Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

В судьбе племен людских, в их непрестанной смене

Есть рифы тайные, как в бездне темных вод.

Тот безнадежно слеп, кто в беге поколений

Лишь бури разглядел да волн круговорот.

Над бурями царит могучее дыханье,

Во мраке грозовом небесный луч горит.

И в кликах праздничных, и в смертном содроганье

Таинственная речь не тщетно говорит.

И разные века, что братья исполины,

Различны участью, но в замыслах близки,

По разному пути идут к мете единой,

И пламенем одним горят их маяки.

О муза! Нет времен, нет в будущем предела,

Куда б она очей своих не подняла.

И столько дней прошло, столетий пролетело, —

Лишь зыбь мгновенная по вечности прошла.

Так знайте, палачи, — вы, жертвы, знайте твердо,

Повсюду пронесет она бессмертный свет —

В глубины мрачных бездн, к снегам вершины гордой,

Воздвигнет храм в краю, где и гробницы нет.

И пальмы отдает героям в униженье,

И нарушает строй победных колесниц,

И грезит, и в ее младом воображенье

Горят империи, поверженные ниц.

К развалинам дворцов, к разрушенным соборам,

Чтоб услыхать ее, сберутся времена.

И словно пленника, покрытого позором,

Влечет прошедшее к грядущему она.

Так, собирая след крушений в океане,

Следит во всех морях упорного пловца

И видит все зараз на дальнем расстоянье —

Могилу первую и колыбель конца.

Так — я перелистал историю народов!

Все есть в той книге — скорбь, величье, блеск походов.

И дух мой трепетал при смене царств и лет,

Когда скрывала тьма мужей великих лица,

Гремя, откидывалась медная страница

И век злодеев шел вослед.

Теперь ту книгу мы закроем — не пора ли!

В надежде пламенной мы сфинкса вопрошали —

Немое чудище в личине божества,

Но разве разрешит его загадку лира?

Лишь кровью и огнем он в летописи мира

Заносит темные слова.

И кто поймет их смысл? Искатель правды смелый,

Усни, усни, поэт, над лирой онемелой!

К чему нести на торг заветной думы плод?

Зачем ты пел, скажи, то гневно, то уныло?..

Пытливой мысли нужно было

В движенье увидать народ.

Дух революции я вызвал беспокойный?

Но хаос надобен, чтоб мир воздвигнуть стройный,

Я слышал некий глас в безмолвии ночном,

И я воззвал к толпе, чтобы могучим словом

Век отошедший с веком новым

Соединить одним звеном.

Народ внимающий необходим поэту —

Он должен жечь сердца, будить, вести их к свету,

Он должен видеть мир бескрайный пред собой,

Он к небу воспарил, раскрыв крыла впервые,

И что ж — он как в родной стихии

Над бездной моря голубой!

Он мощь обрел свою. Взмахнув крылом могучим,

То волн коснется он, то унесется к тучам,

В любой предел стремит безудержный полет.

Он в вихре кружится, как буря, чужд покою,

Ногою став на смерч, рукою

Поддерживая небосвод!

Будь то Урганда иль Моргана, —

Но я люблю, когда во сне,

Вся из прозрачного тумана,

Склоняет фея стебель стана

Ко мне в полночной тишине.

Под лютни рокот соловьиный

Она поет мне песни те,

Что встарь сложили паладины, —

И я вас вижу, исполины,

В могучей вашей красоте.

Она за все, что есть святого,

Велит сражаться до конца,

Велит сжимать в руке суровой

Меч рыцаря, к боям готовый,

И арфу звучную певца.

В глуши, где я брожу часами,

Она, мой вездесущий друг,

Своими нежными руками

Луч света превращает в пламя

И в голос превращает звук.

Она, укрывшись в речке горной,

О чем-то шепчет мне тайком,

И белый аист, ей покорный,

Со шпиля колокольни черной

Меня приветствует крылом.

Она у печки раскаленной

Сидит со мною в поздний час,

Когда на нас из тьмы бездонной

Глядит, мигая утомленно,

Звезды зеленоватый глаз.

Влечет видений хороводы,

Когда блуждаю меж руин,

И эхо сотрясает своды,

Как будто там грохочут воды,

Подобные волнам стремнин.

Когда в ночи томят заботы,

Она, незрима и легка,

Приносит мне покой дремоты,

И слышу я то шум охоты,

То зов далекого рожка.

Будь то Урганда иль Моргана,

Но я люблю, когда во сне,

Вся из прозрачного тумана,

Склоняет фея стебель стана

Ко мне в полночной тишине.

«Ты, что жадному взору в окне освещенном

Вдруг предстала сильфидой в смирении скромном,

Отвори мне! Темнеет, я страхом объят!

Бледных призраков полночь ведет небосклоном,

Дарит душам покойников странный наряд!

Дева! Я не из тех пилигримов печальных,

Что рассказы заводят о странствиях дальних,

Не из тех паладинов, опасных для дев,

Чей воинственный клич откликается в спальнях,

Будит слуг и пажей, благодарность презрев.

Нет копья у меня или палицы быстрой,

Нет волос смоляных, бороды серебристой,

Скромных четок, меча всемогущего нет.

Если дуну отважно я в рог богатырский,

Только шепот игривый раздастся в ответ.

Я лишь маленький сильф, я дитя мирозданья,

Сын весны, первозданного утра сиянье,

Я огонь в очаге, если вьюга метет,

Дух рассветной росы, поцелуй расставанья

И невидимый житель прозрачных высот.

Нынче вечером двое счастливых шептали

О любви, о горенье, о вечном начале.

Я услышал взволнованный их разговор,

Их объятья мне накрепко крылья связали,

Ночь пришла — а свободы все нет до сих пор.

Слишком поздно! Уже моя роза закрылась!

Сыну дня окажи ты великую милость —

Дай до завтра в постели твоей отдохнуть!

Я не буду шуметь, чтобы ты не смутилась,

Много места не надо — подвинься чуть-чуть.

Мои братья уходят в цветущие чащи,

Открывают им лилии сладкие чаши,

Травы в чистой росе, как в вечерних слезах.

Но куда же бежать мне? Дыханье все чаще:

Ни цветов на лугах, ни лучей в небесах!

Умоляю, услышь! Ночи темные эти

Ловят маленьких сильфов в незримые сети,

К белым призракам, к черным виденьям влекут…

Сколько сов обитает в гробницах на свете!

Сколько ястребов замки в ночи стерегут!

Близок час, когда все мертвецы в исступленье

Пляшут в немощной ночи при лунном свеченье.

Безобразный вампир, полуночный кошмар,

Раздвигает бестрепетной дланью каменья

И могиле приносит могильщика в дар.

Скоро карлик, весь черный от дыма и пепла,

Снова спустится в бездну бездонного пекла,

Огонек промелькнет над стеной камыша,

И сольются, чтоб в страхе природа ослепла,

Саламандры огонь и Ундины душа[447].

Ну, а если мертвец, чтоб от скуки отвлечься,

Средь костей побелевших велит мне улечься?!

Иль, над страхом смеясь, остановит спирит,

Мне прикажет от мирных полетов отречься,

В тайной башне мечты и порывы смирит?!

Так открой же окно мне, покуда не поздно,

Не вели мне отыскивать старые гнезда

И вторжением ящериц мирных смущать!

Ну, открой же! Глаза у меня, словно звезды,

И признанья умею я нежно шептать.

Я красив! Если б ты хоть разок поглядела,

Как трепещет крыло мое хрупко и смело!

Я, как лилия, бел, я прозрачнее слез!

Из-за ласки моей и лучистого тела

Даже ссоры бывают порою у роз!

Я хочу, чтоб сказало тебе сновиденье

(Это знает сильфида), что тщетны сравненья:

Безобразна колибри, убог мотылек,

Когда я, как король, облетаю владенья, —

Из дворца во дворец и с цветка на цветок.

Как мне холодно! Тщетно молю о тепле я…

Если б мог за ночлег предложить, не жалея,

Я тебе мой цветок и росинку мою!

Нет, мне смерть суждена. Я богатств не имею, —

Их у солнца беру и ему отдаю.

Но укрою тебя я во сне небывалом

Шарфом ангела, феи лесной покрывалом,

Ночь твою освещу обаянием дня.

Будет сон этот нового счастья началом,

От молитвы к любви твою душу маня.

Но напрасно стекло мои вздохи туманят…

Ты боишься, что зов мой коварно обманет,

Что укрылся поклонник за ложью речей?!

Разве слабый обманывать слабого станет?

Я прозрачен, но тени пугаюсь своей!»

Он рыдал. И тогда заскрипели засовы,

Нежный шепот ответил нездешнему зову.

На балконе готическом дама видна…

Мы не знаем, кого удостоила крова, —

Сильфу или мужчине открыла она!

О воины! Рожден я был средь галлов смелых.

И Рейн переступал мой пращур, как ручей.

Меня купала мать в морях обледенелых,

И колыбель была из шкур медведей белых,

Поверженных отцом, сильнейшим из мужей.

Отец мой был силён! Но возраст сгорбил спину,

На лоб морщинистый легла седая прядь.

Он слаб, он стар! Увы, близка его кончина…

И трудно вырвать дуб и вытесать дубину,

Чтобы дрожащий шаг в дороге поддержать.

Я заменю отца! Хотя умрет он вскоре,

Он завещал мне лук, и дротик, и быков.

Я по следам отца пойду, осилив горе,

И если дуну я на дальний лес со взгорья, —

Дыханием сломлю столетний дух стволов.

Став отроком едва, я на альпийских кручах

Торил себе тропу в нагроможденье скал,

И голова моя тогда терялась в тучах,

И часто я следил полет орлов могучих,

И с голубых небес их прямо в руки брал.

Перекрывало гром в грозу мое дыханье,

Гасило молнии извилистый полет.

Когда резвился кит в бескрайнем океане,

Я ждал у берега моей законной дани

И доставал кита, создав водоворот.

Ударом удалым учился настигать я

Акулу в глубине и ястреба вдали,

Медведю смерть несли жестокие объятья,

Ломала рысь клыки, но лишь рвала мне платье, —

Мне причинить вреда укусы не могли.

Но отрочества мне прискучили забавы,

И устремлен теперь я к мужеству войны.

Проклятья плачущих, победный запах славы

И воины мои с оружием кровавым,

Как пробужденья клич, сегодня мне нужны.

Во мгле пороховой, в горячке рукопашной

Всё, словно вихрь, войска сметают пред собой,

А я встаю один, огромный, бесшабашный,

И, как баклан в волну врезается бесстрашный,

Ныряю смело я в кровавый, мутный бой.

Потом иду, как жнец среди колосьев спелых,

И остаюсь один в поверженных рядах.

Доспехи — словно воск для великанов смелых,

И голый мой кулак легко пробить сумел их,

Как узловатый дуб в уверенных руках.

Я так силен, что в бой иду без снаряженья,

Одетые в металл, мне воины смешны.

Из ясеня копье не знает пораженья,

И волокут быки мой шлем без напряженья,

Когда они в ярмо попарно впряжены.

Ненужных лестниц я не строю для осады,

Я просто цепи рву у крепостных мостов,

Кулак мой, как таран, легко крушит преграды;

Когда в пылу борьбы мне ров засыпать надо,

Обламываю я ограды городов.

Но, как для жертв моих, и мой черед настанет…

О воины! Мой труп не бросьте воронью!

Пусть гордый горный кряж моей могилой станет.

Когда же на хребты здесь чужестранец глянет,

Не сможет разглядеть средь многих гор — мою.

Послушай-ка, прекрасная Мадлен!

Сегодня день весенних перемен —

Зима с утра покинула равнины.

Ты в рощу приходи, и снова вдаль

Нас позовет врачующий печаль

Звук рога, вечно новый и старинный.

Приди! Мне снова кажется, Мадлен,

Что, уничтожив зимний белый плен,

Весна оттенки пробуждает в розах…

Так хочет угодить тебе весна:

На вереск ночью вытрясла она

Цветное платье, вымытое в росах.

О, если б я овечкой стал, Мадлен,

Чтобы затихнуть у твоих колен,

Когда коснутся белой шерсти руки!

О, если б я летящей птицей стал,

Чтоб в бездне неба я затрепетал,

Призыва твоего услышав звуки.

Когда б я был отшельником, Мадлен,

Ко мне бы ты явилась в Томбелен

Для исповеди и для покаянья,

Свои уста приблизила б ко мне,

Шепча в благочестивой тишине

Про грех вчерашний девичьи признанья.

О, если бы я получил, Мадлен,

Глаз мотылька моим глазам взамен,

То в темноте я стал бы страстно-зорким,

И билось бы нескромное крыло

В прозрачное, но прочное стекло

Твою красу скрывающей каморки.

Когда выходит грудь твоя, Мадлен,

Из плена крепостных корсетных стен,

А черный бархат разомкнет объятья, —

Стесняясь неприкрытой наготы,

Торопишься простосердечно ты

На правду зеркала набросить платье.

О, если б захотела ты, Мадлен,

Ты воцарилась бы, как сюзерен,

Над преданностью слуг, пажей, вассалов.

В твоей молельне, радующей глаз,

Скрывал бы камни шелк или атлас,

Пышнее, чем убранство тронных залов.

О, если б захотела ты, Мадлен,

То не вербена или цикламен

Тогда твою бы шляпку украшали,

Тогда носила бы корону ты,

И вечные жемчужные цветы

На ней бы никогда не увядали.

О, если б захотела ты, Мадлен,

Дворец бы дал на хижину в обмен

Я — граф Роже, я — раб твоей причуды.

Но если хочешь, буду пастухом,

Вдвоем с тобою в шалаше глухом,

Как во дворце, я вечно счастлив буду.

Старый бургграф с сенешалем у гроба

Оба.

«Готфрид святой, ты для нас господин

Один.

В наших лесах уже нету былого

Лова;

Если охотничьих дашь нам побед, —

Обет

Ныне даю почитать твои мощи.

Мощи

Дай своему, о лежащий в гробу,

Рабу!

Рог подарю тебе кости слоновой.

Новый

Склеп возведу с драгоценной плитой

Литой.

Будет у гроба всегда для поминок

Инок;

Сам средь монашьих паду власяниц

Я ниц!»

В склепе сыром выступает из мрака

Рака.

Знает бургграф, что избавит обет

От бед.

Солнце на небе высоко пылает.

Лает

Свора борзых: их не кормят псари

С зари.

«Паж, пусть печется получше о конях

Конюх.

Всыпать в кошель не забыл ты монет?»

«О нет!»

«Полно вам, бросьте вы карты и кости,

Гости!

Выберет каждый немедля пусть лук

У слуг.

Вас в своем замке задумал собрать я,

Братья,

Чтоб вам охотничье сердце рожок

Ожег!»

Чаши и кубки выносят на блюде

Люди.

Вот поварята и повар седой

С едой.

Графу ременный стянул наколенник

Ленник;

Паж поправляет алмазный аграф,

А граф

В рог затрубил, созывая отважных:

Важных

Графов имперских и бедных дворян.

Он рьян!

С башни графиня рукой белоснежной

Нежной

Машет лукаво. Вокруг госпожи —

Пажи.

Мост на цепях опустили драбанты.

Банты

Ветер срывает с беретов и грив,

Игрив.

Мчитесь, спасаясь от рыцарской длани,

Лани!

Бойтесь, косули, тугой тетивы

И вы!

Скачут охотники. Вдруг — к их смятенью —

Тенью

Стройный олень промелькнул, где кусты

Густы.

«Гончих спустите по красному зверю!

Верю —

Псы нам покажут свою быстроту!

Ату!

Ловчие, вы удивитесь награде!

Ради

Дичи такой ничего, сенешаль,

Не жаль!

Нимфа, владычица мира лесного,

Снова

Мы в твоем царстве. Не будь к нам строга, —

Рога

Зверя своим волхованием тайным

Дай нам!

Дай, мать охотников, дай, сестра фей,

Трофей!»

Вихрем несется скакун андалузский.

Узкий

Бархатный душит бургграфа камзол.

Он зол.

Графские псы самому королю бы

Любы.

Дать может волку-грабителю бой

Любой.

Мощны их лапы, свирепы их морды.

Орды

Мчат, чтоб, оскаливши бешено пасть,

Напасть.

Рощи, прощайте! Прощайте, лужайки!

Шайке

Яростной нужно оленя сгубить,

Убить.

Мчится олень, свою резвость удвоя.

Воя,

Псы настигают… Отстали на пядь

Опять.

Граф разъярен. Он скакать велит слугам

Лугом.

Сам же он лесом несется, гоня

Коня.

Мнут на лугах скакуны Калатравы

Травы.

Топчет охота, гремя и пыля,

Поля.

Тяжко храпят от безумной погони

Кони.

Вот покатился с конем паладин

Один.

Лес! Беглецу путь открой ты к спасенью!

Сенью

Свежих ветвей, где царит соловей,

Овей!

Гончих собак поредела густая

Стая:

Сбились иные, почуяв лису

В лесу.

Рыщут они средь кустов и бурьяна

Рьяно.

Скоро они след, оставленный тут,

Найдут.

Зверь убегает от стаи рычащей

Чащей.

Рвут ему сучья бока и живот.

И вот —

Озеро видит в лесу он дремучем.

Мучим

Жаждою, жадно пьет воду олень.

О, лень!

Здесь ты царила: склонялись, ленивы,

Ивы,

Речка прозрачная, как из стекла,

Текла…

Лай, улюлюканье, криков и смеха

Эхо, —

Где лишь услышать могли шелест вы

Листвы.

Лес оглашен звуком рога знакомым.

Комом

Сжался олень: его ужас прожег.

Прыжок, —

Ив расступились зеленые своды.

В воды

Прянул олень. Водоем здесь глубок.

Клубок

Псов, потерявших от ярости разум,

Разом —

В воду за ним… Это смерти порог.

О, рог!

Эхо разносит звук рога победный.

Бедный

Зверь, это гибели грозный пророк!

О, рог!

Видишь ли ты, что тебя окружили,

Или

Ищешь еще ты к спасенью дорог?

О, рог!

Руки тверды у стрелка и жестоко

Око.

Целит в тебя он, стянув лук тугой

Дугой.

К берегу зверь подплывает усталый.

Алой

Кровью окрашен, травы стал покров

Багров.

К стонам их жертвы охотников глухо

Ухо.

Что же, толпа палачей, обнажи

Ножи!

Кто же вонзит ему в сердце кинжала

Жало?

Первым по праву, бургграф-государь,

Ударь!

Вам будет знатный, с бургграфом кто дружен,

Ужин.

Ждет уже в замке, сеньор и вассал,

Вас зал.

Будут о подвигах петь менестрели.

Трели

Флейт и гобоев там будут греметь

И медь.

Но торжествует убийца твой рано:

Рана

И у него — его честь сражена.

Жена,

С мужем скучая суровым и старым,

Даром

Время не тратит. Смеются над ним

Одним

Двое: графиня и юноша вместе.

Мести

Радуйся, бедный олень: у врага —

Рога!

Видали ль тучу вы, чья глубь как ночь черна?

В ней бледность — алостью блестящей сменена,

В ней сумрак молниями вспорот;

Все кажется: летит, бореями гоним,

Одетый в грохоты и раскаленный дым,

Пылающий мятежный город!

К хребтам прильнет она иль к зыбям там, внизу?

Иль это дьяволы на огненном возу

Летят, куда влечет стихия?

О, ужас бедствия! Ужель в годину гроз

Испустит молнию таинственный хаос

Подобьем огненного змия?

Моря! Везде моря! Пространство без границ,

Нигде опоры нет крылам усталых птиц,

Везде гривастые личины

Зелено-синих волн в безумье неземном:

Куда хватает глаз — все ходит ходуном

Над смутным обликом пучины!

Порою сквозь волны причудливый изгиб

Мерцают плавники непостижимых рыб,

С лазурью сплетены живою;

Бурунные стада, и пенное руно,

И солнце — бронзовым щитом вознесено

В голубизну над синевою.

«Должна ль я осушить моря с моих высот?»

«О, нет!» И туча длит свой огненный полет.

Залив в обрамлении горном,

Зеркальная гладь глубины;

Здесь буйволы людям покорны,

Здесь песни весельем полны.

Живут здесь, вольны и суровы,

Охотники и рыболовы, —

Цветасты шатров их покровы,

А копья и стрелы — грозны!

Привольно живется на свете

Им, детям любви и добра, —

Танцуют кочевники эти

Вокруг золотого костра.

Так отроки, девы, мужчины

Здесь пляшут, не зная кручины,

А пламя меняет личины,

Как дивных мечтаний игра!

Там девы смуглы и прекрасны,

Как сумрак, что их обласкал;

Улыбки их зыблются властно

В мерцании медных зеркал.

Там руки красавиц ленивых

Верблюдиц доят терпеливых;

Там, темные пальцы облив их,

Молочный ручей засверкал!

Там женщины, словно наяды,

Ныряют, не зная стыда.

Бродяги, пришельцы, номады,

Откуда пришли вы сюда?

Там голос кимвалов струится,

Там яростно ржут кобылицы

И слиться со ржаньем стремится

Рокочущих волн череда.

И облако, на миг застыв в своем пути,

Вдруг вопрошает: «Здесь?» В ответ звучит: «Лети!»

Египет! В золоте колосьев он простер

Своих богатых нив пестреющий ковер,

Равнина там равнину множит;

Там воды севера безмерны и свежи,

Песчаный зной сковал там юга рубежи,

Два моря эту сушу гложут.

Там создал человек три вечные горы.

От взора алчного скрывают их шатры

Под мрамором — нетленность праха.

И от златых песков до острых их вершин

Восходят к небесам ступени в шесть аршин,

Шаги гигантского размаха.

Здесь розовеет сфинкс, здесь мраморный божок

Бдит, чтобы жгучий вихрь, песчаный вихрь — не мог

Обжечь их веки в исступленье.

