ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ ДО УБИЙСТВА


Перед оплодотворением

Обычно яйцеклетка пребывает в матке в ожидании 24 часа.

9 августа 1962 года


Уолсон Райерсон Уайт вышел на балкон с уверенностью астронавта, что законы Вселенной везде одинаковы и не подведут. Так и оказалось. Сейчас он стоял высоко над Ист Ривер, и земля была скрыта от него смогом: день был сырой и похолодало. Узкий балкончик пентхауза — надстройки на самом верху дома, с каменными желобами для воды являл собой каприз какого-то архитектора-модерниста, который, видимо, выразил таким образом подсознательную гомосексуальную неприязнь к легкомысленным современницам. Однако сейчас Уолсону Райерсону Уайту было не до размышлений об архитектуре. Он оперся на перила балкона и долго стоял в неподвижности.

Он картинно курил трубку «Шератон» за двести пятьдесят долларов, начиненную самым изысканным табаком — доллар за унцию. На бархатный отворот его моднейшей коричневой куртки из трубки упала искра. Потом еще одна. Но Уайту было не до того. Он пытался угадать, зачем его вызвал Импортуна. В его узковатых, почти восточных, глазах отражалась напряженная работа мысли. Сейчас эти близко посаженные глаза напоминали глаза загнанного животного. Иллюзию усиливала загрубевшая кожа лица, состояние ее объяснялось образом жизни на свежем воздухе, который Уолсон вел, будучи членом «Кантри-клуба». Он был большим и тяжелым мужчиной, элегантным, но при этом небрежным — чувствовался недостаток великосветских манер и умения держаться солидно. За фасадом происхождения и обветшалым набором добродетелей своего класса он умел скрыть недю-шинный интеллект. Отец лишил его наследства, создав тем самым чуть ли не первый прецедент в истории рода с незапамятных времен — Уайту пришлось зарабатывать себе на хлеб исключительно собственным трудом.

Он пускал дым и продолжал размышлять.

Как видно, его вызвали по серьезному делу. Ему не раз доводилось бывать в апартаментах на верхних этажах этого дома «99 Ист» — и по делам фирмы, требовавшим особой конфиденциальности, и по личным делам. Однако Нино Импортуна еще ни разу не приглашал его, своего управляющего, к себе в пентхауз во внерабочее время — ни на деловую беседу, ни для того, чтобы отдохнуть и поразвлечься.

Уайт ощутил нервную дрожь.

Видимо, Нино раскрыл его махинации.

Нет, это сам Бог раскрыл его махинации…

И вот — настал день возмездия.

Уайт выколотил свою трубку о перила балкона, поглядел, как гаснут на лету искры, думая, что же теперь делать, если все действительно так, и тут из комнаты донесся елейный голос: «Сэ-эр?» Голос этот, бесконечно долго тянувший «э-э-э», принадлежал слуге Нино, изрядному балбесу Крампу. Крамп был одним из немногих настоящих английских лакеев в Манхеттене и обладал, как и все это сословие, развитым чувством интуиции.

— Мистер Импортуна сейчас примет вас, с-э-э-р. Извольте следовать за мной, с-э-э-р.

Уайт поплелся за слугой, пытаясь не обращать внимания на плохо скрытую издевку в его голосе. Он вдруг подумал, что ему по происхождению гораздо больше, чем Импортуне, пристало бы иметь эти гобелены, этот величественный мраморный камин и окна в готическом стиле.

Крамп, подойдя к дверям кабинета, отпрянул в сторону, пропуская Уайта, и тут же исчез без следа — будто прошел сквозь толстую стену.

В кабинете за флорентийским столом, принадлежавшим некогда самому папе римскому из рода Медичи, что удостоверялось специальным сертификатом, восседал его святейшество глава концерна.

Нино Импортуна был мужчиной коренастым и плотным. Фигуру его сформировали крестьянские гены и детство, проведенное на макаронах — заурядный выходец из Южной Италии. Однако мощная его голова не оставляла впечатления заурядной. Нос выдавался вперед, будто форштевень, тонкие губы, казалось, говорили о некоторой изнеженности — но без всяких к тому оснований. Стоило ему засмеяться и продемонстрировать оскал своих больших белых зубов — что, впрочем, случалось нечасто— как всякая изнеженность разом улетучивалась, зато ощущалась грозная сила этого человека. Оливкового цвета кожа на тщательно выбритых щеках хорошо сочеталась с черными (крашеными, чтобы скрыть седину) волосами. Выразительные глаза под густыми черными бровями имели цвет мутного кофе. Смотрели они бесстрастно, хладнокровно. Даже враждебно, пожалуй.

Взор Импортуны был направлен прямо на управляющего, а руки подпирали подбородок, как на дюреровских портретах. Глаза Нино были полузакрыты.

«Дело, похоже, и в самом деле обстоит скверно», — подумал управляющий.

— Садитесь сюда.

Произнесено это было с чудовищным итальянским акцентом, свойственным Импортуне. Чтобы понять его, приходилось напрягать все внимание.

Управляющий опустился на указанное ему кресло, столь же громоздкое, сколь и сам хозяин кабинета. К тому же кресло было украшено резьбой, которая превращала сидение на нем в пытку.

«Да, плохи дела…» Нино называл этот свой кабинет Логовом Льва. Кабинет был и в самом деле похож на логово: темный, без единого окна, пропахший духом своего хозяина — его табаком, его дорогим мужским одеколоном и помадой, которой Нино мазал свои волосы. Для полноты впечатления недоставало только терпкого запаха крови свежей жертвы.

Управляющий усмехнулся этим своим мыслям.

— Что вы так развеселились? — осведомился Импортуна.

— Как вы сказали?

— Чему улыбаетесь? Наверное, пришли сюда прямо с приятного свидания с дамой?

— Нет, Нино. Я пришел сюда прямо из своего кабинета, как только вы меня вызвали.

— Чему же вы тогда улыбаетесь?

Известный прием Импортуны — обескуражить.

— Да так, пришла в голову одна глупость.

Известный ответный прием — уклончивый ответ начальству.

— Небось, какой-нибудь анекдот?

— Ну, в общем, вроде бы да. Впрочем, нет.

— Что за анекдот, интересно? Расскажите-ка мне. Хотел бы я, чтоб меня кто-нибудь повеселил нынче.

«Да, вот влип», — подумал управляющий, попирая своими туфлями роскошный ковер конца семнадцатого века, место которому, собственно, было не под ногами, а на стене. Он давно уже перестал улыбаться, даже рассердился. Так дело дальше не пойдет. Особенно с Нино. Надо как-то преодолеть его холодность.

Он попытался взять себя в руки.

— Нет, в самом деле, это сущая ерунда, — повторил он. — Давайте перейдем к делу, Нино, как обычно. Что вас заботит?

«Плохо, ой плохо, — подумал он, совсем падая духом. — Выдал свой страх. Перед Нино ни в коем случае нельзя выказывать страх».

— А вы, конечно, не догадываетесь, зачем я вас вызвал?

— Нет, Нино.

На этот раз улыбнулся уже Импортуна. «Бабушка-бабушка, а зачем тебе такие большие зубы…»

— «Сыоперба — продукты питания»! — вдруг воскликнул Импортуна. — «Л.М. Т.-электроника»! «Херрис-Уоллер-фармацевтические приборы»! «Ультима-горные разработки»!

— Что-что? — Уайт был очень доволен собой — он даже бровью не повел и продолжал дышать совершенно спокойно. — Что вы хотите этим сказать, Нино?

— Прикидываетесь, что не понимаете меня? Или так глупы? Нет, вы отнюдь не глупы! Я не держу глупых менеджеров. Итак, мой вице-президент разыгрывает роль невинного ангела. Но разыгрывать из себя святую невинность— значит признаваться в своей вине!

— Я и в самом деле хотел бы знать, на что вы намекаете, Нино.

— На ваши прегрешения, — произнес Импортуна, обнажив в улыбке свои огромные зубы. От этого оскала у Уайта пробежали мурашки по коже. Но он постарался не подать виду и сохранил на лице прежнее выражение крайнего недоумения.

— Что за прегрешения, Нино? Перед кем я провинился?

— Перед «Л. М. Т.», «Ультимой», «Сьюпербой», «Хер-рисом и Уоллером».

— Я уже слышал, но так и не понимаю, какой смысл вы вкладываете в эти слова.

— Это названия предприятий, входящих в концерн?

— Естественно.

— И вы являетесь менеджером, который ими руководит?

— Не пойму, куда вы клоните, Нино.

— Стало быть, вы все же глупы.

Импортуна закурил новую сигарету и откинулся на спинку кресла.

— Вы глупы хотя бы потому, что еще надеетесь выйти сухим из воды. Надеетесь, что никто не разоблачит ваши хитрые махинации с бухгалтерскими книгами, мистер управляющий, мистер вице-президент, мистер плейбой, сутенер и прожигатель жизни! Нет, с цифрами вы манипулировали достаточно хитро. Тут вы настоящий фокусник, я всегда это говорил. Так, сущая ерунда — чуть-чуть берем отсюда, чуть-чуть добавляем туда, со счета одного предприятия на счет другого, а со счета другого — па счет третьего. И вы думали, что годами можно водить меня за нос таким образом? Да, может это была чистая случайность— мне повезло, а вам нет, — но я все понял!

Он закурил сигару и пустил через стол струю едкого дыма.

— Что вы на это скажете?

— Я совершенно согласен с вами, — ответил Уайт. — Только настоящий глупец осмелился бы проделать все то, в чем вы меня обвиняете. Он просто не понимал бы, что у него нет ни малейшего шанса на успех.

Импортуна медленно покачал своей львиной головой.

— А вот теперь вы надо мной уже просто издеваетесь. Вы продолжаете разыгрывать оскорбленную невинность. Наверное, думаете, что я беру вас на пушку, потому что у меня нет доказательств? Вы снова ошибаетесь, amigo. Я поручил эксперту проверить бухгалтерские книги. Разумеется, негласно.

Управляющий проговорил:

— Понятно. Этому новому работнику — Герцу…

— Вот-вот. Он и сообщил мне, что мой ловкий управляющий обокрал меня и моих братьев за прошедшие три года на триста тысяч долларов. Более того, он представил мне доказательства. Стоит мне передать их окружному прокурору или финансовому ведомству, и вы проведете остаток дней в тюрьме, мистер вице-президент. А вот в какой — зависит от того, кто до вас раньше доберется — власти штата Нью-Йорк или федеральное правительство. Что вы на это скажете?

— Скажу, что вы могли бы предложить осужденному сигару.

Импортуна удивленно поднял глаза. Затем подвинул коробку с дешевыми сигарами.

— Не эти, если позволите. Мне больше по вкусу гаванские, которые вы держите для больших людей.

— У вас, однако, губа не дура, — сказал капитан индустрии и усмехнулся в третий раз. — Ну что ж…

Старинным флорентийским кинжалом, которым Импортуна имел обыкновение вскрывать почту, он подвинул к Уайту кожаную коробку великолепной работы. Управляющий открыл ее, захватил целую горсть больших, толстых, пахучих зеленых сигар, закурил одну из них, а остальные заботливо положил в нагрудный карман. Затем откинулся на спинку стула и с наслаждением затянулся…

— Не знаю, сколько вы заплатили тому, кто привез их контрабандой с Кубы, но им просто цены нет. Не пойму, как вы можете отравлять воздух этими отвратительными черными сигарами, если у вас есть такое чудо? Одно хочу спросить — если бы на уме у вас было только сдать меня в полицию, вы бы меня сюда не приглашали. Это же ясно. Я, правда, вначале сомневался. Могло, наверное, показаться, что я немного растерялся. Да так оно, пожалуй, и было. Но теперь я уверен, что прав. Эти ваши так называемые доказательства — просто способ надавить на меня. Вы, видимо, что-то хотите получить от меня взамен ваших денег.

— А вот это уже рассуждение не глупца, а человека разумного, — проговорил Импортуна с мягкой улыбкой, четвертой по счету.

— Я, пожалуй, все больше и больше убеждаюсь, что при вашей скрупулезности и основательности вы все время следили за моей деятельностью, вплоть до мелочей. Значит, вы знаете, куда ушли те деньги, которые я будто бы утаил, и знаете, что себе из них я не оставил ни гроша. Даже завяз по горло в долгах. А потому совершенно бессмысленно требовать у меня вернуть что-то. Так чего же вы хотите, Нино? Что у меня есть такого, чего бы вы могли желать?

— Вирджиния.

На какое-то мгновение Уайт замер, только глаза его потемнели и обрели цвет морской синевы.

— Вирджиния… — повторил он таким тоном, будто произносит это имя впервые в жизни.

— Вирджиния, — еще раз произнес Импортуна с наслаждением.

Уайт вынул гаванскую сигару изо рта и весь окутался дымом.

— Ну, я не знаю, Нино. Мы все-таки не у вас на родине, в Италии. И не в девятнадцатом веке. Впрочем, скажите мне — вы намерены жениться на моей дочери? Или хотите просто поразвлечься с ней в постели?

— Maiale! Е figlio d’un maiaie!

Кажется, на Уайта не произвела большого впечатления та ярость, которую он увидел в глазах Импортуны. Он только слегка удивился столь бурной реакции. Похоже, старый козел действительно имеет относительно девушки серьезные намерения.

Импортуна между тем с трудом взял себя в руки.

— Да, она должна стать моей женой. И не сердите меня снова, не советую. Я вам ясно сказал: вы убеждаете Вирджинию выйти за меня замуж, а я не отдаю вас под суд за махинаиии и даже заплачу ваши долги — 46 000 долларов, не так ли?

— 48 000 и еще чуть-чуть, — скромно ответил Уайт.

— Ведь вы не станете моим тестем. Моим suocero, как это называют у меня на родине. Членом семьи. А вы знаете, как мы привязаны к нашей семье.

— Мне кажется, я несколько молод для роли вашего тестя, — пробормотал управляющий. — Но, как говорят, пойманный вор — хуже нищего. Не так ли, Нино?

Он снова вставил сигару в зубы.

— Кроме того, я не уверен, правильно ли я понял вас. Вы сказали, что хотите жениться на Вирджинии. Но я знаю вас — вы всегда идете к цели кратчайшим путем. Почему же вы не сделали это предложение самой Вирджинии? Или сделали?

— Неоднократно делал.

— Выходит, она вас отвергла.

— Каждый раз, как…

Импортуна чуть было не разговорился, но загасил сигару и умолк.

— И как же, спрашивается, я должен ее переубеждать? Она получила американское воспитание, а дочери, которые выбирают мужа по воле отца, и браки по расчету здесь давно вышли из моды.

— Ничего, найдете аргументы… Например, вы могли бы сказать ей о деньгах, которые взяли у нас без нашего ведома. Или, может, вы предпочитаете жесткий тюфяк в Синг-Синге? Скажете ей, что станете позором вашей старинной семьи. Надеюсь, вы сумеете выбрать правильную тактику. Помня о своей судьбе, вы наверняка добьетесь успеха.

— Что-то вы изъясняетесь, как в пошлом бульварном романе, — скрипнул зубами Уайт, однако его мозг уже принялся просчитывать возможные варианты.

— Знаете, Нино, это не так просто. У Вирджинии свои взгляды на жизнь…

— Но она любит вас, — ответил Импортуна. — Хотя, убей меня бог, не пойму за что.

— И еще одна загвоздка. Вы разных вероисповеданий…

— Ничего, она примет католичество. Это само собой. Проще простого.

— Так уж и проще простого! А если она не согласится, Нино? Никакой гарантии нет. Вдруг не подействует даже угроза отправить меня в тюрьму?

— Это ваши проблемы. Не забывайте об одном: вы ответите за растрату, если не выполните условий нашего договора.

Гаванская сигара погасла. Уайт вытащил ее изо рта, с сожалением поглядел на нее и положил в пепельницу.

— Сколько времени вы мне даете?

— Ага! — оживился Импортуна. — Это другое дело. Пу что же, сегодня девятое августа. Я даю вам ровно месяц на то, чтобы убедить Вирджинию. Ровно месяц, и ни днем больше. Я намерен жениться на Вирджинии девятого сентября.

— Ясно, — сказал Уайт и надолго замолчал. Потом, испытывая последний приступ порядочности, сказал:

— Знаете, Нино, хотя я и подлец, но Вирджиния — моя маленькая девочка, моя дочь, и стоит мне подумать о том, что придется использовать ее любовь ко мне, чтобы отдать в руки мужчины, который ее в три раза старше…

— Мне что же, разрыдаться на этом месте? — издевательским тоном спросил Импортуна. — Бросьте. Это мне уже начинает надоедать. Вы продали бы Вирджинию любому арабу, предложи он достаточную сумму. Да, я родился девятого сентября 1899 года, и через месяц мне стукнет шестьдесят три. Вирджинии — двадцать один. Стало быть, мне ровно в три раза больше лет, чем ей, как вы уже успели верно заметить. Самый идеальный день для свадьбы. Числа складываются весьма благоприятно.

— Но в три раза…

— Я же сказал — хватит об этом! — рявкнул Импорту на.

Уайт сразу сник.

— Все в порядке, Нино. Все в полном порядке.

Импортуна помягчел и пробормотал что-то по-итальянски. Затем поднял взгляд.

— И не пытайтесь ставить мне палки в колеса. Я хочу ее получить, и я ее получу. Ясно? Можете прямо сказать ей, что она будет иметь, когда выйдет за меня замуж. Клянусь памятью собственной матери, у нее будет все, что только пожелает ее сердце. Виллы, замки, дворцы — вы знаете, чем я владею. Одна из самых больших яхт в мире, больше, чем у Онассиса и Ниархоса. Собственный самолет. Драгоценности — фунтами, стоит ей только пожелать. Наряды, какие душе угодно — от Кутюрье. Все. Я сказал.

— Все, кроме молодого мужа в постели, — возразил Уайт. Он сам не мог понять, зачем сказал это, и тут же пожалел о своей браваде, потому что в глубине глаз Им-портуны сверкнул нехороший огонек. Но затем его рука, стиснувшая рукоятку флорентийского кинжала, снова ослабла.

— Неужели жертва столь уж велика, — холодно спросил Импортуна, — если взамен приобретается так много? Избавьте меня от этой вашей отцовской сентиментальности, amigo. Не верю. Ведь я знаю вас как облупленного.

«Может, знаешь, а может и нет», — подумал Уайт. А вслух сказал:

— Значит, все решено?

Импортуна молча покачал головой.

— Что, еще есть какая-то загвоздка?

— Вот именно. Перед свадьбой Вирджиния должна будет подписать один договор.

— Какой еще договор?

— Что она в течение пяти лет не будет заявлять никаких притязаний на мое имущество в случае развода.

Но если она выполнит условия договора — если девятого сентября 1967 года она все еще будет моей женой и будет жить вместе со мной, то она станет моей наследницей. Моей единственной наследницей, suocero. Как вам это правится? Может ли быть более честная сделка?

— Ну, знаете ли, муж с женой должны и без того доверять друг другу, — начал было будущий тесть, но не выдержал и засмеялся. — Нет, разумеется, вы вправе предусмотреть определенные меры, чтобы защитить себя в подобной… м-м-м… ситуации.

Он снова потянулся через стол за гаванской сигарой и закурил ее.

— Но вот что, Нино…

— Что?

— Девятого сентября 1967 вам ведь будет уже шестьдесят восемь. Коли мы играем в открытую, я вынужден напомнить вам об одной неприятной возможности — к этому времени вы можете уже переселиться в мир иной. Что же будет с моей дочерью, если вы умрете до истечения иятилетнего срока? Она останется у разбитого корыта?

— Да, — сказал Импортуна. — И вы вместе с ней.

— Но, Нино, ведь это значит, что она может потерять пять лет своей молодости впустую. Это непорядочно…

— Может. Но это — ваш риск. Тут, как говорится, игра ва-банк. Пан или пропал. Кроме того, попробуйте взглянуть на это дело моими глазами.

— О, я пытаюсь, я все время пытаюсь, Нино. Однако Вирджиния — это все, что у меня есть. Мать ее умерла, как вы знаете. Ни одного родственника у нас не осталось ни с какой стороны. Во всяком случае, мы не знаем, чтобы у пас была какая-то родня.

— Бедный, бедный! Сердце мое просто разрывается от твоих слов. Ну что же, как говорится в таких случаях, ты не потеряешь дочери, а приобретешь еще и сына.

— Как это верно! — кивнул Уайт. — Ладно, Нино, я обещаю сделать все возможное. А что касается тех улик против меня…

— Что будет с ними?

— Да так, ничего…

— Я хозяин своему слову, — сказал Импортуна. — Вы что, сомневаетесь в моем честном слове?

— Разумеется, нет…

— И вы останетесь на вашем посту управляющего и вице-президента. Приведете в порядок дела, а я, может быть, даже повышу вам оклад, дам вам акции. Но должен раз и навсегда предупредить вас.

— О чем, Нино?

— Все махинации вы прекратите раз и навсегда. Capita?

— Конечно. Разумеется.

— И никаких фокусов с бухгалтерскими книгами. Герц будет присматривать за вами.

— Нино, я обещаю…

— И не вздумайте предлагать Герцу взятки, чтобы он направлял мне ложные донесения — кому-нибудь я поручу наблюдать за вами обоими. Если бы речь шла только о вас, я бы и пальцем не шевельнул, чтобы уберечь вас от тюрьмы. Но вы — отец моей будущей жены. Это обязывает. Извините.

Он взял трубку зазвонившего телефона.

— Слушаю, Питер.

— Мистер Е. только что вернулся из Австралии.

— Мистер Е.? Он уже пришел?

— Он ждет.

— Ладно, Питер. Я сейчас приму его.

Импортуна сделал красноречивый жест, давая Уайту понять, что разговор окончен. Он ничуть не стеснялся своей уродливой руки, на которой было всего четыре пальца: указательный и средний срослись, как сиамские близнецы.

Нрав Импортуны был весьма покладистым.

— Чао, suocero, — мягко сказал он на прощание.


Оплодотворение

После оплодотворения яйцеклетка, прочно прикрепившись к стенке матки, начинает расти, не погибая, как обычно.

Из дневника Вирджинии Уайт-Импортуна

9 декабря 1966 года


Я спрашиваю себя, почему до сих пор не брошу эту писанину. Все это бессвязное описание сумбура моих чувств — надежд, разочарований, страха, радости… Неужели это доставляет мне удовольствие? Видимо, у меня в жизни их слишком мало — удовольствий. Откуда это неудержимое желание изливать свои чувства на бумаге? Описывать радости в надежде еще раз испытать их? Но ведь я пишу и о плохом в своей жизни? Порой я думаю, что не стоит так рисковать. Если Н. когда-нибудь найдет тебя, дневник… И что он тогда сможет сделать?

Многое.

И сделает, не задумываясь. Причем не только папе.

Смотри правде в глаза, Вирджиния. Ты всецело у него в руках.

Итак, что у меня на душе… Сегодня был проклятый день! Отвратительный! Каждое утро я просыпаюсь с надеждой в душе, потом она так удивительно сменяется страхом, а потом снова приходят мечты, такие сладкие… О, когда же ты перестанешь так увлекаться, как наивная девочка! В твои-то двадцать пять! И замужем!

А ведь это так. Я увлеклась и готова была на все, лишь бы остаться наедине с П. Я так и не решилась поднять на него глаза в присутствии этого противного Крампа, который все время следит за мной, не сводит с меня своих рыбьих глаз, а его рыбий ротик произносит «мадам» так, словно хочет меня обслюнявить.

Вдобавок эта старая Эдитта со своим малиновым носом. Я могла бы поклясться, что она так и встала в охотничью стойку, когда Питер и я сегодня утром случайно встретились в холле перед моей гардеробной. Или это все мне только кажется, потому что я чувствую, что виновата. Бояться служанки, которая и на родном-то языке не способна сказать что-то вразумительное!

Нет, я просто с ума сойду. Бедняжка схватила грипп, и ей впервые пришлось позволить мне самой принять ванну и раздеться на ночь. Я еле убедила Эдитту, что способна на это, и она может не присматривать за мной. Не пойму, почему Нино так настаивает, чтобы она раболепно прислуживала мне, словно я какая-нибудь султанша. Если уж на то пошло, то султан здесь — он, а я просто должна создавать его имидж — принимать гостей, изображать хозяйку дома, когда приходят его друзья, подчиненные и деловые партнеры. Я — просто украшение, этакая шикарная пятизвездочная экономка — так меня и в самом деле зовет П. (Разумеется, в отсутствие Н.)

Но вот, наконец, сегодня я избавлена от этой опеки. Пришлось долго уверять Эдитту, что сеньор никогда, никогда не узнает об этом. Как знать, может в будущем мы с Эдиттой сумеем найти общий язык и договориться. Нет, это было бы слишком хорошо. Она так сильно боится Нино, что на нее сразу нападает медвежья болезнь, стоит ему сурово взглянуть на нее. Бедная Эдитта!

Нет, это я бедная и несчастная. Какой сегодня был ужасный день, повторю еще раз. Крышей моей, как говорят шпионы (впрочем, может, я что-то и путаю, надо будет спросить у Питера, он знает все!), — в общем, алиби и предлогом у меня сегодня была поездка за покупками к рождеству. Я хотела таким образом уйти из-под надзора Крампа и Эдитты с ее собачьим чутьем, чтобы окунуться в благословенную грязь Пятой авеню. И пусть Н. за тысячи миль отсюда, в Западном Берлине, или в Белграде, или в Афинах, или еще где продолжает себе строить планы, как ему заработать все больше миллионов. Сколько, сказали вчера Джулио и Марко, стоит сейчас концерн? Кажется, чуть ли не полмиллиарда долларов. Даже невозможно представить себе такую сумму. Он на целый день задержался там, на другой стороне Атлантики — и вот у меня был целый день свободы, чтобы провести его вместе с Питером! Да, я была даже безрассудной сегодня — и сейчас тоже, когда пишу полностью его имя.

О, Питер, любимый мой…

Мы наверняка вели себя безрассудно, просто отчаянно. К счастью, пронесло. По крайней мере, я надеюсь на это. Не знаю, как все кончится… Вдруг все раскроется, и Питер… Я не знаю. Разве можно знать, откуда придет беда? Кто может знать, откуда она подкрадется, когда и почему? Может, я уже схожу с ума? Питер говорит, что жизнь в Нью-Йорке — непрерывная игра в русскую рулетку, и к ней либо привыкаешь, либо сходишь с ума. Но если привыкаешь, то уже не можешь без нее, без постоянной угрозы смерти, и рискуешь, рискуешь, хотя далекодалеко в глубине души все время живет просто неописуемый страх.

Убийца, затаившийся в темноте с ножом, вызывал бы у меня значительно меньший ужас, чем постоянная жизнь во власти такого демона, как Н.

Какая пугающая мысль… Тысячи раз я просыпалась утром, страстно надеясь, что мое замужество окажется сном — и убеждалась, что это правда.

Я знаю — тот, кто услышал бы, что я говорю так о Н., испугался бы за мой рассудок. В своем ли ты уме, милочка, ведь это самый доброжелательный, самый щедрый — и самый богатый — человек на четырех континентах! И он восхищается тобой, любит тебя страстно. Это Н.-то меня любит страстно? Любит… Знали бы они, что значит для него это слово. И что это значит для женщины, когда целых четыре года она…

Милый мой дневник, мне надо выпить.

Вот уже лучше.

Уже поздно, а я так и не приступила еще к описанию событий сегодняшнего дня. Ну И ЧТО? Кто меня гонит? И вообще, кому это интересно? Прости меня еще раз, дневник, но я, пожалуй, приму еще порцию.

У тебя есть все, чего только может пожелать женщина. Так говорят те, кто завидует мне. О-ля-ля, не пожелала бы я вам оказаться на месте этой женщины… Вот, а бутылку можно оставить и под рукой. Бренди-тренди. Что-то не могу придумать другую рифму.

Иногда мне кажется, что Нино похож на Савонаролу. Я как-то видела портрет этого славного старого патера из Феррары. Бьюсь об заклад, в профиль они похожи.

Нино в самом деле напоминает собой отвратительный, очень злой шарж на Федерико Феллини. И я прикована к этому стареющему Феллини, которому достаточно взмахнуть руками — жирными, потными — чтобы создать множество иллюзий. Руками, на которых девять пальцев… Как противно…

Может, это неблагородно с моей стороны. Я — действительно безжалостная. Ведь Нино так же неповинен в своем уродстве, как Минотавр. Или Квазимодо. Впрочем, я не испытывала бы никакого отвращения к человеку с заячьей губой — пусть бы он даже пытался поцеловать меня. Ну и что! Ради бога! Но вот при виде этих сросшихся пальцев, которые шевелятся, я испытываю приступ дурноты. А когда он касается меня ими…

А взять его идиотские суеверия! Просто немыслимо. Ну, можно ли представить себе магната, одного из воротил бизнеса, действительно крупную величину на Уолл-Стрит и на бирже, который вдруг решает отбросить две последние буквы своей фамилии, да еще и закрепить это официальным документом — только по той причине, что фамилия, которую он носит от рождения, не согласуется с его счастливым числом. Настолько он верит в счастливые числа! Какая чушь! Даже Марко, который привязан к Нино, будто мальчишка, не смог простить ему этого, хотя и мужественно пытался. Поведение Марко и Джу-лио в этой истории с фамилией — едва ли не единственное, чем они мне симпатичны. Эдитта рассказывала мне, как на них давил Нино, старший брат. Хотел, чтобы они тоже отказались от последнего слога в фамилии Импортунато. Но они так и не пошли на это.

Нынче вечером я, кажется, то и дело отклоняюсь от темы. Никакой дисциплины. Смешно. Может, тебе не дают покоя лавры Эмили Дикинсон? Хочешь стать королевой дневникового жанра? В двадцатом-то веке? Интересно, что в таком случае перевесит — любовь к изящной словесности или третья часть полумиллиарда долларов, положенная единственной наследнице Нино? Не говоря уж о моих обязательствах перед отцом, который не смог держать руки подальше от чужих денег и загнал меня в это безвыходное положение. О, папа, если бы я не любила тебя так, черт меня подери, я бы бросила тебя там, где тебе, собственно, и место. И ты попрощался бы со мной, обаятельно улыбнулся бы и поцеловал в щечку…

Мы с Питером то и дело спорим, где назначить свидание. Почему-то это кажется нам жизненно важным. Ему точно так же тошно, как и мне, только он винит во всем не себя самого, а Нино.

Вот и в этот раз он снова был в том настроении, в которое впадал часто — то и дело грозился «рассчитаться с проклятым Нино». На этот раз он заявил, что поднимется с громкоговорителем на крышу самого высокого отеля в городе и объявит о нашей любви, ниспосланной нам свыше, всем и каждому, включая репортеров. Я пишу об этом, чтобы было понятно, почему он настаивал на нашем визите в «Павильон» или в «Двадцать один» или еще какой-нибудь совершенно немыслимый ресторан, где бывает весь свет. Я решительно отказывалась, потому что знала — в таких местах есть своя тайная моментальная связь, и уже через два часа весть о нашем появлении здесь настигла бы Нино где-нибудь в Аддис-Аббебе или где он там еще находится. В ответ на эти мои доводы Питер только говорил: «Ну и пусть! Чем скорее он узнает, тем лучше». Он такой отчаянный, просто безрассудный. Рискует головой.

В конце концов мы пришли к компромиссу. Я согласилась пойти в ресторан, но выбрала один малоизвестный и старомодный, куда меня однажды брал с собой папа. Вероятность встретить там кого-нибудь из знакомых была просто ничтожна. Зато кормили значительно лучше, чем во многих роскошных местах, где в счет вам занесут даже взгляд, брошенный вашим приятелем в глубокий вырез платья девицы, которая продает сигареты между столиками.

Не знаю, но первое появление с Питером на публике отчего-то ужасно угнетало меня. Я, разумеется, была не в лучшей форме. Во-первых, я сама не могла понять, почему решила выбрать платье от Поццуоли. Я ненавидела его, потому что выглядела в нем так, словно скрываю беременность. Нет, в самом деле, такие платья идут только тем, кто уже на девятом месяце или у кого слоновьи бедра. К тому же на пальто с большим воротником из русской рыси — самом скромном из того, что позволил мне купить мой щедрый супруг — спереди красовалось отвратительное пятно. Чтобы не демонстрировать его всем, мне приходилось ходить нараспашку, из-за чего опять-таки всем открывалось ненавистное платье. Это была просто катастрофа.

Во-вторых, от страха, что нас, несмотря на все наши предосторожности, все-таки увидит и узнает кто-нибудь из знакомых, у меня все время были просто ватные ноги.

В-третьих, Питер снова принялся приставать ко мне с разговорами о разводе, вместо того, чтобы почувствовать мое состояние и помочь, поддерживая ненавязчивый застольный разговор. Как будто я сама не хотела развестись с Нино, и меня надо было убеждать в этом!

— Питер, к чему снова начинать эту волынку? — сказала я, стараясь сохранять выдержку. — Ты же знаешь, что это невозможно. Будь добр, закажи глинтвейн, пожалуйста.

— Глинтвейн? В этой гнусной дыре, которую ты выбрала? — сказал Питер и усмехнулся. — Да они и не поймут, о чем ты просишь, милочка моя. Давай-ка лучше закажем пива, это они знают. А вообще говоря, на свете нет ничего невозможного, в том числе и развод. Просто должен быть какой-то выход, его только надо найти.

— Я замерзла и хочу выпить чего-нибудь горячего, — ответила я. — Не пытайся быть циничным, это тебе не идет. Повторяю, это невозможно. Я не могу развестись с Нино, Питер, он меня не отпустит.

— Может быть, тебе заказать обычный грог? Тут хоть есть мизерный шанс, что им знаком такой напиток. Откуда ты, собственно, знаешь, что он не даст тебе развода, если ты даже ни разу не просила об этом?

— Нет, Питер, даже если ты и бываешь с ним рядом целыми днями, это еще отнюдь не значит, что ты его знаешь. Я тебе говорю — нет никакой надежды, что он меня отпустит. Даже малейшей надежды, уже совсем не говоря о том, что у католиков развод невозможен. О, как жаль, что мы сегодня ведем себя так легкомысленно. Я чувствую, мы еще поплатимся за это.

— Неужели он действительно нагнал на тебя такой страх? Что ж! Зато меня ему не запугать.

— Я знаю, любимый, ты храбр, как лев, а я просто клуша. К тому же мне приходится думать о папе.

Уголки чувственных губ Питера опустились. Папа — это тема, которой мы предпочитаем не касаться. Питер знает, как я его люблю, и он делает все, что может, чтобы не задеть моих чувств. Но это никогда ему не удается. Питер привык быть незаметным, человеком на втором плане, как и подобает личному секретарю. Но на самом деле он для этого чересчур высок, широкоплеч, светловолос, идеальный американец, а глаза его в зависимости от настроения меняют свой цвет с серого на голубой и даже на зеленый — словом, его просто нельзя не замечать долго. Во всяком случае, я научилась определять его настроение с такой же легкостью, как цвета на светофоре. Он как раз сейчас переключился на красный.

Видимо, я, чтобы выбраться из создавшейся ситуации, чересчур сильно нажала на газ и разболтала то, о чем никому еще не рассказывала — даже Питеру. Причем сделала это наихудшим образом — как бы в шутку, словно это самое забавное в моей жизни.

— Ах, лучше оставим моего отца в покое, — лукаво сказала я. — Знаешь, я придумала ласкательное имя для своего муженька.

Питер дернулся так, как будто я выстрелила в него в упор.

— Ласкательное имя? Для Нино?

— Да. Уменьшительное от Импортуны.

— Уменьшительное? «Импорт», что ли? Знаешь что, Вирджиния, ты просто хочешь увести разговор в сторону.

— Оно еще короче.

Я не знаю, что заставило меня продолжать. Черт подтолкнул, не иначе. Ничем другим просто не объяснить.

— Еще короче, чем «Импорт»?.. «Имп» [1] что ли? Это ему просто не подходит.

— Нет, нечто среднее между тем и этим, — ответила я игриво, как будто мы играли в угадайку. Неужели он до сих пор не догадался?

— Нечто среднее между «Импорт» и «Имп»? — Питер сдвинул свои шелковистые брови. — Ты просто разыгрываешь меня. Между «Импортом» и «Импом» ничего быть не может.

— Ничего? — меня просто распирало. — А как тебе нравится «Импо»?

Когда у меня это вырвалось, я тут же пожалела, что вовремя не прикусила язык. Потому что это дало Питеру новую надежду. Я заметила, как сверкнули его глаза.

