Часть 3. Ветер Девятого Замка

Сага о Снорри, сыне Турлога, и других безумцах, что вошли в Девятый Замок
Пролог

Трое их было, тех, кто предстал перед Хранителями Девятого Замка в его Престольном Зале. Трое из древнего народа, что был старше людей и животных, старше гор и лесов, старше огня и ветра, старше волн и сновидений, народа, что знал богов и возжигал звёзды. Из того народа, что почти уже исчез из пределов Круга Земного.

Один из них кутался в крылья тьмы, на лице носил лекарскую маску с клювом, а на голове — широкополую алую шляпу, по углам которой сидели четыре ворона. Он опирался на трость с железным вороном в навершии. Второй — одноглазый старик в потёртом плаще, изуродованный, страшный, белобородый, с ржавым рогом на поясе и белым кречетом на плече. Этот опирался на тёмное от крови копье, а правый глаз ему заменяла безобразная дыра. Третьей была женщина в грязно-белых лохмотьях, молодая лицом, но совсем седая, с белыми гноящимися глазами, что едва видели свет. Её грязные спутанные космы мели пол, а кожу покрывали язвы и короста. Она улыбалась невесть чему.

Хранителей было четверо. Они восседали на высоких престолах, и тени их смыкались на высоком куполе. Облако тьмы с белым волчьим лицом, огненнокожий змей, цветущая сирень и синий, глубокий простор волн: таковы они были в своих истинных обличьях. Они сидели и ждали, пока просители заговорят.

И тогда тот, кто носил на шляпе воронов, сказал:

— Есть у нас к вам просьба. Те, кто шли сюда из дальних краев, уже здесь, они вошли в Девятый Замок. Хоть мы и старались, чтобы этого не случилось.

— Мы тоже старались, — ответил шелест листвы. — По вашей просьбе.

— Я не стану просить, чтобы вы отказали им в испытании или не отдали награду. Но… мы хотели бы тоже испытать их.

— По какому праву? — жаром дохнули складки драконьих колец. — И что они вам сделали?

— Грядёт пир богов, — скрипучим голосом крикнула женщина, — боги вернутся и заберут свои тени, и станут петь и сражаться, и вкушать плоть, и пить кровь, как и положено богам!

— А эти девятеро желают похоронить богов и людей, желают сумерек, которые зовут рассветом, — охотник погрозил копьём неведомым врагам. — Они страшатся конца времен, и это верно!

— А вы не страшитесь? — насмешливо плеснула волна об айсберг.

— Они, ОНИ сделали нас такими! — закаркал с досадой человек в маске. — Посмотри на нас! Я, Кромахи Повелитель Воронов, великий колдун и мастер загадок, помню, как зажигались во тьме первые звёзды! Кто я теперь? Детская страшилка? Он — Король Дикой Охоты, Король-Чародей, вождь безумных всадников, что мчатся по ночному небу, забирая неосторожных путников, мчатся из одного конца вселенной в другой, и так до конца времен, пока мальчик не затрубит в ржавый рог… А знаете, кем был он ранее? А кем была она, болотная Лишайная Ведьма?.. Она была первой хранительницей и первой матерью! И это не все, есть ещё Корабль Мёртвых и его кормчий, есть Багровый Кракен, есть Спящий-в-Горах, есть Матерь драконов, есть Терх Глаза Ужаса. Ныне мы лишь тени самих себя! Люди убили нас, люди заточили нас в темницу немоты и бессилия, и мы не можем ни заснуть, ни умереть. Мы помним мир, прекрасный до начала времен, и по праву старших мы…

— О да, а мы, верно, вчера родились! — прервал мрак. — Разве не Король Дикой Охоты сделал в своё время меня хранителем?..

— Нет! — Король ударил копьём об пол, кречет снялся с его плеча и пронзительно крикнул. — Не я это был, а Эрлинг Всеотец, тот, чьей жалкой тенью я являюсь…

— Род людской надо стереть с лица земли, — жёстко сказала Лишайная Ведьма, обратив к волколикой тьме полуслепые глаза. — Жаль, но дети мои забыли, как прекрасен этот мир.

— Великий дар Слова был у рода людей, — Кромахи говорил грустным тихим голосом. — Во что обратили они его? В железо мечей и золото монет? Свои слова и законы они вывернули на изнанку. При этом они все добренькие и даровитые. Они украли сами у себя священный смысл слов, и плачут теперь, что плохо жить и счастья нет. Я хочу, чтобы эти девятеро поняли это.

— Их восьмеро, — поправила волна. — Девятый умер.

— Всё равно, — попросил Король Дикой Охоты. — Отдайте их нам.

Молчание упало на зал. И длилось дольше, чем одинокий крик коростеля над болотом. И лишь потом мрак спросил:

— Что скажете?

Огонь и сирень ответили:

— Пусть присутствуют.

А волна добавила:

— Пусть присутствуют — но не вмешиваются. Пусть не вредят ни словом, ни делом, и никаким колдовством. Иначе нет смысла…

И тогда мрак разразился громом, и тела драконов расчертили пространство, и вороны громко каркали на шляпе Кромахи.

— Одолжи мне трость, Повелитель Воронов! — донеслось из мрака. — Ибо настал час…


…Вначале был мрак. Густой, липкий, тяжёлый. Тьма схватила за горло, залезла в глотку, напихала в лёгкие пропитанной чернилом ваты, и я начал задыхаться. Сердце бешено билось, хотелось кричать, но я не мог вздохнуть, и лишь слабо застонал.

И был свет.

— Господа, я прошу вас… хотя, возможно, и не надо… — Корд'аэн огляделся и тихо закончил, — прошу вас, будьте осторожны. Драконы всё видят и всё слышат, и они… они хуже и опаснее всего, что вы знаете в жизни.

— Коль скоро они здешние хозяева, — Дарин степенно снял лохмотья, оставшиеся от некогда роскошного плаща, — то я видел обители менее приятных господ. Здесь уютно и тепло, верно?

Верно, было тепло. Я ожидал увидеть угрюмую темницу с низким потолком и сырыми плесневелыми стенами. А увидел маленькую уютную прихожую, отделанную орехом и дубом. С высокого потолка лился мягкий свет от дюжины сияющих камней, что парили над головой. В конце прохода виднелась дверь, драпированная алым бархатом, на котором сиял Золотой Круг.

— Рад приветствовать вас в Драконьей Главе, — пропищал карлик-бриссинг в красном кафтане и раскланялся перед нами. — Зовите меня Риггененсвыртадеминас. Или просто Риг. Я дворецкий. Сейчас прошу пройти в Зал Гостей. Владыки уже ждут вас.

— Твоих владык не смутит мёртвое тело достойного воина из народа хлордов? — спросил Дэор.

— Ничуть, — спокойно ответил Риг. Словно он ждал этого вопроса.

Мы шли в открытую дверь — первым Корд'аэн, постукивая посохом о дощатый пол, за ним — Дэор, что нёс на руках погибшего Рольфа Ингварсона, дальше — Эльри, я, Дарин, Борин, Тидрек. Последним шагал Асклинг-бочонок, и Риггененсвыртадеминас (убил бы родителей за такое имя!) отнюдь не удивился, когда тот прошёл мимо него, скрипя рейками: чары Корда растаяли, и Асклинг принял тот вид, в котором пришёл ко мне. Кровь Рольфа сочилась сквозь пальцы Дэора, капала на пол, и полированные дощечки впитывали пятна…

Зал Гостей встретил нас драконьей пастью чёрного камина. Несколько дверей, зеркало, отделанное червонным золотом, стол и двенадцать кресел — красного дерева, обтянутых белой кожей, кроме четырёх. Эти четыре престола с подлокотниками в виде змей были обтянуты алой кожей.

В тех креслах сидели владыки.

Величественный седовласый старец в чёрном кожаном камзоле. Статный огненнобородый высокий юноша в красном плаще с золотыми узорами. Девушка в пышном зелёном платье и густыми каштановыми кудрями, обрамлявшими весёлое лицо. Ещё одна дева, чуть постарше, в облегающем синем одеянии и высоком остром колпаке на светлых волосах, а глаза её были печальны.

Владыки приветствовали нас поклонами. Мы раскланялись в ответ.

— Приветствуем вас, странники, — говорил старик глубоким голосом, улыбался и глядел куда-то в сторону, словно не желая смотреть нам в глаза. — Мы просим вас быть нашими гостями сегодня. Располагайтесь с удобством, отдыхайте и не думайте о плохом. Меня можете звать Глумхарр, Старший Хранитель. Это Лоддир, — рыжий поднял руку в приветствии, — это Герна, — девушка в зелёном улыбнулась, — это Хьёлле, — златовласая в синем кивнула. — Присаживайтесь, отдыхайте…

— Нам бы… прошу прощения… переодеться, помыться, в баньке попариться, — я вышел из-за спины Корда и неловко почесал бороду. — Пусть никто не скажет, что Снорри сын Турлога сел за стол грязный и оборванный, как беглый раб!

— Да, это ладная мысль, — поддержал меня Дэор. — А ещё пусть достойные хозяева не сочтут за дерзость, коль мы похороним павшего брата по оружию.

То была не просьба, не просят таким голосом, и даже не требуют.

Таким голосом отдают приказы.

— Радость гостя — честь хозяина, — улыбнулся старец, кивая и указывая на дверь. — Баня там, уже горячая. А достойного воина предадим огню, если не возражаете, около полуночи. В Зале Улыбок. Лоддир доставит его туда.

— Я провожу Лоддира, — сказал Дэор.

— Нет, храбрейший, — Глумхарр подался вперед, и я ощутил тяжесть, что нахлынула густой волной. — Ты сейчас пойдёшь мыться. Ты пришёл в обитель Смерти, а её нельзя встречать так, как это делают на Востоке — в грязи и смраде. Ты помнишь… не так ли?

Дэор вздохнул. Он помнил, как умирают в походах.

И передал тело Рольфа Лоддиру.

Тот принял мёртвый груз со странной радостью. Я видел, как дрожь вожделения свела его пальцы, и как он силился спрятать улыбку, что расцветала на его лице. А еще я заметил, как Дарин вопросительно изогнул бровь и указал взглядом в сторону Лоддира.

И Борин едва заметно кивнул в ответ.

Когда мы пошли мыться, дева в синих одеждах подошла к Корду.

— Ты ранен, волшебник, — она взяла его под руку и повела к другой двери. — Никто не скажет, что Хранители одержали верх над обессилевшим от раны. А завтра тебе понадобятся все твои силы. Ибо ты разбудил драконов.

Её шёпот, шёпот прибоя, спокойный, как всегда перед штормом, пробрал меня до костей. Но Корд'аэн лишь кивнул — и покорно пошёл за ней, опираясь на обгоревший посох.


* * *

…Тёплые ласковые волны пахли весенним лесом. Пар клубился над головой, рождая причудливые образы. Впервые за долгое время Корд'аэна объял безбрежный, как море, покой.

Хьёлле сама, без прислуги, совершала омовение гостя. Раны затягивались от прикосновения прохладных пальцев, травяной бальзам заполнил дыру в груди, выжженную огненным вихрем, и достиг сердца. Грязь, пот и тяжесть пути уходили прочь, оставляя лишь мыльную пену, так не похожую на пену моря Бурных Волн.

— Ты, кажется, уже давно не брился, — Хьёлле нежно коснулась его щеки полукруглой бритвой на костяной ручке. — Это поправимо. В жизни почти всё поправимо.

— Ты ухаживаешь за мной, точно за покойником для погребения, — усмехнулся Корд.

— Каждый, кто вошёл в Девятый Замок, покойник. И я тебе скажу откровенно, что вернуться у тебя и твоих людей маловато удачи. Зато он будет гордиться тобой, твой учитель… Правда, огорчатся Флиннах и Муирнэ, твой отчим и дорогая матушка… ты давно их проведывал? Конечно, откуда у тебя время на такие мелочи. Жаль тебя, волшебник. Ты привёл их всех на смерть. Кто из них знает, что такое приносить себя в жертву себе же? Кто из них вообще хоть что-то знает? И… зачем ты пришёл сюда? Зачем? Потому что тебя попросили твои старшие друзья из Совета?.. И ради них ты принёс в жертву бывших друзей, внёс в замок тело этого молодого витязя, как плату за вход…

— Не говори глупостей, — Корд'аэн зашипел, боль пронзила его, и вода стала кипятком, — ты ничего не угадала, Сеть Волн, а больше я ничего не скажу, ибо мертвецы безмолвны.

— Это не совсем так. Есть способы, как разговорить мертвеца. Сам знаешь. Лес горит, Корд'аэн, и лисы гибнут в пламени, и им более ни к чему их красивые шубки… Скажи, был ли первым из тех, кого ты приговорил, Снорри Пивовар, или были до него преданные тобою друзья? Скажи это не мне, но себе. Тебе ещё придется вырвать сердце из собственной груди, чтобы зажечь священный огонь. Нечистое сердце плохо горит.

— Подровняй справа, — сказал Корд'аэн сквозь слёзы горчащей правды.


* * *

— Верно, вам известна цель нашего посещения, — осведомился Корд, когда мы, чистые, вымытые и переодетые в сухое, уселись за невысоким столом. На белоснежной скатерти стояло отнюдь не скромное угощение. Корд задал вопрос лишь после того, как Риг наполнил рог мёдом, а Глумхарр пустил его по кругу.

— Так чтоб наверняка — нет, — старик откашлялся, — но… боюсь, как бы это не прозвучало оскорбительно… у всех примерно одна и та же цель.

— О, и какая же? — поинтересовался Тидрек.

— Счастье, — очаровательно улыбнулась дева в зелёном.

Тидрек уставился в тарелку.

А Герна продолжала:

— Вы, думается, пожаловали за золотом. Известно, что золото делает людей счастливыми…

— Несомненно, ты слышала, прекрасная госпожа, — Дарин пригубил золотистого вина, — что дверги знать ничего не знают, кроме золота, да пива, да курительного зелья. Так вот, клянусь бородой моего предка Фарина, что это ложь. А этой клятве можно верить, ибо всем ведомо, что борода Фарина была вдесятеро длиннее, чем его…

Герна рассмеялась. Каштановая прядь упала ей на изумрудный глазок.

— Теперь я боюсь оскорбить хозяев, — Дэор решительно воткнул нож в кусок белого мяса, — но нам хотелось бы покончить с делом как можно скорее, ибо времени и так почти не осталось.

— Ведомо ли тебе, за что вас, людей Заливов, ненавидят по всему миру? — спросил Лоддир, разглядывая отблески пламени камина в багряном вине.

— За то, что мы везде ходим на кораблях, и не покупаем тогда, когда можно взять, и думаем, что это хорошо.

— Нет. За то, что даже в гостях ведете себя как хозяева.

— Не в таком гостеприимстве мы нуждаемся, и мне это не по нутру, — проворчал Дэор.

— Понимаю тебя, северянин, — Глумхарр кивнул, — или думаю, что понимаю. О делах поговорим завтра, когда вы отдохнете, ибо серьёзные дела требуют серьёзной подготовки. Один вечер ничего не решит.

— Если выйдешь отсюда со щитом, — сказала вдруг Хьёлле, — то успеешь в срок.

— А если на щите? — спросил Дэор.

— Тогда тебе некуда будет спешить, разве нет?

— А если он, к примеру, выбросит щит и выбежит отсюда с громкими воплями? — Дарин косо ухмылялся, уют и забота напомнили ему, что он сын короля.

Герна прыснула:

— Какой наивный… Отсюда никто не выбежит, отсюда не убегают, никогда.

— Под стенами вашего замка нас едва не убили, — заметил Корд, переводя разговор на другое.

— Я сожалею о том, — сухо ответил старец, и я подумал, а не жалеет ли он, что нас всё таки не убили?..

— И я хотел бы знать, — Корд'аэн смотрел ему прямо в глаза, — не грозит ли нам тут опасность извне.

— Ни в коем случае, — быстро, слишком быстро сказал Лоддир. — Вас могут погубить только ваши собственные… блохи в голове, назовём это так.

— У нас нет блох! — заявил Дарин. — У большинства, по крайней мере.

— Да ты что? — хмыкнул Лоддир. — Вот будет тебе завтра удивление…

— И ещё, — сказал друид, — мы хотели бы, коль скоро это в ваших силах, безопасный выход тем, кто выйдет… кому повезёт. Чтобы снаружи нас никто не ждал.

— Это право тех, кто выйдут, — кивнула Хьёлле, — о тех, кто попытается сбежать, мы ничего сказать не можем.

И посмотрела на каждого из нас пронзительными ледяными глазами. И Дарин сын Фундина опустил взгляд.


* * *

— Мы здесь весьма наслышаны о ваших приключениях, — сказал, улыбаясь, Глумхарр, — об одном местном храме, который кто-то ловко уничтожил, однако прихожан не тронули. Странно.

— Ничего странного, — возразил Корд'аэн. — Храмы разрушаются для пользы прихожан.

— Надо так понимать, что друиды не жалуют храмов? — осведомилась Хьёлле. — Отчего же?

— Нетрудно сказать, — Корд'аэн взял перепелиное яйцо, срезал верхушку, — храм это то, что должно быть у каждого внутри, вот тут, — указал на желток. — Когда мы выносим святость за пределы себя, вовне, получаем тюрьму, — постучал по пёстрой скорлупе. — Чтобы говорить с богами, храмы не нужны, потому что боги живут вокруг нас и в нас самих. Храмы нужны, чтобы собирать народ и управлять им.

— А как же храмы людей Креста и всех святых?

— Они для тех, — глухо сказал друид, недобро глядя в огонь, — кому уже не помочь.

— К нам недавно пришёл некий… как его звали, Риг? — спросил Лоддир.

— Кого, господин?

— Того, кто вернулся в облике летучей мыши, а раньше был шаманом-нойдой…

— Это был, кажется, Винденсвалльянистрюмингас, господин.

— Да, действительно, он…

Дэор подозвал Рига и тихонько спросил:

— Скажи-ка, а что, у всех бриссингов такие имена?

— Ну… — казалось, дворецкий смутился, — я выходец не из самого благородного семейства, потому ношу столь краткое имя…

Дэор поперхнулся…

— …поведал нам, что к Долине Алого Корня пришли девятеро странников. И один из них нашёл в себе силы пройти сквозь мрак и грязь собственного сердца, чтобы потом отличать ложное и истинное. Было ли это?

— Было, — отвечал Корд. — Тот, о ком шла речь, был предан в твои руки, о хранитель.

Лоддир кивнул и странно улыбнулся.

— Скажите, — спросил в свою очередь Корд, — как этот нойда со страшным именем оказался стражем Долины?

— Не трудно сказать, — Глумхарр изогнул бровь филина. — Мы поставили его туда, а вместе с ним и милых нашему сердцу троллей.

— Зачем? Я думал, вам безразлично, что происходит в большом мире.

— Собственно, нас попросили, — ответила Хьёлле.

— Кто?.. — тут же, слишком нетерпеливо спросил Корд'аэн.

— И это нетрудно молвить, — отозвался, улыбаясь тысячелетней мудростью, старик в чёрном, — те же, кто послал сюда твоих друзей, добрый волшебник.

— Золотая Ветвь?..

— Глубже, — захохотал Лоддир. — Те, кто помнят мир без омелы, под которой так сладко целоваться — твоя огненная ведьма хорошо дружила с ними, ты ведь знаешь?..

Ох и не понравились мне глаза нашего друида в тот миг! Странно — он вроде бы не испытывал к Аллиэ особого почтения. Впрочем, никто не знает, что у него на сердце.

А Лоддир продолжал:

— Близится война, хахахаха, и реки выйдут из берегов от крови, и кости будут громоздиться до небес, и небеса заплачут чёрными слезами пожарищ! Близится Век Чёрной Стали, Век Пепла, и нет надежды у живущих! И да возвысятся сильные; и это есть великое благо, верно, Риг?

Риггененсвыртадеминас не ответил. Ответила Хьёлле:

— Наш Лоддир в детстве пережил много… неприятностей, поэтому его иногда слегка заносит. Вы его простите, по молодости?..

Все захохотали, как сумасшедшие. Эльри подмигнул Хьёлле:

— Диво, что ты говоришь о молодости, о юная госпожа!

Она одарила его милой улыбкой.

— Думается, и в самой Долине вы наделали дел, — несколько укоризненно сказал Герна. — Там большой сбор племён. Говорят, знахарке одного посёлка было откровение, и теперь она вещает великие истины, путая быль и небыль. Младшая дочь старосты ей помогает. Говорят, она в тягости, и её сын станет великим вождём и первым сказителем…

Все молчали, сидели тихо, подобно окаменевшим героям древних сказаний, и пламя билось в их глазах. Коптящие факела, струны Борина, и мой голос. "И битва была, и померкло светило за чёрной грядой облаков…"

Глумхарр встал с полной чашей в руке. Обвёл зал взглядом, полным гордости. И молвил:

— Великое свершили наши гости! Воистину, достойны они того, чтобы сдвинуть чаши в их честь!

Борин прятал взор.

За разговорами и угощением мы не заметили, как настала полночь. Мёртвый Рольф Ингварсон ждал нас в Зале Улыбок. И мы пошли проститься с ним.


* * *

Стены были черны и холодны. Со стен нам улыбались десятки блинов. Лишь после того, как Тидрек громко выругался, Дарин звонко ойкнул и побледнел, а Корд покачал головой, я понял, что нам улыбаются лица. Точнее, содранная с лиц и растянутая в улыбках кожа.

— Как маски для представлений на Юге, — обронил Борин.

Я начертал Руну Охраны. Лоддир заметил мой жест и усмехнулся. Я смутился, замешкался, споткнулся… и закричал.

Пол был вымощен лицевыми костями черепов.

Как и потолок.

Черепа весело улыбались.

— Кто это? — спросил я.

— Теперь уже никто, — ответила Хьёлле. Почему-то я обрадовался, услышав именно её голос.

Рольф ждал нас в кругу камней. Он сидел на жёлтом костном троне и тоже улыбался. Будто его кожу стянули на затылке, и губы сплющились, обнажив дёсна. Глаза героя были закрыты.

Мы окружили кольцо камней. Хранители стояли сзади.

На их лицах тоже застыли улыбки.

— Рольф, сын Ингвара, сына Хельги, сына Хёгни, сына Харрика из рода Вирсингов, фрэльс Ордена и славный юноша, — говорил друид, — храбрый воин из племени хлордов погиб вдали от родных берегов, от железного неба над фьордами, и не слышать ему плеска волн. Мы совершим обряд по обычаю Севера. Если я ошибусь — Дэор меня поправит.

— Ты не ошибёшься, — обещал Дэор.

— В краю лесистых гор, что нависают над ледяным морем, воина, погибшего в битве, провожают в последний путь с весельем и радостью. Ибо нет для мужа лучшей доли, чем гибель от меча. Однако нет у меня сил радоваться его смерти — ведь по моей вине он погиб. Клянусь на этом круге камней, что имя Рольфа Ингварсона войдёт в саги, что рассказывают северяне, коротая долгие зимние вечера у жарких очагов.

— Я помогу тебе в том, — сказал Борин.

— И я, — добавил Дэор.

— Корд, сделай что-нибудь с его улыбкой, — попросил Асклинг. — Больно жутко!

Тот кивнул и коснулся посохом губ мертвеца. Уста хлорда сомкнулись, а глаза — открылись. Я вздрогнул.

Сзади раздался шорох. Дарин обернулся, я — вслед за ним.

Ничего.

Только улыбки сползли с лиц Хранителей.

Впрочем, Глумхарр все же улыбался. Но уже по-другому.

— Мы предадим твою плоть огню, — продолжал друид, — ибо ты был язычником и поклонялся Эрлингу. Пусть у тебя будет вдоволь света, и ты не станешь добычей Хеллы.

— Не станешь… — глухо повторил Эльри.

— Лёгкой дороги к Золоченым Палатам!

На конце посоха вспыхнул белый огонёк. Корд поднес пламя к одеждам Рольфа, но я крикнул:

— Стой!

— Да, Снорри, тебе есть что сказать?

— Этот меч… воин не разлучается с мечом.

Я достал Рольфов мэккир. Его сияние озарило полумрак.

— Если по правде, — говорил я, — то без Дэора, Корда и Рольфа мы стали бы кормом для лезвий пустыни. С нашей стороны не будет достойно оставить себе этот меч…

— Всё верно, — кивнул Корд'аэн, прервав меня, — но эльрадовые мечи на дороге не валяются. Кроме того, оружием снабдил его Орден, а Орден служит Совету, и я на правах человека Совета говорю, что не будет урона ничьей чести, коль этот меч останется у тебя.

Я молча пожал плечами.

И вспыхнуло пламя.

Рольф сидел в бело-золотом коконе. Духи огня радостно плясали вокруг него, прыгали ему на колени, точно дети, обнимали за шею нежными руками, жарко ласкали и целовали в уста. Мы неотрывно смотрели на танец огненной страсти, тени метались на наших лицах. Бездымное пламя растворяло в себе Рольфа, пожирало его тело, а вместе в ним — и мысли о нём. Прошлое чернело и рассыпалось пеплом на престоле из жёлтых костей. Вчерашний день обуглился.

Осталось лишь грядущее.

Все, кроме Корда, радостно смеялись, глядя на сожжение трупа, и Хранители смеялись, и Зал смеялся тьмой мёртвых улыбок над нами, под нами, вокруг нас, но — не в нас. То, что три года не давало мне покоя, тоскливо кричало ночами из пустоты, то, что я забыл в чертогах смерти, было совсем рядом. Я нашёл это. Осталось лишь взять.

И я весело рассмеялся, глядя на полыхающее тело соратника.


* * *

— Слава силам земным и небесным! — воскликнул Дарин, когда Риг провёл нас в спальные комнаты, — наконец-то! Перина и подушка! Одеяло и простыня! Ого, чистая!

— Сюда бы еще бабу, — усмехнулся Эльри. — Да хоть эту… Герну. Да, Снорри?

— Тьфу на тебя, — я никогда не жаловал подобных шуток.

— Ты скучный, — бросил Эльри.

— Зато ты весёлый, — заметил Корд'аэн. — Боги не любят смешения кровей. Я сам — лишнее тому подтверждение. Я ублюдок жены сидов от семени северянина, и у меня не будет детей.

— Это ведь можно исправить чарами? — спросил Тидрек.

— Да, вопрос хороший, — сказал Дэор сурово.

— Пусть минует тебя чаша сия… — прошептал Корд, похлопал северянина по плечу и улегся спать.

Комнатки были небольшие — пять на семь альнов. Четыре кровати, синие бархатные подушки, зелёные простыни и одеяла. Если вернусь — куплю нам с Митрун такие же.

Я оказался единственным двергом в комнате. Дэор храпел справа от двери, Асклинг взобрался на кровать и замер. Корд сопел рядом. Из соседней спальни доносились голоса Эльри и Тидрека, которые обсуждали достоинства Хранительниц.

Вдруг Тидрек громко спросил:

— Колдун, ты спишь?

— Сплю, — ответил Корд'аэн.

— Я так и понял… Я вот что подумал… почему ты не ослепил финнгалка как тогда, у Поющего Озера? Нам было бы проще сегодня…

— Тогда было немного света. Здесь же света нет. Совсем нет.

— Но ты же мог взять наш свет, как то сделала Аллиэ!

— Если бы я взял ваш свет, вы бы умерли.

— Что, не так-то просто принести спутников в жертву?

— Заткнись, Тидрек. Просто заткнись и дай поспать.

Но поспать ему не дали. Потому что я спросил шёпотом:

— А что, рубить драконам головы не придется? Или эти четверо — они что, и есть…?

— Да, Снорри, — буркнул Корд сердито. — Драконы! Самые опасные, именно потому, что не слишком на них похожи. Впрочем, я мало что знаю о драконах…

Я бы испугался.

Если б не так устал…


* * *

…Ревел ветер. Голосили вдалеке птицы. Тяжёлый свинцовый туман поднимался из пропасти, чтобы стать частью неба, тяжкого, как неволя. Кислый грязно-серый студень обволакивал руины неведомых огромных построек. Сквозь паутину тумана виднелись очертания каменного моста, что навис над хладной бездной, будто высунутый из пасти тролля чёрный язык. Перил у моста не было. Его края осыпались в Нибельхейм века назад.

По мосту шёл человек. Звук его шагов был подобен поступи рыцарских колонн, и было видно, что он не привык таиться. Ветер подхватил его алый плащ с золотым узором, его рыжие волосы, и человек стал похож на факел — факел неукротимой гордости. Его доспех тускло поблескивал в тумане, и трепетало алое перо на шлеме, который он держал на сгибе локтя.

Страшен, страшен был огненный взор этого человека! И страшен был его голос…

— Они пришли! — кричал он голосом пожара. — Они наконец-то пришли!

— Они?.. И что ты так этому радуешься, мой юный друг?

— Они полны огня, разве ты не видишь, Чёрный Волк?! Если они пройдут до конца, до самого этого моста… О, если бы они дошли!.. Старик, ты помнишь вкус свободы?

Старик рассмеялся:

— Смотри, не начни им помогать — я знаю, ты милосерден, Крепкая Шкура.

Юноша рассмеялся, и далекие птицы ответили полными ужаса голосами.

— Они должны дойти САМИ, иначе огонь угаснет. Я с удовольствием съем их всех, как только они пройдут до конца, ибо таково моё милосердие. Ты веришь, что они дойдут?

Теперь засмеялся старец, и туман пошёл дрожью от его смеха, и далекие громы ворочались в тяжком хохоте, полном горя…

— Я уже ни во что не верю. Ты — веришь. Мечту можно осуществить, лишь растоптав её во прах. Правда, тогда она не приносит счастья. Мечта манит и дарит наслаждение, лишь пока она мечта…

Ты никогда не задумывался об этом, мой юный друг?

— Задумывался, не задумывался — какая разница? Что от нас зависит? Мы, драконы, повелители стихий, заключены здесь, в этой смрадной яме, точно осуждённые, нет, точно прокажённые, нас оставили медленно гнить в плесневелых стенах… Тебя это не унижает, да? Тебе нравится? Мы никакие не хранители, мы зеркала их сердец, причем кривые зеркала.

— Грусть слышится мне в твоем голосе, Крепкая Шкура? — усмехнулся старик. — Не надо грустить. Быть Хранителем Девяти Замков — высшая честь для дракона. И в это я верю всем тем, что осталось от меня. Ты должен радоваться: трое из них пришли сюда ради мести.

— Да что мне с того… Я сполна отомстил Фарингам, когда разрушил Медную Палату, а Хёльтурунгов просто жаль, им не повезло… Хотел бы я встретиться с молодым Борином на поле боя, и пусть бы он меня убил. О, я ушёл бы в небо, полное заката, и летел бы вслед за солнцем, за край мира, как когда-то… Я заполз бы глубоко под землю, где лежит золото, где пышут огнём недра, и свернулся бы кольцами, и забылся бы долгим сном… Я плавал бы в морской бездне, где не бывает света, где гнездятся кракены и сормы. Свобода, старик, свобода! Дышать ветром!

Забывшись, он шагнул с моста в пропасть. Туман отпрянул от него, яростного дракона, объятого пламенем…

— Ты счастлив уже тем, что можешь быть несчастлив, — тихо говорил Чёрный Волк. — Тебе чего-то хотелось бы. Мне — нет. Уже ничего…

— Совсем ничего? — зеленый вихрь пронёсся на самом краю обрыва. Дева плясала над бездной.

— Что ты скажешь о наших гостях, юная Весна?

Она застыла, склонив голову набок.

— Они почти не знают друг друга. У каждого из них почти ничего не осталось. Каждый из них станет бороться до конца, но — в одиночку. Ветер сносит деревья без корней. То, что надо. Если честно, мне жаль их. Особенно Тидрека и Асклинга. Мне хотелось бы пожелать им всем удачи — кроме троих.

Огонёк вспыхнул в седых глазах старика.

— Продолжай, дитя.

— Северянин. Он чудовище. Тварь. Он готов растоптать всё, что стоит на его пути к цели. Он — из тех скотов, которые верят, что отвага, жестокость и хитрость — лучшее в человеке, и ни во что не ставят доброту, милосердие и прощение. Чудовище…

— Чудовище? — усмехнулся старик. — Пока ещё нет, но скоро… Да, совсем скоро.

— Еще — сид. Мёртвый, холодный, фальшивый… Лжец! Отвратный лжец! Такой тоже пойдет до конца, по трупам, только сперва пустит вперёд себя других. Он хуже северянина: он мечтатель! У северянина есть простая цель: красавица-невеста, знатное родство, богатство, власть. Этот же верит, будто способен преумножить красоту мира. Он из тех, что ради песен станет резать беременных женщин и топтать трупы младенцев, — прищурившись, несколько секунд вглядывалась в морщинистое лицо Волка, и добавила, — вы с ним схожи. Вы — творцы. Сказочники, великие лицедеи и мастера. Убийцы с глазами художников…

Помолчала, кусая губы. Вздохнула:

— Но хуже всех этот Снорри. Я так и не смогла его прочитать…

— Ты и не смогла бы, — вступила в разговор королевна в синем платье и высоком колпаке, из-под которого струился золотой день. — Ты пока не готова читать самоубийц. Я его видела, и во многом его понимаю.

— Ты тоже редко смеёшься, сестрёнка, — тихо молвила Весна.

— Если они выкажут достаточную силу духа, мы освободимся, независимо от того, выиграют они или проиграют; это не должно вас беспокоить. Давно к нам не заходил никто настоящий, такой, в чьих глазах — то самое море, которого мне хватит, чтобы утонуть… Вперед, мои валькирьи! — прокаркал старец, улыбаясь серебристой луной в холодном небе. — Славная битва ждёт нас! Настало время судить, отбирая достойных! Те, кто пожертвует собой в битве с собою же, получит всё! Великая ненависть или великая любовь — есть ли разница?

— Разница есть, — прошептала та, которую звали Сеть Волн. — Эй, Чёрный Волк, а что там с нашими предвечными друзьями, с Кромахи, Королём Дикой Охоты и Лишайной Ведьмой?

— Коли они вмешаются, — сказал чёрный дракон, разевая пасть от земли до небес, — я отправлю их вечно гнить в мире смертных! Они знают о том, и боятся этого больше всего!..

Вихрь перепончатых крыл взрезал туман. Но туманы вновь смыкались над каменным мостом, подобным языку тролля, скрывая силуэты драконьих тел. И лишь далекий отсвет синевы и зелени нежно касался памяти.

Над руинами мира простирались чёрные крылья, пахнувшие железом и жаждой небытия.


* * *

Приснится же такое…

Снова засыпать я боялся.


* * *

…комнате, где спали остальные, все было так же, как у нас. За исключением того, что подушки были черными, а белье — красным. Я заметил это, когда утром за нами пришёл бриссинг-дворецкий с именем, за которое я умертвил бы его родителей, и объявил, что владыки ждут нас в Престольном Зале.

Мы шли за ним. Шли молча, держа наготове оружие, которое радушные хозяева почему-то оставили при нас. Переходы, лазы, пустые залы — путь петлял, как скрученные прокисшей снедью кишки. Впереди маячил красный кафтан Рига. Гулкое эхо наших шагов металось в застенках. Мы шли за бледным лысым слугой сквозь годы и столетия, хранили безмолвие каменных проходов, где, казалось, не было ни времени, ни памяти.

— Корд, — прошептал вдруг Борин, — клянусь, я только что видел призрак. Асфель Стерман, он состарился и умер много лет назад… Он шёл за стариком на коне, а над ними летел белый кречет… И они окружили нас, и там были вороны, много воронов, а самый главный улыбался…

— Когда? — быстро спросил друид.

— Только что…

— А я ничего… эх, тоже ещё, Лис! — чародей остановился и крикнул:

— Начинается! Станьте в круг! Сомкните руки! Живо!..

Мы успели — я почувствовал деревянную ладонь Аска и лапу Эльри — а потом остался один.

Передо мной была дверь.

Она была приоткрыта.

Я огляделся. Никого. Лишь камни, поросшие мхом и селитрой. За дверью — туман. Сквозь него виднелся расплывчатый образ корявой сосны.

Впрочем, может, это был кривляка-шут в чёрном тряпье.

Или скорченный болью пленник, прикованный к стене темницы.

Или…

Себя не жалей

На дороге ветров,

Волком гляди

В смерти обитель

* * *

Такую вису сказал тогда Снорри сын Турлога. И шагнул в туман.


Сага Борина, сына Торина

Арфа, меч и кожа

Ботинки странствующего певца с глазами убийцы громко стучали о каменный пол тёмного перехода. Борин шагал, держа факел в левой руке, а чёрный прадедов меч — в правой. В сумке, перекинутой через плечо, лежала рогатая арфа. Скальд шёл в холодной тьме. Один. Шёл убивать. Железом были подкованы его сапоги, железом было подковано его сердце, чистое и холодное, и железо было во взоре сказителя.

Ход кончился. Резкий ветер ударил в лицо, смял пламя факела, и Борин увидел горы.

Над головой застыли вершины, а на них — низкое серое небо. Серое, как потёртый волчий мех его плаща.

— Я дома… — Борин огляделся, и радость узнавания мешалась с горечью обмана. — Я вернулся. Почему?.. Почему они вернули меня?

Впереди виднелись знакомые, родные склоны, заснеженные, поросшие елью и можжевельником, памятные с детства тропы, и высокий, прекрасный замок Фьярхольм. Замок Хёльтурунгов. Сердце Борина возрадовалось, вопреки холодной воле. И скальд-убийца поспешил домой.

Никто не встречал его во дворе. Никто не открыл врат, да и не было в том нужды: дубовые створки оказались едва разведены. Никого не встретилось ему в замке, ни души не было в пустых переходах и залах, только ветер пел и гнал мусор.

Большой зал, сумрачный и холодный, зарос по углам паутиной. На столе стояли миски и чаши. Из них не ели тысячу лет. Эхо шагов пугало гнездившихся нетопырей.

На чёрном от пыли балконе сиротливо лежала вишнёвая трубка Тора Хрофтасона. Борин взял её, выколотил тысячелетний пепел и спрятал в карман. Хотелось плакать. Но он поднялся в свою коморку, откуда было видно горы до самого Вестарфьорда.

Паутина оказалась такой плотной, что пришлось резать её ножом — меч спрятал, не желая его сквернить. Громадные пауки копошились в пыли. Пауки копошились в опустевшем сердце. Борин раздавил парочку, остальные разбежались. Некстати вспомнилась легенда Южного Белогорья о том, что в древние времена Паук сотворил мир. "Похоже, наш мир действительно создал этот восьминогий гад. Иначе, почему тут так мутно?"

Сквозь затянутое сетью окно пробивался тусклый свет. Борин заметил на столе какой-то предмет. Подошёл ближе. Переворошил старые страницы. Глянул на обложку.

"Рёммар Странник. Круг Земной", — значилось вытертой позолотой.

Сердце остановилось на два удара. И сзади послышался шорох.

Борин обернулся, выставив нож. На него смотрел грустный призрак. Ойн-дворецкий покачал головой.

— Что тут случилось? — спросил Борин.

— Крысы, молодой господин. Крысы ворвались в наши подвалы, полные золота, и растащили всё до последнего. Хорошо, что госпожа Фрейя этого не видела.

— Эльда и Велла звали тех крыс?

— Они привели с собою более алчных, — печально улыбнулся Ойн.

— А что с Эвьон? Я искал вас…

Дворецкий приложил палец к губам.

И растаял.

Книга выпала из ослабших рук. Страницы раскрылись на главе о древнем городе на берегах озера Алмар. Башни и золочёные крыши на картинке манили, строки зацепили глаз и потянули за собой. Борин сделал шаг, не глядя, и вышел на причал…

…где дымились обломки кораблей.

Город был разрушен.

Улицы и площади, церкви и башни, каменные и деревянные дома — всё смешалось в крошево из древесины, камня и стекла. И древние руины, и новые постройки — теперь то была единая, обожженная пустошь. Борин словно вживую видел, как высокие могучие воины в чёрных рогатых шлемах, с большими секирами, врываются в город, избивают людей, жгут дома, и не берут пленных, ибо рабы им ни к чему. Это не люди, это орминги, утенгеманы, Дети Змея. Чёрная Орда, она пришла через три моря, как встарь, и теперь пощады не будет никому.

Сколько хватало глаз, на берегу стояли требушеты и катапульты. Камни и ядра, бочки с маслом и пылающие колоды летели на островок, где за стенами цитадели укрылись последние жители и защитники. Белые стены — ты помнишь их, маленький Борин? — падают, рушатся башни, изнутри слышатся страшные крики, но ты не смеешь заткнуть уши. Ведь ты желал увидеть руины, малыш, ты помнишь? Огонь брызжет из-под завалов, а над волнами озера распростерлись крылья драконов. Вот он, мир оживших легенд и саг! Драконы вырвались из плена, из долгого сна, и принесли страх и гибель. Тебе не жаль?

Борин видел, как под ударами камней рухнул, обратился в пыль прекрасный чёрно-златой чертог, Кёнигхус. То, что создавалось на годы, на века, стало ничем за пять ударов сердца. И сердце сжалось, и боль пронзила насквозь, потому что мастерство великого Тора пошло прахом.

Один лишь дом остался нетронут. Конечно же, то был Кафедральный собор. Его алтарь был залит кровью, ибо орминги устроили тут жертвоприношение. Борин шёл через разноцветные полосы света, сочившиеся сквозь витраж. Он жаждал посмотреть в глаза жертве на алтаре. Распятый бог плакал кровью, глядя на него.

Борин склонился над телом, пригвожденным к камню. Удивился, обнаружив, что это дверг. Женщина-дверг. Откинул мешковину с лица.

И мир рухнул вслед за славным городом Даэлором.

На него смотрела — о, за что?! — мёртвая Эвьон. Горячие слёзы падали на её щеки.

Вдруг она моргнула. Сердце её не билось, лицо оставалось холодным, синевато-бледным.

— Что ты тут плачешь, Борин? — спросила его мёртвая любовь. — Хорошо же ты отвёз меня любоваться на Даэлор! Ты обманул меня, ты отправил меня в Дом Туманов. Не надо теперь хныкать, как девчонка. Упустил, не защитил. Твой жестокосердый дед уничтожил нас, всех нас. Он — король ормингов…

Борин отстранился. И ударил её — резко, наотмашь, по губам. Затем вогнал ей чёрный меч в сердце, расколов алтарный камень пополам. Эвьон смеялась как безумная, потом превратилась в тётушку Эльду, в тётушку Веллу, а потом за её спиной открылась дверь. Борин бросился туда, во мрак, прочь от неё, от них, от себя…

Он падал бесконечно долго. Наконец вывалился из пещеры на горную тропу. Огромная тень накрыла его, похоронила боль и страх. Ибо перед ним теперь были Змеевы Зубы, Драккетар. Зимний перевал сверкал злым, коварным льдом. Перевал смеялся ветром. Совсем как тогда, много лет назад. И вспомнил Борин Скальд, ради чего пришёл сюда.

— Честь и месть! Пал лучший в роду, а никто о том не подумал! Быть может, Тор был жесток, но он Хёльтурунг, и он мой дед! Пусть я никогда не прощу его. Но я объявляю месть! Я — Борин сын Торина сына Тора сына Хрофта — требую выкупа за голову, и не возьму своей доли иначе, чем кровью! Коли ты не трус, Золотой Круг, выходи и бейся со мной!

А коли ты трус, так будь проклят. Ослепни, оглохни, и чтобы шкура слезла с тебя, и крылья отнялись, и не видеть тебе более свободы… Я, Борин Торинсон, всё сказал.

Эхо отзвучало, и горы застыли в безмолвии. Борин озирался, не убирая руки с меча. Он ждал.

И зазвучал ответ — словно посвист ветра, словно шипящие под дождём угли:

— Потомки Хёльтура — трусы, ниддинги, пожиратели овечьих кишок. Много их людей, и не худших, погибло в Медной Палате. И что же? Едва похоронив родичей, они принялись делить сокровища Старика! Так что не стоит считаться с ними. Не будем приглашать их на праздники, не станем слушать их на тинге, поставим на них "позорные столбы" во всех наших краях, чтобы все знали, что ниддингами стали потомки Хёльтура! Ведомо, что кое-кто уж давно точит на них зубы и секиры, и коль скоро начнется распря между Хёльтурунгами и Торвардингами, никто не станет на защиту родичей Тора. Воистину, достойны лишь насмешки и плевка эти Хёльтурунги!

Из-за глыбы у тропы вышел высокий воин в алом плаще, на котором сиял, насмехаясь, Золотой Круг. Глухой шлем-"горшок" с личиной скрывал лицо, только огненная борода воинственно топорщилась. Борин мог поклясться, что знает, чей облик скрыт под серебрёным железом.

— Я, кажется, не задевал чести твоих родичей, Лоддир Хранитель! — бросил скальд.

— А что такого? — чернённые штрихи на маске, изображавшие причудливый узор, пришли в движение, и золотом сверкнули глаза. — Ты оскорбился за честь рода? Тогда странно, что у тебя в руках меч твоего прадеда. Откуда он у тебя? Не из кургана ли? Не ты ли дважды отсёк себя от древа рода своего? Разве не ты швырнул родовое кольцо, как швыряют кость, и разве не ты разграбил могилу предка? И думается мне, ты не тот, кто может требовать вергельда за Тора!

В таком случае — зачем ты вообще сюда пришёл? Зачем ты пришёл сюда, Борин, сын Торина?

— Зачем? — дрогнули горы.

— Зачем? — исторгли бездны.

— Зачем? — ветер рванул плащ, едва не сбил Борина с ног могучим крылом.

Тогда Борин вложил меч в ножны, снял плащ, вывернул его наизнанку, отстегнул капюшон и одел накидку.

Теперь и на его плечах ярилось алое пламя, гордый стяг холодной мести. Красное одевают, собираясь на битву… и на похороны.

Борин достал дедово кольцо со Змеиными Зубами на печати и надел на указательный палец:

— Зачем? Говорил уже: за местью. Я поклялся, призывая в свидетели духов гор и ущелий, что смою кровью дракона бесчестие, и никто не скажет, что мы не умеем мстить за своих! А что до того, будто бы я отказался от родства, то не тебе судить о том.

— Я всё же попробую, — рассмеялся воин. — Коль скоро ты заботился о чести рода, то не выбрасывал бы кольцо предводителя, нет, ты надел бы его, и на родовом тинге добился бы того, чтобы тебя признали главным, и не допустил бы насмешек.

— На это ушло бы сто лет. За злое мстят немедля. Я не из тех, кто полагает, что месть — это кушанье, которое едят остывшим.

— Ты ничего не знаешь о мести! — резко бросил воин. — И потому ты лжёшь, мне и себе самому. Сдается мне, что ты просто сбежал сюда, за край мира, от всех вопросов, от непрощённых обид, и просто прячешься за мыслью о мести. Убить дракона? Ха, что может быть проще!

Если только это избавит от жгущего яда…

— Довольно! Я скажу тебе, чего хочу! — Борин вновь извлек чёрный клинок, рдяной отсвет пробежал по острию. — Я хочу видеть свои руки по локоть в его браге жизни, воткнуть этот меч ему в око, узреть, как его мозг брызнет наружу!..

— Тогда начинай! — радостно пропел витязь, маска зажмурилась от восторга.

— Оксар Хёльтур! — клич ударил волной, и Борин бросился на воина в алом, целясь мечом в проклятую серебристую маску.


* * *

Несколько лет назад, путешествуя по Стране Заливов, Борин побывал в городке под названием Хринг Свэрдан, Круг Мечей. Там жили мастера клинков — кузнецы и воины, осколки некогда могучего братства викингов. К ним приходили люди — скальды и оружейники, колдуны и воины — чтобы услышать, как вершились подвиги в прежние времена, и обучиться мастерству изготовления и владения клинком. Рассказывать о былой славе старики любили, а вот учили чему-либо куда реже, чем того хотелось гостям.

Плату за обучение брали не столько серебром, сколько Словом. Чтобы стать учеником в Хринг Свэрдан, надо было удивить стариков. Борин их удивил. Он мог продолжить любую из саг о братстве и закончить её правдиво. Старый херсир сказал тогда так:

— Ты складно сплетаешь слова, и не сказать, чтобы ты походил на полную бестолочь. Пожалуй, тебе найдётся место среди нас, молодой дверг.

Полгода провел Борин в ученичестве у старых мечеборцев. Многое постигли его руки и сердце. Однако старший наставник сказал однажды:

— Ты научился тому, что должен знать о мече сказитель.

— Я хочу знать и уметь больше, — возразил Борин.

— Я рад, молодой дверг. Однако ты — не убийца. Ты — скальд.

— Я хочу…

— Ты скальд!

Борин поклонился и ушёл, проглотив непонимание и обиду.

Но никогда еще не применил он и десятой доли того, что познал в Кольце Мечей.

До того дня, когда Лоддир Хранитель оскорбил его.


* * *

Чёрная гадюка ожила в руках низкорослого бойца. Острое жало бросалось в лицо, скрытое полумаской. Хранитель отступал и уворачивался, однако сам оружия в руки не брал. Острие ни разу не задело маски, и это злило Борина. И ярко-алая досада закипала в каменном сердце, колыхалась на плечах, грозя разорвать грудь скальда…

И Хранитель отскочил. Пригнулся. Меч прошёл над ним, а нога его описала круг по земле… подсечка. Борин едва устоял. И, обернув меч остриём вниз, вонзил его в бедро противника, распоров белые кожаные штаны.

Алая кровь на белом была прекрасна.

Пока не превратилась в тягучую ртуть.

Густая жидкость с металлическим отливом вытекала из раны. Не струей, не толчками — медленно, величаво. Борин заворожено глядел на льющийся металл. И потому пропустил удар. Кулак в кожаной перчатке с заклепками обрушился на его темя, повергая во тьму.

Борин помотал головой, приводя мир в порядок.

И пошёл снег.

Белое пламя кружилось в неистовом танце. Холод обжигал руки и лицо, и Борин похвалил себя за то, что заранее обернул рукоять толстой дублёной кожей. На таком морозе ладони приросли бы к металлу, их пришлось бы отрывать с мясом…

Хранитель шёл на него, обнажив наконец-то меч.

Борин стоял несокрушимой башней, отражая удары. Он не боялся, что меч лопнет — чёрные дверги глубин всегда работали на совесть. А вот Лоддир явно не мог положиться на крепость своего свэрда с округлым острием. Длиною мечи были равны, вдобавок, Лоддир был более чем вдвое выше Борина, но отражать удары не мог. Он прыгал, изворачивался либо принимал удары на чешуйчатый нагрудник. Чем дальше, тем заметнее он хромал. Белое полотно летящего снега скрывало от Борина маску, и он рубил теперь скользящий меж снежинок алый плащ.

Дверг начал уставать. Мэккир с длинной рукоятью, крупным железным "орехом" в хьяльте и широкой крестовиной был тяжелым. Неправильный поединок затягивался. Конечно, был колдовской способ вдвое уменьшить меч, именно так Борин и носил Вергельд в дорожной сумке, но как только Лоддир получит преимущество в длине клинка, бой будет окончен. Застрявшие в бровях и ресницах снежинки начали подло таять, застилая взор мутноватой водой. Оружие едва не валилось из рук. Старый мечеборец из Хринг Свэрдан оказался прав: Борин — скальд, не убийца, и арфа в его руках пела лучше меча.

Хранитель играл с ним. Несколько раз Борин открылся для удара, но свэрд лишь оцарапал его, хотя должен был сокрушить кости.

И тогда Борин прошептал:

— Плати за своё снисхождение!

Занес меч справа, но ударил слева, с разворота. Клинок врага впился ему в плечо, сквозь мясо в кость, рука дрогнула, но меч не остановил полёт. Багровые сполохи пробежали по лезвию, когда Вергельд с грохотом разбил панцирь, увяз во внутренностях… Борин потянул меч на себя, острая кромка разрезала плоть, покидая тело Хранителя. Тот безмолвно согнулся и упал, скорчился, точно раздавленный червь. Лоддир дёргался в луже ртути, умирая.

— Не было удачи поддаваться внуку Тора, — прохрипел Борин, вкладывая меч в ножны. Рассечённое плечо жгло, рука повисла, точно тряпка, любое движение отдавалось страшным эхом в сломанной кости. А в душе первыми подснежниками расцвела радость. Дедушка Тор довольно улыбался и кивал седой головой. Где-то там, в Золочёных Палатах…

— Вот и нет более урона чести Хёльтурунгов, — шептал Борин, и ветер срывал слёзы с его век. — Доволен ли ты, дедушка? Гордишься ли ты мной?

Снегопад прекратился. Меж косматых туч выглянуло солнце. Борин вздохнул с облегчением и направился к Хранителю, который, похоже, замер и околел в сугробе.

Внезапно Лоддир распрямился, отряхиваясь. Не было больше на нем плаща, не было меча в руке, не было огненной бороды. Личина улыбалась одними глазами.

— Хорошо, сын Торина, очень хорошо! — смех раздавался отовсюду, точно звонкие рога, точно несмолкаемые барабаны торжествующих победителей. — Ты убил меня мечом, не словом, как боец, а не скальд? Так значит, ты простил его, своего злобного старика, ты великодушно простил ему крошку Эвьон? О, ты воистину могуч! Я кланяюсь, кланяюсь…

Он поклонился. Борин сорвал маску, выдернул личину из шлема.

И увидел себя.