Здесь в гавань шествуют большие корабли,

И город-исполин здесь, на краю земли,

Омыл гранитные колени.

Порою здесь мычит убийственный самум,

И слышится порой негромкий щебня шум

Под крокодильими ногами.

А обелиски здесь полосками рябят,

Тигровой шкурою, — когда глядит закат

В Нил, испещренный островами.

Закат. Безветрие. В зеркальной глубине

Блаженно отражен мерцающий в огне

Шар — весь из золота живого;

В румяности небес и в синеве морской

Два солнца царственных уходят на покой,

Готовы расточиться снова.

«Не здесь ли?» — «Нет, не здесь! Ищи!» И в мире гор

Смятенье: потрясен синеющий Фавор.

Песчаные просторы,

Угрюмая тоска,

Блуждающие горы

Сыпучего песка,

Что, бурею гонимы,

Плывут, неутомимы,

Текут, неистощимы,

Как знойная река.

Лишь, словно отзвук мира,

В песков священный стан

Порою из Офира

Вступает караван.

И мраморным удавом

По гребням желтоглавым

И по сожженным травам

Ползет в мираж-туман.

В безводном океане

Взывает к небу плоть:

Его пределы-грани

Определил Господь.

Он реет над пустыней,

Чей воздух в дымке синей

Костер — слепой гордыней

Стремится проколоть!

«Должна ль я в озеро пустыню превратить?»

«Нет! — молвит горний глас, — велю я дальше плыть!»

Громадой башенной пески разворотив,

Вот возникает вдруг, как исполинский риф,

Угрюмый облик Вавилона.

Свидетель жалкого ничтожества людей,

Окутал тенью он безмерною своей

Четыре гордых горных склона.

Здесь лишь развалины угрюмые теперь,

Но там, где ветер длил мелодию потерь,

Там своды небо подпирали,

Там улей был людской, и, смерти вопреки,

Там Вавилон вознес над всей землей витки

Своей чудовищной спирали!

Здесь лестницы росли, карабкаясь в зенит,

Здесь горы ближние казались ниже плит;

По циклопическим ступеням,

В сплетенье ярусов, в борьбе гранитных масс,

Вздымалось здание, пугающее глаз

Пирамидальным завихреньем!

Слонов гигантских взлет гранитный умалил!

Казался ящеркой громадный крокодил

Тем, кто вверху прильнул к карнизу;

А пальмы, взросшие на башенном челе,

Кивая зрителям, стоявшим на земле,

Былинками казались снизу!

Возрос безумный лес под сенью крутизны,

В проломы древних стен гигантские слоны

Проходят чередою мерной,

Их сводов не задев, — и вновь уходят прочь.

А грифы и орлы витают день и ночь

Над этой пасекой безмерной.

И туча молвит вновь: «Казнить?» И ей в ответ

Всевышний: «Вдаль лети! Еще не время, нет!»

Но вот два города неведомых и странных

Спят, беспробудно спят в густых ночных туманах

Под наслоеньями дремотных облаков,

Со всем, что живо в них, — с семьей своих богов.

Уснули люди в них и смолкли колесницы,

Над ними лунный свет тревожно серебрится,

И предстают очам, заворожённым вдруг,

Пилястры, лестницы и гордый акведук;

И предстают очам в том мире полутемном

Слоны гранитные под куполом огромным:

Соитий мерзостных бестрепетный итог,

Уродцы-чудища спят у слоновьих ног.

Висячие сады, в живых цветах аркады,

Деревья черные и резвых волн каскады,

И в пышных капищах, меж изразцовых плит,

Сонм яшмовых божков — быкоголовых — спит;

И храм, где тяжела из цельной глыбы крыша,

Где боги бодрствуют, все видя и все слыша,

Бронзоголовые, они в полночный час

Не поднимают глаз и не смыкают глаз.

Палаты пышные и темные аллеи,

Где призраки порой являются, белея;

И арки, и мосты, и стены, чей повтор

Приковывает взгляд и поражает взор!

Вот в сумрачную высь, как грузные колоссы,

Вплывают здания — угрюмые утесы;

Но тысячами звезд мерцает горний сад

Над грузным скопищем чудовищных громад, —

И звездный небосвод пылает, чист и ярок,

Сквозь кружево земных тысячекратных арок.

О, эти города соблазнов адских всех!

О, эти торжища неслыханных утех!

Под кровлей каждою усладам блуда внемля,

Двойною язвою они позорят землю!

Однако дремлет все: в презренных городах

Каких-то факелов мятется робкий взмах:

То пира прежнего разгульная утрата,

Полупогасшие светильники разврата!

Изгибы грозных стен иль башни-сторожа,

В воде отражены, спят, под луной дрожа;

И в сутеми равнин — в час поздний или ранний —

Лобзаний лепеты и шелесты дыханий,

И губы городов, избывших жар дневной,

Бормочут ласково в сетях любви земной!

И ветер затаил под сенью сикоморы

Благоухания Содома и Гоморры!

Но туча черная свершить готова суд,

И голос горний ей вещает: «Это тут!»

Взмывают из тучи

Зарницы, что жгучи,

Их пламень пунцов!

И серные волны

Бьют, ярости полны,

В ступени дворцов,

И огнь рыжеглавый

Шлет отблеск кровавый,

Как гибели зов!

Содом и Гоморра!

Над гнилью позора

Взмыл купол огня!

Искуплены тучей

И серою жгучей

Ваш блуд и возня!

И молнии сами

Смеются над вами,

Клинками звеня!

Испуганы люди,

Погрязшие в блуде,

И падают ниц!

Валятся колоссы,

Сцепились колеса

Златых колесниц!

И толпы в смятенье:

Огня исступленье

Не знает границ!

Кичливы и странны,

Летят истуканы

С надменных твердынь.

Мрут люди под шаткой

Обрушенной кладкой

В рассветную синь;

От стен огневейных,

Людской муравейник,

Испуганно хлынь!

От серного ливня,

От гневного бивня

Укрыться куда?

Всё пламя сметает, —

В нем вьется и тает

Крыш плоских гряда!

И в бликах мгновенных

На плитах и стенах

Ярится беда!

Под каждою искрой

Вздымается быстрый

И властный огонь:

Прозрачный и ясный,

Безмерно прекрасный,

Разнузданный конь!

И бронзовый идол

Из пламени выдал

Живую ладонь!

Забывшие бога

Вопят близ чертога,

Обличья сокрыв!

Вдруг зелень и алость

Во тьме заметалась

Меж сернистых грив!

И стены и лоно —

Как хамелеона

Чешуй перелив!

Здесь в корчах утраты

Порфиры, агаты,

Надгробий туман, —

И тяжкий, нескладный

Кумир кровожадный —

Набо-истукан!

День в пламени жарком

По стенам и аркам

Плутает, багрян!

Зря маги их, зорки,

Влекут на пригорки

Злых идолов жуть,

И жрец их великий

Все тщится туникой

Огнь серный задуть!

Вновь волны, упрямы,

Вздымают их храмы

На гневную грудь!

А чуть в отдаленье

Уносит стремленье

Разгневанных вод

Палаты гордыни,

И, сбившись в теснине,

Рыдает народ,

И стены квартала

Дробятся устало

И тают, как лед!

На берег греховный

Жрец прибыл верховный:

Пылает река!

Тиара зарделась,

Потом загорелась,

Как огнь маяка!

Сорвал ее старый,

Но вместе с тиарой

Сгорает рука!

Народ изумленный,

Огнем ослепленный,

Смятеньем объят!

Две гавани мертвых,

Где волны — в когортах

Огнистых громад!

Где люди трепещут,

Увидев, как блещет

Разбуженный ад!

Подобно узнику, что со стены острожной

Глядит, как блещет меч над жалкой головой,

Томился Вавилон в миг казни непреложный,

Двух алчных городов сообщник роковой.

Всем слышен был раскат таинственного гула

В том мрачном городе за цепью дальних гор, —

Всем, вплоть до мертвецов во мгле подземных нор:

Весь потрясенный мир казнь эта ужаснула!

Безжалостный огонь! Огня коварный плен:

Никто не смог бежать из этих подлых стен, —

В отчаянье вздымая руки,

Вопили, жалкие, — взывала к небу плоть, —

И вопрошали все: чей мстительный господь

Обрек их на такие муки?

Сей огнь божественный, сей гневный огнь живой

Повис как грозный меч над каждой головой —

Над всею воющей оравой!

Взывают, мерзкие, к божкам своих проказ,

Но гневный вихрь плюет в зрачки гранитных глаз

Своею огненною лавой!

Так истребила всё пожара крутоверть,

Людей и пажити — всё поглотила смерть!

И самый след существованья

Господь карающий огнем испепелил;

И вихрь неведомый в ту полночь изменил

Хребтов окрестных очертанья.

А нынче пальма там взирает со скалы:

Унылая, кладет на крылья душной мглы

Свои желтеющие листья.

И там, где грешные роились города,

Былого зеркалом — спит озеро из льда,

Дымясь под жертвенною высью!

Прощайте! Час настал! Нас Греция зовет!

За боль твою и кровь, страдающий парод,

Платить придется басурманам!

Свобода! Кровь за кровь! Друзья мои, пора!

Тюрбан обвил чело! И сабля у бедра!

Уже оседлан конь! Пора нам!

Когда? Сегодня же! Наш срок определен.

По коням! Рысью марш! И на корабль — в Тулон!

Нам крылья бы — и мы у цели!

Хотя бы часть полка нам прежнего собрать,

И оттоманский тигр, завидев нашу рать,

Умчится прочь резвей газели!

Командуй же, Фавье![451] Исполни эту роль!

Ты строй умел водить, как ни один король!

Мастак в делах такого рода,

Ты тенью римлянина среди греков стань!

Испытанный солдат, в твою вложили длань

Судьбу несчастного народа!

Французские штыки и весь оркестр войны —

Орудья и картечь, стряхните ваши сны!

Пора! Вы слишком долго спали!

Воспряньте, скакуны, чей топот словно гром,

Ружье и пистолет с оттянутым курком

И сабли из упругой стали!

Скорей увидеть бой! Скорее в первый ряд!

Туда, где всадники турецкие летят

На всполошенный строй пехоты,

Где сталь дамасская над гривой скакуна

Сверкнет — и голова бойца отсечена!

Смелей!.. Поэт, поэт! Ну что ты?

Конечно, где уж нам сражаться на войне?

Меж старцев и детей сегодня место мне.

Дрожу от вздоха непогоды,

Как лист березовый в осенней желтизне,

Летящий на ветру, скользящий по волне.

Как сон, мои проходят годы.

Весь мир — моя мечта: луга, холмы, леса.

Весь день мне слышатся свирелей голоса

И мирный шум дубов старинных.

Когда в долины мгла вечерняя ползет,

Люблю глядеть в стекло озерных светлых вод,

Где тучи плавают в глубинах.

Люблю одетую в туман, как в пелену,

Луну багровую. И светлую луну

У облака на самой кромке.

На ферме полночью люблю скрипучий бег

Закутанных во тьму нагруженных телег,

Когда их лай встречает громкий.

В краю моей неволи

Мила мне эта даль,

Маисовое поле,

Волны морской печаль

И ярких звезд мильоны.

Но стены непреклонны,

И замер страж бессонный,

Чьей сабли светит сталь.

На что мне евнух старый?

Я и сама б могла

Настроить лад гитары,

Глядеться в зеркала.

Без грусти бы ушла я

К полям родного края,

Где, юношам внимая,

Была я весела.

И все-таки на юге

Светло душе моей,

В окно не рвутся вьюги,

И летний дождь теплей.

Здесь все подобно чуду,

И светляки повсюду

На зависть изумруду

Горят среди стеблей.

У Смирны лик царицы,

Ее наряд богат,

И весен вереницы

На зов ее летят,

И, как соцветья в чаще,

Архипелаг манящий

На синеве блестящей

Притягивает взгляд.

Мне нравятся мечети

И флаги в вышине,

Игрушечные эти

Милы домишки мне,

И любо мне украдкой

Мечте предаться сладкой,

За занавеской шаткой

Качаясь на слоне.

Здесь, в сказочном серале

Душе моей слышны

Глухие звуки дали,

Неясные, как сны.

Быть может, это джинны,

Покинув дол пустынный,

Свели в напев единый

Все вздохи тишины?

Люблю я запах пряный,

Заполонивший дом,

И шепот неустанный

Деревьев за окном,

И всплеск струи студеной

Под пальмовою кроной,

И минарет — колонной,

И аиста на нем.

Как весело над лугом

Кружится пляска дев,

И сладостен подругам

Испанский мой напев,

Их круг струится зыбкий,

Их смех нежнее скрипки,

И светятся улыбки

В тени густых дерев.

Но мне всего дороже,

Вдыхая бриз ночной,

Сидеть в мечтах на ложе,

Глядеть в простор морской,

Где свет луны лучистый

Лежит на глади чистой,

Как веер серебристый,

Колеблемый волной.

Играет лунный свет на гребнях бурных вод.

В раскрытое окно струится ветер свежий.

Султанша смотрит в ночь, где море вдоль прибрежий

И среди черных скал седой узор плетет.

Гитара под рукой затихла. И ни звука.

Но что там вдалеке?.. Какой-то всплеск иль зов?

Возможно, тишину уснувших островов

Тревожит веслами тяжелая фелука?

А может быть, баклан ныряет под волну,

Весь в брызгах, весь дождем осыпан серебристым?

А может, пролетел какой-то джинн со свистом

И глыбы старых стен обрушил в глубину?

Ну что у стен дворца так волны возмутило?

Нет, это не баклан, обрызганный волной,

Не камни древние, не шумных весел строй,

Несущих парусник, когда висят ветрила.

Тяжелые мешки, откуда плач плывет.

Их море приняло в свои объятья смело.

Там что-то двигалось, похожее на тело…

Играет лунный свет на гребнях бурных вод.

Что, братья, стало нынче с вами?

Легла забота на чело,

И, точно траурное пламя —

Глаза сверкают тяжело;

Вы пояса почти сорвали

И много раз, видала я,

Наполовину обнажали

Своих кинжалов лезвия.

Не подымалась ли вчера чадра твоя?

О, я из бани возвращалась,

Из бани возвращалась я,

От глаз гяуров укрывалась,

Лицо в густой чадре тая;

Но душны наши паланкины,

Я от жары изнемогла

И лишь на миг, на миг единый,

Лишь край чадры приподняла.

А там мужчина был? глядел из-за угла?

Да… кажется… но дерзким взглядом

Меня коснуться он не мог!..

Вы шепчетесь? Вы встали рядом!

Ужель меня постигнет рок?

Вам крови надо? О, за что же?

Клянусь, меня не видел он!

Ужель сестру убить без дрожи

Жестокий вам велит закон?

Гляди: он весь в крови — закатный небосклон!

Нет, пощадите! Умоляю!

Ах! в грудь — четыре лезвия!

Я вам колени обнимаю!

Чадра моя, чадра моя!..

О, поддержите! Нету силы!

По пальцам — крови жаркий бег!

Темно в глазах… чадра могилы

Спустилась у бессильных век.

И этой не поднять тебе чадры вовек!

Зара в прелести ленивой

Шаловливо

Раскачалась в гамаке

Над бассейном с влагой чистой,

Серебристой,

Взятой в горном ручейке.

С гамака склонясь к холодной

Глади водной,

Как над зеркалом живым,

Дева с тайным изумленьем

Отраженьем

Восхищается своим.

Каждый раз, как челн послушный

Свой воздушный

Совершает легкий путь,

Возникают на мгновенье

В отраженье

Ножка белая и грудь.

Осторожно, но отважно

Холод влажный

Зара ножкою толкнет:

Отраженье покачнется —

Засмеется

Зара, чуя холод вод.

Спрячься под листвою темной,

Гость нескромный!

Омовенье совершив,

Выйдет Зара молодая,

Вся нагая,

Грудь ладонями прикрыв.

Как прекрасное виденье,

Остановится, — но вдруг

На мгновенье

Затрепещет влажным телом —

И несмело

Озирается вокруг.

Вот она стоит под ивой

И пугливо

Ловит слухом ветерок,

Пролетит ли шмель над нею —

Вспыхнет, рдея,

Как гранатовый цветок.

Видишь все, что закрывало

Покрывало,

В голубых ее глазах

Словно искры пробегают, —

Так играют

Звезды в синих небесах.

Отряхнулась, и, как слезы

С листьев розы,

Дождь по телу пробежал,

Словно жемчуг драгоценный

На колена

С белой шеи вдруг упал.

Но ленивица лукава

И забавы

Не желает прерывать,

Над водой прозрачной рея,

Все быстрее

Начинает напевать:

«Если б я была султаншей

Или ханшей,

Я не мылась бы в пруде,

А в купальне золоченой,

Возле трона,

В амброй пахнущей воде.

В сетке шелковой, атласной

Ежечасно

Я летала бы, как пух,

На тахтах спала богатых,

В ароматах,

Чтоб захватывало дух.

В ручейке с волною зыбкой

Юркой рыбкой

Я б резвилась поутру,

Не боясь, что кто-то может

Потревожить,

Подсмотреть мою игру.

Пусть рискует головою,

Кто со мною

Познакомиться готов, —

Встретит сабли стражей черных,

Мне покорных,

И свирепых гайдуков!

Я смогу без наставлений

В милой лени

Бросить где-нибудь в углу

Пару вышитых сандалий,

Чтоб лежали

Вместе с платьем на полу».

Так, по-царски наслаждаясь,

Колыхаясь

Над водою взад-вперед,

Попрыгунья позабыла

Быстрокрылый

Вечный времени полет.

Ливень брызг она небрежно

Ножкой нежной

Посылает на песок,

Где свернулся змейкой черной

Весь узорный

Позабытый поясок.

Между тем ее подружки

Друг за дружкой

Направляются в поля;

Вот их ветреная стая,

Пробегая,

Песню завела, шаля.

И летит через ограды

Винограда

Вместе с песенкой упрек:

«Стыдно девушке ленивой,

Нерадивой,

Что не встала к жатве в срок!»

Взбирайся, белочка, по сучьям.

Не бойся, лезь по веткам к тучам,

На дуб высокий — к небесам.

Ты, аист, обитатель крыши,

Взлети скорей к церковной нише,

Оттуда к звоннице и выше —

На крепость, к башенным зубцам.

Покинь гнездо, орел могучий,

Взлети над каменною кручей

Туда, где вечный снег и лед.

Проснись и ты на ложе мшистом

И, как всегда, в рассвете мглистом

Взмой, жаворонок, с громким свистом,

Лети в голубизну высот!

Теперь, когда под вами крона,

Крутые стены бастиона,

Скалистый склон, земной простор,

Взгляните! Вам видны туманы,

Перо на шляпе, конь буланый?

Быть может, это мой желанный

Летит ко мне во весь опор?

Меж черных скал холма крутого,

Ты видишь, — роща залегла;

Она топорщится сурово,

Как завиток руна густого

Между крутых рогов козла.

Там, в темноте сырой и мглистой,

Таятся тигры, там рычат

Шакал и леопард пятнистый,

Гиены выводок нечистый

И львица, спрятавшая львят.

Там чудища — отрядом целым:

Там василиск, мечтая, ждет,

Лежит бревном оцепенелым

Удав и рядом — с тучным телом,

С огромным брюхом — бегемот.

Там змеи, грифы с шеей голой

И павианов мерзкий круг —

Свистят, шипят, жужжат, как пчелы,

И лопоухий слон тяжелый

Ломает на ходу бамбук.

Там каждой место есть химере;

В лесу — рев, топот, вой и скок:

Кишат бесчисленные звери,

И слышен рык в любой пещере,

В любом кусте горит зрачок.

Но я смелей пошел бы в горы,

В лес этот дикий, в эту даль,

Чем к ней, чьи безмятежны взоры,

Чей добр и нежен лепет скорый, —

Чем к этой рыжей Нурмагаль!

Порт сонный,

Ночной,

Плененный

Стеной;

Безмолвны,

Спят волны, —

И полный

Покой.

Странный ропот

Взвился вдруг.

Ночи шепот,

Мрака звук,

Точно пенье

И моленье

Душ в кипенье

Вечных мук.

Звук новый льется,

Бренчит звонок:

То пляс уродца,

Веселый скок.

Он мрак дурачит,

В волнах маячит,

По гребням скачет,

Встав на носок.

Громче рокот шумный,

Смутных гулов хор.

То звонит безумно

Проклятый собор.

То толпы смятённой

Грохот непреклонный,

Что во тьме бездонной

Разбудил простор.

О боже! Голос гроба!

То джинны!.. Адский вой!

Бежим скорее оба

По лестнице крутой!

Фонарь мой загасило,

И тень через перила

Метнулась и застыла

На потолке змеей.

Стая джиннов! В небе мглистом

Заклубясь, на всем скаку

Тисы рвут свирепым свистом,

Кувыркаясь на суку.

Этих тварей рой летучий,

Пролетая тесной кучей,

Кажется зловещей тучей

С беглой молньей на боку.

Химер, вампиров и драконов

Слетались мерзкие полки.

Дрожат от воплей и от стонов

Старинных комнат потолки.

Все балки, стен и крыш основы

Сломаться каждый миг готовы,

И двери ржавые засовы

Из камня рвут свои крюки.

Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы!

Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув,

Вдруг рушится на дом с безумной силой.

Всё бьют крылом, вонзают в стены клюв.

Дом весь дрожит, качается и стонет,

И кажется, что вихрь его наклонит,

И оторвет, и, точно лист, погонит,

Помчит его, в свой черный смерч втянув.

Пророк! Укрой меня рукою

Твоей от демонов ночных, —

И я главой паду седою

У алтарей твоих святых.

Дай, чтобы стены крепки были,

Противостали адской силе,

Дай, чтобы когти черных крылий

Сломились у окон моих!

Пролетели! Стаей черной

Вьются там, на берегу,

Не пробив стены упорной,

Не поддавшейся врагу.