— Импо! — повторил он. — Не хочешь ли ты сказать, что Нино — великий Нино — неспособен…

— Не стоит говорить об этом, — быстро перебила его я. — Я не знаю, как у меня язык повернулся. Ты не находишь, что нам пора сделать заказ?

— Не стоит говорить об этом? А о чем же тогда стоит говорить вообще?

— Тише, Питер, умоляю тебя.

— Ради бога, малышка, неужели ты не понимаешь, что это значит? Если брак фактически не состоялся, то он просто недействителен. Это хорошая причина, чтобы его аннулировать.

В крайнем возбуждении Питер не стал дальше обсуждать мою супружескую жизнь. И хорошо. Я уже и думать боялась, что могло из этого выйти. И без того все уже складывалось достаточно скверно.

Тем не менее мне пришлось еще раз повторить ему все доводы, которые я уже не раз приводила. А именно — то, что, аннулировав брак, ничего не изменишь, что Нино держит меня в руках из-за истории с отцом, и сейчас еще больше, чем раньше, потому что его управляющему— прожигателю жизни — не пошел на пользу урок, преподанный ему в 1962 году — урок, за который я заплатила почти пятью годами своей жизни. Нино регулярно сообщает мне с точностью до цента, как растут долги отца, так что я знаю — отцу грозит тюрьма.

— Как я могу допустить такое, Питер? Ведь он мой отец. И он по-своему любит меня. Мы с тобой просто не сможем построить свое счастье такой ценой. Я уверена, что не смогу, и надеюсь, что ты не сможешь тоже.

— В этом я не столь уверен, — грубо ответил Питер. — Твой отец что — с ума сошел? Почему он тогда не обратится к психиатру, черт побери? Он не понимает, что губит твою жизнь?

— Он фанатичный игрок, просто не может остановиться.

— И к тому же дамский угодник. Вирджин, твой отец фанатичен во всем, чем ни займется.

С некоторых пор Питер стал называть меня наедине «Вирджин».

— Твой отец говорит, что любит тебя. Будь проклята такая любовь, которая заставляет отца продавать единственную дочь какому-то евнуху, лишь бы спасти свою несчастную шкуру!

— Папа слабый человек, Питер, и очень любит удобства в жизни. К тому же свадьба с одним из богатейших людей мира вовсе не кажется столь уж трагичной судьбой. Конечно же, он не знает, что Нино… в таком состоянии.

Откуда-то появился официант, и я специально громко сказала:

— Я голодна. — Хотя это и было неправдой. — Ты что, хочешь заставить меня поститься?

Мы кое-что заказали. Мне досталась телячья котлета, обмазанная каким-то клеем — видимо, их восхитительный шеф-повар как раз был в отлучке. Питер с дотопь ностью провинциального адвоката стал выпытывать частности договора, который мне пришлось подписать перед свадьбой. Я просто думаю, что мой любимый в отчаянии был способен на все. Ведь мы уже десятки раз наталкивались на эту непреодолимую степу и тщетно искали в ней какую-то лазейку. Мне пришлось снова сказать ему, что на протяжении пяти лет я не имею никаких прав на имущество Нино, и если до истечения этого срока перестану делить с ним стол и кров, то не просто окажусь на бобах — он натравит на моего отца полицию и упрячет его за решетку. Да-да, именно так бы он и поступил, без сомнения.

— Тебе так нужны его деньги?

Как презрительно искривились губы Питера!

— Ненавижу их. И его самого. Ради бога, Питер, ведь ты не думаешь, что причина в деньгах! Я же тебе уже все объяснила, Я бы с удовольствием отдала все, что у меня сейчас есть, за нормальную человеческую жизнь. Не важно, какой бы трудной она ни оказалась, раз уж…

— Стало быть, все опять-таки упирается в любимого старого папочку, — скрипнул зубами Питер. — Ну и черт с ним! Когда кончается установленный срок? Ваш брачный договор хранится среди тех личных бумаг Нино, к которым он меня не подпускает на пушечный выстрел.

— Какое сегодня число? Девятое декабря. Значит, срок истекает ровно через девять месяцев, в день, когда Нино исполнится шестьдесят восемь. Это совпадет с пятой годовщиной нашей свадьбы. Девятое сентября будущего года.

— Ровно через девять месяцев… — с какой-то странной интонацией проговорил Питер.

Вначале я и не обратила внимания на особый смысл этой его фразы, но Питер еще раз повторил ее. Я поняла и развеселилась. Но Питер вовсе не был склонен шутить, и стоило мне увидеть выражение его лица, как я сразу посерьезнела.

— Что случилось, Питер? Что с тобой?

— Ничего, — ответил ом.

Но надо было слышать, как он это сказал!

Я поняла сразу — какое уж там «ничего»! Он что-то задумал. Что-то ужасное. В его светловолосой голове от отчаяния и злости явно родился какой-то план. Я даже боялась думать, какой. Мне просто хотелось забыть обо всем этом как можно скорее. Я сказала себе, что мой Питер не может строить такие чудовищные планы, в каком бы гневе он ни был.

И все-таки я догадывалась, что может.

И вообще, можно ли до конца знать другого человека — не исключая и мужчину, который любит тебя. Я подумала, что в это мгновение совсем не знаю мистера Питера Энниса, тридцати лет от роду, выпускника Гарвардского университета тысяча пятьдесят девятого года, личного секретаря всех трех братьев — Нино Импортуна, Джулио и Марко Импортунато, личного поверенного во всех их делах… Я знала его в этот миг не больше, чем любого встречного на улице.

Он напугал меня.

Я все еще боюсь.

Но злоключения, так отравившие сегодняшний день, на этом не кончились. Когда я глядела через стол на Питера, стиснув салфетку, я вдруг увидела у него за спиной моего отца, который как раз входил в ресторан. В тот же миг я заметила рядом с ним какую-то расфуфыренную курицу, но так н не поняла, с ним она пришла или сама по себе. Я боялась только одного: как бы он не заметил нас с Питером. Конечно, он специально не выдал бы меня Нино. Но отец порой бывает чересчур пьян, а Нино — это просто ходячий детектор лжи, радар какой-то — получает информацию просто из воздуха. Я не могла так рисковать.

Я шепнула Питеру:

— Питер, там мой отец… Нет, не оглядывайся, он не должен видеть нас вместе!

Благослови тебя Бог, Питер. Он совершенно небрежно уронил на стол двадцать долларов и незаметно ускользнул вместе со мной в заднюю часть зала, повернувшись к отцу спиной. Мы сделали вид, что идем освежиться, и вышли на улицу через кухню под изумленными взглядами ее персонала.

Это был рискованный трюк, даже чересчур, и на улице я сказала Питеру, что мы больше не будем позволять себе видеться на людях. Он посмотрел в мои испуганные глаза, поцеловал и посадил в такси.

Но мой любимый все еще не успокоился. О нет! Перед тем как захлопнуть дверцу, он тихо, по взволнованно сказал:

— Мне остается только одно, и видит бог, я это сделаю, когда придет время.

Таковы были последние слова, которые я услышала от него сегодня.

Эта фраза до сих пор не выходит у меня из головы. Она — и еще выражение его лица перед тем, как в ресторан вошел папа.

Ровно через девять месяцев, день в день…

Казалось, сегодня был какой-то совершенно особый момент времени, когда у него зародился некий замысел. Надеюсь и молю Бога, чтобы я оказалась неправой. Ведь если я действительно увидела в глазах Питера то, что мне показалось, если его прощальные слова значили именно то, что могли значить, то этот сегодняшний зародыш превратится в монстра.

Какая нездоровая мысль. У меня голова идет кругом. Надо же, я уже выпила больше полбутылки. Тем не менее чувствую себя прекрасно! Напилась от души, чего я никогда себе не позволяла, потому что можно приучиться к этому. Ну и черт с ним со всем! Лучше уж я закончу и поползу к себе в постельку.


Первый месяц Январь 1967

Беременность началась.

Плод представляет собой многоклеточный эмбрион размером с горошину. Клетки в ядре образуют нечто, приобретающее на конце форму узелочка: это голова.

Второй месяц Февраль 1967

До второй половины второго месяца человеческий плод почти не отличается от плода собаки. Но после восьми недель он становится безусловно похожим на человека.

Третий месяц Март 1967

Глаза еще сильно сближены друг с другом. Крохотные щелочки — это уши и ноздри, щелочка побольше— рот. Голова растет в размерах. На верхних конечностях можно различить предплечья, запястья и пальцы. Различимы также половые органы.

Четвертый месяц

Апрель 1967

Нижняя часть тела развивается с заметной скоростью, так что непропорциональность между головой и туловищем исчезает. Начинается рост волос. Мать начинает ощущать движения плода.

Пятый месяц

Май 1967

В половине срока беременности нижняя часть плода увеличивается. Особенно растут ноги. Мать совершенно отчетливо ощущает ребенка в утробе. Там происходит непрерывное активное движение.


Ремонтируя свой кабинет, Эллери Квин распорядился облицевать его сплавным лесом — эта идея тогда весьма воодушевляла его. Шероховатая поверхность дерева выглядела так, будто ее многие годы полировали волны. Кроме того, на нее был специально нанесен налет морской соли. Когда Эллери смотрел на облицовку стен, ему казалось, что у пего под ногами ходит палуба, а на лицо падают брызги. Если под потолком еще установить вентилятор помощнее, можно было бы без труда представить себе, что ты на палубе яхты, идущей Зундом.

Это однако серьезно изменило атмосферу в кабинете. Вместо строгого делового кабинета у Эллери получился почти что аттракцион. Эллери всегда считал, что для писателя необходима обстановка фундаментальной запущенности и неприкаянности. Ведь огонь творчества всегда ярче пылал в самых темных и пыльных мансардах. Зачем же тогда он расстался со столь милыми сердцу грязными обоями и шкафами, в которых теснились старые фолианты? Он снова тупо уставился на четыре с половиной предложения, которые напечатал на листе. В комнату заглянул отец и устало спросил:

— Все еще работаешь?

Но быстро ретировался, увидев страдальческий взгляд сына.

Тем не менее пять минут спустя Старик появился снова, уже слегка освежившись холодным коктейлем зеленого цвета, стакан с которым держал в руках. Эллери между тем уже боролся со сном.

Инспектор Квин уселся на диван и сделал изрядный глоток из своего стакана.

— Зачем ты себя так мучаешь? — осведомился он. — Брось, мальчик мой. Все равно топчешься на месте.

— Что-что? — встряхнулся Эллери, открывая глаза.

— Хватит сегодня работать.

Эллери огляделся.

— Я не могу. У меня жесткий цейтнот. Не успеваю.

— Ничего, нагонишь.

Эллери скептически усмехнулся.

— Папа, если ты ничего не имеешь против, я все-таки попытаюсь поработать.

Инспектор поуютнее расположился на диване, поднял стакан и стал рассматривать жидкость на свет.

— Может, тебе смешать тоже?

— Что?

— Я спрашиваю, — повторил инспектор терпеливо, — не хочешь ли ты тоже бокал «Типперери». Специальное изобретение доктора Праути.

— И что же входит в его состав? — осведомился Эллери, поправляя вставленный в машинку лист. — Я уже как-то пробовал одну специальную смесь доктора Праути. Они почему-то все отдают его лабораторией судебной медицины. Ладно, если уж ты заделался таким страстным барменом, налей мне «Джонни» со льдом.

Его отец принес шотландский виски. Эллери поблагодарил кивком, отхлебнул половину, осторожно поставил бокал рядом с пишущей машинкой и застучал по клавишам. Отец, сидя на диване с плотно сжатыми коленками, будто благочестивый викарий во время визита, еще отпил своего «Типперери» и снова стал рассматривать его. Не успел Эллери снова притронуться к клавишам машинки, Старик сказал:

— Что за проклятый день был сегодня.

Сын вздохнул и опустил руки. Затем откинулся на спинку кресла и взял бокал.

— Ну ладно, — сказал он. — Я тебя внимательно слушаю.

— Нет, что ты, что ты. Это у меня просто невольно вырвалось, мальчик мой. Так, пустяки. Мне очень жаль, что я прервал твою работу.

— Мне тоже жаль. Но что случилось, то случилось. Теперь я уже не смогу выжать из себя ни строчки, сколько бы пи старался.

— Я же сказал, что сожалею, — раздосадованно ответил инспектор. — Мне, пожалуй, лучше уйти.

— О, нет! Теперь уж сиди. Ты ведь нарочно явился, чтобы прервать мою работу. Говори, что тебе нужно. Если помочь в каком-то деле — сразу предупреждаю, что не смогу. Совершенно не успеваю, полная запарка. Но если ты хочешь от меня просто совета… В чем там у тебя дело?

— Дельце ни больше, ни меньше как на треть от по-лумиллиарда долларов, — усмехнулся инспектор. — Так что ты зря потешаешься над этим.

— Не обращай внимания, просто такая у меня нервная писательская работа. Я не ослышался, действительно, полмиллиарда?

— Не ослышался.

— Бог ты мой! И чьи же они?

— Это стоимость концерна «Импортуна». Тебе знакома эта семейка.

— Я знаю только, что в этот концерн входит несколько фабрик и компаний разной величины в стране и за рубежом. И все это принадлежит трем братьям по фамилии Импортуна.

— Вот и неверно. Одному брату по фамилии Импортуна. У двух других фамилия Импортунато.

— Сводные братья?

— Насколько мне известно, родные.

— Почему же тогда разные фамилии?

— Старший, Нино, невероятно суеверен, он просто какой-то маньяк по части чисел. Все время думает о том, какие числа счастливые, а какие нет. По этим соображениям и сократил фамилию — счастливое число букв. Братья отказались последовать его примеру.

— Понятно. И что же дальше?

— А, совершенно гиблое дело. Оставим это, — сказал отец и сделал отчаянно большой глоток. — Предупреждаю тебя, Эллери, это просто чудовищная головоломка. Я не прощу себе, если взвалю ее на тебя, когда у тебя столько своей работы…

— Заранее даю тебе индульгенцию, отец. Если хочешь, дам в письменном виде. Продолжай!

— Ну, ладно, — сказал инспектор со вздохом облегчения. — Эти три брата живут в огромном доме в Истсайде, с видом на реку. Дом старый, десять этажей и надстройка — пентхауз, спроектирован каким-то знаменитым архитектором в конце девяностых годов прошлого века. Когда Нино Импортуна купил его, он распорядился реставрировать здание, возвратив ему первоначальный вид, модернизировать отопление и оборудование, установить новейшие кондиционеры — короче, он сделал дом самым шикарным в округе. Мне доводилось слышать, что всех, кто снимает там квартиры, подвергают более серьезной проверке, чем работников службы безопасности президента.

— Ну, думаю, тут ты несколько преувеличил, — заметил Эллери.

— К этому мы еще вернемся. Здание представляет собой одну из черт знает скольких резиденций, которые братья — особенно Нино — имеют по всему свету. Но дом «99-Ист», как его называет Импортуна, кажется, самая главная из них. Оттуда братья управляют концерном — во всяком случае, его американской ветвью.

— У них что, нет специального офиса?

— Офиса? Да у них несметное множество офисов! Но самые главные решения принимаются в доме «99-Ист». Вот так-то, Эллери. А теперь, если перейти к убийству…

При этом магическом слове ноздри Эллери сразу нервно затрепетали.

— Ты не мог бы мне сказать для начала, кого убили? Как? Где?

— Имей терпение хоть на минуту, мальчик мой. Дом распределен между братьями следующим образом. Нино живет на самом верху, в пентхаузе. Его братья Марко и Джулио живут в апартаментах самого верхнего этажа, прямо под ним. На этом этаже две роскошные квартиры огромных размеров. Ты ведь знаешь эти чопорные старые дома. На всех трех братьев один личный секретарь, некий малый по фамилии Эннис, Питер Эппис. Хорошо выглядит, по-видимому, весьма умен, иначе не держали бы его на таком месте…

— Личный секретарь может иметь необычайно большое значение. Каков круг обязанностей у этого Энниса?

— Главным образом он занимается личными делами братьев, как утверждает, хотя я не понимаю, как его можно держать в неведении относительно всех сделок, которыми братья руководят прямо из своей квартиры. Во всяком случае, сегодня ранним утром…

— Все братья женаты?

— Только Нино. Двое других — холостяки. Ты мне позволишь, наконец, перейти к убийству или нет?

— Я уже весь обратился в слух.

— Когда сегодня утром Эннис пришел на работу, он, как обычно, прошел по апартаментам всех трех братьев, чтобы оговорить с ними, как ему распределить свой день. Он и нашел Джулио, самого младшего брата, мертвым. Мертвее не бывает.

— Где он его обнаружил?

— В апартаментах, которые тот занимал, в библиотеке. Ему размозжили голову. Ударили, видимо, только раз, но что за удар, ты бы видел! Мозги — в кашу. По крайней мере, с одной стороны. Ужасное убийство, Эллери. А если учесть, что убитый принадлежит к династии Импортуны, то дело обещает быть щекотливым. Уже пошла волна паники…

Инспектор Квин отхлебнул из бокала.

— Какая волна?

— Ты что, не слышал сообщений по радио?

— Я уже целую неделю его не включаю. Что там случилось?

— Убийство Джулио Импортунато потрясло весь рынок акций. И не только Уолл-стрит, но и финансовые рынки всей Европы. Это было первое последствие убийства. Второе последствие — лихорадочная активность шефа полиции. Он взял в оборот всех, кто ведет следствие, да еще мэр добавил жару, оба мотают нам нервы, требуя закончить это дело как можно скорее. Мне не повезло, я оказался среди тех несчастных, кому поручено расследование этого дела.

— Черт подери! — Эллери сурово посмотрел на свою строптивую пишущую машинку. — И что же?

— В общем, я сейчас тебе рассказал все это и подумал — а чем ты мне, собственно, сможешь помочь? Нет, все без толку, Эллери. Давай занимайся своими делами. — Инспектор поднялся и собрался было уйти, но сделал это достаточно театрально. — Я уж как-нибудь справлюсь сам.

— Ты и в самом деле невероятно действуешь мне на нервы, — сердито воскликнул Эллери. — Что значит: все без толку? Я и в самом деле не в состоянии помочь, пока ты держишь меня на голодном пайке, и не даешь никакой информации. Есть улики?

— Конечно, есть. По крайней мере, две. — Инспектор вернулся на диван. — Собственно, обе однозначно указывают на убийцу.

— В самом деле? И на кого же?

— На Марко.

— На его брата?

— Именно.

— Так в чем же тогда проблема? Я не понимаю, папа, ты ведешь себя так, будто зашел в тупик, и тут же говоришь, что есть улики, которые однозначно доказывают, что убийца — брат.

— Точно.

— Но ради всего святого, что это за улики?

— Абсолютно достоверные. Совершенно стопроцентные. Даже, я бы сказал, старомодные. Такие встречаются скорее в ваших криминальных романах, чем в реальной жизни.

— Ну хорошо, тебе уже удалось пробудить во мне просто жгучий интерес, — воскликнул Эллери с яростью в голосе. — Хватит интриговать, переходи к делу! Что это еще за неопровержимые старомодные улики?

— В библиотеке все перевернуто так, будто там шла ожесточенная борьба. Даже валялся нож. Правда, прекрасно? Мы также нашли на месте преступления пуговицу…

— Какую пуговицу?

— Из чистого золота. С монограммой М. И.

— Марко Импортунато?

— Да. На ней даже остались нитки. Это улика номер один.

— Пуговица… — повторил Эллери. — Фи, пуговицы убийцы на месте преступления уже давно вышли из моды. А другая улика?

— Еще более несовременная.

— Что?

— След ноги, — ответил инспектор Квин.

— След ноги? Голой ноги?

— Нет. Отпечаток мужского ботинка.

— Где он был обнаружен?

— На месте преступления, в библиотеке убитого.

— Но… Вы уже определили, что это след ноги Марко?

— Точно.

— Надо же — пуговица и след ноги! — поцокал языком Эллери. — И это в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году! Ну что ж, бывает всякое. Но если все так ясно, что же тебя тревожит, папа?

— Не так уж тут все и ясно.

— Но ты же вроде сказал…

— Я сказал тебе, что дело очень запутанное.

— Почему же запутанное? Из-за чего?

Старик поставил пустой стакан на пол, у самых своих ног. Как видно, чтобы легче было его опрокинуть. Эллери с недоверием следил за его манипуляциями.

— Мне жаль, что я затеял все это, — уже искренне сказал его отец и поднялся. — Давай забудем обо всем этом, мальчик мой. То есть я хочу сказать, забудь ты.

— Вот уж спасибо, так спасибо. Как же я теперь забуду! Это наверняка один из крайне запутанных случаев, которые на вид кажутся совершенно простыми, а потому…

— А потому? — нетерпеливо подхватил инспектор.

— А потому я уже чувствую, что меня, к сожалению, неотвратимо свалит моя старая кишечная лихорадка. Ты ведь знаешь, отец, это последствия ужасного ранения, когда, я получил пулю из афганской винтовки, которая в битве при Мэйванде попала мне в шейную артерию и раздробила плечо.

— Постой, постой, какое плечо? Какая еще пуля тебе попала в артерию? В каком таком сражении?

— По всем вышеперечисленным причинам я, к сожалению, буду вынужден сообщить своим издателям, что состояние здоровья не позволяет мне сдать книгу в срок. Да и какая, собственно, разница. В их каталоге новинок она все равно затеряется. Ни один издатель никогда не ценит по достоинству автора детективов — за исключением тех случаев, когда кладет себе в карман прибыль от его презренных сочинений. Мы — пролетарии литературы.

— Эллери, я не хочу быть причиной того, что ты…

— Ты это уже говорил. Разумеется, причиной ты все равно будешь. Не могу же я тебя оставить без присмотра. Ты, чего доброго, попадешься на удочку и однажды просто не вернешься домой. Почему бы и нет? Тут в игру вовлечены колоссальные деньги. Задеты жизненные интересы. В городе такое творится! Ты у меня не становишься моложе. И я тебя никогда не брошу в подобной ситуации. Так что давай займемся делом!

— Ты в самом деле хочешь этого, мальчик мой?

— Мне кажется, я выразился достаточно определенно.

С инспектором Квином вдруг произошло удивительное превращение.

— В таком случае, — воскликнул он, — бери свою куртку.

Эллери послушно поднялся:

— Куда мы едем?

— В лабораторию.

Сержант Джо Войтершейк, один из самых надежных сЬтрудников в отделе экспертизы, работал сверхурочно. Это сразу же дало Эллери понять, какое значение придает этому делу его начальник, обычно педантично следящий за распорядком рабочего дня. Сержант исследовал пуговицу с помощью лупы. Пуговица была золотая, вырванная «с мясом».

— Что в ней такого сложного, Джо? — осведомился инспектор Квин. — Я думал, вы уже закончили с этой пуговицей.

— Я тоже так думал.

— Тогда почему вы снова занялись ею?

— Потому что я чертовски ею недоволен, — кисло ответил сержант Войтершейк. — Вот не пойму чем, только чем-то эта пуговица мне не нравится. И у вас, инспектор, она тоже не вызывает энтузиазма, как вижу.

— Наверное, Эллери хотел бы взглянуть на нее.

— Привет, Джо, — сказал Эллери.

— С удовольствием покажу, — сержант передал лупу и пуговицу.

Эллери пристально начал ее разглядывать.

— Ты вроде говорил, отец, что эта пуговица была оторвана во время борьбы?

— Разве я говорил такое?

— Прямо не говорил. Но я понял так.

— Думаю, ты скоро убедишься, мальчик мой, что в этом деле любые предположения весьма рискованны. Я только сказал тебе: в библиотеке все было перевернуто вверх дном так, будто там шла ожесточенная борьба. И это действительно факт. Сущая правда также и то, что мы нашли на месте преступления золотую пуговицу. Но я вовсе не утверждал, что одно необходимо связано с другим. Ну-ка, шутки ради скажи нам, Эллери, что ты там видишь.

— Я вижу нити одинаковой длины с довольно ровными концами. Если бы пуговицу оторвали во время драки, нитки были бы разной длины, концы разлохмачены, а вовсе не столь аккуратны. Вывод: пуговица была отрезана каким-то острым инструментом. Вероятно, ножницами.

— Верно, — согласился сержант Войтершейк.

— Верно, — подтвердил инспектор.

— Ее нашли в руке убитого?

— Нет, на полу.

Эллери пожал плечами.

— Даже если бы ее нашли в руке убитого, это бы ничего не значило. Налицо факт — одна из пуговиц, некогда пришитых к одежде Марко Импортунато, была отрезана. И — не более того. То, что она была найдена н, а месте преступления, наводит нас на мысль — кто-то намеренно подложил ее, чтобы навести нас на ложный след. Кто-то, кому не очень симпатичен братец Марко.

— Вот именно. Ты попал в самое яблочко, — проговорил Старик. — Этот милый ненавязчивый намек на Марко— попытка устроить для него западню. Теперь понимаешь мои сомнения? На вид очень просто, а на самом деле — необычайно сложно.

Эллери нахмурил лоб. Он взял пуговицу и повертел ее в руках. На ней был выдавлен достаточно распространенный рельеф — перекрещенные якоря и канат. Между ними выделялись инициалы «М. И.».

Эллери положил пуговицу на стол и обратился к эксперту.

— Вы сфотографировали след? Мне хотелось бы взглянуть на него.

Войтершейк кивнул, но спросил удивленно:

— Разве инспектор не описал его вам?

— Я ему ни слова не сказал, — заметил Старик. — Не хотелось, чтобы у него заранее сложилось мнение.

Сержант протянул Эллери несколько фотографий. На них был снят крупным планом в различных ракурсах один и тот же след.

— На чем это он отпечатался? — спросил Эллери. — Похоже, это пепел?

— Пепел и есть, — ответил Войтершейк.

— А от чего пепел?

— От сигар.

Пепла была целая кучка. На другом снимке была видна большая стеклянная пепельница в оправе из слоновой кости, которая лежала вверх дном сантиметрах в тридцати от кучки пепла.

— От каких сигар пепел? — осведомился Эллери. — Вы не пытались установить?

— От тех, что лежат в футляре на письменном столе убитого, — ответил сержант. — Сигары кубинские, первый сорт.

— Пепельница, видимо, была полна до краев, если из нее высыпалось столько.

— Все говорят, что Джулио был заядлым курильщиком, — заметил инспектор Квин. — Выяснилось также, что горничная в то утро еще не успела сделать уборку в библиотеке и вытряхнуть пепельницу.

— Она, по всей вероятности, была сброшена со стола во время драки?

— Похоже на то. Джо покажет тебе фотографии комнаты. Стулья, лампы перевернуты, старинная китайская ваза разбита вдребезги. Подставка с принадлежностями для камина опрокинута. Орудие — убийства — массивная кочерга с тремя зубьями. Старинный табурет буквально разнесен в щепки, как будто на него кто-то упал. В общем, как я тебе и описывал дома, просто невероятный кавардак. Что ты скажешь о следе, Эллери?

— След правого ботинка, мужского, размер небольшой, максимум восьмой, наверное, даже седьмой. Подошва рифленая. Наверное, спортивная обувь. Через всю подошву по диагонали идет что-то, похожее на глубокий разрез. Это — явно не рифление подошвы. Разрез под острым углом пересекается четырьмя бороздками. В общем, папа, идентифицировать этот башмак сущий пустяк. Разумеется, если мы найдем его.

— О, ботинок мы уже нашли. Спортивный ботинок для парусного спорта. Нашли в шкафу для обуви в гардеробной восточных апартаментов. Размер — семь с половиной. Тютелька в тютельку совпадает с отпечатком в пепле. На подошве разрез, под острым углом пересекающий четыре бороздки.

— Апартаменты, конечно, принадлежат Марко Им-портунато. И ботинок тоже его.

— Совершенно верно.

— Джо, ботинок у вас?

Сержант Войтершейк принес его. Это был обычный голубой спортивный ботинок с толстой подошвой. Эллери внимательно исследовал разрез.

— Дайте мне, пожалуйста, пинцет и щипцы, Джо. В общем, что-нибудь, чтобы отогнуть края разреза.

Войтершейк подал ему инструменты и лупу. Оба полицейских наблюдали за действиями Эллери совершенно бесстрастно. Эллери развел края разреза и стал изучать через лупу его внутренность.

— Сомнений быть не может. Подошва совершенно новая. Не понимаю, как можно было сделать на подошве такой длинный и совершенно равномерный по глубине разрез. Разве что долго балансировать, стоя на лезвии топора одной ногой. Нет, разрез на подошве явно был сделан специально. Ведь такой спортивной обуви выпускается масса, и купить ее можно где угодно. Поэтому разрез сделан, чтобы облегчить нам идентификацию ботинка. Чтобы нам было легче убедиться, что отпечаток на сигарном пепле оставлен ботинком Марко Импортунато.

Словом, тоже для того, чтобы обвинить Марко в убийстве брата. А Марко уже допрашивали?

— Очень осторожно, — ответил инспектор Квин. — Так сказать, мимоходом. В данном случае спешить ни к чему. Мы пока только зондируем почву.

Эллери поставил ботинок Марко Импортунато на стол. Сержант Войтершейк снова его тщательно упаковал.

— И это все, что есть против Марко? — осведомился Эллери. — Золотая пуговица и отпечаток ботинка?

— И еще то, что он левша, ответил Старик.

— Левша? Ну, просто немыслимо! Сегодня на убий-цу-левшу уже никого не купишь.

— Но видимость такая, что убийство совершено левшой.

— И, конечно, все остальные подозреваемые правши?

— Насчет всех других подозреваемых я не знаю. Мы еще скользим по поверхности. Во всяком случае, Джулио и Нино — правши.

— Почему убийство обязательно было совершено левшой? У тебя что, есть доказательства?

Инспектор Квин кивнул сержанту. Войтершейк молча передал Эллери папку с фотографиями. Инспектор показал на самую верхнюю.

— Вот. Если судить по этому, он был левшой.

На фотографии был снят угол комнаты. Снимок, вообще говоря, не относился к числу шедевров фотоискусства. На нем, однако, был хорошо виден явно феодальных времен письменный стол из дуба — тяжелый, длинный, богато украшенный резьбой. За ним на вертящемся кресле сидел мужчина, или, вернее то, что когда-то было им. Фотограф снимал труп спереди, со стороны письменного стола. Верхняя половина тела и голова лежали на нем. Половина черепа была размозжена.

По столу были разбросаны большое пресс-папье и какие-то бумаги, не залитые кровыо — разбитая часть головы пришлась на газету, впитавшую кровь и мозги. С этой стороны все — и голова, и плечо, и письменный стол — являло собой картину тотального разрушения.

— Судя по ране, один-единственный удар — и сразу наповал.

Эллери сказал это, скептически усмехнулся и указал на фото.

— Непонятно одно: если уж между жертвой и убин-цей развернулось столь ожесточенное сражение, в ходе которого оказались сокрушены и ваза, и мебель, то как оказалось, что в результате убитый мирно сидит за письменным столом?

— Нам остается предполагать, что он был побежден, — пожал плечами инспектор. — После чего убийца заставил его сесть за стол силой или уговорил сделать это. Нашел какой-нибудь предлог или обманул — словом, каждый волен объяснять, как ему захочется. Может, убийца предложил сесть и спокойно обсудить возникшие разногласия. Как бы то ни было, ему удалось нанести удар кочергой. Это единственная теория, которая не противоречит здравому смыслу.

— Можно определить время, когда произошло убийство?

— По мнению судмедэксперта, вчера вечером около десяти часов.

— Кто-нибудь слышал шум борьбы?

— Комнаты прислуги находятся далеко. А стены такие, что в комнатах хоть сотня детей скачи разом — ничего не слышно. В те времена, когда был построен «99-Ист», еще делали настоящие стены. Нет, никто не слышал никакого шума.

Эллери положил фотографию на стол. Сержант Вой-тершейк хотел было прибрать ее, но Эллери вдруг взял ее снова и стал рассматривать.

— А доктор Праути не мог бы более точно определить время?

— Какой ты нетерпеливый, мальчик мой, — сказал Старик. — Правда, это дело не того уровня, к какому ты привык. Нет, доктор Праути не сможет этого сделать — по крайней мере, сегодня. А может, и вообще.

— Ты, кажется, не особенно веришь в успех расследования.

— А ты, кажется, не особенно веришь в нашу версию о левше.

Эллери нахмурил лоб и стал пристально вглядываться в снимок. Стол на нем стоял параллельно стене, которая находилась за спиной у убитого, и боком примыкал к другой.

— Тут, конечно, определить левшу не ахти какая задача, — ответил Эллери. — Достаточно одной этой фотографии. Если убийца стоял вот здесь и бил под таким углом — конечно, при условии, что Джулио сидел действительно в этом кресле, — то удар явно нанесен левшой.

Инспектор и сержант без особого воодушевления кивнули.

— Это все, что ты можешь сказать? — осведомился инспектор Квин.

— Нет, для меня вопрос далеко не исчерпан, — возразил Эллери, — во всяком случае, пока. Проблема вот в чем. Если кто-то пытается навести подозрение на Марко, и если пуговица и отпечаток ботинка — ложные улики — что нам мешает предположить в таком случае, что у пас специально стараются создать представление, будто убийца — левша. Может, все это тоже подстроено? Я хотел бы получше осмотреть место преступления, отец. И еще — ты не мог бы устроить, чтобы нас ждал там личный секретарь братьев — как его — Питер Эннис?

Было девять тридцать пять вечера, когда оба Квина на специальном лифте поднялись на верхний этаж «99-Ист» и вошли в довольно просто обставленный холл, куда выходили восточные и западные апартаменты девятого этажа. На первом этаже им пришлось продираться сквозь осиный рой репортеров и фотографов, поэтому оба были несколько потрепаны.

— Открывайте, — скомандовал инспектор полицейскому, который охранял вход в восточные апартаменты. Тот стукнул в дверь три раза, и другой полицейский открыл ее изнутри.

— Там внизу, небось, жарко, инспектор? — поинтересовался он.

— Сущее побоище. Все в порядке, дальше мы найдем дорогу сами.

Эллери последовал за отцом, рассматривая на ходу высокие потолки и отделку комнат в стиле рококо. Мебель была массивной и происходила, по всей видимости, из Италии, тем не менее в апартаментах дышалось удивительно легко и свободно. Обстановка не была выдержана в каком-то определенном стиле, она скорее отражала каприз архитектора, которого звали, несомненно, Джу-лио Импортунато. Видимо, убитый был человеком легким, добросердечным, любил красиво пожить, размышлял Эллери. Портрет хозяина во весь рост, выполненный маслом, еще более утвердил его в этом мнении. На нем был изображен высокий, рыхловатый мужчина с болыни-ми усами и глазами, выдающими тайную страсть. Художник, видимо, рисовал с таким же чистосердечием, каким отличался и портретируемый.

Наконец, они добрались до места преступления. Библиотека пребывала в том же состоянии, в каком ее застал Питер Эннис, обнаруживший убитого: стулья перевернуты, разбитые лампы — на полу, подставка для каминных принадлежностей опрокинута, и даже обломки древнего табурета по-прежнему лежали там, где он был разломан. Не было только тела Джулио Импортунато — на залитом кровью столе мелом были обведены контуры его головы и верхней части туловища.

— След, надо думать, был там?

Эллери концом туфли указал на дыру диаметром сантиметров в шестьдесят, вырезанную в голубом индийском паласе перед письменным столом.

Инспектор Квин кивнул.

— Да. След зафиксировали.

— Эннис здесь?

Инспектор сделал знак дежурному полицейскому. Тот открыл дверь в дальнем конце библиотеки. Вошли двое. Человек, который шествовал первым, ни в коем случае не мог быть Эннисом. Он выступал величественно, словно капитан корабля. За ним быстрыми мелкими шажками поспешал, как и подобает секретарю, Питер Эннис. Мелкие шажки позволяли ему скрыть заметное преимущество в росте перед своим патроном.

— Мистер Нино Импортуна, — удивительно высоким тенором, которого трудно было ожидать от мужчины его размеров, торжественно провозгласил Питер Эннис. Никто не обратил внимания на этот фанфарный глас. Эннис стушевался и отступил на шаг.

Импортуна остановился около стола убитого брата и с бесстрастным лицом стал смотреть на высохшую кровь.

— Впервые вижу это, — сказал он, описав правой четырехпалой рукой нечто вроде овала, — меня сюда не впускали.

— Вам и сейчас не следовало бы приходить сюда, мистер Импортуна, — сказал инспектор. — Мне бы очень хотелось избавить вас от этого зрелища.