Отраженного в выпуклом зеркале, которым стало лицо Хранителя. Ни глаз, ни носа, ни рта, ни иных неровностей — гладкий, шлифованный металл. Борин не выдержал собственного взгляда, отвернулся, и завыл, торжествуя, ветер над перевалом Драккетар. И солнце почернело, ибо таково оно в Стране Отчаяния. И тени спустились с гор, и Борин знал, что не сможет причинить им вреда мечом, и уж тем более не сможет перенести себя через горы, как когда-то.

Ему нужны были слова.

За спиной открылась дверь; и Подземный мир принял его, чтобы мучить и наставлять.


* * *

…Он бежал по каменным переходам, без факела и надежды, а за ним гнались тени перевала. Рана на плече кровоточила и жгла. Путь освещал седой мох, но беглец почти ничего не видел, нащупывал путь руками. Сзади слышались бессвязные крики, пронзительные вопли, хохот, рыдания, чавканье. Преследователи звали его по имени, просили вернуться, но их безумные голоса гнали скальда прочь, всё глубже и глубже.

Внезапно он оказался в большом зале, где смог различить десятки накрытых чёрными скатертями столов, на которых горели крохотные свечи. Казалось, кто-то сидит за теми столами. Неподвижно, в оцепенении. Борин остановился, перевёл дух. Погоня словно бы отстала, но далёкие голоса не смолкали, хотя и отдалились. Тогда Борин решился рассмотреть собравшихся. И первое же лицо повергло его в ужас.

То была Асвейг, дочь Орми, его мать. Рядом сидел Торин Кирка, отец Борина, тяжко оскорбивший некогда самого Тора. Родители не повернули головы, когда Борин обратился к ним, не пошевелили и глазом, глядя перед собою, в никуда. Конечно, подумал Борин, они же мертвы. Мертвецы безмолвны. Сын мёртвых родителей отошёл от них, словно отрёкся в третий раз от рода своего, и зашагал дальше, сквозь зал.

За столами сидели родичи. Весь род Хёльтурунгов собрался там. Дядюшки и тётушки, братья и сёстры, Торунна Златовласка, Торунна Хвастунья, две хапуги Эльда и Велла, и ещё многие, кого Борин и в глаза-то никогда не видел.

На высоком престоле сидел Тор сын Хрофта. За ним угадывались очертания древних предков — Хрофта, Бюллейста, Бельварда и прочих, до самого Хёльтура Высокий Дом. Они смотрели на Борина, сквозь Борина, и одинокий беглец чувствовал щемящую грусть. Нету для него места за теми столами, и потому предки безмолвны. А погоня приближалась. Хотелось упасть на колени перед троном, и плакать, и молить о прощении. Но Борин не упал. Железо серых глаз, где иногда вспыхивала синяя сталь, великое наследство Тора, удержало внука зодчего на ногах.

За престолом была еще одна дверь. А возле той двери его встретила Фрейя Тьорвдоттир, мудрая женщина из рода Бёльторда, бабушка. Она была такой, какой он застал её в Доме Ожидания: бледное морщинистое лицо, тёмные впадины глаз, чёрная шаль. Ни нежности во взоре, ни ласки рук. Только холод и мудрость.

— Я хранила этот проход для тебя, — сказал она сухо. — Никто больше не захотел. Чтобы убить дракона, мало хорошего меча. Нужно то, что можно обрести, лишь отдав свой глаз ворону, или провисев на Древе Жизни девять долгих ночей. Ты хорошо сделал, что отрёкся от рода, как бы тяжело это ни звучало. Теперь ты можешь пройти дальше… дальше всех нас. Мы задержим твоих преследователей — ибо ты был Хёльтурунгом. Иди.

Борин поклонился. В глубине души он ждал, что в глазах Фрейи оживет тепло, мелькнет огонёк, и он обнимет её напоследок. Но она уже не смотрела на него. Не медля более, он покинул тот сумрачный зал.

Он не видел, как предки и родичи встали из-за столов, чтобы схватиться с призраками перевала. Как призраки остолбенели и зашипели, как они прорывались сквозь строй Хёльтурунгов, как рвались в клочья о стальные взоры… Он был уже далеко, Борин Скальд, и уже не мог зваться ни сыном Торина, ни внуком Тора.


* * *

Погоня не слишком отстала. Однако шума теперь было меньше, стало легче дышать, и леденящий ветер уже не так сильно дул в спину. Борин решил попробовать удачи в мечеборной потехе, тем более, что бежать устал.

Однако рана в плече убивала. Борин уменьшил Вергельд вдвое, чтобы удержать одной рукой, и некстати подумал, что тем самым словно бы уменьшил цену выкупа, цену чести. Взмахнул клинком, отогнал мысли. Он был готов.

Перед ним возникли лица, образы, послышались голоса. Нельзя было сказать, кто перед тобою — мужчина или женщина, старик или дитя, свободный или раб. Лица мельтешили, глаза насмехались, голоса манили, звали. Бледные призраки с дырами в глазницах, они обступили Борина и начали хоровод. Они тянули к нему руки. Борин рубил пальцы, сёк головы. Призраки отступали, их холод покидал его сознание, но и сам скальд с каждым ударом слабел. Мерцающий туман пил его силы, пил его кровь, и всё меньше желания оставалось у Борина держаться на ногах.

— Хэй, не падай, достойный песнесказитель! — к нему подошли Тидрек и Дарин, и туман отполз. — Ты должен отомстить за Торунну, — так сказал Дарин. А Тидрек молча коснулся кинжалом его плеча. Острая боль пронзила тело, на миг Борин ослеп, а потом заметил, что рана затянулась.

— Иди, — сказал Тидрек. — Тебе ещё немного осталось.

— А вы?..

— Мы — такие же призраки, как и все здесь. Но от нас-то ты не отрёкся.

И двое спутников бросились в гущу лиц, глаз и голосов. Борин кивнул и побежал дальше.

Кирлинги бежали ему навстречу. Шла, глядя невидящими глазами, юная дочь старейшины. Борин не посмел обратиться к ней. За ними неслась белая птица с чёрным пятном на груди, за нею мчался проклятый горбун. То были братья, что некогда подняли друг на друга мечи. Теперь они явились, чтобы сражаться с призраками гор.

Борин остановился, опёрся о меч. Слова просились на язык. Но горло было сухой пустыней.

— Воды… или яду, — прошептал он.

И не поверил, когда ему протянули кожаную флягу.

Это был Дэор Хьёринсон, тоже скальд. Он был безоружен, и шрам на его щеке пугал тени.

— Это не яд и не вода, — охотник положил руку ему на плечо. — Это Мёд Поэзии. Мёд Богов. Мне его чуток досталось, да я сдуру вылил. Вот, есть капля…

— Благодарю, — кисло-сладкий напиток дразнил уста.

— Ты хороший скальд, Борин. И ещё ты мой друг.

Потом Дэор исчез, а Борин заметил огонёк за поворотом.

В каменной нише сидели двое: мужчина и женщина, тролли. В своих истинных, прекрасных обличьях. Они обернулись с улыбками.

— Ты! Пройдёшь сквозь Чертог ожидания, сквозь разрушенный город, сквозь перевал костей. Слова станут огнём и прахом. Кровь твоего врага — чёрная и густая. Клятва исполнена, но мост под ногами осыпается. Под мостом — гнездо певчей птицы. Золото не меркнет, — повторила троллина слова пророчества.

А тролль добавил:

— Уже скоро.

И тогда Борин взял арфу и запел.

И герои древних и новых песен явились, и были там Аса Орлица и Эльвинг Дочь Ярла, и Хродгар сын Хрольфа, и Эрик Рыжий, и ещё многие. И герои шли на призраков, и те задрожали, заметались, ибо вспомнили, что однажды уже жгло их пламенем взоров. И в тот миг Борин сравнялся с ними, они подхватили его и пошли прочь из Подземного мира. И так они шагали по перевалу Драккетар, и не чуяли ни страха, ни усталости, пока не дошли до вершины. И тогда они поклонились скальду, потому что он пропел им честь и славу — в последний раз. Он тоже был Хранителем. Как и его дед.

Но тут силы оставили Борина, и он упал. К нему подошли трое. Положили что-то рядом с ним. И стали ждать.

…Веселый толстяк Ори Гаммаль из народа рёммов, наставник и скальд, у которого Борин учился чувствовать ритм, играть и петь, и складывать кённинги. Большая золочёная арфа, не рогатая, а треугольная, стояла у его ног. Хакон из Хринг Свэрдан, который научил Борина всему, что должен знать скальд о клинке, и его парные мечи. И — снова! — дедушка Тор. Грустный, осунувшийся, склонившийся над пыльной кожей чертёжного листа…

— О, прости меня, внук мой, — прошептал он сквозь старческую дрожь в голосе. — Никакой я не строитель, я разрушитель, я всё сломал, и ничего уже не изменить…

Борин не верил, что это говорит его дед, суровый Тор Хёльтурунг. Невыносимо было видеть его таким. Пусть бы лучше он ворчал, жёстко и властно правил судьбой, и не дрожал бы его голос! Тор был не из тех людей, кого жалеют. Нет…

…Арфа. Меч. Кожа.

Три учителя. Три дороги. Три большие страшные правды.

— Ты скальд! — сурово выносит приговор Хакон.

— Ты скальд! — эхом отзывается Ори, и в струнах большой арфы рождается перелив.

— Ты скальд! — надсадно кашляет древний старик, милый дедушка. — Я признал это! Я хотел отомстить тебе, как последний глупец, как обиженный щенок, и нет пути назад…

— Прости… — Борин уже не боролся со слезами. — Прости… Я предал тебя, когда взял в руки арфу вместо кожи. Я смою своё предательство кровью слов.

— Прости… — Борин поднял меч.

— Прости…

И чёрное железо с грохотом рухнуло на большую золотую арфу доброго толстячка Ори. Лопнули струны и обратилась во прах расколотая рама.

А потом Борин так же разрубил собственную рогатую арфу.

Коль рыбак словами

Рыбу крови тащит,

Знать, певице струнной

На костёр пора бы!

Такую вису сказал Борин Скальд. Но никто уже её не слышал. Кроме Хранителя Лоддира.

Лоддир рассмеялся и сбросил чешую доспеха. Борин не удержался от короткого крика: ибо перед ним свивались кольца дракона. Алая чешуя — пламя и кровь. Глаза — омуты золота. И на багровой грудине злорадно сияет Золотое Кольцо.

— У тебя кончились слова, скальд? — насмешливо спросил дракон.

— Зачем тебе понадобилось убивать моих родичей?

— Незачем. Они просто оказались в Медной Палате в неподходящее время. Удача изменила им. Это называется охамингья, а еще нерсейль, неудача. Такое со всеми бывает. Мне жаль. Но эти славные Фаринги кое-что мне задолжали, и я пришёл забрать должок.

— Так ты не хотел убивать Тора?

— Зачем бы мне это?..

— Теперь мне жаль. Всё равно придется тебя убить, змей огнекрылый.

Затем разверзлась пасть, сверкнули зубы, и был нанесён удар. Последний удар, дедовым мечем в золотой глаз. И когда драконьи челюсти сомкнулись, дверг был уверен — мозг его врага брызнул наружу.


* * *

Он шагнул через труп дракона. Некому было исцелить героя от ран. Он шёл в бреду, ничего не видя пред собою. Чёрный меч торчал над поверженным врагом. Борин не заметил, что шагает уже не по горам, нет, что он идёт по мосту, окутанному туманом. Края моста обвалились, перил никогда не было, и сколотый камень обрывался над пропастью. Вдалеке кричали птицы.

А впереди сияли золочёные врата Чертогов Предков.


Сага о Дэоре сыне Хьёрина

Имя ничтожного

Туман разомкнул холодные липкие пальцы. Охотник замер.

Перед ним расстилалось поле. Оно чем-то напоминало труп на распутье. Мёртвое поле…

И холмы.

Холмы, поросшие сухой низенькой травкой, грязно-жёлтой, тянулись до самого виднокрая. На одном возвышался чёрный обугленный крест, точно страж. "Чья-то могила", — вспомнил охотник погребальный обычай южан. Крест словно упирался в небо. Низкое, серое, сухое небо… Дэор был уверен: это не тучи и не облака, небосклон здесь всегда был таким, сам по себе, никогда здешние холмы и травы не знали солнца…

И здесь не бывает ночи.

Землю и небо соединяла корявая сосна. Она в одиночестве росла на соседнем от креста холме, прямо перед Дэором. Издалека её кора отливала синим, а верхушка была похожа на кудрявую девичью головку. Горбатая скрюченная старуха с ликом юной красавицы… Впрочем, может, наоборот — молодая богиня со старым, разбитым болезнями телом.

— Тебе это ничего не напоминает? — проскрипел старческий голос.

Из-за сосны вышел высокий, немного сутулый человек в чёрном плаще и капюшоне. Лица видно не было. Дэор достал из-за пояса топор и медленно зашагал к сосенке. Чёрный человек ждал, прислонившись к корявому стволу.

Охотник остановился в двух альнах от него.

— Ты боишься, — равнодушно заметил человек.

— С чего ты взял?

— Секира в твоей руке.

— Моя рука не дрожит.

— Да, но всё-таки сжимает оружие, — человек в чёрном закашлялся, сплюнул мокроту и добавил, — бояться не стыдно.

— Я ходил в викинги, — фыркнул Дэор. — Мне ли бояться чахоточного старика!

Его собеседник вздохнул:

— Открою небольшую тайну. Сами боги трясутся от ужаса, когда приходят сюда. Девять миров наполовину сотканы из страха…

— Ха! И что же это за место, о мудрый человек?

— Много имён у "этого места". Сам я зову его Долиной Без Солнца.

— Прости глупца, — Дэор убрал топор, — но мне мало что говорит это имя.

— Вот теперь я вижу, что ты не боишься… Всё просто. Это зеркало, страна Мудрости и Смерти. Это путь. Путь из мёртвых и нерождённых. Путь чар и сказителей. Путь — это отражение нас самих. Тебе повезло. Смотри же, Дэор Хьёринсон, смотри!..

— Ну а ты кто таков, уж позволь полюбопытствовать? Хоть, кажется, я уже догадался…

Человек откинул капюшон.

Овальная серебристая маска, лишённая прорези для рта, разукрашенная чёрными штрихами. В маленьких серповидных щелях для глаз плескался мрак.

— Я Хранитель, и этого довольно для тебя, — резко проговорил он.

— Ты знаешь, зачем я пришёл? — спросил охотник.

Маска кивнула.

— Тогда отдай.

— Что ж, бери.

— Не понял…

— Значит, не увидел, — вздохнул Хранитель.

И вдруг расхохотался. Его тусклая маска тряслась, угрожая оторваться от узких плеч вместе с головой. Он согнулся пополам, задыхаясь от хохота, и смех стал кашлем.

— Не дело тебе насмехаться, старый человек, — Дэор достал и топор, и меч. — Я стану убивать тебя медленно, чтобы ты не потерял сознания и не забыл имя проклятого карлика, до того, как сказать его мне. А что скажешь — будь уверен. Я пытал и людей, и троллей.

Хранитель откашлялся и молвил с сожалением:

— Но ты не пытал еще драконов, скальд. Что же, откроем тинг клинков, Дэор Обоерукий!

И сдёрнул плащ. Дэор узнал чёрный камзол и седые волосы, уложенные теперь в две косы. И два серпа блеснули в руках старца, точно когти поморника, засвистели, возвещая великий бой.


* * *

Дэор давно уже так не тешился танцем рыб крови. Сталь пела в руках. Кровь кипела в жилах. Взор завесило багряной пеленой. Сердце било боевым барабаном. Он старался держать зверя на цепи, но кровожадный волк вырвался. Густые солёные волны цвета заката залили мир.

Глумхарр танцевал, словно был аистом в брачную пору, а не дряхлым стариком. Подпрыгивал, целил в шею и плечи противника, уклонялся от выпадов Дэора и бил сбоку, снизу, и снова подскакивал… Дэор поморщился: серпы оставили несколько болезненных порезов. Хранитель расписывал тело охотника, как ювелир — драгоценный браслет. А сам Дэор лишь слегка оцарапал камзол старика.

Обливаясь потом и кровью, Дэор наносил удары один за другим, всё быстрее и быстрее, не думая, что уже открылся несколько раз для смертельного удара в шею… Но и Глумхарр открылся, совершая очередной прыжок. Топор описал полукруг, обрубок левой руки упал на сухую траву. Меч Дэора вонзился в печень врага. Серп в деснице Хранителя со свистом отделил северянину левое ухо.

Охотник не заметил.

Глумхарр тяжело опустился наземь. Дэор провернул клинок в его печени, вытащил сталь. В жилах противника текла ртуть, но он и этого не заметил.

— Имя! — прохрипел Дэор, опасаясь, что старик сдохнет.

— Ничтожество… — выдавил тот.

— Имя! — заорал северянин.

— Сам смотри! Смотри, коль хватит мужества, до конца!

Дэор сорвал маску.

За маской было зеркало. Словно стена ртути, словно стена воды проклятого моря.

А в зеркале переливалась огнями память, та память, которую Дэор похоронил и насыпал сверху курган тяжелых тёмных зим. Горькое и противное, словно тюлений жир, воспоминание о позоре, утрате и изгнании.


* * *

В замке Эоргард, что возвышался над хуторами и поселениями Эрсфьорда, на востоке Хлордира, уже начался пир. Весёлые крики и пляска огней пугали подступающие летние сумерки. Духи тьмы притаились под кровлями, покорно дожидаясь своего часа. Люди из рода Эорингов и жители городка под замком провожали девятый день Аррена, месяца урожая. По всему Северу сегодня готовили столы в честь праздника Вигмар, праздника викингов.

— Смотри, брат, — сказал, усмехаясь, Дэор, — начали без нас!

— Оно к лучшему, — пробасил брат-здоровяк. — Тебе не следует много пить на празднике до того, как тебе скажут играть на большой арфе и говорить висы.

— Будто кто-то меня слышит, — отмахнулся Дэор.

— Перестань! Тебе ведомо — ярл ценит тебя! Нет такого мужа в нашем хирде, кто не скажет: верно, не Дэор Хьёринсон худший из скальдов! Так что, брат мой Дэор, хватит пустого скромничанья, оставь его молодым девам, и пойдем лучше в баню, а потом — сразу в зал. Пить и петь!

— И то правда, Бьёрн, не годится вваливаться к ярлу, смердя как двое свинопасов. А то как бы не выгнали нас в хлев, к поросятам…

Бьёрн рассмеялся — нелегко найти безумца, который попробует вытолкать такого медведя, как он, прозванный Хримбрестир — Ломающий Льдины, старший сын кузнеца Рагнара.

Рагнар Скафтарсон, не худший в тех местах кователь коней, был дружен с охотником Хьёрином Торкельсоном, и сыновья их почитали друг друга братьями. Они оба сбежали в отрочестве к Готлафу Эорингу, ярлу Эрсфьорда. Молодой вождь, немногим старше побратимов, как раз затеял поход на Восток, и ему надобны были отчаянные сорвиголовы. А устроить викингский поход, как в древние времена, было уже не так просто: король Страны Заливов Бьернслейг поддерживал порядок, установленный его предком Хрудом Стальной Дланью, а тот запретил грабить там, где живут люди…

Но Готлафу ярлу было плевать. Он славно пограбил, а добычей поделился с конунгом, и тот ограничился простым порицанием. Однако Готлаф более не ходил на восток — лишь на запад, в Тролльмарк. А Дэор Хьёринсон и Бьёрн Рагнарсон всегда были с ним, прикрывая своими телами во всех битвах.

Однажды в Морсинсфьёлле они повстречали альва. Им довелось биться в одном строю. Дэор спас его. В награду высокородный научил хлорда премудростям искусства сказителя и арфиста. С тех пор минуло несколько лет. Несколько лет Дэор был придворным скальдом Готлафа, и всегда ему внимали с радостью и без скуки.

В тот день друзья отправились в Эрсбю, проведать родичей. Засиделись и вернулись поздно. Кто-то намекал на необычайную близость двух мужей, но Дэор догадался, кто именно, а Бьёрн… Впрочем, это другая история.

Когда побратимы привели себя в порядок, солнце село, и длинный день закончился. Тот день был посвящен Эрлингу Эльватеру, Всеотцу, Тэору Хозяину Молний и Тьорви Однорукому, богам сражений и поединков. Уже были принесены жертвы, а бурное застолье только разгоралось. Побратимы вошли в пиршественный зал, битком набитый танцующими, перездоровались со всеми и принялись работать челюстями, уминая рыбу и мясо, капусту с клюквой и яблоками, запивая холодным пивом. После чего присоединились к хороводу.

Когда большая часть гостей попадала без сил, спиллеманов отпустили, и люди вновь собрались за столом. Служанки быстро поменяли блюда, и на столе возникли ягоды, плоды и вино. Все притихли, ибо то был знак, что настало время скальду порадовать добрых людей.

Дэор хотел было встать и подойти к большой арфе, что стояла в углу, как всегда, но Готлаф поднял ладонь и заговорил:

— Сегодня нас потешит мой гость из Тьяльне, Эрвинд Нактехалль. Это хороший скальд. Дэор будет заменять его отныне. И пусть не держит обиды.

— С чего бы это?! — крикнул Бьёрн.

— Это странное решение, ярл, — добавил старый вислоусый Менрик. — Не долго ты думал над своим словом. Мне известен дар Эрвинда. Ты не можешь не знать, что Дэор владеет кённингами не хуже.

Готлаф размахнулся и воткнул кинжал в дубовую столешницу. Взор его сверкал.

— Я уважаю твои седины, Менрик, я помню твою службу и моему батюшке, и мне, однако пока что я владетель кольца ярла, а не ты! Так что впредь не смей выносить суд моим словам!

— Дело твоё, ярл, — Менрик даже не моргнул. — Но за лёгкие слова тяжело платить.

— Я буду помнить о том, — насмешливо пообещал Готлаф. — Давай, Эрвинд!

Эрвинд Нактехалль из Тьяльне был живой легендой Севера. То был великий скальд, и предания о нем были сложены еще при его жизни. Он вроде бы мог заставить слушателя танцевать до упаду, успокоить бушующее море, говорить с животными и многое другое, что больше пристало чародею. Однако его появление в таком медвежьем углу, как Эоргард, указывало на правоту Менрика. Великий скальд не стал бы искать пропитания у тролля меж ушей.

Пришелец вышел вперед, поклонился гостям и сел за арфу. Он был высок и худощав, на вид имел пять десятков зим, хотя, возможно, борода его старила. Его пальцы пробежали по струнам, рождая звук.

Честь орлу чертога

Пришлеца приветить.

Мне не стоит, право,

Первым называться,

Коль другой сказитель

Кольца тут сбирает.

Чтоб узнать, кто лучше

Кённингом владеет,

Тингом слов не худо

Нам измерить правду.

Такую вису сказал он бархатным голосом. И все молчали, ибо гость вызвал Дэора на поединок слов. Дэор поклонился ему. И тоже сказал вису:

Ветер, Голос Ночи,

Эрвинд Скальд из Тьяльне,

Честь мне оказал ты,

Битве слов доверив!

— Да будет так, — молвил Готлаф.


* * *

Первым по праву старшего был Эрвинд.

— Эту песнь я пою в честь хозяина Эоргарда, славного Готлафа сына Асугрима сына Хальгрима, и зовется она "Слово Эрика Тораринсона".

И запел.

Вот, поведать можно:

Снорри-хёвдинг младший

Вёл оленей моря

К берегам родимым.

Не было удачи

В Скагрекке сражаться:

Хальдор Конунг Моря

Подстерёг в проливе.

Парус продырявил,

Захватил добычу,

Вязов битвы Снорри

Там недосчитался.

Хродгар-ярл не бросил

Родича в несчастье:

Дрался многохрабро,

Воронов кормил он.

Фюльгъи отвернулись

У Альвинагарда:

Снорри-хёвдинг славный,

Хродагр-ярл могучий,

Берсерк Олаф Хорне,

Виглаф-скальд там пали.

Эрик Тораринсон,

Юный вепрь боя,

Много лун подряд он

В плену унижался.

Сиды-маркеманы

В лес рабов свозили,

Нету худшей доли,

Чем раба обноски!

Горько просо плена,

И водица тухла;

Нелегка работа,

Тяжче униженье.

Ветер с моря веял,

Тёплое дыханье

Бередило раны,

И с ума сводило.

Встал тогда невольник,

Потерявший разум,

Ремешок кручёный

Разорвался тряпкой.

Эрик Тораринсон

Заливался смехом,

Кулаком могучим

Башни плеч крушил он.

Тот прыжок с утёса

Мало кто запомнил:

Солон ил на море,

Но свобода сладка!

Шли на юг курахи,

Шли на север лодки,

Но на виднокрае

Резал волны драккар!

Мало на Востоке

Ремней да верёвок,

Волка не удержат

Привязи овечьи!

Волк сражений стаю

В дом ведёт богатый,

Рог военный песню

Громко вновь заводит.

Близок лес восточный,

Где жилище сидов,

Крови змей высоко

Главу поднимает.

Песнь завершилась. Звуки арфы отзвенели. Тишина… и взрыв криков, приветствия, смех, стук кубков о стол. Скальд встал, пряча улыбку в бороду, и поклонился. Затем пошёл к столу. Ярл пожал ему руку, усадил справа от себя. Хирдманы уважительно кивали, кто-то шарил по карманам, кошёлям и мешочкам в поисках серебра…

"И это тот самый мастер из Тьяльне?! — недоумевал Дэор. — За что же прозвали его Нактехалль-Соловей?! Не много стоит грубая лесть! Альвинагард, сиды… Скверно пахнет эта песня, и тем хуже, что мне ведом её исток…"

— Твоя очередь, Дэор, — напомнил Готлаф.

— Состязаться в искусстве скальдов с самим Эрвиндом Соловьём — большая честь для меня, — Дэор поклонился сопернику. — Думается мне, он спел старинную песню троллей, чтобы мы оценили не только его умение скальда, но и мастерство толмача. Говорят, её пел король троллей Ульдир в битве при Манборге…

Шум и ропот недовольства штормовой волной прокатился по рядам. Те, кто приготовил монеты и кольца для награждения скальда, стали прятать их обратно: не в обычаях хлордов платить за дар врага. Дэор улыбнулся про себя и встретился взглядом с Эрвиндом. Тот поднял кубок и сказал, также улыбаясь:

— За твою удачу, сын Хьёрина! Пусть фюльгъи будут ласковы к тебе!

Сочувствие было в серых глазах Нактехалля.

Не злоба, не зависть, как втайне ждал Дэор.

Доброта и сострадание.

Пощёчина перчаткой. Плевок в глаза. Снисхождение.

Дэор опустил глаза. Стыд палил лицо, и рука тянулась не к арфе, но к мечу. Не поднимая взора, Дэор продолжил:

— Этой песне, что я спою вам, обучил меня известный вам Калластэн с берегов Альстея. Он перевёл её с языка Белых Альвов на наш Скельде. Зовётся же она "Вознаграждение".

И повёл свою песнь, точно лодочку по тихим водам фьорда в погожий день.

Рожок не звал меня, и лютня не была слышна:

Я слушал тишину на сэтере высоком.

Орлы и вороны знамён не встретили мой взор,

Но червь огнекрылый шёл на мир, и это видел я.

Тинг мечей мной не изведан,

Но звук моих шагов помнят пустые залы.

Не клал я жертв золотому тельцу,

Но ведомо мне, как прекрасны руины городов.

К ярлам на шумный пир меня не звали,

Но крылья и клыки во тьме встречались мне не раз.

Не подносили мне мёду прекрасные девы,

Но первым я привел ладью на тот туманный брег.

Я видел, как бежит с алтаря жертва,

И видел, как змей спешит за невестой.

Я видел древние крепости,

Я видел реющие над башнями знамёна,

И тоскливый гул серых волн

Отзывался в моём одиноком сердце.

Дэор смолк, а музыка дрогнула, и духи тьмы радостно завопили. Арфа не могла издавать подобной мелодии — буря, страшная буря тёмной ночью, разверстая морская бездна, и страх… Нет, не страх смерти — но страх восторга, на гребне волны, за миг до гибели…

Песня сотрясала воздух, точно барабан Эрлинга:

Я помню ветер, горячий как лёд,

Я помню чёрную пасть, открытую от земли до небес,

Я помню, как люди шли в Хель,

Я помню бессмертного Владыку, и его ужасный взор.

Я не смеялся вслед тем, кто был охвачен страхом,

Я молчал, когда Корабль Мёртвых вёз меня в Бездну.

Я говорил с Предками и Владыкой Подземья,

Я говорил им только правду.

И Хелла отняла ножи от моего сердца,

И Хельгрим опустил свои жуткие глаза,

И Дом Туманов выпустил меня обратно,

И я не знаю никого, кто прошёл бы дальше,

За край мира…

Сын Хьёрина умолк. Затихла и музыка. В безмолвии поднял он глаза на собравшихся…

Все молчали. Многие в недоумении, иные в растерянности и даже страхе. Бьёрн уставился в рог с хмелем и глубоко задумался. Менрик еле заметно кивал головой.

Молчание длилось долго, прерываемое лишь шумным дыханием да шёпотом пламени в камине. Дэор вновь взглянул в глаза Эрвинду. И дёрнулся, как от удара: жалость — и ужас, вот что прочитал скальд во взоре гостя!

Наконец встал хозяин замка и произнес, укоризненно качая головой:

— Туманна твоя песнь, Дэор, как тот самый брег, который посетил Калластэн. Она не плоха, нет, это красивая песнь, но… Так поют на Юге, барды зелёного Эйреда складывают такие песни. От них делается кисло во рту и тоскливо на сердце. Не думаю, что такими кённингами следует украшать пиршества благородных воинов. О ком эта песня? О викинге, о герое-мстителе? Нет, о безымянном страннике, скитальце моря, везде чужом… Песня же Эрвинда заставляет сердца биться сильнее, и даже в ниддинге зажжёт она пламя битвы. Я говорю, что ты отныне второй скальд после Нактехалля.

Дэор пожал плечами. Он не обиделся, ибо никогда не полагал себя хорошим скальдом.

— Я так гляжу, — Менрик, недобро улыбаясь, вытащил из усов застрявшую капусту, — что песни троллей вам милее песен альвов?

— Зачем спросил, Старик? — поднял бровь Готлаф.

— Дэор перестарался, — спокойно проговорил усач, глядя куда-то вдаль, — он позвал вас, и Эрвинд позвал. Только Эрвинд зовёт на тот путь, по которому сам, верно, не ступал, а Дэор…

— Менрик, тихо, — прошипел Дэор и пнул его под столом. Он явно перестал понимать, что происходит, и не сказать, чтобы это его радовало…

— Вы, верно, удивитесь, добрые господа, — невозмутимо продолжал Менрик, — коли узнаете, о чём на самом деле пропели нам наши скальды. Да будет вам известно, что славный Готлаф ярл давно уже задумывает новый поход на восток. Но не туда, куда мы направили коней моря первый раз. И не в Керим, и даже не в зелёный Эйред. Нет. Наш ярл решил взять земли — а чего мелочиться?! — прямо в Альвинмарке. Кондал и Мидерин очередной раз ополчились на Раттах, и посулили золото, серебро и земли в Бельтабейне многим вождям. Ведомо, что в Альвинмарке уже есть немало поселений и нашего народа, и эйридхов, и других… И тогда Готлаф ярл решил, что лучше доить двух коров: Эрсфьорд и Бельтабейне, да ещё иметь логово, из которого можно будет ходить в походы. А теперь спросите меня: кто же подкинул сыну Аусгрима такую хорошую мысль? И я не стану тянуть с ответом…

Менрик говорил спокойно, как некогда спокойно вёл на смерть клин лучших бойцов. Но Дэор заметил злость, что дрожала в голосе, прорываясь с хмелем сквозь насмешливый лёд. Верно, старик был в сговоре с ярлом и его советниками из хирда, но брага и песни пробили брешь в стене решимости и терпения. Что же, со старыми людьми такое случается. Впрочем, быть может, Менрик Гаммаль задумал это с самого начала…

— И ещё я вам скажу… Полдела, что князь полез в свару между сидами. Но верховный вождь кондалов призвал на помощь Эйнара, сына Харальда, сына Хродмара Ванде из рода Вандингов. А с ними вражда не избыта, и для Эорингов великий стыд есть с ними за одним столом! Вот с кем вы станете делить добычу, коль пойдёте за ярлом! Вам известно, что я не лгу. За всю жизнь Менрик Эйнарсон не произнес ни слова лжи! И поглядите, как стал бледен Нактехалль.

Верно, Эрвинд из Тьяльне был белее кости. Готлаф же побагровел и медленно, очень осторожно взялся за кинжал:

— Ты смоешь эти слова предсмертным хрипом, Менрик Гаммаль, коли не уймешься! Никто не бесчестил ещё при мне гостей в Эоргарде, и не ты будешь тем, кому это сойдёт с рук!

— Что же ты предлагаешь? — расхохотался старик. — Взять мне слова обратно? Этого не будет! Давай же, отважный вождь! — Менрик вскочил, перевернул блюдо с дорогими персиками, рванул ворот сорочки. — Бей! Докажи всем, что в твоих жилах струится кровь тролля, чьи песни тебе по душе. Дэор, Бьёрн, — обратился к братьям, и те отшатнулись, ибо страшен и печален был взор седого волка сечи, — хоть вы идите прочь отсель. Не стоит вам оставаться в этом доме, ибо тут смердит. Идите в Хлордвик — слыхал я, Бьернслейг конунг мудр и любит умных людей.

— Вы двое можете идти, коль таково ваше желание, — сказал ярл побратимам, — но ты, Старый, будешь сегодня выть, вымаливая смерть!

— Я тешился с твоей матушкой, пока твой отец служил женой старому троллю из Рорефьорда! — Менрик вышел из-за стола, обнажив кинжал, положив руку на хьяльт меча, неведомо когда распустив ремешки "добрых намерений".

— Нет ли надежды на мир? — Дэор тоже встал, закрыл Менрика от взора ярла. Бьёрн был рядом.

— Мир?! — зарычал ярл. — Пошёл прочь, ты, щенок! Беги, пока твои кишки при тебе!

И тут Дэор не выдержал.

— Не ты достоин носить кольцо ярла Эорингов, ибо ты муж неразумный… А впрочем, истинно ли ты — муж, Готлаф Аусгримсон? Быть может, Эрвинд служит тебе в постели женой? А может — мужем?! Вы, братья, пойдете за хёвдингом-ниддингом на бесславную погибель?!

— Хвитсерк, Скегги, заприте двери! — крикнул, скалясь, Готлаф. — Ныне мы принесём Эрлингу ещё три жертвы! — а потом сам кинулся на Менрика.


* * *

Потом была драка, в которой никто не добыл ни чести, ни славы. Две дюжины на трёх — где тут место достоинству? Бьёрн, орудуя громадным молотом, убил шестерых, в том числе и Скегги с Хвитсерком — но принял смерть от длинного меча. Старик порезал четверых, однако сошёлся в бою с Готлафом — и пал, пронзенный кинжалом. Дэор просто ушёл.

Прихватив по пути пальцы правой руки Эрвинда Нактехалля.

Когда Эрвинд орал от боли и катался по полу, Дэор заметил, что у него из кошеля выпала золотая печать. Это была не плата и не военная добыча, нет. То был залог верности.

Ни слова лжи не сказал Менрик Эйнарсон за всю свою жизнь…

Рагнар-кузнец проклял Дэора за смерть своего сына, а Скади добавила сквозь слёзы:

— Мало удачи было нашему Бьёрну водить с тобою дружбу! Скитайся ныне, как волк, и не знать покоя ни тебе, ни твоим детям, ни на море, ни на земле, ни под землёй!

Заметим, что это проклятие исполнилось.

Готлаф повелел ему отправляться в вечное изгнание. Престарелый Хромой Хьёрин пустился в путь вместе с сыном.

С тех пор изгнанник никогда больше не брал в руки ни лютню, ни арфу, ни свирель, ни даже рог. И никогда больше не пел, помня слова Менрика: "Он позвал вас…" Куда позвал? И куда позвал их Эрвинд? Дэор не пел, ибо думал, что Менрик ошибся, и он, Дэор, просто виршеплёт, каких сто на сотню. Не пел, ибо думал, что Менрик не ошибся — и друг Бьёрн, большой брат, силач и весельчак, погиб из-за его дара. Кому нужен дар, который калечит близких, а не помогает им?..

Не пел.

Пока не повстречал Фионнэ Эйлори.

И под сводом извечного леса зазвучала песня на Скельде…


* * *

Дэор бредил, как в приступе тяжёлой болезни.

Ему казалось, что он несётся за белым златорогим оленем, но не по лесам и горам, а по каменным переходам Девятого Замка. Копыта выбивают искры из камня, эхо разносится во тьме, словно призраки собрались на праздник. Дэор бежал, взяв наизготовку отцовский нож из зуба морского змея. Он хотел перерезать оленю белое горло, а не стрелять.

Олень скакнул куда-то вбок, и Дэор оступился. И упал, совсем как тогда, с утёса. Уцепился за сосновый корень. Сосна не подвела.

— Что с тобою, сын мой?

К нему шагал Хьёрин Торкельсон. В руках он нёс сеть, в которой трепыхалась зубатка. Только этот человек мог ухитриться поймать рыбу на горе…

— Будь осторожнее с этим ножом, не порань им кого-нибудь, кого не следует. Скажи мне, сын мой, что тяжелее — любовь или гордость? Найдёшь ответ — вернёшься. Возвращайся скорее…

Раздался противный смех, и Дэор всё же упал, ибо у него вдруг закружилась голова. Однако нож спрятал, ведь слово отца и его подарок весили много.

Длинный переход с резными столбами оканчивался едва различимой дверью. Дэор медленно шагал, и вспоминал то замок Эоргард, то дворец Эльнге Багрового Плаща. Он не мог понять, какое из тех мест напоминает ему сей переход. То казалось, что на столбах и стенах — вычурные завитушки сидов, то виделись оббитые кожей щиты и звериные шкуры северных чертогов. Северная речь сливалась с языком Народа Холмов, и волны фьордов перекликались с шумом ветра в кронах. Дэор ожидал встречи со стражами границ сидов, но не стрела упёрлась ему в лицо из-за столба, а скруглённое остриё северного меча.

— Готлаф ярл? — удивился Дэор.

— А ты ожидал увидеть кого из знакомых? — процедил Готлаф. — Верно, изгнание пошло тебе на пользу, коль ты забрёл аж сюда…

— А ты взял земли в Бельтабейне? И оплатил ли ты её кровью?

— Ты знал бы ответ, коль остался бы верен мне.

— Я не предавал тебя, Готлаф ярл. Но и делить добычу с врагами не по мне. Что случилось?

— Близится Час Рагнарёк, и самое время выбирать себе вождей. Ты выбрал колдуна из сидов?

— Нет. Я выбрал великого короля сидов. А ты можешь меня убить, но гибели Менрика я тебе не прощу. Хоть и не стану мстить.

Ярл убрал меч и исчез, словно его и не было. Дэор двинулся дальше.

Плач донёсся из-за столба. Дэор глянул в просвет. На полу, скорчившись, сидел немолодой уже муж в поношенной одежде, которая некогда была куда как нарядна. Он тихо скулил в бороду, давился горем, и был похож на жалкого раба. Дэор узнал его.

— Эрвинд Скальд из Тьяльне, — усмешка тронула уста охотника.

— А ты пришёл поиздеваться? Потешиться над беззащитным калекой?

— Ты не так беззащитен, как хочешь казаться, и я не лишил тебя голоса, Нактехалль. А что до пальчиков, то это хороший вергельд за честь моих побратимов.

— Не нанёс я урона чести твоим побратимам! Ты искалечил меня, бездарный виршеплёт, что пил Мёд Поэзии не из чаши Всеотца, а из его задницы! О, это зависть. Это знакомо… Тебе же на деле безразлично, с кем делить добычу, с кем странствовать, пить и спать.

— Ты ничего не знаешь о том, с кем мне выпало странствовать. Пусть бы боги каждого наградили такими спутниками. Я горд, что дверги шли со мною в Девятый Замок: Борин Скальд, пред которым мы оба бездари, Эльри Бродяга, Снорри-хозяин, Тидрек, мастер, каких поискать… Асклинг, живой бочонок, что отважней и мудрей многих, павший герой Рольф Ингварсон, и наш сейдман, Корд Лис. Видел я и троллей, бился и говорил с ними, и скажу, что позором покрыл бы себя ярл, коли послушал тебя. Ты плохой скальд, Эрвинд, а лучшего мы не заслужили. Сиди тут, перебирай обиды, и радуйся, что остался жив.

Калека проклинал его, но Дэор шагал прочь.

Бьёрн и Менрик Эйнарсон возникли у самой двери в конце прохода. Дэор поклонился старику, а Бьёрна крепко обнял, ибо это был его давний друг.

— Чем кончилась та история с походом Раттах, Менрик Гаммаль?

— Что ты у меня спрашиваешь, Дэор? Ты дружишь с сидами, бываешь в столице Раттаха, что ж не спросил там при случае?

— Я не мог спрашивать у них. А ты, Старик, всегда всё знаешь — или хорошо делаешь вид.

— Эльнге, конечно, ударил на них первым. Вторгся в Мидерин, взял много знатных заложников, оттуда повернул на Бельтабейне, где разбил наёмников из северных стран. Так вышло, что наш Готлаф опоздал к вороньему пиру, а когда пришёл, Эльнге нанял его, чтобы вместе ударить на Кондал. Кондалы испугались, и никто не пришёл им на помощь.

— Значит, вы зря тогда пали…

— Ничего не зря, — Бьёрн грустно усмехнулся, — когда б не та драчка, мы бы точно успели к разгрому и бесчестью.

Тогда Дэор спросил старика:

— Ты задумал это с самого начала?

Тот кивнул:

— Я успел развязать ремни "добрых намерений" на мече, когда все уже вошли в зал. Честно сказать, боялся, что вы опоздаете. Да, я всё обдумал загодя.

— Ты погубил братьев и учеников… ради чего?

— Ты злишься на меня?

— Куда там… На тебя нельзя злиться, Старик. Я хочу понять.

Бьёрн хмыкнул:

— А что непонятного? Наш Гаммаль — герой, он посчитал, что смерть лучше бесчестья.

А Менрик добавил:

— Ты позвал нас, Дэор, на тропу китов и скитальцев. И мы откликнулись. Возвращайся из похода и зови других. Они ждут, но пока не знают о том. Есть ещё место викингам в нашем мире.

С этими словами они открыли двери, точно стражи покоев. Дэор вошёл неслышно, но гордо.

И оказался на пустынном острове. Пустынном острове посреди волн. Серый Камень имя ему.

Карлик в синем колпаке уже ждал его. Он сидел верхом на золотой клетке. В клетке сидела Фионнэ, в ужасных рваных одеждах, грязная, в крови. Но глаза её не были глазами сломанного человека, нет. Буря, что валит столетние деревья, ярилась во взоре. О, Карлик боялся её!

— Ну? Ты уже знаешь, как меня зовут? — пропищал уродец. — Гляди, как прекрасна моя невеста! Ну же, порадуйся за меня! Ля-ля-ля, тра-ля-ля!

— Убей его, Дэор! Убей! — зарычала из клетки Фионнэ.

Дэор не мог смотреть на неё. Было очень больно. И на Карлика не смог поднять глаз, ибо ненависть душила и слепила. И не было лука, чтобы сбить мразь.

— Что ты стоишь? — кричала Фионнэ. — Ты мужчина или раб?

— Не поздоровится тебе, когда Эльнге это увидит, — только и сказал Дэор.

— Эй, слезай! — прикрикнул на бриссинга человек в багряном плаще. Карлик послушно спрыгнул на плечо Эльнге и превратился в зеленоглазого баклана.

— Что ты делаешь, владыка?! — закричал Дэор. — Твоя дочь!..

— Моя дочь, верно, — перебил Эльнге. — Захочу — отдам кому угодно. Захочу — утоплю в море. Кто мне судья? Может, ты? Или твои краткоживущие дружки?

— Будь здесь Калластэн, он бы тебе сказал!

К берегу пристала лодка. Калластэн поднялся, но на берег не вышел.

— Владыка обезумел, друг Дэор. Мир обезумел, и ты не в силах заставить его выполнять обещания. Я оставляю тебе свою арфу, ибо меч тебе не поможет. Прощай.

Пальцы пробежали по струнам. Перед глазами стояли отрубленные пальцы Эрвинда. Рождалась музыка кровавого торжества. Эльнге вдруг закричал, обратившись в столб огня. Баклан снялся с его плеча и полетел прочь, крича и причитая: "Белый олень! Белый олень!". Пламя перекинулось на клетку, и она вспыхнула, точно была хорошо просмолена. Фионнэ закричала, снежинка таяла, а сквозь пылающее лицо проступили черты тролль-ведьмы. Она прохрипела:

— Ты! Горящий лес плачет янтарём, мёртвые птицы валяются на берегу, волк терзает павших! Волк на золотой цепи, Волк, что произнёс Имя ключа, но не смог удержать его в пасти, проглотил, словно солнце и луну, и тьма пала на землю…

— Я смогу! Слышишь, смогу! — рыдал охотник.

Фионнэ ответила ему грустным шёпотом:

— Ты дошёл до развилки. Тут есть много путей, но только один ведёт нас к счастью. И пусть теперь всё рухнет!

Из бурных волн вышел златорогий олень и спросил, глядя Дэору в сердце:

— Что тяжелее — любовь или гордость?

И тогда Дэор сын Хьёрина отбросил арфу, и взял нож отца, и подступил к оленю, и сказал так:

Что любовь и гордость,

Скальду лишь утеха.

Конунг тоже может

Вису молвить складно.

Надо бы короной

Мне теперь разжиться,

И твои рога мне

Пригодятся скоро.

— Ты всё разрушил, Дэор Хьёринсон, — сказал ему олень.

И этот тяжкий сон закончился.


* * *

Дрожа всем телом, охотник отвел клинок от горла Хранителя. Выронил меч и растерянно оглянулся. Сделал три нетвердых шага и рухнул на ослабшие колени. Закрыл лицо руками, словно стремился спрятаться от всех ужасов мира. Кровь сочилась из раскрытых ран по всему телу, заливала пол-лица, струясь оттуда, где вчера было ухо. Саднящая боль одела Дэора огненным плащом, отвлекая от злой памяти, что засела в сердце железным жалом.

— Ничтожество… как низко я пал… как низко… какая радость! — бессвязно шептал скальд.

— О, ты прозрел, — Хранитель одел маску и приставил отрубленную кисть к культе, — сейчас омоем тебя, затянем царапины, и пойдёшь домой. Путь не близок, коли хочешь поспеть вовремя, так что вставай и пошли за мной.

Охотник поднял на Глумхарра покрасневшие опухшие глаза, и сосенка покачала головой: она запуталась, кто из них старик. Ибо Дэор выглядел постаревшим зим на тридцать. Морщины прорезали его лицо фьордами скорби, а в волосах прибавилось соленого снега утраты.

— Я — как эта сосна, — проговорил он тихо, — сверху вроде ничего, а изнутри — кривой. Таким, как я, только тут и место. Где не светит солнце. Кажется, — взор северянина вспыхнул больным огоньком гаснущего факела, — я знаю, как зовут этого карлика. Это Эрлинг Всеотец. Он ведь любит ходить по миру смертных, чтобы испытывать их… нас. Зелёного Карлика в Синем Колпачке зовут Эрлинг Эльватер! Спасибо, Хранитель!

Вскочил и полез к Хранителю обниматься на радостях. Тот резко толкнул Дэора, и он упал на спину, и так лежал и всхлипывал.

— Дурак! Ничтожнейший из дураков! — каркал Глумхарр, презрительно смахивая пыль с рукавов, которых коснулись объятия хлорда. — С чего ты это взял? Ты прошёл тем же путем, что и Карлик в свое время, ты добрался до дальнего предела сил, ниже всех, к началу Великой пустоши, и ты не знаешь, как истинное имя карлика?.. Последняя подсказка!

И пропищал противным голоском:

— Нет, меня зовут НЕ ТАК!!!

— "НЕ ТАК" это не имя, — Дэор поднялся, без удивления обнаружив, что раны уже не кровоточат, лишь зудят немилосердно. — Что-то связывает тебя с Карликом?

— Не только с ним, — Глумхарр вздохнул и продолжил грустно, — я — это смерть. Страх смерти. Жажда смерти. Хранитель посмертных дорог живущих. Некогда я был драконом: жестоким, хитрым, страшным. Я обращал в пыль прекрасные города альвов. Я нёс чёрный ветер небытия на крыльях. Я… потом стал Хранителем. Это возмездие — или вознаграждение, я не знаю. Я — это все мертвецы. Я — это все живые. Я это и ты тоже.

— Почему? Я ведь, кажется, ещё не покойник?

— Именно: ты ЕЩЁ не покойник. Но… ты помнишь о смерти. Так или иначе. Боишься ли, презираешь ли, жаждешь ли её… Жизнь и смерть — это одно и то же.

— Мне думалось, так может говорить лишь Хельгрим — или его жена Хелла… Боги смерти.

— У драконов нет богов. Я могу стать Карликом. Он мною — нет.

— Ты знаешь его имя, и не хочешь мне его сказать? Я ведь могу убить тебя.

— Ах, если бы ты мог! — проговорил дракон странным голосом: — но ты НЕ МОЖЕШЬ убить меня. Отруби мне голову — и она посмеётся над тобой. О, смотри, у нас гости!

Дэор обернулся.

Тени, объятые багровым пламенем, наползали на холмы, укрывая поле густой теменью. Они были далеко, но стремительно приближались, и от их числа темнело в глазах. Тени были повсюду — на земле, на небе, в воздухе… Дикий визг резал уши, жестокость и боль звенели, отзываясь в сердце скальда. Тени пожирали пространство, словно прибой, словно вечная ночь, и не было им конца…

— Кто они?

— Они — это Тьма. Весь страх девяти миров, весь гнев, вся жестокость, вся ненависть, вся боль, вся ложь, вся жадность, всё рабство, унижение, и жажда свободы. Это лица, что смотрят на тебя из глубины отражения на воде. Это лица, что проносятся по небу перед непогодой. Это лица из огня сожжённых кораблей. Это лица, что глядят на тебя в кошмарных снах.

— Их можно убивать?

— Да. Убьёшь сто, тысячу, десять тысяч, а следующий — тебя.

— Убежать?

— От себя?..

— Чего им надо?

— Ничего. Ты потревожил их, ибо дошёл до последнего туманного берега.

— И что нам делать?..

— Нам? — Хранитель рассмеялся. — Мне их бояться нечего, а ты… ты скальд, не виршеплёт.

— Был бы здесь Борин Торинсон, вот кто скальд, а не виршеплёт…

Тени приближались. Ветер летел впереди них, неся запах вереска и гнили. Дэор уже различал отдельные фигуры. Тогда он поднял с земли меч и сказал хрипло:

Я видел древние крепости,

Я видел реющие над башнями знамёна,

И тоскливый гул серых волн

Отзывался в моём одиноком сердце.

И едва не вскрикнул от испуга.

Длинная крепость из серого гранита пересекла мёртвое поле. Круглые и прямоугольные башни, высокие гладкие стены… Волны неведомого моря плескались под крепостными стенами.

Вместо знамён и гербов — серые тряпицы, тусклые щиты.

Дэор мигом взбежал на ближнюю башню. Там его уже ждал Глумхарр. А тени взбесились: яростно клекотали, выныривали из толщи вод, захлебывались, и море кипело вокруг них…

Я помню ветер, горячий как лёд,

Я помню чёрную пасть, открытую от земли до небес,

Я помню, как люди шли в Хель,

Я помню бессмертного Владыку, и его ужасный взор.

Голос Дэора наливался силой, точно крепнущий шторм, и в глазах сверкали северные звёзды, ибо он стал хуже, страшнее всей тёмной силы, он сам стал Владыкой Подземелья. Из-за спины налетел ураган. Тысячи ледяных иголок разорвали крылья тьмы. Однако люди-тени шагали по воде как посуху, и вихрь не задел их своим дыханием.

— Спой мне, мой зверь, — сладко шептала Фионнэ в ночи.

— Не худший из скальдов, — пробасил Бьёрн Хримбрестир.

— Ты позвал… — голос старого Менрика.

Хранитель снял маску. Его лицо-зеркало сияло. А Дэор смотрел в него, отыскивая нужные голоса и лица…

На синем плаще Всеотца,

На платье Матери Волн

Раскрылись очи альвов,

Распустились цветы серебра.

Они звали нас за собой,

Они звали нас за край неба,

И мы пошли, и мы ушли,

Тропою китов, лебединой дорогой…

Знамена затрепетали, сверкнули щиты на стенах. Синие стяги и гербы украсили замок, белая снежинка-звезда застыла в прекрасном танце на каждом щите и стяге.

В трёх шагах от стен замерли люди-тени.

— Опомнись, Дэор, сын Хьёрина, — крикнула тень Готлафа ярла, — твой дар едва не погубил тебя! Ты не вернёшься из этого похода!