Воздух все же полон праха,

Цепь еще звенит с размаха,

И дубы дрожат от страха,

Вихрем согнуты в дугу!

Шум крыл нетопыриных

В просторах без границ,

В распахнутых равнинах

Слабее писка птиц;

Иль кажется: цикада

Стрекочет в недрах сада

Или крупинки града

Скользят вдоль черепиц.

Этот лепет слабый —

Точно ветерок;

Так, когда арабы

Трубят в дальний рог, —

Дали, все безвестней,

Млеют нежной песней,

И дитя чудесней

Грезит долгий срок.

Исчадий ада

Быстрей полет:

Вернуться надо

Под адский свод;

Звучанье роя

Сейчас такое,

Как звук прибоя

Незримых вод.

Ропот смутен,

Ослабев;

Бесприютен

Волн напев;

То — о грешной

В тьме кромешной

Плач утешный

Чистых дев.

Мрак слышит

Ночной,

Как дышит

Прибой,

И вскоре

В просторе

И в море

Покой.

Кто знает, как много работы бесчестной,

Отчаянной зависти, лжи повсеместной,

Глухой неприязни за каждым углом,

Как умные люди исполнены дури,

Какие безумствуют черные бури

Вкруг этого юноши с ясным челом!

Он мимо идет. А меж тем уже рядом

Сплетенные змеи с погибельным ядом,

И друг изменяет, и ближний солжет,

И заговор зреет, и, прячась в засаде,

Готов уже кто-то накинуться сзади, —

Но юноша смотрит вперед.

А если души чья-то брань и коснется,

Крыло его пламенем гневным рванется,

Внезапная молния ринется в тьму, —

Но прежде чем вырвется лава наружу,

Но прежде чем руки прибегнут к оружью,

Он сам усмехнется и скажет: «К чему?»

Он вспомнит, лишь стоит в былое вглядеться,

Свободу и юность, отчизну и детство,

И лиру, и сцену в гирляндах огней,

И Наполеона, что был нам кумиром,

И многих, покуда не понятых миром,

Властителей будущих дней.

Ну что же, завистники! Слепо и тщетно

Теснитесь вкруг гения стаей несметной!

Раскаянья нет. Перемирия нет.

Начните сначала! Удвойте старанья!

Победой своей наслаждайтесь заране!

Поет и не слышит и грезит поэт.

Все ваши стенанья и вопли глухие

Ничто перед силой творящей стихии.

Хор славы не слажен и многоголос.

И демонов крики, и ангелов пенье, —

Все это — на площади людной скрипенье

VНесчастных каретных колес.

Он вас и не знает. Он скажет, пожалуй,

Что летом кузнечикам петь надлежало,

Что розам шипы отрастила весна,

Что он и кузнечика не уничтожит,

Что, кажется, роза в Бенгалии может

Цвести без шипов, да не пахнет она.

Да что разбираться! — Друзья ли, враги ли,

Любой успокоится в тесной могиле.

Души вдохновенной не тронут уже

Ни лавры, ни трон, ни победные клики.

Любое венчанье земного владыки

Поэт презирает в душе.

До хрипа кричали вы, — нет ему дела.

Ведь горькая пена кормы не задела.

Ступайте, не помнит он ваших имен.

Трясли его зданье, губили работу,

Дошли до одышки, до смертного пота, —

Не знает о вашей усталости он.

Захочет, — и вашим ученым писакам

Одним только взглядом, одним только знаком

Их выклики в глотку вобьет,

Придет и смешает их скопище грубо,

Как ветер морской, и, куда ему любо,

В далекую даль унесет.

Несчетные полчища ваши в смятенье.

Он всех покрывает одной своей тенью,

Одним мановеньем ресниц,

Одним дуновением с горной вершины

Сметает он крохотный танец мышиный,

И всех повергает он ниц.

Светильники, ярко горящие в храме,

Кумиры в цветах над ночными пирами,

Очаг ваш, хранящий огонь,

Ваш блеск, если даже других ослепит он, —

Все меркнет от искры, что выбьет копытом

Его пролетающий конь.

Впустите всех детей. О, кто сказать посмеет,

Что резвый детский смех лазурный шар развеет,

Мной сотворенный в тишине?

Друзья, кто вам сказал, что игры их и крики

Тревожат гордых муз божественные лики?

Бегите, малыши, ко мне!

Резвитесь вкруг меня, кричите и пляшите!

Мне взор ваш заблестит, как в полдень луч в зените.

Ваш голос труд мой усладит.

Ведь в мире, где живем без радости и света,

Лишь детский звонкий смех, звуча в душе поэта,

Глубинный хор не заглушит.

Гонители детей! Вам разве неизвестно,

Что каждый, в хоровод детей войдя чудесный,

Душой становится нежней?

Иль мните, что боюсь увидеть пред собою

Сквозь творческие сны, где кровь течет рекою,

Головки светлые детей?

Сознайтесь! Может быть, настолько вы безумны,

Что вам теперь милей, чем этот гомон шумный,

Дом опустелый и немой?

Детей моих отнять? Осудит жалость это, —

Улыбка детская нужна душе поэта,

Как светоч темноте ночной!

Не говорите мне, что крик детей веселый

Наитий заглушит священные глаголы,

Что песню шепчет тишина…

Ах! что мне, муза, дар поэзии и слава!

Бессмертье ваше — тлен, тщеславная забава, —

Простая радость мне нужна.

И я не жду добра от жребия такого, —

Зачем мне вечно петь для отзвука пустого,

И для тщеславных петь забав,

И горечь пить одну, и скуку, и томленье,

И искупать весь день ночные сновиденья,

Могиле славу завещав!

Куда милее мне в кругу семейном радость,

Веселье детское и мирной жизни сладость;

Пусть слава и стихи мои

Исчезнут, смущены домашней кутерьмою,

Как перед школьников ватагой озорною

Взлетают к небу воробьи!

О нет! Среди детей ничто не увядает,

И лютик, радуясь, быстрее раскрывает

Свой золотистый лепесток,

Свежей баллады слог, и на крылах могучих

Взмывают оды ввысь, парят в гремящих тучах

Отряды величавых строк.

Стихи средь детских игр — и звонче и нетленней,

Благоуханный гимн цветет, как сад весенний,

А вы, что умерли душой,

Поверьте мне, друзья, стихам на этом свете

Поэзию дают резвящиеся дети,

Как зори поят луг росой.

Сбегайтесь, дети! Вам — и дом, и сад зеленый!

Ломайте и полы, и стены, и балконы!

И вечером и по утрам

Носитесь радостно, как полевые пчелы,

Помчится песнь моя и с ней мой дух веселый

По вашим молодым следам!

Есть нежные сердца, к житейскому глухие,

Им сродны голоса и звуки золотые,

Те, что услышаны в тиши,

Обрывки яркие симфонии могучей,

В ней гул морских валов и листьев рой летучий,

Святая музыка души.

Каков бы ни был мир грядущих поколений,

И нужно ль вспоминать или искать забвений,

Карает иль прощает бог, —

Я жить хочу всегда с моей мечтой на свете,

Но только в доме том, где обитают дети,

Чтоб гомон их я слышать мог.

И если ту страну увижу в жизни снова,

Страну, чье возлюбил я царственное слово,

Чьи скалы радуют меня,

Где в детстве видел я полки Наполеона,

Сады Валенсии и крепости Леона,

Испания — страна моя!

О, если посещу я снова край старинный,

Где римский акведук протянут над долиной,

Где древни призраки дворцов, —

Пусть вновь везут меня под сводом золоченым

Повозок, что всегда полны сребристым звоном

Веселых круглых бубенцов.

Когда мой фолиант, что на ночь я листаю,

Иль повседневные домашние дела,

Иль шум людской толпы, в котором смутно тают

То чей-то смех, то крик, то ропот, то хвала,

Иль суетных забот пустое мельтешенье,

Заполнившее ход обычных, серых дней,

Окутав пеленой мое воображенье,

Надолго скроют свет от глаз души моей,

Она, соскучившись и гневно топнув ножкой,

Вдруг убегает прочь, беспечна и легка,

Но всякий раз — одной и тою же дорожкой, —

Как конь, который сам привозит седока;

Она бежит туда, где под ветвистым кленом

Средь бликов солнечных и птичьих голосов

На ветке ждет мечта — и за щитом зеленым

С ней вместе прячется в густой тени лесов.

Порой, когда все спит, я в тихом созерцанье

Под синим куполом, струящим звезд мерцанье,

Сижу и слушаю неясный шум ночной…

Часы летят, меня крылами задевая,

А я, забыв о них, смотрю, как цепь живая

Созвездий и планет кружится надо мной;

За пляской дальних солнц слежу, слежу глазами,

И верю: для меня горит лучей их пламя,

Их тайный смысл понять мне одному дано.

О, пусть я только тень в унылой жизни бренной,

Но в этот дивный миг я — властелин вселенной

И в небе для меня сиянье зажжено!

Без грусти навсегда закрою этот том.

Похвалят ли его или начнут глумиться?

Не все ль равно ключу, куда струя помчится?

И мне, глядящему в грядущие года,

Не все ли мне равно, в какую даль, куда

Дыханье осени умчит остатки лета —

И сорванный листок, и вольный стих поэта?

Да, я пока еще в расцвете лет и сил.

Хотя раздумья плуг уже избороздил

Морщинами мой лоб, горячий и усталый, —

Желаний я еще изведаю немало,

Немало потружусь. В мой краткий срок земной

Неполных тридцать раз встречался я с весной.

Я временем своим рожден! И заблужденья

В минувшие года туманили мне зренье.

Теперь, когда совсем повязка спала с глаз,

Свобода, родина, я верю только в вас!

Я угнетение глубоко ненавижу,

Поэтому, когда я слышу или вижу,

Что где-то на земле судьбу свою клянет

Кровавым королем истерзанный народ;

Что смертоносными турецкими ножами

Убита Греция, покинутая нами;

Что некогда живой, веселый Лиссабон

На пытку страшную тираном обречен;[457]

Что над Ирландией распятой — ворон вьется;[458]

Что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется;[459]

Что Дрезден борется с ничтожным королем;[460]

Что сызнова Мадрид объят глубоким сном;[461]

Что крепко заперта Германия в темницу;

Что Вена скипетром, как палицей, грозится

И жертвой падает венецианский лев,[462]

А все кругом молчат, от страха онемев;

Что в дрему погружен Неаполь;[463] что Альбани

Катона заменил;[464] что властвует в Милане

Тупой, бессмысленный австрийский произвол;

Что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол;[465]

Что царский ставленник над мертвою Варшавой

Творит жестокую, постыдную расправу

И гробовой покров затаптывает в грязь,

Над телом девственным кощунственно глумясь, —

Тогда я грозно шлю проклятия владыкам,

Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком!

Я знаю, что поэт — их судия святой,

Что муза гневная могучею рукой

Их может пригвоздить негодованьем к трону,

В ошейник превратив позорную корону,

Что огненным клеймом отметить может их

На веки вечные поэта вольный стих!

Да, муза посвятить себя должна народу!

И забываю я любовь, семью, природу,

И появляется, всесильна и грозна,

У лиры медная, гремящая струна!

Огромен зал. Столу нет ни конца, ни края.

Здесь празднества идут, и, вечно возникая,

Волшебный длится пир, сияющий игрой

Бокалов, серебра, посуды золотой.

За пиршественный стол лишь мудрый не садится,

Зато отыщешь там все возрасты, все лица:

И воинов-рубак суровые черты,

Юнцов безусых, дев лилейной красоты,

Лепечущих детей и стариков брюзжащих,

Томимых голодом и с жадностью едящих;

И всех жаднее те, чей рот уже прогнил,

И те, кто и зубов еще не отточил.

Султаны, кивера, победные знамена,

Орлы двуглавые, лев с золотой короной,

И россыпь звездная на ржавчине щита,

Рой пчел на багреце и лилий чистота,

Шевроны и мечи, цепей и копий груды —

Все то, что на гербах начертано причудой, —

Крылатый леопард, серебряный грифон, —

Все в пляске кружится, цепляясь за плафон,

И, арабесками к ногам гостей спускаясь,

Бесстыдно к чашам льнет, нектаром упиваясь.

Полотнища флажков спадают с потолка

К сидящим за столом, чтоб легче ветерка

Коснуться их волос, — так ласточка крылами

Касается травы, порхая над лугами.

И все поет, звучит и светится вокруг,

В магический клубок сплетая свет и звук.

Летит в лазурь небес гул празднества нестройный…

Венки, гирлянды роз… Воздвигнуть трон достойный

Пирующий спешит тщеславью своему,

И, цепью страшною прикованный к нему,

Уйти бы рад иной, да цепь все тяжелее, —

И крепче всех гостей хозяин скован ею.

Всесильная любовь, которая подчас

В титанов иль в богов преображает нас

И в дивном пламени своем, смешав дыханье

Мужчин и женщин, плоть приводит в содроганье;

И похоть — оргий дочь, чей взор, сжигая кровь,

Бессильно гаснет днем, чтоб ночью вспыхнуть вновь;

Охоты бешенство, зеленые просторы,

Призывный клич рогов, псари и гончих своры,

Альковы, где шелка, кедр, бархат, анемон

Вновь будят чувственность и отгоняют сон,

Чтоб, женщину раздев, затейливые игры

Могли вы с ней вести на мягкой шкуре тигра;

Дворцы надменные, безумные дворцы —

Чьей наглой роскошью пленяются глупцы,

И парки, где вдали за дымкой синеватой

Средь нежной зелени мелькает мрамор статуй,

Где рядом с тополем раскинул ветви вяз,

Где струны над прудом звучат в вечерний час;

Стыдливость красоты, сдающейся без боя,

Честь судей, что ведут торг истиной святою,

Восторги зрителей, смиренных жалкий страх,

Высокомерье тех, кто держит власть в руках,

И зарево войны, волненья и тревоги

Походов и боев; полип тысяченогий —

Пехота, что идет, все повергая ниц,

Разноголосый гул огромнейших столиц

И все, чем армии и города затмили

Лазурный свод небес, — дым, гарь и клубы пыли;

И чудо из чудес, Левиафан-бюджет,

С утробой, вздувшейся от множества монет,

И золотом из ран своих кровоточащий,

Но вечно жаждущий и новых жертв просящий, —

Вот яства дивные, которые вокруг

На блюдах золотых разносят сотни слуг.

Но яства новые, внизу, в подвале черном,

В лаборатории своей, склонясь над горном,

Готовит для гостей искусною рукой

Угрюмый чародей, зовущийся Судьбой.

Хоть вечно требует каприз амфитриона

Все новых блюд и яств, но, ими пресыщённый,

Не знает гость иной, чего б еще поесть;

Тут для пирующих один советчик есть —

Их совесть или то, что совестью зовется.

Она их зоркий гид, но так уже ведется,

Что няньки будущих владык и королей

Глаза во время игр выкалывают ей.

Так вот избранники, властители вселенной,

Чья жизнь полна чудес и счастье неизменно.

Вот празднество богов… Как дивно все кругом,

Как сладко все пьянит на пиршестве таком,

Как в этой роскоши, скользя мгновенной тенью,

Обворожают вас волшебные виденья,

Как озаряет смех, что льется без конца,

Блаженной радостью счастливые сердца.

Как жадный взор спешит полнее насладиться

Всем, что пылает здесь, сверкает и струится.

Но вдруг в тот час, когда хмельные струны лир

Вас, кажется, забыть заставили весь мир,

Когда уже весь зал — со слугами, гостями —

Стал факелом живым, пылающим цветами,

И льется музыка все звонче и сильней, —

Увы, когда уже достигнут апогей

Разгула пьяного и только и осталось,

Чтоб это сборище еще поиздевалось

Над мерзнущей внизу толпою бедняков, —

Вдруг с лестницы летит невнятный шум шагов,

Там кто-то близится, стоит у входа в залу —

Нежданный гость, хоть ждать его и надлежало.

Не закрывать дверей… Пошире их открыть…

Кто путь пришедшему посмеет преградить!

С ним спорить нечего… Там смерть или изгнанье,

Могила черная иль горести скитаний!

Приходит смерть с косой, изгнанье держит плеть,

Но призрак не дает себя и разглядеть.

И, затмевая все огромной страшной тенью,

По залу он идет, притихшему в смятенье,

И, мигом отыскав добычу средь гостей, —

Подчас из тех, кто был в тот вечер всех пьяней, —

Уносит прочь ее с примолкнувшего пира,

Не дав ей даже с губ стереть остатки жира.

Как легко мы забыли, Канарис, тебя!

Мчится время, про новую славу трубя.

Так актер заставляет рыдать иль смеяться,

Так господь вдохновляет любого паяца:

Так, явившись в революционные дни,

Люди подвигом дышат, гиганты они,

Но, швыряя светильник свой яркий иль чадный,

Одинаково скроются в мрак беспощадный.

Меркнут их имена средь житейских сует.

И пока не появится сильный поэт,

Создающий вселенную словом единым,

Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, —

Их не помнит никто, а толпа, что вчера,

Повстречав их на площади, выла «ура»,

Если кто-нибудь те имена произносит,

«Ты о ком говоришь?» — удивленная спросит.

Мы забыли тебя. Твоя слава прошла.

Есть у нас и шумней и крупнее дела,

Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья

Для твоей затерявшейся в памяти тени.

По складам буржуа твое имя прочтет.

Твой Meмнон онемел[467], солнце не рассветет.

Мы недавно кричали: «О слава! О греки!

О Афины!..» — мы лили чернильные реки

В честь героя Канариса, в честь божества.

Опускается занавес пышный. Едва

Отпылало для нас твое славное дело,

Имя стерлось, другое умом завладело.

Нет ни греков-героев, ни лавров для них.

Мы нашли на востоке героев иных.

Не послужат тебе ежедневно хвалами

Журналисты, любое гасящие пламя, —

Журналистам-циклопам который уж раз

Одиссей выжигает единственный глаз.

Просыпалась печать что ни утро, бывало,

Разрушала она, что вчера создавала,

Вновь державной десницей ковала успех,

Справедливому делу — железный доспех.

Мы забыли.

А ты, — разве ты оглянулся,

Когда вольный простор пред тобой развернулся?

У тебя есть корабль и ночная звезда,

Есть и ветер, попутный и добрый всегда,

Есть надежда на случай и на приключенье,

Да к далеким путям молодое влеченье,

К вечной смене причалов, событий и мест,

Есть веселый отъезд и веселый приезд,

Чувство гордой свободы и жизни тревожной.

Так на парусном бриге с оснасткой надежной

Ты узнаешь излучины синих дорог.

Так пускай же в какой-то негаданный срок

Океан, разгрызающий скалы и стены,

Убаюкает бриг белой кипенью пены;

Так пускай ураган, накликающий тьму,

Взмахом молнийных крыльев ударит в корму!

У тебя остаются и небо и море,

Молодые орлы, что царят на просторе,

Беззакатное солнце на весь круглый год,

Беспредельные дали, родной небосвод.

Остается язык, несказанно певучий,

Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, —

Адриатики вечно живой водоем,

Где Гомер или Данте поют о своем.

Остается сокровище также иное —

Боевой ятаган, да ружье нарезное,

Да штаны из холста, да еще тебе дан

Красный бархатный, золотом шитый кафтан.

Мчится бриг, рассекает он пенную влагу,

Гордый близостью к славному архипелагу.

Остается тебе, удивительный грек,

Разглядеть за туманами мраморный брег

Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам.

Да крестьянку, лениво бредущую с возом,

Погоняя прутом своих кротких быков,

Словно вышла она из далеких веков,

Дочь Гомера, одна из богинь исполинских,

Что изваяны на барельефах эгинских.

Когда в моей душе, любовью озаренной, —

О Лауры певец![468] любовник просветленный! —

Вдали от холода вседневной суеты

Рождает мысль моя волшебные цветы,

Тогда беру твой том, зажженный вдохновеньем,

В котором об руку с священным исступленьем

Покорность предстает с улыбкой роковой;

Стихи твои, журча, кристальною волной,

Капризно льющейся по отмели песчаной,

Звучат поэзией любви благоуханной!

Учитель! К твоему ключу спешу опять —

Твой стих таинственный и сладостный впитать.

Сокровище любви, цветок, на радость музе

Благоухающий, как в старину в Воклюзе[469],

Где через пять веков, с улыбкой на устах,

Я, прочитав его, молюсь тебе в мечтах.

Вдали от городских сует и мрачных оргий

Твои элегии, стыдливые восторги,

Как девы нежные с застенчивой душой,

Мелькают предо мной прекрасной чередой,

Храня в изваянных сонетах, как в амфорах,

Твой дивный стиль и с ним — метафор свежий ворох!

Зачем, певец, толпе крикливой

Несешь ты свой бесценный дар?

Натуре тонкой и стыдливой

Не место средь гражданских свар;

В их атмосфере зараженной

Огонь, поэзией зажженный,

Дымит и гаснет, не дыша,

И вянет в толкотне и гаме,

Как луг, истоптанный ногами,

Незащищенная душа.

Ужель, мечтатель, не пугает

Тебя шум битвы роковой,

В тот час, когда король вступает

С народом в беспощадный бой?

Зачем в смятении великом

Внимаешь ты их злобным кликам,

Учитель, сеятель, поэт?

Ты, весь принадлежащий богу,

Зачем вступаешь на дорогу,

Где суета, где веры нет?

Пускай твой голос, чистый, ясный,

Вольется в мелодичный хор;

Раскройся, как цветок прекрасный,

Под солнцем средь пустынных гор;

Ищи свободы и покоя

Там, где стихает все мирское,

Где нет ни злобы, ни вражды;

Вдали от всех, в тиши безлюдной,

Услышишь зов природы чудный.

Увидишь светлый взор звезды.