— Очень мило с вашей стороны. Но в этом не было никакой необходимости, — сказано это было сухим тоном, хотя в нем все же был слышен отдаленный отзвук угрызений совести. — Итальянские контрадини привыкли к виду крови… Вот, значит, как выглядело убийство брата. Omicidio a sangue freddo.

— Почему вы сказали — «хладнокровное», мистер Импортуна? — спросил Эллери.

Нино поднял взгляд.

— Кто вы такой? Вы не полицейский?

— Мой сын Эллери, — поспешил представить инспектор. — У него профессиональный интерес к преступлениям, мистер Импортуна, хотя он и не полицейский. Он пишет о работе полиции.

— Ах, вот как! Стало быть, убийство моего брата Джулио послужит вам материалом…

— Я здесь вовсе не за этим, — ответил Эллери. — Просто мы считаем это дело чрезвычайно сложным, мистер Импортуна. И я пришел, чтобы помочь в расследованиях. Однако вы так и не ответили на мой вопрос.

— Вы понимаете по-итальянски?

— Немного. Так почему вы сказали «хладнокровное»?

— Потому что брат был убит одним ударом, нанесенным со страшной силой и большой точностью. Если бы убийца напал на него в приступе гнева, он ударил бы несколько раз.

— В вас умер великий детектив, мистер Импортуна, — сказал Эллери. — Вы сделали чрезвычайно важное замечание.

Нино Импортуна пожал плечами.

— Пользуясь случаем, господа, прошу извинить мою жену за то, что она не может к вам выйти. Миссис Импортуна очень любила Джулио. Его смерть так потрясла ее, что мне пришлось категорически запретить ей входить в эту комнату.

— Нам, разумеется, надо будет поговорить с ней, — сказал инспектор. — Но это не к спеху. Поговорим, когда будет удобно вашей жене, мистер Импортуна.

— Благодарю вас. Я узнал, что вы хотите еще раз допросить моего секретаря мистера Энниса.

— Мой сын хотел бы задать ему несколько вопросов.

— Питер, расскажите мистеру Квину все, что он захочет узнать.

Нино Импортуна прислонился к ближайшей стене. Рядом было кресло, но он предпочел стену. Его чувственные, почти девичьи, губы были сейчас плотно сжаты, суровый взгляд направлен на Энниса,

— Видимо, мне следует повторить всю историю — как я обнаружил его… — сказал Питер Эннис Эллери.

— Нет, — ответил Эллери.

— Нет?

— Я хотел бы, чтобы вы описали мне свои первые впечатления — те, которые возникли сразу после шока.

— Сожалею… — пролепетал белокурый секретарь. — Сожалею, но не совсем понимаю, что вы имеете…

Эллери улыбнулся.

— Я отнюдь не упрекаю вас. Вы, разумеется, сбиты с толку и растеряны. Я и сам еще точно не знаю, что пытаюсь у вас- узнать, потому что двигаюсь ощупью. Но давайте-ка попытаемся вспомнить вот о чем. Скажите, не бросилось ли вам в глаза тогда в этой комнате что-то необычное? Мне известно, что вам хорошо знакомы здесь все апартаменты. Знаете, порою бывает какое-то смутное ощущение — будто что-то не так, хотя все вокруг хорошо знакомо. Может, чего-то нет, или наоборот что-то добавилось лишнее, или что-то передвинуто на другое место.

— Ну, конечно, многое перевернуто, сломано, разбито…

— А кроме этого, мистер Эннис?

— Ну…

— Минуточку.

Инспектор Квин заметил: Эллери что-то обнаружил и сразу стал похож на ищейку, как это с ним часто бывало. Он чуть ли нс дрожал от возбуждения, замерев на месте. Взгляд его был прикован к ковру и стене за ним.

Внезапно он бросился туда, куда смотрел, опустился на колени и стал что-то пристально рассматривать. Затем метнулся к другому месту, уже за письменным столом, и стал изучать что-то там. Потом вскочил, подбежал к столу спереди и стал заглядывать под него почти посередине, немного ближе к боковой стене.

Поднявшись на этот раз, он подозвал дежурного полицейского.

— Не смогли бы вы мне помочь?

Он поручил полицейскому приподнять письменный стол спереди, за тот угол, который был у боковой стены.

— Всего на два сантиметра, не больше. Еще чуть-чуть повыше. Вот так, хорошо. Подержите минутку.

Он склонился и стал рассматривать палас там, где только что стояла ножка стола.

— Прекрасно. А теперь то же самое проделаем здесь.

Дежурный полицейский повторил всю процедуру с другим углом стола.

Исследования, производимые Эллери у этого дальнего угла, примыкавшего к боковой стене, затянулись чуть дольше. Наконец он кивнул полицейскому и поднялся.

— Ну что?

Голос инспектора по-прежнему был бесстрастным.

Эллери указал глазами на Энниса и Импортуну. Отец ответил ему легким кивком. Эллери тотчас же вернулся к тому месту на паласе, которое осматривал сначала.

— Если вы приподнимете здесь стол, то увидите на паласе углубление от ножки, однако не на том месте, где она сейчас стоит, а чуть в стороне. Если же вы поднимете другую ножку стола и поглядите на палас под ней, то обнаружите нечто странное. Углубление есть, но оно неизмеримо меньше, чем на том меоте, где ножки сейчас нет.

— Вот здесь, — Эллери перешел к месту своих исследований позади письменного стола, почти у самой стены, — точно то же: очень глубокий отпечаток там, где сейчас нет ножки, но где она явно стояла долгое время. А там, куда упирается ножка сейчас, отпечаток на паласе гораздо менее глубокий.

— Если мы теперь подойдем к столу спереди и заглянем под него ближе к боковой стене, мы опять-таки увидим глубокий отпечаток, тогда как палас под ножкой продавлен лишь слегка. Если же мы теперь внимательно рассмотрим палас под задней ножкой, которая ближе всего к боковой стене, то нам придется сделать интересную констатацию: там вовсе нет более слабого отпечатка, как под тремя другими ножками. Отпечаток там еще глубже, чем отпечатки в других местах — старые, глубокие. Как будто стол поворачивали вокруг этой ножки. Единственно возможный вывод, который вытекает из этого, — стол был повернут. Причем недавно.

— И что же дальше? — осведомился инспектор с прежней невозмутимостью.

— Давайте будем исходить из прежних глубоких отпечатков на паласе — вахмистр, будьте добры, возьмитесь за этот угол стола и чуть-чуть поверните его относительно задней ножки, к боковой стене, чтобы поставить в прежнее положение… Нет, еще чуть подальше. Вот так. Итак, стол сейчас стоит так, как стоял обычно, — как видите, немного наискосок. И кресло оказывается практически зажатым в маленьком треугольном пространстве за ним. Пройти и сесть в кресло достаточно трудно. Полагаю, что мистеру Импортунато при его внушительных размерах доставила бы немало мучений попытка протиснуться к креслу за столом и сесть в него, если бы он того захотел. Правда, мистер Эннис?

Питер Эннис казался необычайно смущенным.

— Я и в самом деле не знаю, что мне сказать, мистер Квин. Разумеется, стол всегда стоял именно так. Я даже представить не могу, как это я не заметил, что его переставили. Если бы не шок…

— Может быть, может быть, — дружелюбно ответил Эллери. — А вы, мистер Импортуна? Вы что же, тоже не заметили этой перестановки?

— Мистер Импортуна редко заходит сюда… — поспешил сказать Эннис.

— Я могу и сам ответить, Питер, — сказал Нино Импортуна, и молодой человек покраснел снова. — Я сразу, как только вошел, заметил, что стол переставлен, мистер Квин. Но я думал, что это полиция сдвинула его во время первого осмотра места происшествия.

Взгляд Нино был совершенно непроницаем.

— Разве это что-то меняет? Вы что, видите в этом какой-то особый смысл?

— Любое несоответствие что-то меняет, — ответил Эллери. — Да, я вижу во всем этом особый смысл, мистер Импортуна. Точно так же, как в пуговице и в отпечатке ботинка…

— В пуговице? В отпечатке ботинка? — мультимиллионер уставился на Эллери. — Какой еще пуговице? Каком ботинке? Мне никто ничего не рассказывал.

Инспектор с готовностью принялся объяснять.

— Пуговица и отпечаток ботинка были ложными уликами. Их сфабриковали с целью бросить тень на вашего брата Марко, — подвел он итог.

— Видимо, перестановка стола преследовала ту же цель, — продолжил Эллери. — Марко — левша. Если стол стоит так, как стоял, когда мы пришли — параллельно стене — то просто напрашивается вывод: удар по голове Джулио был нанесен левшой. Это должно было бы стать в наших глазах еще одним доказательством виновности Марко. Или, по крайней мере, не приходило бы в противоречие с той версией, которую нам пытаются навязать, подбрасывая пуговицу и фабрикуя след.

Однако теперь мы знаем, что стол передвинули нарочно. Ведь что получится, если поставить его в обычное положение, в каком он был к моменту удара? Получается, что левша просто не сможет ударить Джулио по той стороне головы, на которой находится смертельная рана. У него просто-напросто не получится размахнуться здесь кочергой. И убийца понимал это. Чтобы навязать нам версию, что удар был нанесен левшой, ему пришлось переставить стол. Значит, теперь нам следует распрощаться не только с пуговицей и отпечатком ноги, но и с ударом, который нанес левша. Короче, абсолютно все улики против Марко сфабрикованы. Марко, разумеется, это сильно облегчит жизнь, а вот нам теперь абсолютно не за что зацепиться.

Эллери поглядел на отца.

— Ты знал про письменный стол?

Инспектор Квин кивнул.

— Потому я и хотел, чтобы ты побывал здесь сам. Эти ловкие трюки больше в твоем духе. В жизни они встречаются реже, чем в романах.

— Мне кажется, я не совсем понимаю вас, — прохрипел Импортуна.

— Кому-то надо было свести счеты не только с Джулио, мистер Импортуна, но, видимо, также и с вашим братом Марко, — пояснил Эллери. — Во всяком случае, он специально постарался и сфабриковал ложные улики против Марко. Скажите нам — кто так ненавидел Джулио и, по-видимому, Марко, что одного убил, а другого попытался выставить убийцей?

— На этот вопрос я уже отвечал и объяснил все про Марко инспектору Квину и другим полицейским чинам. Что до Джулио, то я даже представить себе не могу, кто мог его ненавидеть. Знаете, он был похож на этакого толстого и веселого щенка сенбернара. Легко запутывал все дела, но сердиться на него было невозможно — он просто обезоруживал своим добродушием. Никогда не был подлым и никому не стремился навредить. Наоборот, всегда веселился, шутил, любил людей, был щедрым и всегда готовым прийти на помощь. Он был очень кротким человеком…

— Вы нарисовали портрет святого, мистер Импортуна, — проговорил Эллери. — Но портрет, который висит у него в апартаментах, выдает, что у этого святого были кое-какие грешки. Быть может, азартные игры.

— Если вы хотите таким образом намекнуть, что он мог оказаться в трудном финансовом положении из-за проигрыша, то это просто смешно, мистер Квин. Я уверяю вас, это не соответствует действительности. А если бы даже и было правдой, то Марко и я всегда выручили бы его.

Теперь губы Нино растянулись в действительно нежной улыбке.

— А может, то была страсть к женщинам, — предположил Эллери.

— Женщины? Да, у Джулио было много подружек. Но когда он их покидал, у них не было оснований его ненавидеть— они только становились от этого богаче и счастливее.

— У женщин иногда бывают мужья, мистер Импорту-иа. Ревнивые мужья.

— Джулио не связывался с замужними женщинами, — отрезал мультимиллионер. — У нас в семье на это было строгое табу. Отношение к браку как к святыне было воспитано в нас с детских лет. Переспать с замужней женщиной для Джулио было все равно что изнасиловать монахиню.

— А как насчет бизнеса, мистер Импортуна? Вряд ли вы трос смогли подняться так высоко, никому не перейдя дорогу и даже не поломав пару-тройку жизней. В делах Джулио тоже оставался святым?

Чувственные губы Нино снова растянулись в улыбке.

— Вы не особенно почтительны к покойному и чересчур любопытны, мистер Квин.

— Только потому, что произошло убийство.

Мультимиллионер кивнул.

— Вы просто одержимы этим делом, как я вижу. Нет, мистер Квин, Джулио никогда особо не интересовался крупными сделками. Он часто говаривал, что был бы гораздо счастливее, если бы мог целыми днями продавать в лавочке помидоры и сыр. Ваше утверждение, конечно, я нс могу безоговорочно опровергнуть. Чтобы делать большие деньги на международном рынке, надо быть человеком бесчувственным. Бесчувственными были Марк о и я, раз уж это так необходимо. Но Джулио я никогда не просил участвовать в подобных делах. Да он и сам отказался бы. Он бы улыбнулся, услышав это, и признал, что я охранял его душевный покой. Как я уже говорил, он был благочестивым и добрым человеком. Каждый, кто его знал, любил его.

— К сожалению, не каждый, — возразил Эллери. — Есть по крайней мере один человек, про которого этого не скажешь. А как насчет Марко, мистер Импортуна? Марко любят все?

Нино покачал мощной головой. Эллери так и не понял, был ли это знак отрицания или признак досады, которую вызвал его вопрос. Он быстро и мягко что-то сказал по-итальянски, и Эллери так и не понял, что. Но, поглядев в необыкновенные глаза Импортуны, он подумал: «Тем лучше».

— Мне кажется, — вдруг сказал инспектор Квин, — мы сейчас двинемся дальше и побеседуем с Марко. Это уже давно пора сделать.

Насколько можно судить о человеке по обстановке в его квартире, думал Эллери на ходу, Марко был эксцентричным интеллектуалом. Его апартаменты отличались от комнат Джулио так же, как эра модернизма от Флоренции времен Микеланджело. Вес украшения позднего викторианского стиля были либо устранены, либо переделаны, либо скрыты. Они прошли через совершенно пустую абсолютно белую комнату, напоминавшую больничную палату. Только пол был покрыт кричаще-яркими красками. Затем в глаза им бросился шедевр — какой-то скрюченный предмет мебели из совершенно невероятного материала. Вслед за ним — отдельное собрание модернистских скульптур. С одной из стен в комнату выдавался насос фирмы «Тексако», грозящий свалиться на голову любителям поп-арта. Другая комната, как видно, была предназначена для того, чтобы осуществлять в ней психоделические светомузыкальные композиции. Эллери увидел здесь дуговую лампу, прожектор, колесо для фейерверков и софиты, которые можно было включать с пульта, играя, как на органе.

Владельца этого великолепия — самого новейшего искусства— они нашли в гимнастическом зале, который служил в то же время комнатой для игр и примыкал к его апартаментам. На Марко был красно-коричневый спортивный костюм. Он сидел, скрестив ноги, на подкидной доске и держал в руках стакан виски. Блестящий бар черного дерева поблизости был явно принесен в зал откуда-то из другого места. На нем были видны следы многочисленных попоек.

— А, это ты, Нино, — Марко с трудом слез с подкидной доски, чуть не выронив при этом из рук стакан. — Слава богу! Знаешь, я уже целую вечность пытаюсь тебя найти. Даже не знаю, сколько раз звонил Вирджинии. Где ты скрывался? Боже, Нино, ты никогда не был мне так нужен, как сегодня. Сегодня самый ужасный день в моей жизни.

Марко Импортунато упал в объятия своего брата, облив его и себя виски. Нисколько не стесняясь окружающих, он зарыдал.

— Питер, — сказал Импортуна, и по его интонации, как обычно, нельзя было определить, что он чувствует. В ней не было ни гнева, ни смущения, ни сочувствия.

Питер Эннис поспешил к братьям. Он и Нино усадили Марко на кресло. Импортуна забрал у него стакан. Эннис взял в баре полотенце и принялся вытирать его куртку.

— Ничего, не обращайте внимания, — сказал мультимиллионер. — Как видите, инспектор Квин, он пьян. Надеюсь, вы отложите допрос до следующего раза.

— Нет, сэр. Я хотел бы поговорить с ним сейчас, если вы не против, — сказал инспектор и наклонился к рыдающему Марко. — Мистер Импортунато, вы знаете, кто я такой?

— Разумеется, знаю, — угрюмо ответствовал Марко. — Что за вопрос. Вы — сущая пиявка. Инспектор Какой-то-там.

— Инспектор Квин. Это мой сын, Эллери Квин. Весьма сожалею, что вам пришлось ждать нас целый день.

— Вы чертовски правы. Вот, Нино, потому-то я и напился. Все ждал и ждал ваших проклятых вопросов и не мог думать ни о чем другом, только о бедном старине Джулио. Он ведь в жизни мухи не обидел. Отдай мой стакан!

— Не стоит тебе больше пить, Марко, — возразил его брат.

Марко встал, шатаясь, и потянулся за стаканом. Импортуна загородил ему дорогу. Младший брат зарыдал и судорожно схватился за него, чтобы не упасть.

— Что вы надеетесь выведать у него в таком состоянии? — спросил Импортуна инспектора.

— Этого никогда не знаешь заранее. Но я не могу ждать, пока он протрезвеет, — ответил инспектор.

— Ну что ему может быть известно о смерти ДжуЛИО:

— Этого я не могу вам сказать, мистер Импортуна. Я как раз и хотел узнать у него об этом.

Пока шел этот разговор, Эллери воспользовался возможностью и не спеша рассмотрел мужчину в тренировочном костюме. Если Нино был коренастым и мощным, а Джулио — высоким и рыхловатым, то средний брат был изнеженным, почти худосочным и хилым. Его оливкового цвета кожа выглядела бледной, будто Марко никогда нс бывал на солнце. Вокруг рта наметились глубокие складки— явно от переживаний, а сосудики в глазах кое-где лопнули.

Видимо, Марко Импортунато в жизни очень сильно зависел от своего старшего брата и был к тому же явным невротиком. Эллери смотрел на его бледное, искаженное страхом и горем лицо, думая, что этот человек сейчас напоминает испуганного ребенка, готового спрятать лицо на груди отца. Это, впрочем, было минутное впечатление, не больше, и отнестись к нему следовало со всей осмотрительностью. Он перевел взгляд на Нино, ожидая увидеть на его лице выражение легкого презрения. И не ошибся. Нино Импортуна, как видно, был не из тех людей, которые уважают слабость, к тому же — проявленную их родными. Ои явно был неприятно задет.

Импортуна сделал знак Эннису, и секретарь снова подскочил, чтобы усадить Марко на стул. Сам Нино тем временем зашел за стойку бара, вылил из бокала большую часть виски, а ту малость, которая осталась, протянул брату. Марко судорожно проглотил содержимое бокала. Импортуна прошептал ему что-то на ухо, и он ответил кивком.

— Теперь он может говорить, — сказал мультимиллионер и взял у брата бокал.

— Мистер Импортунато, — взял быка за рога инспектор Квин, — помните, вам сегодня утром показывали золотую пуговицу с монограммой «М.И.»?

— Какую пуговицу?

— Инспектор Макай из манхеттенской полиции показывал ее вам, мистер Импортунато, и вы признали ее своей. Вспоминаете?

— О, конечно. Ясное дело! Пуговица была от моей куртки, в которой я хожу на яхте. Я так ему и сказал. Милый старикан. Только отвратительный дух у него изо рта. Передайте его друзьям, пусть они деликатно посоветуют ему последить за собой.

— Марко… — укоризненно сказал старший брат.

— Знаете, где была найдена эта пуговица?

Марко покачал головой.

— На полу библиотеки вашего брата Джулио.

— Вы этого мне не говорили!

— Можете объяснить, как она оказалась там, мистер Импортунато? И когда?

Міарко Импортунато не отвечал. Только моргал.

Инспектор Квин подошел к подкидной доске, подвинул ее и сел. Затем фамильярно хлопнул рукой Марко по волосатому колену.

— Я, пожалуй, погрешу против правил, принятых у нас в полиции, Марко — можно, я буду звать вас просто Марко? — и расскажу вам, что нам удалось выяснить относительно вашей золотой пуговицы. Вы слушаете, Марко?

— Да.

— Сначала мы думали, что именно вы были тем человеком, у которого вышла ссора с Джулио. И что пуговица оторвалась во время драки.

— Н-нет, — Марко почти энергично замотал головой.

— Но при более детальном обследовании мы обнаружили, что пуговица была не оторвана, а скорее всего отрезана ножницами. Из этого мы сделали вывод, что кто-то пытается свалить на вас убийство вашего брата. Понимаете меня, Марко?

— Конечно, понимаю, — с достоинством ответил Марко. — И знаете, что я вам отвечу? Ваше предположение просто смехотворно!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я могу вам сказать, кто отрезал пуговицу с моей куртки.

— Можете? Кто же?

— Я сам.

— Вы?

— Чик — и готово. Отрезал маникюрными ножницами. Она еле держалась, и я не хотел потерять ее. Все-таки золотая. Импортунато всегда были бережливой семьей. У нашей семьи просто не было иного выхода. Нельзя швыряться деньгами, если их у тебя нет, правда, Нино?

Марко поглядел на брата.

Импортуна никак не прореагировал на его улыбку.

— Когда это случилось, мистер Импортунато? — спросил Эллери. — Когда вы отрезали пуговицу?

— Не знаю. Какой сегодня день? Вчера. Точно. Так и не собрался сказать Тибальдо, чтобы он пришил ее обратно.

— Тибальдо?

— Это его слуга, — пояснил Импортуна.

— Куда вы дели пуговицу, мистер Импортунато?

— А что я должен был с ней делать? — обиженным тоном ответил Марко. — Естественно, положил в карман. Что же еще? Как вы сказали, кто вы?

— Моя фамилия — Квин. В какой карман вы ее положили? В карман куртки, от которой отрезали ее?

— Да, сэр. Так точно, мой капитан!

— Куртка у нас, отец? Кажется, эксперты из лаборатории взяли ее с собой.

— Да, она в лаборатории.

— Мне надо было додуматься и осмотреть ее. Можно позвонить от вас, мистер Импортуна?

— В спальне моего брата есть аппарат.

— Вы позволите, мистер Импортунато?

Марко радушно закивал.

— Звоните хоть в Токио. Или куда вам угодно.

Несколько минут спустя Эллери вернулся, озадаченно

теребя себя за нос.

— В этом деле действительно множество сюрпризов, отец. Мне только что сообщили, что в левом кармане куртки небольшая дырка, совсем незаметная, но вполне достаточная, чтобы через нее могла выпасть пуговица.

Оба Квина обменялись взглядами, полными красноречия.

— Ох уж этот тупица Тибальдо, — сокрушенно покачал головой Марко. — Лучше б ты горел огнем, а нс шел служить в мой дом. О, слышали? Я и нс знал, что я поэт.

— Скажите мне еще вот что, — проговорил инспектор Квин. — Знаком ли вам ботинок, который мы увезли сегодня? Тот, спортивный?

— Можете оставить его себе, — великодушно предложил Марко. — И второй возьмите, чтоб была пара. У меня обуви больше, чем в двух обувных магазинах.

— Вам известно, что через подошву ботин. ка проходит глубокий разрез?

— Что значит — «вам известно»? Разумеется! Это произошло — когда же? А? Впрочем, неважно. Несколько дней назад.

— Что? — озадаченно спросил инспектор. — Что произошло несколько дней назад?

— Я хотел взять в Ларчмонт одну подружку — специально, чтобы ходить под парусом. Там у меня одна из моих яхт. Подружка приехала откуда-то из провинции, и я ездил встречать ее на вокзал. И что же? Я наступил там на идиотскую жвачку, которую выплюнул какой-то пачкун. Она приклеилась и совершенно свела меня с ума. Ну, я спустился в туалет, снял ботинок и взял у тамошней служительницы ножик. Когда я выковыривал резинку из углубления в подошве, лезвие соскочило — и раз — получился такой славненький разрезик. Чистая хирургия. Впрочем, вы видели сами. Точно.

— Почему же вы раньше не сказали нам о том, что вы отрезали пуговицу от куртки и сделали разрез на подошве? — проворчал инспектор.

— А вы меня об этом не спрашивали, — парировал сердито Марко. — Никто меня не спросил. Нино, дай мне еще выпить! Эти глупые вопросы уже встали мне поперек горла!

— Нет, — отрезал брат.

Что-то в его голосе заставило Марко стушеваться. Он заморгал в смущении и решил обратить все в шутку.

— Вам следует знать, что Нино — не любитель острых ощущений. Он во всем знает меру. Так, чуть-чуть иногда, и не больше. Такой уж у меня брат. Никто и никогда нс видел его пьяным. Чересчур хитер. А, Нино?

— Думаю, — сказал Импортуна инспектору, — что мой брат ответил на ваши вопросы. Вы задали их достаточно.

— Я почти закончил, мистер Импортуна.

— Я не хотел бы препятствовать вашей работе, но если вы будете продолжать в том же духе, мне придется пригласить нашего адвоката. Мне следовало бы, собственно, сделать это с самого начала. Вы видите, в каком состоянии Марко, инспектор. Для всех нас это был тяжелый день…

— Что? — вскричал Марко. — В каком это я состоянии?

Он, пошатываясь, встал и начал боксировать, размахивая костлявыми руками.

— Попробуйте только сказать, что я пьяница! Я выдержу любой тест на трезвость.

Импортуна сделал знак, и Питер Эннис снова подскочил, чтобы помочь ему обуздать расходившегося брата. Пока они успокаивали его и насильно усаживали в кресло, Квины воспользовались случаем и посовещались.

— Если Марко отрезал пуговицу, — негромко сказал инспектор сыну, — и сам случайно сделал разрез на подошве, то наша теория о том, что из него пытаются сделать козла отпущения, рушится, как карточный домик. Пуговица случайно выпала через дырку в кармане, а отпечаток ноги на пепле — законная косвенная улика. Учитывая сделанные признания, можно предположить, что Марко действительно был в библиотеке.

— Позволь мне и после всех этих несуразиц, которые здесь на нас обрушили, сомневаться в этом.

Эллери оставил в покое свой нос и принялся теребить подбородок.

— Посмотри-ка, отец, в этом деле сплошные противоречия. Давай проясним хотя бы некоторые. Ты возьмешь Марко в оборот или я?

— Лучше я. Имцортуне взбрело в голову угрожать нам своей мощью. Выставить отсюда меня ему будет сложнее… Вы, похоже, несколько вышли из себя, мистер Импортунато? Не думаю, что в данный момент вы можете себе это позволить. Дела для вас складываются неважно.

Марко вздрогнул. Его и без того бледная кожа приобрела какой-то зеленоватый оттенок.

— Не позволяй себя заводить, Марко, — решил успокоить его брат. — Что вы имеете в виду, мистер Квин?

— Все проще простого. Теперь нам известно, что подозрения на Марко никто специально не наводил. Он сам уничтожил эту версию своими показаниями. Тем не менее мы нашли его пуговицу и отпечаток его ботинка в библиотеке Джулио. Как принято у нас выражаться, это означает, что ваш брат определенное время пребывал на месте преступления. Пока дело не дошло до окружного прокурора, я бы очень советовал Марко дать свои объяснения, если таковые у него имеются.

— Он вовсе не обязан ничего объяснять, — грубо ответил мультимиллионер. — Постепенно мне начинает казаться, что все это переходит всякие границы…

— Нино… — Марко поднял лицо, которое закрывал дрожащими руками. — Я предпочел бы сказать…

— А я предпочел бы, чтобы ты молчал, по крайней мере до того, как я приглашу Эмерсона Ланди.

— Почему я должен апеллировать к адвокату, Нино? — Марко как-то вдруг протрезвел. — Неужели я в чем-то виноват? Нет, моя совесть совершенно чиста. Если эти люди полагают, что я мог убить Джулио… Великий Боже, да ведь Джулио был famiglia — мой родной брат! Это верно, я был вчера вечером в библиотеке Джулио, инспектор Квин. И мы поссорились. Но…

— В котором часу это было, мистер Импортунато? — как бы походя осведомился инспектор Квин, словно Марко и нс сказал ничего особенного.

— Не могу точно сказать. Это было до девяти, потому что я помню — когда я уходил, девяти еще не было.

Его глаза встретились с глазами инспектора.

— Когда я оставил его, он был жив и здоров.

— А в каком состоянии была комната? Разломанная мебель, опрокинутые лампы…

— Об этом я не имею ни малейшего понятия. Когда я уходил из библиотеки, все было на своих обычных местах. У нас не было никакого рукоприкладства — видит Бог, обычный спор, ис больше. Немножко горячий разговор между братьями. Джулио и я часто спорили. Спросите Нино. Спросите, если хотите.

— Марко, я требую, чтобы ты попридержал язык, — сказал его брат. — Я просто приказываю тебе молчать. Слышишь?

— Нет! — в запале ответил Марко. — Они думают, что это я убил Джулио. Я должен убедить их, что это был не я. Задавайте вопросы, инспектор! Давайте, спрашивайте.

— О чем вы поспорили?

— О бизнесе. У нас в семье есть такой закон: все важные решения о капиталовложениях должны приниматься Нино, Джулио и мной единогласно. Если кто-то против, договор не заключается. Обычно мы легко находим общий язык. Однако недавно Нино предложил ось вать новую компанию и скупить половину канадской Арктики, потому что наш лучший геолог полагает, что там можно найти большое месторождение нефти — нет, Нино, я не буду держать язык за зубами! — еще больше, чем в Техасе и в Оклахоме. Завтра мы смогли бы заработать там по пятьдесят долларов'на каждый вложенный. Стало быть, больших капиталовложений не потребовалось бы.

Мы перепроверили сообщения и решили с Нино, что это хороший бизнес. Но Джулио никак не соглашался. Стало быть, от этого плана надо было отказываться. Нино был сердит, и я тоже. Но убивать из-за этого…

Голова его как-то странно затряслась, как у младенца или старика. Непонятно, что это было — знак отрицания или просто слабость шеи?

— Продолжайте, мистер Импортунато.

— Я думал, что, быть может, сегодня вечером он будет более покладистым, и мне удастся переубедить его. Но нет, он по-прежнему был категорически против — он вбил себе в голову, что либо кто-то подкупил нашего геолога, чтобы облегчить наш карман на кругленькую сумму, либо, даже если данные геолога верны, все равно попытка организовать добычу и транспортировку нефти за тысячу километров в ледяной пустыне приведет к экономической катастрофе. Слово за слово, и мы скоро дошли до отборных итальянских ругательств.

Марко поднял опухшее от слез лицо.

— Но Джулио не мог долго злиться. Он вдруг сказал: «Черт возьми, брат, стоит ли из-за этого ссориться? Что, мы не можем позволить себе выбросить на ветер двадцать семь или двадцать восемь миллионов? В конце концов, что — деньги? Тлен». Он засмеялся, и я засмеялся тоже. Мы обнялись с ним через стол, я пожелал ему спокойной ночи и удалился. Вот и все, инспектор. Клянусь вам.

На лбу у него выступили капли пота.

— Не хочешь ли ты сказать, Марко, что Джулио согласился на реализацию проекта? — с интересом спросил Нино Импортуна. — Ты мне еще не говорил об этом!

— У меня просто не было случая.

— Минуточку, мистер Импортуна, — перебил инспектор. — Значит, до оскорблений действием дело не дошло. Ничего из вещей вы не бросали на пол, ничего не ломали.

— Джулио и я? Да никогда в жизни!

— Мистер Импортунато, — спросил Эдлери, заметив, что отец глянул на него и тотчас же отошел, — вы и ваш брат случайно не роняли с письменного стола пепельницу?

Услышав это, Марко резко вскинул голову, но тут же втянул ее в плечи, будто черепаха.

— Что-то не помню, чтобы было такое.

— Где именно находился Джулио, когда вы уходили? Я имею в виду — в каком месте библиотеки?

— Он сидел за столом.

— И стол стоял на своем обычном месте? Наискосок?

— Верно.

— Вы или ваш брат передвигали стол, пока были в комнате?

— Передвигали? Зачем? Не думаю, что я даже прикасался к нему. А Джулио сидел за ним, не вставая.

— Вы утверждаете, что покинули библиотеку до девяти. Вы уверены в этом, мистер Импортунато? Почему?

Марко начал терять терпение.

— Пресвятая дева! Для вас что, слово мужчины ничего не стоит? В моих апартаментах меня ждала одна голубка — мы должны были пойти с ней на танцевальный вечер в четверть десятого. Уходя от Джулио, я глянул на часы. Было без нескольких минут девять. У меня как раз оставалось время переодеться. Довольны?

Он выпятил нижнюю губу.

— Что за одежда была на вас, когда вы пошли переодеться? В чем вы были у Джулио?

Губы Марко сжались. Руки его вцепились в спинку стула так, что побелели костяшки пальцев.

— Вы были в куртке, в которой ходите под парусом, мистер Импортунато? И в спортивных ботинках?

— Все, я больше не отвечаю на ваши вопросы. С меня хватит, мистер Кто-Бы-Вы-Там-Ни-Были. Вон из моей квартиры!

— О! — удивился Эллери. — Почему это вы вдруг так сразу замкнулись?

— Почему, почему. Я вижу, вы уже вбили себе в голову, что я преступник. Надо было мне послушать Нино и попридержать язык. Если хотите узнать от меня еще что-нибудь, обратитесь к моему адвокату, черт подери!

Марко Импортунато поднялся и, пошатываясь, направился к бару. Брат заступил' ему дорогу. Тот резко оттолкнул Нино, схватил бутылку виски и стал пить прямо из горлышка, закинув голову. Импортуна и Эннис подхватили его.

Воспользовавшись этим, инспектор тихо спросил:

— Что ты думаешь на сей счет, Эллери? Пуговица вполне могла незаметно выпасть у него из кармана. Пепельница могла свалиться со стола, и Марко мог наступить на кучку пепла.

— Но подумай о повернутом столе, папа. Если Марко— убийца, делать это было совершенно бессмысленно. Предположим, что он лжет, и он сам передвинул стол. Для чего? Чтобы создать видимость, что убийство совершено левшой? Но Марко сам левша. Что же он, сам себе враг?

Эллери покачал головой.

— Я просто в растерянности. В данный момент я склонен поверить ему. Стол сдвинул кто-то другой. Если только не…

Он внезапно смолк.

— Если только не что, мальчик мой?

— Понимаю… — проговорил Эллери. — Кажется, понимаю… Есть один вариант, при котором…

— Что-что?

— Папа, давай вернемся в библиотеку Джулио. И поручим своим людям принести все необходимое для дактилоскопии.

Нино Импортуна и Питер Эннис пришли следом за Квинами в библиотеку немного спустя. Они задержались в апартаментах Марко, чтобы успокоить его. Инспектор отдыхал в кресле — он заметно устал. Эллери стоял у письменного стола.

— Нам, наконец, удалось его уложить. — Эннис был слегка растрепан и теперь резкими движениями оправлял одежду. — Надеюсь, он не встанет. Марко — сущее бедствие, когда пьян.

— Тибальдо приглядит за ним, — отрезал мультимиллионер. — Мистер Квин, мы когда-нибудь закончим или нет? Я чувствую себя вконец измученным. Что там у вас опять?

— Надо прояснить эту загадку с письменным столом, мистер Импортуна.

Эллери поглядел на злополучный стол, который стоял наискось, как они его и поставили.

— Если письменный стол стоит наискосок и если мы предположим, что Джулио сидел за ним в вертящемся кресле лицом к убийце, то он бы не мог нанести левой рукой удар по той стороне головы Джулио, где была рана. Может, конечно, убийца-левша бил правой, «не своей», так сказать, рукой. Теоретически это допустимо. Но у меня сильные сомнения на этот счет. Чтобы кто-то сумел «не своей» рукой так сильно размахнуться и ударить наверняка, насмерть! Тем более если учесть, что удар был один! Нет, из этого скорее следует: если бы Марко был убийцей, то рана оказалась бы на другой стороне головы.

Эллери вдруг резко повернулся.

— Но давайте предположим, что наша гипотеза неверна, и Джулио не был в момент удара лицом к убийце.

— Я не понимаю… — начал было Импортуна.

— Момент! — вздохнул инспектор. — Как ты это представляешь себе?

— Допустим, что Джулио видел замах, сидя лицом к нападавшему и за какую-то долю секунды до удара попытался уклониться. Но в результате только развернулся в кресле на сто восемьдесят градусов. Следовательно, в этот момент он был спиной к убийце, лицом в угол, и удар был нанесен по голове сзади, а не спереди. И кочерга пришлась, следовательно, на другую сторону головы.

Эллери начал сердито расхаживать по комнате.

— Куда, к бесам, запропастился этот эксперт по отпечаткам пальцев?