— Опомнись, Дэор, сын Хьёрина, — прошипела тень вёльвы из Эльварсфьорда, — ибо нет у нас имени, кроме Единого-во-Множестве, но это имя раздавит тебя! Ты не удержишь всей тьмы на плечах, не выпьешь всех несчастий девяти миров, и не скажешь потом, что это хорошо…

— Опомнись, Дэор, сын Хьёрина, — прозвенел голос Аллиэ О'Кирелл, — ибо любовь смертных и сновидений холмов кончаются болью…

— Я дал слово Фионнэ, что вернусь, и не без победы, и пусть то слово обманет меня, пусть и мне, и ей будет плохо и больно, я принесу себя в жертву, и зажгу огонь в сердце тьмы!

И милое, до боли желанное лицо Фионнэ улыбалось в зеркале лица Хранителя.

Спи, моё дитя, я стану баюкать тебя,

Спи, а дождь колыбельную споёт,

Я никогда не покину тебя,

Моё милое дитя.

Далеко-далеко, где солнце ложится спать,

Мы будем с тобою играть.

Я никогда не покину тебя,

Моё милое дитя…

Так пела Дэору Асхен Аскедоттир, матушка, которую он почти не помнил. Она скоро покинула его, но колыбельная навсегда осталась в его сердце. И вот он пел её в краю, не ведающем солнца и ночи, и сам плакал, как не плакал малым дитём, а лицо Фионнэ сменилось сонмом теней. Шёл дождь. Шёл сквозь тени, втаптывал их водяными копытами в землю, всплывшую из пучины, мешал с грязью. Они уже не были Тьмой, нет, они стали ничем…

Ничтожеством.

На Скельде — Ноддер.

Дэор стал хуже, злее, страшнее всех, но этого было мало, и в последние слова он вложил всю любовь, всю нежность, что оставалась в его зверином сердце. Он отдал всё и был опустошен.

Схлынули воды нездешнего моря, ветер разогнал тучи, высохла грязь, растаял гранитный замок… Мёртвое поле, серое небо, холмы, поросшие жухлой травой, и корявая сосна…

Но крест, обугленный и зловещий, исчез.

Вместо него на холме стоял белоснежный дольмен.


* * *

Хранитель снова надел маску.

— Почему ты помог мне?

— Я — зеркало. Если ты увидел что-то, скажи спасибо своим духам-хранителям.

— Скажи, а правда, что близок Рагнарёк? Правда ли, что… древний народ, имени которого никто не помнит, расшатывает Древо Миров?

— Не древний народ. Новый народ. Свой Рагнарёк вы пропустили.

— Не понимаю…

— И не надо. Прими как неизбежное. Ты получил, что хотел? Теперь иди. Выход там, — указал на дольмен.

— Куда я попаду?

— Зависит от того, чем отомкнёшь дверь.

Охотник спустился с холма, поднялся к дольмену, коснулся камня ладонью и сказал:

— Ноддер!

На Скельде это значит "Ничтожество".

Затем шагнул в окно из трех плит.

И туман вновь сомкнул холодные липкие пальцы.


* * *

Он шагал в тумане. По чёрному, древнему мосту над бездной. Шагал без огня и света, прямиком к обрыву. Ничего не видели его глаза, и не слышали его уши горестных птичьих голосов.

Он не знал, что мало кому удавалось победить сильнейшего из драконов Девятого Замка, и после этого остаться собой.

Сага о Дарине сыне Фундина

Последний из ниддингов

— Борин! Тидрек! Эльри! Корд! Эй, кто-нибудь! — кричал он во тьму.

— Орин! Идек! Эи! Орд! Э-о-бу! — отзывалась тьма.

И Дарин шагал дальше.

Он шёл один по тёмному переходу, нащупывая путь тростью. Эхо его шагов гулко взрывалось, закладывая уши. Холодный сквозняк нёс ароматы плесени и сырости. Дарин шагал, старясь прислушиваться к звукам, но он оглох от ударов подкованных сапог о каменный пол. Дома, в Ратангаре, потолки делали высокими, а полы обычно были устланы коврами с Востока. Конечно, речь о княжеских покоях, о богатых четвертях, а не о рудокопских штольнях и обителях простых работяг.

Он никогда не бывал в четвертях гадаров — долбачей, долбателей, "дятлов", которых было больше всего в племени ратанов. Они жили в тесных хвэрнах, вырубленных в стенах пещер, без Солнечных камней, водопровода и отдушин, работали по сменам, большую половину дня, и солнце видели редко. Они крушили твердь недр, готовя почву для рудознатцев. С последними Дарин был знаком, их тоже было немало, у них были братства и цеха: разведка пластов, строительство, обработка руды и породы, оценка и торговля. Эти жили в многокомнатных нишах, уютных и проветриваемых, и именовались собственно народом ратанов. С ними приходилось считаться. Князь Фундин, отец Дарина, часто приглашал для совета и на пир родовых вождей и старших мастеров, так что молодой хёвдинг был осведомлён, как множатся богатства его рода.

И родины.

И ему вдруг захотелось бросить всё и бежать сломя голову, как угодно, лишь бы — домой! Он ругал себя последними словами за то, что увязался в этот поход, где никто с ним не считается, словно он — вшивый гадар. И Торунна-Златовласка уже не казалась такой уж красавицей, ради которой стоит подвергать опасности жизнь…

"Только бы это всё поскорее закончилось! — молча скулил Дарин. — Боги, Предки, фюльгъи, кто угодно, спасите, заберите меня из этой каменной кишки! Подальше, подальше от мрака и холода, плесени, в Малый зал, где жаркий камин и теплый глинтвейн, кресло-качалка, коврики и книги…" Книг он, ясное дело, не читал, но ему нравилось просто ими любоваться.

Путь неожиданно свернул, и Дарин налетел на стену. Ударился, выругался и пошёл дальше…

…прямо в Малый зал. Камин, кресло, книжные полки…

И громадная куча дерьма на ковре.

Дарин закричал. Кровь хлынула горлом, и он очутился в четырех стенах.

Четыре стены подземного храма охватили его со всех сторон. Посредине, в огромном тёмном котле, билось пленённое пламя, озаряя зал мрачным светом, порождая стаи теней, пляшущих на стенах и потолке. Потолок был так высоко, что Дарин подумал: "Тут уместилась бы гора Фьярхольм!"

По углам стояли менгиры-алтари. Над ними застыли идолы.

Блестела стальная чешуя, блестели жестокие глаза. Четыре дракона цвета четырёх стихий сурово смотрели на пришельца.

— Что ты делаешь здесь? — безмолвно спрашивали они.

— Где? — растерялся Дарин.

— Здесь, в этом мире, в нашем мире, в мире Камня, Воды, Огня и Ветра?

— Что?.. — мямлил Дарин, испуганно оглядываясь в поисках хоть кого-нибудь… О, как не хватало ему ныне Борина Скальда! Пусть бы даже Дэор-насмешник оказался здесь… Только не в одиночку! И храм смеялся над ним, и пламя в котле победно ревело…

…Родной дом. Руины и обломки Медной Палаты. Тела родичей. О, как их много, тех, кто отправился в Чертоги Предков в тот красный день! И рухнул мир, и рухнули мечты о счастье… Красивое лицо Торунны Златовласой. Единственной, как Солнце.

Уберите с неба солнце, скормите его исполинскому змею — что останется?

Чёрная дыра, обрамлённая по краям жидким огнём.

Уголь в глазнице.

Пустая пасть, ведущая в вечноголодный желудок.

Дыра в душе Дарина, боль и тоска, воющие упыри… Он сжал трость и затряс ею, крича звенящим от ярости голосом:

— О нет, это не ваш мир! Я пришёл за головой врага! Выйди, червь, и умри!

Зашуршала чешуя.

Червь Огнекрылый, Багровая Туча, Ужас Двергов, Проклятие Мира, Гад Белых Гор, — красный дракон спрыгнул с камня, мягко, как кот, и сел прямо перед Дарином.

На его груди сияло золотом великое око Хельгрима.


* * *

— Хоть и далеко мне до Борина Скальда в умении рассказывать, всё ж тебе придется выслушать прядь из саги. Всё сказанное — правда. Повесть моя чиста от суждений о деяниях героев. И главный её герой погиб. Итак…

Жил некогда в племени ратанов некто Фарин. Однажды ему повезло похитить у драконов волшебную чашу. Чаша эта каждое утро после каждого девятого новолуния наполнялась доверху самоцветами. Фарин быстро разбогател, начал скупать шахты, завёл много мастеров и рабочих, а затем и воинов. Вскоре он стал одним из главных торговцев-поставщиков продовольствия в Подземье. К старости он сделался ярлом, а его потомки стали конунгами ратанов. Однако его спутники и побратимы, что отправились с ним тогда к драконам, остались лежать там, в змеиных пещерах, растерзанные и вплавленные в камень. И когда Фарин умер, украденная им чаша вместо самоцветов наполнялась гнилью, кишащим червями мясом.

Не надобно кричать, что я лгу. Кто ты таков, чтобы я лгал тебе? Разве нет в твоём дворце тайной комнаты, к которой вам запрещают приближаться на сто шагов? Разве не тянет оттуда иногда тухлятиной?..

Я знаю, что ты видишь сейчас пред собою, Дарин Фундинсон из рода Фарингов. Знаю…


* * *

…Они шли, не таясь, ибо не хотели таиться. Грохот подкованных сапог о горную породу, искры из-под подошв, скрип колёс тяжелых тордбрестиров — "сокрушителей башен", машин-бревномётов, и лёгких ручных баллист. Молоты сварфов, длинные "бородатые" топоры гормов, чеканы и клевцы ратанов, булавы вождей, знамена трёх родов Ратангара — золотая корона, серебряная секира, зелёный дракон, спящий под горой, — на багряных полях. Алые плащи поверх доспехов простых ратников, серые накидки наёмников. И дюжина длинных железных змеев в красной чешуе, которых ведет сам Медноголовый. И горят его самоцветные глаза.

Он и его названные дети идут на войну. На чужую войну. Они верны создателям.

Но будь у него сердце — оно разрывалось бы от жалости.

Поют рога, вызывая драконов на великий бой. Дверги стоят перед пещерами, ожидая врага.

Давно уже в тех пещерах жил род старой драконихи Сигнэ. Немалыми богатствами владел тот род. Время от времени молодые драконы отправлялись наверх, в набеги на окрестные поселения двергов и вердов. Уводили скот, похищали золото и серебро, но никогда — людей. Хоть и нечасто устраивали вылазки огненноокие змеи, но всё ж однажды это надоело двергам, и вот — бородачи стоят у горы и ждут ответа…

Над головами развернулись знамёнами крылья, и колдовское пламя пролилось дождём смертоносного золота… Взметнулись приставные лестницы, и дверги полезли на штурм пещер. Полезли не для того, чтобы победить, но чтобы отвлечь. И тордбрестиры, и ручные баллисты, и арбалеты, и род Медноголового — всё служило этой цели.

И пока драконы истребляли двергов, семеро ратанов вошли в залы обходным путем.

Тяжелыми кирками они дробили скорлупу драконьего выводка. Уже вылупившиеся змеёныши не избегли страшной участи. Фарин махал киркой, покрытый яичным белком и чёрной кровью. Железо ломало неокрепшие тельца. Сейчас, пока не выросли! Они жалобно пищали и дёргались, судорожно хватались хилыми лапками за ускользающую жизнь. А жёлтые наивные глаза, похожие на кошачьи, стекленели, не закрываясь. Невысказанный вопрос повис в воздухе, вечный вопрос без ответа…

За что?!

Нет ответа. Удар. Удар. Месть! Месть вершилась в тот день! Месть и грабёж.

Но старая дракониха проснулась. И услыхала писк внучат. И увидела, что на неё смотрит из вечности обледеневшая боль. И Сигнэ громко, протяжно затрубила, завыла, оплакивая всех павших и неродившихся. Её слёзы цвета крови прожигали камень. И боль её была оплачена болью. Только болью. И шестеро навеки остались лежать рядом со своими жертвами.

Фарин уносил ноги, забиваясь в тесные расселины, моля богов, унося в мешке чашу. Он не знал тогда, что скоро сердце его станет холодным камнем, а в глазах появится золотой отблеск. Не знал, что побратимы перестанут являться в кошмарах. Не знал, что вместе с чашей обретет и драконью власть над стихиями, но лишь богатства недр будут влечь его. Он не знал тогда, что всякий, кто убивает дракона, становится драконом сам.


* * *

Дверги разорили залы Сигнэ. Сама же старая дракониха, преследуя убийц, устроила великий пожар, и сама же сгорела в собственном пламени, на ярком, исполинском погребальном костре. А её дети проиграли ту битву. Когда Мать издала вопль горя, они смешались. Часть ринулась обратно в пещеры, иные, обезумев от страха, покинули поле битвы. Остальные отчаянно атаковали. Павшие среди двергов исчислялись сотнями. Два рода исчезли, и все дети Медноголового превратились в оплавленный, покорёженный, мёртвый металл. Но и драконам досталось. Тордбрестиры ломали им рёбра брёвнами, на падающих набрасывали кольчужные сети, стягивали крылья, бросались добивать толпой. Дети Медноголового на лету хватали драконов за лапы, швыряли наземь, пожирали живьём…

Когда всё кончилось, уцелевшие вернулись за сокровищами. Нашли меньше, чем ожидали, но ведь и число пайщиков стало куда меньше. Никто и не подумал хоронить шестерых павших.

Пока они лазили между трупов рождённых и нерождённых, ковыряясь в обугленных останках, за ними пристально следили два живых золотистых глаза.

Холодная ненависть мерцала в тех глазах…


* * *

— Только я выжил тогда. Мне думалось, что виноваты те, кто затеял поход. Позже я узнал, что именно та чаша, которую унёс Фарин, была истоком волшебной силы нашего рода. С её помощью я мог бы оживить братьев и сестер. Но… чаша наполнилась гнильём. Твой славный предок наполнил её гнильём своего сердца. Я убил всех твоих родичей, там, в Медной Палате, и ты сам пришёл ко мне. Ты — последний из Фарингов — заплатишь мне вергельд.

— Но это не по правде! — закричал, забыв о мести, Дарин.

— Что поделать. Вы, дверги, выбираете для мести лучшего из рода — мы же берём всех.

— А что, до Геллира, моего старшего братца, лапы коротки?..

— А, Геллир Фундинсон, новый конунг ратанов… — задумчиво пробормотал дракон. — Не тот ли это часом Геллир, которому вот-вот разнесут голову?

— Лжёшь! — вскричал Дарин. Это было уже слишком…

— Увы, не лгу. Я сегодня наслаждаюсь правдой. Смотри!

Дракон склонил голову. Его глаза оказались точно напротив глаз мстителя. Тот судорожно вцепился в чекан.

— Убей! — кричала кровь предков.

— Убей! — кричала голодной чайкой милая Торунна.

— Убей! — кричала чёрная дыра тоски в сердце.

— Убей! — кричал страх, и он кричал громче всех…

То не был страх боли иль смерти. То был страх правды. Правды, которую спокойней не знать. Тем более, когда враг открывает её.

Друзья и родичи — ты помнишь, маленький королевич?! — молчали или лгали.

Дарин мог поднять трость и вонзить дракону меж глаз. Сам бы умер, но и убил бы врага. Мог.

Но не стал.

Правда вдруг стала дороже вергельда.

Чешуйка упала с драконьей переносицы, открывая неподвижную ртуть третьего ока. Ртуть дрогнула, подёрнулась рябью, и настал Час Рагнарёк.


* * *

— Гадары! Гадары восстали!

— "Дятлы" идут!

— Ворота! Закрыть ворота!

Неразбериха, беготня, толкотня началась в четвертях мастеров и знати. Во мраке метались факела и тени, топот бегущих стражей и лязг железа оглушали. Гремели барабаны и горны, и заспанные горожане выскакивали из жилищ, зевая, почёсываясь и продирая глаза.

— Гадары восстали! Запереть двери! Прячьте женщин и детей! — кричали герольды и били в литавры.

— К оружию! К оружию, братья! — призывали ратники.

— Смерть! Смерть нищебродам! — в ярости ревели знатные ярлы и херсиры.

А мастеровые и их семьи никак не могли поверить. Как? Война?! Да ещё с кем — со своими же братьями-рудокопами! Ведь по преданию у Праотца Двалина было трое сынов: Калин, от которого ведут род воины, Балин, от которого идут мастера, и Гадар, чьи потомки…

…восстали на двоюродных братьев.

Да ещё вот так, как сталактит на голову. Неожиданно.

И лишь старики качали седыми головами: не было в том неожиданности, не было случайности! Долго камнеломы-полурабы раскачивали горы, долго собирали камни, которые разбрасывали в изобилии господа! И теперь каменный град падёт на головы внуков. А ведь было время, чтобы надеть шлем покрепче!..

— Не успели… — развели руками старики.

— Опоздали… — вздохнули седобородые старцы.

А за стенами, что межевали помойки и хоромы, хлопали крылья алых знамен, сияли вышитые золотом кирка и молот, колоски овса и ячменя, золотое кольцо. Свободные не желали делать работу невольников. Свободные желали кушать свежую свинину, желали пить хорошее пиво, желали угождать чреслам. Подобно свободным господам из города за стеной.

— Смерть ярлам!

— Смерть судьям! Смерть ландманам! Смерть законоведам!

— Смерть роду конунга!

— Смерть Фарингам!

— Смерть! Смерть! Смерть!..

Ворота были закрыты, но никто не озаботился подпереть их камнями и перетянуть цепью крест-накрест. Заскрипел таран на колёсах, остановился, раскачался на цепях… И железная баранья голова обрушилась на дубовые створки. Глухой стук, треск ломающейся судьбы, брызги искр и щепок — и стена зияет дырой, словно пасть, оставшаяся без зуба. Таран откатили, и гадары, пьяные от своеволия, что крепче свободы, ворвались в город.

У многих были добротные доспехи, и вполне боевое оружие — кистени, молоты, секиры, двуручные мечи, — и шли они не дикой толпой, а по дюжине. Окружали отряды стражей и убивали по одному. Бежавших не преследовали. Просто стреляли в спины. Каменные дома не грабили — обкладывали мусором и поджигали, выкуривая жильцов. А встретив стройное ополчение из мастеров и хирдманов, сами стали единым строем.

Лицо в лицо. Глаза в глаза.

Лязг топоров о щиты, гул булав, звон разрываемых кольчуг…

И знамёна, кровавые стервятники, хлопают крыльями, радуясь битве.

И никто не обратил внимания на дюжину бойцов в чёрных хауберках двойного плетения, которые пробили кувалдами брешь в неокрепшем строю потомков Калина и ушли ко дворцу конунга. Железное море сомкнуло волны за их спинами, теперь — непробиваемое, точно вечные ледники Свалльбарда…

Багроволикие латники разбили решётку калитки, где никто не сторожил. Идя по дворцу, убивали слуг и стражников. Они застали конунга Геллира врасплох: сальнобородый толстяк сам помогал прислуге собирать сундуки. Видно, у него был запасной ход, и он хотел бежать.

Мартелл наёмника-сварфа размозжил ему череп, как гнилую тыкву.


* * *

Дарин снова шёл по переходам Девятого Замка. Бежал. Спотыкался, падал. За ним гнались наёмники в чёрных кольчугах. Арбалетный бельт выбил искру из камня. Эхо топота то затихало, то усиливалось.

Наконец он оказался в знакомом проходе. Это был тайный, запретный ход во дворце Скалхольт, родовой вотчине Фарингов, где только что убили Геллира-конунга. Детям запрещали ходить здесь. И не только детям.

— Что ты тут делаешь, Дарин? — сурово спросила Асдис, мать и строгий наставник. Именно она воспитывала его, отец больше занимался старшим. Дарин любил её и очень боялся.

— Разве тебе можно сюда приходить?

— Матушка… о боги, ты жива…

— Не уклоняйся от ответа! Не будь трусом! Что ты тут ищешь?!

— Спасения. За мной идут, Геллира убили, напали гадары…

— Не будет тебе тут спасения. Возьми меч отца и отомсти за брата.

— Но…

— Не пререкайся! Не смей! На, держи!

Меч с позолоченной рукоятью возник в руках женщины. Она вручила его сыну.

— Не забыл еще уроки мечеборной игры?

— И даже получил много новых! — Дарин примерил меч к руке, взмахнул пару раз на пробу. Но когда из-за угла вбежали пятеро сварфов с мартеллами и клинками, Дарин растерялся. Крикнул и бросился вперед.

— Куда?! — в отчаянии закричала Асдис и загородила собой проход.

И меч Фарингов прошил её насквозь.

Кровь матери брызнула на руки сына, холодные леденеющие глаза отразили проклятие. Дарин, плача и дрожа, бежал всё дальше, а света становилось всё меньше. Усиливался трупный запах. Смрад гнилого мяса, покрытого шевелящимися червями. Ход кончился глухой стеной, а вонь вышибала слёзы. Дарина сухо стошнило.

Убийцы были уже рядом. Сын конунга принялся рубить кладку, высекая искры и крошево. Понял, что это не поможет. И ударил с разворота.

Враг упал с распоротым животом. Зачем ему была кольчуга двойного плетения из стали, откованной в огне глубин — осталось загадкой. Но молот павшего пробил стену. Загрохотало. Кого-то придавило. Кто-то убежал. Дарин остался стоять. Затем вошёл в отвал.

Кругом лежали обломки скорлупы. Останки убитых детёнышей драконов. Груды золотых самородков. Россыпи самоцветов. Посреди зала на чёрном, обгоревшем престоле сидел король-дверг. В одной руке у него был изукрашенный чекан, в другой — золотая чаша.

— О, родич пришёл сюда? Как хорошо! Подойди сюда, молодой Фаринг! — хрипение доносилось словно из глубоко зарытого сундука или гроба.

Дарин приблизился. Вонь из чаши отравляла дыхание, и он едва стоял на ногах.

— Вижу на тебе кровь. Многовато крови. Твоя? Чужая? Нет, не говори. Это не важно…

— Ты — Фарин?! Тот самый Фарин, который?..

— Да, я Фарин, а вот та чаша, что принесла мне власть! Понюхай, как сладко она пахнет!

Воистину, сладок был тот аромат. Сладостью трупа несло из кубка.

— Ты пришёл, верно, чтобы сменить меня на этом престоле, Дарин Фундинсон? Отведай же вкуса власти, воссядь на троне предков, и избавь же меня наконец от этих безумных глаз!..

Дарин в ужасе отступил, выронил меч. Предок закричал, будто его жрал огонь:

— ИДИ СЮДА!!! Иди и забери, освободи меня, иди же!!!

А сын Фундина уже бежал, метался по залу, натыкаясь на окаменевшие кости, чувствуя взгляды мёртвых драконов, мёртвых родичей, пока не вывалился в Медную Палату.

…Они все были ещё живы. Отец, мать, Геллир, сёстры… Старый строитель Тор, его сыновья, его внучка Торунна! О, как прекрасна она была в тогда, в карминовом платье, и золотые волосы убраны под сеточку… Они сидели за длинным столом, пили и веселились. Играли спиллеманы, скальды произносили висы, дурачились шуты, ярко горели огни, отражаясь на медных и бронзовых узорах, что украшали чертог. Звучали здравицы, кто-то требовал ещё вина, а Дарин не мог оторвать глаз от Торунны. Он знал, что сейчас произойдёт.

Дверь разнеслась вдребезги, змеиное тело заполнило собой вход. Дракон пронёсся по залу, круша и убивая. Свернулся в кольца посреди разгрома и открыл пасть.

— Торунна! Бежим! — но ударило пламя, и пальцы влюбленных так и не соединились…

…Он брёл по грязным улицам. Обожжённый, полуослепший. От пыли было нечем дышать. Тут не бывает иначе, ведь это четверть гадаров. Здесь его могли разорвать в клочья, если бы узнали, что он из верхнего города. Людей тут почти не было. Попалась женщина, согнувшаяся под тяжестью коромысла с двумя здоровенными бадьями: за этой водой она ходила далеко наверх, к водозабонику, и её должно хватить на пару дней. Можно и не мыться. Помоемся на чью-нибудь свадьбу — и на свои похороны. На неё налетел растрепанный бородач, выругался, потом, заметив воду, молча ударил по голове киркой и забрал коромысло. В соседнем переулке кого-то тузили. Дарин не понял, парень это или девушка. То, что потом жертву начали насиловать, не внесло ясности в вопрос. За штанину дёрнул вшивый старичок. У него не было глаза и обеих ног. От него разило мочой и брагой, которую гнали из плесени. Дарин снял с пальца кольцо. Серебро. Бросил дедушке. Тот кивнул, потом присмотрелся, и его око выпучилось, налилось кровью… Дарин зашагал прочь, быстрее. Едва не перешёл дорогу толпе работников. Уставшие, злые, чёрные как вечная ночь, они брели со смены, из глубин преисподней. В доме напротив кричал ребенок. Младенец. Он родился уродом. Ему не хватало воздуха. Он не мог дышать пылью. Его губы посинели. Его мать была пьяна и больна. Не видать ему рассвета.

Здесь вообще редко кто видит солнце. Тусклые огни освещают жизнь в бездне, и гадары более полагаются на слух, чем на зрение. Все ходят с кирками, молотами или палками.

Толпа рабочих врезалась в подвыпившую компанию старшинных сынков (эти иногда видели солнечный свет, иногда пили пиво и кое-когда мылись). Началась драка. Полетели зубы. Сынкам досталось. Никто их не разнимал, но шахтёров ждал суд и смерть на дне пропасти.

— Это всё вы устроили, — послышался знакомый насмешливый голос. — Вы, господа! Посмотри теперь, как тут счастливо живут люди!

Дарин обернулся.

Это говорил Дэор Хьёринсон. Северянин улыбался, держа за волосы…

Отсечённую голову Торунны!

Торунна произнесла чужим голосом:

— Ты! Воистину тот последний из людей, кто стоит перед запертой дверью, перед глазами дракона, что не ведает сна. Огонь слишком горяч, жжёт ладонь, а если сжать кулак — тьма слишком страшна. Бьёт барабан, трубит рог, ибо начинается длинный бег, и никто не скажет, есть ли ему конец…

Сын конунга зарычал, как пёс, и бросился на врага. Тот легко ушёл, выбросил "добычу" и сильно пнул Дарина под зад. Дарин пролетел пару шагов и пробил головой стену. И вывалился посреди побоища.

Цверги-кирлинги дрались с собратьями. Жестоко, страшно, дико. Дарин махал тростью вслепую, ибо битва вершилась ночью. Он заметил Борина, что шёл сквозь ряды дикарей, разя мечом и произнося висы. С другой стороны шагал Дэор, убивая всех молча.

А Дарин выбросил трость и стал на колени. Цверги, дверги — верно, правы те, кто говорит, будто это одно и то же. Его соплеменники жили как дикари. И ничего нельзя было с этим сделать. Ничего.

— Встань!

Дарин удивился тишине. Дэор стоял рядом, обнажив меч. Остров со всех сторон окружал туман. У берега качалась лодка. В неё должен войти только один.

— Хольмганг, — северянин помог Дарину встать, протянул ему клинок Фарина. — Поединок, сын конунга. Ты ныне готов к нему. Бейся со мной, Дарин Фундинсон. Или умри.

Они успели обменяться несколькими ударами, прежде чем Дарин вскочил на лодку и оттолкнулся от берега. С острова слышался смех Дэора:

— Эта ладья ведет в Нибельхейм, глупый королевич! В Страну Мёртвых, где ты будешь невольником, жалким, грязным рабом! Прощай, сын конунга! Прощай!..


* * *

Дракон закрыл третье око и вновь воздел голову.

Дарин стоял и слушал, как свищет ветер в его пустом сердце.

— Убей меня, — произнёс он наконец, — ты победил.

Дракон безмолвствовал, точно идол бога, который глух и бессилен.

Или которого нет.

— Это ведь ты заплатил сварфам, чтобы они подняли рудничную грязь на восстание. Те знамёна — их надо долго изготовлять. Их оружие, доспехи, выучка… Тот же таран… Неужто нельзя было уничтожить только нас, Фарингов? Зачем ты погубил весь Ратангар? Эти… недолюди… перестанут работать, всё разграбят, прииски засыплет пылью… А потом те же сварфы приберут к рукам залежи золота — и будут сами их разрабатывать. Они не погнушаются чёрной работы…

— Не плачь, прекрасная дева, — сочувственно молвил дракон, — храбрые витязи перебили разбойников. Кстати, если ты вернёшься сейчас туда, то станешь ярлом. Ведь ты — последний из Фарингов.

— А я вернусь? — поднял пустые глаза Дарин.

— О да! — воскликнул дракон. — С кладом и змеиной головой в мешке! Правда, для этого тебе придется шагнуть через моё мёртвое тело. А оно мне дорого живым.

— Значит, живым ты меня не отпустишь?

— Это ведь ты вызвал меня на бой, не так ли? — пыхнул дымом змей. — Давай, умри же гордо, как подобает потомку отважных вождей!

Дарин молча опустил голову. Его пальцы разжались, и трость звякнула об пол.

— Значит, умрёшь как ниддинг, — вздохнул Хранитель Лоддир.

Дарин повернулся и выбежал из храма во тьму.

Четыре идола безмолвно провожали беглеца холодными надменными очами.


Сага об Асклинге сыне Сульда

Смерть и солнце

Асклинг шёл по замку. Шёл один. Впрочем, к одиночеству он привык. Он был изгоем — и в Белогорье, когда служил мастеру Тидреку идолом, и в Альвинмарке, где был проводником-следопытом. Правда, его услугами пользовались редко. Да и местные обитатели не слишком его жаловали. Ходячая говорящая бочка — это неправильно. Пока не задумаешься: а почему это бочка ожила? Зачем ей на лице вырезали руны? Асклинг не слишком много говорил о том. Потому ему не доверяли.

Однако звери и птицы, деревья и травы Альвинмарка уважали Асклинга, и для него это было главным. До того мига, пока он не оказался между смертью и солнцем.


* * *

Асклинг стоял, обхватив молодой ясень, и думы его блуждали далеко. День выдался погожий, светлый и теплый, весело щебетали птицы, а в траве шуршали ящерки. Весна была в разгаре, и лес радовался жизни, подставляя сочную листву ласковым улыбкам солнца. Асклинг думал о Великом Древе и о своей прошлой жизни.

Он был таким же молодым ясенем, как и этот. Он помнил, каково это — сбрасывать листву, засыпая на зиму. Помнил вкус грунтовых вод, сладких и холодных, помнил приятную щекотку, когда появлялись почки и распускались ростки. Помнил мурашек, устроивших под его корнями городок. Помнил птиц…

— Ляп! — на голову шлепнулся помёт. Асклинг задрал голову и сердито уставился на сороку, у которой на шее блестел золотой амулет-листок. Сороку эту звали Муирхенн, и, судя по наглому поведению, она в прошлом была богиней войны.

— Тебе чего? — спросил следопыт.

— Ррработа! — каркнула птица, усаживаясь на ветку. — На грранице тебя ждут.

— Кто? Когда?

— Сррочно! Тррое! — ответила птица и принялась чистить перья.

— Откуда? — допытывался Асклинг.

— От веррвольфа! — раздраженно бросила сорока. — Дуррак!

— Ты это мне? — Асклинг наклонился за камнем.

— Радек! Рррадек дуррак! Прроклятый недорросток!

"С ума сошла подруга", — подумал Асклинг.


* * *

Нанимателей было трое. Они ждали на пограничной заставе, между Лагендейлом и Ун-Махой, где и положено. Судя по их одежде и усталым лицам, путешествуют они долго, и странствия эти им нравятся меньше, чем ожидалось.

Две девушки и парень.

— Радек Гальтивис, к твоим услугам, — представился парень.

— Асклинг сын Сульда, к услугам твоим и твоих спутниц.

Едва не сказал "прекрасных спутниц", но взглянул мельком на одну из девушек. И подумал, что "прекрасная" — это жестокая насмешка.

— Йоанна и Данна, дочери Мрэшка из Белого Поля, — представил Радек спутниц.

Услышав имя "Данна", девушка поклонилась. Вторая же захихикала, с очень глупым видом. Асклинг удивился: они были и похожи, и непохожи! Высокие и пригожие, стройные, но не костлявые, загорелые и светловолосые, даже косы одинаковой длины, обе сероглазые и чем-то неуловимо похожие на лисят. Однако Йоанна вела себя как безумная: корчила рожи, скалилась, хихикала. Или, затихнув, пускала слюни, кусала пальцы и что-то шептала. Глаза её были пусты, в них стоял туман вечности, а из-под загара выступали лиловые, багровые и чёрные пятна, похожие на синяки. Но Асклинг чувствовал, что девушка не просто безумна, а пятна — не синяки. Вот у Данны под глазами — синяки.

Верно, не часто доводится ей спать вдосталь…

Радек так же был итленом, как и девушки, судя по сочной черно-красной вышивке на вороте и груди сорочки. Ростом Радек был едва выше самого Асклинга, острое, скуластое лицо говорило в пользу его итленского родства. А серьга в ухе, переломанный нос с горбинкой и длинные усы в купе с русым чубом, свисавшим на лицо, явно указывали на воинское ремесло Радека.

— За сколько проведёшь нас, Асклинг? — спросил он на Алмисе, наречии срединных земель.

— Смотря куда.

— До столицы.

— До столицы вы дойдёте сами, — Асклинг указал на протоптанную тропу. — Идите по этой дороге, там дальше будут стрелки, не заплутаете.

— Тогда идем, Данна, — Радек кивнул Асклингу, — спасибо, господин.

Но не успел он и шагу сделать, как землю у его ног вспахала стрела.

Из-за дерева-вышки вышел сид Келлетен, старший страж этого участка границы.

— Они останутся, — страж вглядывался в лес.

— Почему? — не понял Асклинг.

— Да, почему?! — нахмурился Радек.

— Не трудно сказать. Во-первых, о них спрашивал некий охотник за головами у внешней границы. Во-вторых, в окрестностях Ун-Махи завелись скаттах. В третьих, скаттах видели уже здесь, возле Гланнлаген, а трое стражей мертвы. В четвертых… Эльк! Эльк, сукин сын, ко мне!

— Не надо… — пролепетала Данна, выйдя вперед, — пожалуйста, не надо…

— Не бойтесь, — попытался успокоить её Асклинг, — Эльк умница, он добрый и не кусает людей.

Данна тихонько застонала. Её сестра захихикала. Радек вздохнул.

Громадный серый пёс с белым пятном на груди выбежал из кустов. Увидев Асклинга, радостно замахал хвостом.

— Смотри, Эльк, — Келлетен указал на Йоанну, — нюхай…

Пёс потянул воздух и настороженно вскинул уши торчком. Понюхал ещё. И зашёлся хриплым лаем, бросаясь на сумасшедшую. Сестра закрыла её своим телом, и пёс отпрянул, ибо не трогал добрых людей. Теперь он стоял на месте и рычал.

— Ты верно сказал, проводник, — заметил сид, — Эльк умница и не кусает… людей. А вот тебе моя пятая причина, — он подошёл к девушкам, бережно взял юродивую за руку и отвел из тени на солнце. И резко повернул её лицом к светилу, прокричал звонко и страшно:

— СМЕРТЬ И СОЛНЦЕ!

Яркая вспышка озарила поляну. Йоанна с диким криком кинулась в кусты, закрывая лицо руками. Эльк бросился было на неё, но Келлетен осадил его взмахом руки.

В воздухе отчетливо пахло горелым.

Данна склонилась над сестрой, шептала что-то, успокаивала, а Радек повернулся к стражу и произнес звенящим от ярости голосом:

— Ты едва не убил её, мразь. Ты едва её не убил…

— Мне следовало сделать то, о чем ты говоришь, уже давно, — любуясь игрой света и тени в кроне тополя, ответил сид, — ибо в филидине Гланнлаген об этом есть чёткое правило. Если скаттах появляется без сопровождения друида, то его следует незамедлительно уничтожить либо выслать за пределы королевства. Таков закон. Ты друид, Радек Гальтивис? Или, может, Данна Мрэшке — друид?

— А сволочные тут у вас законы, — проворчал Радек на родном языке.

— Так мы ждём друида? — спросил Асклинг. — За ним уже послали?

— Нет, мы ждем судью-филида, и за ним ещё не посылали.

— Изумииительно, — с досадой протянул Асклинг, — теперь до осени будем торчать… Слушай, Келлетен, — воскликнул вдруг следопыт, — отпусти их под мою ответственность! Скажешь, я повёл их к друидам, на судилище.

— Но ты же не в Круг их поведёшь, не так ли? — спросил сид.

— Если возникнет необходимость… — Асклинг понимал, что нет смысла лгать стражу, но и выдавать путников тоже не хотел.

— Ладно, — неожиданно легко согласился Келлетен, — в конце концов, я знаю, куда они следуют, и знаю, что им там помогут. И если они держали эту… деву… до сих пор, то подержат ещё недолго.

— Спасибо, Келлетен, — воскликнул Асклинг, — надеюсь, я смогу тебя отблагодарить, — затем обратился к путникам, — идёмте, господа! Пока, Эльк!

Пёс глухо зарычал, провожая Йоанну свирепым взглядом.


* * *

— Если я чем-то не устраиваю вас как проводник, прошу сказать мне о том сразу.

Они отошли на лигу от границы, и в случае чего можно быстро вернуться.

— Нам сказали, что всех остальных уже наняли, — буркнул Радек.

— Я всё же надеюсь, что мы подружимся, — заметил Асклинг. Он видел, что девушка больна, и мало кто может излечить ту болезнь, и хотел привести её к цели пути, несмотря ни на что.

— Там, откуда я родом, людей, которые дружат с бочкой, зовут пьяницами, — сообщила Данна, — однако ныне нам друзья нужнее врагов, — и улыбнулась. Асклинг подумал, что она еще совсем ребенок, уставший, смертельно уставший…

— Хорошо, — Радек положил руку Асклингу на плечо, и тот подумал, что этой руки хватит, чтобы пробить его ясеневые рейки, — мне видится, что ты, Аск, неглуп и не бессердечен. Однако я не привык доверять сосуду для браги, за что меня прозвали Радек Стёклышко. И кроме того, я сильно зол на стража — наверно, не надо говорить, за что?

— Так куда путь держите? Не в столицу же? — Асклинг не хотел обсуждать законы Гланнлаген.

— Нет, не в столицу, — сказала Данна глухо, — к Локлин эйм Дуврос.


* * *

В изложении Данны, их история случилась так.

Йоанна влюбилась в ученика сельского колдуна. Любил ли он её — ведомо лишь богам. Они выглядели парой со стороны, ходили, держась за руки, плясали на вечерницах, целовались и любились на вспаханной земле. Но, видно, сердце ученика чародея принадлежало не миру живых, но Нижнему миру, где спят мертвецы. Правду говорят, что у колдунов по два сердца: одно бьётся для людей, другое — для духов, предков и чудищ. Однажды сердце для людей остановилось в груди юного ученика.

…Она не смогла отказать ему, ибо девичье сердце стало мягким воском. Не кому было предупредить молодую Янну, как её звали домашние, ибо мать умерла, отец же полагал, будто чародей — завидный жених. Сестру же Янна не слышала, не ставила ни во что, как это порой случается с юными, вкусившими от Древа познания. Янна слишком поздно заметила холод ладоней милого, сжимавших её сердце…

Они стояли на древнем кургане и смотрели в бездну. Они выкликали имена духов и начал, и проливали свою кровь в щербатую чашу, под ущербной луной… И тогда — внезапно, как гибель — луна стала полной, кровавой, и налетел из степи чёрный ветер, отнимающий разум, и бездна откликнулась на зов. Да, дети смотрели в могилу — но и могила глядела в них, хоть они и не ведали о том.

Впрочем, незнание не освобождает от ночных кошмаров.

И кошмары пришли. Ночью тени входили в её сны, их прикосновения обжигали холодом, горький дым стлался по земле, и бродили в тумане больные, храпящие лошади. И ночь стала временем ужаса. А день — порой тоски и безразличия. Янна уже не разговаривала с людьми, не здоровалась, никого не узнавала. Куры и гуси, овцы и козы в страхе бежали от неё, собаки неистово лаяли, а кошки шипели, оскалившись. Солнце оставляло на её коже ожоги, солнце слепило её, ибо ненавидело, и Янна в страхе пряталась от света, и её глаза привыкли видеть тьму…

Однажды произошло нечто, после чего им пришлось бежать.

Вдвоем они обошли всю долину Итлен-реки. Им повстречался Радек, вольный стрелок из Воллингена, и Вульк-чародей. Это Вульк направил их в Лагендейл, и дал талисман — золотую фигурку птицы на цепочке. Советовал показать, когда прибудут к Лок-на-Дуврос.

К Роднику Древа Мудрости.

Ибо знание без мудрости немногого стоит.


* * *

Дувросом звалась волшебная яблоня, что росла недалеко от столицы Лагендейла, на берегу пруда, звавшегося Родником, ибо питал его родник в корнях Дувроса. Это место защищали чары друидов, так что все знали, как идти к Дувросу, но мало кто мог похвастать, что видел Древо Мудрости своими глазами.

Вульк сказал, что Йоанне надо совершить омовение в водах родника. Тогда её разорванная душа вновь обретёт единство.

Однако следовало спешить, ибо их преследовали.

Крестьяне наняли вольга — охотника за головами, чтобы он выследил и убил Янну. Вольги — потомки легендарного Вольгаста, Волка-чародея, — были воинским братством. Три ветви их было тогда: межевые витязи, охранявшие заставы на Болотищах, стрелки Воллингена, воевавшие против всех понемногу, принимавшие в свои ряды почти кого угодно, и собственно охотники. Эти странствовали по миру в поисках работы для мечей, раз в год, зимой, собираясь в своей цитадели на острове Лёссе.

Как раз такой их и преследовал.

Но был ещё один, вызванный из древней каменной могилы. В ту самую ночь, когда горе-чародеи поплатились за любопытство. Мертвец убил парня простым касанием, и тот сошёл в небытие счастливым. Йоанна тоже хотела умереть так — но и боялась. Старый колдун отогнал мертвеца от села, но Янна его притягивала, ибо желала небытия.

Всё это путники рассказывали Асклингу долгой дорогой, а тот поведал им свою историю. Они и правда вроде как подружились. Янна иногда выныривала из безумия, обычно на рассвете или на закате. И выглядела веселой бойкой девчонкой. А вот по ночам её связывали и заставляли смотреть на пламя.

Ведь скаттах, тень, боится пламени.


* * *

Их настигли ночью, совсем недалеко от Дувроса.

По ночам дежурил Асклинг, предоставляя путникам отсыпаться. Ему, как бочке, сон не требовался. В ту ночь он сидел и смотрел на огонь, думая о том, как славно быть таким вот маленьким огоньком, как весело, должно быть, прыгать с одного прутика на другой, вместе с дюжинами таких же крохотных озорников…

Раздался свист, потом — стук. Асклинг заметил, что рядом с глазом у него из головы торчит стрела. Он закричал, одновременно перекатываясь к связанной Йоанне и закрывая от следующих стрел.

Радек тут же вскочил и выпустил во мрак стрелу.

— Бегите! — приказал он. — Аск, выводи их!

— А договориться с ним нельзя? — спросил Асклинг.

— Договориться с волком, идущим по следу?! — усмехнулся Радек. — Бегите!

— А ты? — голос Данны дрогнул.

— Я — последний.

На миг Асклингу показалось, что в серых глазах Данны сверкнули слёзы.

Янне разрезали верёвку на ногах, и девушки, пригнувшись, скрылись в зарослях. Асклинг бежал за ними, указывая путь и прикрывая от свистящей смерти. В его спине сидели четыре стрелы, вызывая противный зуд, когда кусты захрустели, ломаясь под копытами. Враг бросился наперерез.

— На землю! — крикнул Асклинг, и девушки упали, а над их головами пронеслись две стрелы. Ночь прорезало жалобно ржание, переходящее в хрип, и перед ними свалился всадник. Его конь бился в предсмертных судорогах, сокрушая копытами кустарник. Из его глаза торчала стрела Радека.

Всадник откатился назад, вскочил, выхватывая саблю, бросился к лежащей Янне, но Асклинг оттолкнул его, и сталь рухнула ему на шею. Человек упал бы с разрезанным горлом. Асклинг лишь сдавленно пискнул.

И ударил врага кулаком в пах.

В тот миг луна осветила его лицо. Морщины вокруг блестящих глаз, седые вислые усы, какой-то знак на бритом черепе — и ухмылка сухих губ. Очень похожая на холодную улыбку, что исказила серебряный лик луны.

И ответный удар.

Небольшая булава-пернач с гулом врезалась в голову Асклинга, обрушив на него водопад боли. И не вольг-охотник стоял ныне перед ним, но Тидрек Хильдарсон, и вся его ненависть, весь его страх, и горечь, и зависть — это было слишком для Асклинга. Руны, резанные на его лице, зажглись огнем, а взор почернел. Идол остался идолом, но не почтение дало ему жизнь и имя, а злоба. Несколько мгновений Асклинг видел перед собой лишь прутик, что выпал из костра. Пламя на кончике прута несмело ткнулось в ночь, отпрянуло, изогнулось, свернулось и угасло. Тысячи крошечных созданий света испустили вопль, горький от обиды за неоправданные надежды…

"Надежда, вера, любовь — о, это великие чудовища мира смертных!" — подумал следопыт.

Охотник не глядел на добычу: он отбивал саблей стрелы, которые посылал из темноты Радек. Одновременно он прорубался сквозь кусты к стрелку. Когда он отошёл и растворился во тьме, Данна вздохнула и твердо потребовала:

— Веди!

Асклинг повел. Подальше от этого страшного воина, убийцы с глазами полной луны. Второго такого удара он мог и не пережить. Они бежали втроём, а ветви хлестали их по щекам, деревья корнями подсекали ноги, кричали над головами совы, тявкали лисы… Данна падала, разбивая в кровь колени, и Йоанна валилась вместе с ней, начинала корчиться, извиваться, шипеть и орать. Трава вокруг неё жухла и рассыпалась пылью, но сестра не боялась прикасаться к безумной.

И они бежали дальше…

Пока Асклинг не понял, что не знает, куда идти.

— Как это — ты не знаешь?! — закричала Данна. — Ты следопыт или пустой бочонок?!

— Нас не пустят. Мы — чужие…

— Чужие? Даже ты?! — Данна не скрывала отчаяния.

— Особенно я. Ведь я проклят.

— Значит, это червивая яблоня может быть в двух шагах, а мы её не увидим? Так, да?!

Ей ответил далекий крик:

— Смерть и воля!

— Радек… — всхлипнула Данна. Не идти им рука об руку, не вести стрельцу красной девицы к алтарю, не тешиться им на ложе брачном, не нянчить младенцев. Доля поднесла полную чашу горького яда, но привкус его неуловимо сладок, словно запах мертвеца.

Асклинг молчал. Стрелок пал смертью храбрых. Слава героев во век не померкнет!

Но когда тот же клич исторг хриплым голосом охотник, Данна вскрикнула. И Асклинг ужаснулся догадке.

— Покажи амулет! — прошептал он. — Покажи птицу!

Данна не слышала. Она сломалась. Она кричала, заливалась слезами, давилась горем и страхом. Асклинг оказался меж двух безумных…

Тогда он снял сорвал с шеи Данны кулон и поднес его к небу со словами:

— Смотрите! Вы должны узнать! Впустите!..

Но кулон рассыпался в труху. Увидев это, Данна смолкла, упала на колени, закрыла лицо руками.

— Да пустите же! Друиды… твари! Гниды вы все поганые, а не друиды!

Призрачное сияние разлилось по земле. Над кустами появилась лошадиная голова с торчащей в глазу стрелой. Мёртвый конь охотника неслышно ступал сквозь заросли, грустно глядя в ночь.

За ним шли двое: Радек с длинным кинжалом и вольг с булавой. Они улыбались, будто их кожу стянули на затылках, а в глазницах не было глаз.

Вместо них — кровоточащие чёрные ямы…

Данна сидела, сжавшись в комочек, не разгибаясь.

Янна же улыбалась уродливо и пускала слюни. Мычала что-то, стараясь подняться. Крутила головой, выискивая кого-то взглядом во тьме…

…Он пришёл со свитой из трёх мертвецов и сонма теней. Великий вождь давно исчезнувшего народа, что кочевал верхом и на колесницах, на восток, вслед за солнцем. Не осталось от того народа ни памяти, ни имен, ни песен. Лишь курганы по всему Югу чернеют средь ковылей… Когда-то он вёл свой народ за солнцем. Теперь он вернулся: без памяти, без войска, без стремительной колесницы и тройки вороных… Его позвали из чёрного сна, его дерзко разбудили, ради забавы, проверить, выйдет иль нет?..

Вышло.

На беду многим.

Вождь в тусклых доспехах и некогда роскошном плаще шёл за своими жертвами. Он отведал крови, и запах вёл его лучше слуха и взора. Кривой меч, удобный для всадника, держал он костлявой рукой, и последний плод должен был пасть к его ногам, чтобы вернуть ему чёрный сон.

Асклинг пожалел, что он не осиновый. Говорят же, что мертвецы боятся осины…

Он беспомощно глядел, как глаза Йоанны наливаются алым свечением, как под диким взглядом верёвки на руках рассыпаются в пыль, как дева встает и шагает к вождю мертвецов.

"Глупая малышка… Что я могу сделать?!" — думал следопыт, опустив руки, не пытаясь ничего сделать. О, потом он возненавидел себя за это.

Ночь прорезал голос Данны:

— Аск, держи её! Хватай и беги!

Её голос был голосом заново откованной сабли. Асклинг, радуясь, подчинился. Данна же вышла вперед, подобная ладье в бушующем море, встала перед мертвецами и накинула на плечи большой цветастый платок.

Улыбнулась волчицей, страшной в своем горе.

И яркое сияние озарило лес.

На месте Данны ревел столб пламени. Огонь вмиг сожрал её одежду и кожу, продолжая лизать кости, пока она не обратилась во прах. Данна не успела даже вскрикнуть.

А через миг из яростно гудящего пламени выпорхнула дивная золотая птица, точь-в-точь как на сгинувшем амулете, только размером с орла. Вокруг неё змеились огненные языки, разбрасывая искры. От птицы шёл ослепительно яркий свет. Янна отшатнулась, прикрывая глаза, живые, серые и светящиеся!

— Ух ты! Какая жар-птица! — прошептала она восхищенно.

— Великие боги! — бормотал Асклинг. — Это же настоящий химинфъёльм, Небесный Огонь!

С яростным клёкотом птица обрушилась на вождя мертвецов. Тот не сопротивлялся. Просто откинул ржавую личину шлема и улыбнулся молодым, красивым лицом…

Он был счастлив, когда обратился в пепел вместе с доспехами.

Пламенный столб угас. В груде горячей золы лежала обнаженная Данна. Её волосы сгорели, её тело было изъедено ожогами, но она была жива.

Затем сестры исчезли, преодолев заграждающие чары.

Больше в этой жизни Асклинг их не видел.

С Корд'аэном он познакомился случайно. Тот пригласил Асклинга в поход, сам не до конца понимая, зачем. И Асклинг решил, что терять нечего. О, конечно, он ошибался…


* * *

Переход оборвался, и Асклинг влетел в маленький, ярко освещённый зал, наткнулся на столик с закусками и с грохотом его перевернул. И обнаружил, что над ним смеются.

Перед ним в роскошном кресле сидела девушка в ярко-зеленом платье и большой шляпе с перьями павлина. Края шляпы скрывали лицо. Асклинг узнал её.

— Извиняюсь, йомфру Герна, — он неловко поклонился, — я такой неуклюжий…

— Напротив, ты очень милый, чужеземец, — прощебетала Герна. — Идёшь на смерть, а думаешь о таких мелочах. Лишь герои могут позволить себе такое спокойствие.

— На… куда? — переспросил Асклинг. Он не хотел идти на смерть. Он хотел жить. Вопреки и назло всему.

— На смерть, — повторила Герна. — Об этом можно долго говорить, учёные люди напишут об этом не одну умную книгу, и много будет сломано копий в спорах, но… сущность одна — это просто смерть.

— Не понял. Что — это?

— Твое желание. Смотри.

В углах зала Асклинг заметил два алькова, завешенных шторами.

— Потешь мой слух, деревянный человечек, — промурлыкала Герна, — произнеси своё прошение.

Асклинг молчал. В сердце, которое не билось, закипала злость.

— Не упрямься! — в голосе скользнуло лезвие. — Проси, стань на колени, человечек! "В поле отдал я одежду мужам деревянным — стали с людьми они схожи", — смех летел, словно снег.

— Я хочу стать другим, — покорно вздохнул Асклинг, но на колени не стал.

— Другим? Каким другим? Зачем? А, так ты влюбился? Как мило…

— Я помню, — глухо проворчал зверь, сидящий глубоко на дне бочки, — как две девчонки, на вид чуть младше тебя, едва не погибли. Из-за меня. Они доверились мне. А я стоял, ровно хрен бараний на белую овечку, и смотрел. А они с ума сходили. А я смотрел, опустив руки… И ничего не мог сделать. Ничего!

Знаешь, почему?

Потому что прав был Тидрек.

Потому что мы — рабы. Слепые невольники. Амулет рассыпался тогда в моих руках, потому что я — изгой, урод, человек вне племени, братства, рода людского. Тварь из-за пределов вечной ночи. Корд объяснил мне. Объяснил, хоть и не хотел причинять боль. Он сказал, что любого из Верольд, из Альфум, из Двергар, даже отшельника или изгнанника, заклятие пропустило бы. Но оно не пропускает детей, рабов и чужаков, ибо все они бесправны. Какие права могут быть у говорящей бочки?..