Пускай в лесах, на побережьях

Звенит твой гимн, восторга полн,

Вбирая лепет листьев свежих

И легкий плеск лазурных волн…

Там, в сладостном уединенье,

Тебя коснется вдохновенье!

Оставь ничтожных, злых людей!

Лови небесных сфер звучанье

И помни: лира — мирозданье,

Поэт — божественный Орфей!

Беги от бурь, шумящих в мире,

И пусть убогая земля,

Плывущая в межзвездной шири

Без компаса и без руля,

Тебя лишь издали тревожит;

Так, зная, что помочь не может,

В грозу, средь ночи, рыболов

Дрожит под утлым кровом дома,

Услышав скрип, удары грома

И стоны в грохоте валов.

— Увы! — Певец им отвечает, —

Люблю я воды и леса;

Мне песни часто напевают

Их радостные голоса…

Нет зла в животных и растеньях,

Природа-мать в своих твореньях

И совершенна и щедра;

Под солнцем, средь тепла и света

Расцветшая душа поэта

Горит желанием добра…

О, лик природы светлоокий!

Блажен, кто может слиться с ней!

Но в век опасный и жестокий

Должны мы жить среди людей.

Ведь мысль и знанье — это сила!

Природа мудро сотворила

Для птиц — густую тень ветвей,

Для трав — ручей, бегущий в чаще,

Для уст иссохших — мед пьянящий

И для слепых — поводырей!

Трудиться и служить собратьям

Наш долг в такие времена.

Постыдно было бы сказать им:

«Я ухожу, — борьба трудна!»

Позор тому, кто в дни лихие,

Когда народная стихия

Бурлит, когда страна в огне,

В сторонку отойти стремится

И безмятежно петь, как птица

Поет над розой при луне!

В дни, омраченные раздором,

Любовью к людям одержим,

Поэт своим духовным взором

Провидит путь ко дням иным,

И он, в служении высоком

Святым подобный и пророкам,

Чураясь низменных забот,

Не слыша ни похвал, ни брани,

Как яркий факел в мощной длани,

Им свет грядущего несет.

Он видит блеск, от прочих скрытый, —

Сиянье будущих миров…

И пусть над ним смеется сытый,

Самовлюбленный острослов,

Пусть тот, кто мелок и корыстен,

Твердит десятки пошлых истин,

Его за рвение коря, —

Он твердо обращает очи

Туда, где над завесой ночи

Восходит ясная заря.

Создатель золотых утопий,

Он знает, что наступит миг, —

И он, как проводник из топи,

Питомцев выведет своих

Туда, где справедливость правит,

Где все честны и не лукавят,

Где люди — братья испокон,

Где зависть никого не гложет,

Где сильный слабому поможет

И нерушим добра закон.

А ты, Утопия святая, —

Основа всех благих основ, —

Прочь удались от краснобая,

Твой осквернившего покров!

Твоей звездою освещенный,

Он вел вперед, но, развращенный

Корыстью, продал свой порыв

И в вожделенье безобразном

Поддался низменным соблазнам,

О человечестве забыв;

Гордыней мелкой обуянный,

Он клад науки разменял

На вероломный, окаянный,

Всех растлевающий металл

И по стезе неверной, зыбкой,

Скрыв стыд за лживою улыбкой

Жреца, предавшего свой храм,

Свернул на скользкий путь разврата

И отдал все, что было свято,

На поругание и срам.

Прочь от писак с пером продажным,

С душой, прогнившею насквозь,

За мзду готовых с видом важным

Все толковать и вкривь и вкось;

Они объяты опьяненьем,

Но любят вспомнить с умиленьем

Дни юношеской чистоты, —

И смеют эти лицедеи

К возвышенной, святой идее

Тянуть нечистые персты!

Прочь от суровых моралистов,

От тех, кто днем, средь важных лиц,

В борьбе за нравственность неистов,

А ночь проводит у блудниц;

Бедняг, что на углах ночуют,

Он укоряет и бичует,

Рисуя им благую цель,

А им — бороться не под силу:

Пред ними выбор — лечь в могилу

Иль жить, но — лечь к нему в постель!

Беги от горлопанов хлестких!

Изображая бунтарей,

Они вопят на перекрестках,

Чтоб в людях разбудить зверей.

Лелея лишь свою персону,

То черни льстят они, то — трону,

С расчетом делая дела,

И их притворное горенье,

Как отсыревшие поленья,

Чадит, но не дает тепла.

О, если б были все такими

В юдоли этой — видит бог, —

Тогда б поэт, живя меж ними,

Ни мыслить, ни творить не мог!

Он схоронил бы все надежды,

Он, в клочья разорвав одежды,

Главу бы пеплом посыпал

И, ожидая вечной ночи,

В отчаянье, смеживши очи,

«О, горе, горе!» — восклицал.

Но нет! Творец в своей безмерной,

Неизреченной доброте

Не возвратит нас в век пещерный,

Не даст погибнуть в темноте!

Ведь солнце с теплыми лучами,

Под вечер прячась за горами,

Не гаснет все же до конца,

И теплятся во мгле безбрежной

Луч света на вершине снежной,

Луч мысли на челе певца!

Итак, мужайтесь все, кто страждет,

Кого тревоги давит гнет,

Кто избавленья ближних жаждет,

Но справедливости не ждет!

Не унывайте, молодые,

Считая, что рассвет далек,

Что утвердились дни худые

На бесконечно долгий срок!

Все, потерпевшие крушенье

И уцелевшие в волнах,

Крепитесь, веруйте в спасенье,

Уймите дрожь, умерьте страх!

Мужайтесь! Пусть клубятся тучи,

Пусть жуток непроглядный мрак, —

Его рассеет вихрь могучий,

Сверкнет спасительный маяк!

Утихнет шторм; над гладким морем

Проглянет ясный небосвод…

Восстаньте, сгорбленные горем!

Да будет день! Смелей вперед!

Народы, слушайте поэта!

Во тьме безвременья лишь он

Способен видеть проблеск света,

Небесной искрой озарен.

Он различает и зимою,

Под заснежённою землею,

Зерно, что к лету даст росток;

Как морю, ветру, лесу, полю,

Ему, свою диктуя волю,

Все тайны открывает бог.

Он, словно сквозь терновник колкий,

Сквозь град насмешек и острот,

Сбирая бережно осколки

Традиций вековых, идет;

Из тех бесхитростных традиций

Все благородное родится,

Все честное, что в людях есть;

То, что народ растил веками,

В былое уходя корнями,

Несет нам будущего весть.

Поэт, как солнце, излучая

Сияние души своей,

Страданья людям облегчая,

Их исцеляет от скорбей.

Поэт предвидит путь вселенной;

Он светоч истины нетленной

Несет лачугам и дворцам,

И этот светоч благородный

Звездою служит путеводной

И королям и мудрецам.

Как в дремлющих прудах среди лесной глуши,

Так видим мы порой на дне людской души

И ясную лазурь, где проплывают тучи,

Где солнца луч скользит, беспечный и летучий,

И тину черную, где мрак угрюмо спит,

Где злобных змей клубок невнятно шелестит.

Весь мир поет, жужжит, сияет:

Паук, прядильщик и портной,

Тюльпанов лепестки скрепляет

Тончайшей сеткой кружевной;

В пруду кишит букашек стая,

На них большая стрекоза,

Лазурью крылышек блистая,

Таращит круглые глаза;

Льнет роза к нежному бутону,

От страсти пламенной ала,

А на ветвях поют влюбленно

В закатном свете два щегла,

Как будто воспевают птицы

Творца, чья легкая рука

Окрасила в кармин ресницы

Для неба — синего зрачка;

В лесу лосенок несмышленый

Играет, расшалившись вдруг;

Броней тяжелой, золоченой

На плюше мха сверкает жук;

Луна до ночи в небе встала,

Как выздоровевший больной,

Ее глаза, как два опала,

Покрыты томной пеленой;

Пчела над лютиком резвится,

От меда сладкого пьяна,

А пашня дышит, шевелится, —

В ней прорастают семена!

И все живет, и все играет —

Луч солнца на коньках домов,

Тень, что по речке пробегает,

Синь неба, прозелень холмов,

На склонах мак и клевер красный…

Природа, полная любви,

Мне говорит с улыбкой ясной:

Не бойся, человек, живи!

С тростинкой хрупкою надежды наши схожи,

Дитя мое, в руках господних наши дни,

Всей нашей жизни нить в суровой власти божьей,

Прервется нить — и где веселия огни?

Ведь колыбель и смерти ложе, —

От века на земле сродни.

Я некогда впивал душою ослепленной

Чистейшие лучи моих грядущих дней,

Звезду на небесах, над морем Альциону

И пламенный цветок среди лесных теней.

Виденья этой грезы сонной

Исчезли из души моей.

И если близ тебя, дитя, рыдает кто-то,

Не спрашивай его, зачем он слезы льет, —

Ведь плакать радостно, когда томит забота,

Когда несчастного жестокий рок гнетет.

Слеза всегда смывает что-то

И утешение несет.

Вас сколько, моряки, вас сколько, капитаны,

Что плыли весело в неведомые страны,

В тех далях голубых осталось навсегда!

Исчезло сколько вас, — жестокий, грустный жребий!

В бездонной глубине при беспросветном небе

Навек вас погребла незрячая вода!

Как часто путь назад не мог найти к отчизне

Весь экипаж судна! Страницы многих жизней

Шторм вырывал и их бросал по волнам вмиг!

Вовек нам не узнать судьбы их в мгле туманной.

Но каждая волна неслась с добычей бранной:

Матроса та влекла, а та — разбитый бриг.

И никому не знать, что сталось с вашим телом,

Несчастные! Оно, по сумрачным пределам

Влачася, черепом о грани камней бьет.

А сколько умерло, единой грезой живших,

Отцов и матерей, часами стороживших

На берегу — возврат того, кто не придет!

Порой, по вечерам, ведут о вас беседы,

Присев на якорях, и юноши и деды

И ваши имена опять твердят, смешав

Со смехом, песнями, с рассказами о шквале

И с поцелуем тех, кого не целовали, —

Тогда как спите вы в лесу подводных трав.

Мечтают: «Где они? На острове безвестном,

Быть может, царствуют, расставшись с кругом тесным

Для лучших стран?» Потом — и имена в туман

Уходят, как тела ушли на дно бесследно,

И Время стелет тень над вашей тенью бледной, —

Забвенье темное на темный океан.

Вас забывают все — с тем, чтоб не вспомнить снова:

Свой плуг есть у того, свой челн есть у другого!

И только в ночь, когда шторм правит торжество,

Порой еще твердит о вас вдова седая,

Устав вас ожидать и пепел разгребая

Пустого очага и сердца своего.

Когда же и ее закроет смерть ресницы,

Вас некому назвать! — ни камню у гробницы

На узком кладбище, пугающем мечту,

Ни иве, что листы роняет над могилой,

Ни даже песенке, наивной и унылой,

Что нищий пропоет на сгорбленном мосту!

Где все, погибшие под голос непогоды?

О, много горестных у вас рассказов, воды

(Им внемлют матери, колена преклонив!),

Их вы поете нам, взнося свой вал мятежный, —

И потому у вас все песни безнадежны,

Когда вы катите к нам вечером прилив!

Как летом темноты недолог промежуток!

Пьянящий запах трав вздымается с полей,

В струистых сумерках наш сон пуглив и чуток, —

Сквозь дрему слышу я дыханье тополей;

На звездном пологе — темней густая крона,

Прозрачна синь небес до самого утра,

И робкая заря, бродя у небосклона,

Тихонько ждет, когда придет ее пора.

Безмерный океан с тобою схож, народ!

И кротким может быть и грозным облик вод;

В нем есть величие покоя и движенья;

Его смиряет луч и зыблет дуновенье;

Он — то гармония, то хриплый рев и гром;

Чудовища живут в раздолье голубом;

В нем созревает смерч; в нем тайные пучины,

Откуда и смельчак не выплыл ни единый;

На нем как щепочка любой колосс земли;

Как ты — насильников, крушит он корабли;

Как разум над тобой, над ним маяк сверкает;

Он — бог весть почему — то губит, то ласкает;

Его прибой — на слух как будто стук мечей —

Зловещим грохотом звучит во тьме ночей,

И мнится, океан, — как ты, людское море, —

Сегодня зарычав, все разворотит вскоре,

Меча на берег вал, как бы металл меча;

Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща;

Его огромный диск, его лазурь густая

Полночных звезд полны, как зеркало блистая;

В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит;

Он, расколов утес, травинку пощадит;

Как ты, к вершинам он порою пеной прянет;

Но он — заметь, народ! — вовеки не обманет

Того, кто с берега, задумчив и пытлив,

Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

С тех пор, как справедливость пала,

И преступленье власть забрало,

И попраны права людей,

И смелые молчат упорно,

А на столбах — указ позорный,

Бесчестье родины моей;

Республика отцовской славы,

О Пантеон золотоглавый,

Встающий в синей вышине!

С тех пор, как вор стыда не знает,

Империю провозглашает

В афишах на твоей стене;

С тех пор, как стали все бездушны

И только ползают послушно,

Забыв и совесть, и закон,

И все прекрасное на свете,

И то, что скажут наши дети,

И тех, кто пал и погребен, —

С тех пор люблю тебя, изгнанье!

Венчай мне голову, страданье!

О бедность гордая, привет!

Пусть ветер бьет в мой дом убогий

И траур сядет на пороге,

Как спутник горести и бед.

Себя несчастьем проверяю

И, улыбаясь, вас встречаю

В тени безвестности, любя,

Честь, вера, скромность обихода,

Тебя, изгнанница свобода,

И, верность ссыльная, тебя!

Люблю тебя, уединенный

Джерсейский остров, защищенный

Британским старым вольным львом,

И черных вод твоих приливы,

И пашущий морские нивы

Корабль, и след за кораблем.

Люблю смотреть, о глубь морская,

Как чайка, жемчуг отряхая,

В тебе купает край крыла,

Исчезнет под волной огромной

И вынырнет из пасти темной,

Как чистый дух из бездны зла.

Люблю твой пик остроконечный,

Где внемлю песне моря вечной

(Ее, как совесть, не унять),

И кажется, в пучине мглистой

Не волны бьют о брег скалистый,

А над убитым плачет мать.

Шел снег. Он нес с собой разгром и пораженье.

Впервые голову склонил орел сражений.

За императором брели его войска,

А позади была горящая Москва.

Шел снег. Обрушила зима свои лавины.

За белизной равнин вновь белые равнины.

Знамена брошены. От инея бела,

Как стадо, армия великая брела.

Ни флангов не было, ни центра — все смешалось.

Одно прибежище для раненых осталось —

Под брюхом мертвых лошадей. И по утрам

Горнисты на посту, прижав свой горн к губам,

Не поднимали бивуак; они в молчанье

Стояли: превратил мороз их в изваянья.

Шел снег. И, падая, нес ядра и картечь;

И, пережившие так много битв и сечь,

Вдруг чувствовали страх седые гренадеры.

Шел снег, все время шел! На снежные просторы

Обрушивался вихрь, и не было вокруг

Ни хлеба, ни жилья — лишь безысходность мук.

Не люди смертные с живой душой и телом —

Немые призраки брели в тумане белом,

Процессия теней под черным небом шла.

Пустыня страшная, где царствовала мгла,

Безмолвной мстительницей им в глаза глядела.

И падал, падал снег. Свое он делал дело:

Для этой армии он белый саван ткал.

Был каждый одинок и каждый смерти ждал.

— Удастся ль выйти нам из царства лютой стужи?

Враги — Мороз и Царь. Из двух Мороз был хуже.

Бросали пушки на дороге, чтобы сжечь

Лафеты. Замерзал решившийся прилечь.

Трагический кортеж пустыня пожирала;

И если б снежное сорвали покрывало,

Под ним увидели б уснувшие полки.

Аттилы пробил час! Взят Ганнибал в тиски!

Калеки, беглецы, носилки, пушки, кони

Смешались на мосту, спасаясь от погони.

Пять тысяч спать легли, проснулись пятьдесят.

Ней, удостоенный почета и наград,

Был жалок: на него напали три казака.

Все ночи напролет: «Стой! Кто идет? Атака!»

У отступающих оружье отобрав,

Бросались призраки на них, свой дикий нрав

В порыве яростном и дерзком проявляя

И криком коршунов округу наполняя.

Тонула армия в ночи, забывшей сон.

Был император там, все это видел он.

Как дерево под топором, он возвышался:

На великана, что под бурей не склонялся,

Обрушилась беда, зловещий дровосек,

И, топором ее израненный навек,

Взирал на ветви он, упавшие на землю,

И содрогался весь, глухим ударам внемля.

Никто не мог сказать, что завтра будет жив.

А между тем в ту ночь, палатку окружив

И полководца тень на полотне увидя,

Все те, кто смерти ждал, был на судьбу в обиде

Не за себя, а за него: так велика

Была к нему любовь. И страшная тоска

Вдруг овладела им. Исход борьбы кровавой

Постигнув, бога он призвал. Любимец славы

Дрожал, был бледен он, и взор его погас,

Он чувствовал, что искупленья пробил час,

Что за какой-то грех обрушились удары.

«О бог войны, скажи: настало время кары?» —

Воскликнул он в ночи и услыхал ответ.

Тот, кто невидим был, сказал во мраке: «Нет!»

О Ватерлоо! Ватерлоо! Словно волны,

Попавшие в сосуд, уже до верху полный, —

Так батальоны смерть смешали на твоей

Арене средь холмов, долин, лесов, полей.

Европа с Францией сошлись. О столкновенье

Кровавое! И нет надежды на спасенье;

Героям изменив, бежит победа прочь,

И горько плачу я, не в силах им помочь;

Затем, что в том бою они велики были,

Бойцы, которые всю землю покорили

И Альпы перешли и Рейн, а королей

Заставили дрожать пред славою своей.

Ночь близилась. Шел бой, тяжелый, непреклонный.

Уже почти была в руках Наполеона

Победа близкая: вел наступленье он

И видел, что прижат был к лесу Веллингтон.

В подзорную трубу глядел любимец славы.

Великий страшный бой и слева шел и справа.

Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл,

«Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был.

Надежда в тот же миг переменила знамя,

Сраженье разрослось, как воющее пламя,

Каре под ядрами английских батарей

Погружено в хаос. Крик гибнущих людей

С равнины несся ввысь. Кровавая равнина

Пылала словно горн, как адская пучина,

И падали в нее разбитые полки.

Тамбур-мажоры, как под ветром колоски,

Склонялись до земли и больше не вставали,

Виднелись на телах следы свинца и стали.

Резня ужасная! Миг роковой! И вот

Приказ последний император отдает,

На гвардию свою он обращает взоры:

Надежды нет другой и нет другой опоры.

«Пустите гвардию в сраженье!» — он вскричал.

И гренадеров всколыхнулся грозный вал,

Уланы двинулись, драгуны, кирасиры,

Повелевающие громом канониры,

В блестящих касках, с палашами до земли,

Все те, кто Фридлянд знал, кто помнил Риволи,

Поняв, что смерть их ждет на празднестве великом,

Все божество свое приветствовали криком.

Затем они пошли в сраженье. Впереди

Играла музыка. Гнев не кипел в груди.

Спокойно шли, смеясь над вражеской картечью,

И были встречены пылающею печью.

Увы! Наполеон за гвардией своей

Следивший пристально, увидел шквал огней,

Который на нее из пушек извергался,

И полк разгромленный в пучину погружался,

И таяли его железные полки,

Как свечи таяли. Держа в руках клинки,

Они величественно к гибели шагали.

Спокойно спите! Смерть вы храбро повстречали.

Смотрела армия в смятенье, как беда

Полки гвардейские косила. И тогда,

Вдруг вопль отчаянный издав среди смятенья,

Испуганная великанша, Пораженье,

В лохмотья превратив полотнища знамен

И храбрости лишив храбрейший батальон,

Из праха начала расти неодолимо,

Подобно призраку из пламени и дыма.

И страхом искажен был Пораженья лик.

«Спасайтесь!» — слышался его ужасный крик.

«Спасайтесь!» — о позор! — все закричали разом.

Смертельно бледные, почти теряя разум,

Средь опрокинутых фургонов, по телам

Людей поверженных бежали по полям,

В овраги скатывались, прятались в сарае,

Бросая кивера, оружие бросая.

Под прусской саблею испытанный боец

Кричал, и плакал, и дрожал. И наконец

Все то, что армией великой называлось,

Как подожженный стог, развеялось, распалось.

Увы! Бежали те, кто сам любую рать,

Кто всю вселенную мог в бегство обращать.

Промчалось сорок лет, другие минут сроки,

Но уголок земли, зловещий, одинокий,

Равнина, где стряслась великая беда,

Гигантов бегство не забудет никогда.

Глядел Наполеон, как льются словно реки

Бегущие полки, и снова в человеке

Зашевелился червь сомненья и тоски,

И к небу человек воззвал: «Мои полки

Разбиты, власть моя лежит на смертном ложе.

Так, значит, вот оно возмездие, о боже?»

И в пушечном дыму, который застил свет,

Услышал голос он. Сказал тот голос: «Нет!»

Его величие блистало

Пятнадцать лет;

Его победа поднимала

На свой лафет;

Сверкал в его глубоком взгляде

Рок королей.

Ты ж обезьяной скачешь сзади,

Пигмей, пигмей!

Наполеон, спокойно-бледный,

Сам в битву шел;

За ним сквозь канонаду медный

Летел орел;

И он ступил на мост Аркольский

Пятой своей.

Вот деньги — грабь их лапой скользкой,

Пигмей, пигмей!

Столицы с ним от страсти млели;

Рукой побед

Он разрывал их цитадели —

Как бы корсет.

Сдались его веселой силе

Сто крепостей!

А у тебя лишь девки были,

Пигмей, пигмей!

Он шел, таинственный прохожий,

Сквозь гул времен,

Держа и гром, и лавр, и вожжи

Земных племен.

Он пьян был небывалой славой

Под звон мечей.