— Разрази меня гром, — ругнулся инспектор. — Разрази меня гром.

Он покачал головой.

— И ведь никто не заметил, никто! Но зачем тебе дактилоскопия?

— Чтобы проверить одну догадку. Допустим, что Джулио, защищаясь от удара, инстинктивно выбросил вперед руки. Но его развернуло в кресле. И тогда он просто не мог не коснуться руками стены — вон там, в углу.

Эллери с трудом пробрался за стол.

— Где-то тут, я думаю. А, вот и он! Вот, взгляните здесь, будьте добры — Магли, если я не ошибаюсь?

— Но ведь мы тут уже сняли каждую пядь, инспектор Квин? Что же тут неясного?

Эксперт был небрит, в несвежей белой рубахе, без галстука. Судя по его физиономии, его оторвали от телевизора и бутылочки пива.

Старик, как бы извиняясь, махнул рукой.

— Вон, в том углу, Магли. На стенах. Эллери вам покажет.

Несколько минут спустя после обработки стен всеобщему взору открылись отпечатки двух ладоней на уровне плеч сидящего человека, каждый сантиметрах в тридцати от угла. Пальцы рук были направлены навстречу друг другу.

Никто не сказал ни слова, пока эксперт не собрал свой чемоданчик и не вышел.

— Вот это действительно подарок, — проговорил, наконец, инспектор, который безуспешно пытался скрыть довольную улыбку. — Выходит, все так и было. Если Джулио в момент удара был спиной к убийце, то рана у него на голове — как раз там, где ее нанес бы левша. Никаких противоречий больше нет. Никаких «но». Убийца — левша, и это совершенно достоверно, так же, как и золотая пуговица и след на пепле: ничего тут не сфабриковано, и все это — улики против вашего брата Марко, мистер Импортуна. И подозрения против него теперь — гораздо более сильные, чем раньше.

— Постойте, — пробормотал Нино Импортуна. — Но у-вас остался без ответа один существенный вопрос. Почему Джулио не оставили в прежнем положении… Я имею в виду — лицом в угол, в той позе, в какой он умер? Зачем было поворачивать его тело так, чтобы голова его оказалась на столе?

— Если бы вы не были так взволнованы, мистер Импортуна, — ответил Эллери, — вы легко ответили бы на этот вопрос сами. Основываясь на уликах, мы теперь выдвигаем версию, что убийца — ваш брат Марко. Марко нанес смертельный удар и увидел, что после неожиданного поворота кресла голова оказалась пробита именно там, где ее мог пробить только левша. А Марко — левша. Ни один убийца не хочет быть пойманным, мистер Импортуна. Иногда он заметает следы чисто машинально, даже не задумываясь. Спроси его в этот момент, он не всегда сможет объяснить, зачем он это делает. Ему подсказывает какой-то инстинкт. Вот Марко и повернул кресло там, будто Джулио был в момент удара лицом к убийце. В таком положении ударить его левой рукой было просто невозможно. Разве это не причина, чтобы не оставлять Джулио в прежней позе?

— Да, но зачем тогда Марко было переставлять письменный стол? — выдвинул следующий аргумент Импортуна. — Если бы он оставил стол так, наискось, а Джулио был бы к нему лицом, это и в самом деле выглядело бы так, будто бил правша. Но если именно Марко убил Джулио, у него были все основания оставить стол на прежнем месте. И я повторяю свой вопрос, мистер Квин: зачем ему было двигать стол и перечеркивать свой собственный план? Факты — упрямая вещь. Вы не можете вертеть ими, как захотите!

— Он прав, Эллери, — сказал инспектор, и снова устало опустился в кресло.

Эллери потянул себя за нос и пробормотал в некотором замешательстве, обыкновенно ему не свойственном:

— Н-да. Это верно. Если Марко столь хитер, что повернул кресло, то у него хватило бы ума не двигать стол. Черт, какое запутанное дело, это же надо… Надо еще раз побеседовать с Марко. Может, он сумеет это объяснить.

Но еще раз поговорить с Марко им не удалось. Ни в эту ночь, ни в другую. Они нашли его повесившимся на гимнастическом канате в спортивном зале. Он сделал петлю на нижнем конце, просунул в нее голову, затем, видимо, забрался по канату до потолка и бросился оттуда головой вниз, свернув себе шею.

Слуга Тибальдо храпел, развалившись на подкидной доске с почти пустой бутылкой бренди в руке. Много позднее, когда его привели в чувство и почти отрезвили, он заявил, что его cugino Марко — шестиюродный брат, который из родственных чувств выписал его с родины, не считаясь с расходами — неожиданно встал с постели, куда был уложен, и вызвал его на соревнование — кто кого перепьет. Как настоящий мужчина, он принял вызов, старался не отстать от Марко, а потом — ничего не помнит. Последнее, что помнит, повторял он, всякий раз крестясь, — глаза шестиюродного брата Марко, которые горели, как два адских огня.

— Эх, парень, при таком прыжке не промахнешься, — проговорил инспектор, когда они наблюдали, как Марко вынимают из петли. Эксперты из лаборатории взяли на исследование большую часть каната, а также петлю.

— Не казнись, Эллери. Я ведь так же, как и ты, не хотел верить во все эти улики, которые уж больно прямо указывали на Марко. И все же дело было ясно с самого начала. Вес было за то, что Марко — убийца: потерянная пуговица, след, удар слева. А теперь вот еще и самоубийство. Оно равносильно признанию вины… Ну что с тобой, Эллери. Почему у тебя такая кислая мина? Ты что, все еще не удовлетворен?

— Что ж, прямой вопрос — прямой и ответ. Нет, не удовлетворен.

— Почему же. Что тебя еще смущает?

— Многое. Почему Марко не оставил стол стоять так, как он был? Факт самоубийства вовсе не означает признания вины, хотя его можно толковать и таким образом. Он мог повеситься просто потому, что чересчур много выпил. Мы же видели, какой он был нервный и потерянный, временами даже начинал городить откровенную чушь. Он мог убить себя, даже будучи невиновным, из страха, что подозрения все равно падут на него.

Эллери помолчал и продолжил:

— Папа, мы должны также задать и вопрос: Cui bo-no? Кому все это выгодно? Кто выигрывает от смерти братьев Импортунато?

— Знаешь, что я тебе скажу? — взорвался инспектор. — Ты просто ищешь предлог, чтобы и дальше отлынивать от своей книги. Ну, ладно, пойдем и допросим Импортуну!

— Позволь, я буду задавать ему вопросы, папа.

Инспектор только пожал плечами.

Когда эксперты принялись за работу, он отослал Импортуну и Энниса в спальню Марко. Они застали секретаря прикорнувшим в кресле, а Импортуна застыл, как каменный истукан, в метре от кровати. Ее спинка закрывала одну его ногу, и потому Импортуна производил комичное впечатление — походил на аиста, поджавшего лапу. По мультимиллионеру было незаметно, что ему пришлось за сутки потерять двух родных братьев. Грубые черты его лида по-прежнему ничего не выражали. Оно казалось отлитым из бронзы.

— Почему вы не сядете, мистер Импортуна? — спросил Эллери.

Каким бы самообладанием ни отличался этот человек, все равно было трудно глядеть на него без сострадания.

— Мы выражаем вам соболезнование, мистер Импортуна.

Нино Импортуна никак не прореагировал на эти слова и спросил с еще большей твердостью в голосе:

— Что вам угодно?

Его темно-карие глаза враждебно глядели на Эллери. По выражению их и по интонации было ясно, что теперь между ними появилось что-то отдающее холодом и смертью, но именно оно и ликвидировало разделяющую их пропасть, крепко привязав друг к другу. Наверное, это появилось не только сейчас. «Может быть, я с самого начала был его противником?»

— Кто наследует вашему брату Джулио, мистер Им-портуна? И кто — Марко? Ведь оба они не были женаты.

— Никто.

— Как — никто?

— Концерн.

— Единственным владельцем которого теперь являетесь вы?

— Разумеется. Я — последний из братьев. Последний из всей семьи.

— Я думал Тибальдо — какой-то дальний родственник… Шестиюродиый брат…

— А… Это старая шутка Марко, в которую сам Тибальдо уже почти что поверил. Как-то после одного из визитов Марко в Италию, Марко сделал сестре Тибальдо ребенка. Это было уже несколько лет назад. Чтобы успокоить Тибальдо, Марко определил его к себе в слуги и в то же время много сделал для девочки. Этот пьяный болван вовсе нам не родня. А если вы хотите выяснить, кому выгодна смерть Джулио и Марко, мистер Квин, так ответ один — мне и больше никому.

Они некоторое время неотрывно смотрели друг на друга.

— Отец, — сказал Эллери, не отводя глаз, — в какое время умер Джулио по заключению доктора Праути?

— Около десяти часов. Плюс-минус полчаса.

— Мистер Импортуна, — вежливо осведомился Эллери. — Не могли бы вы нам сказать — разумеется, если не захотите воспользоваться своим правом не отвечать на вопросы — где вы были вчера вечером между половиной десятого и половиной одиннадцатого?

То, что Эллери не повышал голоса и говорил безукоризненно вежливо, в отличие от грубого тона Импортуны, дало ему заметное превосходство, которое миллионер сразу же ощутил. Поэтому он заговорил так же спокойно.

— Питер.

Эннис вскочил на ноги, разбуженный громкими голосами.

— Позвоните наверх и попросите миссис Импортуна сейчас же присоединиться к нам. Поскольку я вижу, куда клонится допрос, вы, господа, явно не будете против, если я приглашу сюда мою жену.

Все это было сказано с такой интонацией, с которой он мог бы поддерживать ничего не значащий разговор где-нибудь в клубе.

Не прошло и трех минут, а бледный как смерть Ти-бальдо объявил о приходе Вирджинии и удалился, слегка пошатываясь.

Вирджиния Уайт-Импортуна направилась прямо к своему мужу и встала рядом с ним.

Эллери, наблюдавший за ней, с интересом отметил, что она не взяла мужа под руку, не обняла-его и вообще даже не притронулась. Она встала рядом с ним прямо-таки по стойке смирно, как солдат в присутствии командира. Между ними чувствовалась невидимая стена. Она явно не испытывала желания прикоснуться к нему и не находила нужным, чтобы он прикасался к пей.

У нее были натуральные светлые волосы и умные глаза цвета фиалок, скандинавские скулы и маленький прямой нос. Эллери нашел ее просто обворожительной. В ее красоте чувствовалось что-то воздушное, неземное, почти поэтическое. Тем не менее он ощутил, что несмотря на кажущуюся хрупкость, она облачена в невидимый панцирь и постоянно готова отразить нападение. Да. Именно такую женщину только и можно было представить рядом с Импортуной. Она была с>дета в очень модное платье, сшитое нарочито просто и выгодно подчеркивавшее ее длинные ноги и стройную фигуру. Ростом она превосходила мужа, хотя тот был в туфлях на каблуках, а она нет. Это явно он запретил ей ходить на каблуках.

Эллери подумал, что ей, наверное, около двадцати пяти. Ее можно было принять за внучку Импортуны.

— Вирджиния, это инспектор Квин из главного управления полиции и его сын Эллери Квин. Мистер Квин — любитель криминалистики. Он заинтересовался нашими трудностями. Да, кстати, любовь моя, у меня еще не было случая сообщить тебе, что Марко покончил с собой.

— Марко?.. — еле слышно повторила она и больше нс произнесла ни слова. Жестокая новость, сообщенная мужем, явно потрясла ее, но она моментально взяла себя в руки. Только опустилась на стул, стоявший рядом. Им-портуна, казалось, гордился ее самообладанием. Он оделил ее полным любви и горечи взглядом.

— А сейчас, чтоб ты была в курсе дела, мистер Квин подозревает меня в убийстве. Он прямо спросил, где я был вчера вечером между половиной десятого и половиной одиннадцатого. Ты не могла бы сказать ему, где?

Вирджиния Импортуна тут же ответила:

— Мой муж и я вместе с четырьмя нашими гостями были в опере.

Голос ее, необыкновенно мелодичный, странно сочетался с ледяной сдержанностью. Эллери был просто очарован ею. Он слышал, что Импортуна боготворит свою жену, и теперь вполне понимал его. Вирджиния была достойной спутницей столь незаурядного человека.

— Мы были в нашей собственной ложе, мистер Квин, — пояснил Импортуна. — Слушали «Парсифаля». Вы, несомненно, будете шокированы, но я считаю «Парсифаля» ужасно скучным. Итальянскому крестьянину, который обожает Пуччини и Россини, вынести его необыкновенно трудно. Я никогда не был в восторге от Вагнера — в том числе и по идеологическим соображениям, несмотря на всю любовь Муссолини к Гитлеру. Но Вирджиния— почитательница Вагнера. Правда, любовь моя? А все потому, что она — истинная женщина. Я заслуживаю медали за храбрость, потому что выдержал все представление до конца. Или я не прав, любовь моя?

— Да, Нино.

— Итак, мистер Квин, в десять часов — именно это время вас интересует, не правда ли? — в десять часов, и не плюс-минус тридцать минут, а плюс-минус два часа мы пребывали вместе с миссис Импортуна в обществе четырех достойных особ. Не отлучаясь. Никто из нас не покидал ложи, кроме как в антрактах, и даже в это время мы держались вместе. Не так ли, Вирджиния?

— Да, Нино.

— Вы, наверное, хотите знать фамилии людей, которые были с нами? Извольте. Сенатор Генри Л. Фейстор с супругой, епископ Тамелти из Нью-Йорка и раввин Виикельман из синагоги на Парк-авеню. Надеюсь, раввин наслаждался «Парсифалем» в той же степени, что и епископ. У тебя тоже было такое впечатление, любовь моя? Ваш отец может перепроверить мое алиби у сенатора и у обоих духовных особ — и, конечно, не преминет сделать это, мистер Квин. Удовлетворены ответом?

— Да, — ответил Эллери.

— Хотите знать еще что-нибудь?

— Очень многое, мистер Импортуна, но у меня такое ощущение, что я трачу впустую ваше и свое время.

Коренастый крепыш-мультимиллионер только пожал плечами.

— А вы, инспектор Квин?

— Нет, сэр.

Однако при всей своей демонстративной вежливости Импортуна проявил настойчивость.

— Может быть, сейчас, когда здесь присутствует моя жена, вы зададите еще несколько вопросов ей, инспектор?

— Нет, — ответил Старик. — На сегодняшний вечер все вопросы закончены.

— Benone! Allora rivederla.

Он обернулся к жене и к Эннису, позвав их так, как зовут маленьких детей:

— Andiamo, andiamo! У нас сегодня еще есть работа по молочным предприятиям Среднего Запада, Питер. К тому же я не могу заставлять ждать вечно мистера Е., который уже поднялся наверх.

Оба Квина молча стояли и смотрели, как мимо них шествует чета Импортуна. Питер Эннис следовал за нею с опущенным взглядом. Последний из братьев вдруг остановился, а его жена пошла дальше, ничуть не замедлив темпа, и скоро скрылась из виду. Эннис чуть не налетел на внезапно остановившегося патрона.

— О, мистер Квин, мне как раз пришло в голову…

— Да-да? — откликнулся Эллери.

— Можно, я буду звать вас по имени?

Эллери улыбнулся.

— Так же, как, например, Питера?

Он увидел, что шея между светлыми волосами и воротничком Питера побагровела, и добавил:

— Это вовсе не шпилька в ваш адрес, мистер Эннис. Я просто пытался представить себе наглядно пример подобных отношений.

— Нокаут, мистер Квин! — Импортуна вернул Эллери улыбку. Зубы его были чересчур велики и приводили в некоторое замешательство. — Ищете, должно быть, для себя стоящее дело? Разумеется, на руководящем посту? У меня бы нашлась работа для человека с вашим интеллектом и темпераментом.

— Благодарю, мистер Импортуна, однако вынужден отказаться. Предпочитаю оставаться независимым.

— Ах, вот как. Ну что ж, очень жаль. Если измените свое решение, мистер Квин, вы знаете, где меня искать.

— Я вот все спраш-иваю себя… — проговорил Эллери, когда они возвращались домой в полицейской машине.

— О чем? — спросил инспектор Квин сквозь дрему.

— Спрашиваю себя — в связи с этим последним выпадом Импортуны — знаю ли я, где его искать? Я думаю — знает ли вообще кто-нибудь, включая его жену, где искать Нино Импортуну? И кто он таков? Сильный человек. Опасный человек! Раз уж мы заговорили о его жене — тебе ничего не бросилось в глаза в Питере Эннисе, отец?

— Чего это тебя болтает, как бревно в проруби? Раз уж мы заговорили о миссис Импортуна — потрясающая особа, правда? — то причем здесь Питер Эннис? И что в нем примечательного — тем более в ее присутствии? Он не обращал на нее ни малейшего внимания.

— Вот это-то и бросается в глаза! Нет, конечно, Эннис может быть вылеплен из другого теста, но я в это не верю. Просто не возьму в толк, как мужчина из плоти и крови, находясь в обществе столь обворожительной женщины, может не смотреть на нее постоянно и вообще не обращать на нее никакого внимания?

— Ну, над такими головоломками ты уж думай как-нибудь без меня. А я — пас. Дело об убийстве Джулио Импортунато для меня закончилось в тот момент, когда повесился Марко. И вот что, мальчик мой…

— Что, папа?

— Держись подальше от Импортуны. Послушай моего совета. Он тебе не по зубам. Ты на нем обожжешься… Что? Что ты сказал?

— Мистер Е., — пробормотал Эллери.

— Кто-кто?

— Мистер Е. Разве ты не слышал, что сказал Импортуна? Он не может заставлять ждать мистера Е. И я спрашиваю, кто, черт подери, такой этот мистер Е. А, пап?

Но инспектор уже спал.


Шестой месяц Июнь 1967

Плод вытягивается в длину.

Намечаются ресницы и брови.

Туловище быстро растет.


Они находились в «логове» Импортуны. Эннис, склонившийся над блокнотом, примостился на стуле рядом с флорентийским столом. Ему приходилось писать на коленях, да еще и придерживать рукой стопку деловых- бумаг, к его великому раздражению. Правда, у Энниса был свой кабинет в апартаментах, но Импортуне никогда нс приходила в голову мысль оборудовать ему постоянное место в «логове» для рабочих заседаний, которые регулярно проходили здесь уже на протяжении многих лет. Да, я действительно необычайно скромный личный секретарь, подумал Эннис, и привык довольствоваться малым во всем, включая тайную связь с женой шефа. Ну почему он не распорядился пробить хотя бы одну наружную стену и устроить большое окно, чтобы в «логове», наконец, было достаточно света? К тому же не повредил бы и новый вентилятор. Этот не справляется с постоянным сигарным дымом, даже, наверное, уже сам провонял им насквозь.

Ни одна из этих мыслей, однако, не отразилась у Энниса на лице. Он сидел и терпеливо ждал, застыв, как китайский болванчик.

Импортуна расхаживал по комнате из угла в угол. Энниса очень занимали складки на его лбу. Это были вовсе не те складки, которые появлялись, когда он хмурился, вызывая трепет управляющих и членов наблюдательных советов. Нет, эти складки выражали недовольство чем-то таким, что происходило внутри его самого.

Эннис неожиданно подумал — а может, это у него страх?

Может ли могущественный Импортуна чего-то бояться?

Ворчливый голос патрона вывел его из состояния раздумья.

— На чем мы остановились, Питер?

— На меморандуме относительно сбыта на фирме «Е.И.С.» в Цюрихе. Правление должно удвоить усилия, чтобы как можно быстрее добиться позитивного баланса.

— Вот именно, — сказал Импортуна. — Еще будет записка для миссис Импортуна. «Любовь моя, распорядись, чтобы миссис Лонгвелл свернула в моем «логове» ковер на лето и отдала его в чистку и на хранение в магазин Бажабатьяна. Я еще два дня назад просил это сделать, но не сделано до сих пор». Подпишите, как обычно.

— «С огромной любовью — Нино», — произнес вслух то, что писал, Эннис. Затем поднял глаза от блокнота и спросил:

— Что-то не так, мистер Импортуна?

— Что вы имеете в виду?

Зрелище Нино, с равномерностью маятника расхаживающего из угла в угол, просто зачаровывало. Он делал девять шагов в одном направлении и девять — в обратном. Девять и девять, ни шагом больше. Интересно, он считал при этом шаги, или его одержимость девяткой, фанатично обожаемым числом, уже сделалась у него инстинктивной, бессознательной?

— Да так, ничего конкретного. Просто сегодня утром вы выглядите так, будто чем-то обеспокоены.

— А я и в самом деле обеспокоен. Рано утром, еще до вашего прихода, мне звонили из Европы. Лопнуло наше дело в Плоешти.

— Но я думал, что там все надежно!

— Так оно и было! Я просто в толк не возьму, что там могло случиться. Без всякого предупреждения, совершенно неожиданно — пуф! — и лопнуло! Что-то не сложилось в самый последний момент. Я уже задаю себе вопрос, не изменило ли мне мое счастье… Знаете, в какой день это произошло?

— Сегодня пятница.

— Девятого числа.

— О! — воскликнул Питер Эннис. — Да. Ну, вероятно, есть счастье и в несчастье. Помните, как говаривал ваш брат Джулио? Самые сладкие дела начинались кисло. Может, то, что дело в Плоешти лопнуло именно девятого числа — это знак вам, что вы вообще не должны были начинать его?

Лоб Импортуны разгладился. Немыслимо! Мужчина такого интеллекта — и столь невероятная приверженность суеверию!

— Вы так думаете, Питер?

— Кто знает, мистер Импортуна? Если вы верите в существование магического порядка более высокого ранга…

О, господи, ну сколько еще можно выносить всю эту несусветную чушь?

Они снова принялись за работу.

Девять шагов, которые с постоянством маятника отмерял Импортуна по кабинету, регулярно приводили его к стеллажу у боковой стены. Там он поворачивался на каблуке и делал девять шагов назад. Но порой, диктуя Эннису, он останавливался, задумывался, опирался левой рукой на полку стеллажа, воздевал четырехпалую правую, глядя куда-то вниз, на ковер. Во время одной из таких пауз Импортуна вдруг поднял глаза. Взор его остановился на книгах, стоявших на полке на высоте его глаз.

На лице его вдруг отразился ужас.

— Питер! — гневно возопил он.

Эннис испуганно поднял глаза.

— Да, сэр?

— Подите сюда!

Эннис вскочил.

— Что случилось?

— Я сказал — подите сюда!

— Что-то не так, мистер Импортуна?

— Вот эта полка… Эти книги…

Он был настолько разгневан, что лишился дара речи.

— Книги? А что с ними? Они вроде в полном порядке…

— Вот именно что не в порядке! Вот эти три — эта, эта и эта — перевернуты! Что, неправда разве? Нет! Точно перевернуты!

Эннис только пролепетал:

— Ну, если вы так говорите, мистер Импортуна…

— Нет, вы сами знаете, что я говорю правду! — продолжал гневаться громовержец. — Кто вас просил их трогать? Ведь это вы их перевернули, Питер! Отвечайте!

— Вроде бы что-то такое припоминаю… Погодите, мистер Импортуна, сейчас. Нет, названий я вспомнить не могу. Просто я увидел, что некоторые из книг стоят вверх ногами. И, само собой, поставил их правильно.

— Что значит — «само собой»? Вовсе не само собой! Для чего вы это сделали?

— Ну, потому что…

— Вы что, не помните, что я категорически запретил вам прикасаться к книгам на этой полке?

Эннис стал бледным, как мел.

— Мне очень жаль, мистер Импортуна, но я запамятовал. Или спутал полку. Во всяком случае, я всего лишь…

— Вы просто не можете понять, что натворили! — рявкнул Нино Импортуна, переворачивая книги на полке. — Ничего удивительного, что сорвалось дело в Плоешти! Отныне не трогайте здесь ничего из того, что я запретил! Ясно? Свяжите меня по прямому телефону с управлением!

Эннис подбежал к столу, схватил телефон и поднес Импортуне.

— Соедините меня с Грейбшейвом… Джон! Импортуна. Собирайте совещание. Сейчас же. И подготовьте все к радиосовещанию с нашими управляющими в Европе. Отыщите Слонима в Бухаресте… Да, я знаю, что дело в Плоешти лопнуло! Но теперь я знаю почему, и думаю, что все еще можно спасти. У меня есть новое предложение по гарантиям… Да. Я буду у вас ровно…

Он поглядел на часы и тотчас же широко улыбнулся.

— …Ровно через девять минут.

Он бросил трубку, и Эннис тут же принял у него аппарат.

— Машину, Питер!

— Я уже известил Мак-Кумбза. Он ждет вас с машиной у подъезда, мистер Импортуиа. Я могу что-нибудь сделать для вас за время вашего отсутствия?

— Нет. Остальные дела мы закончим завтра утром. Займитесь пока тем, что я велел вам записать. И скажите миссис Импортуна, что по поводу нынешнего вечера я позвоню ей позднее. Я не знаю, как долго буду занят с румынами.

Импортуна улыбнулся еще раз и дружелюбно ткнул Энниса в грудь.

— Сожалею, что накричал на вас, Питер. Но вы сами рассердили меня.

Казалось, он покидал «логово» в прекрасном расположении духа.

Эннис упал в кресло Импортуны. Руки его дрожали. Он стиснул подлокотники, чтобы унять эту дрожь. Грудь его побаливала — там, где ее коснулись сросшиеся пальцы Импортуны.

Две прохладные руки сзади закрыли ему глаза.

Эннис попытался их отвести.

— Вирджиния, я не слышал, как ты подошла. Он, наверное, еще здесь…

— Он уже уехал, милый, — ответила миссис Импортуна. — Горизонт чист. Я убедилась.

Она обошла кресло, села к нему на колени и обвила обнаженными руками его шею.

— Милая, а если Эдитта или Крамп…

— Я отослала Эдитту с поручением. Час как минимум ее не будет. А Крамп с миссис Лонгвелл в кладовой. Чистят столовое серебро к сегодняшнему вечеру.

— Может, сегодня ваша вечеринка еще и не состоится. Он поручил мне передать, что позвонит тебе позже. Он намерен скупить половину Румынии и в связи с этим, возможно, задержится. Ты уверена, что…

— Ну не будь таким трусишкой, — шепнула она ему на ухо. Никто не застанет нас за чем-то недостойным. А? Как ты думаешь?

Они обнялись как всегда страстно, прямо в кресле ее супруга.

— Знаешь что, Питер, — промурлыкала Вирджиния через какое-то время.

— Что, Вирджиния?

— Не могли бы мы заняться любовью прямо здесь?

— Здесь? Где здесь?

— На столе у Нино. Он так гордится им. Только потому, что он принадлежал Медичи. Держу пари, этот стол видывал сцены и почище!

Она, смеясь, покусывала его за ухо.

— Как ты думаешь, милый?

— Предложение просто фантастическое. Но дай мне минутку передохнуть, малыш. Я еще не вполне пришел в себя.

— О! — она выпрямилась и поглядела на него. — Что-то случилось?

— Перед тем как уйти, он чуть было не оторвал мне голову. И тебе ни за что не догадаться, по какой причине.

— Наверное, ты отказался поцеловать его папскую туфлю. Или отравленное кольцо.

— Я не шучу! Как-то уже давно он строжайше запретил мне трогать книги, которые стоят вон там, на полке. Даже прикасаться к ним. Черт, я совсем забыл об этом. Все это звучало как-то слишком несерьезно. Ну совершенно ничего особенного в них нет. Книги как книги. Вчера я зачем-то пришел сюда — Нино не было — и заметил, что некоторые из них перевернуты. Стоят вверх ногами, понимаешь? Ну, ты же знаешь, как я люблю порядок во всем. Я, не раздумывая, перевернул их в правильное положение. И даже не вспомнил при этом, что он запретил мне прикасаться к ним.

— И он заметил?

— Заметил ли он? Ха! Да он чуть ли не до потолка взвился! Можно было подумать, что я совершил государственное преступление. Он снова перевернул их и пригрозил спустить с меня шкуру, если я ослушаюсь еще раз. Я еле удержался, чтобы не заехать ему по физиономии. Вирджиния, мне с каждым днем все трудней выносить его. Я не знаю, сколько еще мне придется пресмыкаться перед ним, чтобы иметь возможность время от времени ловить твои взгляды.

— Бедный мой, любимый мой…

— Нет, ты подумай — специально для чего-то держит книги перевернутыми! Клянусь тебе, Вирджиния, он тронулся с тех пор, как Марко убил Джулио и повесился.

— Да. Интересно, что это еще за новости с книгами? — задумчиво проговорила Вирджиния. Она соскользнула с колен Питера и направилась к полке. Он последовал за ней.

— Это наверняка как-то связано с его проклятыми девятками, Питер.

— Как?

— Я не знаю. Но всегда, когда у него какие-то странности, причиной тому девятки. Вот эта полка?

— Эта.

Она наклонила голову и стала читать на корешках названия — снизу вверх. «Основание Византии»! Автор — некто Маклистер. В высшей степени захватывающее чтение… «Конец Помпеи», А. Сантини. Настоящий триллер… Третья — «Ку-клукс-клан — как он есть», И. И. Боу-регар.

— Завлекательно.

— Нет, Питер. С девятками эти книги, видимо, никак не связаны. Может, все дело в остальных книжках на полке? Хотя они и стоят как положено?

— Ты имеешь в виду «Высадку пилигримов», милая? Или бестселлер из бестселлеров — «Великая хартия вольностей в Раннимеде»? Несомненный хит сезона. А теперь— у тебя просто дух захватит, малыш. Держись за что-нибудь, чтоб не упасть — «Основание Римской империи»!

Питер Эннис засмеялся. Потом огляделся по сторонам, поднял на руки Вирджинию Уайт-Импортуна и понес ее на письменный стол Медичи.


Седьмой и восьмой месяцы Июль и август 1967 года

Процесс созревания продолжается Под кожей откладывается слой жира для защиты и питания плода на первой стадии после рождения.

Девятый месяц Родовые схватки

Кожа утрачивает красноту. Явственно становятся видны ногти на ручках и ножках. Деятельность желез внутренней секреции подготавливает плод к будущим изменениям. Первые ритмичные сокращения сигнализируют о начале родов. Ребенок собирается появиться на свет,


В этот день Нино был полон шарма, почти что обворожителен. Вирджиния чуть было не влюбилась в него. Нельзя было, впрочем, сказать, что ей стоило большого труда обуздать себя. Но тем не менее.

Было 9 сентября. Торжественная годовщина. Шестьдесят восьмой день рождения Нино и пятая годовщина их свадьбы, что было неизмеримо важнее. И для Вирджинии Уайт-Импортуна и для Питера Энниса. Срок, определенный в брачном контракте, истек. До этого дня Вирджиния не имела никаких прав на наследство. Теперь— поскольку она до сих пор состояла в браке с Им-портуной и жила с ним под одной крышей — она становилась его единственной наследницей.

Пентхауз еще никогда не видел такого наплыва гостей. Весь день сюда тянулись посетители с подарками и цветами: отец Вирджинии; управляющие предприятий Импортуны, расположенных в Нью-Йорке; приятели Им-портуны по клубам; послы и другие официальные лица из иностранных представительств при ООН, которые придерживались умной тактики и заручались лишний раз благосклонностью Импортуны; коллеги из финансового мира; политики, без которых никогда ничего не обходится; даже представители церкви. Курьеры приносили целые коробки поздравительных телеграмм и приветствий от деловых партнеров Импортуны по всей стране и за рубежом.

Особое впечатление на Вирджинию произвел тот факт, что Нино впервые со дня их свадьбы посвящал все время исключительно ей. Питер Эннис неоднократно докладывал, что звонит мистер Е. и срочно желает поговорить, на что получал от Нино шутливый ответ, что дела могут подождать до завтра, а сегодняшний день принадлежит исключительно его жене. Вирджиния с трудом верила своим ушам, так как знала, что мистер Е. имел беспрепятственный доступ к Импортуне и днем и ночью.

После обеда наплыв гостей пошел на убыль и к ужину прекратился. Супруги Импортуна остались одни. Этого момента Вирджиния опасалась с самого утра, несмотря на все приятные сюрпризы этого дня. Пятилетняя супружеская жизнь все же не закалила ее в достаточной мере.

К ее изумлению, Импортуна сказал:

— Знаешь, любовь моя, Питер все еще работает за письменным столом — как я ни хотел, не удалось и его освободить на этот день. Есть кое-какие срочные дела. Я чувствую себя немного виноватым перед ним. Ты не будешь против, если я приглашу его поужинать с нами?

— Конечно нет, Нино. Какой ты внимательный! — ответила Вирджиния, стараясь говорить безразличным томом. Да, нам с Питером пока удается водить его за нос, подумалось ей. Конечно, вечер будет нелегким, как всегда, когда они оставались втроем. Но, с другой стороны, было бы еще хуже остаться вдвоем с Нино.

— Разумеется, я не буду против. Раз это доставит тебе удовольствие.

— А тебе это не доставит удовольствия, Вирджиния?

Почему он спросил? Поразительное у него все же умение — вселять в нее постоянное чувство опасности! «Нет, нет. Ничего не должно случиться такого, сказала она себе. — Я слишком долго терпела и слишком много вынесла, чтобы потерять все сейчас, в самый миг победы».

Она пожала плечами.

— Делай, как знаешь.

— Тогда я приглашу его.

Питер дал ей знать знаком, известным только им двоим, что внезапное приглашение Нино и ему тоже не доставляет особого удовольствия. Тем не менее они втроем составили за столом светскую компанию. Цезарь, шеф-повар из Швейцарии, который специализировался на итальянской кухне, превзошел сам себя, приготовив самые любимые блюда Вирджинии. Столовое вино было безупречным, шампанское — изысканным. Питер произнес тост в честь дня рождения ее мужа и годовщины их свадьбы, что вызвало у нее тихое веселье, а потом привело в возбуждение, особенно когда она подумала о том, что ее еще ждет. Она ненавидела себя в этот момент за хроническое лицемерие. Однако многолетние упражнения в притворстве помогли ей сохранить деланное спокойствие.

Питер извлек на свет божий свои подарки. Ко дню рождения Импортуны он откопал на каком-то аукционе письмо Габриэля Д’Аннунцио к его возлюбленной Элеоноре Дузе. Письмо было вставлено в массивную рамку из сусального золота, украшено изображениями лаврового венка, из-за которого выглядывали сатиры, а кроме того было снабжено фотографиями этого поэта-воииа и самой актрисы. Письмо относилось к 1899 году. Импортуна прочитал его Вирджинии вслух, а потом перевел на достаточно корректный английский. Затем пояснил суть развитой Д’Аннунцио философии страсти — «Чувственные радости — единственное, что придает ценность жизни». Импортуна явно был рад подарку.

— Питер! Как вам это удалось — найти такое сокровище, да еще написанное в мой год рождения! Я тотчас же повешу его на стену в моем «логове».

Вирджиния тоже оценила, насколько умело был подобран подарок, но сочла, что он слишком рискованный для Питера, если принять во внимание смысл письма.

Ко дню свадьбы Питер преподнес им украшенную лебедями вазу венецианского стекла, середины девятнадцатого века. Вирджиния, как и Нино, очень любила венецианское стекло, и пентхауз был полон настоящими шедеврами из vetro di trina, вазами, среди которых та, что была подарена Питером, была относительно недавней. Коллекция Импортуны включала редкостные экземпляры, относящиеся к пятнадцатому столетию. Промышленник долго благодарил за подарок, Вирджиния присоединилась к нему, следя, чтобы ее изъявления благодарности соответствовали избранной ею линии — вести себя вежливо, доброжелательно, но — не более того.

Теперь очередь дошла до нее. Она долго обдумывала свой подарок и за несколько месяцев заказала его специальному агенту в Италии. Вирджиния хлопнула в ладоши — и Крамп, важный, как генерал, вкатил в столовую сервировочный столик. На нем стояло девять больших запечатанных флаконов из превосходного хрусталя. Каждый из них был украшен монограммой «Н.И.» и наполнен бесцветной жидкостью.

— Как я всегда говорила, тебе трудно подобрать подарок, Нино, — улыбаясь, сказала Вирджиния. — Это — подарок человеку, у которого уже есть все. Прими мои пожелания счастья ко дню рождения и к годовщине свадьбы, любимый.

Ей удалось произнести это последнее слово с максимальной естественностью.

Импортуна с огромным любопытством принялся рассматривать флаконы. Вдруг его лицо просветлело.

— Irazie, sposa, — пробормотал он. — Ты вспомнила об этом. Я тронут. Irazie di nuovo.

— Но что же это? — спросил Питер. — По виду вроде вода.