Ты желаешь, чтобы я умолял тебя, Хранительница? О, ты жестока, юная Весна! Слушай же: я хочу стать кем угодно, только бы приняли.

— Ты невероятно дерзок, — покачала головой Герна. — Проси вежливо.

— Пожалуйста, — Асклинг стал на одно колено, — сделай так, чтобы приняли… или убей.

— Убью. Иначе не получится.

И добавила торжественно:

— Благодарю — твой огонь яркий, Асклинг сын Сульда.

Затем отодвинула занавески над альковами.

В одном из них лежал дверг, похожий на Гельмира Златобородого, но ещё больше — на самого Асклинга. Лицо моложе, брюхо меньше, да и ростом чуть выше. От уха до подбородка — шрам.

— Да. Нечто вроде того, — кивнул Асклинг.

В другом лежал Тидрек. Он спал.

— А этот тут при чём?

Герна протянула ему серп на длинной ручке.

— Ты хочешь родиться заново? Тогда пролей кровь. Кровь нужна для рождения. Убей Тидрека — и получишь кровь, что перенесет твой дух в это тело. Рождение — это смерть.

— Какая чушь, — хмыкнул Асклинг, не решаясь взять серп.

— Ты хочешь перерождения? Тогда пролей кровь, — настойчиво повторила Герна. — Нельзя родиться дважды, не умерев ни разу. Вспомни, как тебя сотворили из ясеня. Ты ведь умер тогда. Ясень умер.

— Умер, — следопыт принял оружие, повертел в руках, — но почему именно Тидрек?

Вместо ответа Герна сняла шляпу.

— Он заслужил смерть, — промолвило зеркало на месте лица.

Асклинг таял в глубинах зеркала…


* * *

Выл ветер во мраке ночного леса, ухал филин, вторя ветру, выла маленькая, но злая булава, с размаху падая на голову. Серебряный лик луны ослепительно ярко скалился сквозь кроны, и столь же яркой была молния боли, что пронзила его душу. Годы огненной рекой текли сквозь него, заставляя корчиться.

Лицо Тидрека, искаженное злобой, перекошенное яростью, лютая пляска огня…

…Он бежал по переходам Девятого Замка. Лунный свет пересекал путь. Луна светила, когда мастер вырезал руны на его лице, и она же сияла, когда он опустил руки, чтобы признать поражение. Луна смеялась над ним. Огненная ведьма смеялась над ним.

— Умри, ибо тебе нет места! — пламя с её пальцев ударило, и Асклинг обратился в факел. Охваченный огнём, он бежал дальше, крича от боли, пока не выпал через дыру в полу. Выпал в снег. Дым мешался с туманом. На него смотрела красивая, пустая, холодная возлюбленная Тидрека. Асклинг уже не помнил её имени. Огонь почти его сжёг, и не было волшебной маски…

— Если я дам тебе маску — ты убьёшь Тидрека Хильдарсона? — спросила она. — Пожалуйста, убей его. Он мне надоел. Он должен уйти. А ты живи.

— Где тот цветок, что был на твоей шее?

— Вот он, — указала рукой на бесконечную долину, усеянную цветами. Асклинг наклонился и сорвал эдельвейс.

— Не нужна мне маска, — он раскрыл живые лепестки и отдал цветок ветру. — А ты исчезни, ибо помощь твоя слишком дорога для меня, и нечем за неё уплатить.

Свет померк. Асклинг оказался перед дверью в Девятом Замке. Оттуда отчетливо слышался визг ножовки и странный чавкающий звук.

В комнате, за столе, лежал Гельмир Златобородый. На нем верхом сидел Тидрек и распиливал его ещё живое тело. Руки его были красными по локоть, красные ошметки висели в бороде, безумные, слепые глаза глядели в никуда.

— Что такое, Гельмир? Тебе больно, о величайший из мастеров? — приговаривал он весело. — Больно? А мне не больно? Мне очень весело, да? Сейчас я разрежу твое сердце пополам, и спрячу в двух разных сосудах, и ты обретешь бессмертие… Легенды врут, песни врут, и только я знаю, как всё было на самом деле…

Асклинг закричал. Сумасшедший Тидрек распиливал его самого. Он тоже кричал. Он — мастер. Но дает ли мастерство право распиливать на куски наставников?..

Изломанный, распиленный, сожжённый, Асклинг потянулся прочь от всего этого ужаса, обратно во тьму переходов. Едва дотащился до ближайшей двери. И выпал в лунную ночь.

Он разрывал мясо на куски. Он крушил шейные позвонки. Он требовал жертв. Ибо не важно, лгут ли песни и саги, не важно спустя столетия, как оно было на самом деле. Герой из легенды — это вовсе не тот герой, что на самом деле. И он ничуть не хуже того, живого…

…На Юге есть пословица: "Месть подобна вину. Она должна быть холодной. Должна настояться, выдержаться долгие годы, ибо лишь тогда она обретёт вкус".

Тидрек лежал перед Асклингом. Беззащитный. Асклинг возблагодарил богов, в которых плохо верил. Занеся серп, почувствовал вкус вина четырёхлетней выдержки…

— Твоё здоровье, мастер.

Из зеркала выплыло новое лицо. Милое. Похожее на хитрую лисью мордашку. Изуродованное сине-чёрными пятнами. Алыми угольями голода в глазницах. Клыками. Слюной и пеной на бледных устах…

Драугр, упырь, кру-а-скаттах, — смерть возвращалась в бездну. Она шла по трупам, как и положено. Тянула за собой всех вокруг. Умирали травы и цветы, сохли, рассыпались в пыль. Дёргались в судорогах ящерки, мышки и ночные птицы, трепетали крыльями умирающие мотыльки. Упырь полз к своей сестре, дрожащей в ужасе. Упырь хотел тепла и покоя, а ключом была чужая кровь. Для красноглазой тени — только так.

— Зачем ты мне это показываешь? — Асклинг застыл, занеся серп над головой. Замер, не отрываясь от ртутного лица Хранительницы. — Я разве — кровожадный мертвец?

А разве нет? Тебя ведь тоже не пропустили к Роднику? Пей кровь, пили живую плоть…

" — Ты! — указала на Асклинга. — Меж двух костров, меж двух огней прогоняют скот в самую короткую ночь в году, дабы очистить от скверны. Огни горят ярко, лущится краска, и тлеет светлый ясень. Лей кровь в золотую чашу, пей кровь из золотой чаши, выхватывай из огня кипящее золото и берегись ветра жизни и смерти!

— Я запомню, — молвил Асклинг".

Да, он запомнил. И вот теперь, между смертью и солнцем, предсказание вернулось.

— Лучше не быть вовсе, чем быть кровососом… Лучше сгореть!

Яркий платок вспыхнул на плечах Данны. Пламя отваги, что превыше отчаяния, расцвело в глазах. Золотой Феникс, что живёт в огне и умирает, становясь пеплом, а потом возрождается из праха на погибель врагам.

Золотое Солнце, что гибнет на закате, и воскресает на восходе, в огне и крови.

И, позже, обнажённое девичье тело, покрытое волдырями и ожогами.

Труп?

Быть может.

Но — возродится ли из него птица живой души?

Есть надежда.

"Надежда — это чудовище".

— Я и есть чудовище, — шепчут деревянные губы.

Огни горят ярко. Тлеет светлый ясень. А кровь из золотой чаши ты будешь пить свою.

Асклинг подошёл к своему телу из плоти и крови. Коснулся золотой бороды. Поддел веко, изучая плавающий в небытии глаз. Отвернул полу кафтана, расстегнул рубаху, обнажил торс.

— Люди станут петь о смерти и о солнце, — проговорил он тихо, — и кто-то захочет быть солнцем, а кто-то — смертью. Я не знаю, кто из них прав, и надо ли думать о том. Но, как бы там ни было, химинфъёльм мне ближе, чем драугр.

Серп пронзил сердце лежащего дверга. Брызнула кровь, похожая на вишнёвый сок. Сердце забилось в судорогах, зашлось в беззвучном крике, охваченное огнём и болью, дёрнулось… и пошло. Как механизм работы сольфов. Мерно и ровно.

Несмотря на серп, вонзённый в сердце.


* * *

Асклинг был один.

Один на один.

С ужаснейшим из чудовищ девяти миров.

Он стоял на чёрном, осыпающемся мосту, в тумане, в сердце тьмы. За его плечами стояла, ухмыляясь, обожжённая дева. Когда-то её звали Данна. Когда-то это слово значило "надежда".


* * *

Не видел Асклинг, как Хранительница Герна удовлетворённо кивнула и улыбнулась.


Сага о Тидреке сыне Хильда

Огненное чрево мира

Тидрек наткнулся на закрытую дверь в конце прохода. Постучал тростью.

— Открыто, — послышался женский голос.

И сердце ювелира ёкнуло, ибо до боли, до страшной подсердечной боли знакомый голос послышался из-за двери. Тидрек не радовался такому сходству, хотя и смертельно хотел видеть Тиримо. Пожалел, что уничтожил маску.

Он вошёл, осторожно прикрыв за собой дверь.

Белый свет, чистый, мертвенно-чистый, ударил в глаза. Впереди был пустой прямоугольный зал, что оканчивался громадным, во всю стену, дольменом, выходящим наружу, в мир. Свет бил оттуда.

Однако сияние померкло.

Посреди зала, облачённая в зелень весны, застыла Тиримо Тейпелайне. Ласточка Розы Мааре.

Тидрек закрыл глаза.


* * *

Она была прекрасна — картина, выложенная цветной мозаикой на стене дворца. Великое древо простиралось от земли до неба, птицы вили гнёзда в кроне, переходящей в облака, олени и единороги паслись под сенью, зелёные и алые змеи сплетались с корнями, а вокруг бурлило пенное море, с айсбергом на севере, русалкой на юге, нарвалом, высунувшим рог из волн, на востоке, и кракеном — на западе. Цвета и линии неторопливо перетекали друг в друга, и трудно было сказать, где кончается один образ и начинается другой. Тидрек стоял, поражённый, и не мог отвести глаз от красоты. Кусты с золотыми листьями обрамляли стену. Чем дольше Тидрек смотрел на мозаику, тем сильнее ему казалось, что Древо необычайно похоже на женщину…

…Он был на Альстее — на Лаастенмаа, как звали остров его жители — уже два месяца. Будучи гостем Калластэна, жил в его покоях. Тот навещал его, показывал остров, знакомил с мастерами ювелирного дела, да и многих иных ремесел, учил понемногу языку Кейваль, на котором говорили Белые альвы. Однако ни о себе, ни о своём народе почти ничего не говорил, а когда Тидрек спрашивал — отвечал неохотно, несложно и немного. Это, конечно, раздражало, но не настолько, чтобы омрачить красоту Лаастенмаа, его леса и холмы, песчаные откосы на берегах юга и гранитные кряжи севера, и вересковые пустоши, и города, что вырастали из самой природы, словно её продолжение…

Шорох, смех… Тидрек обернулся, пряча голову под капюшон. За кустами шли, улыбаясь и щебеча, молодые люди, судя по одежде — потомки благородных родов. Девушки, юноши, счастливые и беззаботные, стройные, белоликие, но Тидреку чудился в их смехе шелест лезвий, а под юными лицами могли скрываться седые века. Достаточно заглянуть им в глаза, чтобы небо поменяло цвет, а ветер исполнился незнакомых запахов.

Они остановились, на миг замолкли, и один что-то договорил, а затем все захохотали. Чья-то шутка удалась. Девушка в тёмно-зеленом отняла от лица веер, её волосы струились по ветру, а глаза сияли, точно осколки льда. Тидрек склонил голову набок, он не заметил, что улыбка нежности тронула его губы. Он тонул в её глазах, прекрасных, как целый мир, и таких же холодных. Когда компания пошла дальше, дева скользнула взглядом по фигурке в жёлтом плаще.

И вновь спрятали лицо за веером.


* * *

— Кто это была? — допытывался он позже у Калластэна.

— Это Ласточка. Тиримо Тейпелайне. Она высокого рода.

Тидрек опустил голову. Конечно, глупо было ждать чего-то иного. Любоваться со стороны, как прекрасной статуей…

— Я мог бы вас познакомить, коль таково твоё желание.

Яркие, несбыточные видения пронеслись перед взором. На миг перестало хватать воздуха. Нет, так не бывает. Нельзя остаться для неё бородатым карликом из подземелья…

— Мне нужна мастерская и по меньшей мере месяц на работу.

Калластэн улыбнулся. Он тоже знал сагу о Хёгни сыне Альвара, равно как и песню об Утхере Драконе, что с помощью волшебной личины соблазнил хозяйку замка Таннегаэль. И он знал, что об их любви он станет петь века спустя. А боль не имела значения.


* * *

— Самое драгоценное, самое чистое в мире золото — это золото осенних листьев. Ты не находишь, Айвэ? — спросила сероглазая красавица служанку, которая расчесывала её бесподобные золотые волосы роскошным гребнем из моржового зуба.

Черноволосая Айвэ ничего не ответила. Её ответ, слова слуги, ничего не значил. Кроме того, она не любила осень. Она любила весну.

— Однако же, немногословна ты, милая Айвэ, — прощебетала Ласточка. И крикнула:

— Калластэн!

Тот возник незамедлительно — как всегда, в клетчатом коричневом плаще и белом шарфе, с арфой, украшенной белым буревестником, через плечо. Он согнулся в шутовском поклоне, рассыпав чёрную золу волос.

— Приветствую тебя, моя повелительница! — звонко произнес он.

— Я, кажется, просила тебя не делать так, — лёгкое недовольство скользнуло в её голосе, — впрочем, ты неисправим, мой менестрель.

— Желаешь послушать песню? — спросил Калластэн, заранее зная ответ.

— Нет, милый брат. Мне угодно иное. Говорят, мастер-дверг прибыл сюда.

— Многие прибывают на Лаастенмаа…

— Перестань! — кошкой мелькнуло раздражение. — Я хочу, чтобы ты нас познакомил. Представь мне этого мастера-ювелира. Я недавно гуляла по саду, и его взор задел меня. Он полон огня.

— Это не получится раньше, чем через месяц. Поверь, лучше подождать, потом будет слаще…

Железо, уставшее от крови, было в глазах Ласточки.

— Месяц, брат, и ни мгновением больше!

— Мы ждём веками, — прошептал Калластэн и удалился.

Тиримо оттолкнула служанку, выбросила прочь гребень и сама бросилась прочь. Айвэ плакала, глядя вослед безумной госпоже.

Остров таял в подступающем тумане сновидений.


* * *

— Куда ты ведёшь меня? Что там, наверху? — спрашивал Тидрек.

— На вершину наслаждения, сын Хильда. На вершину Розы Мааре!

У Тидрека закружилась голова — от высоты, от цветочных ароматов, от красоты этого места, а еще — от предвкушения того удовольствия, что было обещано. За дверью, изукрашенной червонным золотом, он ожидал увидеть статую, цветник, дерево, картину, витраж… Но чего он совершенно не ожидал, так это…

…птицы — дюжина разноцветных пичужек выпорхнула в лицо ювелиру, едва Калластэн раскрыл перед ним дверь. Дверг сдержал крепкое словцо. Тидрек оказался в огромном хрустальном шаре. Пол выстелен малиновыми коврами. Стены излучали нежное сияние. А в середине зала стоял престол. Увидев его, Тидрек не поверил своим глазам: тот был целиком вырублен из молодого рубина!

Но ювелир тут же забыл обо всем на свете, когда заметил её.

Облаченная в нежное зелёное платье со множеством вырезов, она утопала в своем роскошном престоле, в своей розе, столь же прекрасна, как и тот дворец. Золотистые волосы, украшенные тончайшей платиновой сеточкой, свободно проливались солнечным светом, прямые, точно лучи. Белые розы, приколотые к изумрудному платью, казалось, источают восхитительный аромат. Она потягивала янтарный напиток из бокала, отрешенно любуясь переливами света в его стенках.

Тидрек не мог поверить, что Калластэн исполнит обещание. Он думал, это была шутка. Но возблагодарил богов — и быстро натянул маску. Лицо обожгло, Тидрек едва не вскрикнул. И в следующий миг — преображенный, высокий, холодно-красивый — шагнул в зал.

Заметив гостя, она неторопливо отложила бокал и поднялась, приветствуя гостя.

— Мастер Тидрек, — произнес Калластэн, улыбаясь, — счастлив представить тебе еще одно сокровище острова Лаастенмаа. Владычица Розы Мааре, Тиримо Тейпелайни. Госпожа Тиримо, — обратился к деве, — это…

— Тидрек сын Хильда, — низко поклонился гость, решительно прерывая Калластэна, — к услугам твоим и всего твоего рода, прекрасная госпожа.

— Радость иметь такого слугу, о благородный сын Хильда, — улыбка расцвела подснежником.

И Тидрек пожалел, что их разделяет по меньшей мере пятнадцать шагов — иначе он нежно припал бы к её тонкой и длинной кольцеукрашенной ладони… И это не выглядело бы нелепостью, как если бы он оставался всё тем же бородатым карликом!

— Я оставляю вас, — Калластэн отвесил очередной шутовской поклон и исчез за дверью.

Между тем Тиримо подошла к Тидреку и протянула руку. Тот несколько замешкался, чувствуя, как жар заливает лицо, однако коснулся устами точёных пальцев — легонько, точно сел мотылёк… Она улыбнулась и указала на кресло. Сама села напротив. Их разделял стеклянный столик, уставленный угощениями.

А также — неловкое безмолвие, сковавшее язык дверга, связавшее его узлом.

Тиримо нарушила молчание первая. Тидрек был благодарен ей за это.

— Как тебе наш остров, мастер? И что ты ищешь здесь?

— Он прекрасен. И воистину достоин такого сокровища, как Тиримо Тейпелайне. И, кажется, сегодня я нашёл то, что искал.

Она засмеялась, и Тидрек обрадовался собственной наглости.

— Расскажи о своих странствиях, Тидрек, сын Хильда!

Он рассказывал. Он сверкал красноречием. Перед серыми глазами Тиримо вскипали восходы и закаты далёких стран, серебрились инеем заснеженные леса и горные вершины, ласкали слух птицы и волны… И не было ничего слаще, чем мечтательная улыбка Ласточки, словно вернувшейся в детство.

Вдруг её взор стал страшно пустым — словно бездонный колодец, словно душа убийцы. Она побледнела, точно пена морская. Её глаза закатились, а дыхание, казалось, пресеклось. Тиримо потеряла сознание, сползла с кресла на ковёр.

— Эй! — крикнул Тидрек. — Врача сюда! Тиримо плохо!

Но никто не ответил. Никого не было рядом. Верную Айвэ забрал Калластэн, а прочие были слишком далеко.

Тогда Тидрек сам бросился к ней.

Она ещё дышала — хоть и тяжело. На ум пришёл случай, когда одному двергу, едва не утонувшему в море, вдували дыхание рот в рот. Не зная, чем ещё помочь, Тидрек набрал побольше воздуха и припал к её устам.

И только когда их губы спеклись в сладчайшем поцелуе, Тидрек понял, что его провели.

И возрадовался в сердце своём…

…Здесь надобно сказать, что таковые игры вросли в их любовь, словно омела в дерево, и украли её со временем. Родичи поначалу неодобрительно смотрели на Тидрека, однако, когда убедились, что этот гость в маске — лишь красивая игрушка, перестали обращать на него внимание. Тидрек же, ослеплённый, не хотел ничего замечать и рад был служить своей госпоже. И так ещё много, много лет…


* * *

Позже он получил от неё письмо.


"Милый Тидрек, — писала Тиримо, — между нашими народами — бездна. Из этой бездны смотрят на нас те, кто никогда не смог бы понять и простить. Так больше длиться не может. Ты принёс великие жертвы, начиная от жгущей маски, и кончая чёрным сейдом. Поверь, дальше будет только хуже. Тебе не следует спускаться ниже, чем видят твои глаза, ибо во тьме подземелий есть чудовища, которые никогда не спят, никогда, милый. Мы из разных миров: ты принадлежишь горам и пещерам, я же — стране белого снега и сновидений, порою кошмарных. Забудь меня, как страшный сон, или помни, как сон прекрасный. Я выхожу замуж. А после мы отплываем. Ты слышал о том, что начинается великая война? Когда-то чёрный дракон уже разрушил города Лаастенмаа, и мы не переживём этого снова. Прощай, милый Тидрек. Не прошу меня простить, ибо не имею такого права. Прощай.

Эдельвейс я оставляю себе, чтобы помнить твоё лицо, а кинжал возвращаю. Прощай навсегда.


Твоя Ласточка".


Был способ, как пленить сердце Тиримо, и ведьма Аллиэ О'Кирелл взялась изготовить зелье на крови влюблённых, что надобно испить из Чёрной Чаши. Но Тидрек отверг обман. Слишком много лжи было разлито вокруг. Обман с маской обернулся болью, и кто знал, не предаст ли колдовское зелье?.. Да и не хотел Тидрек лгать любимой. Только не ей.

Тогда он решил уйти за виднокрай, в страну белых снегов и сновидений.

Для этого ему было необходимо взойти на костёр.


* * *

— Здравствуй, Тиримо, — Тидрек неуклюже поклонился, — боги, неужто и правда ты?..

— Почему это не могу быть я?

— Потому что тебя не может тут быть. Ты на своём острове…

— А мы по-твоему где? — раздражение мелькнуло в голосе. — В Девятом Замке, что ли?

Тидрек пожал плечами. Не было особой разницы, где и когда.

— Вы уходите?

— Уходим, — вздохнула Тиримо, подходя к громадному окну.

Он прошёл вслед за ней. Стал рядом, придерживаясь правой рукой за раму портала. Левая рука взметнулась вверх, чтобы по привычке обвить талию Тиримо. Тидрек одёрнулся в последний миг. В глазах возлюбленной бушевали железные волны, волны бескрайней равнины, морской пучины тысяч и тысяч слёз.

Кровавых слёз.

Сердце стучало молоточком, розы распускались в небе, колокольчики плясали вдалеке, и ласточки и чайки пели печальные песни. Хотелось ласкать тёплое золото волос, но между ними была холодная боль…

И Тидрек едва сдерживал крик, рвущий грудь.

Под ними, внизу, разлеглось море. Серое небо купалось в бескрайних водах. Лёгкие корабли, с птицами на носах, казалось, были неподвижны, словно не на волнах стояли, а на крепком льду. Меж кораблями и берегом сновали лодочки, перевозившие всякий хлам. На берегу стояли очереди с поклажей.

Тидреку на миг показалось, что он увидел, как арфист Калластэн помахал ему.

— Мы уходим… — прошептала златовласка.

— Почему? Почему, Тиримо?

— Я говорила в письме. Мы все отравлены. Мы все больны. Близится война, после которой все сны станут чёрно-белыми, серыми. Падут хрустальные башни Лаастенмаа, престольные залы будут разрушены, а единорогам отпилят рога и станут продавать в аптекарских лавках как средство от похмелья. Может, ты скажешь, что мы бежим, точно крысы с корабля, но… Мы уходим. Мы слишком задержались здесь.

— Коль скоро ты уйдёшь, я уйду с тобой, — прошептал Тидрек.

— Нельзя. Ты просто не пройдёшь. Ты — из Подземного Народа, — она даже не смотрела на него, — вы тоже скоро уйдёте в глубины гор и там окаменеете. Нет больше для нас места в девяти мирах. Туман не пропустит тебя…

— А если я больше не буду… человеком Подземного Народа?

— Ты… ты готов пойти на это?

— Я готов уже тысячу лет.

Тиримо обернулась и отошла от портала. Тидрек обернулся вслед за ней.

Теперь посреди зала стояла железная чаша на треноге.

А в чаше была бездна.

В чаше пылало огненное чрево мира.

В железном котле бушевало багровое пламя. Кузнечный горн, жерло вулкана, расплавленный крик… Воздух дрожал над чашей, от жара и страха. Воздух боялся стать частью этого варева. Но — становился, ибо пламя шумно и горячо дышало. Перед глазами дверга возникали разверстые пасти драконов, огнедышащие горы, гейзеры, тигли и горны, священные огни друидов…

И почему-то Чёрная Чаша Гельмира Златобородого.

Тидрек отвернулся. Он вспотел. Его трясло. Спрятал руки в карманы, чтобы Тиримо не видела их постыдной дрожи. Страх бился в груди. И Тидрек был в шаге от того, чтобы отступить…

Его ударил смех. Дурацкий, визгливый девчоночий смех. Никогда его Тиримо не смеялась так мерзко.

Тидрек оглянулся.

А Тиримо не было. Вместо неё — Хранительница Герна, невероятно похожая на одну из тех девушек, которых в весёлых домах Боргоса сто на сотню. Тидрек вздохнул. Хотелось кого-нибудь убить.

Прежде чем она успела открыть рот, мастер достал тот самый кинжал, дроттегьёф с розой в эфесе, которым убил ведьму, и шагнул к Герне.

— Сейчас я тебя немножко порежу, — пообещал он, весело улыбаясь.

Хранительница превратилась в зеленого дракона и зашипела:

— Это хорошо, что ты захватил свой ножик. Он тебе пригодится, но не для того, чтобы кого-то резать! А маску ты взял? Нет? Очень, очень жаль! Ибо она тебе идёт больше лица!

Тидрек остановился.

— Будь ты проклята! Надо покончить со всем этим! Что я должен делать?!

— Брось кинжал в огонь.

— Этот кинжал?

— Других тут нет.

— Мой дроттегьёф?

— Именно так.

— Туда, в огонь?

— В огонь. Навсегда.

— Нет, я точно кого-то порежу…

— Разве что себя. Тебе жалко? Конечно, тебе жалко… Но чего ты хотел? Ты хотел нового имени, нового облика, нового родства? Тогда ты должен отрезать от себя всё, что было прежде. Всё. Все связи с минувшим. Со своим народом. С землёй своих предков. Иначе никак. Ты не будешь более мастером, ты будешь забытым сном.

— Забытым? А Тиримо я тоже… забуду?

— Если любишь — не забудешь, — сурово сказала Герна.

Тидрек подошёл к пламени. По привычке хотел начертать руну Охраны, но остановился. Вздохнул тяжело, коснулся губами серебряной розы в хьяльте, и — бросил кинжал в котёл.

Вспыхнула синяя молния, огонь жадно облизнулся и заурчал от удовольствия.

Из огня возникла маска. Та самая волшебная маска, что предала его.

— Одень её, — подсказала Герна.

Тидрек подчинился. Не мог не подчиниться.

" — Ты! — перст упёрся в Тидрека. — Широка и глубока равнина китов, и говорят, будто нет ей предела. Огонь пылает в подводных глубинах, и тысячи глаз смотрят с болью и ненавистью, ибо им неведомо прощение и покой. Ножи кромсают старое чучело, из вечного моря выходит чудовище с красивыми глазами, исполненными огня, и плачут, плачут в небе чайки…" — вспомнилось предсказание. Теперь он понял, что видела колдунья. Слишком поздно.

…Он падал в кричащую бездну. Его проклинали на сотнях языков. Глаза, бесконечные глаза, налитые слезами и кровью, блестели, точно звёзды. Его клеймили, точно он коровий зад или плечо распутной девки, его клеймили предателем, трусом, уродом, ниддингом… Его седая матушка плакала и причитала, ибо он сломал клятву. Его дед, мастер Скетто, проклинал его за то, что хрустальный цветок оказался в итоге у пустой красотки. Финнгалк радовался, что Тидрек нашёл ответы на загадку, лишь когда они уже ему не нужны. Гельмир и Асклинг, такие похожие и непохожие, смотрели на него с сочувствием, от которого хотелось выть. Безжалостно смеялся Калластэн. Ему вторила огненная ведьма…

А он терпел, падая всё глубже, хватаясь за образ серых глаз Тиримо, а потом не стало ничего. Яркая белая вспышка уничтожила мир, и он наполнился наслаждением.

Котел взбурлил, выплёскивая новую судьбу.


* * *

Маска стала настоящим лицом. Безымянный высокий альвин вылез из огненного чрева мира. В глазах его застыл холодный туман, как и вокруг. Он стоял на чёрном каменном мосту и твердил три слова.

— Его больше нет. Его больше нет. Его больше…


* * *

Хранительница Герна смеялась, повторяя эти слова.


Сага об Эльри Бродяге

Битва со змеем

Эльри Бродяга сидел в мягком кресле и потягивал травяной бальзам. Секира стояла у входа. Напротив сидела Хьёлле, и синее небо было её плащом. Они пили горьковатый бальзам и вели беседу. Правда, говорил больше Эльри.

— Верно, госпожа слышала о Втором походе на Стурмсей? Первый в свое время завершился ничем, вот у кое-кого шило в заду и зашевелилось… Прошу прощения. Не было бы того похода, но на Стурмсее взорвался вулкан, и обнаружилось, что ближе к поверхности вынесло редкий металл, который обычно спрятан невероятно глубоко. Мы называем его свартур, ибо он чёрен. Его добавляют в железо, когда делают сталь, и я клянусь бородой, что меч нашего Борина ковался именно так. Свартур дорог, и только дверги-сварфы владеют его запасами. Конечно, они не обрадовались, когда у хозяев Стурмсея тоже появился этот недешёвый товар. И я, конечно, тоже не обрадовался, потому что на Стурмсее хозяйничают жёлтые грэтхены. Я их ненавижу.

Свегдир хёвдинг, брат Биргира Брандурсона, конунга сварфов, объявил поход. Было много наёмников — из долины Итлены, по большей части. Фрор тогда раскудахтался: пойдем, мол, аж сто марок серебром задаток, и ещё двести по окончанию, не считая добычи… Глупо было бы не пойти, даже под Тар Бранна платили меньше.

Говорят, и жалеть о чем-либо глупо. Стало быть, я, Эльри Бродяга, глупец, ибо жалею о том походе. Фрор вернулся из него совсем иным человеком. Его больше не радовали песни и улыбки девушек, только их крики, и жил он теперь словно по привычке. Запил так, что руки тряслись, жалко глянуть. Один. Никто не должен пить один, ибо это очень горько.

— Ты его друг, — молвила Хранительница, — ты мог бы пить с ним и говорить…

— Я пытался, — вздохнул Эльри, — но об этом тоже стоит пожалеть, ибо дружба наша тогда рухнула, и я к тому же остался без невесты.


* * *

Громкий стук повторился, разрывая на части больную голову, даром что голова была обмотана мокрым полотенцем. Спотыкаясь во тьме, Фрор полез к двери.

— Беги отсюда за край мира, а то открою и прибью, потом съем! Какого тролля лысого спать мешаете? Кому неймётся? Ну, сейчас я кого-то шваброй во все дырки…

"Слишком чётко для пьяного", — Эльри снова прогремел сапогом.

— Не тяни бобра за хвост, Фрор, открывай!

— А, Эльри! — пьяное веселье разлилось в голосе друга, — погоди, я… это… оппа!

Героически одолев засов, Фрор Фаинсон распахнул дверь… и с грохотом улетел во тьму, растопырив руки. Эльри вошёл в прихожую, потирая кулак. Это явно будет нелёгкий разговор.

— Ты чего творишь, щучий ты сын?

— Я? Справедливость, — Эльри зажёг масляную лампу.

Полумёртвый огонёк выхватил из бардака в комнате лицо Фрора. Пугающе бледное, сдобренное холодным потом, перекрещенное вздутыми венами, оно наводило на мысли о мертвецах, встающих из могил. Отвратные мешки под глазами и торчащая во все стороны борода усиливали сходство. Эльри вспомнил своего первого грэтхена. Родичи, право слово…

— Рассказывай, — Эльри уселся на топчан и уставился на друга сверху вниз.

— Отвали, — выплюнул тот.

— Не понял, — Эльри с размаху ударил лежащего в печень.

— Эльри… если у тебя плохое настроение… не надо его другим портить. Смекаешь?

— А ты не похож на того, кому можно испортить настроение. Пьяница, жалкий оборванный пьянчужка, свинья не пожелала бы лежать с тобою рядом… Что случилось, дружище? Что?..

— Думается, ты, Эльри Бродяга, из той же помойки, что и я, и ты не мой отец. Не делай вид, что чем-то лучше и выше меня. Ты не стал знатным человеком, а я пока не попал от тебя в зависимость, я не твой раб и не крестьянин на твоей земле. Так что, повторяю, отвали. Это моя жизнь, это моё дело. Можешь прожить за меня мою жизнь? Я не против, боги свидетели!

— Это не только твоя жизнь, — мрачно процедил Эльри, — и мне не всё равно. Ты можешь плевать на меня, на лучшего друга, с которым делил кров и кровь, последний глоток и кусок, которого, было дело, спасал от гибели… Ты можешь плевать на родителей, на отца и мать, на деда, на прадеда, и на весь род до самых истоков, ибо вряд ли Предки гордятся тобою ныне! Ты можешь плевать на Ярнгерд дочь Лейфа, что плакала о тебе, когда ты уходил в поход, а ведь были у неё женихи и позавиднее тебя, и теперь нет тебе проку слать к Лейфу Торгуссону сватов… Ты можешь плевать даже на себя, что ты и так делаешь. Но!

Эльри нагнулся и ухватил Фрора за клок облёванной бороды. Тряхнул.

И проговорил, леденея от тихой ярости:

— Я не позволю тебе плевать на обычаи нашего народа!

Фрор захлопал красными слезящимися глазами.

— Ах, ты не понял? — Эльри почти шептал, не в силах унять дрожь в голосе, — так я напомню! Напомню тебе весёлую девчушку Альду, дочь Даина бонда, у которого мы делали остановку. Напомню, как ты, вонючий опарыш, лез к ней под юбку. Несмотря на то, что Альда ещё не вошла в пору замужества, и не к её отцу слал ты сватов. Несмотря на то, что это видела Ярнгерд, чьи слёзы ещё не высохли, а губы помнят тебя. А ведь я в своё время тоже неровно дышал при виде достойной дочери Лейфа… И, быть может, со мною она была бы счастлива. А Даин ничего не сказал тебе, ничего… Как же — ведь ты герой. Ты ведь Убийца Дракона! Ха! Думается, ни Сигурд Фафнирсбани, ни Эовульф, о которых ты так любил слушать в детстве, и которые снискали славы поболе тебя, не стали бы в пьяном угаре нарушать заветы предков…

Эльри отпустил Фрора и с омерзением вытер руку о стену.

— Вот оно как, — Фрор отполз подальше и теперь жутковато скалился в полутьме, напоминая жалкого, истосковавшегося по крови драугра, что нашёл живую зверушку. — Ты завидуешь!

Эльри вздохнул. Вот кому он завидовал в последнюю очередь…

— Да! Да! Завидуешь! — квакал Фрор, выпучив глаза, как огромная раздутая жаба. — У меня — почёт и слава, богатство и девы! Я увёл у тебя невесту, вот ты и злишься. А мне она больше ни к чему, бери, пользуйся на здоровье! Ты упоминал моих родителей? У меня они хоть есть. А ты кто? Несчастненькая сиротинушка, ай-ай-ай! Пожалейте деточку! Ублюдок, выродок, сын полка! Твоя мать была шлюхой-торговкой в обозе! И неведомо, кто твой батюшка. Может, грэтхен? Может, ты пришиб его случайно? Кто ты такой против меня? Безродный ниддинг! Я — да, я герой, я воин, я завоеватель! Если бы не я — не видать победы Свегдиру хёвдингу в том походе! Я — Убийца Дракона, а тебя как прозвали? Убийца Щенков? Достойное имя! Где ты был, когда я убил дракона? Изображал тяжко раненного? А я прикончил змея! Вот он! Вот!

Фрор откинул какую-то тряпку, и в полумраке сверкнули мёртвым золотом очи дракона. Свет лампы переливался на его чешуе. Остекленевший взор манил сквозь прозрачный раствор. Казалось, гад ухмылялся…

— Я — убийца дракона! — вопил Фрор. — А кто ты? Кто ты? Кто?!

— Я, — очень тихо и очень печально ответил Эльри, — я когда-то был твоим другом. Когда-то очень давно…

И вышел, не простившись.

Эльри шагал куда-то, глухой, слепой, опустошённый… Ему хотелось убить себя. За то, что не смог спасти друга. За то, что не заметил вовремя. И если бы это помогло — он бы уже никуда не шёл…

…и звенели в ушах, обжигая обидой, последние слова Фрора, сына Фаина:

" — Ты свободен от клятвы, которую дал мне! Свободен! Не мсти за меня никому, и я не стану мстить за тебя, Эльри Завистник!"

Эльри завидовал пьяницам. Они хотя бы могут утопить горе…


* * *

— Я думал, это пройдёт со временем. Не прошло… Что случилось? Мы не дети, мы видели многое, о чём тут не время говорить. Было и похуже, чем на Стурмсее. На южных болотах, в подземельях, в горах… Что его сломало? Что?..

— Ты правда желаешь это узнать?

— Я догадываюсь. Но хочу знать точно.

— Тогда — смотри!

Она коснулась лица. Кожа, нос, глаза, губы — осыпались песком. Изумлённый Эльри смотрел на дрожащее море. И видел там…


* * *

…Удар.

Памятный, знатный удар. Такие не забываются. Безумный оскал жёлтого грэтхена, острые зубы, выхваченные факелами из пещерной тьмы, кровожадные глаза… И булава. По голове. Как гром. Как град.

Бешенство, ярость — и пустота.

Фрор тут же отомстил: топор развалил пополам ушастую башку. Мстил бы ещё, да оказалось — некому. Тела грэтхенов и двергов валялись вперемешку на полу пещеры. Фрор вытер кровь с топора. Оглянулся. Рядом тяжело дышал могучий рослый воин из главинов, голый по пояс. Он вытер пот со лба и махнул Фрору. Громадный меч положил на плечо. Четверо сварфов бродили меж трупов. В свете факелов их лица казались ещё более красными, чем обычно. Колдунья-итленка все ещё дико озиралась вокруг, не выпуская жезла-ветви. Из прохода к ним уже спешили свои, на подмогу…

— Опоздали, — буркнул один из сварфов, — нате вон, забирайте…

— Всех перебили? — уточнил скучным голосом начальник прибывших, пока те уносили раненного Эльри и погибших двергов.

Бурчавший покосился на золотой браслет, охвативший запястье главного. Достойный хёвдинг, получивший дар от самого Свегдира, мрачно смотрел на остаток отряда. Не было похоже, что он доволен. Что же, меньше ему будет повода для радости.

— Не всех, — говоривший плюнул на расколотую голову грэтхена. — Часть бежала.

— Бежала? — изогнул бровь хёвдинг. — Куда?

— Да там бабы с детьми, старичьё…

— Куда? — настойчиво повторил хёвдинг.

Воин указал на пролом в стене.

— Готовы продолжить погоню?

— Передай Свегдиру хёвдингу, — ударил кулаком в грудь воин, — что Ормар Скёлльбрестир не просто так клялся в верности ему и его роду! Мы разыщем ублюдков и их тайники! Дайте мне ещё дюжину бойцов, да прикройте сзади! И позаботьтесь о вон том вирфе! Он ещё жив, и бился неплохо.

Фрор подошёл к Ормару, тихо сказал:

— Спасибо, Сокрушитель Черепов…

Тот поморщился, махнул рукой и приказал:

— За мной! Факелы — готовь!..


* * *

Тесно. Темно. Смердит. Кто-то наступает на пятки. Колдунья в облике летучей мыши — далеко впереди. Факелы коптят и чадят. Всё опротивело.

И крадётся в череп подлая мыслишка: разве три сотни марок — такие уж большие деньги?..


* * *

Ход выплюнул их на побережье. Там стояли лодки, суетились желтокожие, грузили поклажу, помогали женщинам с детьми. Поодаль стоял длинный струг, окружённый стражей.

— Живьём брать! — крикнул Ормар. — Топи лодки!

Целый миг ничего не происходило — и вот уже падают молоты-мартеллы на борта лодок, главин с обнажённый мечем стоит между погрузчиками и беглецами, а колдунья кружит вокруг них, танцует заклятие, вяжет их пляской и песней, как знаменитый мастер-крысолов. Дети визжат в страхе, они не подчиняются заклятию, но родители, мамки-бабки уже потеряли рассудок. Вцепились в детей, а глаза — пустые, рыбьи, без отблеска мысли…

Фрор подскочил к главину, стал плечом к плечу. Они направились к толпе лодочников. Те стояли кучей, выхватив широкие тесаки, но нападать не спешили. Тем временем высыпали ещё две дюжины латников и шестеро наёмников-арбалетчиков, обещанное подкрепление, и окружили пленных. Ормар вышел вперёд и крикнул:

— Эй, там, на ладье! Суши весла! Оружие наземь! Старшего — сюда!

На ладье никто не шевельнулся. Фрора это не удивило.

Ормар повторил на языке западных островов. Никакого ответа.

Скёлльбрестир кивнул ведьме. Та подтолкнула старуху с младенцем на руках. Бабушка засеменила к своим, но, не дойдя и полпути, подняла внука над седой головой и швырнула оземь. Головка разлетелась об острые камни, что торчали из воды.

"Скучно", — подумал Фрор.

Плотогоны кинулись на латников, стражи ладьи — за ними. Фрор с главином успели нанести пару ударов, потом отскочили назад и влились в строй. Тесаки бессильно звякали о кольчуги. Молоты слаженно упали сверху, ломая кости. Стражи корабля, тоже при щитах и доспехах, метали на бегу дротики, раскручивали цепные кистени. Удар! Строй сварфов пошатнулся, четверо упали, оглушённые. Кистени и булавы гудели и врезались в шлемы и щиты, звон взметнулся в морское небо сотней крикливых чаек. Блеснули кривые кинжалы и мечи, отыскивая щели в доспехах. Могучий главин замешкался, и взлетевший вверх клинок рассек его от паха до желудка. Он так и рухнул — с рукоятью из живота, придавив своего убийцу…

И разом всё кончилось.

"Тролль дери, а ведь веселье едва началось…"

Со струга сошёл высокий, трёх с половиной альнов росту, орминг в козлиной шкуре и грязном колпаке с полями. В руке держал жезл с козьим черепом в навершии. На шее болталось ожерелье из когтей, клыков и… глаз. Фрор с восхищением заметил, что те глаза — настоящие. Словно бы вставлены в стеклянные шарики. На сухих тонких губах грелась ящеркой улыбка, готовая перейти в оскал. Он шёл медленно, но гордо, словно король древних времён.

— Разойтись, — приказал он, и грэтхены отступили.

Но оружия не прятали.

— Я тут за старшего, — сообщил он хрипло на довольно сносном Скельде. — Чего надо, краснокожий выродок подземелий?

— Струг, — кратко ответил "краснокожий выродок".

— А больше ничего?

— Тебя в заложники, пожиратель козьей желчи.

— А не то что?..

Ормар указал на тельце, окровавившее камни.

— Я понял, — кивнул орминг.

И почему-то в тот миг в душе Фрора шевельнулась скользкая и холодная гадина…


* * *

Ведьма, сварфы и грэтхены стояли на берегу. Колдунья не собиралась снимать заклятие повиновения, хотя и удерживать его было непросто. Грэтхены же собрались в кучу и угрюмо пялились на двергов. А Ормар, арбалетчики и Фрор прошли в трюм.

Корабль оказался гружен свартуром. Не рудой, а металлом, отлитым в готовые бруски. Ормар улыбнулся, его карие глаза жадно сверкнули, и Фрор уловил этот отсверк. И судорожно сглотнул, крепче уцепившись в рукоять секиры. Тревога стала холоднее и гаже, зашевелилась вовсю.

Почему нагрузили этот лёгкий быстроходный струг, а не пузатый крутобокий корабль с большими трюмами?..

— Изумииительно! — протянул Ормар, усмехаясь. — У нас тут неподалеку сталеварный цех! Э?

Посмотрел на орминга снизу вверх, кривясь в гадкой усмешке.

— Ну-ну, я слушаю…

— Уж не хочешь ли ты, чтобы я проводил тебя туда? — спросил тот.

— Нет, не туда. К хранилищу готовых слитков.

— Хорошо, — кивнул орминг.

Он почему-то тоже улыбался.

Две лучезарные улыбки сшиблись звонкими клинками, два острых взора сыпнули искрами, молния треснула в сухом воздухе…

"Что он задумал? И почему Ормар так спокоен? Ослеплён тщеславием…"

— Ну, веди, — пожал плечами старший.

Первым на берег сошёл "витязь в козлиной шкуре". За ним — арбалетчики, Ормар и Фрор. Последний замешкался, зацепившись о доску помоста штаниной. Выругался. Поднял глаза…

И тут же бросился на пол, хватаясь за оберег-молоточек на поясе.

Сорванный колпак подхвачен ветром.

Вместо жезла в руке — огненный меч.

Удар — и четверо двергов становятся пеплом. Колпак превращается в птицу, в тень птицы, опускается на голову ведьмы, душит её, та становится на колени.

Ормар и стрелки, обожжённые, тоже падают. В воду. Вода кипит. Кровь кипит. Дверги и грэтхены кидаются друг на друга, меч походя сносит голову ведьмы, её заклятие тает. Грэтхены поднажали, оттеснили двергов к морю…

Орминг снял козью шкуру, вывернул её наизнанку, и на солнце вспыхнула змеиная чешуя. Чешуя легла на плечи колдуна, и вот уже не колдун возле ладьи, а зелёный змей. Густая струя едкого желудочного сока извергается из пасти двергам в спины… Против кислоты не помогают доспехи. Сварфы падали на камни, разъеденные до кости.

— Я так и знал, — проворчал Фрор, поднимаясь позади вывертня. Лицо его было белее морской пены. Капельки пота, крошечки страха слизняками облепили чело и виски. Глухо стучали барабаны предков, отдаваясь в сердце. Судьба улыбалась в глазах. Лёд вошёл в грудь и руки, оттеснив и скользкую гадину тревоги, и животное, насмерть перепуганную овцу. Остались только гордость и страх. Да, он боялся тогда, но верил в Судьбу, в счастливое посмертие для героев. Нет битвы достойнее, чем битва со змеем.

Вот он, змей.

Иди и убей.

Честь и слава.

Он, Фрор сын Фаина, мечтал об этом с детских лет, когда слушал сказки о героях и драконах. Слушал, затаив дыхание, и в камине трещал огонь, и его отец, Фаин Колченогий, хрипло кашлял в клубах трубочного дыма, и ночь плыла за окном… А он представлял себя на поле брани, в сверкающей кольчуге, и с грозного топора, так не похожего на отцовский колун, струилась кровь врагов, и отсечённая змеиная глава пялилась мёртвыми глазами…

"Смотри, отец, — отрешённо подумал Фрор, — я попал в сказку…"

Подобрал с мостика метательный топорик, размахнулся и всадил точно меж крыльев змея. Хорошо, на полрукояти. Визг огласил берег. Хвост метнулся батогом, но дверг с разбега перепрыгнул его и рубанул секирой вбок, разрывая чешую. Змей извернулся, голова нависла над Фрором…

Тот опередил врага на миг.

Сталь метнулась вверх, пропахала морду чудовища. Следующие удары, уже сверху, по обмякшей шее, отделили голову от тела. Фрор поднял отсечённую главу, воздел над собой и издал боевой клич. Грэтхены, объятые ужасом, кинулись врассыпную.

Так Фрор, сын Фаина, стал героем. О нём даже сочинили хвалебную песнь-драпу. Голову дракона он закупорил в растворе акавиты. На память. Потом была, конечно же, пьянка. Фрор пил не меньше других, но странным образом не пьянел. Перед его глазами стояли глаза змея. Мудрые, золотые, холодные… И казалось: ползёт из щёлочек-зрачков ледяная тёмно-зелёная струйка, ползёт к нему, в его глаза. Охватывает сердце железным обручем, густым ядом наливает, едким, жгучим, терзает сердце кривыми клыками…

А по ночам его бросал в пот страшный сон. Как будто он стоит на берегу моря, держит голову врага на вытянутых руках и смотрит в его глаза. Глаза смеются, смеётся и оскаленная зубастая пасть, и златоокий шаман в козлиной шкуре заливается смехом, заставляя сухие губы спариваться гадюками… Тело скручивают судороги, а в горле рождается крик — чужой крик на чужом языке…


* * *

…Ты помнишь, Бродячий Пёс? — походный костёр, ветер в кронах вязов на краю дороги, запах ячневой похлёбки с луком и наваристой бараньей костью, лязг оселка по лезвию секиры, кряхтение Олле-кашевара, Скир и Адильс играют в тэфли, Тормод хёвдинг со старым Эри на холме осматривают поле будущей битвы. Мимо шагают ландскнехты, такие же вольнонаёмники, скрипят повозки, а вдалеке пестреют знамёна знатных рыцарей-конников. Солнце ещё высоко, но уже не печёт, а ласково греет.

— Здесь ли стоят люди Тормода хёвдинга, наёмники-рекке?

Парень тоже из двергов, судя по росту и узорам на куртке. Бороду свою он заметил недавно, как и сам Эльри, и голос ещё звонок, а во взоре нет ледяной корки… Пока нет.

— Тебе чего, герой? — спросил Калль Селёдка. — Коли есть послание для Тормода, говори мне.

— Я пришёл биться с вами в одном строю!

Взрыв хохота. Мальчишка не смутился и достал из-за пояса топор на длинном, полутораальновом древке. Потом молниеносно рубанул, отскочил и снова рубанул.

— Ну, с проворством всё хорошо, — рассудил Калль. — А как насчёт стойкости?

И бросил в него дымящуюся палку из костра. Попал в лицо. Опалил волосы. Парень крикнул и принялся вытирать щёку. На миг в глазах блеснули слёзы. Но он молчал.

— Побьёшь его, — указал на Эльри, — я тебе разрешу обратиться к Тормоду. Давайте.

Ты помнишь, Бродяга? — вы дрались, как безумные, как псы. Ты, самый младший в банде, не хотел показаться слабаком. Но и противник не уступал. Вёрткий, как уж, он разбил тебе лицо, но ты подловил его на излёте и зарядил кулаком в живот. Он согнулся, но и ты не устоял.

А потом вернулся Тормод. И сказал так:

— Двое недотёп, будто с одним мороки мало! Как звать тебя, герой?

— Фрор сын Фаина, — выплюнул с кровью парень.

— Оставайся, сын Фаина. Но пощады не жди.

Тебе хотелось убить его, ты помнишь? Сын Фаина. Фаинсон. Ты-то не знал, кто твой отец. А он, этот сынок, рос в усадьбе поселянина, в Эмблагарде. Были у него отец и мать. Было у него древо рода, и немного земли, и дело. На что он променял такое богатство? На пыль дорог и грязь побоищ? Что ему не сиделось дома, что ему понадобилось в неведомых краях, на нехоженых дорогах?.. Эльри не спросил тогда. И не говорил с новичком.

На утро Тормод сказал Фрору:

— Вот тебе первое поручение: беги к хутору Кеарнана, и передай ему, чтобы…

Дальше Эльри не расслышал. Гремели рога и барабаны, возвещая начало битвы.

Первой битвы.

Ты не забыл, как неслась на вас конница врага? Ты не забыл, как ваши рыцари бежали прочь, бросив вас против грохота и железа? Стена из всадников на рослых злых конях в ладрах, стена из длинных щитов и копий, нет, не стена — волна, что ударила и опрокинула строй… Кони топтали тела, трясли гривами, хрипло ржали, глотая пыль, а сверху падали удары мечей, чеканов, моргенштернов, и нёсся жуткий клич вражеской трубы.

Все полегли в той сече. А Эльри остался на ногах. А потом вернулся Фрор. И застал Эльри с глазами, полными мрака. И он не испугался тогда. Ты помнишь — вы вдвоём собирали тела, отгоняя собак и вороньё. Вы сожгли павших побратимов. И напились вусмерть у старого Кеарнана. И отсюда, от его треснувшего порога, шли вместе. Два друга, два брата. Два щенка-убийцы.

…Ты помнишь её, ладью очага, Ярнгерд дочь Лейфа Торгуссона? Помнишь, как вошла она в чертог, где вы пили и дымили трубками? Как отнялась у тебя речь, Эльри Бродяга, и ты не досказал забавный случай на рыбалке? И как остекленели глаза Фрора, когда рыжая коса задела его плечо? И как остановилось твоё сердце, когда она села между вами? Вы беседовали втроём, ночь напролёт, сыпали шутками, говорили висы, стреляли глазами, но она так и не села ни к кому из вас на колени, эта мудрая ива пива. А Лейф лишь посмеивался, ибо знал, что никто из вас не сделает ей вреда.

А наутро, на багровом восходе, когда Ярнгерд отправилась спать, Фрор подошёл к Эльри и протянул ему секиру:

— Солнце сражений для сходки ведьм щитов, Бродяга. Иначе…

И — ты помнишь?! — Эльри отбросил секиру и стал на колени, и тихо сказал:

— Не стану я биться с тобой ни за одну деву в девяти мирах. Пусть она будет с тобою счастлива, милая Ярнгерд. Заботься о ней, Фрор.

Тогда Фрор обнял друга и заплакал. И так они долго стояли, и только солнце знало цену боли.

Ты помнишь, Бродячий Пёс, когда вы уходили на Стурмсей, то Ярнгерд не скрывала слёз. И Фрор целовал свою милую у всех на глазах, и она неслышно шептала:

— Возвращайся! Возвращайся скорее!..