Вот кровь: смочи твой рот кровавый,

Пигмей, пигмей!

Когда он пал и отдал миру

Былой покой,

Сам океан в его порфиру

Плеснул волной,

И он исчез, как дух громадный

Среди зыбей.

А ты в грязи утонешь смрадной,

Пигмей, пигмей!

Убита совесть! Он, довольный черным делом,

С усмешкой торжества склонился к мертвецу.

Кощунственно глумясь над бездыханным телом,

Он оскорбляет труп ударом по лицу.

Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,

Судья ждет подкупов, священник — синекур,

И бога своего, как некогда Иуда,

В Париже в наши дни вновь продает Сибур.[472]

Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне

Избранник господа и курии святой».

Когда они поют, меж набожных ладоней

Нетрудно разглядеть зажатый золотой.

На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,

Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.

Державу он схватил одною хищной лапой,

Сжимает он в другой палаческий топор.

Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый

Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;

От власти опьянев, он пурпур нашей славы

Постыдно запятнал блевотиной своей.

Но если мой народ в бессовестном обмане

Погрязнет, — может быть, и это впереди, —

И если, отказав в приюте, англичане

Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»

Когда отринут все, чтоб угодить тирану;

Когда помчит судьба меня, как лист сухой;

Когда скитаться я от двери к двери стану

С изодранной в клочки, как рубище, душой;

Когда пески пустынь и в небесах светила —

Все будет против нас, отверженных гоня;

Когда, предав, как все, трусливая могила

Откажется укрыть от недругов меня, —

Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!

Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.

Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —

Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!

Соратники мои, мы цели величавой,

Республике верны, и наша крепнет связь.

Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,

Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.

Во вретище своем, под пеплом униженья,

Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.

Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,

Когда тебя сведут в тюремный каземат.

К позорному столбу вас пригвождаю ныне,

Продажные вожди обманутой толпы!

Я верен вам навек, опальные святыни,

Вы — стойкости моей гранитные столпы.

О Франция! Пока в восторге самовластья

Кривляется злодей со свитой подлецов,

Тебя мне не видать, край горести и счастья,

Гнездо моей любви и склеп моих отцов.

Не видеть берегов мне Франции любимой;

Тяжка моя печаль, но так велит мне долг,

Я на чужой земле, бездомный и гонимый,

Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.

Изгнание свое я с мужеством приемлю,

Хоть не видать ему ни края, ни конца,

И если силы зла всю завоюют землю

И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!

Меж тысячи бойцов — я непоколебим;

В десятке смельчаков я стану в строй десятым;

Останется один — клянусь, я буду им!

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,

Кто предречет,

Направит колесо к невзгоде или к счастью

Свой оборот?

И что затаено в твоей руке бесстрастной,

Незримый рок?

Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной

Сверкнет восток?

В туманном будущем смесились два удела —

Добро и зло.

Придет ли Аустерлиц? Империя созрела

Для Ватерло.

Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду

Священных стен.

Мой дар изгнанника, души моей лампаду,

Прими взамен.

И так как в этот час тебе нужны все руки

На всякий труд,

Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки

Грозят вот тут;

И так как то, к чему стремились наши деды,

Наш век попрал;

И так как смерть равна для всех, а для победы

Никто не мал;

И так как произвол встает денницей черной,

Объемля твердь,

И нам дано избрать душою непокорной

Честь или смерть;

И так как льется кровь, и так как пламя блещет,

Зовя к борьбе,

И малодушие бледнеет и трепещет, —

Спешу к тебе!

Когда насильники на нас идут походом

И давят нас,

Не власти я хочу, но быть с моим народом

В опасный час.

Когда враги пришли на нашей ниве кровной

Тебя топтать,

Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,

Отчизна-мать!

Кляня их полчища с их черными орлами,

Спесь их дружин,

Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями.

Твой верный сын.

Благоговейно чтя твое святое горе,

Твою беду,

К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,

Я припаду.

Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен

Твоей судьбе,

Я думал и мечтал, в изгнании затерян,

Лишь о тебе.

Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова

В семье своей,

И, под зловещий смех разгула площадного

Тупых людей,

Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,

Боготворя

Непобедимый лик отчизны, на котором

Горит заря.

В былые дни безумств, где радостно блистает

Кто сердцем пуст,

Как будто, пламенем охваченный, сгорает

Иссохший куст,

Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,

Шальной богач,

Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой

Своих удач,

Когда в твоих стенах гремели бубны пира

И звонкий рог, —

Я из тебя ушел, как некогда из Тира

Ушел пророк.

Когда Лютецию преобразил в Гоморру

Ее тиран,

Угрюмый, я бежал к пустынному простору,

На океан.

Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,

Твой смутный бред,

В ответ на этот блеск, и пение, и хохот

Я молвил: нет!

Но в час, когда к тебе вторгается Аттила

С своей ордой,

Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —

Я снова твой!

О родина, когда тебя влачат во прахе,

О мать моя,

В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,

Хочу и я.

И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,

Разит картечь,

Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя

Иль мертвым лечь.

О Франция, когда надежда новой жизни

Горит во мгле,

Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,

В твоей земле!

Покой мой Роза не смущала…

В лесу гуляли мы вдвоем,

Я рассуждал о чем-то вяло,

Теперь не помню уж о чем.

Идя рассеянно с ней рядом,

Я толковал о том, о сем,

А Роза спрашивала взглядом:

«И это все? А что потом?»

Росинки жемчугом горели,

Лес предлагал тенистый кров,

Все соловьи для Розы пели,

Я слушал пение дроздов.

Шестнадцать мне. Я строгих правил.

Ей двадцать лет. Полна огня.

Хор соловьиный Розу славил,

Дроздами был освистан я.

Увидев ягоду на ветке,

К ней руки протянула вдруг,

Но, хмурый и лишенный сметки,

Я белизны не видел рук.

Сверкали и журчали воды

На мягких бархатистых мхах,

И ласковые сны природы

Таились в сумрачных лесах.

Сняв туфли, Роза по колено

Вошла в струящийся поток,

Но, с нею рядом неизменно,

Не замечал я голых ног.

Не знал, что ей сказать, и, маясь,

Лесною брел за ней тропой;

Она шла к дому, улыбаясь

И подавляя вздох порой.

И, выходя из леса, к людям,

Я понял; нет ее милей.

Она сказала: «Что ж! Забудем…»

С тех пор я думал лишь о ней.

Ребенок песню пел. Лежала мать в постели,

Агонизируя… Пел беззаботно он.

Над ней парила смерть, чьи крылья шелестели,

И песню слышал я, и слышал хриплый стон.

Ребенку от роду пять лет в ту пору было.

Смеялся он и пел, играя у окна;

Невдалеке от той, кого болезнь душила,

Весь день он пел, а мать всю ночь не знала сна.

Уснула наконец: удары смерти метки;

И где она жила, поет ребенок там…

Страданье — это плод. На слишком слабой ветке

Не позволяет бог расти таким плодам.

Когда б мои стихи, как птицы,

Могли бы крыльями взмахнуть,

Они вспорхнули б со страницы

И отыскали бы к вам путь.

Когда б они крылаты были,

Как феи, что хранят ваш дом,

Они бы распростерли крылья

Над вашим мирным очагом.

Они над вами бы парили,

К вам возвращаясь вновь и вновь,

Когда б они имели крылья,

Имели крылья, как любовь.

Вам нечего сказать мне, право, —

Зачем же встреч со мной искать?

Зачем так нежно и лукаво

Меня улыбкою смущать?

Вам нечего сказать мне, право, —

Зачем же встреч со мной искать?

Вам не в чем мне тайком признаться, —

Зачем тогда бродить со мной,

Зачем руки моей касаться,

Томясь неведомой мечтой?

Вам не в чем мне тайком признаться, —

Зачем тогда бродить со мной?

Вам, видно, скучен я? Но сами

Зачем спешите вы ко мне?

Как радостно и страшно с вами

Встречаться вновь наедине!..

Вам, видно, скучен я? Но сами

Зачем спешите вы ко мне?

Вечерний ветер, чье дыханье нас ласкало,

Принес нам запахи цветов долин и гор;

Уснули птицы; мгла простерла покрывало,

И ваша юность, как весна благоухала,

И ярче звезд ночных ваш загорался взор.

Я тихо говорил. В торжественном молчанье

Душа запела вдруг, о чем не знаю сам.

Я видел пред собой и вас и мирозданье

И звездам говорил: даруйте ей сиянье,

И говорил глазам: любовь даруйте нам.

Ты, словно птица, трепетала,

И был стройнее тростника

Твой стан, который обвивала

Моя рука.

Молчали мы, смотря, как вечер

Мглой наполняет небосвод,

И означала наша встреча

Любви приход.

В моей ночи со мною рядом

Был ангел света и огня,

И этот ангел звездным взглядом

Слепил меня.

Вздыхает с грустью прежней

Свирель в тиши садов…

Нет песни безмятежней,

Чем песня пастухов.

Стал ветер дуть сильнее,

Тростник склонился ниц…

Нет песни веселее,

Чем песня ранних птиц.

Будь счастлива! Чудесней

День ото дня живи…

Нет в мире лучше песни,

Чем песня о любви.

Мне хорошо знаком обычай

Кричать на всех углах о том,

Что есть в небытии величье

И думать надо лишь о нем;

Обычай прославлять сраженья,

Блеск и сверкание клинков,

Войну, героев, разрушенья,

Мглы опустившийся покров;

И восхищаться колесницей,

Где колесо одно — Помпей,

Другое — Цезарь, что стремится

Навстречу участи своей.

О, эти битвы при Фарсале

И все Нероны всех веков,

Нероны, чьи войска взметали

Прах мертвецов до облаков!

Их прославляют неизменно,

О их величии трубя,

Хоть все они — морская пена,

Что океаном мнит себя.

В них продолжают верить слепо,

Как верят в блеск и гром фанфар,

И в камни пирамид, и в склепы,

И в разгоревшийся пожар.

Но мне, о мирные аллеи,

Но мне, о ветра тихий вздох,

Бог певчих птиц куда милее,

Чем грозных полководцев бог!

Мой ангел, мне под этой сенью,

Где нас хранит любовь с тобой,

Не бог грозы и исступленья,

Влекущий батальоны в бой,

Не бог грохочущих орудий

И пуль, разящих наугад,

Не бог пожаров и безлюдья,

А добрый бог милей в сто крат.

Он нам любить повелевает

И в любящее сердце сам

Поэмы первый стих влагает,

Даря последний небесам.

Его птенцов заботят крылья,

Когда взлететь приходит срок,

И есть ли зёрна в изобилье

У перепелок и сорок.

Он для поющего Орфея

Мирок, что полон скрытых сил,

Мирок, в котором правят феи,

В апрельских почках сохранил.

Он все предусмотрел заране,

Чтобы весной до самых звезд

Едва заметное сиянье

Лилось из всех поющих гнезд.

Взгляни: хоть блещет наша слава

Во всем, что создавали мы,

И пантеоны величаво

Из вековой выходят тьмы;

Хоть есть у нас мечи и храмы

И свой Хеопс и Вавилон

И есть дворцы, мечты и драмы

И склепов беспробудный сон, —

Так мало б в жизни мы имели,

Так был бы наш удел суров,

Когда б господь и в самом деле

Любви лишил нас и цветов!

Он так ей говорил: «Когда бы мы смогли,

Вдыхая запахи разбуженной земли

И словно опьянев от тихого экстаза,

Все связи с городом порвать, уехать сразу,

Покинув грустный обезумевший Париж,

Тогда, неважно где, искать покой и тишь

Отправились бы мы вдали от царства злобы,

Искать тот уголок, где обрели б мы оба

Лужайку и цветы, и скромный дом, и лес,

И одиночество, и синеву небес,

И песню птицы под окном, и тени сада,

И что еще тогда, скажи, нам было б надо?»

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника; он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: — Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполнившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя еще ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в немую синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;

Теперь — я человек; я — Данте Алигьери.

Когда клонился Рим к закату своему,

Готовясь отойти в небытие, во тьму,

Вослед за царствами Востока;

Когда он цезарей устал сажать на трон,

Когда, пресыщенный, стал равнодушен он

Ко всем неистовствам порока;

Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб

И, гордый некогда, простерся, словно раб,

Перед распутным властелином;

Когда на склоне дней стал евнухом титан,

Когда он, золотом, вином и кровью пьян,

Сменил Катона Тигеллином[474], —

Тогда в сердца людей вселился черный страх,

А указующий на небеса монах

В пустыню звал сестер и братий.

И шли столетия, а обреченный мир

Безрадостно справлял свой нечестивый пир

Среди стенаний и проклятий.

И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,

Чревоугодие, как траурная тень,

Окутали земные дали;

Семь черных демонов во тьме глухой ночи

Парили над землей, и в тучах их мечи,

Подобно молниям, сверкали.

Один лишь Ювенал[475], суров, неумолим,

Восстал как судия и на развратный Рим

Обрушил свой глагол железный.

Вот статуя его. Взглянул он на Содом —

И в ужасе застыл, встав соляным столпом[476]

Над разверзающейся бездной.

Скупая, чахлая, иссохшая земля,

Где люди трудятся, сердец не веселя,

Чтоб получить в обмен на кротость и упорство

Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;

Навеки заперты среди бесплодных нив

Большие города, что, руки заломив,

Ждут милосердия и мира, жаждут веры;

Там нищий и богач надменны выше меры;

Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,

Казнит невинного и лучшего, как встарь;

А там снега вершин за маревом туманным,

Где стыд и правота живут в ладу с карманом;

Любая из страстей рождает столько бед,

И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;

Там — засуха и зной, тут — северная вьюга;

Там океаны рвут добычу друг у друга,

Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;

Материки дрожат, тревожатся в дыму,

И с чадным факелом рычит война повсюду,

И, села превратив в пылающую груду,

Народы к гибели стремятся чередой…

И это на небе становится звездой!

Смеялся он и пел, ребенок этот милый.

Природа, о зачем его ты взять решила?

Имея столько звезд, смеющихся во мгле,

Имея столько птиц, что распевают звонко,

Зачем взяла ты вдруг у матери ребенка

И спрятала его среди цветов в земле?

Увы! От этого богаче ты не стала,

Не стала веселей… Ты даже и не знала,

Что сердцу матери так много значил он

И что его уход — великих мук причина.

То сердце, как и ты, — бездонная пучина,

Но в пустоте ее — одни лишь боль и стон.

В минуты первые я как безумец был,[477]

И слезы горькие три дня подряд я лил.

Вы, у кого господь надежду отнял тоже,

Вы, потерявшие то, что всего дороже,

Отцы и матери, терзались ли вы так?

Хотел я голову разбить себе, чтоб мрак

Сознанье погасил… Потом я взбунтовался.

Глазам не веря, я глядел и предавался

То возмущению, то скорби… Я твердил:

«Возможно ль, чтоб господь такое допустил

И стало б на земле отчаянье всевластно?»

Казалось мне, что сон увидел я ужасный,

Что не могла она покинуть всё и всех,

Что рядом в комнате ее раздастся смех,

Что смерти не было и не было потери

И что она сейчас откроет эти двери…

О сколько раз я говорил себе: «Молчи!

Она тебя звала, звенят в дверях ключи,

Лишь подними глаза — и встретишься с ней взглядом:

Она ведь не ушла, она здесь где-то рядом».

Когда мы вместе обитали

В краю холмистом прошлых дней,

Где лес шумел, синели дали

И рядом с домом пел ручей,

Ей десять лет в ту пору было,

Мне тридцать минуло едва…

О, сколько свежести таила,

Как пахла на лугах трава!

Работа легкой мне казалась,

Сверкало небо, как венец,

И сердце счастьем наполнялось,

Когда звала она: «Отец!»

Как часто, в мысли погруженный,

Я слышал звонкий голосок

И, светом взгляда озаренный,

От всех печалей был далек.

Принцессы вид она имела,

Когда мы вместе шли гулять,

Цветы срывала то и дело,

Мечтала бедным помогать.

Когда ж мечта ее сбывалась,

Она от всех таилась глаз…

О, многим ли из нас случалось

Творить добро не напоказ?

По вечерам со мною рядом

Присесть к столу ее влекло;

Не дорожа своим нарядом,

К нам бились мотыльки в стекло.

В ее речах был звук свирели,

Ей были ангелы сродни,

На мир глаза ее смотрели,

И не умели лгать они.

Я жил еще на свете мало,

Когда, дарована судьбой,

Она моей зарею стала,

Моею утренней звездой.

О, как луна в небесной сини

Всходила, улыбаясь нам!

Как мы бродили по долине!

Как бегали мы по лесам!

А после, возвращаясь к дому,

Где огонек мерцал в окне,

Мы шли дорогою знакомой,

Прислушиваясь к тишине.

Мы шли с горящими глазами,

И был ее мне лепет мил.

Я душу детскую словами

Проникновенными лепил.

Как взгляд ее тогда был светел!

Как мне хотелось ей помочь!

Все это, словно тень иль ветер,

Мелькнуло и умчалось прочь…

Живешь, беседуешь, на облака взираешь,

Порою Данте и Вергилия читаешь,

Садишься иногда в наемный экипаж

И едешь за город, где воздух и пейзаж

Тебя в хорошее приводят настроенье;

Случайный женский взгляд в душе твоей волненье

Рождает; пенье птиц тебя влечет в поля;

Ты любишь, ты любим… Счастливей короля

Ты просыпаешься, ты окружен семьею,

Тебя целует мать, ты говоришь с сестрою,

За утренним столом тебя газеты ждут;

Твой наполняют день любовь, надежды, труд;

Бушует жизнь вокруг, тебя порою раня,

Бросаешь ты слова в бурлящее собранье;

Пред целью избранной, перед судьбой своей

Ты мал и ты велик, ты слаб и всех сильней,

Ты повелитель бурь, волна в житейском море,

И все меняется, и радость ждет и горе,

Ты падаешь, встаешь, упорствуя в борьбе…

А после тишина: приходит смерть к тебе.

Я завтра на заре, когда светлеют дали,

Отправлюсь в путь. Ты ждешь, я знаю, ждешь меня!

Пойду через леса, поникшие в печали,

Быть от тебя вдали не в силах больше я.

И буду я идти, в раздумье погруженный,

Не слыша ничего, не видя листьев дрожь;

Никем не узнанный, усталый и согбенный,

Я не замечу дня, что будет с ночью схож;

Не гляну на закат, чьей золотою кровью

Вдали окрасятся полотна парусов,

И наконец придя к тебе, у изголовья

Твоей могилы положу букет цветов.

Теперь, когда к концу подходит жизнь моя

И дело близко к завершенью,

Когда разверстую могилу вижу я

И грусть за мною ходит тенью;

И в глубине небес, где я парил в мечтах,

Я вижу вихрь, который ныне

Мгновенья прошлые, развеянные в прах,

Влачит среди ночной пустыни;

Когда я говорю: «День торжества придет»,

А завтра кажется все ложью, —

Я к берегу иду: печаль меня гнетет,

Душа моя объята дрожью.

Смотрю я, как вдали, над горною грядой

И над долиною зеленой,

Клок облака летит, летит к стране другой,

Вися под клювом аквилона.

Я слышу ветра зов и плеск прибрежных волн,

Я слышу, как сгребают сено,

И сравниваю я, задумчивости полн,

Мгновенность с тем, что неизменно.

Порою я ложусь на редкую траву,

Которая покрыла дюны,

И жду, когда луна в ночную синеву

Зловеще взор свой бросит лунный.

Она всплывает ввысь, пронзив лучом своим

Пучину без конца и края,

И одиноко друг на друга мы глядим,

Она — сверкая, я — страдая.

Куда они ушли, мечты угасших дней?

Кто знает боль мою и горе?

И сохранил ли я свет юности моей

В своем завороженном взоре?

Я одинок. Душа усталости полна.

Я звал — никто мне не ответил.

О волны! Может быть, я тоже лишь волна?

Не вздох ли ветра я, о ветер?

Увижу ли я то, что в прошлом так любил,

Иль ночь все это поглотила?

Быть может, призрак я, бродящий средь могил?

Быть может, вся земля — могила?

Или иссякли жизнь, надежда и любовь?

Я жду, прошу и умоляю,

Последней капли жду и потому-то вновь

Пустые урны наклоняю.

О, как на прошлое нам тяжело смотреть!

Как память нам тревожит сердце!

Вблизи я чувствую, как холодна ты, смерть,

Засов, чернеющий на дверце.

И, в мысли погружен, я слышу ветра вздох,

Плеск волн я слышу вечно юных…

Как лето ласково! Цветет чертополох,

Синея на прибрежных дюнах.

Мычание волов в Вергилиевы годы

На склоне дня среди безоблачной природы

Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак,

Волнами льет росу, ты говорило так:

— Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы!

Пусть свой убор земля колеблет горделивый

И жатву воспоет средь злата хлебных рек!

Живите: камень, куст, и скот, и человек!

В закатный час, когда в траве, уже багряной,

Деревья черные, поднявшись над поляной,

На дальний косогор, как призраки, ползут

И смуглый селянин, дневной окончив труд,

Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма,

Пусть жажда встретиться с подругою любимой,

Пускай желание прижать к груди дитя,

Вчера лишь на руках шалившее, шутя,

Растут в его душе, как удлиненье тени!

Предметы! Существа! Живите в легкой смене,

Цветя улыбками, без страха, без числа!

Покойся, человек! Будь мирен, сон вола!

Живите! Множьтеся! Бросайте всюду семя!

Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,

При входе ли в дома, под цвелью ли болот,

В ночном ли трепете, объявшем небосвод, —

Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,

В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,

Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,

Под безмятежностью темно-златых светил.

Заставьте трепетать уста, крыла и воздух,

Сердцебиения любви, забывшей роздых!

Лобзанье вечное пускай лежит на всем,

И миром, счастием, надеждой и добром,

Плоды небесные, падите вниз, на землю!

Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю

Я вашим голосам торжественным, волы,

И нежит лебедя — вода, скалу — валы,

Березу — ветерок и человека — небо…

О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба![479]

Я видел ангела: возник он предо мною,

И буря на море сменилась тишиною,

И, словно онемев, гроза умчалась прочь…

«Зачем явился ты сюда в такую ночь?» —

Спросил я у него, и ангел мне ответил:

«Взять душу у тебя»… И я тогда заметил,

Что был он женщиной, и страшно стало мне.

«Но ты ведь улетишь! — вскричал я в тишине.—

А с чем останусь я?» Он мне в ответ ни слова.

Померкли небеса. И вопрошал я снова:

«Куда с моей душой держать ты будешь путь?»

Он продолжал молчать… «Великодушен будь!

Скажи, ты жизнь иль смерть?» — воскликнул я, стеная,

И над моей душой сгустилась мгла ночная,

И ангел черным стал, но темный лик его

Прекрасен был, как день, как света торжество.

«Любовь я!» — он сказал, и за его плечами

Сквозь крылья видел я светил небесных пламя.

Да, этот день мне придал веры!

Благословляю звездный час,

Когда я в шуме будней серых

Расслышал вечной славы глас.

В глухом углу, вдали от света,

Не кланяясь, я вдруг обрел

То, что слетело с уст поэта,

Что уронил с небес орел.

В знак торжества над миром косным

Венчали лоб открытый мой

Орел — пером победоносным,

Поэт — сердечною строфой.

Я лучший дар сыщу едва ли,

Привет мой вам, перо и стих!

Вы в синем небе побывали,

Вы жили в тучах грозовых!

Не зная, спорят; утверждают, отвергая.

Как башня гулкая — религия любая.

Что строит жрец один — другой сметает прочь.

Когда в зловещую торжественную ночь

Бить в вечный колокол храм каждый начинает,

Он звуки разные из меди исторгает.

Никто не знает ни теченья, ни глубин;

Безумен экипаж: матросы как один

Слепому кормчему готовы подчиниться.

Едва от дикости ушли, едва границы

Достигли варварства, переступив черту,

Что беспросветную, глухую черноту

От черноты иной, чуть лучшей, отделяет,

Едва увидели, что человек мечтает,

Надеется и ждет, — как прошлое тотчас

Уже пытается схватить за пятки нас:

Оно не двигаться повелевает людям.

Сократ нам говорит: «Идти вперед мы будем!»

И говорит Христос: «Идем!» А под конец,

На небе встретившись, апостол и мудрец

Друг друга с грустью вопрошают почему-то:

«Вкус уксуса какой?» — «А как на вкус цикута?»[480]

Решив, что человек и злобен и хитер,

Порою Сатана свой благосклонный взор

Бросает на него; мы видим ада знаки;

Наукою зовем блуждание во мраке;

Пучиной мрачною всегда окружены,

Взираем на нее, равно устрашены

И тем, что тонет в ней, и тем, что вверх всплывает…

Прогресс? Он колесо, которое сметает

Кого-то на пути, и кажется порой,

Что скрыто зло во всем, что все грозит бедой.

С законом спорит преступление без страха;

Кинжалы говорят, им отвечает плаха;

Не понимая ни истоков, ни причин,

В тумане голода мы слышим, как в ночи

Невежество, смеясь, вдруг сотрясает воздух.

Правдивы ли цветы? И есть ли правда в звездах?

Я отвечаю «да!». Ты отвечаешь «нет!».

Не верь, Адам, не верь. Смешались мрак и свет:

В ребенке, в женщине есть мглы ночной частица;

О нашем будущем мы спорим, нам не спится;

И человек то в жар, то в холод погружен:

Пересекая беспредельность, видит он

Самум, и хаос, и сугробы. Все в тумане!

Сверкают молнии во мгле его страданий;

И говорит Руссо: «Ввысь человек идет».

«Вниз, — говорит де Местр, — он вниз идет»… [481] И вот

Корабль чудовищный, корабль неоснащенный

По морю звездному плывет, и наши стоны

И наши горести он обречен нести,

Плывет огромный шар и не свернет с пути.

И небо мрачное, где происходит это,

Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета,

Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы,

Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.

Разверст могильный зев… Он всюду: за спиною,

Над головой, у ног… Гигантскою стеною

Пред нами ночь стоит, нема;

И звезды двух Ковшей, Стрельца, Кассиопеи —

Булыжники на дне зияющей траншеи…

О, яма Вечности! О, тьма!

Я видел сон: ко мне явился некий гений;

Он молвил: — Я орел, летящий из-под сени

Иных небес; я их предел

Покинул, чтоб узреть чужих светил сиянье,

И для того пространств чудовищных зиянье

Бестрепетно преодолел.

Когда пересекал я жуткие просторы,

Где непроглядной мглы нагромоздились горы,

Я скорбен был и думал так:

«Всей тьмы достанет ли для страшного колодца?

И может ли провал, в котором мысль мятется,

Вместить в себя весь этот мрак?»

И хоть я дотянул до твоего порога,

Но в сердце у меня смятенье и тревога…

Скажи мне — ведь орел ты сам, —

Страшит ли и тебя безмерная утроба?

И я ответствовал: — Увы, мы черви оба,

Но только из различных ям.

Когда все вишни мы доели,

Она насупилась в углу.

— Я предпочла бы карамели.

Как надоел мне твой Сен-Клу!

Еще бы — жажда! Пару ягод

Как тут не съесть? Но погляди:

Я, верно, не отмою за год

Ни рта, ни пальцев! Уходи!

Под колотушки и угрозы

Я слушал эту дребедень.

Июнь! Июль! Лучи и розы!

Поет лазурь, и молкнет тень.

Прелестную смиряя буку,

Сквозь град попреков и острот

Я ей обтер цветами руку

И поцелуем — алый рот.

О чудный гений, ты, который

Встаешь из недр моей души!

Светлы безбрежные просторы…

Сорвать оковы поспеши!

Все стили слей, смешай все краски,

Te Deum[483] с дифирамбом сплавь,

В церквах устрой в честь Вакха пляски,

И всех богов равно прославь;

Будь древним греком и французом;

Труби в рожок, чтоб встал с колен

Пегас, согнувшийся под грузом,

Что на него взвалил Беркен[484].

С акантом сопряги лиану;

Пусть жрец с аббатом пьют крюшон;

Пусть любит царь Давид Диану,

Вирсавию же — Актеон.

Пусть свяжут нити паутины,

Где рифм трепещет мошкара,

И нос разгневанной Афины,

И плешь апостола Петра.

Как Марион смеется звонко

И фавна дразнит, погляди;

Пентезилею-амазонку

В кафе поужинать своди.

Все охвати мечтою шалой,

Будь жаден, по свету кружи…

Дружи с Горацием, пожалуй, —

Лишь с Кампистроном не дружи[485].

Эллады красоту живую,

Библейских нравов простоту

В искусстве воскреси, рисуя

Сверкающую наготу.

Вглядись в поток страстей горячий;

Все предписания забудь

И школьных правил пруд стоячий

До дна бесстрашно взбаламуть!

Лагарп и Буало надутый[486]

Нагородили чепухи…

Так сокрушай же их редуты —

Александринские стихи!

Пчелиной полон будь заботы:

Лети в душистые луга,

Имей для друга мед и соты

И злое жало для врага.

Воюй с риторикой пустою,

Но здравомыслие цени.

Осла оседлывай порою

И Санчо Пансо будь сродни.

Не хуже Дельф античных, право,

Парижский пригород Медан,

И, как Аякс, достоин славы

Лихой солдат Фанфан-Тюльпан;

А пастухам эклог уместно

Вблизи Сен-Клу пасти свой скот;

Тут ритм стиха тяжеловесный

В задорный танец перейдет.

Ворону, Ветошь, Хрюшку, Тряпку[487]

В Версале встретив летним днем,

Протягивай галантно лапку

Монаршим дочкам четырем.

Не отвергай любовь царицы,

Живи с блистательной Нинон,

Не бойся даже опуститься

До замарашки Марготон.

Веселый, озорной, мятежный,

Пой обо всем, соединив

Мелодию кифары нежной

И бойкий плясовой мотив.

Пусть в книге, словно в роще пышной,

Вскипает соловьиный пыл;

Пусть в ней нигде не будет слышно

Биения стесненных крыл.

Ты можешь делать что угодно,

Лишь с правдой не вступай в разлад:

И пусть твои стихи свободно,

Как стаи ласточек, летят.

Стремись к тому, чтобы в гостиных

Природе ты не изменял,

Чтоб сонм богов в твоих картинах

Небесный отсвет сохранял;

И чтоб в лугах твоей эклоги

По сочной и густой траве

Уверенно ступали боги

С босой Венерой во главе;

Чтоб запах свежего салата

Обрадовал в твоих стихах

Того, кто сочинил когда-то

Для гастрономов альманах;

И чтоб в поэме отражались,

Как в озере, скопленья звезд;

И чтоб травинки в ней казались

Пригодными для птичьих гнезд;

Чтоб лик Психеи был овеян

Дыханьем пламенным твоим;

И чтоб твой стих, знаток кофеен,

Навек избыл их чад и дым.

Колоколен ли перепевы,

От набата ль гудит земля…

Нет мне дела до королевы,

Нет мне дела до короля.

Позабыл я, покаюсь ныне,

Горделив ли сеньора вид,

И кюре наш — он по-латыни

Иль по-гречески говорит.

Слез иль смеха пора настала,

Или гнездам пришел сезон,

Только вот что верно, пожалуй, —

Только верно, что я влюблен.

Ах, о чем я, Жанна, мечтаю?

О прелестной ножке твоей,

Что, как птичка, легко мелькая,

Перепрыгнуть спешит ручей.

Ах, о чем я вздыхаю, Жанна?

Да о том, что, как приворот,

Незаметная нить неустанно

К вам в усадьбу меня влечет.

Что пугает меня ужасно?

То, что в сердце бедном моем

Создаешь ты и полдень ясный,

И ненастную ночь с дождем.

И еще мне забавным стало —

Что на юбке пестрой твоей

Незаметный цветочек малый

Мне небесных светил милей.

Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет.

Ничто не вечно. Все изменит.

Ты расплываешься, и незакатный свет

Всю землю сумраком оденет.

Мой вечер наступил в час утра твоего.

О, как любили мы друг друга!

Да, человек творит и верит в торжество

Непрочно сделанного круга.

Да, человек живет, не мешкает в пути,

И вот у спуска рокового

Внезапно чувствует, как холодна в горсти

Щепотка пепла гробового.

Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал

В чужих морях с разбитой жизнью,

Прощенья не просил и милости не ждал:

Бог отнял у меня отчизну.

И вот последнее — вы двое, сын и дочь,

Одни остались мне сегодня.

Все дальше я иду, все безнадежней ночь.

Бог у меня любимых отнял.

Подобно Иову[489], я наконец отверг

Неравный спор и бесполезный.

И то, что принял я за восхожденье вверх,

На деле оказалось бездной.

Осталась истина. Пускай она слепа.

Я и слепую принимаю.

Осталась горькая, но гордая тропа, —

По крайней мере, хоть прямая.

Рокочет барабан, склоняются знамена,

И от Бастилии до сумрачного склона

Того холма, где спят прошедшие века

Под кипарисами, шумящими слегка,

Стоит, в печальное раздумье погруженный,

Двумя шпалерами народ вооруженный.

Меж ними движутся отец и мертвый сын.

Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;

Другой — старик; ему стесняет грудь рыданье;

И легионы им салютуют в молчанье.

Как в нежности своей величествен народ!

О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,

Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,

Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,

И оргию царей смутит твой грозный лик.

О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,

Когда печаль простых людей тобою чтима.

Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,

Что в Спарте есть душа и что над всей землей

Париж возвысился своею добротой!

Герой и праведник, народ не бранной славой —

Любовью победил.

О, город величавый,

Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,

Внимала жадному рычанью мятежа.

Разверзлась пред тобой зловещая могила,

Что не один народ великий поглотила,

И восхищался он, чей сын лежал в гробу,

Увидя, что опять готов ты на борьбу,

Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.

Старик, он был отец и сын одновременно:

Он городу был сын, а мертвецу — отец.

Пусть юный, доблестный и пламенный боец,

Стоящий в этот миг у гробового входа,

Всегда в себе несет бессмертный дух народа!

Его ты дал ему, народ, в прощальный час.

Пускай душа борца не позабудет нас

И, бороздя эфир свободными крылами,

Священную борьбу продолжит вместе с нами.

Кто на земле был прав, тот прав и в небесах.

Умершие, как мы, участвуют в боях

И мечут в мир свои невидимые стрелы

То ради доброго, то ради злого дела.

Мертвец — всегда меж нас. Усопший и живой

Равно идут путем, начертанным судьбой.

Могила — не конец, а только продолженье;

Смерть — не падение, а взлет и возвышенье.

Мы поднимаемся, как птица к небесам,

Туда, где новый долг приуготован нам,

Где польза и добро сольют свои усилья;

Утрачивая тень, мы обретаем крылья!

О сын мой, Франции отдай себя сполна

В пучинах той любви, что «богом» названа!

Не засыпает дух в конце пути земного,

Свой труд в иных мирах он продолжает снова,

Но делает его прекрасней во сто крат.

Мы только ставим цель, а небеса творят.

По смерти станем мы сильнее, больше, шире:

Атлеты на земле — архангелы в эфире,

Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы,

Но в бесконечности растем свободно мы.

Освободив себя от плотского обличья,

Душа является во всем своем величье.

Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети!

В могилу без границ бестрепетно взлети!

Будь Франции слугой, затем что пред тобою

Теперь раздернут мрак, нависший над страною.

Что истина идет за вечностью вослед,

Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.

О, время страшное! Среди его смятенья,

Где явью стал кошмар и былью — наважденья,

Простерта мысль моя, и шествуют по ней

Событья, громоздясь все выше и черней.

Идут, идут часы проклятой вереницей,

Диктуя мне дневник страница за страницей.

Чудовищные дни рождает Грозный Год;

Так ад плодит химер, которых бездна ждет.

Встают исчадья зла с кровавыми глазами,

И, прежде чем пропасть, железными когтями

Они мне сердце рвут, и топчут лапы их

Суровый, горестный, истерзанный мой стих.

И если б вы теперь мне в душу поглядели,

Где яростные дни и скорбные недели

Оставили следы, — подумали бы вы:

Здесь только что прошли стопою тяжкой львы.

За баррикадами, на улице пустой,

Омытой кровью жертв, и грешной и святой,

Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.

— Ты тоже коммунар? — Да, сударь, не последний!

— Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.

Жди, очередь дойдет! — И мальчуган смотрел

На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.

Внезапно он сказал, отваги не утратив:

— Позвольте матери часы мне отнести!

— Сбежишь? — Нет, возвращусь! — Ага, как ни верти,

Ты струсил, сорванец! Где дом твой? — У фонтана.—

И возвратиться он поклялся капитану.

— Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка! —

Расхохотался взвод над бегством паренька.

С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.

Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный

Предстал им, гордости суровой не тая,

Сам подошел к стене и крикнул: — Вот и я! —

И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,

Смешал добро со злом, с героем подлеца, —

Что двинуло тебя сражаться до конца?

Невинная душа была душой прекрасной.

Два шага сделал ты над бездною ужасной:

Шаг к матери один и на расстрел — второй.

Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.

К ответственности звать тебя никто не вправе.

Но утренним лучам, ребяческой забаве,

Всей жизни будущей, свободе и весне —

Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене,

И слава вечная тебя поцеловала.

В античной Греции поклонники, бывало,

На меди резали героев имена

И прославляли их земные племена.

Парижский сорванец, и ты из той породы!

И там, где синие под солнцем блещут воды,

Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин,

И дева юная, свой опустив кувшин

И мощных буйволов забыв у водопоя,

Смущенно издали следила б за тобою.

Когда уселись вы у пышного стола

И революция к барьеру подошла,

Дика и яростна, пугая сов полночных,

Та революция, что марабу восточных

И западных попов, факиров, дервишей

Без церемонии всех прогнала взашей, —

Гнев, судьи, обнял вас.

Действительно, отныне

Рой пап и королей исчез, как тень пустыни:

В них паразитов мы узнали и солдат;

По бледным лицам их сны ужаса скользят;

И вы, о трибунал, полны негодованьем!

Ужасно! Черный лес весь наводнен страданьем;

Окончились пиры прожорливых ночей;

Мир сумрака хрипит в агонии своей;

Ужасно: рассвело! Нетопыри ночные

Ослепли, и хорьки блуждают, чуть живые;

Червь утерял свой блеск; заплакала лиса;

Зверье, привыкшее опустошать леса

И гнезда разорять во мраке, еле дышит;

Невозмутимый лес рыданье волчье слышит;

Гонимых призраков отчаялась семья;

И если этот блеск направит острия

На крылья воронов, что в страхе в небо взмыли, —

Вампир от голода умрет в своей могиле…

Свет пожирает мглу, пронзает мрак, — смотри!..

Вы, судьи, судите пришествие зари!

Сыроватый туман, вересняк сероватый.

К водопою отправилось стадо быков.

И внезапно на черную шерсть облаков

Лунный диск пробивается светлой заплатой.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Путник шествует. Степь так темна, неприютна.

Тень ложится вперед, сзади стелется тень,

Но на западе — свет, на востоке — все день,

Так — ни то и ни се. И луна светит мутно.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Ткет паук паутину. Сидит на чурбане

Вислогубая ведьма, тряся головой.

Замерцал на болотных огнях домовой

Золотою тычинкою в красном тюльпане.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Пляшет утлая шхуна в бушующем море,

Гнутся мачты, и сорваны все невода;

Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!

Крики, вопли. Никто не поможет их горю.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово

Обветшалый погост на пригорке… Где ты

Умудрился, господь, столько взять черноты

Для скорбящих сердец и для мрака ночного?

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

На отлогих песках серебристые пятна.

Опустился орлан на обрыв меловой.

Слышит старый пастух улюлюканье, вой,

Видит — черти летают туда и обратно.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.

Дровосек возвращается с ношей своей.

Слышно, как, заглушая журчащий ручей,

Ветви длинные он волочит по бурьянам,

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Бродят волки, бессонные от голодовки,

И струится река, и бегут облака.

За окном светит лампа. Вокруг камелька

Малышей розоватые сбились головки.

Я не помню когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Спит Жанна мирным сном до утренних лучей,

Сжимая палец мой ручонкою своей!

Я берегу ее и между тем читаю

Благочестивые журналы, где от краю

До краю мне грозят, где говорят о том,

Чтобы немедленно отправить в желтый дом

Читателей моих, где некто со слезами

Зовет желающих побить меня камнями;

Писания мои — сосуд с кромешным злом,

В них сотни черных змей переплелись узлом;

Тот говорит, что я из ада мог явиться;

Тот зрит антихриста во мне, а тот боится,

Как бы в глухом лесу не встретиться со мной,

Тот мне подносит яд. «Пей!» — мне кричит другой.

Я разорил весь Лувр, я учинял расстрелы,

Я нищих подбивал на хищные разделы,

Парижским заревом горит мое чело,

Я гнусен, мерзок, зол, но, коль на то пошло,

Я мог бы стать иным необычайно быстро,

Когда б тиран меня пожаловал в министры!

Я отравитель! Я убийца! Мелкий вор! —

Так оглушительный жужжит мне в уши хор,

Неукоснительно грозя мне казнью лютой…

А Жанна между тем спокойно спит, как будто

Без слов мне говорит: «Будь весел, не робей!»

И руку жмет мою ручонкою своей!

Давнишнюю припомнил быль я!

Ну, рифма, — дай мне имена!

Ее ведь звали Инезилья?

— Нет, Пепою звалась она!

Как будто ей связали крылья,

В полете рифма не вольна:

Я повторяю: Инезилья!

— Пепита! — мне твердит она.

Сколь властно прошлое над нами!

Пепита… Все, что позади,

Как море, теплыми волнами

Колышется в моей груди,

Всплывает то, что было скрыто…

Я вижу детство и отца…

Его сопровождала свита,

И жили мы в стенах дворца…

В Испании, столь сердцу милой,

Однажды в ранний час, весной, —

А мне тогда лет восемь было, —

Пепита встретилась со мной

И молвила с улыбкой чинной:

«Я — Пепа!», — поклонившись мне.

Я почитал себя мужчиной

Там, в завоеванной стране…

Ее шиньон был в тонкой сетке

С каскадом золотых монет,

И в пламенных кудрях кокетки

Струился золотистый свет;

Под солнечным лучом блистали

Жакета бархат голубой,

Муар на юбке цвета стали

И шаль с каймою кружевной.

Дитя — но женщина… И Пепе

Не покориться я не мог:

Сковали душу мне, как цепи,

Одетый в бархат локоток,

Янтарное колье на шее,

Куст роз под стрельчатым окном…

Пред ней дрожал я, цепенея,

Как жалкий птенчик пред орлом.

И каждый день к ее балкону,

В часы, когда алел закат,

Являлись нищий и влюбленный —

Бездомный старец и солдат.

Пока один надутым франтом

Под окнами печатал шаг,

Другой надтреснутым дискантом

Молил о нескольких грошах.

Она же — пусть уловку эту

Ханжи суровые простят, —

Бросала нищему монету,

Влюбленному — лукавый взгляд,

И оба удалялись вскоре,

Равно довольные судьбой,

Влюбленный с торжеством во взоре,

Старик — неся два су с собой,

А я, стоявший у окошка,

Не видя их, — так был я мал, —

Не знал, что сам влюблен немножко,

И, что смешон, не понимал…

«Давай поженимся!» — сказала

Шалунья как-то мне шутя, —

В поклонники она избрала

Жандарма, а в мужья — дитя.

Смущенный, сам себя не слыша,

Я что-то ей пролепетал…

Она шепнула строго: «Тише!» —

Но пыл мой только жарче стал…

А рядом, во дворце, где в зале

От витражей полутемно,

Солдаты в домино играли

И пили старое вино.