Он, конечно, знал, что это. Они вместе обсуждали ее подарок.

— А это вода и есть, — ответила Вирджиния. — Во время нашего свадебного путешествия пять лет назад Нино повел меня на Пьяцца ди Спанья и показал мне колодец Бернини, вода которого обладает необычайными свойствами и необыкновенно вкусна. И в самом деле, пока мы стояли рядом с ним, к нему постоянно шли люди из квартала художников, который по соседству — Виа Маргутта и Виа дель Бабуино. Как вам нравится на-званьице? Павианская улица! Шли с кувшинами, с ведрами и наполняли их из колодца, который был сделан триста пятьдесят лет назад.

— Придумано было специально назло всем римским зубоскалам, — сказал Импортуна. — Цезарь расцелует меня, если я ему отолью этой воды. Говорят, если сварить в этой воде артишоки и цуккини, они приобретают просто необыкновенный вкус. И это правда. Сколько фантазии в твоем подарке, Вирджиния, сколько чувства. Благодарю тебя еще раз. И особенно за то, что ты посчиталась с моим маленьким суеверием — ровно девять флаконов! Я просто не знаю, что и сказать. Для меня это уже почти слишком.

— А сейчас, любовь моя, мой черед подарить тебе подарок, — сказал он и полез в нагрудный карман.

Ну вот, наконец-то. Наконец. Вот она, кульминация дня. Кульминация всех пяти этих ее лет, всех ее мучительных ночей. Под столом, под скатертью работы Ассизи, она вонзила ноготь себе в ладонь. На лице ее при этом осталась приветливая улыбка и выражение терпеливого ожидания.

— Не думаю, — продолжил ее муж, достав голубую бумагу из жилетки, — что ты забыла особое значение этой годовщины нашей свадьбы, Вирджиния.

— Нет, Нино, не забыла, — ответила она спокойно, хотя сердце ее готово было выскочить из груди.

— Пять лет назад ты поставила свою подпись под этой бумагой. По условиям договора, ты на пять лет отказывалась от всех прав на мое наследство. Что ж, этот срок истек. Ты по-прежнему моя жена и делишь со мной стол и кров.

Взгляд Импортуны, направленный на нее, преисполнился откровенной гордостью собственника. Лицо красавицы-северянки, нежная кожа, стройная фигура, плечи, открытое декольте. Она вдруг увидела, как у него в глазах зажегся огонек, которого она так боялась, и вздрогнула, но тут же взяла себя в руки.

— Уговор есть уговор, Вирджиния. Время, отведенное на испытание, кончилось. Экзамен выдержан. Эта бумага утратила всякую цену. Можешь разорвать ее, можешь сжечь, можешь сохранить на память — теперь это не играет никакой роли, любовь моя. Питер, передайте, пожалуйста, эту бумагу в полное распоряжение миссис Им-портуна!

И он протянул Эннису голубой лист, который тот молча передал Вирджинии.

— Ты поймешь меня, если я ее прочитаю, Нино?

Он махнул четырехпалой рукой и улыбнулся, показав свои большие зубы, — в знак согласия.

— Было бы глупо не сделать этого. А ты, слава Богу, не глупа. Почему ты должна доверять человеку, который некогда заставил тебя подписать этот договор? Проверь все сама.

Если это была ирония с его стороны, она все равно не остановилась бы.

— Прошу прощения, Питер.

— Разумеется, миссис Импортуна. Читайте.

Она углубилась в изучение договора, внимательно проверила все, даже дату, подписи и печать нотариуса.

Потом кивнула, свернула бумагу и сунула за вырез платья.

— Мне хотелось бы сохранить это, Нино. На память. А как обстоит дело со вторым пунктом соглашения?

Импортуна хихикнул.

— Объясните ей, Питер.

— Что-что? Не понял…

— Объясните ей, как обстоит дело с завещанием, при подписании которого вы недавно присутствовали как свидетель. То, новое завещание, которое я давал вам прочесть.

— А! Мистер Импортуна недавно поручил своим адвокатам составить новое завещание, миссис Импортуна. Меня пригласили в роли свидетеля, чтобы я поставил свою подпись под ним вместе с другими двумя. Мистер Импортуна попросил меня ознакомиться с ним. Я должен пересказать миссис Импортуна его содержание?

— Будьте так любезны.

— В сущности, документ очень прост, хотя адвокат, дабы уменьшить налоги, расписал все по сложной системе трестов. Вы — наследница всего имущества мистера Импортуны.

Питер откашлялся.

— Разрешите высказать вам мои наилучшие пожелания, миссис Импортуна.

— Благодарю.

Вирджиния поднялась, подошла к мужу и поцеловала его в лоб, к его нескрываемому удивлению и удовольствию.

— Благодарю тебя еще раз от всего сердца, Нино.

— Я сделал тебя счастливой, — пробормотал Импортуна. — Ты не знаешь, с какой охотой я бы… я бы…

Он захрипел и смолк. Вирджиния воскликнула:

— Что с тобой?

Лицо его пожелтело, затем на глазах приобрело землистый оттенок. Он скорчился — явно от приступа боли.

Эннис вскочил.

— Чем вам помочь, мистер Импортуна?

Тот только махнул рукой.

— Ничего не надо. Расстройство пищеварения. Спазмы. И голова кругом идет — я сегодня слишком много выпил, а не привык к этому.

На лице его выступили капли пота. Он попытался пошутить.

— Решил сегодня позволить себе — не так часто доводится праздновать пятую годовщину свадьбы с такой женщиной, как моя жена.

— Прекрати разговаривать, — сказала Вирджиния и поднесла к его губам стакан воды. — Вот, выпей это. Питер, позвоните лучше доктору Маззарини…

— Нет-нет, он только отравит мне жизнь бесконечными обследованиями и анализами. Я лучше приму аспирин и желудочные таблетки, да пойду спать. Утром все снова будет в порядке. Вот, уже отпускает.

Импортуна с трудом поднялся.

— Любовь моя, прости, пожалуйста. Я тебе испортил такой день…

— Я помогу вам дойти до комнаты, — сказал Эннис, беря его под руку.

— Не стоит. Я уже вполне могу дойти сам, Питер. Благодарю вас. Прошу вас, вернитесь за стол и составьте компанию миссис Импортуна. Цезарь будет просто безутешен, если вы не уделите должного внимания его десерту. Увидимся за завтраком, сага.

Он еще раз помахал рукой и удалился, пошатываясь.

Питер и Вирджиния остались там, где стояли — очень близко, почти касаясь друг друга. Но стоило Питеру протянуть руку, чтобы обнять ее, и открыть рот, чтобы что-то сказать, как Вирджиния отступила на шаг, покачала головой и приложила палец к губам.

— Ну что ж, Питер, — громко сказала она. — Давайте сядем и закончим с ужином. Пожалуйста, позвоните, чтобы пришел Крамп. Или он уже и так идет?

Лишь много позднее, оставшись наедине уже совсем в другом месте, где никто не мог их подслушать, они смогли поговорить свободно.

— У тебя тоже такое подозрение, что он знает обо всем? — проговорил вполголоса Питер. — Но если так, почему он не ведет себя как обманутый муж? Не мстит? Как ты думаешь, Вирджин?

— Ты просто мастер выдумывать мне ласковые имена, — отозвалась Вирджиния, прижимаясь к его груди.

— Нет, я серьезно.

— Я не знаю, что происходит в голове у Нино. Он — сущий сфинкс.

— А почему он только несколько дней назад дал мне прочитать повое завещание? Почему пригласил меня сегодня на ужин?

— Все-таки ты трусишка! — Вирджиния засмеялась. — Успокойся. Ведь завещание в полном порядке? И больше никаких уловок? Никаких хитрых условий?

— Вообще никаких условий. После его смерти ты наследуешь полмиллиарда долларов. Везет же некоторым! — Так, как нам! — Вирджиния глубоко вздохнула. — Но, Питер…

— Да, малыш…

— Мы должны быть отныне особенно осторожны.

— Почему?

— Завещание ведь можно и изменить.

— О! На этот счет не заботься. Я думаю, все беды уже позади.


Конец беременности Ребенок появляется на свет


На следующее утро, когда Вирджиния Уайт-Импортуна уже садилась за стол завтракать, а Крамп подвигал ей стул, она спросила:

— А где пропадает мистер Импортуна?

— Он еще не выходил из спальни, мадам.

— Нино еще спит? В это время? Это на него не похоже.

— Я полагаю, что вчера у него было много волнений…

— Это верно. К тому же за ужином он почувствовал себя плохо и сразу пошел спать, — ответила Вирджиния, нахмурившись. — А что говорит Винченцо?

— Слуге мистера Импортуны строго-настрого запрещено беспокоить хозяина, пока он не позовет сам, мадам.

— Я знаю об этом. Но запреты иногда просто нельзя не нарушать, Крамп. Этим человек и отличается от робота!

— Да, мадам. Мне следует пойти и посмотреть, что с мистером Импортуной?

— Я сама схожу.

Ее пеньюар развевался, когда она быстро шла через просторные апартаменты, и она подумала: «Держи я сейчас в руке свечу, буду точь-в-точь леди Макбет».

Дверь в спальню Импортуны была закрыта. Она взялась за ручку. Та повернулась. Вирджиния подняла руку, поколебалась и тихонько постучала.

— Нино?

С некоторых пор, когда Вирджиния вскоре после свадьбы ощутила на себе прелести некоторых пунктов их брачного договора, у них были разные спальни. Ты шантажом вынудил меня выйти замуж, то кнутом, то пряником склонял терпеть твои извращения, — сказала она ему тогда. Но в брачном договоре ничего не сказано насчет того, чтобы мне спать с тобой в одной постели, после того, как ты удовлетворишь свои желания. Я требую, чтобы у меня была своя собственная спальня.

Он сразу согласился на это.

— Но ведь ты пока всего лишь выполняла свой долг, sposa, — сказал он с насмешливым поклоном…

— Нино! — Вирджиния постучала еще раз.

И все-таки он никогда не проявлял к ней физической жестокости, подумала она. Только унижал. Только! Часто она думала, что предпочла бы жестокое оскорбление мучительному унижению ее женского достоинства. Как будто она виновата, что он — импотент, и должна расплачиваться за это!

— Нино!

По-прежнему никакого ответа.

Вирджиния распахнула дверь и замерла. Крик застыл у нее в горле. Она попыталась крикнуть еще раз, и у нес получилось — громко, так, что было слышно по всему дому. Сломя голову принесся Крамп, за ним — Эдитта, Винченцо и другая прислуга, даже великолепный Цезарь и, наконец, Питер. Питер смотрел в спальню Импортуны минут пять, затем вышел из оцепенения, взялся за ручку и решительно закрыл дверь. Затем раскинул руки, оттеснил от двери всех и крикнул, перекрывая их вопли и причитания:

— Хоть раз в жизни будьте людьми! Позаботьтесь о миссис Импортуна. Полицию… Мне надо позвонить в полицию.


Послед

Плацента — это рыхловатое овальное образование в материнской утробе, через которое осуществляется питание плода во время беременности. Она отторгается и выходит сразу же после рождения ребенка.

Сентябрь-октябрь 1967 года


Расследование невероятной череды смертей в семье Импортунато-Импортуна — а все, кто занимался им, были единодушны в том, что убийство, самоубийство и убийство были звеньями одной цепи, — только начиналось, как считал Эллери. Необычайность всего происходящего вызвала у него такие головные боли, о которых он только вспоминал изредка, когда был на гребне успеха. Испытывая эти приступы мигрени, он порой думал, что зря не избрал для себя какого-нибудь хобби попроще — например, пе попытался найти убедительное объяснение той загадки, которую представляла собой лента Мебиуса.

Из фактов, касающихся убийства Нино Импортуны, можно было извлечь немного. Вечером праздничного дня, в который он праздновал шестьдесят восьмой день рождения и пятую годовщину свадьбы, промышленник ужинал в компании жены и секретаря. Во время еды неожиданно пожаловался на боли в желудке, но позвать врача отказался, потому что, дескать, недомогание пе слишком серьезно. Он отказался от всякой помощи и сам ушел к себе, пообещав принять аспирин и желудочные таблетки и лечь спать.

Придя в спальню, он вызвал своего слугу Винченцо Риччи, чтобы тот помог ему раздеться и лечь в постель. Затем отпустил Риччи на ночь. Уходя, Винченцо успел увидеть, как его хозяин открывал в ванной аптечку. Слуга, очевидно, был последним, кто видел Нино в живых — разумеется, за исключением убийцы. Нет, мистер Импортуна пе выглядел сильно больным, ему просто слегка нездоровилось.

Миссис Импортуна показала, что в ту ночь она не входила в спальню мужа и даже не заглядывала туда, боясь разбудить его. Если бы ему стало хуже, сказала она, оп бы позвал Винченцо или меня сам. А поскольку не звал, я решила, что ему полегчало, и он заснул.

Питер Эннис, личный секретарь, сразу же после ужина покинул пентхауз и уехал к себе на квартиру — в нескольких кварталах к западу.

Склянки с аспирином и желудочными таблетками стояли открытыми в ванной на мраморной полке рядом с умывальником.

Тело Нино Импортуны в шелковой пижаме, которую приготовил для него накануне вечером Винченцо Риччи, лежало на кровати, укрытое легким летним одеялом. Из-под одеяла была видна только голова, вернее то, что от нее осталось. На подушке и на спинке кровати около нее было множество крови, в других местах — очень немного. Джулио убили одним ударом. По голове Нино били множество раз. Полицейский врач насчитал девять проломов-черепа. Очевидно, Импортуна был убит во сне. Никаких признаков борьбы не было. Из комнаты ничего не пропало. По словам слуги, все вещи остались на своих местах.

Бумажник Импортуны, в котором было несколько тысяч долларов наличными и целое множество кредитных карточек, лежал нетронутым на ночном столике рядом с кроватью.

Одним из ударов были разбиты ручные часы на запястье покойного. Видимо, вечером, недомогая, Нино забыл снять их. Это были платиновые часы итало-швейцар-ского производства, очень дорогие.

Орудие убийства — тяжелая абстрактная фигура, отлитая из чугуна, валялась на испачканной кровью кровати рядом с трупом. Ни на ней, ни где-либо в спальне не осталось никаких отпечатков пальцев, кроме тех, которые принадлежали Импортуне, слуге Риччи и горничной-пуэрториканке, в обязанности которой входило вытирать пыль в комнате. По-видимому, убийца был в перчатках.

Вопрос о том, как убийца мог проникнуть в дом незамеченным, так и остался без ответа. Старый ночной сторож, отставной полицейский из Нью-Йорка, по фамилии Галленджер, клялся и божился, что никто мимо него в дом не проходил. С другой стороны, дом был велик, и уследить сразу за всеми он просто не мог. Полицейские посовещались и пришли к выводу, что решительный и быстрый человек, терпеливо выждав удобный момент, вполне мог незамеченным проскользнуть мимо Галленджера.

Войти в пентхауз убийца мог только в том случае, если у него был сообщник, впустивший его, либо заранее изготовленный ключ — так решили полицейские, внимательно осмотрев здание. Расследование они начали с предварительного допроса прислуги. Кроме того, затеяли широкий опрос в слесарных мастерских — не изготовлялся ли где-нибудь дубликат ключа.

Убийство Джулио и самоубийство Марко поколебали финансовый мир, убийство Нино — потрясло его до основания. Скачки курса акций были отмечены повсюду — в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Франкфурте, Антверпене, Цюрихе, Вене, Афинах, Каире, Гонконге, Токио, даже в южной и западной Африке, где были вложены значительные капиталы Импортуны. Не прошло и трех недель, как две биографии убитого промышленника уже наводнили книжный рынок. Телевидение собрало за круглый стол финансистов и ученых-экономистов, чтобы обсудить предполагаемые последствия смерти Импортуны. Воскресные приложения к газетам смаковали туманные аспекты его жизни: как он начинал, детали личной жизни, подробности его стремительного взлета. Вымыслам нс было границ.

Вдова Импортуны за одну ночь стала самой известной женщиной мира, о которой говорилось и писалось больше, чем про кого бы то ни было. И не только потому, что зверское убийство сделало Вирджинию (которая, по выражению одной фривольной журналистки, упала в обморок девять раз) чуть ли не самой богатой женщиной за всю историю мира. Она, бесспорно, была и одной из самых фотогеничных женщин мира. Ее скулы отбрасывали под софитами тени, придававшие лицу выражение особой печали. А большие светлые глаза делали Вирджинию на некоторых фотографиях просто нрземной красавицей.

Но если обворожительная вдова стала жертвой назойливых репортеров, спекуляций и достаточно злых сплетен, то достойный всяческого сожаления усопший, столь внезапно покинувший этот мир, оказался еще более желанным объектом любопытства всего общества. Человек, который при жизни избегал рекламы в прессе, после смерти обрел международную известность. Настоящей сенсацией стало его суеверие, которое во всех деталях ежедневно смаковали пресса, радио и телевидение. Еще бы! Оказывается, Нино Импортуна, реалист из реалистов, на протяжении всей своей жизни, всецело посвященной добыванию долларов, фунтов, франков и лир, был во власти необъяснимой веры в силу какой-то абстракции — числа девять. Для покойного число девять было осью, вокруг которой вращалось колесо его жизни.

— О’кей, — сказал вдруг инспектор Квин, — давай поговорим об этом. Выкладывай, что у тебя на уме, но не жди, что я буду слушать, раскрыв рот, Эллери. В этом деле я уже увяз по уши и вовсе не желаю, чтобы меня окончательно записали в ослы. А ведь запишут, поверь я в магию этого числа.

— Слово «магия» применительно к девятке использовал не я, — возразил Эллери. — Я только сказал, что газеты на этот раз правы. Правы в том смысле, что подчеркивают всю ту возню Импортуны с девятками. Как ты можешь закрывать на нее глаза, папа? Девятка действительно была нервом его жизни.

— Меня интересует только одно — поможет она нам арестовать убийцу или нет.

— Не знаю. Может, в перспективе и поможет.

Инспектор страдальчески поднял глаза к небу.

— Ну ладно, продолжай! Я обещал тебя выслушать.

— Начнем с самого начала, со дня рождения Нино. Когда он родился? 9 сентября 1899 года. Значит, девятого числа девятого месяца.

— Тонко подмечено!

— И девятка два раза встречается в числе— 1899.

— Добавь еще, что 1899 делится на девять. Ну и что с того?

— А чему равна сумма цифр числа 1899? 1 плюс 8 плюс 9 плюс 9? Будет 27. И 27 тоже делится на девять. А если взять сумму цифр числа 27, тоже будет девять.

— Эллери, ради бога…

— Что, разве не так?

— Не может быть, чтобы ты это всерьез…

— Для Импортуны все это было всерьез. Что заразило его на всю жизнь одержимостью девятками, наверное, сегодня не объяснит никто. Может, дата его рождения. Может, то, что он родился с девятью пальцами на руках. Может, пережил какое-нибудь психическое потрясение в день девятилетия. Все может быть. Но раз поверив в девятки, он уже не мог от них отделаться.

— Папа, ты зря недооцениваешь власть девятки над ним. Заметь, из-за нее он даже изменил фамилию. Фамилия, семья и все, что к пей относится — великая гордость итальянских контадино. Тем не менее Нино отбросил две последние буквы своей фамилии и стал Импортуной. Братья категорически воспротивились этому и не последовали его примеру. Почему Нино Импортуна вместо Нино Импортунато? Да потому, что в этой фамилии вместо одиннадцати девять букв!

Ну, что ты все качаешь головой, папа? Во всем этом кроется что-то важное, я чувствую. Я просто чувствую — и все. Давай возьмем его имя. Как оно звучало?

— Нино, разумеется.

— Вот и неправильно, Туллио. Я дал себе труд справиться. Когда он обратился в суд с просьбой о перемене фамилии, он одновременно попросил сменить имя — Туллио на Нино. Туллио его назвали, когда крестили в маленькой церкви в его родном городе, в Италии. Чтобы получить эту информацию, пришлось связаться с частным детективным бюро в Риме. Туллио. Спрашивается — зачем ему было менять это имя на Нино.

— Нино, — повторил инспектор, невольно задумываясь. — Нино. «Нино» — по-итальянски «девять»?

— Нет. Нино — это по-итальянски «дитя». Девять по-итальянски «нове».

— А есть в Италии имена, которые начинаются с «нове»?

— Нет, наверное. Иначе, я убежден, он взял бы такое имя. Так почему же «Нино»? Потому, что это имя по звучанию очень похоже на его любимое число? Не думаю. Я тут провел кое-какие исследования, папа. Только не думай, ради бога, что я свихнулся или что я пьян.

— Увы. Это мне кажется уже давно, — махнул рукой отец. — Продолжай.

— Мы никогда не докажем этого, но, кажется, Туллио Импортунато углубился в тайны девятки по макушку, прежде чем решил стать Нино Импортуной. И тут есть куда закопаться, потому что с древних времен девятка считалась числом магическим.

Ларе Порсена клялся девятью богами. В аду — девять рек. Иисус умер на кресте на девятом часу. В скандинавской мифологии говорится о девяти землях. У гидры было девять голов. Продолжать?

Инспектор было открыл рот, но Эллери, не дожидаясь, что он скажет, продолжил:

— В народной поэзии, в фольклоре полно девяток. Абракадабру носят девять дней, прежде чем бросить в реку. Чтобы увидеть народ эльфов, надо положить девять зернышек пшеницы под листик клевера. Продолжать еще?

— Пожалуй, достаточно, — простонал старший Квин. — После всех этих твоих примеров я уже верю, что девятка — просто чертово число. Но что с того, Эллери?

— Для Импортуны это значило, наверное, так много, что я готов побиться об заклад — он обращался к какому-нибудь древнему халдейскому или древнееврейскому алфавиту и ставил в соответствие каждой букве по числу. Может, тебе это покажется бессмыслицей, папа, но я просто убежден — Туллио принял имя Нино потому, что когда-то в древности кто-то разработал такую систему подсчета, по которой буквы переводятся в цифры, и имя Нино в результате дает девятку.

Инспектор Квин слушал, раскрыв рот. Наконец^ собрался с мыслями и сказал:

— О’кей, мальчик мой. Я рискну согласиться с тобой. Что мне, собственно, терять? А с другой стороны — что я выиграю? Что это нам дает?

— Вопрос надо ставить по-другому: что это давало Нйио? Видимо, немало, если его дела столь стремительно пошли в гору. Хочешь знать, до какой степени он почитал своего бога — Девятку? О том можно судить по некоторым моментам его жизни, с которыми я познакомился за последние два дня и которые, наверное, никто не воспримет всерьез.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Все договоры и другие важные документы Импортуна подписывал только по девятым числам, или по восемнадцатым, потому что 1 да 8 — это 9, или по двадцать седьмым, потому что 2 да 7 — тоже 9. Никогда — повторяю никогда! — новые договоры предприятий концерна не заключались, а существующие не расторгались в иные числа, кроме девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого.

— Возьмем теперь свадьбу Импортуны, — продолжал Эллери. — Заметь, он назначил свадьбу с Вирджинией Уайт на 9 сентября 1962 года. Девятый день девятого месяца в году, сумма цифр которого дает восемнадцать, а значит, опять-таки делится на девять. К тому же число 1962 делится на девять. Наш покойный приятель не рисковал жениться в неблагоприятный день. А неблагоприятным был любой день, не благословленный девяткой.

— Но если вспомнить, что случилось пять лет спустя, — заметил инспектор, — не скажешь, что эти девятки принесли ему счастье.

Эллери с любопытством посмотрел на отца.

— Уж не хочешь ли ты намекнуть, что его жена…

— Кто на что намекает? — перебил его инспектор. — Давай, продолжай, Эллери, я уже начал увлекаться всем этим. Какие еще девятки были у него в жизни?

— Дом, который Импортуна купил несколько лет назад, имеет номер 99. У него девять этажей. Разве можно хотя бы на миг усомниться, что он купил дом из-за этих девяток? Последовательность этого человека в поступках достойна уважения.

— Сказать, что он был просто одержим этим числом, — значит сказать правду, — торжественно провозгласил Эллери. — Знаешь, как он ходил по кабинету? По словам Питера Энниса, Импортуна, когда диктовал или рассуждал, размышляя вслух, делал именно девять шагов в одну сторону, и девять — в другую. Ни больше ни меньше. Эннис сказал, что его всегда поражала какая-то размеренность в движениях Импортуны. Он все понял, когда однажды сосчитал шаги.

— Импортуна просто свихнулся!

— Конечно. Только абсолютно безумный человек мог загребать столько денег по всему миру. Знаешь, он покупал только те собрания сочинений или серии книг, в которых было либо девять, либо восемнадцать, либо двадцать семь томов. В его апартаментах можно найти все что угодно — от серии «Вымершие птицы Гебридских островов» до «Истории гинекологии». Содержание для Импортуны роли не играло, как видно — главным было число томов.

— Гляди-ка, — сказал его отец, — бедняга, оказывается, был сумасшедшим. Ну, ладно. Но по-прежнему хочется знать, как цифра девять поможет нам выйти на преступника. Как связаны девятка и убийство?

— Ах, — сокрушенно вздохнул Эллери, — я не знаю, как девятки выведут нас на убийцу. Но я совершенно уверен в одном — с убийством они как-то связаны.

— Конечно, ты прав, — пробормотал инспектор. — Например, время убийства…

— И это тоже, да. Удар, остановивший часы Импортуны в девять часов девять минут. Я никогда бы не поверил, если бы не увидел своими глазами…

— И число ударов, — вставил инспектор Квин.

— Верно. Девять четко различимых проломов черепа. Девять ударов. Доктор Праути полагает, что Импортуна был мертв уже задолго до девятого удара.

— Вроде мы вспомнили все девятки, связанные с убийством.

— Не все, отец. А орудие убийства? Абстрактная фигура из литого чугуна, с такими хитрыми завитушками! Ты разве не заметил, что она похожа на девятку? Если так, то в самом убийстве целых четыре девятки — смерть в девять часов девять минут от удара чугунной фигурой в форме девятки, которой убитого ударили девять раз. Это уже чересчур.

Эллери покачал головой.

— Есть только одно удовлетворительное объяснение всему этому: убийца, который был отлично информирован о священной вере Импортуны в девятки, постарался нагромоздить их вокруг убийства как можно в большем количестве, чтобы отвлечь все внимание на них. Я чуть было не сказал — чтобы скрыть все под грудой девяток. Подумай хотя бы о том, что Импортуну вовсе ни к чему было бить по голове девять раз — он был мертв значительно раньше.

Может, убийца таким образом решил показать свою собственную страсть к гротеску. Так сказать, проявил болезненную фантазию? Решил, что если Импортуна жил верой в девятки, так и умереть должен в окружении их?

— Не думаю, — усмехнулся инспектор. — В таком случае убийца оказался бы таким же сумасшедшим, как Импортуна. А два сумасшедших в одном и том же деле— это уже слишком. Тут я с тобой никогда не соглашусь, Эллери.

— Признаю твою правоту.

— Ты? Признаешь? Мою правоту? Что это с тобой? — изумленно спросил отец.

— Разумеется, признаю. У человека, который спланировал такое головоломное убийство Джулио, осуществил его, а затем, когда повесился Марко, убил Нино — у этого человека никак нельзя отнять разума. Он бесспорно умен — может, ум и извращенный, но при всем при том необыкновенно острый. Обставляя убийство Нино, он специально засыпал нас девятками. Я прямо вижу, как он усмехается, предвкушая наши будущие затруднения. И тем не менее у меня странное чувство, будто…

— Он сумасшедший!

— Ты только что сказал, что он не может быть сумасшедшим.

— Значит; я изменяю свое мнение, — воскликнул Старик. — Дельце вроде этого может свести с ума целбе управление полиции.

Он и не подозревал, что настоящее сумасшествие еще только начинается.

Первое из анонимных посланий (можно было бы, конечно, называть их и анонимными письмами, но некоторые не содержали ни строчки текста) принес посыльный во вторник утром, 19 сентября.

Оно было отправлено накануне из района, который обслуживается почтамтом Большого Центрального вокзала. Почтовый штемпель от 18 числа. Конверт — обычный, средней величины, который можно купить на любой американской почте от штата Мэн до Гаваев. Адресован инспектору Ричарду Квину, управление полиции Нью-Йррка, Центр-стрит, Нью-Йорк, Н.И.10013. Адрес надписан от руки, шариковой ручкой — одной из миллиардов, ежедневно используемых во всех цивилизованных странах и, по словам знатоков, даже в некоторых нецивилизованных. К тому же буквы были печатные, так что почерковедческая экспертиза исключалась.

Первая реплика инспектора Квина, увидевшего конверт и его содержимое, была такой: «Ну почему это на мою долю!» Таким образом, она слегка отличалась от страстной молитвы Иова, добавившего к этим словам — «О, Господи!». В расследовании дела участвовали мощные полицейские силы, и среди них были чины поважнее инспектора Ричарда Квина. «Ну почему это на мою долю?» Никто не мог ответить на данный вопрос, пока Эллери не разгадал эту и другие загадки.

На почтамте Большого Центрального вокзала не удалось выяснить ничего интересного. Хотя позднее, когда Эллери обратил внимание, что индекс этого почтамта 10017 и предположил, что, видимо, последующие анонимные послания будут отправляться с почт, суммы цифр в индексах которых кратны девяти, появилась слабая надежда, что наблюдательные посты в таких почтовых отделениях смогут что-нибудь заметить. И действительно, последующие анонимки пришли с почтамта Триёоро 10035, с почтамта вокзала на Черч-стрит 10008 и с почтамта на-Мониигсайд-стрит 10026. Однако отправителя анонимок установить не удалось.

Никаких отпечатков пальцев или чего-то примечательного на конверте не было.

Когда занятые расследованием чины сошлись во мие, — нии, что анонимное послание отправлено убийцей, сверху пришло распоряжение держать в тайне содержание послания, версию, что оно отправлено убийцей и даже сам факт его получения. Руководство полиции объявило, что любое нарушение этого приказа, следствием которого стала бы утечка информации в прессу, на радио и телевидение, повлечет суровое наказание. Когда пришли очередные анонимные послания, недвусмысленный этот приказ был повторен в еще более категоричной форме.

Что же извлек инспектор Квин утром 19 сентября из обычного конверта со штемпелем почты Большого Центрального вокзала? Часть жесткой, совершенно непользо-ваиной игральной карты с красной рубашкой. Самое примечательное в ней было то, что она была разорвана строго посередине.

Это была половинка крестовой девятки.

Стоило инспектору увидеть на уголке карты цифру девять, как в его мозгу молнией блеснул образ перазор-вапной крестовой девятки. Он так осторожно взял половинку карты, будто она была пропитана ядом контактного действия, убивающим мгновенно.

— Прислано убийцей Импортуиы! — веско сказал он Эллери, который примчался в кабинет отца по его звонку. — Доказательство — то, что это именно девятка.

— И не только это!

— Что же еще? — обиженно надул губы инспектор, явно ожидавший похвалы за хорошо усвоенный урок.

— Когда было отправлено это послание?

— По почтовому штемпелю — 18 сентября.

— Сентябрь — девятый месяц. И сумма цифр числа восемнадцать — тоже девять. Кроме того, не забывай, что Импортуна был убит девятого сентября — то есть за девять дней до того дня, когда это было отправлено.

Инспектор хлопнул себя по лбу.

— Да… Тут все время надо быть начеку! Ну да ладно. Итак, половина разорванной крестовой девятки. Девятка уже говорит сама за себя. Я согласен со всеми твоими замечаниями. Я вообще согласен со всем! Несомненно, это связано с делом Импортуны. Ну и что с того, мальчик мой? Что это нам дает?

В серых глазах младшего Квина запрыгали бесенята.

— Ты никогда еще не пытался узнать свое будущее у гадалок на Кони Айленд?

— На Кони-Айленд? — проговорил Старик, чуя какой-то подвох. — Будущее?.. Нет.

— Да-да, узнать свое будущее! Разве тебе не известно, что каждая из пятидесяти двух карт колоды имеет у гадалки свой смысл, который не повторяется? Бубновая пятерка, к примеру, означает срочную весть. Валет червей — священника. Пиковый туз…

— Спасибо, просветил. Достаточно, — раздраженно перебил инспектор. — И что же означает крестовая девятка?

— Последнее предостережение.

— Последнее предостережение? — лицо инспектора Квина изумленно вытянулось.

— Нет, не последнее предостережение, папа, извини.

— Что ты путаешь меня! То последнее предостережение, то не последнее! Эллери, я сегодня не расположен к шуткам!

— А я и не шучу. Это целая крестовая девятка означает последнее предостережение. Но данная карта разорвана пополам. Если же есть только половинка карты, правило гласит, что смысл меняется на прямо противоположный.

— На прямо противоположный? — инспектор был окончательно сбит с толку. — То есть ты хочешь сказать— первое предостережение?

— Это же очевидно!

— А от чего нас хотят предостеречь?

— Не могу сказать.

— Почему не можешь?

— Потому что не знаю.

— Не знаешь? Ну, Эллери, так дело не пойдет! Ты целый час расхаживаешь тут по моему кабинету, читаешь лекции по гаданию, а в итоге — нуль! Я слушаю тебя, разинув рот, как балбес, а потом ты говоришь, что ничего не знаешь. А мне ведь писать докладную начальству!

— Папа, я очень хочу тебе помочь. Но я и в самом деле не знаю, от чего он тебя предостерегает. Впрочем, какая разница — первое это предупреждение или последнее.

С криком «Господи, дай мне силы!» инспектор выбежал из кабинета, держа в руках таинственное послание. Поздно ночью, ворочаясь в постели, он был одолеваем воспоминаниями о событиях минувшего дня. Половина карты… Первое предупреждение… Что это значит, Квин?.. Не знаю, сэр… А этот ваш шалопай — я хочу сказать, ваш сын — у него еще нет никакого мнения на этот счет? А, Квин? Что за проклятое дело!.. Нет, сэр, Эллери не знает, как объяснить… Господи! Сколько еще кошмарных снов с физиономией разъяренного шефа мне предстоит?

Второе послание пришло в таком же конверте и тоже было адресовано инспектору Квину. На этот раз, однако, там была не половина карты и даже не целая карта. Там был маленький листочек дешевой белой бумаги, на краю которого под микроскопом можно было разглядеть остатки клея и красной ткани. Водяных знаков на листке не было.

Заключение криминалистов из лаборатории гласило:

«Данный лист бумаги вырван из обыкновенного блокнота, который продается в любом магазине за десять центов. Невозможно указать, где блокнот произведен и куплен, а если бы даже и было можно…» Словом, можно не продолжать.

Содержание записки, написанной большими буквами шариковой ручкой, проясняло дело не более, чем заключение криминалистической лаборатории.

ОДИН ДРУГ МОЛОДОСТИ НИНО СТАЛ СУДЬЕЙ В ВЕРХОВНОМ СУДЕ.

И — все. Подпись отсутствовала.

Даже высшие полицейские чины решили положиться в отношении этой новой улики на суждение Ричарда Квина. Тот, в свою очередь, изложил им мнение сына — мол, послания намекают на некую девятку, хотя более точно ничего сказать нельзя. Итак, один из друзей молодости Нино якобы сделал карьеру и стал членом Верховного суда США. Остается только порадоваться за него, если это действительно так, отметил заместитель шефа полиции по правовым вопросам.

— Но я спрашиваю вас — что с того? Что из этого следует?

Характерно, что никому даже в голову не пришло, что речь может идти о Верховном суде штата Нью-Йорк. Всем сразу пришел на ум Верховный суд США с его девятью членами.

В самом послании было ровно девять слов.

— Знаете, что я скажу? — заявил шеф полиции. — Гори оно все ясным огнем!

Тем не менее принятый в полиции порядок требовал провести розыск друга молодости Нино и выяснение деталей его карьеры.

Третье послание напоминало первое: в конверте снова была совершенно новая игральная карта с красной рубашкой.

На этот раз она была целой.

Девятка червей.

— Я скоро свихнусь! — проворчал инспектор. — Что означает девятка червей у гадалки?

— Обыкновенно она означает разочарование, — ответил Эллери.

— Разочарование? Что это значит? Разочарование для кого?

— Наверное, он всего лишь хочет сказать, что разочарование ждет нас с тобой, — сказал Эллери и так сильно потянул себя за нос, что из глаз у него брызнули слезы.

Следующее анонимное послание отличалось прямотой содержания и поддавалось пониманию гораздо легче.