А потом она, выждав удобную минуту, отвела Эльри в сторону и приказала, умоляя:

— Следи за ним! Следи, пожалуйста! Я сойду с ума, если…

И подарила тебе поцелуй. Поцелуй-мёд. Поцелуй-оскорбление, коль была бы у тебя гордость.

Но — ты не уследил, Эльри. Дракон победил бросившего вызов. И когда у Даина-бонда из Оукенборга вы праздновали возвращение, Фрор сперва целовался с Ярнгерд, и та плакала от счастья, а потом полез лапать Альду Даиндоттир, и ты обомлел от ужаса, а Ярнгерд плакала уже от горя, и ты утешал её, как друг. Но сердце её разбилось на такие кусочки, которых уже не собрать, не склеить. Ты не хочешь этого помнить, Эльри, но ты будешь помнить. Ворон Мунин будет клевать тебе сердце и хрипло смеяться.

…Ты помнишь, Эльри Бродячий Пёс, замок Тар Бранна в Ун-Махе, на юге Альвинмарка? Не говорили ни тебе, ни главе ополчения, кто его хозяева и почему вокруг столько омелы. Ни к чему. Вас бросили под стены Башни Ворона, вирфов и прочих двергов, и приказали держаться. Ты стоял тогда плечом к плечу с Фрором Фаинсоном. Незнакомым, чужим, безразличным. По вам били из катапульт. Вас забрасывали огнём и стрелами. На вас напустили злое колдовство. А вы держались, крепкие, точно камни. Вы шли на штурм, сквозь огонь и дым, лезли по лестницам, падали, кричали, горели, травились и умирали, умирали, умирали. Никто из вас не достиг стен цитадели. Её взяли с тылов, хитростью, малой кровью. Вы отвлекали внимание.

У Фрора треснул щит, и ты прикрывал его своим. Не потому, что это когда-то был твой друг, нет. Просто он стоял рядом. Строй надо держать, даже когда не можешь удержать свои кишки, — так, кажется говаривал Тормод хёвдинг?..

И ты не можешь забыть, что тебе хотелось видеть его, Фрора, убитым, со стрелой в глазу, обожжённого, умирающего в корчах. И ещё ты боялся, что духи подведут его, и сын Фаина рухнет, и ты не сумеешь отомстить…

И ныне ты готов мстить, Эльри. Ты готов мстить за Фрора, за Ярнгерд и Альду, за мёртвых побратимов, за своих спутников, за всех них, у кого сумрак и боль в глазах, и за павшего Рольфа Ингварсона.

Ибо ты помнишь стеклянные глаза дракона, что не ведает сна…

И ещё — из переходов Девятого Замка слышится шёпот тролль-ведьмы:

— Ты! На полях богини смерти, на равнинах леденелых! Срублена статная ива пива, пылает подожжённая ладья очага, вытоптаны цветы луга мира! Червь выползает из чрева земли, изрыгая фальшивое серебро, и ветер оплакивает павших. Двое соколов взмывают в серое небо над болотами и устремляются прочь — домой…

И на это ты не смеешь надеяться, Эльри. Я, Хьёлле Сеть Волн, права.

Не так ли?..


* * *

— О да, ты права.

Эльри замолк. Погрузился в безмолвие. Молчал целую вечность.

— Мы мельчаем, — тихо проговорил наконец. — Герои убивали драконов, и были равны им. Моего побратима не хватило даже на болотного вывертня. Видно, близится Рагнарёк.

— Эовульф умер от ран, — молвила Хьёлле, — а Сигурд — от проклятия драконьего золота.

— Были те, кому повезло больше, — буркнул Эльри.

— Каждому отмерена своя удача. Фрора подвели его духи. Проклятие дракона — неодолимо. Давно известно, что тот, кто убивает чудовищ, сам может стать ещё худшим чудищем.

— А ведь мы некогда клялись друг другу. Дали клятву, что не испьём пива и не расчешем бороды, пока не отомстим за гибель друга, если кого-то из нас убьют. То, что мы поссорились, и сняли друг с друга эту клятву, ничего не меняет. Кому мне теперь мстить? Кому?!..

Какое-то время он смотрел на Хранительницу, и его взгляд, затуманенный горем, заставлял её щуриться, будто от яркого света. Затем чёрный небосвод разорвала зарница, и жуткая, давно забытая улыбка Убийцы Щенков исказила бородатое лицо.

— Я отправлюсь под землю, в Дом Туманов, в его глубокие подвалы, и завершу то, что не завершил Фрор. Мало кто спускался в Нибельхейм, чтобы мстить за братьев!

— Ты ради друга пойдёшь в Нибельхейм, в Жилище Мёртвых? Ради того, кто предал тебя, кто лишил тебя невесты, кто за тебя не пошевелил бы и пальцем?

— Да, — просто сказал Эльри.

— Даже если никто не узнает о том подвиге? Не будет славы, саг и песен…

— Отведал я славы. Не по нраву мне её вкус. И к песням я стал глух.

— Значит, ты — такой же, как твой побратим. Кем ты себя возомнил?

— Богом, — секира оказалась в руке, столик разлетелся вдребезги. — Богом войны. Молния — мой топор, грозовые тучи — мой панцирь, огонь пожарищ — мой плащ. Был у меня друг, Снорри, и он остался один, против ветра и тьмы, и ни один противник не ступил дальше стен.

— Воля твоя, — пожала плечами Хранительница. — И боль — тоже. Идём, я проведу тебя…


* * *

Ключ повернулся в замке. Дверь открылась. За дверью был мост. На мосту кружился снег. Вдали метались тени.

Холодно.

Эльри вздохнул. Вложил секиру в петлю. Хотел было начертать руну Охраны, да передумал. Ни к чему хранить себя. Толкнул дверь и вышел туда, где метель сжигала всё вокруг ледяным дыханием, белым пламенем, оставляя лишь пепел.

Эльри шагал по каменному, древнему мосту. По крупицам чужих мечтаний, надежд, страхов, скорбей. Здесь начинался его путь. Путь в Нибельхейм.

На битву со змеем.


Сага о Снорри, сыне Турлога

Смех в тумане

Туман был везде.

Серый, холодный, липкий, он был как внутренности трупа, как тысяча лет сна наяву. Он обволакивал с ног до головы, лез в глаза… Пахло влагой, плесенью, а ещё гарью. Под ногами валялись обломки кирпичей. Я спотыкался об них, ругался и шёл дальше.

Дорога пошла в гору. Идти стало тяжелее, хотя битый камень под ногами исчез. Я задыхался, а проклятущий туман едко щипал глаза…

Удар.

Я ударился головой об сосну. Хотел было пнуть её в ответ, но присмотрелся и передумал. Очень уж жалко выглядела сосенка. Она росла на вершине холма, окруженного серым морем тумана. Кривая, чахлая, она тянула к небу скрюченные пальцы ветвей, словно сухое Мировое Древо. Под ногами была трава — жухлая, серая, как и пыльная земля.

Как и небо.

Над холмами была натянута грязная серая простыня. Почему-то я был уверен: это не облака. Просто здешний небосвод сам по себе именно такой. Здесь никогда не светит солнце.

И ещё здесь никогда не бывает ночи.

Вдруг болотно-мертвенную тишь прорезал звонкий смех. Я подумал о серебряных колокольчиках, бубенцах и упряжках белоснежных коней из сказок, но не видел ничего, кроме тумана и вершин соседних холмов. Смех звучал оттуда, из хмари, лёгкий и веселый, как молодое вино.

Кажется, смеялись дети.

Я вглядывался туда, в серую холодную гадость, до рези в глазах, но не заметил никакого движения. Ни на волосинку не колыхнулось море скисшего молока. Море скисшей жизни.

Моей жизни.

Последние три года я провёл в таком вот тумане. В кислятине, от которой сводило рот. Ни разу за три года не смеялся от души. Ни разу не сварил пива, такого вкусного, как раньше. Ни разу не улыбнулся Митрун, как улыбался раньше. Меня не радовали ни рассветы над Андарой, ни закаты над Белогорьем. Песни и музыка, и незамысловатые шутки Эльри только злили меня. Я рассмеялся, лишь увидев этот Девятый Замок, будь он проклят, и тело Рольфа Ингварсона, объятое огнём в Зале Улыбок.

Лишь тогда я почувствовал, что живу.

Смех звучал всё громче. Источник чудесного смеха приближался. Серый занавес наконец раздвинулся, и туман выпустил луч синего света. Это оказалась Хранительница Хьёлле. Она шла ко мне, закрыв лицо веером. Хрустальный смех следовал за ней.

Она остановилась в двух шагах от сосны. Поклонилась кому-то в тумане и стала на колени, не глядя на меня. Я замер, боясь помешать ей. Во мне рождался смех. Хохот звенел горным родником, просился наружу ручьём, чистым и радостным. Нет, не златовласая дева и её причуды смешили меня. Это был тот самый смех без причины, который от века считался признаком большого ума. Впервые за три года я дышал полной грудью. Крик рвался на волю. Я едва сдерживался, не сводя глаз с алого веера и золотого круга на нем.

— Я бы так не смогла, — тихо сказала Хранительница.

— Прости, госпожа? — смеяться перехотелось, что-то оборвалось и умерло. Снова.

— Спасти мир, но не для себя… стать в нём чужим…

— Я стоял насмерть за свой мир, не за родичей. Потому что иначе нельзя.

— И что? Соседи плюют тебе в лицо, друзья отдали в приют для убогих, супруга терпит… терпела до недавнего времени. Ты больше не любишь Норгард. Старый Балин не слышит тебя, а ты не слышишь его, словно он стал такой вот карликовой сосенкой. Тебе нет места.

— Почему? — вопрос страшил меня, но не задать его значило разрушить всё. — Такова цена?..

— Всё проще. Это не твоя жизнь. Ты остался здесь, Снорри сын Турлога, ты был тут всё это время. Твоя невеста и твой друг сделали выбор за тебя. Ты желал смерти — ты помнишь?

Да. Я помнил. Тропу пылающих слёз, каждый шаг по которой — калёное железо. Но не пройти нельзя. Помнил жажду покоя в венах. И усилие, которое отправило нас в Хель. Всех нас.

— Так Корд не оживил меня?

— Не вполне. Никто не властен над сердцем.

— Эти слова красивы. Но мне от них не легче.

— Если ты ищешь облегчения, умри с честью, не возвращайся к своим. Но если ищешь мудрости, то ищи смех.

— Ты говоришь загадками, как Унтах кан Орвен. Я не мудрец. Твои слова пахнут кислым молоком, Хранительница. От них противно.

— Выбирать всегда противно. Но тебе придётся. Тут или там?

— Там, — вздохнул я.

Хьёлле сложила веер.

Повернулась ко мне.

И туман рассеялся.

Я видел плоский металлический овал, впаянный в череп вместо лица. Ни глаз, ни носа, ни губ — зеркало. Острое, яркое, страшное, беспощадное.


* * *

На меня смотрел цверг.

Мохнатая морда. Кривые клыки. Маленькие красные глазёнки злобно зыркают из-под кустистых бровей. Слепое пламя ярости. Лишь бы жечь.

И сотни цвергов стоят за его спиной с каменными топорами.

Я был в доспехах и при оружии. Взмах, блеск ведьмы щитов, и брага жизни щедро струится из рассечённой морды. Одной, другой, десятой… Я убиваю. Ты убиваешь. Мы убиваем.

Они — погибают.

Это жизнь. Это надо говорить с умным видом. Вытерев сперва топор.

Цверги кончились, и я увидел вывеску, гласившую: "Под дубом". Наш славный трактир. На пороге появился Этер Хольд, потомственный трактирщик. Наш славный добрый толстячок. Которому ничего не стоит выбросить тело умершего постояльца собакам. Его глаза — золотые гульдены. Рыбьи глаза, приторный голос. От него всегда пахнет медью.

— Снорри, рад тебя видеть. Есть дело…

— Слушаю.

— Мне надо бочку верескового пива. Завтра приезжает один человек… Из Боргоса. У него есть мысль устроить тут мануфактуру. Это хорошая мысль, э?

— Э. В города выбьемся, — говорю я, — а то живём, как в лесу…

— А ты голова, Снорри!

— Голова… — тупо говорю я. Голова трактирщика отлетает в угол, к вящей радости гостей и пьянчужек-лесорубов. Я не вытираю топор. Некогда. Надо запереть трактир, подпереть, чтобы никто не вышел. И поджечь. Я когда-то обещал. Я исполнил обещанное. Трактирчик весело горел, подожжённый с четырех сторон. Кто-то вышиб головой окно. Я зарубил беднягу…

— Красиво горит, — раздается рядом.

Это сгорбленный Ругин-колдун. Вероятно, он восстал из мёртвых. Длинный нос с бородавкой. Лиловое лицо, безумный, затуманенный взор. Вонь плесени и грибов. Лисья шапка. Облезлая.

— Красиво, — киваю я. — Скажи-ка что-нибудь умное, чародей!

— День хвали к вечеру, топор после битвы, жену на костре.

— И что бы это значило? Жену хвали на костре? В смысле — все женщины ведьмы? Хорошая женщина — мёртвая женщина? Ты что, Ругин, не женщиной рождён, а вырезан из засохшего дерьма? И в постели предпочтешь не жену, а молоденького ученика?

— Да ты что себе позволяешь, ты, сын пьяницы, сопливого неумёхи? Я тебя… в лягушку…

— В шницель, — ухмыляюсь я, а потом вместо меня речь ведёт топор. Распинать на крестах. Сажать на колья. Сжигать на кострах. Нет больше проку от ведьм и чародеев. Нет…

В небе звенит смех. Я иду на зов. Словно в небесах поют вещие птицы, указывая звуками путь…

Я и не заметил, как остановился перед усадьбой старосты Свена Свенсона. Дивный смех звучал из-за его дверей! Не долго думая, я снёс дверь с петель.

— Что такое?! — раздалось изнутри. Затем на меня обрушился собачий лай, и я разрубил оскаленную пасть чёрно-рыжего кобеля. А вот и староста…

Косичка бороды, благородные седины, резная трость, золотые кольца с каменьями. Чванство.

— Эй ты, как тебя там… Строри? — лает он, точно его пёс. — Ты что, рехнулся? Ты знаешь, что с тобой будет? Снёс мне красивую дверь, натоптал, наследил, собачку покалечил… Я, верно, прикажу забить тебя палками прямо на поле тинга. Прикажу, чтобы тебе сломали ноги и отбили почки, чтобы тебе было трудно мочиться. А орла тебе не врежут, нет уж, это лишь для героев. Твою девку мы обреем налысо и отправим обратно, родителям, в бочке с говном. Перед тем, сам понимаешь, придется её хорошенько проучить. С тобой-то ей, видать, скучно. А на могиле твоего отца устроим свалку.

Староста трещал без умолку, исходя гневом, но это мало занимало меня. С ужасом я понимал, что смех умолк! Смеха больше не было! Не было! Не…

— По закону, — спокойно прервал я Свена, — ты не можешь приказать меня пороть. Тинг может рассмотреть дело, может меня обязать выплатить выкуп. Не больше. Даже твоя честь имеет цену в серебре.

— Закон? Тинг? Что это за смешные слова?.. Вот вы все у меня где!

Он показал кулак.

Все знают, как Свен Свенсон стал альдерманом. Все знают, что у него дела с бандами грэтхенов, с отрядами вольнонаёмников, с родовитыми херсирами других городов. Он был щедр на обещания, подарки, взятки и лесть, Свен Свенсон, свинья, сын свиньи, и был скор на расправу, подобно бешеному вепрю…

Но смех умолк, а что ещё имеет значение в этом лучшем из девяти миров? И Грам Гримсон, главный телохранитель альдермана, долго ещё будет сокрушаться, что не оказался рядом со своим господином! Секира! Чернь берется за колья и дубины, факела горят ярко, и брать господское серебро и господских дочерей весьма приятно…

Как только я отошёл от усадьбы Свена на десяток шагов, смех вновь полился с небес. Возобновился, удаляясь…

Я побежал, пытаясь догнать.

Налетел на воз, выезжавший из-за угла. Вскочил, ужасаясь — смех затихал! — но меня схватили чьи-то цепкие пальцы.

— Привет, рыжий! — весело сказал круглолицый Эгги Ёкульсон. — Куда летишь?

— За предел миров.

— Чего?..

Помнится, я уже однажды бил Эгги топором, только не лезвием. Самое время исправить дело. Сын Ёкуля любил в детстве ковырять в носу. Теперь ему будет трудновато это сделать.

Я побежал, догоняя смех.

По дороге мне попалось ещё несколько знакомых лиц. Я знал их когда-то. Эрвальд Колбаса, старики Фундин и Альвар, Тервин и Хейда, такая прекрасная пара, ещё кто-то… Я убил их всех. Без жалости и мысли. Исполнилось пророчество Альвара. Он сказал, что я убью их снова. Что же, мудрое пророчество. Я бежал за смехом, бежал на звук, убивал всех, кто оказывался на пути. Летучий смех почти позволял догнать себя, но тут же летел в другой конец города. И мне показалось, что я стою на месте и бью топором ртутную гладь лица-зеркала Хранительницы. А мёртвое поле вокруг нас вопит, словно тысяча безумцев. Это была не казнь врагов, ибо своих врагов, как у моих спутников, у меня не было. Не нажил. Месть? Я не знал никого, воистину достойного мести. А ничтожеству не мстят.

Устранение преград. Срывание масок. Сокрушение идолов. Это мудрость, и это смех.

Мертвецы мудры и веселы, и ещё им не ведом стыд.

…я вышиб посох из рук Корда, разбил арфу Борина, сломал трости Дарина и Тидрека, раздробил бедро Дэору, треснули ребра-рейки Асклинга, рухнул с разбитой головой Эльри, раскололся чёрный меч Унтаха, и лопнули, будто ягоды, губы моей Митрун…

И пали от моей руки Асгерд и Турлог, самая прекрасная пара Норгарда, мои родители.

Я зарубил мать, потом отца. Быстро, бесстыдно, безмолвно. И руки мои не дрожали.

Смех исходил от Старого Балина. Исполинский дуб словно насмехался надо мной. Насмехался, скрывая в себе другой, мой смех. И тогда топор впился в корни священного древа.

Летели щепки, когда я рубил под корень могучий дуб. Он лишь насмехался. И дрогнула земля. Из-под корней Балина, шипя и скрипя, выползал змей. Змей в синей чешуе, змей с лицом косматого цверга…

С моим лицом.

В ужасе я выронил секиру. Пальцы дрожали. Голос глухо звучал над залитыми кровью улицами Норгарда.

— Нет, я так и не спас Норгард… Такой Норгард мне не нужен.

А змей шипел, разматывая кольца, разливаясь по земле, тёк, точно пена из бочки… шипел, точно пиво. Словно там, под корнями дуба, был скрыт волшебный котел, кипящий источник мудрости трех норн.

— Митрун… — прошептал я, — Митрун, отец, матушка… Эльри, Корд… простите меня, господа. Простите, братья… Я быстро… Я сейчас… подождите… не уходите…

Не было никакой надежды, что они откликнутся. Но…

— Снорри! — крикнул Дэор. — Топор!

Я бежал. Я снова бежал.

— Ты! — ведьма-тролль схватила за полу плаща. — Пена хлещет через край, нет разницы между мёртвыми и живыми, ветер терзает древо, пыль поёт над рекой, а потом — открываются глаза… Сквозь туман не видно солнца, звонкое серебро пьётся легко, а жертвы надо уметь приносить. Они все живы.

Я упал. Я пропал. Провалился в подземный мир. Я был червем. Я был мечом. Я небо пил. Я корни рвал. И под землёй звучало сердце мира. И смех мой там звучал.

Окунул голову в чан с пивом. В тот бездонный чан, из которого ползла исполинская змея. Ухватил зубами хвост змеи. Разгрыз жёсткую чешую. Развёл огонь под чаном. Заварил во хмелю свою кровь и свой огонь. И плоть синей гадины. Гадины с лицом цверга. С моим лицом.

Я выпил пива.

Раскололись горы.

Смех разрывал моё горло — и горы смеялись вместе со мной.

Я медленно вышел из подземного мира, из-под корней Старого Балина, и разогнулся. Мой Норгард был отныне во мне. Тот маленький уютный городишко, который я знал и любил с детства, вырезан в моём сердце, точно руны на доске. Лица друзей-сорванцов, лица взрослых. Сады и резные заборчики. Лес. Горы… о, конечно, горы! Волны Андары. Восходы и закаты. Пиво и песни.

И ещё много, много чего…

Я полностью выплатил вергельд за то давнее убийство, что случилось, когда мы были детьми.

И девочка-цверг подошла ко мне, и мы смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова.

Я знал, что был обречён выплатить долг горам. И теперь был свободен.

Смех.

Зеркала не стало. И Хьёлле не стало. Зато в сером небе над мёртвыми холмами парил синий дракон. Лицо того дракона не было моим лицом.

Там, в городе, были мои друзья и недруги. Моя любимая и мои спутники, которых я оскорбил и не знал, простят ли. И я готов был умереть за свой мир во второй раз. И еще тысячу раз. Ни Митрун, ни Эльри, ни Корд, ни Борин, ни Дэор, ни Асклинг не станут обзывать меня недоумком, оскорблять ненужной помощью, жалостью или непрошенным сочувствием. Однако я знал, что с радостью отдам им всё, что имею, если попросят. Да и сами они тоже готовы на это…

Чтобы понять эти несложные вещи, мне пришлось умереть, воскреснуть, сходить с ума три года, преодолеть три моря и лиги горного пути, убивать цвергов и двергов, покусать бессмертную Хранительницу за зад и выпить собственный смех. Если я не войду в круг самых отъявленных безумцев — обижусь смертельно.


* * *

С безоблачного бесцветного неба шёл тёплый дождь.

Дождь падал на камни, прошивал туман, наполнял бурный поток под черным мостом.

Я улыбался теплой улыбкой.

Старый Балин за тысячи альнов отсюда улыбался мне в ответ.


Скелле Корд'аэна

Девять взмахов кисти

Корд'аэн постучал посохом в дверь. С двери слетела облупившаяся краска. Петли жалобно скрипнули, пуская друида внутрь.

Против ожидания, комната оказалась большая и красивая: дощечки на полу, высокий потолок, позолоченные подсвечники, роскошные кресла… Воображение рисовало маленькую, зачуханную каморку, всю в пыли и побелке, а получилось — тронный зал.

И четыре пустующих трона по углам зала. А посреди — котёл, наполненный огнём. Девять отрезов алого шёлка, скрывающие нечто на стене.

"Картины?" — подумал друид.

— Проходи, усаживайся, — донеслось хрипло приглашение, — ты долго шёл сюда.

Друид не заставил просить себя дважды.

— Я надеюсь, ты любишь живопись?

Величавый старец в камзоле чёрной кожи возник из ниоткуда в другом кресле, напротив Корд'аэна. Вьющиеся млечно-белые седины прикрывал алый берет с золотым пером. Старик вытирал руки клетчатым платком. Его серые, мертвенно-железные глаза смотрели куда-то в угол, взор сквозил холодком.

— Мне больше по душе резьба по дереву, — сказал Корд'аэн, — но и живопись я ценю. А ты мастер кисти и краски, угля и олова? Или драконам это неведомо?

Старик усмехнулся:

— Ты дерзок, мальчик.

Потом помолчал немного и вперил насмешливый взгляд в горло друида.

— Хороших помощников ты привёл сюда. Посмотри.

И дёрнул за шнурок.

За тканью-занавеской целовались гадюки ран — юный Борин скрестил меч с высоким воином в алом плаще. Казалось, краски застыли на холсте, но… изображение пришло в движение, и откуда-то донесся звук ударов, лязг, дыхание бойцов, вздохи ветра над седыми горами…

— Эту картину я назвал "Арфа, меч и кожа".

— Воитель несколько… картинный, — скаламбурил Корд'аэн, — а так — вполне…

— …до конца, — вновь усмехнулся старик, — сей воитель тебя удивит. Они оба.


* * *

Они просмотрели семь картин. Под восьмым отрезом крылась картина, на который Рольф Ингварсон горел на престоле из жёлтых костей, ухмыляясь, и подпись внизу гласила: "Улыбка судьбы". Корд'аэн не проронил ни слова — лишь кивал, ибо его догадки подтверждались. Однако вот сморщенная рука резко дёрнула девятый шнурок, алый шёлк разлетелся крылышками мотылька, и Корд'аэн побледнел.

Навстречу ему, сквозь холст и раму, надвигалась, точно айсберг, любовь в осеннем багрянце, ступая тише кошки.

— Аллиэ? — прошептал чародей.

…первая любовь, похожая на последнюю влюбленность, или последняя влюбленность, похожая на первую любовь. Ласковые прикосновения солнца к озёрной глади. Лодочки ивовых листьев, скользящих сквозь золотые блики. Вздохи осеннего ветра. Колышется фата паутинок. Хрустально-золотой лес. Прекрасный осенний лес, раскрашенный янтарём и кармином. Деревья полыхают драгоценным пожаром. Звенит струна — журавлиный клин прощается, посылая тоскливое курлыканье с высот. Закат, облачённый в сумерки, покрывает озеро медью.

Кругом мокро.

Яблоки и виноград.

Вино. Ладони смыкаются, сплетаются пальцы, ловя и отдавая тепло и нежность. Они ещё молоды. Он на три года старше её. Они счастливы, и в зелёных глазах нет ещё налета неземной печали. Конечно же, это будет длиться вечно, и вечен поцелуй, чистый и жаркий, как священные огни друидов Сэмхена и Бельтайна…

— Сколько же лет прошло… — сокрушенно прошептал Корд'аэн.

— Этого хватило, чтобы вы всё разрушили, — бросил старик.

— И эта боль продлится вечно, — сказала Аллиэ.

Тоска рвёт грудь.

Птицы кричат, улетая на юг.

Осень жизни

В вены вливает чёрную воду…

Так пропели они вдвоём. Старик ухмылялся.

"Так значит, ты не погибла, там, перед воротами?" — хотел спросить Корд'аэн. И не спросил. Ибо знал ответ. Жизнь и смерть — одно и то же.

Аллиэ присела в кресло рядом с ним.

— Пойдём со мной, — она улыбнулась, как некогда, — туда, на наше место, в нашу осень.

— Я пошёл бы не думая — до того, как мы всё разрушили, — вздох рвал сердце.

— Что изменилось? — спросила она отрешённо.

— Осень кончилась, — сказал он, стараясь вплести во взор камень и скалы, а в голос — серебро и лёд. И не удивился, услышав лишь сухой шёпот песчинок.

— Осень кончилась, праздничные костры потухли, Луна Павшего Листа скрылась во мгле, иней расписал голые ветви нашего леса. Грядёт зима, буря, мрак и смерть. Вместо праздничных огней — погребальные костры и пламя пожара.

— Вечное пламя! — воскликнула она.

— Этого я и боюсь.

— Боишься вечной осени? Вечной любви? Изрядно же ты постарел.

Она тоже шептала. В её глазах звенела хрупкая надежда, зелёное стекло… Скажешь не то, разобьёшь надежду — лопнет стекло, прольются слёзы драгоценными осколками…

— Боюсь, — повторил он, — боюсь губ в крови и пламени войны. Очень боюсь.

Казалось, ещё миг — и она взорвется криком, рыданием, стоном… И весёлый озорной смех прозвенел в роскошном зале.

— Обычная трусость всех мужей, — Аллиэ улыбнулась, — бедненький перепуганный лисёнок…

Они молчали и смотрели друг на друга. Аллиэ улыбалась. Корд'аэн — тоже. За рамой картины переливался нарядами волшебный осенний лес. Лес в далеком Маг Друэ, где свела их безжалостная Судьба.

— И ты готова простить мне… — начал он.

— Готова, — перебила она.

— Даже ту победу под Тар Бранна? Унижение? Тела твоих соратников, попираемые войсками на марше? Пылающие руины? Заклятые кандалы на твоих руках? Плевки в лицо? Презрение?

— Я сама стала на тот путь, — пожала плечами Аллиэ, — а сможешь ли ты простить мне мое предательство?

— Ты не меня предала. Наставников. Пусть они простят.

— О нет! Они? Да кто они такие?.. Они не простили бы нам свободу!

— Предательство, — прошептал друид, и белое пламя полыхало в его глазах, — измена старшим и нож в спину друзьям.

— У меня там не было друзей. Были лишь высокомерные господа и их краткоживущие холуи. Те, кто жалели и снисходили. Милостивые. Сострадательные. А холуи — ещё и ненавидевшие. За что? За то, что я тоже из краткоживущих, за то, что не хочу, как они, лизать золотые блюда. Неблагодарность? Быть может, но за непрошенную милость не благодарят.

Она смолкла, гордая, похожая на неприступную крепость. Крепость, охваченную огнем. Крепость, которая не сдаётся.

В тишине проскрипел Хранитель:

— О, это будет прекрасная картина!

— У меня был только ты, — тихо добавила Аллиэ, — а ты меня не услышал.

— Я не слышу глупых речей. Речей рабов.

— Рабов?! О, ты мудр и свободен! — вскричала она.

— А повелители рабов ещё хуже, — жёстко бросил он, — и не надо говорить, что вы трудились на благо добрых людей. Власти вы алкали, словно волки мяса.

— А ты взял власть со стола господ, словно корыто объедков!

— И это не было легко, смею уверить, — презрение к господам прорвалось наконец в его голосе, но он быстро спросил о другом, чтобы не сойти с ума:

— Почему вы позволили нам выжить? Ведь если бы вместо серых ормингов вы взяли отряд чёрных, или кого-нибудь пострашнее…

— Всё дело в легенде, — услужливо подсказал Глумхарр, — ведь убить героя значит поставить ему идол почтения. А коли герой сломается… Сядет на полпути, подумает… и пойдёт обратно…

Аллиэ молчала. Как неживая.

— Тогда зачем нужен был тот огонь?..

— Так палач выбивает колоду из-под ног повешенного. И если лопнет верёвка — боги не желают этой жертвы. Лопнула! Вы — о, сколь смешно, так плачьте же! — избранные. Прочие стали бы пеплом своего огня.

— А если бы… если бы я не выдержал? Если бы духи-хранители отвернулись от нас?

— Даже если бы мы привели тысячу огненных драконов, вы дошли бы, — мёртвым голосом сказала Аллиэ. — Ты, Лисёнок, обошёлся бы большим презрением. Может, принёс бы в жертву не только Рольфа…

Аллиэ медленно встала. В её руке ожил огонь.

— Война — это любовь, а любовь — это война, — спокойно проговорила она, — мы будем вместе, когда придет Великая Тьма, даже если сейчас мне придётся убить тебя.

Глумхарр захохотал. Его хохот скоро перешёл в кашель.

— Хватит, дочь Кирелла, — холодно взрезал воздух голос друида, точно зимний ветер, — прочь с дороги! Если хочешь вернуться в Страну Холмов, подожди меня здесь. Не хочешь — просто исчезни. И так пролилось достаточно крови.

— Посмотрите на него! Он настолько мудр, что решил, что пролитой крови как раз хватит, — ехидно сказал Глумхарр. — Он точно отмерил, взвесил и решил. Он в силах решать, чьей крови должно пролиться! Ты уверен, что правильно выбрал?

Корд'аэн молчал. И смотрел на женщину.

— Война. Хотим мы или нет, — вздохнула ведьма.

— Ты ничему не учишься, лесная кошка. Гори оно всё белым пламенем…

Картина за спиной Аллиэ вспыхнула. Волшебный лес вмиг обратился в уголья. Одежда на ведьме начала тлеть. Её окутал сизый дым, из которого взметнулся столб огня, яркого, как дневной свет. Из дымного кокона еле слышно донеслось:

— Настанет день, когда ты снова пожертвуешь осенью…

— Это проклятие сбудется, — пообещал Хранитель.

— Быть может, теперь потолкуем о деле? — буркнул Корд'аэн, когда дым развеялся без следа.

— Потолкуем, — ухмыльнулся Глумхарр.


* * *

— Ты не можешь быть настолько глуп… — старик смеялся, вытирая лицо беретом, — нет, ты же друид, умный человек… Остановить войну? Зачем? Марш железных колонн, поступь конных рядов, знамёна и рога, рыдающие матери, дым городов, выжженные посевы, маленький дети, мёртвые, грязная, зараженная вода, мухи, бродячие псы и мародёры, добыча, земли, рабы, отцы, торгующие дочерьми… Крепости ужаса, темницы, поражение, ослепление, казни, казни, казни…

Я тоскую по великим войнам прошлого, в которых горел мир. Мир очищался.

Связь поколений, говоришь ты. А я говорю: род прервался. Это уже произошло. Вы опоздали, мудрецы. Это я тебе как Хранитель Хранителю…

Спасать мир, говоришь ты. Как же, молоко на губах, а туда же. Мира нет. Совсем!

Убийцы рассвета, говоришь ты. А что вы сделали с ними? С миром? Вер-ольд, мир людей, это ужас и грязь на золоте. Воздух пахнет плохо. Понюхай, Лис. И не суди, коли не знаешь законов. Суд уже состоялся. Боги жаждут пиршества. И столы уже накрыты.

Корд'аэн молчал. Туман был в его глазах. Туман, боль и слёзы.

— Не плачь, малыш, — Глумхарр встал, подошёл к нему, похлопал по плечу, — у доброго Святого Никласа есть для тебя подарок. Ты плохо вёл себя в этом году. Это славно. Сопли подбери…

Кряхтя, старик оторвал несколько дощечек от пола. Там обнаружилась крохотная кладовка. Начал рыться там, поминая всех святых и королей. Наконец достал пыльную щербатую чашу из потемневшего дерева, обтер платком и поставил на стол.

— Что это?

— Котел Доброго Бога из Вращающегося Замка, — пошутил Глумхарр. — Смешай там песок и воду, а потом выпей. Это чаша, из которой пьют время. Сколько выпьешь, столько и получишь. Ты должен успеть за это время совершить свой подвиг. Впрочем, это не важно, ибо времени нет.

Совсем.

— Мира нет, времени нет… А что есть?

— Жизнь. Смерть. Искусство. Кошки.

Корд'аэн кивнул:

— Благодарю тебя, Хранитель…

— Не за что. Нет, правда, пока что — не за что. Руки прочь, я сказал!

Чёрная трость с клювом ворона взметнулась и опустилась на руку сида, разорвав ладонь. Стальной клюв вгрызся в плоть, покраснел. Корд одёрнул руку слишком поздно.

— Это трость Кромахи Повелителя Воронов, — заметил он, касаясь раны пальцами другой руки, останавливая кровь, сращивая кожу. Потом поднял глаза на Хранителя.

И простонал тихонько, предчувствуя неладное.

Потолок взмыл так высоко, что, казалось, под ним плывут облака. Зал вдруг стал ещё больше, и совсем неуютным. Престолы вознеслись, точно башни. На чёрном троне восседал Глумхарр в железной короне, на алом — Лоддир в шлеме с личиной, на зелёном — Герна в изумрудной шляпе, на синем — Хьёлле в высоком колпаке. На лицах Хранителей покоились маски из серебра. Не было на них прорезей для рта и носа, но чернённый узор был прекраснее и страшнее лиц.

— Жизнь, — произнесла Герна.

— Смерть, — ответила Хьёлле.

— Битва, — глухо процедил Лоддир.

— Искусство, — усмехнулся Глумхарр.

Корд'аэн поднял с пола оброненную кисть.

— Искусство, говоришь? — он глядел в котёл посреди зала, в котором гудело холодное пламя.


* * *

— Я мог бы отпустить тебя, — гремел Глумхарр, — но есть небольшая возможность, что ты сумеешь предотвратить войну. Это плохо. Война — это благо. Война ускоряет расцвет и гибель.

— А ты думаешь, такой… ускоритель необходим? — спросил Корд'аэн.

— Иногда. Кроме того, священный меч войны поёт песни и красит полотна, которых мирное время не знает. А ведь это главное. Когда я разрушил Альвинагард, об этом пели прекрасные песни, и там была любовь, и измена, и разлука, и… Ныне не поют таких песен. Убеди нас, что время мира не станет временем гниения и распада, как это происходит ныне.

— Мир прекрасен, — тихо сказал Корд'аэн, — и боги хранят его…

— Боги скоро станут пировать на останках прекрасного мира, — захохотал Глумхарр, — боги желают своих песен, и они сойдутся на поле великой брани, чтобы играть!..

— Это неправда! — воскликнул Корд'аэн.

— Я расскажу тебе правду, — донеслось вдруг из пламенного котла посреди зала. — Правда в том, что богам нет дела до счастья живых. Их больше заботят ваши предсмертные слова. Они греются вашим огнём. Ваш мир — это их пир. Боги изменились, они не похожи на тех, что творили вселенную и уничтожали древних чудовищ.

— Кто ты? — спросил Корд'аэн у пламени. — Каково твоё имя?

— Много имен у меня. Король Тьмы, Владыка Льда и Пламени, Пляшущий-на-Курганах, Пожиратель Трупов, Супруг Смерти, Страшный Судья, Алый Мастер… Народ твоего отца зовёт меня Хельгрим, а родичи твоей матери — Фир Больг.

— Видеть бога — большая честь, — друид поклонился.

— Мы раньше виделись, много раз. Разве ты забыл?

Нет, он не забыл. Не забыл костров и молитв, казней и побоищ, и сумасшедших глаз, и прекрасной музыки, от которой леденело сердце.

Внезапно в зале стало очень холодно, ибо огонь в кратере поглощал тепло, вместо того, чтобы его отдавать. В углах сгустился мрак. Ветер столетий пронёсся над головой, сдувая пламя со свеч. Друид повернулся к пламени:

— Скажи, ибо я спрашиваю тебя, Алый Мастер, есть ли способ остановить войну?

— Не долго ты думал, друид. Не ты тут судья, и не мудро спрашивать о том прямо.

— Я спрашиваю не как судья, но как ученик у наставника.

— Ученик? — расхохотался Король Тьмы. — Вот тебе мой первый урок. Готов ли ты пожертвовать собой? Провисеть три дня на кресте, под палящим солнцем, облепленный грязью, потом и мухами? Чувствовать, как твои внутренности тянут тебя вниз, медленно разрываются внутри тебя, и нет милосердного сотника? Или — девять долгих ночей на холодном ветру, пронзённый копьём, в жертву себе же, в ветвях древа того, чьи корни сокрыты в недрах неведомых? Тихо, не отвечай. Конечно, ты готов. Я вижу огонь в твоих глазах. И я огорчу тебя. Прошло время огней. Никто не возьмёт этой жертвы. Кому ты нужен? Кто ты? Ты — Сын Божий? Нет. Ты — нищий, ублюдок, ничтожество. Пожертвовать собой — проще всего. А вот выжить, назло и вопреки всему, работать, вести долгую беседу… Хватит ли тебя на это?

Корд'аэн молчал, склонив голову.

Холодное пламя потухло. В зале сделалось совсем темно. Серебряные маски Хранителей светились мертвенным светом, точно лик луны в зените. Казалось, маски без ртов улыбаются.

Корд'аэн повертел кисточку, сковырнул подсохшую белую краску и подошёл к картине "Арфа, меч и кожа".

— Тут есть над чем поработать, — глубокомысленно заметил он.

— Желаешь переписать эти картины? — голос шёл отовсюду, гулкий, насмешливый и сладко-ядовитый. Голос проникал в череп, заливал сердце горьким мёдом, и не знал Корд'аэн, кто теперь говорит с ним. Это был голос самого Замка, пожравшего прежних просителей и героев.

— Да, — отвечал Корд'аэн, — таково моё желание. Я хочу красоты и совершенства.

— Тогда не обессудь, ибо писать придется, как всегда, слезами и кровью. Не только своими.

Вихрь прошёлся по залу. Тени с лицами друзей и врагов окружили волшебника. Белый огонь вспыхнул на кончике кисточки, но не смел Корд'аэн поднять ни рук, ни глаз. Друзья и враги смотрели на него и молчали. Он шептал: "Флиннах, отец мой… Муирнэ, мать моя… Брендах, учитель мой… Аллиэ… О, я не смею, не могу, нет, оставьте меня…" — а затем выронил кисть и посох, и рухнул на колени, созерцая лишь злато-алое сияние солнца, оплетённого омелой.

Ибо огненная рана, которую нанесли ему перед вратами замка, дала о себе знать…


* * *

Ему казалось — падение вечно. Переходы Девятого Замка, мрак и камень, проглотили его, словно чудовище, словно дракон, и вот он в глотке, во чреве, где нет ни солнца, ни надежды. Он не поверил, услышав наконец шум волн.

…Они веселились на берегу моря. Народ Холмов, девушки и юноши, они пригнали стадо белых коз с красными ушами на пастбище в устье речки Лейх и поручили охрану трём длинношерстым овчаркам, как делали всегда. Они ждали высокой травы, чтобы прийти сюда и плясать, и пить вино, и играть на свирелях и скрипках, и жечь ночи на кострах, и целоваться под луной, под вечный зов Бурных Волн.

Волны сыграли с ними недобрую шутку.

…Блеяли козы. Они бежали во все стороны, а овчарки лежали мёртвые. За козами гнались голые по пояс воины в полотняных либо кожаных штанах, хватали за рога, убивали, сволакивали в общую кучу. Другие гнались уже за бегущими детьми Народа Холмов. Парни пробовали защититься, но мало у кого было оружие страшней посоха. Их рубили без разбора. Мечи и секиры покраснели вмиг. Высокие бородатые витязи из Страны Заливов, викинги, возвращались из похода и решили пополнить запасы еды. Локланны, Люди Озёрной страны, были краткоживущими и потому их алчность превосходила волчью. Они так и звали себя: волки бури мечей.

Корд'аэн видел, как бежит по берегу, к лесу, дева с ореховыми волосами. Длинная юбка мешала ей, ужас плескался в глазах. У неё не было ни защитника, ни возлюбленного. А родичи были далеко либо уже мертвы.

Её догнал длинноволосый северянин, хотя и бежал он, чуть хромая. Сбил с ног деву, разорвал юбку. Она пыталась кусаться, царапаться, ударить его в пах, но ему не впервой было насиловать. Зверь настиг добычу. Муирнэ закричала. О, как она кричала. Никому бы не слышать…

Викинг запрокинул голову, рыча и хрипя. Посмотрел Корд'аэну прямо в глаза, нагло улыбаясь. Его лицо показалось очень знакомым. Конечно.

То был Дэор Хьёринсон.

Нет, не Дэор… Скорее — его отец Хьёрин, или дед Торкель, или прадед, как бы его ни звали…

…Муирнэ не плакала. Не плакала она, когда родичи заставили её пройти меж двух костров, под завывания друида, чтобы очистить от скверны, словно скотину на Бельтайн. Не плакала, когда никто не смотрел ей в глаза. Не плакала, когда рожала на свет сына, ублюдка от северного зверя, который почему-то не убил её тогда, на берегу. И только когда мастер Флиннах, славный резчик по дереву, принёс ей люльку, сам обмыл и уложил младенца, — только тогда она зарыдала в голос, и сосны плакали янтарём от жалости к молодой Муирнэ.

Корд'аэн тоже плакал. Конечно, добрые люди никогда не забывали назвать его ублюдком, чтобы не зазнавался. Но увидеть всё своими глазами… Теперь Корд'аэн не ведал, как станет говорить с сыном Хьёрина.

…Муирнэ пряла, Флиннах же учил сорванца держать резец, молоток, долото. Малыш всё схватывал на лету. Трудно сказать, пошёл он в мать или отца. Конопатый, непоседливый, с хитрым прищуром зелёных глаз, он был похож на лисёнка, потому его так и называли — Киах. Таково было его детское прозвище, и нескоро ещё назовут его Корд'аэн Лис.

…Они швыряли в неё комками грязи. Дети краткоживущих и сидов, что жили в соседнем тейтхе, куда Флиннах и Муирнэ приехали в гости, они развлекались, унижая рыжую девчонку с зелёным пламенем в глазах. Киах не знал, почему, что она им сделала, эта поцелованная огнём кроха чуть младше него. Она была краткоживущей, но причина, видимо, была не в том.

— Дочь горбуна! Ведьма! Фу, уродина! Где горб потеряла? Лисий Хвост, Лисий Хвост, понедельник-вторник, понедельник-вторник! Песня твоя не к месту, слово твоё не ново…

Киах не видел слёз на её щеках, только грязь. Она не убегала, не обзывалась в ответ, не лезла в драку. Она просто стояла и сверлила их ненавидящим взглядом. И тогда Киах вышел вперёд и произнёс нараспев:

— Понедельник-вторник, понедельник-вторник, и среда, и среда. Лисий Хвост, Лисий Хвост, слово твоё складно, песня твоя к месту, и сам ты ко двору. Встань, Лисий Хвост, был ты горбатый, будешь ты статный.

Насмешники остановились. Дюжина злых коротышек. Заводила, тощий сын сидов с ледяным взглядом убийцы крапивников, засмеялся:

— О, нашей Аллиэ нашёлся жених! А ну, задайте им!

Но тут рыжая шагнула вперед, и милые озорники отшатнулись. Они боялись смотреть ей в глаза. И новому парню — тоже. Двое шли вперёд, на толпу, и ветер бушевал, и ломались сухие ветви, и падали, точно пепел. А зеленоглазые изгнанники шли и пели, кричали, перекрывая рождающуюся бурю:

— Эй, эй, кто идёт, кто идёт, пристаёт? Кривой Дугалл, что с горбом, тот убийца воробьёв, и синиц, и дроздов? Ну иди-ка, Кривой Дугалл, мы тебе исправим горб! И среда, и четверг? Слово твоё не ново, песня твоя не к месту, и сам ты нескладный! Был злой — будешь дважды злым! Был горбатым — быть тебе и хромым! И дважды горбатым! Эй, эй, Кривой Дугалл, ну как тебе теперь? Хорош ли новый горб? Легко ли теперь дышать?..

Буря стонала, гнула деревья, и лес вопил тысячей голосов, и духи тьмы скакали на чёрных чудищах с головами козлов. Дети кричали и плакали, но не могли и шагу ступить, ибо невидимые горбы встали им на плечи, давя к земле. А двое подняли руки, и пыль завертелась столбом вокруг них, и серый кокон рухнул на любителей швырять камни…

Дюжину детей искали всем посёлком. До позднего вечера. И нашли не всех. Заводила отыскался только через три дня, в старом погребе, со сломанными ногами. Он был ещё жив.

— Как тебя зовут? — спросила рыжая, умываясь у ручья.

— Киах, сын Флиннаха.

— Лисёнок, — фыркнула она. — Лисий Хвост!

И улыбнулась.

Он так и не спросил, за что они её обзывали. Она рассказал потом сама. Гораздо позже.

Но здесь нигде ничего не сказано о том.

…Ночью в дом, где гостили Флиннах и Муирнэ, заглянул старик в коричневом плаще, с кручёным посохом. Это был друид, Киах уже знал, что друиды всегда бывают с посохами и серпами на поясах. Лисёнок лежал тихо, притворяясь спящим. Ему было жутко любопытно.

— Ведомо мне, — с порога начал друид, — что ты готовил пасынку иную участь, Флиннах мастер, но… Я забираю его. Завтра. И я не спрашиваю ни твоего соизволения, Флиннах, ни твоего, Муирнэ. После сегодняшнего веселья на лисёнка всюду будут ставить капканы, а я сделаю из него настоящего лиса-охотника, хитрого и беспощадного, и вы будете плакать от гордости за вашего сына. Я провижу это.

Родители не успели ничего ответить, да он и не ждал ответа. Но Киах вскочил с кровати и бросился на старика с кулаками.

— Никуда я с тобой не поеду! Противный плешивый дед! Уйди прочь, а не то…

И укусил старика за руку.

Тот рассмеялся — и Киах отпрянул в ужасе, прижимаясь у матери. Вороны и мертвецы хохотали в голосе чародея, и наливалась кровью луна алого прилива.

— Вот какие славные зубки показал лисёнок! — говорил друид сквозь смех. — Знать, выйдет из тебя толк, Корд'аэн О'Флиннах!

Это имя, Корд'аэн О'Флиннах, ввергло малыша в ужас. Оно отозвалось в его сердце, словно всегда жило там, в глубине, и только ждало, чтобы кто-то позвал… Узнавание, восторг, радость и страх, и ещё много того, чему пока он не дал названия, и струны звенели в нём, и он знал отныне, что перед ним — Наставник. Киах встал и низко поклонился старику.

— Я — Брендах Чайный Куст, — сообщил тот. — Я друид и краткоживущий из народа эйридхе, если тебе это важно. У тебя есть время до утра, чтобы прощаться с родителями.

— Брендах! — возглас Муирнэ застиг его на пороге. — Заботься о нём!

Старик посмотрел в прекрасные, глубокие глаза Муирнэ. И ласково улыбнулся:

— Позабочусь, о Матерь Богов. Не тревожься. Я искуплю то, что сделал его… отец.

…Корд'аэн видел, как Лисёнок и Аллиэ клялись друг другу в дружбе, а после — в любви в долине Маг Друэ, на камне Лок-на-Лиа, а осень и озеро были их свидетелями.

— Аллиэ… — признался Корд'аэн. — Милая, пойми… детей у нас не будет. Я…

Она мягко заглянула ему в глаза, прижалась к его груди и прошептала:

— Обними меня и забудь обо всём. Хоть на мгновение. Пусть боль придёт потом…

Ученики волшебников и жрецов, они клялись быть вместе до конца, но эта клятва предала их.

…Он шёл на гору. Закат окрасил стены святилища Золотой Ветви в пряный пурпур. Ни души вокруг. Лишь он — и боги, древние боги, что жили здесь всегда.

В святилище, в круге камней и факелов, лежала на алтаре золотая ветвь омелы. А рядом стоял мужчина в длинных чёрно-желтых одеждах, с мечом на поясе и маской на лице. Старый жрец, хранитель святилища, он совершал обряды, и раз в двенадцать лет сходился в поединке с новым жрецом. Бой продлится до смерти. Как всегда.

— Позволь, я спрошу тебя, Корд'аэн, — раздалось шипение из-под маски, — зачем нам сражаться? Почему раз в двенадцать лет мы убиваем друг друга? На потеху богам?..

— Нет потехи в сражении, — Корд'аэн не понимал, почему пришёл сюда, какую шутку сыграл с ним Девятый Замок, ведь это не было ни прошлым, ни будущим… — Жрец Золотой Ветви хранит мир, говорит с духами, зовёт волну, дождь и ветер, и солнечный свет, и огонь. Он встречает птиц, что возвращаются из Страны Предков, и держит ответ перед Оленем, Орлом и Лососем. Множатся стада, прорастают злаки, цветут сады, поются песни, ибо это он хранит их. Но иногда старый жрец уже не может держать небо на плечах. И просто уйти ему не позволено, ибо Золотая Ветвь врастает в него, точно омела в дуб. Можно только убить его, чтобы не мучился напрасно. Мир обновляется каждые двенадцать лет — или реже, если пришедший недостоин…

— Неверный ответ, — и мечи с хрустальными рукоятями устремились друг на друга, со звоном и скрежетом…

…И взорвались огни, и осыпались стены, и Корд'аэн увидел сотни, тысячи глаз. За поединком наблюдали. Да, толпа зевак пришла поглядеть на бой. Окрестные поселяне и гости из далеких земель, нищие и богатые, дети и старики, крестьяне и рыцари, женщины и мужчины, они заполнили пространство перед кругом менгиров. А какой-то лысый толстяк ходил вокруг и громко кричал:

— Ставки, господа, ставки! Ставим денежки, хоть гульден золотой, хоть медный грош! Не скупитесь, добрые люди, не скупитесь! Когда вы ещё поглядите на битву чародеев? Только для вас и только сейчас, спешите видеть! О, мир чудес на ваших глазах! Ставки, господа, ставки…

И деньги текли рекой. Медные альки, серебряные леры, золотые кумалы, словно три реки из старой сказки, звеня и шелестя, струились сквозь вечность, оседая свинцовой пылью на пороге святилища. Словно трёхголовый дракон вырвался из бездны, чтобы пожрать мир.

— Неверно! — маска отлетела прочь, и Дейрах, товарищ по учёбе у Брендаха, улыбнулся, как отсвет пожара на разбитом витраже храма. — Раз в двенадцать лет — очень долго ждать! Раз в год! Бойцы как раз успевают подготовиться! Вот так! — выпад пронзил плечо, Корд поморщился, толпа завыла, заулюлюкала, а Дейрах продолжал насмешливо, — хранить мир? Да плюнуть и растереть, гори он белым пламенем! — клинок прорезал бок друида, Корд стал на колено. Добрые люди кричали, они требовали, чтобы Дейрах отрубал ему по конечности, долго и с наслаждением. Среди доброжелателей он заметил немало знакомых: учителя, отца и мать, Аллиэ, Дэора, Асклинга, Снорри, других спутников. Они все смотрели на него, как на ту рыжую девчонку, но теперь не было заклинания, чтобы смыть грязь насмешек, чтобы обрушить на них громы и молнии, да и не посмел бы Корд'аэн О'Флиннах этого сделать. Он много задолжал им.

Дейрах взял его за волосы, откинул голову и приставил меч к горлу.

— Смотри им в глаза! Смотри! Вот он, тот мир, который хранит жрец Золотой Ветви! Это наш мир, наши люди, наша торговля. Это выгодное дело, присоединяйся. Не прогадаешь!

Мир вертелся, словно детская карусель. Тошнило. В небе сворачивались сизые тучи.