Зловещий храм, сооруженный

В защиту беззаконных прав!

По этой плоскости наклонной

Алтарь скатился, бойней став.

Строитель жуткого собора,

Лелея умысел двойной,

Поставил рядом два притвора:

Для света и для мглы ночной.

Но этот свет солжет и минет;

Его мерцанье — та же мгла,

И над ПарижемРим раскинет

Нетопыриные крыла[491].

Философ, полный жаждой мести,

Своим логическим умом

Измыслил некий Реймс[492], где вместе

Сидят два зверя за столом.

Хотя обличья их несхожи:

Один — блестящ, другой — урод,

Но каждый плоть народа гложет

И кровь народа алчно пьет.

Два иерарха, два придела:

В одном венчает королей

Бональд, в другом де Местр умело

Канонизует палачей.[493]

Для тирании нет границы —

Ее поддерживает страх.

На тронах стынет багряница,

Стекающая с черных плах.

С женою и детьми, покрыт звериной шкурой,

Под проливным дождем, взлохмаченный и хмурый,

Бежал от лика Иеговы Каин прочь;

И прибыл наконец, когда спустилась ночь,

К подножию горы, где полные печали

Измученные сыновья ему сказали:

«Мы здесь уляжемся на землю и заснем».

Но Каин спать не мог: он думал, а потом

Вверх посмотрел и там, в глубинах небосвода,

Глаза увидел вдруг, не скрыла непогода

Их взора. На него тот взор был устремлен.

«Путь пройден небольшой!» — дрожа воскликнул он.

И, разбудив жену и сыновей, он снова

Возглавил их побег. Не говоря ни слова,

Шел тридцать дней подряд и тридцать шел ночей,

От шума вздрагивал, не расправлял плечей;

Боясь взглянуть назад, он шел, с пространством споря,

Без сна и отдыха. И вот на берег моря,

В край, названный потом Ассуром, он пришел.

«Здесь остановимся, — сказал он. — Я нашел

Себе убежище, достигнув края света».

И в небо мрачное он глянул, молвив это,

И увидал глаза в бездонной глубине.

Охвачен дрожью, закричал он: «Дайте мне

Укрыться где-нибудь!» И сыновья в печали

Смотрели на него и головой качали.

Иавалу, отцу тех, кто живет в шатрах,

Раскидывая их в пустыне и песках,

Так Каин приказал: «Здесь натяни полотна!»

И возвели шатер с его стеной неплотной,

Камнями придавив полотнища к земле.

«Ты видишь что-нибудь?» — спросила в полумгле

Дочь сыновей его, ребенок нежный Цилла.

«Глаза! — ответил он. — Мне жизнь моя постыла».

Иувал, предок тех, кто в барабаны бьет

И с гуслями в руках по улице бредет,

Воскликнул: «Я могу соорудить иное!»

Он Каина укрыл за бронзовой стеною.

И Каин вновь сказал: «Глаза! Опять глаза!»

«Мы крепость возведем, — Енох ему сказал.—

Построим город, цитадель и много башен.

Никто не подойдет — так будет город страшен.

И все ворота в нем закроем на засов».

И Тувалкаин, этот предок кузнецов,

Стал город воздвигать ужасный, как проклятье.

Покуда строил он, все остальные братья

Прочь гнали тех, кто смел приблизиться к стенам,

Глаза выкалывали им, а по ночам

Из лука целились, пуская в звезды стрелы.

Не полотно шатров — гранит рукой умелой

Был поднят к небесам. Все плиты меж собой

Связали намертво железною скобой,

И толщина стены горе не уступала,

И тень от башен тьмой равнину наполняла,

И на вратах был знак: «Вход богу воспрещен».

Когда ж увидели, что труд их завершен,

То в башню каменную предка поместили.

Он мрачно в ней сидел и так ответил Цилле,

Спросившей у него, исчезли ли глаза:

«Нет! Здесь они опять». А сыновьям сказал:

«Хочу я под землей, как мертвецы в могиле,

Укрыться навсегда, чтоб обо мне забыли

И чтобы ничего не видеть мне вовек».

Могилу вырыли. Спустился человек

Под своды мрачные — он не считал ступени

И в полной темноте уселся на сиденье.

Потом прислушался. Не слышно ничего.

Он был один. Глаза… смотрели на него.

Я Меша, Кема сын[496], могуч и венценосен.

Я чащу вырубил столетних черных сосен

И город в Африке воздвиг, Ваал-Меон,

Двумя надежными стенами обнесен,

И рек: тюрьма грозит владеющему домом,

Который не снабжен проточным водоемом,

Чтоб в пору зимнюю двухмесячных дождей

Могли стада коров, овец, козлов, свиней,

Что к пастбищам гурьбой идут при зное мая,

Быть в городской черте, ее не покидая.

Там я врата возвел, там башню я возвел.

Я за Астарту в бой победоносный шел[497],

И Кем, Астарты муж, отец мой, всех грознее,

Со мной Гад-Омри гнал, владыку Иудеи[498].

Ароэр я воздвиг, несокрушимый град —

Там башню я возвел, возвел твердыню врат.

Меня за доброту народы все хвалили,

Подвластны мне, царю, Дибона[499] рати были,

Что с песней гибель пьют, когда нужда есть в том,

И цедят кровь орла с верблюжьим молоком.

Судья и царь, я шел, мне лился на знамена

Свет Кема, Бела свет, Астарты и Дагона —

Сиянье четырех властительных светил.

Из Ура к Тиру я подземный ход прорыл,

Я Нево стал царем, вершины благородной,

Лишь то я совершал, что небесам угодно.

И ныне в склепе я смежил навеки взор,

Но камень будет вам святыней с этих пор,

Сжигайте же бетель перед моей могилой:

Ведь это мощь моя всех в Нево истребила[500],

Все стаи воронов я вволю накормил,

Я рынки голыми рабынями забил,

Четыреста слонов добычу мне влачили,

Все дети малые распяты мною были,

Десницей я во тьму смёл злые племена

И городам вернул былые имена.

Пред нами дочь царя, чей город — груда тлена.

Как только довелось вкусить ей горечь плена,

Она все клонит взор и уст не разожмет.

Ни мрамор Пароса, ни Фулы чистый лед

Не холодней ее, недвижной, бессловесной.

Знать то о будущем, что смертному безвестно, —

Сей дар внушил ей бог, пугающий, немой.

Зловещий Аполлон, что полнит, скрытый тьмой,

Додону шелестом и звоном лирным Фивы,

Дал ясность мрачную троянке несчастливой.

Она увидеть ход грядущего смогла;

Отмщенья отсвет лег на гладь ее чела;

Царевной, пифией, и жрицей, и рабыней

Пришлось ей быть — удел, невиданный доныне!

В квадриге узница сидит и не встает.

Вслед пленным воинам глядит, смеясь, народ,

Босым, измученным — их подгоняют пики, —

И немота страшна, хотя забавны крики.

Эй, женщина, вставай. Ты не в стране своей.

Царица говорит. О, будь покорна ей.

Спеши. Тебя ль мне ждать? С тебя взыщу я строго,

Я выхода царя жду ныне у чертога.

Быть может, ты понять не в силах наш язык?

Что ж, если за море к тебе он не проник

В далекую страну, где ты взята добычей,

Ответь мне знаками — то варваров обычай.

О, если б знать язык, родной ее краям!

Такое же она внушает чувство нам,

Как разъяренный зверь, безжалостный и грубый.

Я больше не могу. Сковал ей ужас губы.

О Трое, скорбная, все думает она:

Чтоб трепет испытать, на долгий срок должна

Покрыться, как плащом, кровавой пеной дева.

Склонись перед судьбой. Я не питаю гнева.

Сойди. Тебя зовет цепей тяжелых звон.

О небо и земля! О боги! Аполлон!

Я здесь. Еще узришь ты зарево большое:

Пыланье Аргоса, ответ сгоревшей Трое.

Достиг я возраста эфеба[503],

Шестнадцати лазурных лет;

Война, владычица Эреба,

Чей клич — суровый вестник бед,

Иду к тебе в ночи беззвездной!

И пусть у Ксеркса больше сил,

Я твой для славы, битвы грозной

И смерти; но молить решил

Тебя, в чьем взоре вспышки гнева,

Кому пребудет меч слугой:

Да будет избрана мне дева

Твоей зловещею рукой,

Та, что смеется безмятежно,

Не ведая житейских гроз,

Та, что на мир взирает нежно

И чьи сосцы — бутоны роз.

Мой черен рок, но я от юной

Мук не узнаю никогда —

Так благотворна для Нептуна

Рассвета яркая звезда.

Я крепко обниму ей плечи…

О, дай мне сердца жар излить!

Готов я пасть на поле сечи —

Успеть бы только полюбить.

Ты хочешь помощи, Майориан. Прими.

А кто здесь?

Океан, составленный людьми.

А кто вам вождь?

Никто.

Вас кто-то угнетает?

Да, жажда с голодом.

А кто вы?

Кто шагает

По всем краям земли сквозь темень и грома.

Отчизна ваша?

Ночь.

А имя ваше?

Тьма.

Строй ваших колесниц я вижу на равнине?

Ничтожная их часть перед тобою ныне.

То, что скопилось тут, — наш головной отряд.

Увидит разом всех один лишь божий взгляд.

Чего ж вы на земле желаете?

Скитаться.

До вашего числа возможно ль досчитаться?

Да.

Нашего орла увидеть рати всей —

Какой вам будет срок потребен?

Восемь дней.

Что нужно вам?

Тебе мы нашу мощь предложим.

Из ничего создать мы государя можем.

Вас Цезарь одолел.

Кто, Цезарь?

Вашу рать,

Уверен я, Дентат смог в битве разметать.

Об этом ты спроси скелет Дентата белый.

Сприкс вас погнал.

Смешно.

Побил вас Цимбер смелый.

У кой-кого из нас побит стальной шелом —

И только.

Кто ж сюда пригнал вас?

Ветер, гром,

Дождь с градом, ураган, ненастье грозовое,

Неистовство стихий — не что-нибудь живое.

Сильней нас ничего не знает этот свет.

Пред богом робки мы, пред человеком — нет.

Нам нужен в мире край, где можем жить раздольно.

Нам обещай его — и мы с тобой. Довольно.

За нас ты? Мир. А нет — готов к сраженью будь.

Я страшен вам?

Ничем.

Известен вам?

Чуть-чуть.

Что я для вас?

Ничто. Так, человек из Рима.

Чего ж хотите вы?

Земля необозрима,

Цель — в бесконечности, и нам всю жизнь идти

Туда, где зарево сияет нам в пути, —

И там лишь завершит поход свой наша сила.

А ты, что говоришь, как звать тебя?

Аттила[504].

Царь Персии себя охраной окружил.

Жил в Исфагани он, в Тифлисе летом жил.

Родных своих страшась, он на тропинках сада

Расставил часовых из верного отряда.

Однажды в том саду взяла его тоска,

И вышел в поле он, и встретил старика,

Который стадо пас, был юный сын с ним рядом.

«Как звать тебя, скажи?» — царь смерил старца взглядом.

«Карам, — ответил тот, песнь оборвав свою.—

Живу я в хижине, стоящей на краю

Ущелья. Вот мой сын, и он моя отрада.

Поэтому пою, когда пасем мы стадо,

Пою, как пел Гафиз и как теперь поет

Саади, радующий песнями народ».

Пока он говорил, царь слушал и дивился.

А юноша пастух перед отцом склонился

И нежно руку у него поцеловал.

«Сын, любящий отца! Как странно!» — царь сказал.

Свидетель Архилох[505] тому, что средь Афин,

Охвачен ужасом, сказал судья один:

«Уйду приют искать в безлюдье.

Прогнил Ареопаг[506], и страх — владыка дням!

Закройтесь, небеса! Здесь чужд закон правам

И судьям чуждо правосудье!»

То видел Цицерон: один центурион,

Меч бросив, Цезарю промолвил: «Гистрион,

Твои заветные стремленья

Мне ясны. Армия — прислужница твоя,

Не я лишь. Нет, тебе не подошел бы я

Как исполнитель преступленья».

О гений-пария, Макиавелли злой,

Ты помнишь, как вскричал апостол пред тобой:

«Стыд! Папа над людьми глумится.

Он Сатану избрал союзником своим,

И агнца твоего теперь, Иерусалим,

Сжирает римская волчица».

Позора океан глубок, и нет в нем дна,

Людская совесть им навек поглощена

И скрыта непроглядной мглою,

Но на мгновение заметить может взгляд,

Как из свирепых волн, что хлещут и гремят,

Всплывет утопленник порою.

Скитались рыцари когда-то по земле.

Мелькнув перед толпой, как молния во мгле,

Они невольный страх на лицах оставляли

И оставляли свет там, где они блуждали.

В глухие времена бесчестья и стыда,

Когда царили гнет, и траур, и беда,

Они, посланцы справедливости и чести,

Прошли, карая зло, разя порок на месте.

Бежали прочь от них измена и обман,

И прятался разбой, и бледен был тиран,

Бесчеловечность с беззаконьем отступали

Пред неподкупным магистратом грозной стали;

Тому, кто зло творил, одна из этих рук,

Из мрака вынырнув, несла погибель вдруг.

Так воле вопреки людей, что рядом жили,

Они суд высшей справедливости вершили,

Господни рыцари шли за нее на бой

В любом углу земли, везде и в час любой.

Горел их свет в ночи, он был защитой хижин

И был защитой тех, кто беден и унижен,

Их свет был справедлив и мрачны лица их.

Но, ими защищен от алчных и от злых,

Народ присутствию их радовался мало:

Ведь одиночество всегда толпу смущало,

Внушают страх все те, кто в мысли погружен,

Кто продолжает путь, когда со всех сторон

Вой ветра слышится, и на лесной дороге

Дождь хлещет по лицу, и ночь полна тревоги.

Забрало опустив, объяты немотой,

Как призраки, они прошли перед толпой,

И гребни шлемов их над миром возвышались.

Но кто они? Зачем из мрака вдруг являлись?

И шла о них молва: они вершат свой суд

И, покарав порок, вновь скроются, уйдут,

Как сновидение, они неуловимы…

Наездник черный! Пешеход неутомимый!

Везде, где при огне сверкала сталь их лат,

Где появлялись вдруг, поставив наугад

Копье свое к стене, в углу укромном зала,

Везде, где тень их пред глазами возникала,

Там люди чувствовали ужас дальних стран,

Леса мерещились им, бурный океан

И смерть, бредущая на близком расстоянье

От тех, кто странствует. Казалось, что в дыханье

Их боевых коней таится шум лесов.

Один лишь ветер знал, где их очаг и кров.

Вот этот странник, не король ли он Бретани?

Бродил он по горам или в речном тумане?

Сражался с маврами иль племя покорил,

Чьи крики дикие тревожат сонный Нил?

Какой им город взят или спасен? Какое

Чудовище истреблено его рукою?

Не все их имена смыл времени поток:

Бернаром звался тот, другой себя нарек

Лаиром… В памяти все эти исполины

Будили отзвук битв в пустынях Палестины[507];

Барон неведомый был в Индии царем;

Знамена, рев трубы, великих схваток гром,

Сраженья, боги, властелины, эпопея

Всплывали в сумраке, над их мечами рея,

Напоминали о неведомых краях,

О дальних странах, о волшебных городах,

Сверкавших золотом, зарытых в мглу по пояс,

Напоминали Тир, Солим, Гелиополис…

Одни шли с севера, явились с юга те;

Была у каждого эмблема на щите,

Куда слетелись геральдические птицы.

Долг начертал их путь, не знающий границы.

Торжественна была их поступь, гул шагов

Сливался с вечностью, звуча во мгле веков;

Но из такой они пришли безбрежной дали,

Что часто ужас окружающим внушали,

И отсвет мрачных горизонтов на гербах

У смолкнувшей толпы будил невольный страх.

На боевой оснастке флота

Сверкает наша позолота.

Над прозеленью волн крутых

Разгуливает ветер шалый.

Природа с тенью свет смешала

В несчетных бликах золотых.

Шквал бешено и прихотливо

Ломает линию прилива.

Случайность на море царит.

Куда ни глянь — игра повсюду.

Подобен призрачному чуду

Наш раззолоченный бушприт.

Волна грозит ему изменой,

Но блещет золото надменно —

Изделье нашей мастерской.

Оно само мишень для молний,

Но взор вперяет, гнева полный,

В седой туман, в простор морской.

Король взимает дань двойную.

Султан, несчетных жен ревнуя,

Добычи новой не лишен, —

Сегодня на галдящем рынке

Рабынь скупил он по старинке,

Всех без разбора, нагишом.

Белы или чернее сажи

Красавицы на распродаже,

Все, из каких угодно стран,

Товаром станут окаянным.

Так входят в сделку с океаном

Работорговец и тиран.

У деспота и урагана,

У молнии и ятагана

Хозяйство исподволь растет.

Здесь отдыха ни у кого нет:

Шторм непрестанно волны гонит,

Царь подданных своих гнетет.

А мы любым владыкам служим,

Поем, трудясь над их оружьем.

Эмир, в глазах твоих свинец, —

Меж тем как в песне нашей честной,

Как в гнездышке, в листве древесной,

Трепещет маленький птенец.

Природа-мать спокойно дышит

И колыбель свою колышет

И пестует чужих детей.

Пусть наша песня дальше льется,

А в ней невольно отдается

И гул громов, и стон смертей.

Мы лавры с пальмами подарим

Владычественным государям, —

Но им не задержать зато

Ни звездного круговращенья,

Ни штормового возмущенья, —

Там не подвластно им ничто.

Богат цветеньем знойный полдень,

Он женской прелестью наполнен, —

Здесь вечный праздник, вечный смех,

Там от борзых бегут олени…

Но мир вблизи и в отдаленье

Ханжей отпугивает всех.

И если надобно султанам

Жить в опьяненье непрестанном,

Пускай выходят из игры

В разгар грехов, в цвету желаний.

Но есть в лесу у каждой лани

Темно-зеленых мхов ковры.

Любой подъем с пареньем связан.

Любой огонь затлеть обязан,

Могила ищет старика.

Над пляской волн, над пеньем бури,

Над зыбким зеркалом лазури

Ползут часы, летят века.

Красавицы ныряют в волны,

Хмельным броженьем, жженьем полный,

Мир очарован сам собой.

Сверкает море в лунных бликах.

Так отражен на смертных ликах

Небесный купол голубой.

На золотых бортах галерных

Ты шесть десятков весел мерных

Движенью вечному обрек.

Они легко взлетают к высям.

Но каждый взмах весла зависим

От каторжников четырех.

Поэт — вселенная, что в человеке скрыта.

В мозгу у Плавта — Рим, рокочущий сердито;

Слепой и царственный, увидел Мэонид,

Пренебрегая тьмой, что взор его мрачит,

Калхаса, Гектора, Патрокла и Ахилла;

Терзанья Прометей терпел в душе Эсхила;

Рабле вместил свой век; та истина ясна:

Все, все мыслители в любые времена,

Благословенные певцы-визионеры,

Шекспиры щедрые, обильные Гомеры,

Вынашивали плод, подобно матерям:

Одним рожден был Лир, другим же — царь Приам,

Да, каждым гением порождено немало.

В пустыню их влекло; в душе у них сияла

Бессмертная лазурь, где вечны свет и смех;

Порою же тревог, что угнетают всех,

Квадриги громовой им слышалось движенье.

Поэтов-мудрецов венчало озаренье.

Им ясно было все, что зрели пред собой:

Для Архилоха был опорой ямб хромой[508],

Услышал Еврипид стенания инцеста[509].

В себе нашел Мольер печального Альцеста[510],

В нем был Арнольф[511] с женой, как сыч и стрекоза,

И хохот шутовской, и мудрости слеза.

С Кихотом речи вел Сервантес, бледный, нежный;

Внял Иов, что шептал Денница, дух мятежный;

Дант мыслью пронизал великой бездны мрак;

Пляс фавнов на лугу узнал Гораций Флакк,

А Марло разглядел под сенью черной чащи

Бесовский шабаш[512], вихрь, неистово бурлящий.

От первых дней поэт для мирозданья свят,

Когда видения вокруг него парят.

Ему трава мягка, пещера не угрюма;

Пан топчет мох при нем, не поднимая шума;

Когда природы сын мечтами обуян,

Она следит за ним; коль есть в лесу капкан,

Возьмет его рукав куст на краю тропинки

И скажет: «Нет, туда ты не ходи!» Барвинки

Трепещут под ногой; по зарослям лесным

Возникнет голос вдруг и, еле различим,

Прошепчет: «Вот Макбет с Шекспиром! С Беатриче

Дант! Это Дон Жуан с Мольером!» Гомон птичий

Умолкнет, сникнет плющ, колючки скрыть готов

Терновник жалящий, безмолвный строй дубов

Дорогу даст, чтоб шли в беседе под ветвями

Великие умы с великими тенями.

Тебя уж нет. Но вновь я вижу образ твой

То в небесах ночных, то днем — в листве густой.

Вовек духовное не помрачится око.

Я погружен во тьму. Но в этой тьме глубокой

Еще ясней твоя звезда. И мать и ты —

Вы обе на меня глядите с высоты…

Где красота твоя блистательная ныне!

Лаура! Отзовись! Где ты, в какой пустыне?

Люблю тебя. Люблю. Жизнь без любви пуста.

Когда волшебное «люблю» твердят уста

И разливается по нашим жилам пламя,

Мы, смертные, равны с бессмертными богами.

Бесценнейший из всех даров любви — навек

Ушедших видеть вновь, из-под закрытых век,

Их возвращать к себе, томящихся в изгнанье,

Чтоб снова вспыхнуло угасшее сиянье.

Не правда ли, ты здесь, со мною, как всегда?

Глаз отвечает: «Нет», а сердце молвит: «Да».