РАНЬШЕ НИНО БЫЛ ПОЛУПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ БЕЙСБОЛИСТОМ В БИНГХЭМПТОНЕ, ШТАТ НЬЮ-ЙОРК.

— Что, Импортуна когда-нибудь играл в бейсбол в полупрофессиональной команде? — удивленно спросил инспектор.

— Ты спрашиваешь об этом меня? — воскликнул Эллери. — Я не знаю!

В последнее время он отвечал очень громко, как будто постепенно становился глухим. Или мир становился все более глух к нему.

— Успокойся, мой мальчик. Это я просто размышляю вслух. В команде по бейсболу на поле выходят…

— Да, девять игроков, ты прав. Я уже обратил на это внимание. Спасибо.

— …снова девять слов. Это я тоже заметил. Не пойму только, что все это значит. Куда он клонит?

Меморандум, направленный инспектору Р. Квину от заместителя шефа полиции Лью В. Малавана: «Справьтесь о занятиях бейсболом Нино Импортуно или Туллио Импортунато».

— Черт меня подери совсем! — возопил инспектор. — Здесь ведь тоже девять слов!

Далее события развивались по прежней схеме. В еле-дующем конверте опять была карта, видимо, из той же колоды.

Только на этот раз девятка пик.

— Пустые хлопоты, — сказал Эллери.

— Сам понимаю, что пустые! — раздраженно буркнул инспектор. — Ты мне лучше скажи, что значит пиковая девятка.

— То и значит. Пустые хлопоты.

— И больше ничего?

— Ну, видимо, хлопоты, связанные с кем-то.

— Ас кем?

— Представления не имею. Впрочем, знаю, с кем. Скорее всего, пустые хлопоты с Вирджинией Импортуна. В конце концов, ведь это она, по-вашему, столь мерзким способом отделалась от своего супруга.

— Но ведь все эти послания совершенно бестолковы!

— Знаю. Но я и не думаю, что убийца шлет все это, чтобы указать нам какой-то путь. Разве что в психушку.

— Вот именно. Шлет просто для потехи.

— С этим я не соглашусь.

— Но ведь ты только что сам сказал!

— Мало ли что говорят люди! Все эти послания преследуют гораздо более разумную цель — точнее, более практичную: поводить за нос всю нью-йоркскую полицию и подкинуть ей работенки. Трудность в том, что… О, черт, папа, лучше уж я пойду засяду за свой роман и забуду обо всем.

— Ты что, все еще не закончил его? — холодно осведомился инспектор.

Эллери выскользнул из его кабинета.

НА РАНЧО НИНО В ПАЛМ-СПРИНГС ЕСТЬ ПЛОЩАДКА ДЛЯ ГОЛЬФА.

Тот же конверт, та же бумага, те же печатные буквы, написанные той же шариковой авторучкой.

Зацепиться не за что.

— Напоминает рекламное объявление маклера по продаже земельных участков, — проворчал Эллери. — Ты, конечно, понимаешь, на что он намекает?

— Ребенку ясно, на что, — угрюмо ответил инспектор. — На частных площадках для гольфа обычно бывает девять лунок.

— Даже если у Нино на площадке их восемнадцать…

— Знаю, Эллери. 1 плюс 8 будет 9.

— И в письме опять девять слов, черт бы его подрал, — ругнулся Эллери без стеснения. — Я хотел бы… я бы хотел знать, зачем он делает все это?

Если это письмо напоминало рекламу маклера, то следующее было совсем из другой оперы.

ИМПОРТУНА БИЛ СВОЮ МИЛУЮ ГОЛУБКУ КОШКОЙ С ДЕВЯТЬЮ ХВОСТАМИ.

— Да, — проговорил Эллери, — мне интересно только одно: неужели на покойном теперь так и будет ярлык извращенца-садиста?

— Будь уверен, пресса, узнай она об этой клубничке, так и начала бы смаковать ее, — покачал головой инспектор. — Думаешь, это правда?

— Откуда мне знать? Постельные тайны Импортуны мне неведомы. Впрочем, почему бы и нет? Человеку, который привык рисковать, располагая пятьюстами миллионами долларов, обычные супружеские радости могут показаться пресными.

— Кто это додумался назвать эту плетку из сексшопа девятихвостой кошкой?

— Ничего тут непонятного нет. Следы от девяти ее концов на коже очень похожи на царапины от кошачьей лапы. Разумеется, я знаю об этом только понаслышке.

— Ну и черт с ним.

Инспектор направился докладывать начальству о дальнейшем развитии событий.

— Постой! — крикнул ему вслед Эллери. — Есть еще такая поговорка: «У кошки — девять жизней»! Не забудь упомянуть о ней!

Прошла почти неделя, но писем больше не было.

— Все, конец, — сказал воспрянувший духом инспектор. — Ему надоело водить меня за нос.

— Нет, отец, — возразил Эллери. — Он просто решил помучить тебя ожиданием. Ты сам не замечаешь, что уже сидишь у него на крючке.

— Но откуда ты знаешь, что еще что-то придет?

На следующее утро среди прочей почты на столе инспектора лежал конверт с письмом:

НИНО ХОТЕЛ КУПИТЬ МУЗ ДЛЯ ВИЛЛЫ В ЛУГАНО (ИТАЛИЯ).

— Очко в твою пользу, — пробормотал инспектор. — Музы? Может, это какой-то намек на мафиози?

— Нет, папа, — устало ответил Эллери. — Музы — это не мафиози. Музы — это девять муз. Девять дочерей Мнемозины и Зевса: Каллиопа, Клио, Эрато — и так далее. Это из греческой мифологии.

Инспектор дрожащей рукой прикрыл глаза.

— И, разумеется, снова девять слов. У Импортуиы на самом деле есть вилла в Италии? — спросил Эллери.

— Что? А… Полагаю, есть. Даже уверен. Но какая нам разница? Это просто кошмарный сон какой-то! Неужели он никогда не кончится?

Вопрос был, в сущности, чисто риторическим. Тем не менее Эллери ответил.

— Нет, — сказал он. — Будет еще только одно. Последнее.

И два дня спустя на стол инспектора снова лег конверт. Он вскрыл его, и оттуда выпала еще одна новая карта с красной рубашкой.

Крестовая девятка.

— Но ведь он уже присылал мне крестовую девятку! — запротестовал инспектор Квин, будто неведомый его корреспондент нарушил какие-то правила. — В первом послании!

— Он присылал тебе половинку крестовой девятки, — поправил Эллери. — А это нечто совершенно иное. Кроме прочего, это доказывает, что ему пришлось купить еще одну колоду с красной рубашкой, чтобы послать тебе целую девятку крестей — ведь одну он уже разорвал.

— Это что-то меняет? — опасливо спросил отец.

— Абсолютно ничего, — ответил Эллери. — Так-, про-сто к слову пришлось. Прекрасно, господа. Вы, разумеется, понимаете, что это должно означать?

— Что? — вырвалось разом у нескольких присутствующих полицейских чинов.

— Помнишь, папа, я тебе уже объяснял значение целой крестовой девятки?

Инспектор густо покраснел.

— Прости, я запамятовал, что она значит.

— Последнее предостережение.

— Верно. Последнее предостережение. Именно. Последнее предостережение для кого? И о чем, Эллери?

— Понятия не имею.

Инспектор слабо улыбнулся, как бы извиняясь перед начальством за неудачный ответ своего отпрыска.

Тут шеф полиции взревел:

— Неужели в этом проклятом заведении никто так и не сможет объяснить, что значат эти идиотские послания?

Молчание было ему ответом.

— Можно мне высказать одно соображение? — спросил Эллери.

— Вы у нас не работаете, Квин.

— Это верно, сэр. Однако я могу заверить вас, что это было последнее послание.

— Откуда вы знаете?

— Потому что оно девятое, сэр, — ответил Эллери и загнул все пальцы на руках, кроме большого на правой.

Шли дни. Больше посланий не поступало. Как ни был ничтожен триумф Эллери, он слегка польстил его самолюбию. Сам он все эти дни отирался в управлении и собирал крохи информации. К примеру, он принадлежал к числу тех привилегированных особ, которых посвятили в тайну, что все девять посланий пришли в течение двадцати семи дней.

А двадцать семь делится на девять.

И сумма цифр числа двадцать семь равна девяти.

Все это время у Эллери в голове постоянно вертелась одна мысль: «Как-то он хочет нас одурачить, нагромождая эти девятки одна на другую. Но как?»

Инспектор Квин снова и снова перечитывал все послания'и добился того, что выучил их наизусть. Тем не менее это так и не смогло пролить свет на загадку убийства.

Ранее существовавшая версия, что Нино Импортуну вначале отравили, а уже потом убили ударами по голове, была опровергнута токсикологической экспертизой. Причиной расстройства его желудка оказалась роковая ошибка его темпераментного шеф-повара. Самым худшим ее последствием могло быть только увольнение последнего.

За день до юбилея миссис Импортуна попросила Цезаря приготовить Caccuicco alia Livornese, рагу, которое готовят, в Ливорно из даров моря. В обязательном порядке в это рагу входили отварные омар и каракатица. Цезарь настоял на том, что итальянские блюда следует готовить из итальянского же сырья. В итоге омара и каракатицу привезли из Италии самолетом. Цезарь вначале приготовил соус, в котором стал варить омара и каракатицу. Когда он попробовал, что получилось, он прямо взвыл от отвращения. По его мнению, каракатица была просто отвратительна на вкус. Он заявил, что он не будет готовить это рагу, что его честь шеф-повара будет поставлена под угрозу из-за столь отвратительного продукта. Импортуна лично поспешил на кухню, чтобы уговорить его не подавать тотчас же в отставку.

Пробуя каракатицу, он съел немалый ее кусок и без колебаний принял сторону Цезаря, который был польщен и взял назад свое заявление об отставке. Рагу было вычеркнуто из меню. Цезарь этим вечером почувствовал легкое расстройство желудка, примерно в то же время, когда у Импортуиы начались желудочные колики. К несчастью, рагу не удалось подвергнуть анализу, поскольку оно было выброшено на помойку. Следы непереваренной каракатицы правда были обнаружены в желудке Им-портуны, и исследование показало, что именно она была причиной легкого пищевого отравления. Протухшая каракатица не имела никакого отношения к убийце.

Существовала другая версия, что Нино Импортуна и его брат Джулио — а может, и все три брата — были связаны с мафией. Ее поддерживали те полицейские чины, которые утверждали, что анонимные послания — это дело рук просто какого-то сумасшедшего, а к преступлению они не имеют никакого отношения. Сторонники мафиозной версии, козыряя сицилийским происхождением Им-портунато, утверждали, что мафия проникла в некоторые отрасли концерна Импортунато и что убийство братьев — это следствие неизбежной борьбы за власть над огромной индустриальной империей.

Но и эта версия не выдержала проверки. Не удалось найти ни одного доказательства связи Нино, Марко и Джулио, а также фирм концерна с мафией. Таково было общее мнение полиции и ФБР.

Если для инспектора Квина и его коллег отсутствие продвижения в этом деле вызвало просто разочарование, то Эллери воспринял это как личное оскорбление. Роман, от которого его издатель уже давно отказался, истлевал недописанным на его письменном столе. Эллери плохо спал, по ночам вскакивал от ночных кошмаров, в которых решающая роль принадлежала девятке, за столом едва притрагивался к еде, теряя фунт за фунтом, которые отнюдь не помешали бы его и без того стройной фигуре. Он стал раздражителен и грубил даже своему отцу и экономке, бедной миссис Фабрикант, которая в эти дни постоянно ударялась в слезы.

— Что за радость увидеть хоть раз за день живое лицо, — сказал судебный медик доктор Праути, — даже несмотря на то, что у вас необычайно тоскливое настроение. Здесь меня окружают одни трупы. Как дела, Эллери? Что я могу для тебя сделать?

Судебный эксперт Праути принадлежал к поколению инспектора Квина и так же, как инспектор, являл собой ходячий музей ископаемого юмора.

— Да, ты прав. Твой диагноз подтвердился. Можешь ли ты мне что-нибудь сказать о том, в котором часу наступила смерть Импортуны?

Эллери старался не смотреть на медика, который жевал сэндвич с арахисовым маслом и тунцом, не гнушаясь соседства трупов. Эллери из этого заключил, что Сэм Праути предпочитает брать с собой обед на работу.

— В котором часу был убит Импортуна?

Доктор поднял на него глаза, не переставая жевать.

— Уж больно давно это было.

— Я знаю, что от удара наручные часы Импортуны остановились в девять часов девять минут. Я только хотел узнать, действительно ли это время совпадает с результатами вскрытия.

— Да ты знаешь, сколько вскрытий я сделал с тех пор?

— Ах, не рассказывай! Я же знаю. Ты же можешь в деталях вспомнить любое вскрытие, которое произвел хоть двадцать лет назад.

— Результаты я изложил в своем заключении, Эллери. Ты что, не читал его?

— Я его не видел. А может, ты просто не хочешь отвечать?

— Время на часах было самое идиотское. По нашему мнению, Импортуна был убит около полуночи — и даже чуть позже. Почти на три часа позже, чем показывали часы.

В глубине глаз Эллери затеплились слабые проблески интереса к жизни.

— Уж не хочешь ли ты этим сказать, что его наручные часы специально были установлены на девять часов девять минут, чтобы ввести нас в заблуждение относительно времени смерти?

— Специально или неспециально, меня не касается. Это не входит в мою компетенцию. Во всяком случае, я всю жизнь не могу понять, что это я предоставляю свою служебную информацию, как какое-то чертово справочное бюро, случайным штатским. Хочешь сэндвич? Старуха опять сэкономила на масле и на тунце.

— Я лучше умру с голоду, чем лишу тебя последнего куска. Могу ли я из сказанного тобой сделать вывод, что ты при вскрытии не нашел ничего, что противоречило бы первоначальному мнению, будто ударов было девять.

— Я же сказал, девять, значит и было девять.

— Прекрасно. Спасибо, доктор. Я покидаю тебя, оставляя наслаждаться в покое поеданием трупа тунца.

Эллери обернулся.

— И еще одно. Я буду прав, если предположу, что удар, разбивший часы Импортуны, был одним из этих девяти? Ударили по голове, но фигура соскользнула и пробила часы на запястье? Он, наверное, инстинктивно поднял руку, чтобы закрыть голову.

— Разве я говорил что-то подобное? — осведомился доктор Праути, слизывая убегающее арахисовое масло. — Тот удар по запястью, который разбил часы, был отдельным. Ни на часах, ни на запястье нет ни крови, ни мозга. Я полагаю, что удар по часам был нанесен даже другим оружием.

— Об этом написано в заключении, доктор?

— Конечно, нет. Я патологоанатом, а не сыщик. В моем заключении написано, что на часах и на запястье нет ни крови, ни волос с головы, ни мозга. Это чисто медицинское наблюдение. А все остальное уже ваша работа.

— Я с ума сойду, — пробормотал Эллери и хлопнул себя по лбу. — Почему я не настоял, чтобы мне дали прочитать твое заключение?

Он едва не бежал, оставляя врача с хрустом доедать труп яблока.

Вирджиния Уайт-Импортуна приняла Эллери в своих личных покоях. Его поразило то, что комната была обставлена, как и сотни тысяч американских квартир, в раннем колониальном стиле. Он скорее ожидал увидеть обстановку в роскошном стиле Людовика-Короля-солнца или старинном венецианском стиле.

В том, что сначала показалось ему хорошими репродукциями с известных картин, он скоро узнал оригиналы в безупречном состоянии. В комнате стоял инкрустированный шкаф семнадцатого века. Эллери готов был поклясться, что он похищен из Музея Метрополитен. Еще тут были солидного возраста стулья, которые выглядели так, будто на них когда-то сидел сам губернатор Братфорт. Вся обстановка в комнате молодой вдовы состояла из антиквариата необычайной ценности.

— Я вижу, вы удивлены моими антикварными вещами, мистер Квин, — сказала Вирджиния.

— Удивлен — не то слово, миссис Импортуна. Я потрясен до глубины души. Я полагаю, ваш муж был очень щедрым по отношению к вам.

— О да, — поспешила ответить Вирджиния.

Не чересчур ли поспешила? Эллери обратил внимание на то, как она сразу же сменила тему, будто не хотела больше говорить о Нино.

— Выражаю вам свое сожаление — вам потребовалось столько усилий, чтобы проникнуть ко мне, мистер Квин. Порой мне кажется, что я принцесса в темнице, которую охраняет свирепый дракон. Сейчас я владею бог знает сколькими домами по всему миру, причем большинство из них я никогда не видела, а сама не могу и носа высунуть на улицу из этого дома. Я уже начинаю тихо ненавидеть 99 Ист. Как долго еще это будет продолжаться?

— Думаю, пока дело не будет раскрыто, — ответил Эллери. — Простите, что занимаю ваше время…

— Бога ради. Времени у меня сейчас более чем достаточно. — Вирджиния вздохнула и поглядела на свои руки, лежащие на коленях. — Хотя адвокаты приносят мне сейчас тысячи бумаг на подпись, дел у меня не так уж много. Такое удовольствие — поговорить с кем-нибудь кроме полицейских.

— Вынужден вас разочаровать, как это ни прискорбно, — улыбаясь заметил Эллери.

Почему она так нервничает? Ей пора бы уже привыкнуть к таким беседам.

— Хотя я и не служу в полиции, миссис Импортуна, мне хотелось бы задать несколько вопросов из тех, которые обычно задают полицейские.

— О!..

Ее удивленный и огорченный тон показался Эллери наигранным. Она должна бы догадываться, что он добрался до нее с таким трудом вовсе не ради разговоров об антиквариате.

— Вас это огорчает?

Она пожала плечами.

— Мне следовало бы уже привыкнуть, но я что-то не могу. Разумеется, огорчает, мистер Квин. И даже сильно. Но ведь мне это все равно не поможет, не правда ли?

Это был хитрый ход с ее стороны. Эллери почувствовал выброс адреналина, подумав о перспективе потягаться с ней умом.

— Раз уж мы так откровенны друг с другом, миссис Импортуна, скажу, что не поможет. Разумеется, вы вправе отказаться отвечать на мои вопросы, но в таком случае я не смогу понять — почему вы так поступили бы. Мне пришлось бы допустить, что вам есть что скрывать.

— И о чем же вы хотели бы узнать? — резко спросила она.

— Та чугунная фигурка, которой воспользовался убийца, обычно стояла в спальне мистера Импортуны?

— Она никогда не стояла в его спальне. Он ее терпеть не мог.

— Вот как? И где же она стояла в таком случае?

— В гостиной.

— Этого я не понимаю, миссис Импортуна. То, что вы говорите, может оказаться важной новостью. Я прочел все протоколы ваших допросов и что-то не припомню, чтобы вы уже говорили об этом факте. Почему?

— Потому что никто до сих пор не спросил меня об этом.

Голубые глаза ее теперь засверкали, как море под солнцем. На щеках выступил румянец, и она стала похожа на детскую куклу.

— Я предполагаю, что… Впрочем, ладно, будем считать, что я просто не подумала об этом, и все.

— И очень жаль. Вы же видите, куда это нас завело, миссис Импортуна. Кто бы ни был убийцей, ему пришлось сделать довольно большой крюк, чтобы на пути в спальню вашего мужа выбрать орудие убийства. С собой он явно ничего не приносил. Или принес, но специально выбрал чугунную фигурку из гостиной. Естественно напрашивается интересный вопрос: почему именно эту фигурку? Я видел дюжину предметов в гостиной — не говоря уже о спальне мистера Импортуны, — которые точно так же могли послужить орудием убийства, если не лучше. Если не ошибаюсь, вовсе не обязательно было идти через гостиную, чтобы попасть в спальню вашего мужа. Значит, убийца специально сделал крюк, чтобы взять эту фигурку. Почему? Что в ней такого особенного?

— Откуда мне знать?

— У вас нет никаких предположений на этот счет, миссис Импортуна?

— Нет.

— А вот что касается формы этой фигурки… вам в ней ничто не показалось примечательным? Она вам что-нибудь напоминает?

Она покачала головой.

— Ну ничего, ничего, пустяки, — сказал Эллери и улыбнулся. — Расскажите мне о ней, миссис Импортуна. Вы говорите, что она не стояла в спальне мистера Импортуны, потому что он ее терпеть не мог?

— Нет. Этого я не утверждала. Я просто констатировала два совершенно разных факта. Во-первых, что она не стояла в спальне мужа, а во-вторых, что он ее терпеть не мог. Оба эти мои утверждения не соединяются словами «потому что».

— О, понимаю. Откуда она взялась?

— Это подарок.

— Мистеру Импортуне?

— Нет.

— Вам?

— Да.

— И обычно она стояла в гостиной, вы сказали?

— Да. На полочке из слоновой кости.

— Можно поинтересоваться, по какому случаю ее подарили вам? И кто?

— Два года назад мне подарили ее ко дню рождения. Что же касается человека, который ее подарил, я не вижу никакой связи между ним и убийством.

— Я по опыту знаю, — сказал Эллери непринужденно, — что никогда нельзя быть уверенным наперед, что имеет отношение к делу, а что нет. Но я вижу, что вы не хотите отвечать, миссис Импортуна, и это разжигает мое любопытство. Даже если вы не скажете мне, кто подарил вам эту фигурку, я смогу это узнать, уверяю вас. Я намерен именно так и поступить.

— Хорошо, я отвечу. Это Питер Эннис.

Сказано это было совершенно безразличным тоном, как будто Эллери не пришлось буквально выжимать из нее ответ.

— Благодарю вас, — проговорил Эллери. — Понимаю, почему вы не хотели признаваться, кто подарил вам эту фигурку. Эннис, как доверенное лицо вашего мужа и его братьев, практически проводил в этом доме большую часть дня. Мужчина он видный, привлекательный и гораздо больше подходил бы молодой и очень красивой хозяйке дома, чем ее низенький, безобразный старик-муж. Если бы выяснилось, что молодой секретарь делает дорогие подарки молодой хозяйке дома, могли бы пойти сплетни, среди слуг уж точно пошли бы. А мистер Им-портупа, он знал, что эту фигурку вам подарил его секретарь?

— Нет. Я что-то наврала ему. Сказала, что купила ее сама.

Ее блестящие волосы вдруг показались ему растрепанными, и вообще она выглядела в этот момент как-то на редкость беззащитно.

— Вы жестокий, мистер Квин. Вы знаете об этом? Нино был ревнив. Не могу сказать, что у меня была легкая семейная жизнь. В моем замужестве были некоторые обстоятельства, которые… — Она смолкла.

— Да, да, я слушаю, — Эллери попытался вытянуть из нее продолжение, но она только улыбнулась и покачала головой.

— Вы такой же хитрец, как и все остальные. Все, отправляйтесь, мистер Квин. Мне не хотелось бы продолжать этот разговор с вами.

Она поднялась и пошла к двери.

— Крамп проводит вас.

Она дернула за шнурок звонка.

— Сожалею, что расстроил вас, миссис ИмпОр^уна. Если бы вы знали меня лучше, вы убедились бы, что на самом деле я вовсе не жестокий, просто до смерти не люблю лжи. Не могли бы вы сказать мне еще кое о чем?

— Все зависит от того, о чем именно вы хотите знать.

— Такие фигурки, как и картины, обычно имеют название. Как называется эта?

— Как-то называется… Как-то сложно… Там снизу приделана такая маленькая табличка с названием. — Она наморщила лоб, но затем лицо ее прояснилось. И в этот момент нельзя было даже мысли допустить, что эта женщина может быть хоть в чем-то виновна. — Вспомнила! «Рождение ребенка на свет».

«Ну ты и злодей, Эннис», — подумал Эллери.

Крампу не удалось проводить Эллери к выходу. Правда, он двинулся было британским строевым шагом в том направлении, всем своим видом демонстрируя, что сделает это, но Эллери остановил его уже шагов через десять.

— Прежде чем уйти, мне хотелось бы поговорить с мистером Эннисом. Он на месте?

— Я могу посмотреть, сэр.

По тому, как это было сказано, Эллери вдруг понял, что дворецкий нашел эту идею блестящей.

— Будьте добры.

Значит, Крампу было известно о связи Вирджинии и Энниса, и он ее не одобрял. Нет людей более щепетильных, чем старомодные слуги с дворецким во главе.

— Мистер Эннис велел передать, что он слишком занят, сэр.

— Какое совпадение, тоже слишком занят. Так что мы сможем заняться вместе. Как к нему пройти, Крамп?

— Мистер Эннис просил передать, сэр… — На этот раз тон Крампа выражал сожаление.

— Всю вину я возьму на себя, Крамп. Где он?

— Благодарю вас, сэр. Прошу сюда, мистер Квин.

С нескрываемым удовольствием он провел Эллери в «логово» Нино Импортуны. Там, в кресле своего покойного шефа, за столом Медичи, восседал негодяй личный секретарь, погрузившись в различные документы. Оторвав глаза от бумажек, Питер Эннис поглядел на них с явным раздражением.

— Я велел Крампу передать вам, что я слишком занят, чтобы принять вас, Квин. У меня просто нет времени толочь воду в ступе, все равно ничего нового мы не добьемся. Крамп, я буду вынужден сообщить миссис Им-портуне, что вы не исполняете своих обязанностей.

— И в результате накажете невиновного, — сказал Эллери с необычайной любезностью. — Крамп как истинный англичанин исполнял свой долг. Я прорвался к вам, только применив грубую силу. Вы разрешите мне сесть? Ведь наш разговор продлится некоторое время. Нет? У меня такое ощущение, что вы не особенно хотите говорить со мной.

— Хорошо, — сказал Эннис и пожал плечами. — Я вовсе не собираюсь уступать вам, Квин. И если я согласен поговорить, то только для того, чтобы поскорей избавиться от вас.

Эллери сел в кресло для посетителей, украшенное глубокой резьбой, и тут же пожалел об этом.

— Тот, кто купил это кресло, должно быть, сохранил в себе дух инквизиции. Полагаю, это был Импортуна. Раз уж речь зашла о нем, скажите, у него был друг молодости, который позднее стал членом Верховного суда США?

— Может и был, но Импортуна мне никогда о нем не рассказывал.

— Тогда поставлю вопрос иначе: Импортуна когда-либо связывался с членом Верховного суда — по телефону, телеграфу, как угодно, хоть голубиной почтой?

— Насколько мне известно, нет.

— А получал ли он когда-либо письма от члена Верховного суда?

Питер усмехнулся.

— Вам не откажешь в настойчивости. Нет, ни о чем таком я не знаю. А что там случилось с этим судьей?

— Играл ли Импортуна в молодости в бейсбол за полупрофессиональную команду?

Губы Питера еще сильнее растянулись в усмешке.

— В бейсбол? Нино Импортуна? Если б вы его знали близко, Квин, вы бы поняли, насколько смешной вопрос задаете.,

— Смешной или нет, а вы на него не ответили.

— Он упустил возможность посвятить меня в столь ужасный грех молодости. И среди его бумаг я что-то не находил ничего, указывающего на этот факт. — Усмешка исчезла. — Вы что, серьезно?

— Бингхэмптон, штат Нью-Йорк. Вам это о чем-нибудь говорит?

— В связи с Импортуной? Бингхэмптон? Ни о чем не говорит.

— Владеет ли… владел ли он ранчо в Палм Спрингс, штат Калифорния?

— Владеет… владел.

— В самом деле? Может, я в конце концов все-таки напал на след?

Эллери подался вперед.

— На ранчо есть площадка для гольфа?

— Площадка для гольфа? Бог мой, да кто вам рассказал такое?

— Есть или нет на ранчо в Палм Спрингс площадка для гольфа?

— Можете оторвать мне голову, но вам от этого легче не станет. Импортуне так же не могло прийти на ум поиграть в гольф, как добропорядочной матери семейства записаться в герлскауты и уйти в поход. Он считал гольф преступной тратой времени. Нет, у Нино не было площадки для гольфа: ни в Палм Спрингс, ни еще где-либо. У него никогда не было даже клюшки для гольфа. Да он, наверное, и не знал, как играют в этот гольф.

Эллери схватил себя за нос и дернул, чтобы болью заглушить разочарование.

— Среди вещей Нино не попадалась ли вам случайно девятихвостая кошка?

— Что-что?

— Девятихвостая кошка. Плетка, проще говоря. Нам намекнули, что Нино Импортуна любил ею пользоваться. Что вы на это скажете, господин личный секретарь?

Питер вскинул голову.

— Заверяю вас, что отношения наши не были столь близкими, чтобы я мог вам что-нибудь сказать на этот счет.

Питер расхохотался, откинувшись в кресле.

Потом он вдруг перестал смеяться.

— А если вы имеете в виду интимную сферу его жизни, то обращаетесь не по адресу. Тут лучше было бы обратиться прямо к его жене. Но я надеюсь — собственно, я даже уверен в том, что она просто плюнет вам в физиономию.

— Я только что говорил с миссис Импортуна, и между прочим она сказала, что ее супружеская жизнь не так уж…

— Я не стану рассуждать с вами о вещах, которые меня не касаются, — высокомерно ответил Питер. — И вас не касаются тоже.

— Был ли Импортуна любителем женщин? Уж об этом-то вы наверняка знаете.

— Любителем женщин? Но ведь он же был имп… — Питер в ужасе замолчал.

— Импотентом?.. — мягко спросил Эллери.

— Мне не стоило это выбалтывать! Это касается только миссис Импортуна и никого больше. Пожалуйста, забудьте о том, что я вам сказал. Хотя, конечно, вы не забудете.

— Разумеется, не забуду. Откуда вы знаете, что мистер Импортуна был импотентом? Он что, сам вам рассказал?

— Нет, ни один мужчина не скажет об этом другому, тем более если тот моложе его. А уж такой маленький Наполеон, как Нино Импортуна, и подавно.

— Значит, вы узнали об этом от его жены. Верно?

— Я больше ни слова не скажу.

Эллери тут же любезно переменил тему беседы.

— У меня еще есть вопрос, ответ на который никак не обременит вашу совесть. Заказывал ли Импортуна кому-нибудь скульптуры девяти муз для своей виллы в Лугано? И вообще, есть ли у него вилла в Лугано?

— Вилла есть. Но о заказе на скульптуры я ничего не знаю. Хотя именно я должен был бы знать, потому что как раз в мои обязанности входило бы заниматься этим проектом. Ни одного попадания, Квин. Все в «молоко». Вы что, действительно хотите продолжать эту игру?

— Я начинаю думать, что кто-то нарушает правила этой игры, — проворчал Эллери. — Еще один вопрос, Эннис, и я оставлю вас в покое. Импортуна любил карты? Я имею в виду покер, бридж, канасту — словом, какую-нибудь карточную игру?

— Его абсолютно не интересовали карты и вообще азартные игры. Только игра на бирже. Но когда он играл там, это было скорее искусство, чем ставка на случай.

— А как насчет гадания на картах?

— Нет, положительно, вас кто-то сегодня попотчевал ЛСД. Нино Импортуна не гадал насчет своего будущего— он предпочитал делать его своими руками.

— Кто такой мистер Е?

— А вы резвый молодой человек, Квин, — посетовал Эннис. — Мистер Е? Сейчас, когда империя Импортуна рушится, я могу вам сказать об этом. Мистер Е был его личным экспертом по вопросам рынка — своего рода экономическим шпионом. Когда босс интересовался каким-нибудь новым предприятием, когда чувствовал, что оно на подъеме или ему грозит спад и его можно купить по дешевке— короче, при каждой многообещающей сделке, — он предварительно отправлял мистера Е прозондировать почву. Мистер Е практически жил в самолетах, причем даже верблюды не являются для него непривычным видом транспорта. Свои сообщения он всегда присылал мистеру Импортуне лично и никому больше: ни Джулио, ни Марко.

— Как его зовут на самом деле, ведь он же не просто мистер Е?

— Нет. Е — это только первая буква. Но больше я совершенно ничего не знаю. Мистер Импортуна никогда не выдавал его имени, и он не значится ни в каком списке сотрудников. По работе я ни разу с ним не сталкивался, за исключением тех случаев, когда мне поручалось организовать его встречу с шефом.

— Если Импортуна хотел установить контакт с мистером Е, как он с ним связывался?

— Они использовали определенное кодовое слово, назвав которое можно было получить телеграмму. Адреса для таких телеграмм были практически во всех больших городах мира. Обо всем этом я уже информировал полицию. Думаю, там вам должны были сообщить обо всем этом.

— Вовсе не обязательно.

Эллери вздохнул.

— Этот мистер Е, вероятно, весьма таинственная личность?

— Крупные сделки всегда были покрыты тайной. Во всяком случае для меня, — ответил Питер Эннис. — Но раз уж мы заговорили о тайнах, и раз уж вы отняли у меня так много времени, не могли бы вы разгадать одну загадку? Она просто не выходит у меня из головы с тех пор, как все это приключилось. А вы как раз знамениты подобными штучками.

— Мои достижения в этом деле до сих пор не оправдали такой моей репутации, — возразил Эллери. — О чем, собственно, речь?

— Это было прошлым летом. Кажется, в июне. Мистер Импортуна диктовал мне письмо в этом кабинете. При этом он расхаживал и внезапно остановился и уставился вон на ту книжную полку. А когда повернулся, чуть шкуру с меня не спустил, как будто схватил меня за руку при попытке украсть кошелек. Я как-то заметил, что некоторые книги стоят вверх ногами. А поскольку человек я очень аккуратный, я поставил их правильно. Вот за это-то он чуть не свернул меня в бараний рог. Он снова перевернул книги и напомнил мне, что запретил раз и навсегда касаться книг на этой полке. Он даже обвинил меня в том, что из-за перестановки книг у него лопнула одна сделка. Что, черт возьми, такого особенного в этих книгах? И почему они должны приносить несчастье, если стоят как положено?

Эллери подскочил к перевернутым книгам.

«Основание Византии» — прочитал он заголовок, перелистал первые страницы. Точно так же поступил с двумя остальными: «Ку-клукс-клан как он есть» и «Конец Помпеи».

Поставив их в прежнем положении, Эллери перелистал некоторые из тех томов, которые стояли правильно.

Потом повернулся к Питеру и покачал головой.

— Нет, Импортуна определенно был малость сумасшедшим. Какой филателист в нем пропал, подумать страшно! Он что, интересовался историей?

— Ничуть. Вряд ли он читал что-нибудь кроме биржевых сводок и деловых писем. Я не знаю, почему он купил эти книги. Может быть, просто потому что эта комната считается библиотекой, а какая библиотека без книг?

— Эти три книги стоят тут не просто для виду, Эннис. Вы же знаете, что он был одержим числом девять. В этой книге на основании археологических исследований автор доказывает, что Византия была основана в 666 году до рождества Христова.

— В 666 году до рождества Христова? — какое-то мгновение Питер Эннис, казалось, был в замешательстве, но потом пачал понимать. — А если 666 перевернуть, то получится 999…

Эллери кивнул.

— А когда вы поставили книгу правильно, вы снова сделали 666. Это наверняка было страшным оскорблением святыни для этого мистика и поклонника девятки. Аналогичным образом обстоит дело и с книгой Сатини. Она повествует о разгроме Помпеи парфянским царем Митридатом в 66 году до рождества Христова. Перевернув книгу, Импортуна превратил 66 в 99. С отвагой неведенья вы перевернули ее снова — ничего удивительного, что он так вышел из себя.

Питер только рукой махнул.

— Мне кажется, что я во сне. Этот тип определенно был сумасшедшим.

— Однако кто-то сказал — ах да, помнится, это из «Тристама Шенди» Лоренса Стерна, — что безумие всегда действует логично, чего не скажешь о разуме. Хотите знать, насколько последовательно было безумие Импортуны? — спросил Эллери. — Здесь, на этой же полке стоит книга «Высадка отцов пилигримов». И стоит правильно. Есть ли для этого особые основания? Есть. Они высадились в Плимутроке в 1620 году. Сумма цифр, обозначающих этот год, дает все ту же девятку. 1620 делится на 9, причем дает при этом 180. 180 — это 1+8 + 0, то есть опять же девятка. Можете себе представить, как довольно потирал руки Импортуна.

— Честно говоря, не могу, — пробормотал Питер.

— Вы просто не компанейский человек, Питер, если не хотите поддержать игру. Ну так вот, Питер, — кстати, можно мне называть вас просто Питером? У меня такое ощущение, что я знаю вас с незапамятных времен, — факт в том, что на этой полке все книжки расставлены в соответствии с мистической верой Импортуны в свое счастливое число 9 — не важно, стоят они правильно или вверх ноґами. Потому-то он и запрещал вам касаться их. И потому же он пришел в такую ярость, когда вы нарушили его запрет.