— Что ты воротишь нос, как от кучи говна? — Дейрах медленно, словно смычком по струнам, водил лезвием по шее, и кровь медленно капала, сводя зрителей с ума. — Может быть, ты не любишь людей? Может, ты чем-то лучше? Э? Битва чародеев — потеха не для богов, но для людей, ибо люди — благороднее, честнее, добрее. Всё для человека! Никто не проводит обрядов, ибо жрецы отныне должны хорошо развлекать зрителей, а не духов и предков. Некогда! Чары ничего не стоят, волшебство ничего не стоит, и ничто ничего не стоит, Лисёнок.

— Да, конечно, — кивнул Корд'аэн и ударил противника мечом в печень. Тот вскрикнул (о, бурные волны прокатились по рядам! В небе уже гремело, сверкали зарницы, и над деньгами вставало чёрное пламя), лезвие прошлось по горлу друида. Корд извернулся, вскочил, отбежал…

Оглядел толпу. Ни одного знакомого лица. Ни одного.

Хорошо.

— Я гляжу, омела пьёт вашу кровь?! — закричал Лис, Медный Судья. — Есть решение! Огонь! Огонь и молния! Ветер! Буря! Волны, о, прекрасные бурные волны! Сегодня на море бушует шторм, сегодня я с радостью любуюсь простором китов! Высокие волны встают до неба, ярится котёл ураганов! Радуется моё сердце, ибо мне ведомо: сегодня локланн сидит дома, сегодня не придёт сюда человек Севера… И правильно, потому что дракон вырвался из подземелья! Одна его голова из меди, вторая из серебра, третья золотая. И вот он разинул пасти от глубин до вершин, и клокочет жидкая грязь, смывая всё в пропасть. И кошмарные сновидения следуют за ним на полночных кобылах, и…

Он не успел закончить. Дейрах ударил его в сердце. Но толпа не издала ни звука.

…Тар Бранна, Башня Ворона. Не её он хотел увидеть, когда открыл глаза. Но что поделать, видимо, снова придется штурмовать столицу Братства Золотой Ветви…

Древний лес раскинулся вокруг, и каждое дерево было источником опасности. Ветер шевелил шары омелы, сплетения ветвей угрожающе шелестели. Все подступы к цитадели были перекрыты. Ни один отряд лазутчиков не вернулся.

— Сам лес хранит их, господин, — безнадёжно развел руками кто-то из подручных.

— Значит, тем хуже для леса, — прошептал Корд'аэн.

— Ну-ну, — заметили ему на это. — Эти вязы росли здесь задолго до того, как Народ Холмов пришёл на эти земли. Деревья помнят тысячи лет, и они ещё живы.

— Они выжили из ума, эти деревья, если допускают, чтобы их так объедала омела, — Корд'аэн кивнул посыльному. — Передайте Лесному Народу, чтобы ушли оттуда через три дня, и унесли семена и саженцы. Всё равно куда. Иначе пусть потом не обижаются.

И добавил, глядя в глаза старшим:

— Мне поручили это дело. Оно пахнет плохо, но… Я отвечу за всё.

…Лес горел девять дней и ночей. Дым и пепел, страшный жар, и крики зверей и птиц. Обожжённых зверушек пытались спасать, выхаживали, лечили. Корд'аэн равнодушно смотрел на торжество пламени, как и на жертвы. Он не плакал и не считал голов. Он ждал, пока осядет зола, чтобы освободилось пространство перед замком.

…На штурм полезли коротышки-дверги. Им за это платили, и немало. Жизнь детей Народа Холмов была слишком дорога, а каменных карликов много в недрах Белогорья. Они напали в лоб, с севера, на главные ворота. На огонь Братство ответило огнём: золотистые шары разрывались в плотном строю двергов, разнося в клочья построение. Но наёмники держались. К ним было приковано внимание защитников цитадели. Они стояли под стенами, в зареве огней, весь день и всю ночь, до самого утра. А ночное нападение на южные ворота стражи прозевали.

Корд'аэн шёл тогда во главе небольшого отряда. Семеро лучников, мастер клинка, замочник, лекарь, четверо друидов из Клана Вихря, мерцающий полупрозрачный дух-хранитель. Охрану снимали быстро, заминка вышла с отрядом одержимых, но бесстрашные воины в масках сгинули зря, ибо Лис провёл своих уже далеко вглубь цитадели. Замочник открыл потайную дверь в главный зал, и засвистели стрелы, и мятежное Братство уменьшилось вдвое.

Кто-то, в том числе и отец-основатель, сбежали. Кто-то пытался защищаться, но напрасно: мастер клинка был проворен, да и сам Корд'аэн не считал ворон: он ловил их на лету. Кто-то сдался в плен. Сам. Таких набралось семеро. По одному на каждый день недели.

…Судилище устроили тут же, на руинах Тар Бранна. Узников держали в подвале, закованных в зачарованные кандалы, с кожаными масками на молодых лицах, без прорезей для рта и глаз. Их выводили по одному каждый день. На судебных заседаниях было много народу. Одним из судей был назначен сам Корд'аэн. Он придумал ставить осуждённым клейма расплавленной медью, за что и получил прозвище Медного Судьи. Обвинения зачитывались долго, приговоры исполнялись ещё дольше. Это было прекрасное, восхитительное зрелище, истинный народный праздник.

Подсудимых обвиняли в мятеже против королей Народа Холмов и Эйридхе. В пособничестве разбойникам. В осквернении святилища Золотой Ветви (его пришлось снести, хотя добрые люди, которые приходили туда поглазеть на бои жрецов, были недовольны). В надругательстве над Церковью веры Креста. В угоне скота и людей. В грабежах и убийствах. В уклонении от уплаты податей на торговлю, в том числе оружием и рабами. В ереси и злом колдовстве. В невыполнении вассальных обязательств. Много в чём.

Филиды сжигали по одному человеку каждый день. Мелких подручных либо перекупили, либо поубивали, либо не догнали, либо продали в рабство. Главарей сжигали живьём очень долго. Лекарь следил, чтобы подсудимый не терял сознания от дыма или боли, не умер слишком рано.

Защиты у них не было. Вина была доказана. Невиновный не попадает на костёр.

Понедельник-вторник, понедельник-вторник. И среда, и четверг.

В ночь на пятницу Корд'аэн вошёл в темницу. Он не зажигал огней. Он угостил стражей вином, отнимающим память. Тихо прошёл к стене, где были прикованы пленники. Отомкнул кандалы одного из них. Бесшумно вывел наружу. Жертва шла покорно, с маской на лице, думая, что уже пришло время суда.

Жертва не дрожала.

Корд'аэн снял маску. Откинул сальные рыжие волосы. И долго, долго смотрел в милые глаза.

— Иди, — прошептал наконец. — На пепелище, где раньше была буковая роща, тебя ждет Ночной конь. Он унесёт тебя отсюда куда пожелаешь, но его ещё надо объездить. Прощай.

— Почему ты это делаешь? — спросила Аллиэ ледяным голосом.

— Я люблю тебя, лесная кошка.

— Я тоже люблю тебя, Лисёнок. Но я никогда не прощу… Никогда. Берегись. Прощай.

Они обнялись. Не удержались от поцелуя. Корд'аэн потом проклинал себя за тот порыв. Зелёные глаза, исполненные тоски, нежности и чёрной ненависти, ещё долго будут сниться…

Стражу не наказали. Корд'аэн взял вину на себя. Сказал, что переусердствовал на допросе, а то, что осталось от жертвы, выбросил. Осталось, мол, немного. Иные не поверили, но Брендах Чайный Куст почему-то заступился за ученика, и лишние вопросы отпали.

Казни продолжались на день меньше, чем думали. Обидно, конечно, но что поделать.

…Брендах спрашивал ученика, и не был добрым его голос, и яд мерцал в глазах.

— Отвечай мне правду, Корд'аэн О'Флиннах. Я не стану любопытствовать, куда делась эта лесная кошка. Теперь это безразлично. Я спрошу тебя другое. Сколько ветвей у древа друидов?

— Девять ветвей, — Корд'аэн был удивлён и встревожен таким простым вопросом.

— Назови, что это за ветви.

— Одна ветвь — это барды, сказители, музыканты. Вторая — филиды, законники, судьи, летописцы. Третья — лекари, целители, травники. Четвёртая — жрецы, вершители обрядов. Пятая — воины. Шестая — заклинатели стихий и духов, хранители памяти предков. Седьмая — советники при королях. Восьмая — провидцы, прорицатели, гадалки. Девятая — одержимые, те, кто уходит прочь из мира смертных, великие безумцы и волшебники.

— В чём разница между ними?

— Ни в чем. Воин может исцелять, а взывающий к грому — прозревать грядущее и советовать владыкам. Дело лишь в том, к чему больше лежит душа.

— Верно. К которой ветви принадлежу я?

— Ты — человек Золотого Совета. К седьмой.

— Ну а ты сам?

Вопрос застал его врасплох. Он пока что над этим не задумывался.

— Думаю, тоже к седьмой. Ведь мне поручили такое дело, которое требует мудрости королей.

— Неверно! — воскликнул Брендах, и Корд'аэн съёжился, вспомнив тот вечер, когда наставник хохотал, глядя на мальчонку. — Неверно! Я скажу тебе, хотя и не должен… У тебя всё выходит хорошо. Но… ты принадлежишь к девятой, последней, проклятой ветви. Ты не прошёл испытание. Мне очень жаль.

Ужас ещё очень долго жил в сердце Корд'аэна. Это не могло быть правдой. Но скоро, совсем скоро ему начали сниться странные, жуткие, яркие сны, какие не снились даже в детстве. И он понял, о чём говорил наставник. И тогда глаза его изменились, и что-то умерло в нём.


Здесь кончается Скелле Корд'аэна.


Сага странников

…и ты придёшь на зов

Корд'аэн медленно поднялся с колен, глядя только на картины. Теперь у него были краски, а в глазах, словно в палитре, смешивались оттенки, и бубен звенел в сердце.

Борин Скальд убил дракона, отомстил за деда и, израненный, зашагал дальше, во тьму. Из глаза чудовища торчал тысячелетний чёрный меч.

Несколько мгновений картина светилась изнутри жемчужным сиянием. Затем погрузилась во тьму.

— Этот народ выбрал меч, — сказал голосом Борина Хранитель Лоддир. — Мы избрали войну, ибо надеемся владеть большим, чем ныне. А все песни — ложь.

Затем голос Лоддир добавил насмешливо:

— Огонь очищает. Ты очень хорошо должен это знать.

И поднял десницу.

Раскрыл ладонь.

…Огонь! Огонь!!! Уберите! Пожалуйста, не надо! Уберите огонь!

Костры. Множество костров по всем древним землям Народа Холмов, зажжённых от единого. Священные огни в честь Сэмхена, на стыке Луны Золота и Павшего Листа. Огромные переплетения сучьев корчатся, обращаясь в серый прах. Горят трупы. Горит в погребальном огне, точно великий вождь, минувший год. Сгорает прошлое…

…Рыжебородый палач, филид-законник, он же — исполнитель приговора, ожидает знака. Двенадцать судей в белых одеждах безмолвствуют, склонив головы. Лиц не видно. Жертва, на вид — совсем ещё девчонка, в грязном рванье, привязанная к столбу. Под ногами у неё хворост. Она — последняя. Прочих, что попали в руки победителям в битве при Тар Бранна, уже осудили и казнили. Таких же молодых, трясущихся, умоляющих… Они хотели жить. Их сжигали по одному в день. Во имя добра, свободы и подати на торговлю рабами.

— Смотри в её глаза, добрый волшебник! Смотри, пока они не вытекли.

…Не посмел поднять глаз. Дал знак палачу. Факел в его руке целует хворост. Огонь страстно лижет женскую плоть десятками языков. Крик, вопль, мольбы звенят в воздухе. Обгоревшая дочерна рука внезапно вылетает из костра, судорожно шарит в пространстве, ищет своего судью, чтобы схватить за край белой одежды. Прошлое не сгорает. Прошлое тянет обугленную десницу…

И — люди вокруг. Они радуются, пьют пиво и жуют колбаски. Славное зрелище.

— Чем же вы отличаетесь от тех, кто устроил балаган в святилище Ветви?

— А мы денег не берём, — зло шепчет Корд'аэн.

Вонь горелого мяса остра, словно копьё. Бесплодные мольбы разят душу. Горящая длань сжимает сердце. Выжимает из камня — слёзы.

"Почему так долго? Хватит!"

— Это не она в огне. Это ты в огне. Гори же, поклонник деревьев!

И рад бы отвернуться — да нельзя. Смотри, смотри! Во взгляде — лёд и гранит, лицо — стальная маска, несокрушимый идол правосудия. А чуть поглубже — всё сжимается от боли и жалости.

Лесной пожар. Огонь крушит деревья, заросли, кусты. Трава жухнет вмиг, и лишь пепел, горы пепла остаются позади. Ядовитые змеи дыма душат всё живое. Никто не спасется из пылающего котла. Птицы, звери, гады, насекомые — всё кричит, всё заходится от боли, обращаясь в уголь, золу и прах…

— Нравится? Ну гори, гори от стыда!

У друида слезятся глаза, становясь из зелёных — красными. Едкий дым душит, и сухой кашель рвёт горло в кровь. Горький пепел горя тает во рту тошнотворной кашей.

Друида тошнит от собственного бессилия, от презрения к себе.

Этим деревьям тысячи лет. И прожили бы ещё немало. Друид поджёг лес — мыслимо ли?..

Друид шепчет:

— Зеркало… о зеркало прекрасной богини… забери меня и весь этот огонь. Оплачь, омой слезами, упокой, о дрожащее зеркало прекрасной богини…

Сквозь неистовый рёв голодного пожара пробиваются нежные голоса ледяных колокольчиков, украшающих одеяния Великой Матери в зимнюю пору. Звенят капелью сосульки, точно алмазные подвески, сверкающие в ветвях по всем землям Народа Холмов. Неслышно шепчут снежинки, танцующие в лунном сиянии. А где-то в Ледовом море, севернее Лаастенмаа, рокочет, словно тролль, ледяная гора-айсберг, откалывается от тверди Свалльбарда. Исполинский зверь прыгает в воду, и брызги от его падения превращаются на лету в снежную пыль…

Так рождается айсберг.

Так рождается спокойствие и ледяная воля.

Корд'аэн обмакнул кисть в воду и окропил тёмный холст, на котором только что был Борин. Растер влагу равномерно.

Волны жара накатывают одна за другой, словно огненно-серная утроба Инферно, преисподней южан, извергает свое содержимое на голову друида. Тот рисует. Сквозь треск деревьев, гул пламени и крики, сквозь боль, дым и пепел. На холсте распускаются белые цветы. Плывут молочно-белые туманы, журчат хрусталём ручейки, и голубой запредельный лёд с зеленоватым отливом величественно отчаливает в далёкий путь тропою китов…

…Накинув серебристый плащ поверх доспехов, она идет навстречу рычащему пожару, покинув свой янтарный престол, и её седые пряди взвиваются на ветру подобно белому пламени. Лицо её — сверкание замерзшего пруда, неугасимый пламень бьётся в глазах. В левой руке она держит расписанный инеем щит, глубина синевы которого заставляет небо завидовать. В деснице Идущая сжимает прямоугольное зеркальце на длинной ручке. Зеркальце сверкает.

Она — Великая Праматерь, Снежная Королева — шла против огня. Друид вытирал кисть ветошью, остывая, успокаиваясь в сердце своём. Белая Королева вошла в ярый огонь. И слепая бесноватая ярость скрестилась со спокойствием заснеженных лесов.

Тысячи пламенеющих мечей ударили в ледяной щит, отзываясь в сердце друида далёким криком, рождённым в пламени палаческого костра. Перед зажмуренными глазами — глупые дети, возомнившие, будто им ведома цена свободы. Горящие заживо. Не ведающие уже ничего, кроме боли. Жить. Они так хотели жить.

— Конечно, вас можно было бы помиловать, — шепчет судья, ублюдок, — простить, перевоспитать… Так пусть вас помилует Она — а я умываю руки.

Страшный взрыв сотрясает зал. Оглушительно шипит пламя. Дым и пар вздымаются до небес. Сквозь серную пелену сверкает зеркальце — и друид плачет, услышав крик ласточки. Мгла рассеивается, жрец Великого Древа открывает глаза.

Синий щит богини разбит в ледяное крошево. Белые одежды и доспехи испарились. Вместо них прекрасный стан укрыт зеленым шёлком, усыпанным набухшими почками. На лице играет озорной румянец, и волосы, ставшие из седых золотыми, украшены венком полевых цветов.

Просто пришла весна.

Весна идёт по лесу, по пеплу. Из праха восстают деревья, травы и кусты. Из чёрной пыли, из горькой были возрождаются звери и птицы, гады и насекомые. Всё живое вышло из утробы Великой Матери, и все к ней же вернётся. Всех утешит Лесная Королева, все ищущие и страждущие найдут приют у её янтарного престола. Всех раскаявшихся простит Великая Богиня.

А если в гордыне своей нечестивцы не раскаялись — пусть горят в собственных кострах, не так ли?

С холста улыбалась Владычица Жизни. На её зеленом платье распускались розы — белые и алые.

— Мы, свободные дети Народа Холмов, выбираем жизнь, — торжественно произнес сид.

Маска Лоддира потускнела. Огонь в ладони угас, и высоченный престол окутался мраком. Хранителей — вроде бы — осталось трое.

Глумхарр поднял руку. В ней сверкнула роскошная золотая чаша, усыпанная самоцветами.

— Значит, жизнь? А что скажут те, кто сгорел по твоей воле после Тар Бранна? Им ты тоже выбрал жизнь?

— Безусловно. Великая Мать помнит о них.

— И ты ни капли не сомневаешься, что поступил верно?

— От судьбы не уйдёшь. Что теперь сомневаться.

— Да? А что скажешь на это?

Он наклонил чашу. Вода хлынула через край. Упала на каменный пол. Повалил багровый дым, пахнуло вином, и под престолом возникла обнажённая, ошёломительно-красивая Аллиэ.

— Дарю. Вернее, возвращаю.

— Ты этого не можешь! — побледнел Корд'аэн.

— Хранитель я или не Хранитель? Бери, она ещё вполне…

— Даже для бездушного дракона-убийцы с куском железа вместо сердца — это слишком.

Корд'аэн достал жертвенный серп и медленно подошёл к Аллиэ. От его дыхания в воздухе вспыхнули разноцветные снежные узоры.

— Ты сгорела. Первый раз — когда я отпустил тебя после битвы, не дав друидам вершить над тобой суд. В тебе что-то выгорело тогда… И второй раз — только что. Ты прокляла меня и сгорела, — размеренно проговорило он, глядя прямо в её прекрасные глаза.

И всадил серп точно под левую грудь с маленьким соском.

Отвернулся.

И зашагал прочь. Гулкое эхо шагов сливалось со стоном ведьмы, рождая музыку для богов.

— У тебя, может, и есть власть над телами, — сказал друид во мрак, — но нет власти над сердцами. Впрочем, даже будь у тебя такая власть — мой серп не стал бы добрее.

Друид не видел, как Глумхарр безразлично пожал плечами и исчез.

Зато видел, как из мрака вновь возник Лоддир.

Из-под маски на сей раз звучал голос Дарина.

— Мы маленькие трусливые ничтожества, — звенел голос юного Фаринга, словно с подмостков жуткого кукольного театра. — Мы от века унижаем тех, кто ниже нас, и лижем задницы тем, кто выше. Мы врём, воруем, стреляем в спину, предаем своих и носим по праздникам дурацкие красные колпачки. Мы, ратаны, владыки Ратангара, Народ Двалина — за бегство!

Безмолвие царило в зале… миг. Взорвался хохот — дикий, безумный, визгливый. Лоддир хохотал, а его голова подпрыгивала на плечах, будто насаженная на палку тряпичная кукла, грозя оторваться. Так скачет луна, отражённая в пруду.

Так скачет Безумие на чёрных конях с красными гривами.

И судороги хватают недра гор. И горы — о, вечные, гордые горы! — блюют раскалённой лавой.

Эхо подземелий изрыгает шаги. Кто-то бешено бежит по переходам, быстро перебирая короткими ножками. Бежит в сырой, плесневелой тьме… И нет конца этому бегу без цели и смысла.

Из-под маски Лоддира раздавалось блеяние овцы.

Овцы под ножом — и голос:

— Спасите! Помогите! Корд! Борин! Дэор! Кто-нибудь!..

Корд печально вздохнул:

— Боги не помогают тем, кто не помогает себе сам. Ты сделал выбор, Дарин Фундинсон, из рода подлеца Фарина, слова взорвались под сводом Девятого Замка, и теперь поздно судить и молить. Ты пощадил врага, Дарин-хёвдинг, — но чего стоит прощение не из любви, уважения или силы духа, а из бессилия, безволия и страха? Я не возьму на себя смелость молиться о твоём спасении, конунг ратанов, ибо ты сам погубил себя. Когда же ты вновь вернёшься в Зал Драконов, с великой любовью в сердце или же с великой ненавистью… быть может, ты также получишь прощение.

Или достойную гибель.

Волшебник нарисовал прямо на холсте, изображающем позорное бегство Дарина, равносторонний крест, объятый алым кругом. Такие кресты и ныне вырезают из гранита мастера Эйридхе, чтобы воздвигать их в ногах усопших на кладбищах… И такие же кресты украшают больницы, госпитали, родильные покои и колыбели младенцев в этих землях.

— Нет, ты не медный, — буркнул Лоддир, — ты железный!

И снова исчез.

Друид смотрел на изображение деревянного Асклинга, застывшего перед своим двойником из плоти и крови. По жертвенному серпу в ясеневой руке текла алая брага жизни. Глаза-лазуриты мягко сияли надеждой.

Друид улыбнулся:

— Молодец, Аск, достойный выбор. Ты и без меня справишься. А я без тебя — нет. Так что иди сюда, Асклинг Сульдарсон, иди и помоги мне!

— Нет-нет! — закричала со своего престола Герна. — Он выбрал самосожжение! Он должен умереть!

— Умереть, как умирает Феникс. Как умирает солнце, — молвил Корд'аэн, не удостоив Герну взглядом. — Всё же слегка ему помогу.

— Нет! — топнула ножкой Герна. — Он умрёт! Я так хочу, это так печально и красиво…

— Твоя мама-дракониха мало порола тебя в детстве.

Герна вскинула ручку. С пальцев сорвались молнии, опутали Корд'аэна, вросли в конечности… Боль пронизала его, вытянула его струной, и кисть упала к ногам. Хранительница шевелила пальчиками, белые ниточки молний извивались, заставляя друида дёргаться. Словно куклу-марионетку. Корд'аэн согнулся в поклоне, рывком ухватил кисть и, резко распрямляясь, вогнал рукоять себе в правый глаз. Неглубоко, дюйма на полтора, чтобы не ранить мозг. Зелёное око лопнуло, брызнув на холст кровью и белком. Волшебник страшно заорал, пугая тьму в углах. Герна хлопала в ладоши и заливисто смеялась.

Но и тогда чародей не пожалел о сказанном.

Он смотрел на то, как останки правого глаза сползают по холсту, принимая подобие падающей птицы с длинным хвостом. Превозмогая боль, он повернул голову к Герне и, оскалив рот, произнес:

— О, как ты прекрасна, возлюбленная моя… в смысле, какая ты дура.

Нити-молнии лопнули, друид осел на пол, а из картины, из плена красок, памяти и крови, шагнул во мрак зала златобородый и синеглазый дверг. В раме же стояла пустая пивная бочка.

Новорожденный ощупал себя, глуповато улыбнулся и завопил:

— Хэй-йя! Корд! Корд, чтоб ты тыщу лет жил! Дай я тебя обниму, волшебник ты мой! Получилось! Корд, знаешь, у меня ведь теперь даже дырка в жопе есть! Хочешь, покажу?! Эй, Корд, что с тобой?!

Только тут Асклинг заметил, что друид едва не скулит от боли. Дверг склонился над ним, не зная, что делать, но тот убрал руки от лица и поднял голову.

На его лице — мрак и уродство кровавой глазницы, свет и красота тёплой улыбки.

— Аск… не пей хмельного сверх меры, не охоться весной, женись на молоденькой дурочке, и судьба Гельмира Гульденбарда обойдёт тебя стороной…

— Корд! Корд, не умирай!!!

Друид рассмеялся:

— Ну уж нет, Асклинг, этого они не дождутся. Просто очень больно.

— Кто это сде… — начал было дверг. Поднял голову, оглядел зал. Герна помахала ему ручкой. — Это она тебя так?!

— Нет, это я сам. По глупости…

Сверху донесся обиженный голосок:

— Эй, я так не играю!

— Что тут?.. — начал Асклинг, но Корд прервал его:

— Тише. Здесь творится сказание!

— Сказание?

Герна встала, воздела руки и закричала сверху, страшная как сама жизнь:

— Ты выбрал жизнь, Корд'аэн Одноокий? Смотри же! Вот она, жизнь!

Вихрь рванулся вниз, подобный матёрому вепрю, что проламывается сквозь густой лес. Ревущий ураган обрушился на смертных. Очи вмиг наполнились слезами и болью. Волосы и бороду скрутило канатами, намотало на незримый кулак и мотало, дергая из сторону в сторону. Уши заложило от свиста — казалось, сам Хельгрим свистит, подгоняя адских волков, запряженных в его костяную колесницу. Исполинские крылья хлестали лица. Тяжелый таран ветра бил в грудь. Асклинг стоял несокрушимой башней. Корд же раскачивался, танцуя с ветром, словно сосна на высокой скале над морем…

— Ветер, дыхание неба, дарует жизнь, — кричала Герна, — примите же дар!

Корд'аэн почувствовал, что ноги его скользят, отъезжая назад, что его просто сносит. Он знал, куда его может снести. Ибо ветер, дающий жизнь, отнимает её столь же просто. Ещё он знал, что Асклинга рано или поздно тоже сметёт в утробу бездны.

И тогда чародей заорал, разрывая горло:

— Дай руку!!!

Удивительно, однако Асклинг услышал — и вцепился железом обретённой плоти в ладонь заклинателя.

Вспышки молний озарили чертог, и дрожь охватила смертные тела. Дрожь не страха, но восторга и наслаждения. Молнии словно пронизывали их, заставляя сердца радоваться.

— Вот, значит, каково это — иметь живое тело! — жмурясь, произнёс Асклинг.

— Через пару десятков лет надоест, — уверил его сид.

— А тебе надоело?

Корд не знал, что ответить.

А ветер крепчал.

— Самая глупая смерть для мужа — это смерть на ложе наслаждения, — пробормотал наконец волшебник.

Теперь промолчал Асклинг.


* * *

Они стояли на страшном ветру. На ветру, что нес наслаждения. Наслаждения для глупого, слабого, смертного тела. Запахи изысканных яств Севера и Юга, дразнящих пряностей Востока, даров морей Запада, тонких вин. Вкус сводил судорогой рты. Как и поцелуи красавиц, их ласки и обнажённые тела. Прекрасная музыка ублажала их слух. Одетые в шелка и бархат, они ступали по толстым коврам, неслись на горячих скакунах по вольным степям, окунались в тёплые волны морей… Уносились в яркие миры сумасшедших грёз под действием крепких трубочных зелий. Бесчисленные армии сходились в битвах на бескрайних равнинах, чтобы только доставить им наслаждение видом великого смертоубийства.

Корд'аэн почувствовал, что его вновь тошнит.

— Всё, хорошего понемногу, — сказал он решительно и взглянул на Асклинга.

Тот пускал слюни от удовольствия, стонал и мычал, как бык-осеменитель. Синие глаза тонули в масле.

Друид вздохнул:

— Прости…

И надавил на точку на его ладони. Асклинг крикнул и дёрнулся, но теперь Корд вцепился в него корневищем молодого дуба.

— Берегись, Асклинг! Берегись ветра жизни и смерти! Так сказала тебе тролль-ведьма напоследок, а я скажу проще… Жизнь это боль. Это Тидрек с неутолимой жаждой в глазах. Это скотство и грязь! Это чудовища, что приходят в полночь за младенцами! Это две девчонки на твоей совести! Ну! Скажи мне, тебе нравится жизнь!?

Слова колдуна разили без промаха, разили в самое сердце тяжёлыми стрелами. Глаза Асклинга застлала пелена. Тидрек, рот которого разорван криком. Гельмир Златобородый, который корчится от ужаса, тонет в своих воплях, и Асклинг отбирает у него дар и разум. Йоанна, чавкающая пасть смерти, и Данна, сжигающая себя волшебной тканью, чтобы спасти сестру. Её улыбка — и юное тело, истерзанное ожогами.

Повинуясь могучему наитию, Асклинг поднял взгляд на Герну.

— Я, Асклинг сын Сульда, говорю от имени всех, кто видел своих хозяев — и смотрел им в глаза! Кто вкусил горечь прежде сладости! Нам ведомо, сколь велика её цена. И потому мы приносим себя в жертву, если это будет надо — чтобы прочие помнили о цене жизни, вкусив нашей смерти.

Вихрь умер.

Герна тяжело упала на трон.

— Мужи неразумные. Им просто так дают счастье…

— Просто так никто не даёт, — едко процедил Корд, поправляя взлохмаченные вихрем волосы.

— Надеюсь, я только что нёс не слишком выспреннюю чушь?

— Не очень. В самый раз. Ты сегодня молодец, Асклинг.

— А вот ваш друг Тидрек оказался куда умнее! — заметила Герна.

— Да уж куда умнее! — фыркнул чародей.

— Что с ним?! — встрепенулся Асклинг.

— Смотри! — одновременно произнесли волшебник и Хранительница.

Он смотрел на "Огненное чрево мира". И не мог поверить. И не верить — не мог.

— Мы, сольфы, потомки Дарина и Дары, — говорила голосом Тидрека Герна, — знаем, в чем истинный смыл бытия. Счастье и любовь. Если ради счастья надо бросить дело — что же, так тому и быть.

— Какая прелесть, — фыркнул Корд. — Вот и виси после такого девять долгих ночей… Говно собачье! Ну разве мы не на пороге Конца Времен?..

— Пусть он хоть так будет счастлив, — тихо и очень серьёзно промолвил Асклинг.

— Да будет так. Идем дальше — мы его потеряли.

Высокий черноволосый альв стоял в одиночестве на краю обрыва, объятый туманом. Его тревожный взор тонул вдали. Взор, в котором уже ничего не было от мастера-ювелира.


* * *

Вокруг был мрак. А ещё было много пространства. Очень много. Четыре высоченных престола. И котёл посреди всего этого безобразия.

Потом я заметил Корда и Асклинга. Последний выглядел слишком… тельным.

— Ты снова навёл на него чары?

— Мне теперь никакие чары не нужны! — радостно сообщил Асклинг.

— Боги… — прошептал я. — Так ты за этим пришёл?

Тот кивнул.

— Хорошо… А как тут у вас дела?

Они многозначительно переглянулись, из чего я заключил, что дела идут.

А потом… Потом было море, и кони Кэльданы шумели, все в пене, бросая бег на берег. Великий безбрежный простор китов был повсюду — казалось, волны рвутся с картины, сквозь холст и масло, и мрачный чертог исчезает, и остаётся солёная влага, испокон веков текущая в жилах мира… Остаётся — во мне. Исполинский котёл, в котором Кэльдана варит бури. Не тот ли это легендарный Эливагар, о котором говорится в древних песнях?

Нет, не тот. Слишком холоден ветер над седыми гривами морских скакунов, терзающих копытами брег. Слишком заунывен его бесконечный гул. И небо над морем пропитано хладом, серое словно сталь и свинец, словно надгробный камень на кургане. Море испускает стон. Протяжный стон длиной в сотни лет. Над волнами мёртвое безмолвие — не вьются чайки, не кричат кайры и поморники, не расправят крыла ни альбатрос, ни буревестник, ни ворон. Лишь этот бесконечный гул, горестный стон, а еще — грустный плеск волн.

Даю на отсечение свою рыжую голову, что рыбы в том море нет.

Разве что дохлая.

Море поёт колыбельную. Колыбельную для мертвецов. И я, слушая голос безбрежного свинца, тоже хочу уснуть. Закрыть глаза, сомкнуть каменные веки и погрузиться в сон, в бездонные воды забытья.

Навсегда.

Лениво оглянувшись по сторонам, я заметил, что и наш новорожденный Асклинг, глядя на море, тоже отчаянно зевает и трёт свои большие, синие, наивные глаза. Корд же ухмылялся невесть чему. До меня донесся его шёпот:

— Помнишь, учитель, стихи, что ты слышал на Востоке? Хорошие стихи…

В прах судьбою растёртые видятся мне,

Подо льдом распростёртые видятся мне.

Сколько я не вперяюсь во мрак запредельный —

Только мёртвые, МЁРТВЫЕ видятся мне…

И далёкий голос, вязкий, серый, пахнувший снулой рыбой, ответил:

Поутру просыпается роза моя,

На ветру распускается роза моя.

О жестокое небо! Едва распустилась,

Как уже осыпается роза моя…

"Роза мойяааа" — переходит в визг, затем — в плач. Что-то горько плачет среди волн. Небокрай затягивает туманами. Унылый гул распадается на множество: море стонет и сетует тысячью голосов. Голосов-мертвецов.

— Что это? — глупо спрашиваю я, едва ворочая тяжеленными глыбами губ.

— Это Море Мёртвых, — отвечает Корд'аэн. — Море Отчаяния, Страха, Уныния, Скорби, Слёз, Печали… Море, на котором непобедим корабль из человечьих ногтей. Это то самое море, которого как раз хватит, чтобы утопиться. А впрочем, смотри, Снорри, ныне ты сам всё поймёшь. Это море звало и ждало тебя.

Море вдруг стало стремительно надвигаться — и вот берег исчез во тьме, мгла цвета беззвёздной ночи заклубилась над головами, а мы стоим на чёрной льдине посреди столь же чёрных вод. Воды дрожат. Воды исходят стоном. Воды рыдают. И, глядя в эту бездну, хочется утонуть.

Нога Асклинга уже застыла над водой, когда друид оттащил его за шиворот.

— Не делай глупостей, — сказал он, — жизнь, конечно, дерьмецо, но не настолько же. Возьмёмся за руки, братья. В одиночку тут никто не выстоит…

И наши руки сомкнулись. Ладонь Асклинга горела.

А потом чёрные воды под ногами истончились, обрели удивительную прозрачность, и я увидел сотни искр, рассыпанных щедрой рукой. Звёзды? Нет, над головой клубился мрак. И тогда я понял…

Со дна ледяной бездны на нас смотрели сотни глаз.

Затем стали видны белые, чуть светящиеся лица, шеи, плечи, волосы. Там, внизу, стояли бесчисленные мертвецы и звали нас к себе. Призрачный хор выл над водой, как в соборе. В моём горле набух тугой комок горечи, в носу закололо, глаза налились горячим стеклом.

Ибо я узрел наконец их.

Своих родителей.

Мою матушку Асгерд придавило деревом во время бури, когда я был совсем мальцом. Но я очень хорошо её помню. У неё были светлые волосы и серые глаза, тёплые-тёплые. На плечах у неё всегда был клетчатый платок — то красный в желтую клетку, то синий — в красную. И руки — вечно занятые шитьем, вязанием, стиркой, уборкой, готовкой, исколотые спицами, обожжённые утюгом, стёртые стиральной доской, мозолистые от метлы — и всегда очень нежные, ласковые, заботливые.

Способно ли что-нибудь в девяти мирах заменить ребенку руку любящей матери, поправляющую шарфик, гладящую по голове?

Никому бы не знать сиротства. Никогда…

Помню, как одиноко, пусто и холодно мне было без неё, как часто я вскакивал с постели посреди ночи, увидев её во сне, и давился всхлипами. Таращился во мрак за окошком, потому что казалось — там мелькнуло её лицо. Как отец неумело утешал меня.

Никто бы не назвал Турлога сына Дори, рыжего пузатого пивовара, занудой. Как он умел смеяться! Таков был его смех, что улыбки загорались на лицах окружающих. Однако вот положили в курган милую Асгерд — и угас огненно-рыжий пламень. Не смех чаще слышали от него, а хихиканье. Его роскошная медная бородища, знаменитая от Норгарда до самого Хейдвика, превратилась во всклокоченную мочалку. Наше хозяйство постепенно пришло в запустение. Он перессорился со всеми родичами. А когда однажды варил пиво, хмельной дух ударил ему в голому, и он свалился в котёл, едва не сварившись заживо. Не сварился, нет — захлебнулся. Вот уж воистину — меньше от пива пользы бывает, чем думают многие…

И теперь они стоят там, в море спокойствия, и зовут меня к себе.

— Матушка… батюшка… я уже… я иду…

— Я тебе пойду! — шепчет сквозь свои скорби Корд'аэн. — Держись, Снорри Безумец!

На миг становится стыдно, затем — на миг — я желаю крови Корд'аэна, затем пустота.

Я держусь.

Держусь за руки своих друзей, своих братьев, за свое священное безумие, за свой Норгард, оттиснутый в сердце. Держусь за живых. За Митрун и нашу любовь. За тот день, когда я умер, раздавленный в доспехе, в окружении цвержьих тел, по локоть в их крови.

Рядом со мною лежали четверо. Там, тогда, в конце лета, под стенами борга.

Чужие, которые поняли лучше своих.

Эти чужие стояли ныне там, среди мертвецов. И тоже звали меня к себе, на дно миров, на дно чаши черной скорби. Милая дева, дочерь Народа Лесов, заламывала тонкие руки, подобные ветвям ивы. Её могучий сородич с жуткой сосредоточенностью рвал на себе волосы, и взор его был угрюмо-пустым. Пожилая госпожа просто смотрела в глаза. Так смотрит срубленное деревцо. Унтах кан Орвен, из народа Свартальфум, тоже лишь смотрел — и плакал. Как в тот вечер, когда я случайно заметил его над книгой. Белила и чёрные узоры превратили его лицо в маску для печальной песни.

Боги! Зачем?!..

Не ведомо мне было, что видели Корд'аэн и Асклинг. Вероятно, своих мертвецов. Но они держались.

Держался и я.

И вдруг горячее солнце вспыхнуло во взгляде волшебника. И над чёрным льдом Моря Мёртвых взорвалось жаждой жизни заклинание.

— СМЕРТЬ И СОЛНЦЕ!

И глаза мои выжгло, словно под веками вскипел огонь. Вспомнились две птицы на ветвях калины в ночь перед битвой. Старый Балин, охваченный белым сиянием. Вспомнился сладкий миг, когда мои губы отведали мёда любви с уст моей Митрун.

— Смерть и Солнце! — крикнул я по-детски звонко. — Смерть и Солнце!

— Смерть и Солнце! — прогудел Асклинг.

И задрожали под водою мертвецы, отшатнулись, испугались…

— Мы, вирфы, — торжественно говорил я, — мы выбираем жизнь. Жизнь на своей, богами данной земле, по своему обычаю и уставу. По законам предков, чьи тени покоятся в этом море. Во имя потомков, ещё не рождённых под солнцем.

— Да будет так! — насмешливо ответил женский голосок. — А вот другой вирф, Эльри Бродяга, выбрал иное!

— Эльри?! — я не узнал собственный голос. — Что с ним?!

— Смотри! Смотри, Снорри Безумец!

Не стало моря. Теперь во мгле зимней ночи исчезала дорога. На дороге кружился снег. Вдали шептались тени. Ярилась метель, сжигая всё вокруг ледяным дыханием, белым пламенем, оставляя лишь пепел.

Эльри шагал по снегу, по хладному пеплу. Шагал по крупицам чужих мечтаний, разбитых надежд, отболевших скорбей.

Он шёл своим путем. Во мглу. Во мрак.

Там его ждала битва со змеем.

— Мы — вирфы, бродяги, наёмники, лесорубы, убийцы, — говорила Хранительница Хьёлле голосом Эльри, — мы избрали битву. Битву со змеем, с туманом, с кем угодно, лишь бы вершить тинг гадюк ран. Лишь бы нести месть на лезвиях ведьм ладейных лун. И пусть побежденные не плачут! Ибо горе им горькое.

— Нет! Эльри не таков!

О, как неразумен и жалок был тот мой крик. Но…

Вместо Хьёлле ответил наш славный волшебник:

— Нет двух одинаковых звёзд на небе, нет двух одинаковых листков, нет и снежинки, подобной своей сестре. Отчего же двум смертным быть похожими? Эльри — не только твой лучший друг, Снорри. Он — много больше. Он — воин. Он — беспощадный мясник. И ещё он — последний, готовый отдать сердце за соратника и побратима…

…— Что ты тут устроил? У тебя в голове труха, Снорри?

— Нет. Моя голова пуста.

— Снорри, не глупи. О героях ныне не помнят и не поют на пирах.

— А ты, Эльри Бродячий Пёс, не отговаривал бы меня, а остался бы биться плечом к плечу. Поверь, альдерман не станет скорбеть.

— Дудки. Хватит с меня. Родной край там, где зад в тепле, как мне думается. А я в былое время этого пива нахлебался — иной бы утоп. На болотах Харота, в пещерах Дунхринга, на Стурмсее, при Тар Бранна. Да я рассказывал. И мне не слишком мил грохот тинга мечей. Когда разишь врагов, ты герой и бог. Когда приходится хоронить соратников — ты дерьмо. И ещё. Был такой герой, Гретти сын Асвира. Однажды он сказал:

Знай, испытатель секиры,

В бранной игре валькирий

Отроду Гретти не прятался

От троих неприятелей.

Но очертя голову

Не полезу под лезвия

Пятерых противников,

Если нужда не заставит.

— И знаешь, Снорри, — прибавил Эльри, — меня нужда не заставляет…

…Эльри не предал меня тогда, не бросил, как Корд'аэн. Он гордился мной. Он говорил языком кённингов, а Корд тогда сыпал оскорблениями. И он не жалел меня. Ибо он знал — лишь для тех, кто растоптал свой страх, распахнуты Золочёные Врата. Иным же — позор и забвение.

Жестоко?

Жестоко.

Но — справедливо.

А главное — весело.

И коль скоро мне грозило бы бесчестие, Нибельхейм и его змеи-кровососы, — Эльри спустился бы под землю, в Край Туманов.

— Или… нет? Или я плохо знаю тебя, Бродяга?

— Нет, — был ответ.

— Нет, — повторил Убийца Щенков и мой лучший друг, — не думай, что мне неведома благодарность — кем бы я был, если б ты не нанял меня тогда?.. Я всё помню, мой безумный друг… — его губы искривились в улыбке, и у меня ёкнуло сердце от её пронзительного тепла, мало уместного в Чертогах Смерти. — Я люблю тебя, Снорри. И я рад, что твоей чести ничего не грозит. И я не требую от тебя жертвы. Просто пожелай мне…

— Удачи! — выпалил я.

— Нет, — отвернулся Эльри. — Чести!

— Чести… — глухо повторил я.

А он уже скрывался во мгле на холсте, среди теней, и снег пожирал его следы.

— Нет! — закричал я тогда. — Он не последний! Это я — последний. Я…

— И я, — добавил Асклинг, наверняка вспоминая своего друга Тидрека.

А Корд'аэн засмеялся:

— Разве ты не видишь огня, Хьёлле? Разве пламя не жжёт тебя?! Эльри идёт по дороге во тьме, освещая её огнем сердца, вырванного из груди. Они все идут, идут и пылают. Гори же, гори, вечное, неугасимое солнце!

До сих пор чародей стоял боком ко мне. Теперь же я увидел его лицо. Посох исходил белым светом, гнавшим прочь промозглый мрак. И в этом чудесном свете я увидел яму из крови и сукровицы на месте правого глаза заклинателя.

Рукоять секиры едва не треснула в моих руках. Кровь из прокушенной губы ползла по лицу липкой струйкой. От моего гнева вскипело вечнохолодное Море Мёртвых, вскипело Эливагаром, яростной купелью, побоищем Рагнарёк, и молнии вспороли тьму, хлеща хлыстами волны.

И волны те были солоны и горячи.

Как кровь.

Как костёр любви.

Как раскаленные угли на пути возвращения из мёртвых.

Друид что-то рисовал, и страшный оскал натянул кожу на его череп.

…волны, молнии, пенные гривы — и вихрастое ало-золотое пламя тянется смерчами к небу. В огненных коконах танцуют любовники и враги…

Горящие.

— Живые! Они все живые!

Кто исторг этот крик? Крик, в котором тесно сплелись боль и сладость? Я? Аск? Корд? А может, дракон-Хранительница Хьёлле?..

…вокруг снова был мрак.


* * *

Дэор выпал в Престольный Зал. Там уже стояли двое двергов и сид. Асклинг выглядел очень неплохо для бочонка. Сид же лишился глаза. Дэору не впервой было видеть такие раны, некоторые из них были нанесены его копьём или стрелой. Он не удержался:

— Я гляжу, ты уже отдал око за глоток из Источника Мудрости?

Корд не ответил.

— А ты где ухо потерял, герой-скальд? — съехидничал Снорри.

— Между двух корней березы, между трёх стволов осины, — ухмыльнулся тот.

— А мы тут рисуем, — похвастал Асклинг.

— И как успехи?

— Пока ничья. Кажется, — сообщил Корд.

— Самое время подбить итоги, — пророкотал древний старец Глумхарр. И Хранители сбросили с себя человечьи облики, высвобождая кольца свёрнутых драконьих тел.


* * *

А Зал стал исполинским полем битвы. Там, где стояли мы, зеленела трава и сиял бирюзой небосвод. Там же, где были они, земля скорбно чернела, небо же кипело медью.

Раскат грома и крики воронов возвестили о начале сражения.


* * *

Тысяча гормов в тяжелых кольчугах и красных плащах, с огромными бородатыми топорами и чёрными двуручниками, подобно огненной реке потекли слева. Золотой Круг сиял на алом стяге. Одновременно багряный дракон развернул крыло, и герои увидели три фигуры вдалеке, наблюдавшие за происходящим.

— Кто это, вон там? — указал рукой Снорри.

— Это те, с кем не садятся за один стол. Пришли полюбоваться.

Корд'аэн поднял руку, и за его спиной встала тысяча сидов в тёмно-зелёных плащах, со странными, корявыми посохами. Они также откинули капюшоны, обнажив лица тысячи Корд'аэнов, лишённые одного ока.

Правого.

На их зелёном знамени тянулось к небу Мировое Древо.

— У нас, у Народа Холмов, есть выбор, — говорил друид, словно на священном обряде, — покинуть навсегда эти земли или сражаться рядом с прочими. Я хочу… хочу сделать всё, чтобы нам не пришлось выбирать.

И рывком опустил руку.

Сиды вскинули посохи, которые оказались громадными луками. Загудели тетивы, смертоносный ливень обрушился на приближающихся гормов. Доспехи и шлемы помогли не всем: многие падали, пронзенные навылет. Остальные шли дальше, переступая через павших. Сотни звонких голосов прокричали клич:

— Оксар Хёльтур!

— Знакомый голос, — грустно заметил Асклинг.

Корд'аэн пожал плечами, а Дэор и Снорри переглянулись.

Меж тем чёрный дракон Глумхарр трижды ударил оземь хвостом. Твердь дрогнула, пошла волнами. Из разломов вставали тёмные исполины, высокие и широкоплечие, состоящие, казалось, из сплошной чешуи доспеха, залитой изнутри свинцом. Великаны выросли из земли и застыли неподвижно, словно горы.

А справа двигалась змеёй рать ратанов, также в красном, с чеканами и моргенштернами. На их чёрном знамени ярился багровый круг. А багровый змей Лоддир раскрыл пасть, извергая бушующее пламя. Из пламени рождались золотые орлы и медные змеи, духи огня земного и небесного.

Духи неслись вперед, оставляя полосы гари и пепла.

— Началось, — предупредил Корд. — Драконы сильны в колдовстве, они призвали древние силы земли, чтобы стереть род людской. Не надо обманываться, духи земли ненавидят нас, всех нас. Горы породили двергов, и горы же их поглотят. Огонь дал человеку тепло, но в огне и погибнет род людской. Мир желает уничтожить нас, слишком долго менявшим его под себя.

— Чудесно! — перебил его Дэор. — На что нам опереться?

— Сначала — только на самих себя. Там поглядим.

Тогда Асклинг взял знамя. Откуда — никому не ведомо. Размахивая им, он бросился вперед, на змеящееся пламя. За ним шли герои. Герои-самоубийцы. Тысяча двергов с лицами Асклинга.

Пламя поглотило жертву сотней глоток.

И подавилось, кашляя золой.

Пять сотен Асклингов осталось там, на земле, и кости их почернели от страшного жара, истончились, точно обгоревшие лучины.

Когда огонь и дым рассеялись, пехотинцы устремились на Асклингов, намереваясь зажать их в "тиски".

Озверевшие Асклинги бросались на врагов, ломали им шеи голыми руками. Чёрные гадюки ран пробивали их насквозь в едином, слитном колющем выпаде, топоры рассекали ребра и черепа, чеканы разрубали головы, моргенштерны дробили кости, а златобородые дверги всё упорствовали. Без оружия, без доспехов, одной лишь яростью и лютью, точно благословленные медвежьим богом…

— Их же… его же сейчас… — сжимая кулаки, бормотал Снорри. — Корд, почему ничего не?..

— Не визжи, — перебивает Корд. — И приготовься. Зайдёшь гормам сзади. А ты, Дэор, ударишь на ратанов. Я… мы прикроем Снорри, так что ты уж постарайся справиться сам.

— Вот уж я не догадался бы, — фыркнул Дэор. — Веди нас на тинг мечей, Одноокий! Ха-ха-ха-ха!

Зеленая дракон-Хранительница Герна изящно развела крылья — вперед вышли дверги в жёлтых плащах и широкополых шляпах. Арбалеты и прочая механическая ерунда заработала в умелых руках. Недаром сольфы слыли искуснейшими механиками Эльдинора! Камни, чугунные ядра, тяжёлые бельты не знали пощады ни для чужих, ни для своих.

Асклинг, сжимавший древко знамени, вскрикнул: с одного из гормов спал шлем, открыв лицо Борина. Все ратаны оказались, конечно, Даринами, а под полями шлемов Асклинг разглядел бородатые лица Тидрека.

— Рагнарёк настал, — прошептал он. — Конец Света — это когда друзья сходятся на бой. Теперь я знаю это.

А в небе уже неслись белые всадники с белыми волосами на лошадях цвета грозовых туч. Духи ветра рванулись вскачь по небу, заслышав трубный глас Герны. Конники вскинули луки, и молнии вспороли небосвод, выкашивая ряды стрелков-друидов.

Снорри радостно ухмыльнулся, заметив в руках стяг — башни борга, лента реки, белое древо и орлица в его ветвях на зелёном поле — и пошёл, пригибаясь, заходя слева. За ним шла тысяча огненнобородых воинов в подаренных доспехах и зеленых плащах, славно укрывших их в высокой траве.

На лицах сидов вдруг проступила смертельная бледность, под глазами залегли тени. Державший знамя устало прошептал:

— Какая глупость… Зачем?.. Почему мы не можем… Почему?

Небесные всадники заметили движение в траве и как один устремились туда. Сиды вскинули луки-посохи, стрелы превратились в полёте в комья серой мглы, в уродливые чудища, и те сшибались со всадниками, разрывая тучи-лошади, и воздушные воители падали наземь осколками мраморных статуй.

Новый залп сольфов обрушился на ряды сидов. Ядра и стрелы щедро сеяли смерть. Поле стало доской для разделки мяса.

— За Норгард! — раздалось за позади Боринов, когда Снорри ударили им в спину. Секиры клевали шлемы, ножи искали щели в доспехах. И дрожали от радости, когда находили. Началась давка. Гормы не могли развернуться, от длинных мечей и топоров мало было толку в тесноте.

Но синий дракон-Хранительница Хьёлле отправила на бойню невиданных морских чудовищ, которым место на глубине. И прямоугольник нового отряда двергов отправился к левому краю поля под знаменем глубокого синего цвета с золотым кольцом. Снорри оборачивались навстречу новому противнику, шедшему не таясь. Глаза застывали, глядя на солнце посреди чистого неба. Как когда-то, над Норгардом…

Каштановые бороды наступавших заплетены в три косички. Доспехи и топоры ничем не отличались от броней и секир Снорри. Вовсе ничем.

Даже иззубрины и трещины в мелочах повторялись на щитах и лезвиях.

А над лазурным знаменем закипало медью небо…

Снорри-пивовар, безумец, молча всматривался в позолоту боевой маски вражеского знаменосца, что скрывала лицо — но не злое, пекущее пламя обиды в глазах.


* * *

Закат был невыносим.


* * *

Позднее Снорри Турлогсон напишет об этом так:

Было время — я любил слушать сказания и легенды. А кто не любил? Да только попасть в сагу — немного радости. Коль скоро кто-нибудь станет рассказывать о нашем походе, я отрежу ему язык и губы. Кто сочинил эту сказку? Кто поёт эту песнь? Кто выткал на полотне этот узор?

Будьте вы все прокляты. Не найти вам места ни на земле, ни под землёй.

Мало красивого смотреть, как сотни людей мешают кровь с железом. Кто говорил на том тинге мечей — тот знает, о чем говорю я.

Крики гибнущих под стрелами — не крики ужаса и боли, но гнева и ненависти. И это страшно. Корд'аэн не хотел побоища — но вот он приказывает нам биться. Но убить — легко, то всем ведомо. А не убить? А сказать слово? Волшебники, чародеи, шаманы, вы что, забыли слова?..

