чайна-таун манил посетителей своими неоновыми огнями, обещая им танцы и развлечения на всю ночь. Благодаря своим узким улочкам и людям, переодетым крестьянами, Чайна-Сити — вне зависимости от того, какое количество грога вы в себя вольете, — это тихое, мирное, старомодное место.

Я бросаю работу в «Буллоксе» и возвращаюсь к рутинному труду в Чайна-Сити. Теперь я получаю достойную оплату. Мэй, однако, не желает возвращаться в «Золотую пагоду».

— Бак Ва Том предложил мне работать на полную ставку, — говорит она отцу Лу. — Я буду помогать ему работать с массовкой, следить за тем, чтобы все вовремя садились в автобусы и приезжали на студию, и переводить во время съемок.

Я с удивлением слушаю ее рассказ. У меня бы эта работа вышла лучше. Начнем с того, что я свободно говорю на сэйяпе — это понимает даже мой свекор.

— А твоя сестра? Умница у нас она, это место больше подошло бы ей.

— Да, моя цзецзе очень умная, но…

Прежде чем она успевает высказать свои возражения, он пробует зайти с другой стороны:

— Почему ты хочешь отделиться от семьи? Разве тебе не хочется быть рядом с сестрой?

— Перл не против, — отвечает Мэй. — Я ей дала много такого, что ей иначе не досталось бы.

В последнее время, если Мэй чего-то хочет, она напоминает мне, что отдала мне свою дочь, и обо всех связанных с этим секретах. Не угроза ли это — если я буду с ней спорить, она скажет старику, что Джой не моя дочь? Вовсе нет. Мэй все продумала. Так она напоминает мне, что у меня есть прелестная дочь, любящий муж и подобие дома в нашей комнате, тогда как у нее нет никого и ничего. Так почему бы мне не помочь ей обрести что-то, что хоть немного облегчит ей жизнь?

— Мэй уже работала с людьми из Хаолайу, — говорю я свекру. — Она отлично справится.

Таким образом, Мэй начинает работать у Тома Габбинса, а я занимаю ее место в «Золотой пагоде». Я вытираю пыль, мою полы и окна, готовлю обед отцу Лу и оттираю в тазу его посуду, выплескивая за порог грязную воду, как будто я — крестьянская дочь. И я забочусь о Джой.

Как и всем женщинам, мне бы хотелось быть лучшей матерью. Джой полтора года, и она до сих пор носит подгузники, которые я стираю вручную. Она часто плачет, и мне приходится чуть ли не часами укачивать и успокаивать ее. Здесь нет ее вины. Из-за съемок она недосыпает ночью и редко спит днем. На площадке она ест американскую еду и выплевывает китайские блюда, которые я ей готовлю. Я обнимаю ее, прижимаю к себе и делаю все, что обычно делают матери, хотя все еще боюсь прикосновений. Я люблю свою дочь, но она — Тигренок, и с ней бывает нелегко. К тому же она много времени проводит с Мэй. Иен-иен пестует зарождающееся во мне зерно недовольства. Не следовало бы мне слушать эту старуху, но деваться от нее некуда.

— Эта Мэй думает только о себе. Ее прелестное личико скрывает злое сердце. У нее всего одна обязанность, и ту она не выполняет. Перл, ты сидишь здесь и целыми днями заботишься о своей никчемной дочери. Но где же ребенок твоей сестры? Почему она не родит нам внука? Почему, Перл, почему? Потому что она эгоистка, потому что не желает помочь тебе или кому-нибудь из нас.

Я не хочу верить в подобные вещи, но нельзя отрицать, что Мэй сильно изменилась. Мне как ее цзецзе следовало бы положить этому конец, но мы с родителями не могли справиться с ней, когда она была ребенком, а теперь я и подавно не знаю, что мне с ней делать.

Словно чтобы еще больше все усложнить, Мэй постоянно звонит мне с площадки и шепчет:

— Перл, что, черт побери, мне им сказать, чтобы они несли ружья на плечах?

Или:

— Что, черт побери, им сказать, чтобы они сбивались в кучу, когда их бьют?

Я послушно перевожу все на сэйяп, потому что не знаю, как мне реагировать.

К Рождеству наша жизнь входит в колею. Мы с Мэй живем здесь уже двадцать месяцев. Мы зарабатываем и можем позволить себе небольшие развлечения. Отец Лу зовет нас транжирками, хотя мы тщательно рассчитываем все расходы. Я мечтаю о модной стрижке, которую не делают в китайских кварталах. Но в салонах красоты, расположенных в западной части города, мне отказывают, говорят, что они не стригут китайские волосы. Наконец в одной из парикмахерских соглашаются постричь меня поздно вечером, чтобы мое присутствие не оскорбило белых посетителей. Было бы здорово купить машину — подержанный четырехдверный «плимут» можно купить за пятьсот долларов, — но до этого нам еще далеко.

Пока же мы ходим в кинотеатры на Бродвее. Даже если мы платим за лучшие места, нам все равно приходится сидеть на балконе. Но мы не жалуемся, потому что фильмы поднимают нам настроение. Мы аплодируем, видя на экране Мэй в роли падшей женщины, молящей миссионера о прощении, или Джой в роли сироты, которую Кларк Гейбл несет в сампан. Видя на экране прелестное лицо дочери, я начинаю стыдиться своей темной кожи. Я покупаю в аптеке крем с земляным жемчугом, надеясь, что мое лицо примет цвет, подобающий матери Джой.

За время, проведенное здесь, мы с Мэй из побитых жизнью красоток, ищущих, где бы спрятаться, превратились в молодых жен, пусть и не вполне довольных своей участью, — но есть ли такие? Мы с Сэмом занимаемся постельными делами, как и Мэй с Верном — благодаря тонкости стен я знаю это наверняка. Мы приспособились к тому убежищу, что нам досталось, мы приняли его и по мере сил пытаемся получить удовольствие. В канун Нового года мы наряжаемся и идем в клуб «Паломар», но нас туда не пускают, потому что мы китайцы. Стоя на улице, я поднимаю глаза и вижу полную луну. Она кажется мне расплывчатой и усталой, потускневшей из-за уличных огней и автомобильных выхлопов. Как сказал один поэт, даже лучшая из лун не минует печали.