— Я знал, что девятка — его счастливое число, — проговорил Питер. — Но это… это просто вздор какой-то!

— Не знаю, не знаю. Вот вы сказали, что он обвинил вас, что вы расстроили какое-то дело, перевернув книги. А скажите, после того как он поставил эти три исторические тома в благоприятное для девятки положение, все опять уладилось? Бьюсь об заклад, что когда он узнал, почему расстроилось дело, он не смирился с этим.

— Вы правы. Он сразу же связался по телефону с Европой и сделал серию новых предложений.

— И что же?

— Договор был заключен.

— Вот видите! — торжествующе сказал Эллери и пожал руку Питеру на прощанье.

Придя в управление полиции, Эллери узнал, что в расставленные ими сети не попала ни одна рыбка. Несмотря на негласный розыск в кулуарах Верховного суда, вызывающих просто благоговение, друг молодости Нино так и не был найден. И четвертое послание, уведомлявшее о том, что покойный мультимиллионер в молодости играл в бейсбол в полупрофессиональной команде города Бингхэмптона, штат Нью-Йорк, не нашло в Бингхэмптоне никакого подтверждения.

Ни на самом ранчо Импортуны в Палме Спрингс, ни поблизости не было никакой площадки для гольфа, и никогда не бывало. В послании сообщались просто ложные сведения.

Насколько удалось установить, то же самое можно сказать и про седьмое послание. По крайней мере, доказать его истинность было невозможно. Был ли Нино садистом или мазохистом — неизвестно, но о том, чтобы он использовал плетку, ничто не свидетельствовало. А миссис Импортуна, которая могла знать ответ на этот вопрос лучше, чем кто бы то ни было, решительно отказалась обсуждать свою семейную жизнь. Что же касается девятихвостой кошки, она раздраженно заметила: «Если это касается меня, то это просто гнусная клевета».

Далее выяснилось, что на вилле Импортуны в Лугано не было никаких скульптур, изображающих муз. Не удалось также разыскать скульптора, который получил бы заказ на их изготовление.

— Мне кажется, что все это нам шлет просто какой-то сумасшедший, — в сердцах бросил инспектор. — Это ж надо, как специально придумано — ведь мы теперь только и делаем, что проверяем ту информацию, которую он нам подбрасывает. А больше ничего не успеваем — не хватает сил.

— Я считаю это мнение не особенно умным, — ответил Эллери, — но не спрашивай меня, почему. О, еще два момента, папа. Я хотел бы узнать все в деталях о доме 99 Ист: о его покупке, копии договора и прочее.

— Зачем тебе?

— Считай, что у меня возникло кое-какое подозрение. Это — во-первых. А во-вторых… Нет, об этом я должен позаботиться сам.

— О чем?

— Мне надо телеграфировать в бюро частных детективов в Италии, с которым у меня постоянный контакт, чтобы они сделали для меня выписку из церковной книги, в которой регистрируются крещения, — когда крестился Туллио Импортунато и когда он появился на свет. И пусть они пришлют это авиапочтой.

— Зачем? А, все едино, — проворчал инспектор. — Можешь спокойно назвать все это еще одним подозрением и ничего не объяснять. А что тебе удалось выяснить в пентхаузе?

Эллери пристально поглядел на отца.

— А откуда тебе известно, что мне там удалось что-то выяснить?

— Видишь ли, я не зря все эти годы смотрел на твое глуповатое лицо и научился немножко читать на нем.

— Я и в самом деле не выяснил ничего особенного. Тем не менее у меня есть нечто большее, чем просто подозрение. По здравому рассуждению я пришел к выводу, что Вирджиния Импортуна и Питер Эннис наставили бедняге Нино развесистые рога. Готов поклясться, что они не просто время от времени обменивались страстными взглядами, но и позволили себе нечто большее. А теперь выкладывай ты, что тебя так приободрило?

— Приободрило? Меня?

— Ну да. Несколько дней тому назад ты уже чуть было не решил сдать дела и отправиться в дом престарелых. А сегодня вид у тебя пободрее. Что случилось?

— Ну, в общем, мы идем по следу, — осторожно намекнул инспектор. — Он с самого начала был у нас на виду… Все держится в большом секрете, Эллери. Меня могут отправить на пенсию, если станет известно, что я рассказал об этом.

— Но ведь ты еще ничего не рассказал!

— Ну ладно, ладно, мальчик мой. Там все еще только начинается, рассказывать особенно не о чем. Мы движемся ощупью — но кое-что уже нащупываем. Скажу тебе только одно: будем действовать лишь тогда, когда получим санкцию окружного прокурора. Кстати, его весьма заинтересует то, что ты сообщил мне. Это отлично подтверждает нашу версию.

— Но что это за версия?

Инспектор только пожал плечами. Никакая лесть Эллери не заставила старого дракона смягчиться.

Эллери был близок к тому, чтобы свихнуться на девятках. Он автоматически начинал рисовать их, стоило ему чуть задуматься. Девятки снились ему по ночам. Вермишель в супе тоже сварачивалась в девятки. Он снова и снова штудировал девять анонимных посланий и в сотый раз выискивал в них какой-то особый смысл — С упорством обезьяны, ищущей в голове у детеныша. Он уже подумывал о том, не обратиться ли к специалистам по шифрам.

Только в одном он был уверен — девятки что-то означают. Все остальное было совершенно неясно. Убийца* выбирал девятки. Это на что-то указывало. Он, видимо, надеялся, что при размышлении на эту тему должна родиться какая-то идея.

Родиться?

Родиться…

Почему-то это слово застряло у него в памяти.

Беременность перед родами — 9 месяцев. Опять девять.

9…

Или 99?.. 999?.. 9,999?.; 99,999…

Нет, это дело еще сведет его с ума.

Управление полиции тем временем продвигалось вперед черепашьим шагом. Некоторые версии были проверены и отброшены, что можно было оценить как определенный прогресс. Вернее, могли бы оценить кто угодно, но только не шеф полиции и его ближайшее окружение. К изумлению Эллери, все анонимные послания списали в архив и решили впредь не обращать на них ни малейшего внимания. Результатом изнурительных допросов конкурентов Нино Импортуны стали только многотомные протоколы и усталость допрашивающих. До сих пор не было найдено и следа таинственного мистера Е. Он как в воду канул. Его пока не сбрасывали со счетов, — как сбросили анонимки, но только так — на всякий случай; для пущей предосторожности.

Как-то в конце октября инспектор Квин возвестил:

— Мальчик мой, время пришло!

— Для чего это, интересно? — сказал Эллери себе под нос. Он вообще очень много говорил себе под нос в последнее время.

— Помнишь, какую затейливую чушь ты навыдумывал про убийство Джулио Импортунато? Кто-то у тебя там стол передвигал, чтобы навести подозрение на левшу Марко. Все это было просто великолепно, но оказалось, к сожалению, пустой игрой ума. Когда Марко сам признался в убийстве Джулио, покончив с собой, все твои фантазии рухнули.

— Спасибо, папа, — ответил Эллери. — Беседы, проведенные с тобой в кабинете, как видно, придали тебе убежденности.

— И прекрати впредь высасывать версии из пальца. На этот раз никому не интересен полет фантазии. Мы все просто отвлеклись от самого очевидного, что лежит у нас перед носом!

— Не знаю, папа, наверное, я стал слепнуть. Убей, не вижу, что это лежит у нас перед носом?

— Ну, во-первых, мотив.

— Мотив?

— Мотив для убийства Импортуны, — терпеливо пояснил испектор. — Что-то ты сегодня не на высоте, Эллери. Туго соображаешь. Бывало, ты ослеплял нас всех знанием латыни. Дескать, cui… не помню дальше.

— Cui bono?

— Вот именно. Кому выгодно? Ну, а это ясно как день! Единственный человек, кому это выгодно, — Вирджиния Уайт-Импортуна. Полмиллиарда долларов — это, черт возьми, не кот начхал. А когда речь идет о таких деньгах, — продолжал философствовать Старик, — люди просто с ума готовы сойти. Она благодаря этому убийству наследует полмиллиарда. К тому же Импортуна был убит сразу же после того, как объявил ее единственной наследницей. Не успели чернила высохнуть на новом завещании. Верно?

— Верно, — ответил Эллери, — но…

— Никаких «но». Итак, мотив для убийства у нас есть. Теперь посмотрим, был ли у нее удобный случай? Ребенку ясно, был. Кто как не жена может пройти ночью в спальню мужа, не вызывая никаких подозрений? Согласен?

— Согласен, — ответил Эллери. — Но это тем не менее еще не доказательство. Я по-прежнему утверждаю…

— Третье — это орудие убийства. Что это? Идиотская фигурка из чугуна, принадлежавшая ей.

— Да, и при этом преступник… прости, преступница сделала большой крюк, чтобы зайти за ней в гостиную. Остается только удивляться, как это она не написала записку с признанием в убийстве и не приколола ее к ночной сорочке Импортуны.

— Может, ты и правильно вначале сказал — «преступник».

— Кого ты имеешь в виду?

— Секретаря.

— Питера Энниса? Не исключено. Но прежде прокурор должен доказать, что между ними были какие-то отношения. С другой стороны, правда, у него железное алиби. После ужина он уехал из дома 99 Ист к себе на квартиру. Вообще, есть какое-то доказательство, что Эннис хотя бы косвенно причастен к этому преступлению?

— Может и есть.

— Что-то ты темнишь!

— Я вообще не должен был что-либо тебе рассказывать. Но, допустим, что есть свидетель, который утверждает, будто Эннис незадолго до девяти вечера ушел из дому, и еще один свидетель, который утверждает, что он вернулся домой только около трех утра.

— А Энниса спрашивали об этом?

— Да.

— Что он говорит?

— Отрицает, что выходил из дома. Говорит, посмотрел немного телевизор и лег спать. Все, кто присутствовал на допросе, клянутся, что он лжет. Он просто не умеет врать.

— А насколько надежны ваши свидетели?

— Прокурор так уверен в них, что решил передать дело в суд присяжных. Убийство первой степени, без смягчающих обстоятельств.

Эллери молчал.

Потом сказал:

— Выходит, игра закончена?

— Выходит.

— Достаточно простое дело, оказывается.

— А что, разве во многих делах об убийстве можно надеяться, что были очевидцы? Ведь нет! Очень многие требовали как можно быстрее покончить с этим делом, даже очень большие «шишки». Но, может, будет легче, чем кажется. Если они вместе выбирали время для убийства Импортуны, их, должно быть, мучает совесть. Прокурор надеется, что хотя бы одного из них расколет.

— А что с этим множеством девяток?

— Ничего. Это просто порождение больного ума. Или просто какая-то уловка. Так или иначе, а они не имеют никакого значения.

— Как-как ты только что выразился?

— А как?

— Ты сказал — «уловка»?

— Да. Но что с тобой?

— Уловка! — Эллери взволнованно повторил это слово.

Отец удивленно уставился на него.

— Знаешь, папа, а ведь ты, наверное, попал в точку! Так и есть, наверное. Просто уловка.

— Об этом я только что и сказал.

— Да. Но все ли они были только уловкой? — пробормотал Эллери. — Все-все эти девятки? И каждая в отдельности?

Он вскочил с огромного черного кожаного кресла, на котором сидел во время подобных совещаний уже многие годы, и начал размахивать своими длинными руками.

— Папа, мне кажется, я понял!

— Я тебе скажу, что ты понял, — усмехнулся отец. — Опять какую-то ерунду.

— Нет, ты послушай!

Но в этот момент в дверях возник сержант Томас Велье, размахивающий конвертом.

— Что вы на это скажете? — воскликнул он. — Снова письмецо от нашего дружка. На этот раз прислано с курьером.

— Невозможно! — воскликнул Эллери. — НЕВОЗМОЖНО!

Тем не менее это была правда. Послание гласило:

С КЕМ ВИРДЖИНИЯ БЫЛА В РЕСТОРАНЕ 9 ДЕКАБРЯ 1966-го?

— Письмо действительно от нашего сумасшедшего, — сказал инспектор с отвращением, — те же самые большие буквы, написанные от руки, тот же цвет пасты в авторучке, такой же конверт…

— И снова девять слов, — взволнованно добавил Эллери, — Знаешь, отец, а это, может быть, очень интересный поворот. Если у того, кто пишет тебе письма и не все дома, он все же чертовски хорошо информированный сумасшедший. Я спрашиваю себя, с кем Вирджиния была в ресторане 9-го декабря 1966-го? Мне действительно хочется это знать. Можно узнать об этом?

— Я не могу тебе сказать, где я сам был 9 декабря 1966 года, — раздраженно ответил отец. — Откуда, интересно, мне знать, где она была в этот день?

— Вот я и предлагаю, чтобы ты узнал.

— Узнавай сам. Ты сущий разбойник, и без того уже пустил по ветру уйму денег налогоплательщиков.

— Значит, ты разрешаешь, чтобы я поговорил с Вирджинией наедине? А ты, может, в это время поедешь к прокурору и потянешь время, чтобы отложить обсуждение его потрясающей теории? Ладно? Спасибо, папа!

Эллери опрометью выбежал вон.

— Что у вас на этот раз на душе, мистер Квин? — Вирджиния встретила его слабой улыбкой. — То есть я хотела сказать, что знаю — на душе у вас одно и то же. Но, наверное, появилось что-то новое.

— Миссис Импортуна, вас должно беспокоить не то, чем я сейчас занимаюсь, — туманно заявил Эллери, как дельфийский оракул, — а то, чем заняты прокурор и полиция.

Ее очаровательные глаза расширились.

— Что вы имеете в виду?

— Я скажу вам кое о чем таком, что поставит меня в очень сложное положение, если об этом узнают в городе, миссис Импортуна. В настоящий момент прокурор готовится выставить вас перед судом присяжных, потому что надеется осудить вас за соучастие в убийстве.

— За соучастие?..

— Видите ли, стало известно, что происходило между вами и Питером Эннисом за спиной у вашего мужа.

Она сидела с таким спокойствием, что ему показалось, что она вдруг оглохла и ничего не слышит. Только бледность оказалась реакцией на нанесенный им удар.

— Миссис Импортуна…

Щеки ее порозовели.

— Извините, просто я подумала о своей ужасной жизни. Я не могу осудить вас за ваши предположения относительно моих злодеяний. Я не убивала Нино, мистер Квин. Это сущая правда. Но с моей стороны было бы наивно предполагать, что вы мне поверите.

— О, даже не знаю. Я от рождения такой доверчивый, мои недоброжелатели говорят, что у меня душа нараспашку. — Эллери улыбнулся ей. — Но я, в отличие от штатного полицейского, не обязан достигать каких-то результатов. Так что не судите чересчур строго этих бедняг. Вы должны по крайней мере согласиться, что хотя бы по видимости теория правдоподобна.

— Почему вы мне об этом рассказываете, мистер Квин?

— Ну, скажем, потому что я не согласен с официальной версией. Она меня не удовлетворяет ни на йоту, миссис Импортуна. О, я совершенно не сомневаюсь, что у вас с Питером была связь, но я вовсе не убежден, что вы можете кого-нибудь хладнокровно убить. Это было очень хладнокровное убийство. Разумеется, я могу ошибаться в вас, и очень сильно. Такое со мной случалось раньше, и не раз. Но на этот раз я бы предпочел, признаюсь, оказаться правым.

— Благодарю вас, — в голосе Вирджинии сквозило удивление.

— Теперь перейдем к тому, ради чего я пришел сюда. Ответите вы на мой вопрос или нет, зависит от того, насколько вы мне доверяете. Надеюсь, вы решитесь доверять мне. С кем вы обедали в ресторане 9 декабря прошлого года, миссис Импортуна?

Она прыснула.

— Что за странный вопрос, да еще после такого долгого вступления. Вы действительно ждете от меня, что я несколько месяцев спустя вспомню о чем-либо настолько тривиальном, как обед?

— Пожалуйста, попытайтесь тем не менее. Это может оказаться жизненно важным для вас.

Торжественность его тона, казалось, произвела на нее впечатление.

— Может быть, это глупо, но я вам верю и не думаю, что вы пытаетесь меня обмануть.

Эллери счел, что лучше промолчать.

— По чистой случайности я могу ответить на ваш вопрос, мистер Квин. Уже много лет я веду дневник и не пропустила ни дня с четырнадцати лет.

Когда-то я была твердо уверена, что стану современной Эмилией Дикенсон. Но вас, вероятно, совершенно не интересуют мои девичьи мечтания. Как бы то ни было, а все, что происходило со мной, я записывала изо дня в день.

— Да, — проговорил Эллери, — да. Этого наверняка будет достаточно.

Он встал, так же, как она, у него перехватило дух.

— Я сейчас, — сказала Вирджиния.

Казалось, ее не было целую вечность.

Наконец она вернулась с очень толстой тетрадкой в переплете из черной марокканской кожи с золотым обрезом. Тетрадка запиралась на замок. Эллери стоило труда удержаться и не схватить ее тотчас же.

— Это мой дневник 1966 года.

— И в самом деле.

— Садитесь же, мистер Квин.

Она села на диван, а он — напротив нее в кресло, пытаясь ничем не выдать, насколько ему интересно, что написано в этом дневнике. Она достала золотой ключик на золотой цепочке и открыла замок.

— Ну, посмотрим. Какого декабря, мистер Квин?

— 9.

— Так, 9… Вот здесь. О! Это был тот самый день.

— Вот как? — спросил Эллери как бы невзначай. — В тот день случилось что-то особенное, миссис Импортуна?

— Пожалуй, можно сказать и так. Это было первый раз, когда мы с Питером решились на столь бесстыдный поступок, как свидание, да к тому же еще на людях. Припоминаю, что у Нино вроде были дела в Европе или где-то там еще. Мы легкомысленно решились подвергнуть себя опасности. Однако это был маленький, совершенно неприметный ресторанчик, куда не ходил никто из моих знакомых…

Эллери чуть было не попросил заглянуть в дневник, но вовремя удержался. Он подумал, как задела бы ее такая бестактная просьба. Он вообще удивлялся, что она призналась ему в существовании дневника и даже принесла его. Попади он не в те руки, несдобровать… А попади он в его руки?

Тут она, к его изумлению, сказала:

— Впрочем, зачем я вам все это рассказываю, мистер Квин, лучше прочтите сами.

И вот наконец он был в руках у Эллери. Этот дневник.

— Миссис Импортуна, — сказал Эллери, — сознаете ли вы, что предлагаете мне? Вы предоставляете мне информацию, которую я вынужден буду довести до своего отца, если окажется, что она поможет расследованию дела. Мой отец инспектор полиции, он ведет расследование. Только благодаря его указанию портье пускает меня к вам в дом. Пока я не в силах прекратить всякие разговоры о вас и едва ли смогу уберечь вас от суда. Да и вообще, я, по всей видимости, не смогу повлиять на развитие событий. Понимаете?

— Да.

— И тем не менее вы разрешаете мне прочитать записи в этом дневнике?

Под глазами у нее от тревоги и напряжения легли тени. Но сами глаза оставались ясными.

— Я не убивала своего мужа, мистер Квин. Я также не была ничьей сообщницей. И Питера Энниса я полюбила не только потому, что он красив, но и потому, что у него доброе сердце. Раз уж вы знаете, что мы любим друг друга, мой дневник уже не может ничем повредить нам.

Он осторожно открыл тетрадь.

И начал читать.

«9 декабря 1966 года.

Я спрашиваю себя, почему до сих пор не брошу эту писанину. Все это бессвязное описание сумбура моих чувств — надежд, разочарований, страха, радости… Неужели afo доставляет мне удовольствие? Видимо, у меня в жизни их слишком мало — удовольствий…»

Он продолжал читать, погружаясь в мир ее мыслей и чувств и анализируя информацию о событиях того дня: свидание Вирджинии с Эннисом в маленьком ресторане, непрерывные уговоры Энниса развестись и так вплоть до самых последних слов: «Лучше уж я закончу и поползу к себе в постельку».

Он захлопнул тетрадь в кожаном переплете и протянул ей. Вирджиния вставила ключик в замок, повернула его, а цепочку надела на шею и спрятала ключик за вырезом платья.

Запертый на ключ дневник остался у нее на коленях.

— Вы не будете против, если мы теперь минутку помолчим?

Не дожидаясь ответа, Эллери поднялся и стал расхаживать по комнате из угла в угол. Тянул себя за нос, хватал за мочки ушей и наконец подошел к высокой ка-мийной решетке и прижался к ней лбом. Вирджиния глазами следила за ним. Казалось, она полностью покорилась судьбе и теперь терпеливо ждала, испытывая к Квину полное доверие.

Спустя некоторое время эта аура спокойствия распространилась вокруг нее, достигла Эллери и прервала его напряженные размышления. Он отвернулся от камина и взглянул на нее.

— Где вы храните свои дневники, миссис Импортуиа?

— В одном очень надежном месте. Не спрашивайте где — все равно не скажу.

— Кто-нибудь знает, где ваш тайник?

— Ни одна живая душа в этом мире, — сказала она и добавила: — И в том, который нас ждет.

— Даже Питер Эннис?

— Никто, мистер Квин.

— А не было ли у кого-нибудь случая прочесть эту тетрадь? Вдруг она кому-нибудь попала в руки?

— Ни у кого такой возможности не было. Клянусь всей своей жизнью. — Она улыбнулась. — Собственно, я сейчас ставлю на карту всю свою жизнь, мистер Квин. Нет. Есть один-единственный ключ от дневника, и я ношу его на цепочке у себя на шее, даже когда иду в ванную. И, разумеется, не снимаю на ночь.

— А ваш муж? Он не мог?..

— Я никогда не спала в одной постели со своим мужем, — сказала Вирджиния убийственным тоном. — Никогда. Всегда, когда он получал от меня все, что хотел, я уходила к себе в спальню. И запирала за собой эту поганую дверь.

— Миссис Импортуна, должен задать вам один щекотливый вопрос…

— Пожалуйста, не надо.

— Простите, у меня нет иного выхода. Не использовал ли случайно мистер Импортуна плетку?

Она закрыла глаза, словно хотела забыться. Но почти сразу же открыла снова.

— Ответ будет такой: случайно нет. Но если вы хотите знать, что он предпочитал ей по ночам, лучше не трудитесь спрашивать. Я все равно не отвечу. Никто, никто, мистер Квин, никогда не узнает этого от меня. А тот, кто единственный, кроме меня, мог рассказать об этом, мертв.

Эллери сжал ее руку. Она подала ее доверчиво, как ребенок.

— Вы чрезвычайно незаурядная молодая дама, — сказал он. — И мне угрожает необычайная опасность влюбиться в вас.

Затем, однако, он выпустил ее руку и сказал другим тоном:

— Я еще не знаю, что из всего этого выйдет. Но как бы ни повернулись события, мы с вами видимся не в последний раз.

Он представлял собой совершенную посредственность: не был ни большим, ни маленьким, ни толстым, ни тонким, пи блондином, ни брюнетом, ни старым, ни молодым, ии длинноволосым, ни лысым. Лицо мистера Е вполне могло быть сделанным из теста или пластилина. Он обладал способностью к мимикрии — сливался с непосредственным окружением так, что становился совершенно неотличим от него.

Одет он был ни элегантно, ни неряшливо. Костюм нейтрального серого цвета не выглядел поношенным. Под пиджаком была не особенно новая белая рубашка и серый галстук с чуть более темным узором. Черные английские полуботинки матово поблескивали и были немножко стоптаны на каблуках. В одной руке у него была темно-серая шляпа, в другой — видавший виды черный дипломат.

Нет, положительно, главное, что бросалось в нем в глаза, — это его способность совершенно в глаза не бросаться. И в глаза его, глядящие столь честно, вам ничуть не захотелось бы заглянуть еще раз.

Тем не менее явление это было далеко не заурядное, и инспектор Квин оглядел мистера Е с ног до головы с необычайным вниманием. Это доверенное лицо Нино Им-портуны сопровождали к нему в кабинет на Центр-стрит два сотрудника уголовной полиции. Они задержали его у трапа прилетевшего в аэропорт «Кеннеди» самолета компании «Эль-Аль». Он спокойно и равнодушно выносил критические взгляды инспектора, будто хорошо знал себе цену. Инспектор предложил ему сесть. И он сел как-то так, что никто не заметил самого момента, когда он сел: секунду назад еще стоял, а в следующую — уже сидел, сложив руки на дипломате у себя на коленях.

Он ждал.

— В доме 99 Ист вы известны как мистер Е, — начал допрос инспектор Квин. — Во всяком случае, в этом самолете вы путешествовали под фамилией Кемпински. Ваше настоящее имя, как мы только что выяснили, Эдвард Ллойд Меркенталер. Меня интересует, как мне к вам обращаться?

— Как вам будет угодно. — У мистера Е был мягкий вкрадчивый голос. Он как будто боялся кого-нибудь побеспокоить разговором. Если даже он и нервничал из-за того, что два детектива встретили его у трапа и препроводили в полицию, то совершенно не показывал этого.

— В моем положении я всегда находил предпочтительным использовать несколько имен, инспектор. Ни к одному из них я не питаю особенной привязанности.

— Я тоже. Так что будем называть вас настоящим именем. Мистер Меркенталер, у вас есть возражения против допроса?

— Ни малейших.

— Вы знаете свои права?

— О, да.

— Не предпочли бы вы разговаривать в присутствии вашего адвоката?

Губы мистера Е растянулись в улыбке, как будто инспектор необычайно тонко пошутил.

— В этом нет ни малейшей необходимости.

— Несколько секунд назад вы сказали «в моем положении». Чем, собственно, вы занимаетесь, мистер Меркенталер?

— Уже много лет я работаю для Нино Импортуиы, но не для концерна. Мистер Импортуна платил мне из своего личного фонда — как разъездному специалисту по промышленному шпионажу, или как золотоискателю. А может быть, он рассматривал меня как того и другого вместе.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я занимался обследованием предприятий, которые мистер Импортуна намеревался приобрести, анализировал их стабильность, рентабельность и тому подобное. К тому же я — дипломированный специалист в области машиностроения, геологии, экономики и финансов. Почти все, чем владел Импортуна, он приобрел по моим советам.

— Зачем же тогда такая необычайная таинственность?

— Ну, если бы вдруг стало известно, что Нино Им-портуна заинтересовался каким-нибудь делом, это могло бы дать повод для всякого рода очковтирательства, обмана и приукрашивания реального положения. Во всяком случае от этого обязательно поднялась бы цена того, что он намеревался купить. Все происходило быстрее и лучше, если я действовал под псевдонимом, не сообщая, чьи интересы представляю.

— Вы уже на протяжении нескольких лет пользовались доверием Импортуны, — сказал вдруг инспектор. — Может быть, уже лет девять, а?

Мистер Е удивленно поднял брови.

— А, я вижу вы знаете о его суеверии. Нет, инспектор, уже пятнадцать лет.

Инспектор покраснел и стал говорить резче, чем намеревался.

— Мы получили вашу телеграмму всего несколько часов назад. Где вы скрывались все это время? О смерти Импортуны газеты всего мира сообщили на первых полосах. Как получилось, что вы вплоть до сегодняшнего дня не давали о себе знать концерну Импортуны?

— Я не знал, что мистер Импортуна мертв, пока не прилетел вчера вечером в Рим. С начала сентября я не держал в руках ни одной газеты и не слушал радио.

— В это трудно поверить, мистер Меркенталер.

— Поверить будет легче, если вы узнаете, при каких обстоятельствах это происходило, — любезно возразил мистер Е. — Я лежал при смерти. В одной из больниц Тель-Авива. Туда меня доставили без сознания из пустыни Негев. Один деловой инцидент, о котором я ничего не могу вам сообщить, пока не отправлю о нем донесение в дом 99 Ист. Наверное, теперь уже миссис Импортуна. Двустороннее воспаление легких с осложнениями. Израильские врачи говорили мне позже, что они уже два раза считали меня совершенно безнадежным. Они сказали, что выкарабкаться без антибиотиков у меня не было никаких шансов.

— Разумеется, мы это проверим.

Мистер Е, казалось, был польщен.

— Должен ли я понимать это так, что вы подозреваете меня в убийстве Нино Импортуны?

— Где вы были ночью 9 сентября — около полуночи, мистер Меркенталер?

— Ах, простите.

Промышленный агент жестом фокусника извлек невесть откуда ключ и открыл свой дипломат. Он лишь чуть приподнял крышку, словно не хотел показывать содержимое дипломата чужим глазам, достал записную книжку, тут же запер дипломат и стал перелистывать страницы.

— Я понимаю так, что вы имеете в виду ночь с 9 на 10 сентября по нью-йоркскому времени, инспектор.

Инспектор озадаченно поглядел на него.

— Да.

— Видите ли, если находишься на другой стороне планеты, тебе все время надо принимать в расчет разницу во времени. Когда 9 сентября в Нью-Йорке была полночь, я находился по делам в Израиле. Когда так много путешествуешь, как я, не так-то легко помнить о различиях во времени. Итак, в интересующее вас время, как записано у меня в записной книжке, я сидел в частном самолете, принадлежащем компании «Меиахэм Лип-ски» — Общество по развитию пустыни Негев. И летел, направляясь в определенное место этой пустыни. Точно назвать это место я не могу, потому что дал слово держать наши переговоры в строгой тайне, а вся моя работа строится на доверии.

Во всяком случае, вскоре после приземления я заболел, и тем же утром меня доставили в клинику Тель-Авива. У меня была температура за сорок, как мне потом сообщили. Компания и клиника, разумеется, смогут подтвердить мои показания. Ах да, — скромно добавил мистер Е, — если будете проверять, учтите, что я был там под именем Мортимера Гинзберга, а то они там не поймут, о ком вы спрашиваете.

9 ноября 1967 года

Место и дату очной ставки Эллери выбрал сообразуясь с эстетическим аспектом дела и требованием высшей справедливости: девятого числа, в, спальне Импортуны, где промышленник нашел свою смерть.

Инспектор Квин согласился на это, но был полон недобрых предчувствий. Во всяком случае он настоял, чтобы на очной ставке присутствовал кто-нибудь из представителей окружного прокурора.

— Не пойму, что у нас может сорваться? Чего ты переживаешь? — спрашивал Эллери без своей обычной скромности. Он был просто в эйфории, надеясь на полный успех. — Ты же меня знаешь, папа. Дело было действительно нелегкое, но мы наконец подошли к финалу. Я никогда не расставляю ловушку, если не уверен на все сто, что в ней будет добыча.

— Знаю, мальчик мой, знаю, — ответствовал отец, покусывая кончики усов. — Просто пойми, я лишний раз подстраховываю свои тылы.

— Ты что же, выходит, ничему не доверяешь?

— Это дельце научило меня не верить ни во что.

Помощником окружного прокурора оказался молодой человек по фамилии Рэнкин. Эллери не был знаком с ним. Рэнкин пристроился в углу комнаты, откуда ему было хорошо видно все происходящее. На его лисьей физиономии было написано, что он, конечно, желал бы от всей души успеха этому неслыханному, если не сказать противозаконному предприятию, но, будучи реалистом, все же не верит в него. Эллери не обращал на него ни малейшего внимания.

Кроме него и Квинов, присутствовали только Вирджиния Импортуна и Питер Эннис. Вдова выказывала почти что нетерпение, как будто сидела в своей ложе, ожидая начала премьеры. Эннис, однако, был бледен и нервничал. Очень нервозный молодой человек. Эллери улыбнулся им обоим.

— Разгадка этого необычайного дела, — начал он, — заключается в цифре девять. На протяжении всего времени расследования я был убежден, что девятка играет решающее значение в убийстве Нино Импортуны и что мы, знай мы об этом значении, тут же постигли бы и саму тайну. Однако это оставалось невозможным до тех пор, пока ты, папа, невольно не дал мне ключик, назвав девятку уловкой.

«Сезам, сезам, откройся». Вокруг жертвы так и роились девятки. Напрашивался вопрос: не сфабрикованы ли некоторые из них специально?

Уловки употребляются, чтобы сбить кого-нибудь с верного следа. Не служили ли девятки в деле Импортуны именно этой цели?

Я стал исходить из этой версии. Допустим, что они действительно были предназначены именно для этого. Тогда какие из них специально сфабрикованы для того, чтобы замести след, осложнить розыски преступника, если не сделать их вообще невозможными?

Помощник окружного прокурора, казалось, заинтересовался. Во всяком случае, он достал блокнот и ручку.

— Я сильно продвинулся вперед только тогда, когда вспомнил один из рассказов Г.-К. Честертона — «Неведение отца Брауна». Там отец Браун спрашивает Фламбо, которого наставляет на путь добродетели: «Где умный человек прячет камушек?» Фламбо отвечает: «На морском берегу». — «Где умный человек прячет лист?» — продолжает отец Браун. Фламбо отвечает: «В лесу, — и спрашивает: —Не хотите ли вы этим сказать, что умный человек прячет настоящие бриллианты среди фальшивых?»

Вспомнив это место, я обрел ключ, который искал. Я задал вопрос на манер Фламбо: «Не хотите ли вы этим сказать, что умный человек, убийца, прячет настоящую улику среди фальшивых?» И мне сразу же стало ясно, в каком затруднительном положении находился убийца и какой план он придумал. Была настоящая улика, связанная с девяткой, которая однозначно разоблачала его и которую никак нельзя было устранить. Он не мог оставить это дело так, хотя бы из инстинкта самосохранения. А потому он, как и отец Браун, решил скрыться в целом лесу девяток, которые были ложны все до единой. Среди них, рассчитывал он, никто не заметит одну-единствен-ную, подлинную. Во всяком случае он надеялся на это и действовал соответствующим образом, формируя ложные улики; терять ему было нечего, а в случае удачи он приобрел бы достаточно много для собственной безопасности.

Единственное, что я мог предпринять против него, — проверить все девятки, одну за другой, на предмет их подлинности. И тут нас ждут редкостные открытия.

Эллери повернулся к Вирджинии Импортуна.

— Убежден в том, что девятка — счастливое число Импортуны, явно исходит из даты его рождения, во всяком случае той, на которую он претендовал — 9 сентября 1899 года. Я, стало быть, начал проверять, верна ли она.

Как поступил и со всеми девятками в этом деле. Я запросил в Италии копию его свидетельства о рождении. И конечно же, выяснилось, что родился он не в 1899 году, а годом раньше. И не в девятом месяце, а в пятом. И не девятого числа, а шестнадцатого. Как видите, 16 мая 1898 года сильно отличается от 9 сентября 1899. Ни о каком счастливом числе девять тут не могло быть и речи. Таким образом Нино просто перенес свой день рождения на 9-й день 9-го месяца, чтобы это как нельзя лучше согласовывалось с девяткой.

Говоря иначе, девятки в его метрике были просто уловкой. Как и его фамилия Импортуна, состоящая из девяти букв. Настоящая его фамилия — Импортунато — насчитывала одиннадцать букв. Посмотрим на его имя Нино. Ложь! На самом деле его звали Туллио. Стало быть, все — и Нино, и Импортуна — сплошная ложь.

Перейдем к этому зданию, 99 Ист.

Мой отец распорядился проверить, и обнаружилось, что первоначальный номер дома был не 99, а 97. На этой улице никогда не было дома под № 99. Чтобы удовлетворить свою прихоть, Нино, когда купил этот дом, добился смены номера — с его финансовыми возможностями и властью это не составляло никакой проблемы. Теперь следующее: в доме якобы девять этажей. Здесь, конечно, фальсификация не столь очевидна. Но вообще-то все здания, в которых девять этажей, а над ними надстройка — пентхауз, принято считать десятиэтажными.

— Я ничего не знала про настоящий день рождения Нино и про то, что он изменил номер дома, — сказала Вирджиния. — А ты, Питер?

Эннис вздрогнул, когда к нему обратились, и отдернул ото рта палец, который грыз.

— И то и другое для меня новость.

— Но все это были не столь важные фальсификации, — продолжал Эллери. — Пойдем дальше. Возьмем время смерти. Наручные часы вашего мужа были разбиты ударом и остановились, указывая время убийства: девять часов девять минут. И это ложь. Судебный медик установил, что смерть наступила чуть позже полуночи, то есть на три часа позже, чем показывали стрелки часов. Следовательно, он хотел тем самым направить нас на ложный след, чтобы мы бились на нем до скончания века. Попутно замечу, что вскрытие тоже показало, что день смерти — не девятое, а десятое сентября.

Теперь в этой связи рассмотрим, орудие убийства — эту абстрактную статуэтку из чугуна, в выкрутасах которой мы — в особенности я — так ревностно видели девятку; убийца специально сделал крюк на своем пути, чтобы заполучить ее в руки. Может ли вообще быть сомнение в том, что он выбрал ее потому, что она напоминала девятку? Однако судя по названию, скульптор имел в виду вовсе не девятку, а рождение ребенка.