Асклинг, только что обретший живую плоть, тут же бросает её в огонь, сдаётся пламени на съедение, зная, что пламя подавится золой. И не важно, что у него тысяча тел — он отдаёт всю тысячу, и его счастье, что сгорели только пять сотен. Асклинг, прошедший жар Муспелля, бросается под острое тяжёлое железо, не чуя боли и страха. Что же это за девять миров, которые надобно защищать так? Где вы, боги и герои Чертогов Павших?

Разве стоят девять миров того, чтобы юный на вид Корд'аэн превращался в сердце своём в злого, холодного старика? А он превращается: ведь только холодом внутри можно противостоять жару чужой боли. А когда все чародеи станут стариками в сердцах, что же станет с их чарами?

Испуг: я вонзил нож в тёплый, мягкий бок соплеменника. И радости моей не было предела. Я резал Борина дрожащими руками, я бил его по голове топором, я убивал его сотни раз — и не скажу, что печалился. Нет, убивать весело, а ещё веселее — когда это скальд. Смолкали скрипки, арфы, лютни и голоса. Обращались в пыль непостроенные чертоги. Неспетые песни так и остались неспетыми. А мне было весело! Борин, славный внук славного деда, я плакал, когда твои пальцы ласкали струны арфы. А теперь я тебя режу.

Как овцу.

Я никогда не скажу, что это печально. Нет. Это так весело, что впору выть.

Тысяча Эльри идёт на меня. Тысяча моих друзей идет убить меня тысячу раз. Небо вскипает на их плечах, земля под ногами исходит дымом. Они все — воины и мясники, они привыкли.

Но я-то не привык.

Я срываю шлем. Крик рвёт горло:

— НЕЕЕТ!!! ЭЭЭЛЬРИ!!! ЭЭЭЭЭЭЛЬРИИИ!!! НООООООРГАААРД!!!

Мне неведомо, что будет дальше. Будьте вы прокляты, сказители, за вашу ложь и за вашу правду. Будьте прокляты, боги и волшебники, за этот лучший из миров.


* * *

— Что с ним? — спросил Дэор, указывая на Снорри, снимающих шлемы и щиты, бросающих наземь секиры и ножи.

Вместо ответа Корд'аэны обрушили на подступающих Эльри тучу стрел. А морские чудища, которым, видимо, не сиделось в глубине, ломились посередине.

— Асклинга затопчут… — простонал друид. — Страшен гнев моря.

— Но не так, как гнев викинга! — заревел Дэор. — Асклинг! Асклинг сын Сульда! Держись!!!

Знамя с вороном затрепетало в его руках. Засвистели стрелы охотничьих луков, и ратаны падали, падали, падали…

— Ты хотел вызвать меня на судебный поединок, Дарин, сын Фундина? — рычал неистовый северянин, отправляя в Золочёные Палаты низкорослых двергов одного за другим. — Сбылось твоё желание. Вот он я, так начнём же хольмганг!

Тысяча обоеруких викингов с изуродованными лицами смели ратанов за минуту. Едва ли половина их окрасили мечи и топоры алым. Соединенные рати Асклингов и Дэоров врезались в остатки гормов, не вполне понимая в упоении боя, что происходит, а потом мир в очередной раз вывернулся наизнанку.

Потому что Снорри, сын Турлога, защищал свой мир от врагов — но не стал защищать от друзей. Мясники Эльри деловито готовили начинку для мясного пирога. Друзья убивали друзей, и гром над миром ворчал от негодования.

И, подобно грому, хохотал чёрный дракон-убийца с куском железа вместо сердца. Мудрый змей, Чёрный Волк, Хранитель Глумхарр.

Хохотали Хранительницы Герна и Хьёлле.

Заходился хохотом Хранитель Лоддир.

А те, что стояли вдалеке, хлопали в ладони. Приветственно потрясал тростью Кромахи, и вороны кружили и кричали над ним. Била в ладони уродливая полуслепая Лишайная Ведьма, и слёзы текли из-под белых бельм. Смеялся Король Дикой Охоты, и призраки выли в том смехе. А за ними возвышались иные: Багровый Кракен в алом небе хищно распростёр щупальца, Маркенвальд Ётун тряс громадной секирой и мешком денег, плыл по небу, скрипя обшивкой из ногтей, Корабль Мёртвых, и туманом висели его паруса, поймавшие проклятый ветер. Раскрывал свои вечно голодные, горящие глаза Терх Взор Ужаса. Ворочался, просыпаясь, Спящий-в-Горах. Рычала великая Матерь драконов.

Корд'аэн недоумённо качал головой. Он не мог понять, что происходит.

Гнев моря и земли обрушился на середину поля. Дэоры и Асклинги стали стеной щитов, но это мало помогло: их давили, их мяли, их засыпали камнями, их топили, хватали, жрали. Нет проку смертным воевать с великанами и чудовищами.

И тогда Корд'аэн зло, нехорошо улыбнулся, и порыв ветра едва не сорвал с него плащ.

— Хорошо и достойно опираться друг на друга, — медленно проговорил он, — но что мы друг другу? И что мы сами себе? Не мы ли создаем мир по своему образу и подобию? Поглядим, что сталось с богами и смертными. Так ли одинок каждый из нас?

Он воткнул посох в землю, и он пустил корни, и потянулось из бездны в небеса Мировое Древо. Сам же Корд'аэн превратился в Народ Холмов. Словно его разрезали и растащили по всем уголкам Альвинмарка.

Отважные мореходы Мидерина, стражи башен в заливе Бельтабейне и мастера-корабелы, отсалютовали мечами. Венценосный лебедь на их знамени важно покачал головой. Садовники и лесничие Гланнлаген стукнули копьями и вскинули луки, готовые убить во имя золотого яблока на алом поле своего стяга. Жестокой улыбкой сверкнули кривые мечи всадников Ун-Махи. Они ждали приказа, и серебристый единорог нетерпеливо перебирал копытами на зелёном поле. Взвихрились длинные одеяния друидов; жрецы Тар Друид, мужи с посохами и жены с чашами, готовились принести великую жертву. Огни Сэмхена плясали в их глазах. Трепетали белые знамёна Раттаха и Кондала. Багровый пёс и Алый сокол рвались в бой. Воины и охотники стояли, обратив взор на вождей в кузовах колесниц.

Плещут на ветру плащи и знамёна. Глашатаи поднесли рога ко ртам, готовые дать знак к наступлению. Барды идут в бой последними. Не из страха, но чтобы выжить и петь песни о великой битве.

А ещё там были Стражи Границы. Сегодня они все ушли с постов. Ушли, чтобы принять участие в сражении, память о котором переживет века.

Эльгъяр, Альвинмарк, был за спиною Корд'аэна. Пастбища и лужайки, ручьи и сады, виноградники и дубравы. Сиды, пляшущие на Зеленых Холмах, священные огни, возжигаемые друидами дважды в году, безмолвие Горы Каммлех, жуткое несмолкаемое эхо Ущелья Кейхеллаха, кислая морошка Мокрой Низины, чарующие голоса водопадов… Они все возникли из его плоти и крови, они стояли за его спиной — герои древности, мудрые друиды, храбрые вожди, искусные менестрели и мастера, меткие стрелки, прекрасные танцовщицы, радостные дети…

А под Мировым Древом, на янтарном престоле, восседает Эмайн Матрэ, Великая Мать, и её порывистый сын, Ранэдах-Ветер, расправил свои огромные белоснежные крылья.

Потом начали меняться те, кто был Асклингом. В жутких корчах рождались герои. Самоубийцы. Берсерки. Изгнанники. Одинокие странники, чужие везде, чьи плащи — пыль дорог.

Громким криком, страшным криком зашёлся Дэор Хьёринсон, и древний, несокрушимый Север встал за его спиной. Скалы и туманы, льды и фьорды, ветра и волны. Бородатые викинги, изгои, разбойники, сомкнули круглые щиты, выставили копья, мечи без гард и секиры сверкнули клыками Железного Волка… Ярлы и конунги выехали на конях, объезжая боевые порядки. Лесные охотники приготовили луки, а колдуны приготовили гибельные чары.

И, набросив синюю ткань неба на плечи, Тэор, Конунг Грома, возвышался над рядами северян, улыбался, оглядывая героев, а десница его покоилась на изголовье молота, Сокрушителя Великанов.

За спиною же Снорри, сына Турлога, вставали с колен свартальфы, каждый из которых звался Унтах кан Орвен. Вставали могучие Лундар, похожие на дубы, и дочери Народа Лесов, похожие на березки, откидывали волосы с дивных лиц. Синеглазая невеста Митрун улыбнулась застенчивым солнышком. Рыжий пузатый Турлог сын Дори обнял свою сероглазую Асгерд, поправил её клетчатый платок, и она ответила ему усталой улыбкой. И ещё много лиц предстали перед Эльри-мясником. Предстали без тени страха.

Но — с бесконечным сочувствием.

Среди тех лиц улыбались те, что носили каштановые бороды, лесорубы и путешественники, Эльри. Эльри-мясник сошёлся с Эльри-героем. Грудь на грудь, лицо — к лицу. Эльри-Бродяга убивал себя тысячу раз — и секиры сомкнулись челюстью Мирового Змея, вновь терзавшего собственный хвост.

Исходил жаром Старый Балин.

— Наконец-то! — раздался гром из драконьих глоток. — Пускай всё погибнет в Час Рагнарёк!

Ледяной ветер и потоки Муспелля пронзили мир. Из бездны беззвёздной ночи неслась костяная колесница, запряжённая волками. Плащ, сотканный из раскалённой докрасна боли, вился, оставляя шлейф искр, на плечах того, кто высился в кузове. Маска чернёного серебра скрывала его лицо, а тёмные доспехи — тело. Седой клок волос торчал на голове. Жертвенная секира гудела в воздухе, требуя насыщения.

— Это еще кто? — спросил Асклинг.

— Не трудно ответить, — друид почти шептал. — Тот, о ком ты подумал.

— Благодарю, успокоил…

Дэор молчал. Он видел глаза Эльфрун, волшебницы из Эльварсфьорда. Он помнил, как она корчилась от боли на каменном полу. А в её глазах, глазах мудрой вещей птицы, кипел гневом чужой взор. Тот взор заставил Дэора нестись из обители вёльвы сломя голову, поминутно оглядываясь, забыв о чести и гордости. Взгляд Хельгрима, северного бога тьмы, обжёг сердце запредельным холодом.

Снорри судорожно сглотнул набежавший комок страха.

— Корд…

— Да?

— Скажи, почему мы ещё живы?..

…он так и не успел ответить.


* * *

Перед Корд'аэном лежала знакомая лесная тропа меж двух рядов буков. Их кроны сцепились рогами оленей, но он разглядел серое осеннее небо в просветах меж золотом листьев. Горестный вздох ветра качнул верхушки деревьев, обрушив на тропу бронзовый дождь, вскружил палый лист, погнал мусор.

— Я дома… — прошептал Корд'аэн. Постоял немного молча, поглядел на ветви, сомкнутые сводом храма, и добавил:

— Славно, когда есть дом.

А потом зашагал по тропинке к исполинскому дереву с арочной дверцей в стволе.

Внутри, в уютной маленькой комнатке, его ждал Наставник.

Брендах, сын Катбада, Брендах Чайный Куст, был из рода жалких хальков, краткоживущих чужаков из земель Эйридхе. Он был преданным слугой Круга Высоких Вязов, много путешествовал по миру, на Востоке пристрастился к крепкому чаю, за что и получил своё прозвище. Он был стар — по меркам тех, кто живёт коротко. Он уверенно шагал ко грани, отделяющей миры друг от друга. А ещё он стоял в Золотом Совете — вместе со своим учеником.

За его плечами, согбенными годами и заботами, тоже зеленели холмы, возвышались священные дубравы, и юные девы плясали на цветущем весеннем лугу.

Брендах поднялся с кресла, приветствуя ученика кивком плешивой головы и улыбкой, надежно спрятанной в снегах бороды.

У Корд'аэна заныло сердце, когда он разглядел огонек в карих глазах Учителя.

— Вернулся, бездельник, — проворчал Брендах. — Проходи, вытирай ноги. Чай будешь?

И, не дожидаясь ответа, склонился над каменным очагом, колдуя над чайником. Корд'аэн тщательно вытер ноги и вошёл.

Комната не слишком изменилась: те же белые, гладко шлифованные березовые доски на стенах, те же шкуры рысей на полу, тот же серый тюфяк, те же три старых кресла — и те же кучи книг, свитков, дощечек, сваленных в углу. То была рабочая комната.

Корд'аэн умостился в кресле. Терпкий аромат уюта из заварника уже наполнил каморку, и странник уже почти поверил, что он вернулся, что он дома, и все заботы остались там, в тумане над каменным мостом Девятого Замка.

Однако взор его наткнулся на девять рам, скрытых занавесями. Ужас ужом шевельнулся в сердце. Вспомнились слова: "…почему мы ещё живы?"

Брендах между тем подал ему чашку. Ароматный пар успокаивал.

— Сегодня был великий день, — произнес Брендах голосом, в котором рокотал подземный гул вулканов, кричали вороны над полями сражений, дышали ненавистью горны глашатаев и оружейников.

Голос старика в чёрном камзоле с железным сердцем в груди дракона — вот чей голос звучал в комнате. Звучал обыденно, как рассвет и закат, на которые никто не смотрит.

— Знаю, что ты хочешь сказать, — поморщился старик. — Что я опять посмел нахаркать тебе в сердце, вытереть сапоги о светлую память… Спрячь громы и молнии, друид. Я не терплю голосов, от которых дребезжат стекла. Оставь вопли малышам и раненым птицам. Мастера говорят спокойно, как ты знаешь.

— А как же это столпотворение, скотобойня, этот карнавал? Как же все эти силы мира, духи, боги, чудовища?..

— Думается мне, что никуда они не денутся, — ответил Брендах-Глумхарр. — Это не более чем пролог к нашему разговору.

— Разве трудно было поговорить с самого начала?

— А ты был настроен говорить? А твои спутники? Вы шли в Девятый Замок, и шли со смертью и за смертью. Пока вас не измажешь мордой в дерьме, не обреешь налысо и не усадишь за рабскую работу, вы не услышите ни слова. Люди Креста не просто так проповедуют смирение, друг мой…

— А ты только с рабами можешь говорить?

— Кто не бывал рабом, часто мало ценит свободу, и не знает её вкуса до самой глубины. Ладно, поговорим лучше о другом.

Корд'аэн пожал плечами.

— Скажи мне, ученик мой, — взор Брендаха, сына Катбада, стал похож на горький чай, — скажи, что ты познал за этот день?

Колдуны скрестили взгляды. Корд'аэну казалось, что у него оба глаза целы, и что зеницы нанизывают на корявые прутья, что он седеет и стареет, что небо безжалостно впечатывает его в твердокаменную плоть земли…

…но не отвёл гордого и холодного взгляда. Отверз уста, и голос звенел чистейшим льдом с края мира:

— Дэор сын Хьёрина, охотник и скальд, научил меня, что мелкое ничтожество откроет этому миру новые двери новой судьбы. Ничтожество — это ключ, а грядущее принадлежит карликам, мелочным, скупым и рассудительным.

— Далее, — молвил Наставник тихо.

— Тидрек, сын Хильда, мастер, слепой и раб, научил меня, что дар вполне можно обменять на простые вещи, коль скоро дар не приносит счастья, в отличие от тех самых простых житейских удовольствий.

— Далее.

— Борин из рода Хёльтурунгов, мастер меча, арфы и кожи, научил меня, что честь превыше многого. Превыше счастья, любви, дара, дела и самой жизни.

— Далее…

— От Дарина сына Фундина, избалованного лентяя и труса, я узнал цену прощения, данного не из любви, уважения иль силы духа, но из безволия, бессилия и страха. Право же, невелика цена такого прощения! Далее? Изволь. От Асклинга-ясеня, бочки и идола, мне стало ведомо, что достойней умереть как герой, чем жить, как гнида. Снорри сын Турлога, пивовар, безумец и мой друг, научил меня, что отчий дом — в сердце твоём, и лишь потом — снаружи. Эльри Бродяга, убивший сам себя тысячу раз, — от тебя я узнал, что побороть дракона, не став драконом, невероятно трудно. Достаточно ли я узнал за истёкший день, о Наставник?

— Кажется мне, ты всё же кое-что утаил, мой ученик.

— Что ж, послушай ещё, Учитель. Сегодня один чёрный дракон, гад чешуекрылый, червь и слизняк, мнящий себя великим художником, знатоком тайн сердец и искусства, рассказал мне одну скелле. О том, как весело и приятно разрушать сказки. А главное — полезно. Ведь нам просто необходимо знать, как всё было на самом деле. Сегодня я видел смерть сказки. Сегодня я окончательно стал взрослым.

— Скажи ещё немного, о лучший из моих учеников! — почти молил старик.

— Я скажу. Только те, кто прошёл ад вдоль и поперёк, могут приносить жертвы. Только сильные могут решать, КОГО приносить в жертву. И только сильнейшим позволено жертвовать собой.

Иначе жертва становится всего лишь платой, а сам ритуал жертвоприношения — балаганом.

Корд'аэн не видел, ослеплённый гневом, как слёзы блеснули на старческих глазах, напоённых горем. Он шёл, срывая покрывала с картин. Вот слетело и девятое, последнее покрывало, обнажив престол из костей и черепов, объятый пламенем, рождённым его, Корда, искрой.

Над горящим Рольфом, сыном Ингвара, распахнулись Золочёные Палаты.

Корд'аэн взмахнул кистью, возвращаясь на поле великого жертвоприношения.


* * *

Далеко-далеко, за сотни лиг, в настоящем Эльгъяр, в захламленной, но уютной каморке, на сером тюфяке, ворочался старец, кашляя кровью в грязную седую бороду, хрипел сквозь сон, задыхался и метался в кошмарах…

Проснулся.

Тревожно взглянул на запад.

И тихо, судорожно заплакал, думая о своём лучшем ученике.

— Прости меня, Лисёнок… ты слишком далеко ушёл.

…Большая белая кошка на крыльце грустно смотрела на звёзды.


* * *

В Королевской Академии Искусств стольного града Эйри есть картинная галерея. Полотна великих творцов минувшего и современности выстроились, как на параде. Толпа толстосумых зевак бредет, подобно стаду, за экскурсоводом. Экскурсоводу осточертели зеваки. Но у него — жена, дети, любовница и три кошки. Чёрная, белая и рыжая. И все хотят кушать.

Стадо подходит к стенду с девятью полотнами. Экскурсовод говорит глубоким бархатным голосом:

— Обратите внимание, дамы и господа! Перед нами — цикл работ живописца Корд'аэна О'Флиннаха, известный как "Идущие на зов". Его биографы утверждают, что этот цикл был создан им во время пребывания в легендарном Девятом Замке по заказу его владельца Глумхарра…

Экскурсовод говорит что-то ещё, но туристы не слушают. Им просто сказали, что быть в столице, но не посетить Академии — верх отсталости; что это модно и гламурненько — пялиться на размалёванные холсты, выбрасывая на это деньги.

Ну и пусть. Давайте просто посмотрим на картины великого мастера.


* * *

"Осенняя печаль"

Прекрасный лес, охваченный огнём. Бездымный огонь пляшет по кронам и по земле. И совершенно непонятно — где кончаются жёлто-багряные листья и начинается пламя. А может, нет никакого пламени, а есть только эти листья, охваченные ветром? Но край полотна черен и обуглен…

След босой женской ноги на ковре рыжего мха.

"Арфа, меч и кожа"

Три женщины. Та, что посредине, сидит на янтарном троне под кроной цветущей яблони. В её багряно-винных волосах — золотая корона с рубинами, в глазах — печаль и мудрость истинной Владычицы, в руках — развернутый свиток с чертежом. Та, что справа, Снежная Королева в ледяных доспехах и снежном буране на плечах. На голове её сверкает корона, и седые волосы разметаны навстречу битве. В одной руке — синий расписанный щит, в другой — чёрный меч двергов. Та, что слева, — Весна в зеленом шёлке и розах, коронованная цветочным венком на золотых волосах. В руках её — маленькая арфа.

На губах её — улыбка, в глазах — рассвет над Белогорьем.

"Имя ничтожества"

Мёртвые холмы, чахлая сосна и дольмен на возвышении. А если присмотреться, можно увидеть в разводах седого тумана — крылатые твари несутся по небу, чудовища месят землю, безликие люди идут по воде аки посуху… Волны нездешнего моря касаются замшелых камней, стены и башни волшебной крепости парят в небе, белоснежные цветы на синих щитах и знамёнах. Идёт косой дождь, и врата сияют в вышине.

И над всем этим сходит с ума бедный скальд Дэор Хьёринсон.

"Последний из ниддингов"

Мрачный зал с высоким потолком. Посреди зала горит жертвенное пламя. Четыре железных идола-дракона отрешённо глядят в огонь. Над огнём застыл в извечном движении Золотой Крест солнца, охваченный алым кругом.

Вечно возвращающееся светило ждёт возвращения Дарина, познавшего истину.

"Смерть и солнце"

Два дверга-коротышки — братья-близнецы. Один лежит, другой стоит рядом и держит рукоять серпа, вонзённого в сердце лежащего. По серпу бежит кровь. Над двойниками — две тени. Слева, над лежащим — сгусток черноты, испускающий червистые протуберанцы — щупальца? волосы? хоботки? Паутина? Нервы? Кишки? Ниточки слизи? В алых просветах-щелочках — вожделение и тоска. Справа — пятно ярко-золотого света с красноватыми прожилками. Если присмотреться, можно заметить в сиянии золота два глаза, два птичьих ока с голубоватым отливом, строгость и надежду тех очей.

Между ними падает птица цвета засохшей крови, оставляя след.

Говорят, что эту падающую птицу мастер написал своей кровью…

"Огненное чрево мира"

Высокий черноволосый альв стоит на берегу. Он что-то шепчет. В небе над морем сходят с ума птицы.

За спиной альва многие посетители видели котёл кипящего огня, наполненный очами.

"Битва со змеем"

Открытая дверь. Дверь в обледеневший ад. Туманы и метель пляшут во мгле. На снегу видна цепочка следов, что ведёт во мрак.

Во мраке сверкают глаза дракона. Дракона, что не спит никогда. Или это только кажется?..

"Смех в тумане"

Исполинский чан, в котором кипит буря. Ночное море терзает страшный шторм. Пламя вихрится на пенных гребнях, тугими ало-золотыми коконами стремится к небу, заваленному тучами, расколотому молниями. В коконах огня обнимаются любовники и ломают друг друга враги. Пламя словно бы тащит людей из пучины волн в небеса.

— А где туман?

— А ветер подул, вот и не стало тумана.

— А смех?.

— А вы не слышите? Это море смеётся, как рыжий пивовар, ибо море — котёл.

"Улыбка судьбы"

Трон из костей и черепов. На троне — скалящийся горящий мертвец. Его глаза пока целы. Он смотрит вверх.

Оттуда на него смотрит, улыбаясь Золочёными Палатами, сама судьба.

— Скажите, — поднимает руку девчушка в милой соломенной шляпке, — а правда, что он нарисовал их очень быстро, отдав взамен несколько лет жизни?

Экскурсовод молчит. Потом медленно произносит:

— Нет. Неправда. Есть такая народная легенда, но ведь, как известно, легенды всегда врут.


Рагнарёк

Дрогнула земля, и мир утратил границы. Подул с четырёх сторон ледяной ветер. Сизые тучи сворачивались в черно-багровом небе. Снег и град похоронили оба войска под белым курганом.

— Что это? — шептал Снорри. — Что происходит, Корд?

— Легенда, друг мой, — отвечал тот с улыбкой, — та единственная легенда, которая не врет.

— Час Рагнарёк, Век Волка, Век Бурь, — кивнул Дэор. — Рухнет Мировое Древо, порвутся путы на Железном Волке, и сгинут боги и герои.

— Но не рухнут узы дружбы и братства, — сказал вдруг Асклинг. — А больше нам не на что опереться в этот роковой час.

Между тем Лишайная Ведьма вышла на середину поля и закричала, смеясь и радуясь:

— Глядите, что станет с вашим миром! Я буду петь, а вы любуйтесь, как когда-то…

Катился по Чертогам Павших могучий голос железного рога. Хёймдалль трубил, призывая героев и богов на последнюю битву. Среди них Дэор заметил Менрика Старого и Бьёрна Ломающего Льдины. А Снорри видел среди пирующих своего друга Эльри и Борина Скальда. Он не стыдился, что слёзы лились по щекам расплавленным оловом. И Асклинг улыбался, глядя, как чубатый Радек пьёт со своим убийцей, мастером сабли. И ещё был там Рольф Ингварсон.

Над хрустальным мостом вспыхнула ветвистая молния — белый олень гордо вскинул голову, коронованную золотыми рогами. Тот самый олень, которого Дэор преследовал от озера Уккенванде до самого Раттаха. И которого так и не посмел пристрелить.

Но и он, Златорогий, древний бог Севера, склонил голову, когда на мост ступил высокий воин в сером плаще. Шлем его был орлиной головой. Дэор вздрогнул: лик воина был изборожден шрамом, вроде того, что носил сам Дэор. Вместо левого ока в глазнице чернел кусок обсидиана. Другое же око, словно бы отлитое из железа, было исполнено такого ледяного покоя и властности, что все падали на колени перед ним.

Эрлинг Эльватер, Всеотец, Отец Павших, Одноокий, Одержимый, Податель Побед, Скрывший Лицо, Мрачный, Ужасный, Старый Хрофт, Древний Гаут, Равновысокий, Третий, Отец Битв.

Верховный бог, удалившийся от забот о мире, странник, хитрец, колдун. Немногие решались посвятить себя ему. Ибо он жесток, но справедлив.

Эрлинг указал в сторону чёрно-багровой купели, где застыли противники. И произнес одно-единственное слово.

— Tjekke.

На Скельде — "Взять".

Два войска смешались. Где свои, где чужие — не разобрать. Мир гибнул во льду и пламени. Великая зима сковала моря. Рушились горы и города в землетрясениях. Жар палил леса, ветер разносил пламя во все стороны. Громадный орёл летал над народами, вздымая крыльями бурю. На погибель роду людскому и всем прочим родам и племенам.

И пал Норгард, и Аскенхольм, и усадьбы двергов пожрало пламя. Снег укрыл фьорды и леса, замёл и замок Эоргард, и стольный Хлордвик, и хутор отца Рольфа Ингварсона, и башню колдуньи в Эльварсфьорде. И только тролли скалились во мраке, радуясь близкой гибели. Пламя охватило Альвинмарк, страну сидов, пламя плясало на Холмах, сгорели все столицы и дворцы, и все альвы погибли в огне. Все, кого помнили, знали, любили и ненавидели Дэор и Корд'аэн. А на востоке песок уже давно смешался с пеплом. И не стало городов Юга. Керим поглотила земля, Даэлор разрушили падающие звезды, Боргос же пошёл ко дну вместе со всеми островами. Раскололись хребты Белогорья, жидкий огонь недр вырвался наружу, уничтожая государства сольфов, гормов, ратанов и прочих.

Огонь, чёрный огонь поднялся завесой до небес. Пламя накрыло девять миров. Потому что вы всегда правы. Потому что вы лучше знаете, что для чего нужно. Потому что вы — лучшие. Вы создали себе таких богов, которые разнесут всё в щепки, а потом построят заново. И это есть хорошо.

Те, кто следили за битвой издалека, — Повелитель Воронов, Лишайная Ведьма, Дикая Охота и другие — ликовали и смеялись. Чёрная жижа капала из мешка великана Маркенвальда, и тень Корабля Мёртвых уже давно накрыла землю.

Эрлинг Всеотец глядел на побоище, ожидая конца.

А уцелевший глаз Корд'аэна наполнился ужасом. Теперь он был не зелёным — серым, мёртвым, никаким. Напрасно он взывал к небу и земле, напрасно твердил заклинания. Смятенный и оглушенный, он рухнул на колени и зарыдал. Асклинг, Снорри и Дэор склонились над ним безмолвными стенами неприступной твердыни, надежными стенами родного дома. Сквозь всхлипы и рыдания друида слышалось:

— Нет… я не хотел… я не… не так… зачем, почему?!.. не надо больше… не надо…

Но это оказалось лишь началом.

Мир людей выстоял под ударами стихий, откупился большой жертвой, платой, которую принимают от всех. Из руин тянулись города. Вверх, вниз, во все стороны. Люди хотели жить. А земля не могла их нести.

Тот, кого звали Всеотцом, обратился к Лишайной Ведьме:

— Что ты скажешь на это? Какое грядущее ждет этот мир, мудрая Вёльва?

— Никакое не ждет, ибо

Братья начнут

Биться друг с другом,

Родичи близкие

В распрях погибнут.

Тягостно в мире,

Великий позор,

Век мечей и секир,

Треснут щиты,

Век бурь и волков

До гибели мира;

Щадить человек

Человека не станет.

Да, так и случилось, и этого более всего боялся Корд'аэн. Люди не научатся уважать друг друга и себя самих. Подлость возобладает над честью, а Борин сын Торина будет забыт. Ведь Корд'аэн и сам взял власть с богатого стола, поступившись гордостью. И он вспомнил это, и перестал стенать и плакать, ибо понял, что падение чести — не причина, но лишь признак грозного Часа Рагнарёк.

Вспомнил и Дэор, как отрубил пальцы скальду Эрвинду, и другие недостойные дела, но, конечно, не раскаялся и не устыдился.

Вспомнил Асклинг, как хотел он задушить мастера Тидрека, и пожалел о том.

И Снорри вспомнил, как зло шутил над Митрун, и оставил отца без поддержки, когда была нужда, и убийство в горах, но ведал в сердце своем, что заплатил за всё это и за большее.

А Вёльва, Лишайная Ведьма, пела дальше, отвечая на вопросы Отца Богов:

Дрожит Играссиль,

Ясень высокий,

Гудит древний ствол,

Тролль вырывается.

Вот прилетает

Чёрный Дракон,

Сверкающий змей

С Тёмных Вершин,

Нидхёгг несет,

Над полем летя,

Под крыльями трупы —

Довольно ль вам этого?

Да, Глумхарр в облике черного дракона несся над полем, дышал черным пламенем, от которого рассыпались пеплом люди и города. Затем он вцепился зубами в корни Великого Древа, брызжа ядом, и Древо оглушительно рухнуло. И упал Старый Балин, поверженный ветром, Пожирателем Трупов, и громко вскрикнул Снорри. И расплавился престол Матери.

Тогда Великая Мать пошла босиком по пеплу и руинам, и громко плакала и стенала, но никто не утешал её, и слёзы не возвратили никого к жизни. Ведьма пошла ей навстречу. Они взялись за руки и так стояли, и смотрели друг другу в глаза. Но глаза Ведьмы были слепы, и прозревали больше, чем можно было прочитать в белесой пустоши. И тогда Мать склонилась перед ней, и они стали одним целым. И тогда Снорри Турлогсон забыл лицо и голос своей матери. Черная властная колдунья, королева-чародейка, ставшая чем-то третьим, она горько рассмеялась и продолжила заклинание:

Ёрмунгард гневно

Поворотился,

Змей бьёт о волны,

Клекочет орёл,

Павших терзает,

Нагльфар плывёт.

С востока в ладье

Муспелля люди

Плывут по волнам,

А Логи правит.

Едут с Волком

Сыны великанов.

Грим едет с юга

С губящим ветви,

Солнце блестит

На мечах богов.

Что же с асами,

Что же с альвами?

Гудит Ётунхейм,

Асы на тинге,

Дверги стенают

Пред каменным входом

В скалах родных —

Довольно ль вам этого?

— Довольно, довольно! — кричал Корд'аэн, но его перекрикивал Отец Богов:

— Нет, не довольно! Давай ещё!

Асклинг же, сын Сульда, видел, как дверги мечутся в падающих горах, спасаются из чёрных провалов, падают в пропасти, сгорают в огне глубин. Как плачут запертые в каменных ловушках перед закрытыми вратами. Как молят богов и предков. И нет там ни Тидрека, ни Гельмира-мастера, и никого из тех, кого он знал. Ибо они все умерли раньше.

Тогда Асклинг поднял с земли обожжённый турий рог, и затрубил в него, и то была поминальная песня по всем, кто был ему дорог. И он был словно сам Хёймдалль, вестник гибели мира. Но Хранитель Лоддир в облике огненного великана напал на него, по слову пророчества, и оба они рухнули. Хранительница Хьёлле в облике Ёрмунгарда, Змея Мира, открыла пасть, чтобы поглотить их, но Снорри сын Турлога ударил её секирой. Раздался гром, змей зарычал и укусил Снорри, и умер. Снорри же сделал ещё девять шагов, и тоже свалился замертво, ибо не ведал никто противоядия от отравы забвения. Хранительница Герна в обличье волчицы с железной шерстью разинула пасть от земли до неба, и поглотила Отца Богов, но тут на неё бросился белый олень, и вонзил ей в рот золотые рога, и убил её.

Тут поднялся Дэор, взял лук-радугу и сказал:

Что любовь и гордость,

Скальду лишь утеха.

Конунг тоже может

Вису молвить складно.

Надо бы короной

Мне теперь разжиться,

И твои рога мне

Пригодятся скоро

И выстрелил в оленя. Горы извергли огонь, реки потекли вспять, и высохли все моря, оставив людей без воды. Андара, Мать Рек, повернула своё течение, и унесла воды в горы, и русло её пересохло. Дэор наложил вторую стрелу, и она впилась в лоб оленя, точно меж рогов. Огонь охватил землю, на Севере закипел лёд. Сам северный ветер стал пламенем, и в нём сгорели все боги и все народы. И только Логи, безумный дух огня, скакал кругом на рыжем козле, и страшно хохотал. А Дэор, желавший огненной короны, подбежал к оленю и вонзил ему нож в самое сердце. Звёзды упали с неба, утонуло солнце, потухла луна, и на земле остался один только холодный прах…

Но и это не было пределом.

Вёльва пела последние слова этого мира:

Рушатся горы,

Мрут великаны,

В Хель идут люди,

Расколото небо,

Солнце померкло,

Земля тонет в море,

Срываются звёзды,

Пламя бушует

Питателя жизни,

Жар нестерпимый

До неба доходит.

Но не было жара. Осталась только бездна, в которой проплывали обломки мира. Дэор шагал по руинам, по останкам того, что не склеить, не возродить, и улыбался. Навстречу ему скакала Дикая Охота. Поравнявшись с охотником, Король слез с коня и набросил Дэору на плечи свой плащ. И не стало ни Дэора, ни Короля Дикой Охоты — просто высокий мертвец в роскошном синем плаще скалился во тьме. Он крикнул, подзывая свою охотничью птицу. Но откликнулся не белый кречет. Из бездны вылетел коршун, который держал в клюве кольцо. Коршун превратился в того, кого Корд'аэн звал Дейрах сын Кеараха. Дейрах протянул перстень коронованному мертвецу:

— Ты повелел своему ворону выбросить его, когда был богом павших. Держи теперь.

Ничего не сказал безымянный владыка нежити. А Глумхарр нахмурился:

— О, я знаю это кольцо! Маленькая девочка пришла с ним когда-то в Девятый Замок…

— Крепка твоя память, старик! — Кромахи неторопливо шагал навстречу, поигрывая тростью. — Вот только никто не запомнит этого, кроме тебя. Видишь? Боги обрели наконец свои тени, а солнце не взошло.

— Гляжу, ты рад, — проворчал Хранитель.

— А ты опечален? — усмехнулся Кромахи. — Тогда сядь рядом с друидом, и плачь, и скорби, и размазывай сопли, о великий дракон, разрушитель Альвинагарда.

— Не смей так говорить со мной, Кромахи Голова Ворона! — зарычал Глумхарр, и Кромахи отпрянул. Ибо в голосе Хранителя звучали последние песни мира, а глаза его горели тем огнём, которому ведома и жестокая мудрость, и гордость сострадания, уважения к поверженному врагу. — Я падалью не питаюсь. Где твоя честь? Где твоя гордость? Летать над мёртвым миром, таково твое счастье?..

— Что с ним говорить, — Корд'аэн поднялся, подобрал посох, отряхнул пыль и пепел. — Тут теперь только мертвецы. Пусть жрёт. Скажи мне вот что… Мы прошли испытание?

Глумхарр ничего не сказал. А тот, кто был Дэором, протянул друиду кольцо из бездны.

— Вот оно, огненное солнце, — сказал он и рассыпался в чёрный пепел.

Тогда Корд'аэн накрыл кольцо ладонями, дохнул на него, и поджёг. И покатил его по земле. Колечко летело сквозь тьму и холод, разгораясь, превращаясь в солнце. И открыли глаза спутники Корд'аэна, Асклинг и Снорри.

— Кто бы мог подумать, — покачал головой дракон. — Дэор совершил недостойный поступок, чтобы только помочь тебе, Лис. Да, вы прошли испытание. Вы свободны.

— Нет, не свободны, — Кромахи поднял трость, и вороны закричали со всех сторон. — Позволь, Корд'аэн О'Флиннах, я задам тебе загадку на развалинах этого мира.

— По какому праву?! — вскричал Глумхарр. — Разве я не говорил тебе, что сделаю с тобой, если ты вмешаешься в испытание Девятого Замка?!

— Оглянись, червь, — улыбнулся Кромахи. — Мы уже не в Девятом Замке. И тут, в этой великой пустоте, я могу съесть тебя, и не подавлюсь. Ты сам хотел огня, но он сжёг всё.

— Это как раз то, — обратился дракон к Корд'аэну, — о чём я предупреждал тебя.

— Спасибо, Хранитель, — жёстко улыбнулся Корд'аэн, — я всё предусмотрел. Загадывай же свою загадку, Кромахи Повелитель Воронов! Я ждал этого долго. Нет у нас иного выхода. Жаль…

— Сколько попыток ты хочешь сделать?

— Одну. Одной будет достаточно.

— Да ты самоуверен! Ещё никто не угадывал с одной попытки!

— Я знаю, о чём ты спросишь. Слушаю.

— Ну что же! — лекарская маска слетела прочь, ветер унёс плащ и шляпу, пятно тьмы в радужных разводах сомкнуло над друидом исполинские крылья ворона, и раздался хриплый, жестокий, насмешливый голос:

— Что достал паук из бездны моря?

Что погубила, поразив в сердце, омела?

Чего боится кракен?

Что снесла утка в камышах?

Что бьётся в груди влюбленного?

Что же это, чародей? Попытка всего одна!

Корд'аэн рассмеялся, и отпрянули крылья тьмы. А волшебник обернулся к спутникам и спросил:

— Вы знаете, о чем он говорит?

— Знаем, — лукаво улыбнулся Снорри, ибо знал, что бьётся в его груди.

— Знаем, — донесся откуда-то слабый голос Дэора, который знал, чего боится кракен.

— Знаем, — пожал плечами Асклинг, ибо много мог сказать об омеле. — Это же просто…

— Тихо! — воскликнул со смехом Корд'аэн. — Я мог бы сказать это просто вслух, но мне хочется поиздеваться. Смотри!

Огненное кольцо в небе превратилось в паука, ткущего сеть. Затем — в золотые ветви омелы, оплетающие ясень. Затем — в кракена, чьи щупальца — потоки огня. Затем — в яйцо, которое в древние времена снесла утка, из которого возникло небо, земля и солнце.

— А теперь я покажу тебе, в чем смысл. — Корд'аэн протянул руку и взял с неба яйцо, расколол его, достал желток и показал Кромахи. — Пусть люди это пыль, и мир это пыль, но солнце будет сиять даже над останками, и будут звенеть песни, и ты ничего с этим не поделаешь.

— Кто же будет петь песни под этим солнцем? Такие, как он? — Кромахи указал на одинокую фигурку, бродившую вдалеке. Спутники присмотрелись…

Это был Дарин. Дарин, сын конунга. Он брел, всхлипывая и дрожа, и слепы были его глаза.

— Дарин! — закричал Снорри. — Дарин Фундинсон, иди сюда! Иди к нам, не броди там один!

Но тот не слышал. Ибо не только ослеп, но и оглох.

— Он будет скитаться во мраке, пока не найдёт солнце. А солнце внутри, — вздохнул Асклинг.

— Тут уж ничего не поделать, — Корд'аэн воздел посох и закричал:

— Не только ниддинги живут в Круге Земном! Ты спросил, кто станет петь? Вот кто!

Снорри стал рядом с Кордом, а потом невесть откуда подошёл к ним ещё один путник. Это оказался Унтах кан Орвен. Он также поднял руки, словно хотел удержать небосвод.

— Солнце — ответ на твою загадку, Кромахи, — произнёс Унтах. — Но учти, что у каждого из нас есть загадка для тебя. Вот, послушай.

И они втроём завели песню о сотворении мира. Снорри пел о том, как повстречал свою Митрун. Корд'аэн вспомнил, как ему, Аллиэ и Дейраху поручили создать городок для учёных людей, и как сияли глаза детишек, которые туда попали. А Унтах пел славу прекрасным горам, в которых родился, и снега искрились на перевалах.

— Любопытно, — сказал Кромахи. Он вовсе не казался расстроенным.

И мир возродился. Исцелилась обожжённая земля, сомкнулся расколотый небосвод, а прах превратился в моря и океаны. Потянулись леса и горы, полыхнуло над виднокраем солнце, запели птицы. И закричал в люльке, изукрашенной мастером Корд'аэном, новорожденный младенец. И это великое колдовство отняло все силы у волшебника…


* * *

А потом всё наконец-то кончилось. Они стояли вчетвером, на пустом поле, покрытом серой коркой льда, под серым холодным небосводом. И ветер гнал позёмку из-за виднокрая. Дэор снова был с ними, но Унтах и все прочие исчезли.

— Что с тобой, добрый волшебник? — донеслось сзади.

Друзья обернулись, чародей поднял полное слёз око.

— Что с тобой? — повторил Рольф Ингварсон.

— Со мной? — переспросил друид, слабо улыбаясь, — со мной — мои друзья. А так — ничего… Осколок льда — вот что со мной…

— Осколок льда в твоём сердце, — кивнул Рольф, — и тебе с этим жить. Вам всем с этим жить. Жить со льдом в сердце. Я благодарен вам. Всем. Тем, кто дошёл, и тем, кого сожрал Девятый Замок. Я однажды побывал здесь. Я шёл отомстить за тот ужас, который сделал из меня дрожащего ублюдка, ниддинга. И я отомстил. Пусть боги хранят вас. Спасибо… и не печалься, добрый волшебник. Не ты принёс меня в жертву. Моя честь сделала это. А ныне — прощайте. Не счастья, но чести пожелаю я вам.

Он пошёл. А рядом ступал белоснежный олень. Они о чем-то неторопливо беседовали, исчезая в тумане…

— Ты станешь петь об этом, Дэор Скальд? — спросил Снорри.

— Лучше Вёльвы не споёт никто, — покачал головой Дэор.


* * *

Они шли сквозь туман и позёмку неведомого края. Навстречу им двигались четверо в длинных плащах. Путники поравнялись. Люди в плащах остановились. Подняли руки, закованные в кандалы. Открыли лица. И засмеялись.

То оказались Хранители. Они хлопали в ладони, белое пламя объяло их, а кандалы со звоном разлетелись на звенья. Трое младших Хранителей тремя цветными сполохами пламени исчезли в небе, и долго звучал их смех. А Глумхарр, который, казалось, даже помолодел, только покачал головой.

— Спасибо, друид. Мы свободны, и в том ваша заслуга. Но… мне в некотором роде стыдно. Ты пришёл сюда за ответами. А у нас, кажется, их нет. Ни у кого ты их не найдёшь. Впрочем, могу дать тебе совет, а ты не побрезгуй им, коль имеешь мудрость. Отдохни от странствий, а потом бери посох, и отправляйся в путь. Иди по свету и собирай тех, кто видит красоту мира. Зови певцов и сказителей, музыкантов и художников, зодчих и мастеров, волшебников и безумцев. Собирай банду — у тебя хорошо получается, как я погляжу. Потому что один ты не выпьешь весь яд этого мира, не заткнёшь собою все дыры, не сожжёшь всю грязь. Никто не может в одиночку отвечать за всех. А некоторые легенды действительно лгут. Жаль, однако, что ушли Борин и Тидрек — вот кто оказался бы тебе полезен…

— Благодарю тебя за совет, мудрый дракон, — Корд'аэн поклонился, — верно, я так и сделаю. Если позволят.

— А ты не спрашивай соизволения. Это твой мир. Не тех, кто послал тебя сюда. Прощайте!

Они отошли, когда их догнал оклик:

— Постойте! Я тут подумал… Вы не согласитесь стать новыми Хранителями? Вас как раз четверо…

Четверо посмотрели на него такими глазами, что Глумхарр только покачал головой:

— Всё, молчу, молчу…


Исход

…Они шагали по чёрному каменному мосту. Кругом был туман. Перила у моста, если когда-то и были, то давным-давно осыпались в пропасть. Длинный язык тролля вёл в никуда.

Они молчали. Корд'аэн опирался на посох, но Снорри и Дэор всё равно поддерживали друида, а тот лишь бестолково мотал головой. Взгляд его нигде не задерживался, скользил по лицам и туману. Вдалеке кричали вороны, но их крики становились громче, птицы приближались. Наконец из тумана возник человек в маске с клювом, в чёрном плаще. На его шляпе сидели птицы.

— Вы всё же дошли сюда, вашего огня хватило, — голос был приятен, но какая-то мелочь резала слух, словно фальшивый звук скрипки. — Хранители были рады… И мы тоже. Я не мог не поблагодарить вас — и тебя, добрый волшебник, особенно — за представление. Я боялся, что вы опасны, но… Вы просто смешны. Много огня, но мало толку. Живите долго.

— Дольше тебя не проживёт никто, тебе на беду, Повелитель Воронов, — бросил Асклинг.

Кромахи усмехнулся, а потом исчез. Издевательски кричали его птицы.

Друзья дошли до конца моста. И, не останавливаясь, шагнули в бездну.


* * *

Они вновь оказались в Престольном Зале. Зал был уютен, светел и чист. Однако же троны пустовали, и не было котла с пламенем. Не стало и картин.

Зато вместо котла на вязаном коврике лежала щербатая деревянная чарка. Рядом — древний чёрный меч и тонкий кинжал с розой в хьяльте, пустивший корень в сердце любимой женщины Корд'аэна О'Флиннаха.

— Что ж, время у нас есть, — друид поднял чарку. — А всё прочее — никогда ничего не весило.

— Меньше мне нравится твой голос, друг мой, чем ожидалось, — заметил Снорри, — и сам ты нравишься мне таким куда меньше.

— Помнится, — злобно буркнул тот, — я не предлагал тебе руки и сердца.

Асклинг поднял кинжал так бережно, словно то был живой цветок. Закрыв глаза, нежно прижал к груди, а затем спрятал в кармане кафтана.

Дэор же поднял чёрный меч, на пробу взмахнул им и жёстко усмехнулся.

Снорри так же не остался с пустыми руками. Он вдруг обнаружил, что держит рукоять меча, которым Рольф так ловко орудовал в сече под Девятым Замком. Они все молчали. А что было говорить — слова потеряли значение.

Двери в Зал отворились, и карлик-дворецкий сообщил:

— Господа, я проведу вас. И прошу поторопиться.

— Привет, Карлик Нос, как дела? — угрюмо спросил Дэор.

И по его голосу дворецкий понял, что излишне торопить гостей не стоит.


* * *

Пустые переходы, пронизанные гудящим ветром, петляли почище охотничьих тропок, и после получаса ходьбы Дэор застыл на месте, вскинув руку.

— Куда ты завёл нас, проклятый старик? — он глядел на карлика бесконечно усталыми глазами.

— Владыки Девятого Замка повелели мне препроводить вас в сокровищницу, дабы вы могли восполнить дорожные расходы, — забормотал Ригеннен, пряча взор, с боязнью и раздражением в голосе.

— Ох уж эти гости, верно, Риг? — едко спросил Корд'аэн. — Лазят тут, грубят, вещи воруют, ещё и угрожают. Экие щучьи дети, верно? Давай веди в свою кладовку, да поживее!

И вновь погрузился в бездну морока. Даже посох его уже не гремел о каменный пол, а уныло волочился, подпрыгивая на неровностях, и тарахтел. Словно бормотал себе под нос.

— Корд… — позвал Снорри. — Корд… ты чего?

Волшебник не обратил внимания.

— Оставь его, рыжебородый герой, — Дэор положил руку на плечо Снорри. — Вот выйдем отсюда — тогда может быть… Но не сейчас. Не трогай его. Не надо.

— Но он же тонет! — Снорри поднял глаза, дрожащие от обиды. — Он же уходит…

— Он выдержит, — сказал вдруг дворецкий, и все на него уставились.

— Он выдержит, — повторил карлик, — такие, как он, здесь не ломаются. Почти никогда. Этот — не сломается. На то и чародей. Всё, пришли.

Он просто толкнул старую обшарпанную дверь. Взвизгнули ржавые петли, странники вошли в сокровищницу. Громадный тёмный зал принял их в холодные объятия. От замшелых стен несло плесенью, а с потолка свисали мерцающие алым сталактиты.

Золото было на полу. В открытых сундуках. Обычный клад: монеты, кольца, браслеты, рублёное золото, пряжки, броши, кулоны, серьги, цепи, пекторали, торквесы, с самоцветами и без, разных времен и мастеров… Всё такое однообразное, безвкусное, уродливо-роскошное, что даже Дэор, жадный до добычи, как и все викинги, лишь устало вздохнул. А Снорри и Асклинг вовсе брезгливо поморщились. Те, кто видел бы их, не сказали бы, что дверги-коротышки так сильно любят драгоценности, как о том говорят.

Просто Асклинг очень хорошо помнил, что золото и серебро — это яд, который делает из славных сынов народа Двергар грубых пьяных баранов, позор гор и скорбь предков.

А перед глазами Снорри стоял трактир, белый от ужаса купец, двое воинов-чародеев, готовых сойтись в поединке, и Этер Хольд, трактирщик, принимающий ставки. И он, Снорри, поставил на этот бой деньги. И не важно, что ставил на друга, желая ему удачи. Вовсе не важно.

Лишь Корд'аэн хранил безмолвие уст и безучастность взора.

А ещё там были мертвецы.

Одни — истончившиеся кости, чистые от плоти. На других еще висят обрывки кожи, мяса и жил. Третьи ничем не отличимы от живых — разве что необычайной сухостью лиц. Мертвецы бродили по залу. Пили вино из пустых кубков, беседовали о чем-то, не колебля воздуха звуком, танцевали, сражались, занимались любовью. Двое играли в тэфли. Один — читал книгу.

— Пляска смерти, — проронил Асклинг. — Великая пляска смерти… Я же говорил, Снорри, что мы идём за золотом драконов. Вот оно, золотишко, ложе змея…

— Вот не подумал бы, — сказал пивовар, — что блеск ложа змея вновь вызовет у меня тошноту.

— Не бойтесь мёртвых, — сказал Дэор. — Похоже, они смирные.

— А кто говорит о мёртвых? — ухмыльнулся Снорри. — Покойники — они покойники и есть. Люди как люди. Разве что не дышат… Нет, друг мой Дэор, я говорю о золоте.

— Золото не ржавеет, — прошептал вдруг Корд'аэн.

— Что? — встрепенулись все.

— Теперь это всего лишь металл, — отозвался друид.

И они пошли набивать кошели золотом, пахнущим смертью.


* * *

Когда карлик наконец-то вывел их из замка, солнце уже садилось. Как и тогда, когда они подошли ко вратам цвета увядшей розы. Вчера? Или сто веков назад?

Ворота захлопнулись за их спинами. Чудовище лязгнуло пастью, погружаясь в сон. И горы вокруг них взорвались безмолвием, кипящим чёрно-багровой печью заката. Исполинской печью, что дышала холодом Нибельхейма.

— Скоро зима, — поёжился Дэор.

Асклинг кивнул.

И улыбнулся.

Из его рта вырвался пар, и он шумно дышал, любуясь этим зрелищем, а Снорри вспомнил свой чайник на огне в гостиной.

— Зима, говорю, скоро, — повторил северянин, — а обратно — далековато.

— Поспеешь, — бросил Корд'аэн резко. — Будешь у нас Лоэнгрин-Лебедь.

Друид порылся в сумке, достал оттуда белое перышко. Зажал между пальцами, оно задрожало на ветру. Потом сорвалось, но не улетело: закружилось, точно снежинка в плену метели. Корд'аэн что-то шептал, уста словно целовали шею возлюбленной, а глаз, полуоткрытый, источал мягкий изумрудный свет. Он кивал головой, и Снорри с Дэором переглянулись: сид поседел! Серебро прорезало волосы, а руки старчески тряслись.

Пёрышко взмыло над горами, рождая белое пламя. Из облака пламени выплыла посеребренная ладья с крыльями по бокам, запряженная тройкой прекрасных лебедей.

— Вот теперь я вижу, что ты окончательно потерял разум, — покосился северянин. — Ты предлагаешь мне на этом лететь, сейдман?

— А ты спасибо скажи, что это не метла и не жопа от тролля. Я устал, Дэор. Я так устал… Будь добр — садись и лети. Тебя доставят на Тан Энгир к завтрашнему полудню…

Ладья опустилась на уступ. Лебеди склонили головы. Борта качнулись, приглашая.