Гомер поэтом был. И в эти времена

Всем миром правила владычица-война.

Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин,

Что смерти доблестной и славной он достоин.

Что боги лучшего тогда могли послать,

Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать,

Иль гроб прославленный у врат Лакедемона?

На подвиг отрок шел за отчие законы,

Спеша опередить других идущих в бой,

Им угрожавший всем кончиной роковой.

Но смерть со славою, как дивный дар, манила,

Улисс угадывал за прялкою Ахилла[513],

Тот платье девичье, рыча, с себя срывал,

И восклицали все: — Пред нами вождь предстал! —

Ахилла грозный лик средь рокового боя

Стал маской царственной для каждого героя.

Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил,

И коршун яростный над музою кружил,

В сражении за ней он следовал повсюду,

И пела муза та лишь тел безгласных груду.

Тигрица-божество, ты, воплощенье зла,

Ты черной тучею над Грецией плыла;

В глухом отчаянье ты к небесам взывала,

Твердя: — Убей, убей, умри, убей — все мало! —

И конь чудовищный ярился под тобой.

По ветру волосы — ты врезывалась в бой

Героев, и богов могучих, и титанов.

Ты зажигала ад в рядах враждебных станов,

Герою меч дала, сумела научить,

Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить[514].

Меж тем как смертное копье еще свистело.

И кровь бойца лилась, и остывало тело,

И череп урною могильною зиял,

И дротик плащ ночной богини разрывал,

И черная змея на грудь ее всползала,

И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала, —

Был голос музы той неумолим и строг,

И обагряла кровь у губ прекрасный рог.

Палатки, башни, дым, изрубленные латы,

И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый,

И вихорь колесниц, и труб военных вой —

Все было в стройный гимн превращено тобой.

А ныне муза — мир… И стан ее воздушный

Объятьем не теснит, сверкая, панцирь душный.

Поэт кричит войне: — Умри ты, злая тень! —

И манит за собой людей в цветущий день.

И из его стихов, везде звучащих звонко,

Блестя, слеза падет на розу, на ребенка;

Из окрыленных строф звезд возникает рой,

И почки на ветвях уже шумят листвой,

И все его мечты — как свет зари прекрасной;

Поют его уста и ласково и ясно.

Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой,

Ты, злое прошлое. Покончено с тобой!

Уже в могиле ты. Известно людям стало:

Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала,

Истлели; и войны мы больше не хотим;

И братьям помогать мы примемся своим,

Чтоб подлость искупить, содеянную нами.

Свою судьбу творим своими же руками.

И вот, изгнанник, я без устали тружусь,

Чтоб человек сказал: — Я больше не боюсь.

Надежды полон я, не помню мрачной бури.

Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури.

Однажды мне Позор и Смерть предстали вместе

Порою сумерек в лесном проклятом месте.

Под ветром бурая ерошилась трава.

У Смерти мертвый конь шагал едва-едва,

Был язвами покрыт смердящий конь Позора.

К нам крики воронья неслись над гребнем бора.

Позор мне молвил: «Я Утехою зовусь.

Держу я к счастью путь. Иди за мной, не трусь.

Чертоги, пиршества, попы, шуты, уроды,

Смех торжествующий, что сотрясает своды,

Мешки с пиастрами, шелк, пурпур королей,

Покорных женщин рой, которых нет милей,

И парков рай ночной, где звезд всесильны чары.

И славы знаменья, победные фанфары,

Что Счастье возвестит ликующей трубой, —

Тебя все это ждет. Иди же вслед за мной».

И я ему в ответ сказал: «Твой конь зловонен».

Смерть молвила: «Я — Долг. И путь мой неуклонен

К могиле. Бедствия и горе впереди».

Я попросил: «Меня с собою посади».

И там, где виден бог сквозь мрачную завесу,

Мы вместе в темноте скитаемся по лесу.

«К вам, кто порабощал несметные народы,

К вам, Александры, к вам, охотники Нимроды[515],

К вам, Цезарь, Тамерлан, Чингис, Аларих[516], Кир[517],

Кто с колыбели нес войну и гибель в мир,

К вам, кто к триумфам шел победными шагами

И, как апрель луга душистыми цветами,

Усеял трупами песок дорог земных,

Кто восхищал людей, уничтожая их, —

Мы, кто вокруг могил стоит зловещей ратью,

Мы, ваши черные, уродливые братья,

Монахи, клирики, жрецы, взываем к вам,

Послушайте.

Увы, и наш заветный храм,

И ваш дворец равно рассудком с бою взяты.

Мы были, как и вы, всесильными когда-то,

И мы, подобно вам, с угрозой на челе,

Как ловчий по лесу, блуждая по земле,

Во имя господа ослушников карали.

Мы, папы, даже вас, царей, подчас смиряли.

Аттила, Борджа[518] — вы могуществом равны.

Вам — скипетры, а нам панагии даны.

За нами — идолы, за вами — легионы.

Пускай блистательней горят на вас короны,

Но мы опасней вас в смирении своем:

Рычите громче вы, а мы быстрей ползем.

Смертельней наш укус, чем ваш удар тяжелый.

Мы — злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы[519].

Наш узкий лоб одет тиарой золотой.

Сикст Пятый, Александр Второй, Урбан Восьмой,

Дикат, еретиков пытавший без пощады,

Сильвестр Второй, Анит, Кайафа[520], Торквемада[521],

Чья мрачная душа гордыней налита,

Иуда, выпивший кровавый пот Христа,

Аутодафе и страх, застенок и темница —

Все это мы. На нас пылает багряница,

Пурпуровым огнем сжигая жизнь вокруг.

Богами, как и вы, казались мы. Но вдруг

Нам пасть несытую сдавил намордник узкий:

Рукой за глотку нас поймал народ французский,

И революции неуязвимый дух,

Насмешлив, дерзостен, к укусам нашим глух,

Вверг нас, священников, и вас, царей, в оковы,

Бесстрашно развенчав и разгромив сурово

Вертеп религии и цитадель меча.

В тюрьму загнали нас ударами бича,

Как укротители, Дантоны и Вольтеры.

На нас, кто мир держал в узле войны и веры,

Отныне Франция узду надела.

Но

Через решетчатое узкое окно

Мы, братья, вам кричим, что мы полны надежды,

Что солнце черное должно взойти, как прежде,

Вселенную лучом свирепым осветя;

Что прошлое — веков зловещее дитя, —

Как воскрешенный труп, из колыбели встанет

И с хрипом мстительным опять на землю прянет.

Гроб — колыбель его, и ночь — его заря.

Уже в зияющих воротах алтаря,

Как сумрачный цветок, кадило засверкало.

Уже взывает Рим, подняв свое забрало:

„Умолкни, человек! Все лжет в юдоли сей!“

И переходит в рык поток его речей.

Грядет желанный день, когда, расправив крылья,

Личину права вновь с себя сорвет насилье,

Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут[522],

Базар и храм на „ты“ друг друга звать начнут.

Ваш трон упрочится, и, как в былые годы,

На волю выйдем мы, закрепостив народы.

Мы на крестах распнем свободные умы.

Все станет догмою, и будем править мы.

Войною станет все, — вы будете вождями.

Тираны-короли с попами-палачами

Железною пятой придавят мир опять.

И вновь увидит он, как будут оживать

В кошмарах нового жестокости былого.

И вновь построим мы из сумрака ночного

Тот храм, чтоб Ложь собрать вокруг себя могла б

Ошую — цезарей и одесную — пап.

Мы постепенно тьму сгущаем над землею,

Чтоб, властвуя уже над детскою душою,

Когтями цепкими грядущее схватить.

Благословляем мы, когда хотим убить.

Стекает не елей — густая кровь с кропила.

Сутана ваш доспех, воители, затмила.

Все сокрушает наш безмерный гром, и с ним

Орудий ваших вой, конечно, несравним.

Опять забил набат святой и грозной ночи

Варфоломеевской. Все ближе он грохочет,

И зов его звучит страшней и тяжелей,

Чем трубы на войну идущих королей.

Вам нас не превзойти ни в ужасах, ни в злобе:

Ведь вы — всего лишь меч, а мы — покров на гробе.

За вами лишь тела раздавленных лежат,

А мы и для живых устраиваем ад.

И все ж нерасторжим союз жреца с солдатом;

Мы всё себе вернем, сражаясь с вами рядом.

Уже засов тюрьмы, где мы заключены,

Неслышно приоткрыт рукою Сатаны.

На мириады душ мы скоро прыгнем жадно.

Мы отвоюем мир».

Так, ночью непроглядной,

Пока, забыв о всем, мы предаемся снам,

Из клетки тигров зов несется в клетку к львам.

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно.

Среди сгустившихся теней увидеть можно,

Как что-то радужное светится слегка.

Видны развешенные сети рыбака.

На полке кухонная утварь чуть мерцает.

За занавескою, что до полу свисает,

Широкая кровать. И тут же, рядом с ней,

На лавки старые положен для детей

Матрас. Пять малышей спят на матрасе этом.

В камине бодрствует огонь и алым светом

Мать озаряет их: она погружена

В молитву. Женщина печальна и бледна.

А за стеною океан, покрытый пеной,

Своим рыданьем наполняет неизменно

Ночь, ветер, и туман, и черный небосвод.

Муж в море. С детских лет сраженье он ведет

С пучиной грозною, сулящей смерть и горе,

Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море,

Чтоб накормить детей. По вечерам, когда

К ступеням пирса поднимается вода,

Один на паруснике в море он уходит.

Тем временем жена в порядок сеть приводит,

Сшивает паруса, следит за очагом,

На ужин варит суп из рыбы, а потом,

Спать уложив детей, творит в ночи молитву.

Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву.

Уходит человек все дальше — дальше в ночь.

Случись беда — никто не сможет им помочь.

Среди подводных скал, близ их незримой кровли,

Есть место страшное, но не сыскать для ловли

Богаче места: там, среди скалистых глыб,

Нашлось пристанище для серебристых рыб.

Но это — крохотная точка в океане.

И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане,

Чтобы ее в пустыне водной отыскать,

Как надо точно силу ветра рассчитать!

Как надо хорошо знать прихоти течений!

Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье,

Пучина корчится и разевает пасть,

И стоном ужаса ей отвечает снасть.

О Дженни думает рыбак в ночи туманной.

Все помыслы ее с ним рядом постоянно.

Так мысленно они встречаются в ночи.

И Дженни молится и слышит, как кричит,

Носясь над скалами, кричит морская птица,

Как стонет океан; и наяву ей снится

Обрушившийся вал, разбитый в щепы челн

И гибнущий моряк во власти гневных волн.

Заключены в футляр, как в вены кровь людская,

Часы стенные бьют, без устали бросая

В таинственную мглу минуты, дни, года,

И означает их биение всегда

Игру неведомой, неодолимой силы,

И колыбели крик, и тишину могилы.

А Дженни думает: «Что делать, боже мой?»

Разуты малыши и летом и зимой.

Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный…

За дверью океан грохочет неизменно.

Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал,

И кажется порой, что беспощадный шквал,

Как искры очага, развеять звезды хочет;

Ночь непроглядная безумствует, хохочет,

Пускается танцовщицей веселой в пляс,

Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глаз

И уподобившись разбойнику-злодею,

Хватает парусник и с ношею своею

Несется к скалам вдруг, и чувствует моряк,

Как разверзается пред ним пучины мрак,

Который крик его последний поглощает.

В его сознании в последний миг всплывает

Кольцо железное на пристани родной.

Виденья мрачные пред Дженни чередой

Проходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье,

Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, —

Во власти хаоса; что самый лютый враг,

Разбушевавшаяся грозная стихия,

Играет жизнью их; что, ко всему глухие,

На них бросаются, как звери, стаи волн;

Что ветер, ярости неизъяснимой полн,

Сечет и хлещет их и видеть им мешает;

Что, может быть, сейчас им гибель угрожает,

И где они — никто не ведает о том;

И чтобы выстоять в сражении морском,

Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины,

Им дан кусок доски и дан кусок холстины…

И женщины бегут к бушующим волнам

И молят океан: «Верни, верни их нам!»

Увы! Какой ответ стихия дать им может?

Всегда страшащая, она их страхи множит.

Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь.

Муж в море. Он один. О помощи забудь.

Скорей бы дети подросли, отцу подмога!

Но вырастут они — и возрастет тревога;

Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать:

«О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

Она берет фонарь и плащ. Пора настала

Взглянуть на океан, на волны у причала,

Не стало ли светать, не видно ль вдалеке

Огня на мачте. В путь! И с фонарем в руке

Выходит из дому она. Еще не веет

Прохладой утренней, и в море не белеет

Та полоса, где мгла от волн отделена.

В предутреннем дожде особенно мрачна

Природа. Потому так медлит день родиться.

Нигде зажженный свет из окон не струится.

Она идет во тьме. И но дороге вдруг

Одна из самых развалившихся лачуг,

Чернея в темноте, пред нею возникает.

Ни света, ни огня. И ветер открывает

И закрывает вновь трепещущую дверь,

В соломе грязной копошится, словно зверь,

И крышу ветхую трясет, протяжно воя.

«Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовою

Давно не виделась я. Муж мне говорил,

Что хворь какая-то ее лишила сил».

Она стучит в окно. Никто ей не ответил.

Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер!

А женщина больна. Нет хлеба у детей.

Хоть двое у нее — вдове куда трудней!»

И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!»

Молчание в ответ. «Такое встретишь редко,

Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак».

И в это время дверь, ведущая во мрак,

Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась,

Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ее

Печально осветил безмолвное жилье.

Сочилась с потолка вода, и то и дело

Вниз капли падали. А в глубине чернело

То, что внушало страх и вызывало дрожь:

Труп в глубине лежал. Он был совсем не схож

С той, что всегда слыла веселою и сильной;

Как призрак нищеты, он в полумгле могильной

Возник и был разут, взлохмачен, изможден.

Шла долгая борьба. Теперь являет он

Конец сражения. У мертвой пожелтело

Лицо застывшее; и, покидая тело,

Душа разверзла ей уста в последний миг,

Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик.

А близ кровати, на которой мать лежала,

Стояла колыбель, и жизнь в ней трепетала:

Во сне два крохотных созданья — брат с сестрой

Ворочались. Их мать, конец предвидя свой,

Накинула на них платок и покрывало,

С себя их сняв: она лишь одного желала,

Чтоб холод разбудить не мог ее детей,

Когда холодная склонится смерть над ней.

Как сладко спят они в дрожащей колыбели!

Их личики от сна чуть-чуть порозовели.

Пусть даже трубный глас на Страшный суд зовет,

Он не разбудит их, двух маленьких сирот,

И страха нет у них перед судьей суровым.

А за порогом дождь мир оглашает ревом,

И капли падают сквозь щели в потолке

На мертвое лицо; слезами по щеке

Они стекают, эти капли дождевые.

И волны бьют в набат, как существа живые.

С тоской внимает мгле умерший человек.

Когда душа и плоть разлучены навек,

То кажется порой, что душу ищет тело,

Что странный диалог звучит во тьме несмело —

Глаза и губы меж собою говорят:

«Дыханье ваше где?» — «Ответьте, где ваш взгляд?»

Увы! Любите жизнь, в полях цветы срывайте,

Танцуйте, радуйтесь, бокалы наполняйте, —

Как воды всех ручьев поглотит океан,

Так каждый светлый миг, что человеку дан,

Улыбки, празднества, приятное соседство,

И радость матери, и беззаботность детства,

И песни, и любовь — всё волею судьбы

Поглотят мрачные холодные гробы.

Покинув страшный дом с умершею вдовою,

Что под плащом несет, что взять могла с собою

Оттуда Дженни? Почему она спешит?

Чего волнуется? Откуда этот вид

Обеспокоенный? Назад взглянуть не смея,

Зачем торопится так с ношею своею?

И, прибежав домой, что спрятала она

За занавескою? Чем Дженни смущена?

Уж начало светать, белее стали скалы.

На табуретку у кровати сев устало,

Была она бледна, лежал на сердце гнет,

Казалось, что ее раскаянье грызет.

И говорила так она сама с собою

Под непрерывный гул свирепого прибоя:

«О, господи, мой муж! Ну что он скажет мне?

Его упреки заслужила я вполне.

Работа, пятеро детей, и не хватало

Ему других забот! И так их разве мало,

Чтоб я еще одну взвалила на него?

Прибьет меня — скажу: ты прав. Ну для чего

Я поступила так? Вот он идет. О боже!

Нет, просто дверь скрипит… И как боюсь я все же

С ним встретиться сейчас. Его все нет и нет!»

У Дженни на лице лежал печали след,

Взор омрачали ей раздумий горьких тени,

И, погруженная в пучину треволнений,

Не слышала она, как за окном возник

В тумане утреннем бакланов мрачный крик,

Как плещется прилив, как ветер разыгрался…

И вдруг открылась дверь и в хижину ворвался

Свет утренний, и с ним вступает на порог

Рыбак. Он держит сеть в руках. Он весь продрог.

Но улыбается и восклицает: «Дженни!»

«О, наконец-то ты!» И вот через мгновенье

Она к своей груди прижала рыбака,

И гладит мокрое лицо ее рука,

Лицо, где доброта душевная сияет

При свете очага, который озаряет

Его черты… Затем начался разговор.

«Не повезло, жена! Ведь море — словно вор».

«Как ловля нынче шла?» — «Нельзя придумать хуже».

«И было холодно?» — «Окоченел от стужи.

Вернулся я ни с чем. И сеть свою порвал.

Сам дьявол, кажется, вселился в этот шквал.

Какая ночь была! И лодка то и дело

Как будто в бездну опрокинуться хотела.

А ты что делала? Как время провела?»

Смущенье женщины скрывала полумгла.

«Что делала? Мой бог! Сама не знаю толком.

Я шила… Слушала, как ветер воет волком.

И было страшно мне». — «Да, трудная зима».

Тут Дженни, побледнев, как будто в чем сама

Виновною была, сказала: «Между прочим,

Соседка умерла… Возможно, прошлой ночью,

Когда ты занят был работою своей.

Оставила она двух маленьких детей,

Мальчишку с девочкой: она едва лопочет,

Малыш на двух ногах ходить еще не хочет.

Их мать была совсем задавлена нуждой…»

Рыбак задумался. Потом он головой

Тряхнул и, шлем стянув, в котором ночь проплавал,

Его забросил в темный угол: «Ах ты, дьявол!

Их пятеро у нас. А если семь? Беда!

И так уж в год плохой случалось не всегда

Нам лечь поужинав. Что предпринять мы сможем?

Нет, не моя вина. С самим решеньем божьим

Могу ли спорить я? И в силах ли понять,

Зачем у малышей решил он мать отнять?

Не очень я учен, чтобы осмыслить это.

Величиной с кулак — и лаской не согреты

Два этих существа. Ну, как тут быть, жена?

По-моему, сходить за ними ты должна.

Забрать от мертвой надо их, по крайней мере.

Не ветер к нам стучит — их мать стоит у двери

И молит взять детей. Потом по вечерам

Пускай уж семеро лезть на колени к нам

Начнут: у нас для них различия не будет.

Бог, видя семерых, должно быть, не забудет,

Что надо их кормить, что стало больше ртов.

Он добрый и пошлет хороший нам улов.

Работать за двоих я буду… Значит, ясно:

За ними ты пойдешь. В чем дело? Не согласна?»

И Дженни так ему ответила: «Взгляни

За занавеску, дорогой мой. Там они!»

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,

И старый мир, над ним свой утверждая гнет,

Стоял средневековой башней.

Но возмущения поднялся грозный вал,

Железный сжав кулак, народ-тиран восстал,

Удар — и рухнул мир вчерашний!

И Революция в крестьянских башмаках,

Ступая тяжело, с дубиною в руках,

Пришла, раздвинув строй столетий,

Сияя торжеством, от ран кровоточа…

Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, —

И грянул Девяносто Третий!

Один среди лесов, высокой полон думы,

Идешь, и за тобой бегут лесные шумы;

И птицы и ручьи глядят тебе вослед.

Задумчивых дерев тенистые вершины

Поют вокруг тебя все тот же гимн единый.

Что и душа твоя поет тебе, поэт.

Словечко модное содержит ваш жаргон;

Вы оглашаете им Ганг и Орегон;

Оно звучит везде — от Нила до Тибета:

Цивилизация… Что значит слово это?

Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир,

Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир,

На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя»,

Приносите ему вы лихорадку злую.

Спугнув с лесных озер задумчивых дриад,

Природы девственной вы топчете наряд;

Несчастных дикарей из хижин выгоняя,

Преследуете вы, как будто гончих стая,

Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету;

Всю первозданную земную красоту

Хотите истребить, чтоб завладел пустыней

Ущербный человек с безмерною гордыней.

Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;

Иною наготой он безобразно гол;

Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,

Не солнцу служит он, но слитку золотому.

Свободным мнит себя — и продает рабов:

Свобода требует невольничьих торгов!

Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями:

— Сметем мы шалаши, заменим их дворцами.

Мы человечеству несем с собою свет!

Вот наши города — чего в них только нет:

Отели, поезда, театры, парки, доки…

Так что же из того, что мы порой жестоки? —

Кричите вы: — Прогресс! Кто это создал? Мы! —

И, осквернив леса, священные холмы,

Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне,

Спускаете собак за неграми в погоне.

Здесь львом был человек — червем стал ныне он.

А древний томагавк револьвером сменен.

Взгляни, вон кузница, и там — два силача

В багровых отсветах пылающего горна.

Как искры сыплются! Не плющат ли сплеча

Два демона звезду на наковальне черной?

Над чем же трудятся два мрачных кузнеца?

То гордый ли клинок иль скромный лемех плуга?

Прислушивается к их молоту округа:

Он пробуждает дух и веселит сердца.

Куют ли меч они или куют орало,

Железо мирное иль боевую сталь, —

Они работают! Над ними солнце встало,

Раскинулась вокруг сияющая даль.