— Но она и в самом деле похожа на девятку, — возразил Питер.

— В одном положении — да, но если ее перевернуть вверх ногами — хотя черт знает, где у абстрактной скульптуры верх, а где низ, — то она напоминает, шестерку. Снова ложный след.

И еще одно. Число ударов, нанесенных не столь уж тупым орудием убийства. Мы все время говорим, что их было девять. Но это не так. На самом деле убийца ударил десять раз. Удар по запястью, остановивший часы в столь характерный момент времени, по мнению доктора Праути, вовсе не был результатом того, что девятый удар пришелся вскользь. Это был десятый удар, нанесенный специально, да к тому же, по его мнению, еще и другим орудием. Снова ложный след.

Инспектор Квин пробормотал:

— Есть еще целое множество девяток. — Затем испуганно огляделся.

— Ладно, папа, вовсе не обязательно теперь держать все в тайне. Итак, перейдем к анонимным письмам.

— Остановитесь, Квин! — вскричал помощник окружного прокурора. Он вскочил и стоял за спиной Вирджинии и Питера, указывая на них пальцем.

— Ничего, мистер Рэнкин. Должен заявить вам, — продолжал Эллери, повернувшись к Вирджинии и Питеру, — что мой отец получил несколько анонимных писем, о которых знали только считанные наши сотрудники.

— Теперь вы разболтали об этом, — сердито сказал Рэнкин. — Я с самого начала был против этого. Час назад я говорил об этом окружному прокурору.

Эллери не обратил на него ни малейшего внимания.

— Обыгрывание числа девять в некоторых посланиях явно указывало, что их присылает убийца Импортуны. В некоторых конвертах были игральные карты, целые или разрезанные пополам. Их использовали для передачи определенного сообщения. Как известно, каждая карта при гадании имеет свое значение. Я интерпретировал эти карты, следуя обычной системе гадания. Правда, есть различные системы, и тот, кто присылал карты, никогда не объяснял, какую из систем следует применить. Таким образом, моя интерпретация весьма произвольна, а потому вовсе не обязательно верна. Добавлю, что в заблуждение должны были вводить даже почтовые индексы, которые тоже намекали на девятку.

Даже число конвертов было уловкой. Могу сказать наверняка, что вначале их было девять. Но затем пришел десятый, что нарушило магическое число. И снова ложный след.

В пяти конвертах были словесные сообщения. В одном из них говорилось, что друг молодости Импортуны стал судьей в Верховном суде. О том, какую роль играет девятка в Верховном суде США, знает каждый первоклассник. Обстоятельные поиски, предпринятые нами, ни к чему не привели. Сообщение было совершенно ложным, насквозь ложным.

То же самое оказалось и с четырьмя другими словесными посланиями. Одно из них гласило, что Импортуна в молодости играл за полупрофессиональную команду в бейсбол в Бингхэмптоне, штат Нью-Йорк. К сожалению, это не соответствовало истине. Другое послание — простите, что я вспоминаю о нем здесь, миссис Импортуна, — извещало о пристрастии Импортуны к девятихвостой кошке. Миссис Импортуна заверила меня, что это неправда, к тому же не было никаких доказательств того, что Нино был склонен к такого рода извращениям.

Затем также было сообщение, что Импортуна заказал скульптуры девяти муз для своей виллы в Лугано. Вы, Питер, настойчиво отрицали это и объявили нам, что поручения такого рода относились к вашей компетенции. Но вам об этом ничего не известно. У вас не было никакого основания для лжи, так как самые примитивные расследования моментально позволили бы найти скульптора.

Таким образом, девять посланий оказались либо совершенно ложными, либо не важными. Как я уже говорил, я попытался отбросить ложные, чтобы найти подлинную девятку. И тут я пришел к констатации, которая меня буквально уничтожила: все девятки были ложными, во всяком случае, безусловно все те, которые имели хотя бы малейшее значение. Нино мог подписывать договоры либо девятого, либо восемнадцатого, либо двадцать седьмого числа каждого месяца, мог назначить свою свадьбу на девятый день девятого месяца, потому что рассчитывал таким образом обрести счастье. Он мог и исказить дату своего рождения, чтобы там были одни сплошные девятки. Но все это была сущая правда. Это делал Импортуна, а не его убийца. Я затеял все это, чтобы найти одну девятку, на которую указывал бы убийца, а в результате оказался с пустыми руками.

Настал момент, когда я устранил все девятки кроме одной, — сказал Эллери.

Наступила кульминация его тщательно срежиссированного спектакля, и Эллери играл свою роль так, как играются аналогичные кульминации в аналогичных же инсценировках. Он зачаровывал зрителей сверканием своих глаз, использовал свой голос как шпагу, которой наносят смертельные удары. Он царил на сцене, он угрожал зрителям своим воздетым перстом.

— Кроме одной, — повторил он. — И одна девятка была подлинной. Только одна.

Это была последняя девятка в десятом послании. Это неожиданно поступившее последнее письмо, которое нарушило магию цифры девять, и побудило меня задать вопрос, который я поставил перед вами, миссис Импортуна. О ленче с Питером Эннисом 9 декабря 1966 года.

Вирджиния вздрогнула и оцепенела в гневе.

— Сожалею, но у меня нет другого выхода. Я сказал вам, что не могу обещать, что буду держать в тайне от полиции и властей записи в вашем дневнике в том случае, если информация покажется важной.

— Информация? Какая информация? — Инспектор Квин в гневе вскочил. А помощник окружного прокурора застрочил с небывалой скоростью в своем блокноте.

— Миссис Импортуна с юношеских лет ведет дневник, папа. Она была столь любезна, что разрешила мне прочесть запись от 9 декабря 1966 года. Из этой записи я узнал, что в тот день, во время ленча с Эннисом всплыла еще одна девятка. Вот какая.

Эллери наклонился вперед.

— Договор, заключенный Вирджинией и Нино перед свадьбой, должен был действовать еще ровно девять месяцев— девять месяцев с того дня, с 9 декабря 1966 года до 9 сентября 1967 года. Даты, когда миссис Импортуна согласно договору становилась единственной наследницей своего мужа.

Вот эти девять месяцев никто не изобретал специально, они не были уловкой или каким-то ложным следом. Эти девять месяцев были фактом, притом фактом важным. Если кто-то хотел, чтобы Вирджиния унаследовала полмиллиарда долларов, ему оставалось подождать еще девять месяцев, прежде чем ее притязания на наследство окажутся правомочными.

Эти девять месяцев ожидания, ей-богу, очень походили на беременность — сравнение циничное, зато верное. 9 декабря 1966 года произошло, так сказать, зачатье. Последовали девять месяцев вынашивания, а потом —9 декабря 1967 года родился ребенок: монстр по имени убийство. Да, и даже орудие убийства, использованное при этом, имело надпись, сделанную скульптором, — «Рождение ребенка на свет».

Эллери сделал паузу, чтобы перевести дух. Все принялись уговаривать его продолжать повествование, даже Рэнкин из своего угла.

— Рассмотрим момент, который я сравнил с зачатием, — трапезу в уединенном ресторанчике 9 сентября прошлого года. Как вы помните, я искал хотя бы какой-то намек, который указывал бы на убийцу. Мне пришлось задать себе вопрос, не случилось ли во время этой трапезы чего-нибудь, чего убийце следовало не без основания опасаться? Что вы скажете относительно этой встречи самой по себе? Допустим, стало бы известно о срвмест-ном появлении Вирджинии и Питера на людях — об этой единственной допущенной ими неосторожности. Если известно, что Вирджиния Импортуна и Питер Эннйс, личный секретарь ее мужа, состоят в связи, если известно, что Вцрджиния по условиям соглашения не может покинуть своего мужа, не потеряв при этом всего, если известно, что Питер должен ждать еще девять месяцев, пока Вирджиния станет наследницей Импортуны, то есть известны все эти простые факты, то любой может домыслить себе остальное — план убийства Импортуны, его вынашивание и, наконец, рождение преступления. Вот это-то и составляло смертельную опасность для того, кто создал этот план. Эта девятка, которую он хотел было скрыть среди множества ложных девяток, которыми он так и бомбардировал нас после убийства.

Лицо инспектора Квина приобрело страдающее выражение и чуть ли не позеленело. Было такое впечатление, что он тщетно пытается проглотить что-то крайне неприятное на вкус.

ПЛАН

— Чтобы пояснить это еще лучше, — продолжал Эллери, послав отцу ободряющую улыбку, — позвольте мне еще немного остановиться на том, что я имею в виду, говоря о фазе вынашивания. Придумавший этот план, как уже было сказано, должен был ждать девять месяцев, пока Вирджиния станет наследницей Импортуны. После этого он смог бы его убить. Спрашивается, почему бы он не постарался использовать эти девять месяцев самым наилучшим образом? Ведь Нино Импортуна обладал 9 декабря прошлого года всего лишь третью богатства семьи. Но если бы его братья тем временем покинули этот свет, то… вот он и убил Джулио, навел подозрения на Марко и таким образом добился того, что обоих не стало.

Бросить подозрение так, чтобы оно было неоспоримым, правда, не удалось. Но Марко проявил необычайную предупредительность и покончил с собой. Полиция расценила это как признание вины, так что общий результат для того, кто строил планы, был совершенно удовлетворительным. Оба младших брата были мертвы. На него самого не падало ни тени подозрения, а состояние Нино утроилось. Так что медленно приближавшийся сентябрьский день, в который Вирджиния Импортуна становилась законной наследницей, приносил убийце половину миллиарда долларов. Разумеется, не напрямую, а окольным путем. Через вас, Вирджиния. Ведь я уверен, что вы и он уже давно строите планы насчет свадьбы…

— Не напрямую? Свадьбы? — Питер Эннис вдруг испугался. — На что это, черт возьми, вы тем самым намекаете, Квин?

Эллери нахмурил лоб. Вирджиния улыбнулась.

— Если вы дадите мне договорить, Питер, — сказал Эллери, — то сможете убедиться, что здесь речь идет о гораздо большем, чем простые намеки.

— Вы можете говорить прямо, старина. Все, что вы здесь делаете, или во всяком случае намереваетесь сделать, нацелено на то, чтобы обвинить меня, будто бы я, перед тем как убить мужа Вирджинии, устранил с дороги Джулио и Марко, чтобы утроить состояние Вирджинии, верно? И я, стало быть, проделал все это в надежде жениться на ней и приобрести таким образом контроль над всем имуществом Импортуны?

— Прекрасно сформулировано, Питер, — ответил Эллери. — Именно в этом я вас и обвиняю.

Питер усмехнулся. Он мельком бросил взгляд на Вирджинию, которая вначале улыбалась, а теперь уже начала хихикать.

— Весьма сожалею, мистер Квин, — сказала она, — это очень невежливо с моей стороны. А вы действительно сделали все, что могли.

— Что это значит? — краснея спросил Эллери. — Неужели я сказал что-то смешное?

— Совершенно определенно, — ответил Питер. — Просто чрезвычайно веселое. Полагаю, если я докажу, что не мог убить Нино Импортуну, мне удастся вырваться из вашей западни?

— Питер, ну не надо, в самом деле, — оборвала его Вирджиния. — Это не лучший тон, каким следует говорить с мистером Квином. Он наверняка сделал все, чего можно было от него ждать.

— Это делал и змей в раю. Я просто не особенно воодушевлен перспективой быть подозреваемым в убийстве, дорогая. Ну хорошо, можно мне предъявить свои доказательства, Квин?

— Разумеется. — Эллери стоял с видом маленького мальчика, который только что видел чудесный сон и вдруг обнаружил, что обмочился.

— Когда точно был убит Нино, инспектор Квин? — осведомился Питер Эннис. — Скажите-ка нам еще разок. В каком часу ночи?

— Вскоре после полуночи. С девятого на десятое сентября. — Инспектор видел, что Эллери взглядом молит о сострадании и отвернулся жестокосердно. — Десятого сентября в 0 часов 15 минут.

— Будьте внимательны, мистер Рэнкин, и ничего нс упустите, запишите все. Это должно уничтожить силу вашего ордера на арест, который, видать, уже прожег вам карман… Нино Импортуна, Вирджиния и я вместе ужинали в пентхаузе девятого числа, о чем мы уже давно рассказали вашим коллегам и вам. Когда ужин подходил к концу, Нино пожаловался, что плохо себя чувствует, и пошел слать, распорядившись, чтобы мы ели десерт без него. Вирджиния и я повиновались, и сразу же после десерта я отправился домой. Единственное, что я не сказал — так это то, что, приехав к себе на квартиру, я переоделся, бросил в свой портфель пижаму и зубную щетку и. вернулся, остановив машину неподалеку бт дома 99 Ист. Вирджиния ждала меня в условленном месте.

— Как она могла это сделать, если никто не видел, как она вышла из дому? — усмехнулся Эллери.

— Позволь, я отвечу, Питер, — сказала Вирджиния. — Это было действительно очень просто, мистер Квин. Соседний дом примыкает к нашему и ниже всего на один этаж. На крыше нашего дома есть пожарная лестница, которую в случае необходимости можно опустить на соседнюю крышу. Я оделась в черный брючный костюм, вышла на крышу, опустила лестницу и перебралась на крышу соседнего дома, спустилась на лифте и вышла. В соседнем доме нет ночного портье или вахтера. Таким же путем я позднее вернулась в пентхауз и подняла за собой лестницу.

Эллери опустился на кровать Импортуны — скорее упал, чем сел.

Питер Эннис с великим наслаждением сказал:

— Мы поехали в Нью-Милфорд, штат Коннектикут, Квин, и записались там в мотеле как мистер и миссис Анджело. Вирджинии это казалось романтичным. Я доехал туда за два часа. Не думаю, что кто-то сможет это сделать быстрее. Мы приехали в мотель около одиннадцати вечера — в их книге записи постояльцев должно быть указано точное время, потому что они пользуются контрольными часами, которые отбивают время на листе. Даже если предположить, что мы тут же покинули мотель и вернулись в город, мы бы не смогли никоим образом достичь дома 99 Ист раньше, чем в час ночи — часом позже того времени, когда было совершено убийство. На самом деле мы поехали обратно только в половине второго — точное время вы сможете найти там же, у них в книге. Я высадил Вирджинию в половине четвертого у входа в соседний дом и поехал к себе на квартиру.

— Пожалуй, я должен добавить к этому, — продолжил Питер, поглядев на Вирджинию, — почему мы скрывали правду про эту ночь, пока вы прямо-таки не вынудили открыть ее, Квин. Мы не могли ожидать, что кто-нибудь поймет, как давно и сильно мы любим друг друга и что для нас обоих поступить так было бы единственно правильным— мы не перенесли бы дальнейшего погружения в эту грязь.

Теперь, когда я все выложил, — сказал Питер, — вы наверняка захотите знать название мотеля.

— Мы знаем название мотеля, — ответил инспектор Квин. — Все проверено, Эллери. Не только время приезда и отъезда. Мы даже провели опознание Энниса и миссис Импортуны по фотографиям, которые предложили ночному портье. Просто сегодня в спешке у меня не было возможности сообщить тебе об этом, мальчик мой.

— Но ведь ты же должен был знать, на что я рассчитывал, когда затевал все это! — в отчаянии закричал Эллери. Обеими руками он схватился за край кровати, как будто сидел на краю пропасти.

— Догадывался, но не совсем. Ты напустил столько таинственности. Я думал, что ты, как обычно, достанешь Кролика из шляпы, продемонстрируешь какой-нибудь йз своих головокружительных трюков, которые дадут делу совсем другой оборот. Эллери, если ты не сможешь опровергнуть их алиби, то они оба невиновны. А ты не сможешь. Почему, как ты думаешь, мы не привлекли их? Да потому, что факты доказывают: ни миссис Импортуна, ни Эннис не могли быть здесь в момент убийства.

— Я действительно сожалею от всей души, мистер Квин, честно вам говорю, — сказала Вирджиния так, будто предпочла бы признаться в убийстве, лишь бы не ставить Эллери в столь смешное положение. — Я твердо верю, что скоро вы найдете правильное решение.

Эллери не слушал. Он говорил сам с собой. Он шептал:

— Эти девятки! Эти чертовы девятки. Разгадка в них!

— Ты ошибся, мальчик мой, — сказал инспектор тем же вечером, когда они ели пастрами с сельдереевым соком, — потому что не заметил большой дыры в своей аргументации.

— Дыры? — Эллери жевал румынские сладости чисто механически, не ощущая вкуса. — Какой такой дыры?

— Если Питер Эннис не был убийцей, он, пожалуй, десять раз подумал бы, прежде чем послать последнее анонимное письмо — письмо № 10. Но если уж он был убийцей, то он не сделал бы этого ни при каких условиях. Ведь это послание намекало нам, с кем тогда Вирджиния была в ресторане. В тот день, когда, как ты выражаешься, начался девятимесячный срок вынашивания.

Убийца хотел скрыть от нас именно это. Он специально все время тыкал нам в глаза своими девятками. Ты недостаточно хорошо продумал все, Эллери. Как я уже сказал, единственным человеком в мире, который никогда и ни за что не послал бы это десятое письмо, был Питер Эннис. Если бы он действительно совершил убийство.

— Ты прав! Тысячу раз прав! — пробормотал Эллери. — Как я мог так ошибиться? Просто смешно!.. Но тут, папа, есть кое-что такое, что Вирджиния записала в своем дневнике, — мне кажется, она подумала об этом, когда Питер усадил ее по выходе из ресторана в такси. Нечто такое, что вышибло меня из колеи, стоило мне прочитать дневник.

— Что именно?

— Она написала, что он сказал: «Мне остается только одно, и видит бог, я это сделаю, когда придет время». Вирджиния совершенно ясно представляла себе, что имел в виду Питер. И я тоже. Питер хотел убрать с дороги Импортуну, как только закончится девятимесячное ожидание и Вирджиния по завещанию станет наследницей.

— Эллери, парень, наверное, просто думал, что ему надо собрать все свое мужество и поговорить со стариком. Он, видимо, хотел как мужчина бороться за любимую женщину, признаться во всем, что случилось, и попытаться уговорить Импортуну дать Вирджинии развод. Вирджиния просто дала волю своей фантазии, и ты тоже.

У Эллери сделалось такое лицо, будто по его тарелке пробежал таракан.

Он положил надкушенный пастрами обратно на тарелку и сказал:

— Что-то не хочется. Я не голоден. Пойдем отсюда, папа.

Коврижка, как и его теория, погибла в мусорном ведре.


9 декабря 1967 года

То скорое решение проблемы, которое предвещала Вирджиния Импортуна, случайно пришлось на девятое число следующего месяца. Он так и не смог угадать, было ли это простой случайностью или же хитрым ходом его собственного подсознания, да собственно и не желал гадать на эту тему. Так или иначе, а то была суббота, девятое декабря. Он как раз изо всех сил старался забыть об этой дате, когда разгадка пришла ему на ум.

Месяц, прошедший после сокрушительного фиаско в спальне Нино Импортуны, стал для Эллери настоящим испытанием характера. Он мог вспомнить и другие провалы, из которых по крайней мере один или два были столь же болезненными, но в этот раз он испытывал разом стыд, презрение к самому себе, неуверенность в своих способностях, да еще и пережил то, что сделался посмешищем в глазах прекрасной и достойной почтения женщины.

Тем не менее он сумел пережить это, и ему удалось вытеснить воспоминания о своем провале в подсознании, работая над своим заброшенным романом по восемнадцать часов в сутки и закончив его, к полному своему удивлению (а также к полному удивлению своего литературного агента и издателя). И в то же время в его подсознании продолжался какой-то магический процесс, который привел в конечном счете к разгадке дела Импортуны-Им-портунато.

Сначала он долго ходил вокруг да около нового решения, словно кошка вокруг горячей каши, что, впрочем, было вполне понятно при данных обстоятельствах. Он осторожничал, потому что помнил, чем кончилась первая попытка. Он позвонил по телефону, представился и договорился встретиться во второй половине дня.

Тот принял его с абсолютным самообладанием, чего Эллери, собственно, и ожидал.

— Хотите выпить, мистер Квин?

— Что-то не хочется, — ответил Эллери. — Насколько я вас знаю, вы предусмотрительно отравили все напитки, какие у вас есть, мудро предвидя дальнейшее развитие событий.

— А вы, разумеется, принесли с собой припрятанный диктофон, — с мягкой улыбкой ответил убийца. — Садитесь, мистер Квин. Мои стулья полностью безопасны. За всю свою жизнь я еще не отравил ни одного человека.

— Люди вашего склада все равно рано или поздно начинают делать то, чего раньше не делали, — сказал Эллери, не улыбнувшись в ответ. — Вы совершенно уверены, что не сделали из этого стула электрический? Ну хорошо, будем считать, что это уже слишком, даже для вас.

Он сел, и к его облегчению ничего особенного с ним не произошло.

— Что вы хотите поставить мне в вину, мистер Квин? Нет, разумеется, меня ничуть не беспокоит все, что вы мне сейчас скажете. Все это чистые теории. Никаких доказательств у вас нет. Но я сознаюсь вам — нет, не смотрите на меня, пожалуйста, с такой надеждой, — я созна-. юсь только в том, что есть за мной грех любопытства.

— О, как только полиция узнает, кого и что ей следует искать, — сказал Эллери, — все доказательства будут найдены гораздо быстрее, чем вы полагаете. Во всяком случае, Сэм Джонсон однажды сказал, что строить догадки о полезных вещах — вещь полезная. А что в этом мире может быть полезнее, чем освободиться от вашего присутствия?

— Прошу прощения, но вынужден вам резко возразить. Надеюсь, вы не сочтете меня невоспитанным, если я выпью в одиночку? — осведомился убийца и налил себе изрядную дозу шотландского виски, положив в него несколько кубиков льда. — Продолжайте, Квин, развлеките меня беседой.

— Не могу обещать, что создам вам хорошее настроение, — ответил Эллери, — хотя думаю, что пару раз нагоню на вас страху.

И он изложил теорию, месяц назад развернутую им в спальне Нино Импортуны. Потом рассказал, что у Питера Энниса и Вирджинии есть алиби, что во время убийства они были в мотеле, а это освобождает их от всяких подозрений. Честно признался, что этот факт расстроил все его расчеты.

— Но я вовсе не желал останавливаться на этом, — продолжил Эллери. — Я унаследовал ирландское упрям. — ство. Мой мозг продолжал думать об этом, и вот теперь оно у меня есть.

— Что именно?

— Доказательство, которого мне не хватало.

— Чушь! — ответил убийца. — Никаких доказательств нс существует.

— Напротив, существует и очень простое. Настолько простое, что я поначалу упустил его из виду. А оно содержится в дневнике Вирджинии, в записях о ее выходе в ресторан с Питером девятого декабря прошлого года, да, кстати, сегодня исполнился ровно год с этого момента. Все-таки есть высшая справедливость. Вы, конечно, знали, что Вирджиния ведет дневник?

— Разумеется.

— Она никому не разрешала читать его, и если бы вы захотели сделать это, вам не удалось бы его найти. Она заверила меня, что хранила все тетради с дневниковыми записями в совершенно надежном месте. Так что вы не могли знать, что Вирджиния написала про тот день. А на>-писала она много и подробно. Я имею в виду, что она описала все в деталях. И вот одна из этих деталей как раз и представляет собой доказательство, о котором я вам сказал. В этом смысле вам не в ч. ем себя упрекнуть — нельзя же считать вашим промахом то, о чем вы не знали и не могли знать. Вы — хитрый противник, один из самых хитрых, которые встречались мне в жизни.

— Лесть вам тоже не поможет, Квин, — сказал убийца. — Давайте рассказывайте вашу сказку дальше.

— Во всяком случае сказочка эта будет пострашнее, чем у братьев Гримм. Все, в чем я обвинял Питера, на самом деле относилось к вам. Вы, а не Питер, были тем человеком, которому пришлось ждать еще девять месяцев, пока Вирджиния станет наследницей своего мужа. Вы, а не Питер, были тем человеком, который понял, что он может утроить наследство Вирджинии, если исключит из игры обоих братьев Нино. Стало быть, вы, а не Питер, были тем человеком, который убил Джулио и умело направил все подозрения на Марко.

Я, безусловно, не могу доказать наверняка, что вы специально подбросили на пол в кабинете Джулио золотую пуговицу от куртки Марко — она могла выпасть у него из кармана совершенно случайно. Но я что-то слабо верю в случай, если этот случай на руку убийце. Я абсолютно уверен, что вы тщательно сфабриковали след на пепле и разорили всев комнате, чтобы создать впечатление, будто в комнате была драка. Ах да, и, конечно же, переставили письменный стол Джулио, о чем я подробно говорил в ходе следствия и не дам себе труда повторять это вам за ненадобностью. Мне кажется, все произошло так: вы до мелочей продумали, как сделать так, чтобы подозрение пало на Марко. Подбросили пуговицу, отпечатали подошву его ботинка на пепле. Вы себе так это представляли: удар слева по голове Джулио будет нанесен спереди через стол, за которым он будет сидеть лицом к вам. Но Джулио расстроил весь ваш план, когда инстинктивно попытался отклониться и повернулся в кресле на сто восемьдесят градусов, когда вы замахнулись на него кочергой. Короче, в момент удара он был к вам затылком, и кочерга пришлась на другую сторону головы.

Прежде чем вы поняли, что теперь разбитой оказалась не та сторона головы, по которой должен бы бить левша, если Джулио сидел лидом к нему, вы уже повернули кресло и опустили голову Джулио на письменный стол. Его кровь залила бумаги и пресс-папье. Тут до вас дошло, что теперь все выглядит так, что убить Джулио мог только правша. Развернуть кресло снова уже было нельзя, потому что стол был залит кровью и сразу стало бы заметно, что стол перемещали. Что оставалось делать, чтобы создать впечатление, будто бил левша? Вы решили эту проблему, оставив тело Джулио в том же положении, головой на столе, но передвинули стол и кресло с трупом несколько вбок так, чтобы стена не мешала левше размахнуться.

— Все это весьма изощренно, — проговорил убийца и опять улыбнулся.

— А у вас достаточно изощренный ум, — ответил Эллери. — Как и у меня. Да, а кроме того вы попытались направить подозрение на Марко, разорив все в комнате, будто в ней была драка. Разумеется, никакой драки не было, как нас в том и уверял Марко. Но вам пришлось ее имитировать, чтобы объяснить, почему оказалась перевернутой пепельница, куча пепла из которой нужна была вам, чтобы сфабриковать след. Драка между Джулио и Марко все объясняла. Вы знали о разногласии между братьями Нино, знали, что Джулио не одобрял покупку канадской территории. А от расхождения во мнениях до рукоприкладства, казалось вам, один шаг. И вы были уверены, что полиция считает так же.

Истина состоит в том, — продолжал Эллери, вытягивая свои длинные ноги так далеко, что кончики его туфель едва не коснулись убийцы, — что фабрикация улик против Марко оказалась самым неумелым из того, что вы сделали. Ну ничего, первый блин комом. Однако при всей вашей неумелости вам повезло. Марко был, так сказать, самым слабохарактерным из братьев. Он не смог противостоять вашему мощному нажиму, в первую очередь потому, что был совершенно пьян. Он исполнил за вас задуманное вами: послушно повесился и дал полиции соломинку, за которую та и уцепилась, — мол, Джулио убил Марко и от угрызений совести покончил с собой. Вот именно та версия, которую вы хотели внушить полиции.

Как вы незамеченным проходили в здание 99 Ист, — столь же любезно продолжал Эллери, — мне остается только догадываться. Но при ваших особых отношениях с шефом вам был открыт доступ почти повсюду, и ваши приходы и уходы едва ли кем-то отмечались. К тому же до того, как вы убили Джулио, в доме 99 Ист не совершалось никаких преступлений, и почти ни у кого не было повода для особой бдительности. Словом, ни ваш приход, ни ваш уход не замечали. Вам как-то удалось проскользнуть мимо ночного портье.

Другое дело было — проникнуть в дом 99 Ист для того, чтобы убить Нино Импортуну. В доме уже произошло одно убийство и одно самоубийство, все были начеку. Может быть, вы все же опять смогли незаметно проскользнуть мимо ночного портье, но я склонен допустить, что есть более простое объяснение — просто вам улыбнулся случай. Накануне вечером, около девяти, Вирджиния опустила с крыши верхнего этажа лестницу на крышу соседнего дома, чтобы незаметно выбраться на свидание с Питером Эннисом. Разумеется, она ее так и оставила. Вам ничего не было известно о ее свидании с Питером, вы просто искали способ незаметно проникнуть в пентхауз и, естественно, поднялись на крышу соседнего здания. Было это уже несколько часов спустя после того, как Вирджиния опустила лестницу, незадолго до полуночи.

К своему удивлению вы обнаружили, что лестница стоит наготове для вас, и вам не потребовалось то, что вы там принесли с собой, чтобы забраться в пентхауз с крыши соседнего дома. Вы поднялись в пентхауз по лестнице, убили Нино Импортуну и ретировались тем же путем, задолго до половины четвертого, когда Вирджиния вернулась из Коннектикута. Боюсь, это не показалось бы вам таким счастливым совпадением, если бы вы знали, что Вирджиния пользовалась лестницей, чтобы улизнуть к Питеру.

Теперь убийца совершенно протрезвел.

— Вы проникли в апартаменты Марко и Джулио, а также в пентхауз к Нино, используя свой дубликат ключа. То, что вы стали членом семьи, облегчило вам его получение. Я больше склонен думать, что у вас был дубликат ключа, чем какой-то сообщник в доме, который впускал вас, ведь вы слишком умны, чтобы отдать себя на произвол какому-то типу, который мог бы потом шантажировать вас, зная, какое огромное богатство поставлено на карту.

— Ничего удивительного, что вы зарабатываете себе на жизнь сочинением детективов, — заметил убийца. — У вас необычайно развито воображение. К тому же оно работает сразу на нескольких уровнях параллельно.

— Благодарю за комплимент, — сказал Эллери. — В'ы как раз подтвердили сейчас тот вывод, к которому я при-шел перед тем, как организовать эту встречу. Вы отлично разбираетесь в людях, и к тому же отлично изучили особенности моего характера. Отсюда и такие верные суждения. Ну давайте, говорите же! Это-то хоть вы можете признать или нет?

— Я из принципа ничего не стану признавать, — буркнул убийца. — Весь спектакль, который вы здесь разыграли, Квин, почище тех, что показывают на Бродвее, к тому же значительно дешевле.

— Когда вы узнаете, сколько вам придется заплатить за Него, — парировал Эллери, — то охотники за скальпами покажутся вам сущими гуманистами. По крайней мере, я на это надеюсь. Однако что касается исследования особенностей моего характера, то тут все было следующим образом. В тот момент, когда вы узнали, что я включился в расследование убийства Джулио, — правда, вы не присутствовали на месте преступления при осмотре, но вы ведь порасспросили старину Питера, не так ли, — вы решили основательно познакомиться со мной. Вы почитали мои книги, в чем я не сомневаюсь, и изучили некоторые дела из тех, которые я расследовал и описал. Вы пришли к правильному выводу, что меня, как сороку, так и влечет к себе все яркое. Все, что выделяется на фоне однотонной рутины. Вы поняли, что я предпочитаю все тонко продуманное и не люблю грубого, что мне больше нравятся сложности, чем простота. И вы спланировали для меня сложный путь по лабиринту, верно рассчитав, что я буду гнаться за вами и заливаться лаем, и в конце концов все равно прибегу туда, куда вы предусмотрели.

Главное доказательство — то, что наследство предстояло ожидать девять месяцев, — вы намеренно связали с суеверием Нино Импортуны. Это именно вы нагромоздй-ли такое множество девяток, чтобы все запутать и все покрыть мраком. Это был смертный грех, как выразился бы отец Браун. Вы знаете отца Брауна, моего любимого священника— и в книге, и в жизни? Он спрашивал: «Где умный человек прячет лист?» — «В лесу». — «Но что он делает, если леса нет?» — «Он садит лес, чтобы спрятать в нем лист». Да, это смертный грех. И в этот-то грех вы и впали. Вы посадили целый лес из девяток.

Чтобы сбить меня с толку, вы послали инспектору Квину анонимные письма. Вы знали, что я рано или поздно догадался бы, что вы прячете лист в лесу, если вы достаточно долго будете бомбардировать меня всеми этими милыми фантастическими девятками. Не могу похвалиться, что не плясал под вашу дудку. Нет, я действительно был марионеткой в руках умелого кукловода. Когда я выяснил, чего вы хотели от меня, что абсолютное большинство девяток ложные, и, несмотря на все свои усилия, так и не узнал еще, что Питер девятого декабря 1966 года был в ресторане с Вирджинией, вы позаботились, чтобы информация об этом попала ко мне. Вы послали десятое и последнее письмо моему отцу, чтобы навести меня на след.

Это, — продолжал Эллери в своей размеренной многословной манере, — и вывело меня на настоящую девятку, на которой я и должен был построить, по вашему замыслу, мою версию. Я должен был прийти к мысли, что Питер Эннис, будучи убийцей, намеревался скрыть от меня девять месяцев ожидания и поэтому осыпал меня девятками.

Но ваше последнее намерение было еще более тонким. В своей тактике «лист в лесу» вы продвинулись еще на шаг. Вы не только спрятали самый главный лист, даже сам факт такого припрятывания вы использовали для того, чтобы натолкнуть меня на ложное решение. Вы заставили меня отбросить все девятки до одной, так что я, уцепившись за последнюю, счел убийцей человека, которого вы наметили для меня с самого начала.

И вот они смотрели друг на друга в упор. На лице убийцы уже давно не было усмешки. Только настороженность затаившегося зверя, который ощущает близкую опасность.

— Ваша ошибка состояла в том, — сказал Эллери, с полной откровенностью, — что вы посадили чересчур густой лес. Последнее анонимное послание переполнило всю чашу. Оно послужило причиной того, что я сделал ложные выводы, но, к несчастью для вас, я не остановился там, где должен был бы по вашему замыслу. Вы не знали, как я уже отметил это несколько минут назад, что Питер и Вирджиния невольно создали себе железное алиби, и это заставило меня признать неверным то решение, на которое вы наталкивали меня. И мне, естественно, пришлось обратить внимание на вас.

Ведь если Питер, — Эллери заговорил чуть побыстрее, — не говоря уже о Вирджинии, был невиновен, то должен же быть настоящий убийца, однако такой, который отвечал бы тем же самым условиям: во-первых, он должен был знать, что Вирджиния и Питер договорились встретиться 9 декабря 1966 года, а во-вторых, к нему точно так же должен был бы относиться вопрос «кому выгодно?», как и к Питеру.

Возьмем первое обстоятельство: откуда убийца мог знать о встрече в ресторане? Ответ на этот вопрос, как жемчужина, находился в конце записи в дневнике Вирджинии. Она увидела, как вы вошли в ресторан. Она испугалась, что вы, обнаружив ее с Питером, догадаетесь об их связи, и заставила Питера обратиться в бегство, ускользнуть через кухню. Все складывается просто прекрасно, правда? Ведь если Вирджиния и Питер могли вас увидеть, то и вы могли увидеть их обоих. А вы видели их, в противном случае вы не могли бы отправить десятой анонимки.

Возьмем второе обстоятельство: кому это выгодно. Вам? Конечно. И примерно так же, как и Питеру, через Вирджинию. А вы — единственная личность из всех, о ком это тоже можно сказать. Больше того, если бы что-то помешало вам установить контроль над полумиллиардом долларов через Вирджинию — например, этому стал бы мешать Питер или сама Вирджиния, вы наверняка были бы готовы к тому, чтобы убрать одного из них или обоих. Вероятно, именно это и было в конечном счете вашим намерением, так как смерть Вирджинии и Питера — при том условии что они поженились бы, сделала бы вас единственным наследником Вирджинии и, значит, всего состояния Импортуны.

Ах, какие оргии вы могли бы устраивать, какие азартные игры ждали бы вас, какие женщины и власть! Кто знал, какие вы строили планы на будущее, какой жаждали славы, вы, униженный Нино Импортуной, презираемый им и живущий исключительно благодаря его милости. А вы, наверное, хотели бы стать вторым графом Монте Кристо?

Эллери подобрал ноги, встал и сверху посмотрел на холеное лицо отца Вирджинии.

— Ну что, хотели ведь, признавайтесь?!

— Ну, во всяком случае, чего-то подобного, — ответил Уолсон Райерсон Уайт.

Загрузка...