— Не стал ты красивее, Кордан Флиннахсон, — молвил Дэор грустно.

— Да уж и ты не похорошел, охотник. Мы с тобой — завидные женихи. Красавчики — хоть, как говорится, куда…

Дэор улыбнулся — в голосе друида умолк ледяной ветер. Вместо него — напев флейты.

— У нас на Севере говорят, что никакие одежды не красят мужа, коль под ними нет шрамов. И потому думается мне, что ты прав, добрый волшебник.

Дэор ступил на борт. Склонился, ища поводья. Нашёл. Натянул…

— Эй, северянин! Эланар терлен!

Зверь обернулся.

На лице Корд'аэна сияла улыбка.

— Я хочу станцевать на твоей свадьбе! — крикнул он.

— А я хочу дожить до твоей, заклинатель! — рассмеялся Дэор.

— Гьярн-ма, Двергар! — махнул рукой Снорри и Асклингу.

— Гьярн-ма, скальд! — отозвались те.

Лебеди взмыли в закат, окрасив крылья кровью, а борта ладьи вспыхнули медью. Странно и дико было видеть эту картину, этих гордых и красивых птиц, словно вызванных из сказки, в небе над Мёртвыми Землями, над Горами Безмолвия.

— Музыка! — вдруг воскликнул Корд'аэн. — Вы… вы слышите музыку?..

— Нет, — неуверенно брякнул Асклинг, а Снорри промолчал.

— Проклятие, — процедил друид. — И я не слышу…

Ладья скрылась за каменными плечами, следом кануло солнце, и мир погрузился во мрак. В холод, ночь и безмолвие…


Снорри

— Почему мы не отправились вместе? — спросил я, когда устал стоять на горном ветру и мерзнуть без толку.

— Не задавай глупых вопросов, Снорри, — ответил Корд, — и не услышишь глупых и лживых отговорок. Он спешит.

— А мы — нет?! — сам не знаю почему я так вскричал. — Может, Митрун уже вернулась. Она мне всю посуду на голове перебьёт. А посуды жалко.

— А что такое? — спросил Асклинг.

— Ну я же не сказал ей, куда пошёл.

— А, ну да, ну да… — покивал головой Асклинг. — А что бы ты ей сказал?

— Что мир пошёл спасать, как курица в сказке. Мы его, кстати, спасли? А, Корд?

— Вы — нет. Не спасли. Но не тревожьтесь. Лучше скажите, вы дорогу к кораблику нашему запомнили?

— Нет! — честно признался я.

— А я запомнил, — похвастал Асклинг. — Я же следопыт и проводник, как-никак…

— Замечательно. Веди, хватит нам тут торчать…

— А может — на лодочке с крылышками? — поканючил я. — Корд, ну колдони, а? Что тебе стоит?

Я тут же спохватился, зажал рот обеими руками, обмирая от страха увидеть злобного старика во взгляде Корда… Тот вздохнул:

— Мне — стоит. Дорого стоит. Я устал, Снорри. Дэор спешит сильнее нас. Там, где можно обойтись без зова за грань миров, лучше обойтись без него. Не сердись, Снорри. Лучше пойдёмте.

И добавил:

— Ночи тут холодные…

И мы пошли.

Мы шагали день и ночь, почти без перерыва, не ведали ни пищи, ни сна — лишь короткие передышки, глотки воды. Как я не свалился от усталости? Корни гор питали нас, питали силой наших древний пращуров — иного объяснения у меня нет.

Спустя годы Корд'аэн скажет так:

— Мы просто шли на восток. За нашими плечами клубилась остывающая смола Заката. Под покровом мрака чеканили шаг цверги, грохотали повозки, звенели в подземельях молоты, ревели тролли, принося жертвы своим богам изо льда и скал. Мир становился на дыбы за нашими спинами, готовился к побоищу. А мы шли к Восходу, туда, где поднималось из пучин Золотое Яблоко, Солнце, где цвели сады и луга, пели соловьи, шумели дубравы. Мы шли к солнцу.

И мы дошли.

Корд скажет — а потом мы будем пить и петь, петь и пить, дрожа от ужаса и восхищения.

Но пока что наши стопы сбиваются в кровь и мясо — мы идём прочь…


* * *

О великие предки!

Я рыдал, увидев "EINHORN", качающийся на волнах. Они дождались нас!

И единорог на носу беззвучно заржал, запрокинув рог к небу, приветствуя нас и восходящее солнце.

Здравствуй, Эльри! Здравствуй навек, среди предков — я вижу твою улыбку на краю пылающего неба!

И прощай.


Здесь кончается Сага Странников.

Эпилог

Род Хёльтурунгов распался. Сокровища Тора отошли к Эльде, Велле и прочим, кто требовал денег за кровь родичей. Замок Фьярхольм пустовал. Никто не хотел жить так далеко и так высоко. Часть камней замка растащили люди из долины на хозяйственные нужды.

А потом объявился в тех краях некий странствующий сказитель. Он поведал, что Борин сын Торина отомстил за родичей, взял с дракона кровавый вергельд. Поведал, пропел песнь — и исчез. Никто не успел спросить, кто он, откуда, как его имя. Но все думали, что сказанное им — чистая правда. И рассказывали о том подвиге другим добрым людям.

На тинге Эйнриди Лагеман, знаток закона и саг, предложил считать Борина Скальда одним из великих героев народа гормов. Во-первых потому, что он спустился в могилу и вынес оттуда меч, и не был проклят. Во-вторых потому, что смог убить дракона, а этим мало кто может похвалиться. В-третьих, он был единственным из гормов, кто отправился в Девятый Замок. И все сказали, что это хорошо. Ему поставили большой рунный камень. "Борин сын Торина, погиб в Девятом Замке. Он взял вергельд за деда и родичей", — вот что на нем высечено. Так что и по сей день, коль вы спросите о Борине внуке Тора, вам расскажут сагу о скальде, и ещё перескажут его песни и висы, ибо ни одна не была забыта. Хорошая доля для рыбака слов.

Той же зимой, как говорят, умерла Фрейя дочь Тьорви. Но неведомо, где лежат её останки, ибо стражи Эйтерхейма, сумрачного Дома Ожидания, немногословны. Правда, говорят, Фрейя умерла с улыбкой и слезами счастья.

А ещё рассказывают вот такое. К Золочёным Палатам пришёл Борин сын Торина сына Тора сына Бюллейста сына Бельварда. Он громко постучал, и ему открыли. И все были рады, что он пришёл. Он сидел на скамье, пил мёд богов и пел для предков, но на арфе не играл, ибо разбил её мечом. А потом Тор подошёл к нему и сказал:

— Славно, что ты убил дракона. А вот арфу напрасно расколол. Ей было больно. На вот, держи, — и протянул внуку маленькую рогатую певицу струн. — Теперь иди отсюда. Ты слишком рано пришёл. Ещё нет для тебя места за этими скамьями. Тебя ждёт та, которую я отобрал у тебя. Эвьон ждёт тебя. Иди к ней. Вон туда, поворот налево, потом — направо… Разберёшься.

Потом они с дедом обнялись. И Борин ушёл. И больше его никто никогда не видел.


Здесь кончается Сага о Борине сыне Торина.


Род Фарингов прервался. Несколько дней гадары грабили, пили и насиловали. Потом отряды сварфов загнали их обратно в вонючие, пыльные, тёмные норы. Многих убили. Очень многих. Ещё больше умертвили крысиной отравой. Иначе не могло быть. Ибо дракон берёт всех.

Новый конунг во всем был послушен сварфам. Народ ратанов так и не оправился от той раны. Многие уехали. Чертоги засыпало песком, залило водой. Лишь рудники исправно поставляли для новых господ богатства.

А коль вы спросите, кто таков Дарин сын Фундина, так ничего вам и не скажут. Геллира может и вспомнят. А Дарина — увы, нет. Впрочем, может, скажут, был такой ниддинг. Был. Давно.


Здесь кончается Сага о Дарине сыне Фундина.


Никто не скажет точно, что сталось с Тидреком сыном Хильда. Поговаривали, что на Альстее вдруг объявился некий чужеземец, который прямо со свадьбы забрал Тиримо Тейпелайни, и они покинули остров. Море хранило их от погони, так что они скрылись от любопытных глаз. Также говорят, будто однажды их защитил от преследователей — кто бы мог подумать — зелёный дракон! Впрочем, мало ли что говорят неразумные. Однако же, многим доводилось видеть эту странную пару по всему миру. Иногда — даже во снах…


Здесь кончается Сага о Тидреке сыне Хильда.


Об Эльри рассказывают, что он спустился в глубокую пещеру, в которой уже бывал однажды. То было логово тех, кого звали хундехювды — "собакоголовые". Они, наёмники, тогда всех там убили. Было много щенков. Никто не хотел тратить на них время, кроме Эльри, который опьянел от крови. Он убил, удавил голыми руками полсотни щенков, за что и получил свое прозвище. И вот щенки вернулись, и ничего не стали спрашивать, а просто набросились на него, грызли и рвали, и он не защищался. Маленькими клыками неудобно рвать. Очень долго.

Потом он вывалился в пещеру, где его ждал Ахаг бан Харуг. Он спросил:

— Зачем ты убил моего брата?

— Затем, что мог, — ответил Эльри.

— Ты ничему не учишься.

— Намотай теперь мои кишки на свою саблю, я готов.

— С радостью, Убийца…

— Только ответь сперва, скольких братьев погубил ты сам.

Потом он полз по ледяным болотам, среди змей и крыс, волоча свои внутренности, но, конечно, не умирая. И не раскаиваясь. Ни за что. Никогда. Он полз, а змеи потешались над ним.

Говорят, он дополз до Фрора, которого терзал дракон. Эльри встал, левой рукой придерживая кишки, а правую протянул другу:

— Идём! Идём, брат мой!

— Оставь, Эльри, куда же я пойду, когда мне в печень вонзились отравленные клыки. Я и шагу не сделаю, ибо он жрёт меня.

— Он будет жрать тебя вечно, Фрор. Идём. Возьми мою руку.

Он, не веря своим глазам, взял. А Эльри потянул. Змей зарычал, крепче вцепляясь в бок Фрора, но тот увидел огонь в чёрных глазах побратима — и закричал, заорал, и кусок мяса остался в зубах червя болотного.

— Зачем, Эльри?..

— Клятва. От неё никто не избавит. Я ничего не забыл и не простил. Но ты мой друг. Бежим.

Ничего не сказано, как они вырвались из Чертогов Хеллы. Быть может, им немного подсобил Корд'аэн, ибо он умел звать мёртвых. Может, и нет. Но, говорят, они родились вновь.


Здесь кончается Сага об Эльри Бродяге. О павших здесь больше ничего не говорится. Впрочем, надо прибавить, что на Севере долго ещё рассказывали Сагу о Рольфе Ингварсоне. И многие мальчишки из Страны Заливов хотели походить на него, когда вырастут.

А теперь надо сказать о тех, кто выжил.

Сага о Дэоре сыне Хьёрина

Имя ключа

На стыке вод и ветров, над железными волнами показались башни на острове Серого Камня. Издали они походили на гнилые клыки: такие же чёрные, мощные, остроконечные. Великаны, надевшие на плеши по черепичному колпачку.

"Молодец карла, постарался", — успел подумать Дэор, прежде чем взор застила багряница священного безумия, а в уши ударили громы. Так что рассмотреть творение Ничтожества он не смог. Да и не особо хотел, коль по чести.

Карлик носился по замку, как ужаленный в причинное место. Размахивал культяпками, наступал на свою хламиду, падал, орал, брызгал слюной. Он чуял приближение смерти. Низкорослые строители старались угодить, но лишь сбивались с ритма, путались и в конце концов вовсе опускали руки. Тогда карлик вырвал кисть у ближайшего маляра и принялся сам замазывать чёрной краской какой-то люк…

Дэор свалился с неба. Опустив ладью пониже, он просто выпрыгнул за борт. Вода оказалась холодной и мокрой — но багровое пламя перед глазами стало лишь ярче.

Изуродованный охотник шёл прямо на карлика, и его невидящий взор обжигал бриссинга. Человек отверз уста. Слово прогремело боевым кличем, содрогнулись башни, грозя обрушиться, вздрогнул Серый Камень, качнулось море, едва не расплескав всю солёную влагу на сушу, даже небо поёжилось, когда взорвался рокот:

— НОДДЕР!

— НОДДЕР!!

— НОДДЕР!!!

Так ревел Дэор, сын Хьёрина из Эорсфьорда. И казалось: не смертный произнёс слово — но сам Всеотец сошёл на землю. И плещется серое небо плащом на его плечах…

— Только посмей сказать, что тебя зовут не так, — тихо добавил охотник.

О Фионнэ он не думал. Её не было. Её ещё не было.


* * *

"Тогда карлик взял себя за обе ноги, поднатужился, и лицо его исказилось; страшный крик исторг он, когда лопались сухожилия. И так, держа себя за ноги, он разорвал себя пополам, окропив кровью прибрежный гранит.

Люди говорят, что иногда, в канун великого праздника Сэмхен, в час полночи, по берегу острова Тан Энгир бродит печальный Зелёный Карлик, комкая свой Синий Колпак, и горько-горько плачет. Если долго вслушиваться, можно разобрать среди всхлипов слова: "Нет, меня зовут не так", а иногда карлик хихикает сквозь слёзы: "Страна мудрости и смерти, тра-ля-ля, какая радость!" Встреча с этим призраком не сулит ничего хорошего — впрочем, что хорошего может случится с тем, у кого хватит ума бродить по морскому берегу в канун Сэмхена…"


Сказки народов Севера

* * *

Равнина китов ходила ходуном под конём волн. Лебедей он отпустил: не хотел позориться. Лодочка ходко шла к берегу, словно завороженная. На берегу, одетом в туман, синел лес, почти уже облетевший. И неясная тень маячила в серо-голубом мареве. Кто-то ждал его на берегу.

"Кто-то. Вот ведь дурацкая мысль".

Фионнэ. Конечно же, то была Фионнэ. Кому он тут ещё нужен. Он узнал её задолго до берега. Узнал сердцем, и острая боль пронзила грудь, и руки бессильно опустились. Лёд ломался в сердце, скрежетал, хрустел, словно в жерновах, словно айсберг, что ломается под собственным весом. В поход шёл один человек — вернулся из него совсем другой.

Дэор думал, что станет плакать — как те герои древних сказаний, чьё мужество было несомненным.

И удивился, обнаружив бездну мутной ледяной воды, что заполнила сердце. Панцирь, которым он защищался от презрительных насмешек благородных сидов, врос в кожу и кости, просквозил насквозь.

Дэор не плакал, увидев Фионнэ Эйлори.

А что плакать. То не дело для мужа, тем более — для сына Севера.

Она — тоже не плакала. Лишь таинственно улыбалась. Она всё знала, она уже всё знала, и гордилась им, своим северным зверем, своим победителем. Однако, обнялись они нетерпеливо, страстно, и долго не отрывались друг от друга. Дэор успел порадоваться, что в Девятом Замке им постирали вонючую одежду и разрешили попарить в бане вонючие тела. А бороду он не брил уже давно. Фионнэ вся искололась, но глаза Снежинки блестели.

— Откуда ты узнала?..

— Я каждый день ходила сюда, собирала янтарь, что дарят волны. И кусочки янтаря рассказывали мне о тебе. Но далеко не всё, так что…

— Я всё тебе расскажу, коль ты захочешь меня слушать, дочь короля. Но нам надо спешить…

— Скоро Сэмхен. А я припасла резвую лошадь. Знаешь, этот карлик… он ведь приходил сюда, потешался, требовал, чтобы я стала его любовницей… Ты принёс мне его голову?

— Да, милая. Видишь, кровь сочится сквозь мой мешок?..

— Дэор… я люблю тебя.

Он крепко прижал её к себе. Фионнэ застонала. А он подумал, что сильно желает не тешиться с нею на ложе, а скакать ко двору её отца. Видеть его изумление. Унижение. Страх.

Такой победы желало сердце зверя.

— В путь.


* * *

В Эмайн-Лиарне, столице Раттаха, кипел праздник. Повсюду пылали священные огни, зажжённые по всем землях Народа Холмов от единого. Те огни были удивительно белыми во тьме осенней ночи. Вокруг костров стояли шатры, окружив город-крепость. Вина струились хмельными родниками, звенели арфы и лютни, плакали волынки и флейты, пели скрипки, гулко спорили друг с другом барабаны. Сиды плясали, как дикие ветра над холмами, смеялись и давали страшные клятвы.

Однако ближе к полуночи страсти угасали, благородные Эльгъяр поплотнее обступали костры. Ибо близился тот час, когда духи завывают во мраке холодной ночи, приветствуя рождение Луны Павшего Листа, а вместе с нею — нового полугодия, исполинского белого волка. Зима и смерть восседают на том волке, тосклив и ужасен его вой над заснеженным лесом.

Проклятое время, когда мертвецы, оборотни и чудовища приходят из-за грани и поджидают жертву в ночи… Вот почему следует сидеть поближе к огню!

Дэор ломился сквозь хрустящий ветками лес, сквозь шатры и костры, сквозь празднующих и их рабов. Косматая облезлая шкура медведя клочьями висела на нем, тени плясали на страшном лице, из горла рвался хриплый рёв, а за плечами болтался окровавленный мешок. Альвы дико верещали, разбегаясь и толкаясь. Их крики резали воздух.

— Скаттах!

— Кру'а'скаттах!

— Банагдион!

— Терлен! Дион Терлен!

Было время — Дэор не преминул бы бросить насмешку. О, эти высшие, благородные, утончённые, они были растерянны, они метались как овцы, и ужас уродовал прекрасные лица, нутряной, подкожный ужас, недостойный полубогов. О, раньше это изрядно повеселило бы Дэора. Те, кто вчера звал его "чужаком" и "дикарем", сегодня бросаются от него, точно зайцы от волка. О, раньше, то было время…

А потом, между ударом волны на закате, был Девятый Замок, битва на холмах Мёртвого Поля, Чертоги Смерти. Убийство солнца, разрушение мира, слияние с мёртвой плотью. Морская бездна, заполненная мутной водой с обломками льда. Пучина холода между весной и зимой…

Сегодня Дэору было наплевать.

Стражи у ворот крепости сомкнули копья, загораживая вход. Но они уже были пьяны. Дэор просто столкнул их головами. Звон железных шлемов спугнул ночное зверьё…

У дверей в тронный зал охотнику преградил путь могучий тролль, старый раб со взором послушного барана и широкими замшелыми плечами. Мало двигался в последнее время… Дэор убил его за то, что он, тролль-валун, выполнял свой рабский долг.

Славная вещь — меч, кованный в подземном огне.

Падая, тролль распахнул двери, и Дэор вошёл в тронный зал, перешагнув труп, который завтра станет кучей камня.

Музыка стихла. Гости и хозяева поднимали очи на пришельца. Недоумение, отвращение, страх. Хорошо. Весьма хорошо. Никогда Дэор не был ближе к счастью.

Улыбка — Фионнэ уже была тут, она тайком вернулась, и теперь потешалась вместе с ним. Она не могла скрыть удовольствия, спрятать его во взоре, да и не хотела ничего скрывать. То был и её день. Её ночь. Страшная, тёмная ночь!

Дэор улыбнулся ей уголком рта. Покачал головой. Хороша птичка. Сильные крылья.

Ропот пронёсся по залу. Князь Эльнге поднял десницу — и шум утих, и воцарилась тишина.

Безмолвие.

Все молчали, наблюдая, как столкнулись взгляды Дэора и Эльнге, приблудыша и хозяина, нищего охотника и богатого владыки, смертного ничтожества и долгоживущего повелителя.

Лишь гордостью, волей и презрением к чужому суду были они подобны друг другу.

Узкое лицо сида было похоже на меч, повернутый кромкой лезвия к хлорду. Острое лицо, острый взор. Он молчал, гордый и коварный вождь, он всё понял без слов, ибо умел читать чужие души. Черты лица и очи были его рунами.

Дэор извлек из мешка чёрный железный ключ, с корявыми бороздками с одной стороны и головой поморника — с другой. Ключ был похож на ветку, скрюченную и обугленную пожаром. Тяжёлый, жуткий ключ.

Северянин швырнул его к подножию престола, как Готлаф-ярл швырял бараньи кости псам. Железо загрохотало о паркет, насмехаясь.

Вздох ужаса пронесся по рядам.

Эльнге равнодушно покивал головой.

— Располосованная щека и оторванное ухо, — пробормотал он. — Что ж, не слишком высокая цена за полкоролевства. Я платил больше…

Затем он встал, расправил багряницу и воздел руки, окольцованные браслетами. Чаша и посох князя вознеслись надо всеми, и голос его звучал горном Владыки Бурь:

— Внемлите, о благородные! Ибо настал час исполниться моему обещанию. Будьте же все свидетелями! Сей юноша, славный сын Народа Заливов, Людей Севера, исполнил мой приказ: у нас отныне есть замок на Тан Энгир! У меня же есть отныне сын!

Затем обратился к Дэору и Фионнэ:

— Подойдите ко мне, дети мои!

Северянин стал на колено слева от Эльнге, Фионнэ — справа. Дэор улыбнулся украдкой. Лик любимой горел смущением — и ликованием.

— Возьмитесь за руки! — повелел Эльнге, и ладони влюбленных сомкнулись.

— Дочь моя! Готова ли ты связать свою судьбу с судьбою этого человека?

Дэору показалось — голос Багрового Плаща сорвался на миг, дрогнул, точно бегущий по веслу, сорвался горным оленем, в глубокое ущелье, в пропасть смущённых чувств…

— Да… — неслышно прошептала Снежинка.

— А ты, человек севера? Согласен ли ты защищать честь и жизнь этой девы до последнего своего вздоха?

— Ты же знаешь, что да, — проговорил Дэор сквозь зубы.

— Быть посему! — воскликнул Эльнге, коснувшись посохом Дэоровой макушки, — встаньте же и отведайте из моего кубка!

Фионнэ первой коснулась губами чаши в руке отца. Затем отпил Дэор, а потом сам князь опустошил кубок единым залпом.

— Что же, сын мой, — вновь заговорил король сидов, — мне ведома твоя гордость, однако я обещал тебе земли и рабов, а моё обещание подобно в твердости своей алмазу! Жалую тебе Тан Энгир и замок…

— Прости, государь, — хмурясь, прервал его Дэор, и вновь вздох ужаса прошёлся по залу, шёпот тревоги, точно шёпот волн морских перед бурей…

— Прости мне мою проклятую дерзость, но лучше пусть меня разорвут волки и медведи, чем я ещё хоть раз ступлю на Тан Энгир!

Тишина долго звенела в зале лопнувшей тетивой. Наконец Эльнге произнес, глядя прямо в глаза зятю:

— Я понял тебя, Дэор, сын Хьёрина. Я понял тебя…

Он говорил тихо, этот гордый и мудрый князь, преисполненный презрения, он почти шептал — и удивился Дэор: неужто перед ним тот самый король Раттаха? Куда же делось всё его презрение? И почему же взор его исполнен пеплом древней, некогда раскалённой, а ныне остывшей боли?..


* * *

А потом был громкий свадебный пир, и слава о нем гремела далеко за пределами Раттаха. Многие дивились: как это так, Эльнге Багровый Плащ, король сидов, подвигам которого многие сотни лет, отдал свою прекрасную дочь за какого-то безродного оборванца, грязного выродка и пожирателя рыбы? Россказням, что этот оборванец вышел живым из Девятого Замка, никто не верил. И лишь немногие понимали, что последует вскоре…

На пиру был ри Кельхайр, сын Утехайра, старый даже для альва. Кельхайр Семи Цветов, тот самый, что помнил прежнюю родину народа Альфум. Тот самый, что учил некогда юного Эльнге владеть мечом и словом. Тот самый, что владел ныне богатым уделом Теантир на востоке Раттаха и древним замком Таннбраннах.

Голову его покрывало столько волос, сколько могло пройти сквозь перстень, и седой чуб падал на шею, украшенную торквесом, а перстни украшали его пальцы. Жилистые руки охватили золотые браслеты, в ухе сверкала платиновая серьга. Роскошный плащ лазурного шёлка был скреплен золотой фибулой с рубином, а на расшитом серебром поясе переливалась огнями рукоять кинжала.

"Экий самовлюбленный щёголь!" — с презрением подумал Дэор, глядя, как ри Кельхайр опорожняет кубок за кубком и хлопает по плечу престарелого Хьёрина, который, похоже, был убежден, что умер и попал в Обитель Героев.

Когда гости перепились, один из родичей Кельхайра громко крикнул:

— Право же, не трудно сказать, кто станет править в земле Раттах после короля Эльнге! От союзов благородных жён и лохматых зверюг рождаются уродцы!..

Смертельно побледнел Дэор, хватаясь за нож, но Эльнге был быстрее. В руке его сверкнул бронзовый метательный шар размером с яблоко, а в следующий миг скорый на речи падал, судорожно хватаясь за стол. Барды говорили потом, что "из разбитого виска его вылилось больше мозга, чем он весил…"

"Однако, мозговитые родичи у Кельхайра!" — смеялись слушатели.

Сверкнули кинжалы в руках у горячих сидов из клана Хайра, но седой щеголь хватил дланью о столешницу — и родичи поутихли.

— Нам очень весело, — приказал Кельхайр, и чаши наполнились вновь.

Эльнге между тем склонился к Дэору и негромко сказал:

— Привольны весною зелёные луга земли клана Хайра, тучны стада на тех лугах. Жирная форель сверкает чешуёй в озере Элроир. Горные сэтеры изобилуют травами. Люди говорят, что большие богатства скрыты в недрах Серого Холма… А главное, сын мой, — твой надел гораздо меньше надела Кельхайра. И если Таннбраннах вдруг сменит владельца — я не буду горько плакать. Совсем не буду.

Долго молчал Дэор, сын Хьёрина Торкельсона. Затем кивнул:

— Я понял тебя, отец. Я понял тебя…

Насмешка сияла льдом в его глазах.


* * *

А потом пешие, конные и колесничные сиды со знамёнами клана Эльнге отправились под предводительством Дэора на Таннбраннах. Тогда же драконьи носы из ясеня показались на побережье владений Кельхайра — это откликнулись на зов Дэора последние викинги, и Готлаф ярл был среди них. Даже дверги-наёмники объявились под стенами старой крепости: катапульты, требушеты, тордбрестиры обрушили на твердыню град, достойный троллей.

Несчастная Фионнэ Эйлори плакала в своих покоях: под её сердцем билось ещё одно, совсем крохотное сердечко. Дэор воистину оказался зверем — и семя его не пропало даром. Однако ребёнок вполне мог оказаться безотцовщиной ещё в лоне матери. Ибо не его отец, не Дэор Обоерукий шёл в бой последним, о нет! Северянин сражался в первых рядах. Всегда. Среди тех, кто звал себя Павшими.

Фионнэ знала о том.

Она уже почти ненавидела своего мужа.


* * *

Бордовый с чёрными прожилками гранит на полу тронного зала был завален телами убитых, залит кровью, точно лес — лужами после дождя. Возле Кельхайра сгрудились семеро храбрецов, сомкнув щиты. Из-за стены щитов скалились клыки стрел. Дэор рванулся вперед, и две стрелы бросились к нему. Двое ратников закрыли своего вождя. Один, земляк Дэора, подставил щит, другой просто отбил стрелу клинком — молодой сид из числа тех вчерашних учеников, пажей-оруженосцев, что были отданы в хирд Дэора. Защитники Кельхайра вновь натянули тетивы, но их вожак воздел руки, размокнув стену щитов. Отстегнул изорванный синий плащ, и улыбнулась роскошная секира с замысловатым волнистым узором на лезвии — Кельхайр ударил…

Дэор сделал шаг вперед, закрылся щитом. Секира с грохотом обрушилась на дерево, брызнули щепки и кровь, щит треснул и был отброшен. Метнулся, точно гадюка, чёрный двуручник, описывая дугу, снизу вверх, металл ударил в металл, рождая звон и скрежет, князь Хайров крутнулся волчком, падая, а в его драгоценной кольчуге жутко зияла кровоточащая дыра.

— Лекарей! ЖИВО!!! — страшно заорал Дэор и добавил с досадой, — да не ко мне. К нему! К Кельхайру! К вашему владыке!

— Он больше не наш владыка, — был тихий ответ.


* * *

Через несколько дней Дэор зашёл проведать раненого пленника.

— Убей меня, — прошептал седой, древний король, и мольба была в его голосе.

— Убить? — переспросил Дэор.

— Если честь для тебя не пустое слово, — тихо сказал вождь, — убей…

— Да как же я убью тебя? — удивился Дэор. — Ты что? Ты же пировал на моей свадьбе! Мы же ели с тобой за одним столом! Ты же пил с моим отцом из одного кубка! Убить?.. Ты свободен, благородный! Я не хочу за тебя выкупа. Оставайся здесь, в Таннбраннахе! Жалованьем не обижу, клянусь молотом Тэора… Будешь моим управляющим, наместником!

— Но хозяином замка будешь ты, — возразил ри, — ты, а не я, как было всегда. Твоя клятва молотом твоего бога напрасна — ты уже обидел меня жалованьем. Обидел тем, что предложил его. Прощай же, о лицемерный сын Хьёрина!

В его руке блеснул кинжал — тонкий, почти игрушка, изготовленный в мастерской Гельмира Гульденбарда, — и лезвие ушло в шею, под ухо. На хьяльте кинжала цвела роза.

Мастерский знак ювелира Тидрека, сына…


* * *

— …Хильда. Ведомо ль тебе это имя?

— Ведомо, Хальгерд-карл.

— Он сложил голову там? В Девятом Замке?

— Думается мне, он сложил там не только голову.

Сольфы-механики, пробившие пару дыр в стене Таннбраннаха, считали плату: браслеты, кольца, цепи, снятые в мёртвого ри, а также иное имущество покойного. Дэор не проявил уважения к самоубийце, отдал двергам как плату вещи, некогда изготовленные мастерами Златобородого. Их собрал Хальгерд, ставший ингмастером своей артели.

— Эти вещи принесут нам удачу, — сказал он с важным видом. — Ибо их ковал искусник.

— Есть у меня творение не менее искусного умельца, — Дэор протянул двергу свёрток.

…По чёрному лезвию бежали алые сполохи. Меч словно улыбался кровавыми губами. Улыбка расцвела и на лице мастера Хальгерда.


* * *

Зал пустовал. Как и сердце Дэора. Он стоял и глядел на сталь неба за окном, потеряв счёт лет.

— Что же ты наделал… — прозвенел знакомый голос в тишине тронного зала Таннбраннаха. — Что же ты наделал, глупый Дэор, сын Хьёрина…

Дэор резко обернулся — и остолбенел.

Перед ним стоял тот самый златорогий олень. Стоял и смотрел на северянина своими карими глазами, исполненными укора.

— Думается мне, — процедил бывший охотник, — следовало убить тебя тогда, до похода в Замок.

— А меня тоже — убить?

Из-за резного столба вышел Корд'аэн — и оба его глаза были целы.

— Я теперь — ландман, как говорят на Севере, — развел руками Дэор.

— Как будто это что-то значит, — презрительно бросил друид. — Ты — костяная пешка для игры в фидхелл. Эльнге очень хорошо играет, я бы с ним не сел. А гордый, но уважаемый Кельхайр ему мешал. Нельзя убить наставника — но можно натравить на него сеттера. Народ Холмов уже не тот, что прежде. Мы чем-то отравлены, чем-то больны… Неужто коротка твоя память? Неужто ты забыл, зачем мы стали плечом к плечу? Там, в Девятом Замке? Не станут петь песен о том, как ты взял Таннбраннах. Некому будет петь.

Олень громко фыркнул, тревожно вскинул голову.

— Буря грядёт. Страшная буря грядёт…

Дэор не знал, кто из них произнёс это — волшебник, олень или он сам. Однако за окном свирепствовал ураган — из тех, что терзают шхеры и фьорды глубокой осенью. Серое небо, бескрайнее оледенелое поле, холмы над виднокраем — и дикий всадник-ветер сечёт тебе лицо острой саблей…

— НОДДЕР!!! — гремит над полем. — ДЭОР НОДДЕР!!!


* * *

Новоиспеченный князь проснулся от собственного крика, усиленного эхом каменных чертогов замка. За окном сходила с ума буря.

А на западе земли Раттах, в столице, в тот же миг закричал его новорожденный сын.


* * *

Она встречала его на пороге крепости, как подобает жене ждать мужа из похода. Она поднесла ему рог холодной воды, как того требует обычай. Он напился, слез с коня и хотел обнять её — но она резко отступила, и все это видели. Дэор хотел замахнуться на неё, ударить, исхлестать конской плетью, и едва удержался. Не было ни света, ни улыбки в глазах Фионнэ. Дэор нахмурился и молча вошёл в замок.

После купания Дэор не стал ни отдыхать, ни обедать, а пошёл в покои супруги. Та сидела у окна и вышивала распашонку. Рядом сидела кормилица с младенцем на руках. Увидев Дэора, кормилица встала, поклонилась и передала сына отцу. Дэор осмотрел мальчонку. Тот же спокойно глядел в глаза отцу. Сын выглядел здоровым, и этого было достаточно.

— Унеси, — приказал Дэор служанке.

Когда супруги остались одни, Фионнэ отложила рукоделье и встала. Тёмный взгляд устремился в сердце Дэора. Шум волн, горечь колдовских трав, тяжесть неба — это была магия Народа Холмов, от которой нет спасения.

— Заклинаю тебя, муж мой, — голос звенел, отзываясь дрожью в кончиках пальцев, — расскажи мне всё, что было с тобою в походе на Запад, ибо ты обещал. Что ты делал в том Девятом Замке? Что ты там ел и пил? С кем ты говорил в тех чертогах?

И он поведал всё без утайки. Он долго говорил, день сменился ночью, в главном зале шёл пир в честь его победы. А Дэор рассказывал, плёл нить сказания, и Фионнэ Снежинка снова оттаивала, зачарованная.

Когда же он закончил, Фионнэ лишь горько усмехнулась.

— Ты всё сделал верно, мой зверь. Как хотел мой отец. Что же, поздравляю — теперь ты его верный охотничий пёс. Ты был волком, Дэор сын Хьёрина, и волка я любила. Ныне придется делить конуру с волкодавом.

Сказав так, она села и заплакала. Дэор присел рядом и стал её утешать. Фионнэ обмякла в объятиях, и они долго сидели, обнимаясь, ища утешения там, где его уже не могло быть…

Наутро, когда он выходил из её спальни, Фионнэ бросила:

— Одно только меня радует: настанет день, когда уснувший волк проснётся.

И Дэор вздрогнул, ибо Фионнэ говорила голосом ветра в переходах Девятого Замка.


Плач Корд'аэна

Путник едва шевелил ногами. Если бы не посох — лежать бы ему в первом сугробе этой зимы. Он шагал сквозь голый зимний лес, и глаза его ничего не видели: ни правый, закрытый повязкой, ни левый, уцелевший. Он выбрался из зарослей и заковылял к дому.

Его встречали кошка и скворец. Птица уселась на плечо, а белая кошка, почти незаметная в снегу, уткнулась лбом в колено.

— Я же говорила, — грустно промурлыкала она, — чтобы ты не ходил.

— Говорила, Нейтис, — странник почесал её за ушком и заметил, что из трубы идёт дымок.

— У нас гости?

— Брендах. У него для тебя подарок.

Корд'аэн не обратил внимания, просто ввалился в прихожую и упал без сил.


* * *

Брендах выслушал молча, вдумчиво, не перебивая. Затем сказал:

— Ты попал в ловушку, лис. И, кажется, отгрыз себе лапу, чтобы вырваться. Бедный мой мальчик… Отдыхай, залечивай раны, а Совет мы оповестим позже. Чарку эту оставь пока у себя, ведь дело не в чарке, а в ответах на вопросы, и ты нашёл их все. Смотри-ка, что у меня есть…

Он достал из сундука какую-то круглую штуковину. Когда Корд'аэн узнал на ней лицо Дэйраха сына Кеараха, то содрогнулся от ужаса и холода. Глаз не было.

— Я знал, что тебе понравится, — улыбнулся Брендах. — Мы поймали его в пути. Остальных накрыли прямо в логове. Хорошая охота, но ныне время хорошего сна. Спи, Лисий Хвост…


* * *

Была весна, когда Корд'аэн и Брендах отправились на совет. Что там решили — сказано не здесь. Однако на обратном пути друиды остановились в местечке, которое очень хорошо запомнилось им обоим. Ведь именно там сошлись их пути.

— Надо поставить рунный камень по Аллиэ. Я любил её, и сражалась она до конца.

— Что же, я видел хороший менгир у берега реки.

Тогда они колдовством переместили камень на холм и вырезали на нём руны в память об Аллиэ О'Кирелл. И там плакал Корд'аэн о погибшей возлюбленной. И никто, никто в целом мире не мог его утешить. Светило и грело солнце, травы тянулись к свету, вернулись птицы из дальних стран, оживали мошки, и звери зачинали потомство. Тёплый ветерок шевелил молодую зелень. А Корд'аэн сидел на холме и обнимал холодный камень, словно безумец. Учитель был рядом, но не слишком близко. Ибо огонь от его ран был опасен.

Оплакав любимую, Корд'аэн отправился дальше в путь, в неведомое, как всегда. Он знал теперь, что она не вернётся, ибо те, по ком лились слёзы скорби, засыпают мирно. Он так хотел покоя для своей непокорной, гордой рыжей ведьмы.


Об Асклинге, сыне Сульда

Когда Асклинг вернулся на пограничную заставу, его встречали пёс Эльк, сорока Муирхенн и страж Келлетен. Страж усмехнулся:

— Гляжу, тебе пошли на пользу странствия! Ты поведаешь о своих скитаниях за кружкой горячего глинтвейна?

Ничего не оставалось Асклингу, кроме как без утайки рассказать старому другу о походе в Девятый Замок. Келлетен всякое слышал и видел, но тут подивился:

— Странно, что ты дошёл сюда на своих ногах. Отдыхай же…

— Нет, не время отдыхать, — возразил Асклинг, чем удивил сида. — Есть у меня желание проведать друидов из Лок-на-Дуврос.

— Я слыхал, коль это важно для тебя, что с сёстрами Данной и Янной всё хорошо. Они исцелились и вроде бы живут теперь у Дувроса.

— Что же, я рад это слышать, но иду туда вовсе не за тем.

Келлетен молчал, глядя в синие глаза провожатого. Такие же, как прежде, но теперь там отгорали огоньки былых непрощённых обид. И тогда сказал Келлетен:

— Видно, идти нам вместе к тому озеру.

— Спасибо тебе, — поклонился Асклинг.

И так они отправились к Лок-на-Дуврос: Асклинг, Келлетен, пёс Эльк и сорока Муирхенн, которая сидела у Асклинга на плече. И ничего страшного не произошло у того озера, но друиды надолго запомнили наглых пришельцев. Однако сказано о том не здесь.


Сага о Снорри, сыне Турлога

Край твоих предков

"Единорога" дико трясло на волнах трёх морей. Искусные мореходы ничего не могли поделать — настал Рёммнир, Ревущий, последний месяц осени, названный так из-за ревущего ветра, что порой шутя выдёргивает с корнем столетние деревья. И только безумец, недоумок, самоубийца отважится выйти в открытое море в эту пору…

Короче говоря, лишь такие герои, как мы.

Корд'аэн играл на волынке целыми днями, а мы с Асклингом состязались, кто кого перепьёт. Я выиграл. Правда, эта победа не принесла мне чести, ибо Асклинг был непривычен к хмельному, а я был потомственным пивоваром. Но на пути по клокочущей купели бурь скучать нам не пришлось.

Я звал этих дуралеев погостить, но они отказались. Оба. Впрочем, я знал в сердце своём, что мы ещё увидимся, все четверо, и вот тогда… А пока что мы распрощались на переправе через Андару у Биркенторпа. Корд грустно улыбался, Асклинг так и вовсе ревел как корова, сопли в три ручья текли, да и у меня, признаться, в носу кололо, но виду не подал. Я же ходил в поход, я теперь — викинг. Они сели на паром, а я ушёл с плотогонами, что шли на север.

До Норгарда пришлось пару лиг пройти пешком. Хорошо хоть, удалось купить ослика и навьючить на него пожитки, которых у меня прибавилось, ибо хорошую добычу взял сын Турлога в сокровищнице драконов. На бедного ослёнка (я назвал его Харальд Серая Шкура) напали волки, но я убил топором их вожака, и у лесных братьев поубавилось желания кусать мирных путников.

Верно, я слишком полюбил сражения и свист оружия. И не сказать, будто я опечалился тому.

В Норгарде на меня уставились, точно на ожившего мертвеца, не могли поверить. Я молчал. Махал рукой, кивал, улыбался. Харальд Серая Шкура трюхал по грязи, и монеты звенели в мешке. И торчала рукоять дорогого двуручного меча.

— Хэй, да это ж Снорри! Снорри Пивовар, сын Турлога! Безумец, где пропадал? К троллихе свататься ездил, Митрун прискучила, да?

Кто это зудит? Лень оборачиваться!

— Чего молчишь? Сильно гордый, да?

И рядом с моим виском пролетел камень. Шлёпнулся в лужу.

Это был Фили. Не попал, мазила.

Я подошёл к нему, улыбаясь, и ударил. Тот хрюкнул и свалился в грязь. Не ожидал, наверное. Я набил ему морду. Подбежал его братец Кили, но и он получил своё. Появился их отец Вали, но его попотчевал Харальд, славно лягнув в челюсть.

Не было надобности швыряться камнями. И словами, кстати, тоже.

А потом я увидел родной мой Грененхоф, серо-жёлтый от жухлой травы. И воспоминания нахлынули, вскружив голову лёгким вином…


* * *

Всё было, как всегда бывает осенью. Свинцовое небо угрюмо глядело в воды Андары, питая их хладом. Золотые лодочки ивовых листьев неслись по блестящим чёрным гребням. Андара ворчала, волоча коряги и ветки. Свистел ветер-волынщик, оплакивая ушедшее тепло. В холодном воздухе струились невидимые паутинки, за ними спешили красные листья, похожие на капли засохшей крови, и уже колола лицо мелкая снежная крупа… На Норгард падает снег. Рождается снегом в котле Госпожи Хильды, но падает, увы, водой, холодными слезами, ложится под ноги грязью и слякотью. Сады и леса стоят голые, жалкие, а во дворах горит палый лист, исходит вонючим сизым дымом. Все ходят в плащах, натянув на носы капюшоны. Мне холодно и чуждо. В сыром воздухе пахнет дымом, плесенью и гнилью. Пахнет трупом осени.

Я глядел на родной дом, заросший сухой травой, на неубранные яблоки и хмель, на красно-коричневый ковер грязной гниющей листвы под деревьями, и хотел умереть. Я был уверен, что не выдержу. Мечтал вернуться сюда, стать вот здесь, вдохнуть этот воздух и сказать:

— Я пришёл домой… — и задрожать от сладостной горечи возвращения…

Но ведь так не бывает. Не бывает!..

Глаза мои смотрели на замшелые бревна и валуны на берегу реки, на облупленную вывеску "Под дубом", на лодочные сараи, на склады древесины, на ржавеющие петли дверей, на тёмные стекла окон, на своих… сограждан? — плащи и капюшоны, красные носы, стеклянные угрюмые глаза, хмурые кустистые брови, вонючие дымящие трубки в гнилозубых ртах. Ржавые сердца. Такие же ржавые, как и раньше. Я знал: я не скажу, что пришёл домой.

Не дело врать самому себе.

Не помню, сколько я вот так стоял и смотрел на дом, а они — на меня. Долго, наверно. Потом я обернулся. Обвёл их взглядом. Однако, приличная толпа. Как же, поглазеть на мертвеца. К тому же, того, кто побил братьев Вилисонов. Они прятали глаза. Прятали свои мутные гляделки, затянутые рыбьим пузырём. Куда там — стекло… Стыдились? Боялись? Мне всё равно.

— А что это вы глазки опускаете, добрые норинги? Что, меня стыдитесь? Я недостаточно хорош для вашего славного города? — солёная обида саднила разорванное горло, как кровь. — Чего вы хотите? У вас нет нынче дел? Любопытно вам, где я ходил и что видел?! Хохохохо, знайте же, что пути эти не для вас, ибо водяной клоп не пройдёт дорогой китов! Никогда не видеть вам и сотой доли увиденного мною в походе героев! И хорошо, ибо никто из вас не выдержит свистящего горного ветра, зова моря и гнева драконов! Желаете золота!? Берите же, берите, ибо викингу не жалко награбленного добра! Подавитесь, сучьи выродки! Давитесь! Забирайте! Всё берите! Всё! ВСЁОООО!!!

Мои руки бросали в небо горсти монет из Девятого Замка, и они падали в грязь, точно дубовые листья. Ветер встряхнул ветви Старого Балина, срывая последние клочки бронзы, а вверху, в хрустальной вышине, кричали журавли, невыносимо остро и больно пронзая тоскливым курлыканьем моё сердце.

И моё сердце горело самым чистым огнём.

— Серые журавли, — прошептал я. — Поздно же вы собрались в путь, журавли… Прощайте до весны.

Я шёл домой — и я пришёл домой.

Жаль только — не к себе.


* * *

Однако же, не предается грустным думам тот, кто брал золото в Девятом Замке. В усадьбе творился такой беспорядок, что была б жива моя матушка, меньше бы ей это понравилось, чем стоит ожидать. Так что я едва не с порога засучил рукава и принялся за уборку.

Спрашивают, почему среди Двергар почти нет самоубийц?

Нетрудно сказать. Мы работаем от зари до зари. Не покладая рук (и иногда не моя ног).

И всем того желаем.

Перед тем, как рухнуть в забытье, я успел подумать: а хорошо, что Митрун ещё не…


* * *

— …вернулась! Наконец-то! Я соскучился, будто разлука длилась тысячу лет!

Мы закружились по прихожей, а потом свалились на топчан.

Она посмотрела на меня, улыбаясь и недоумевая.

— Что случилось? У тебя блестят глаза, и ты…

Она осеклась, будто боялась слов. Я ждал, затаив дыхание. Наконец Митрун переборола себя:

— Ты улыбаешься!!! Снорри, муж мой, ты улыбаешься!

— Я скучал по тебе, прекрасная моя госпожа, светлое солнце чертогов. Баня истоплена, а на столе тебя ждут овсянка с сыром и булки с маслом.

Она покачала головой, устало улыбаясь:

— Ты невыносим, Снорри Турлогсон. Я уже не знаю, чего от тебя ожидать…


* * *

— Снорри, надо поговорить.

Строгий голос. Ледок в глазах. Любопытно, что я сделал не так? Овсянку недосолил?..

— Я говорила с соседями… Зачем ты побил Вилисонов?

— Нет мне проку перед тобой отвечать за полудурков, сыновей Вили. Чего они тебя заботят?

— Не они… Ты уезжал. Что это за осёл в сарае?

— В сарае? Да небось Кари Карсон снова напился и забрел не туда… А, ты имеешь в виду Харальда Серую Шкуру? Это славный герой. Гроза волков. А что?

— Ничего. Как поживает Эльри?

Ага. Вот оно что. Ну, сейчас начнётся…

— Никак. Лучше быть живым, чем мёртвым. Он не вернулся с нами.

— Не вернулся… Куда ты ездил?! Откуда у тебя золото?! СТОЛЬКО?! Не говори, мол, на торги! Тебе нипочём бы не украсть столько, чтобы так торговать! Этот бродяга втянул тебя в викингский поход? И вы там, значит, всех убивали, грабили и насиловали? Как ты мог, Снорри, как ты мог! Это же разбойники! А если бы тебя убили! Снорри…

Меня убили, Митрун. Я ничего тебе не скажу, угадай сама, почему свет меркнет в моих глазах, почему я бледен, как конь смерти, почему я падаю… падаю… падаю в туман. Почему дыхание моё пресекается, и сердце больше не хочет ни с кем биться.

— На помощь! Кто-нибудь! Снорри! Снорри, милый! Да что ж такое… Снорри, прости!

— Уффф… тихо, Митрун, солнце моего дома. Тихо. Всё прошло. Не надо никого звать. Лучше набери воды, поставь чайник. Мне вот мятного чаю захотелось. Не дело тебе плохо говорить об Эльри. Я любил его. А Девятый Замок его проглотил.

Мы пили мятный чай. Я рассказывал Сагу Странников.


* * *

Выслушав, Митрун заплакала, а потом поцеловала меня. И больше мы никогда не говорили о том. Нет, иногда шутили, ибо вспоминать Девятый Замок без смеха — это мог только один из нас, Корд'аэн О'Флиннах. Это при том, что я опустил многие сочные подробности. О своих видениях (а только ли видениях?) в залах я рассказал без утайки, однако о том, для чего собрал нас чародей, о Море Мёртвых и отвратном побоище, где все погибли, о драконах-убийцах и тенях богов, о картинах, написанных соком сердца и последним вздохом, о Золочёных Палатах и о страшном Повелителе Воронов, о том, как мы сходили с ума…

Верно, Митрун не много потеряет, коль узнает не всё.

В конце она задала один-единственный вопрос:

— Надеюсь, в порыве безумной щедрости ты не разбросал ВСЕ деньги?

— Нет, конечно. Ведь я женат. Послушай, а давай переедем к твоим родичам, в Аскенхольм!

— Ты… ты правда хочешь? — она улыбалась, верно, не могла поверить.

Я молча кивнул. И поцеловал её.

Слава богам — она ничего не стала спрашивать.

— Стало быть, весной и переедем. Сейчас холод, слякоть, а со дня на день Андара покроется льдом. Лучше переждать эту зиму тут.


* * *

А потом — какая радость! — я простудился. Не просто простудился — я слёг с жаром и ознобом. По ночам я задыхался, кашляя кровью, рвал горло в мучительном кашле, а нос мой словно зачопили умелые столяры — не продохнуть. Хоть жопой дыши. От еды меня воротило, из глаз текли слёзы, голова гудела бубном, молоты грохотали в голове, и Митрун, моей бедной Митрун, приходилось выносить из-под меня судно — я не мог встать и опорожниться… Я перестал различать звуки, запахи, день и ночь, и был уверен, что весны мне не видать, как своего затылка.

Короче сказать, проводил время с пользой и толком, а главное — весело.

Потом, когда я уже почти видел сияние золотых ворот, появился горький отвар, приготовленный, пожалуй, из порток тролля, а затем проступило лицо Корд'аэна. Оказывается, он был здесь, со мной, варил целебные травы, дежурил, пока Митрун отдыхала… Он, мудрец и волшебник, должен был бы спасать мир, швыряться молниями, проводить обряды, взывая к высшим силам, вершить судьбу народов — а он сидел у изголовья моей кровати, чутко прислушиваясь к моему дыханию, ухаживая за мной, словно родной отец…

Выздоровев, я узнал, что Митрун и Корд подружились.


* * *

Весной, когда сошли снега и лопнули льды на реках, а ласточки вернулись их далёких южных стран, Корд'аэн отбыл, а мы стали готовиться к переезду.

Я был благодарен судьбе за эту жуткую хворь.

Я ожил — и ожил до конца.

Да, ещё — когда мы взошли на паром и отчалили, в небе курлыкали журавли. Их напевы отзывались во мне струнами арф бродячих скальдов, зовущих сильными голосами в путь, в дальние края, на поиски приключений, сокровищ и битв…

— Чему ты улыбаешься? — Митрун стояла рядом, и мы держались за руки, как в детстве.

— Весна пришла, моя ласточка, — рассеянно отвечал я.


* * *

Однажды я пришёл к Старому Балину, как когда-то. Надо было попрощаться, извиниться за многое, что я сделал и чего не сделал. Я обнял древний ствол и без слов прощался с Хранителем, который остался теперь без жреца. А Старый Балин вдруг тихо заговорил:

— Не печалься, Снорри. Тебе не в чем упрекнуть себя. Иди и будь счастлив.

— А как же ты?

— А что я? Я держу этот небосвод уже не первый век…

Верно, Балин не просто так звался Старым. Но не радостно мне было покидать его, и даже чуточку страшно. Тогда я спросил:

— Скажи, коль тебе ведомо: есть ли у Норгарда Хранитель?

А дуб засмеялся, шумя голыми ветвями:

— Нет, сейчас нету. Но, быть может, минут годы и века, и родится в Норгарде малыш или малышка с глазами цвета морских волн под светом звёзд, и станет однажды здесь, где стоишь ты. Как знать. Не бери в голову, Снорри, это теперь не твоя забота.

Да, не моя. Но это вовсе не радует…

— Удачи тебе, Старый Балин.

— И тебе, странник. И тебе…


Они всегда возвращаются…

— Не надо с калиной, Митрун! У меня снова будет икота!

— А с чем?

— С яблоками! Их много в этом году!

— Вот привереда!

…Прошло полтора года, как мы перебрались в Аскенхольм, где жили родичи Митрун. Они помогли нам с новосельем — разобрали старые пристройки во дворе усадьбы Хюфторп, купили камня и соорудили неплохой домишко. Хоть и маленький, зато уютный. Я предложил золото, и все стали спрашивать, откуда оно. Пришлось поведать. Кончилось тем, что на празднике Аргильд в мою честь было сказано больше здравиц, чем я мог сосчитать. Теперь меня стали звать Снорри Вестарфард, Путешественник на Запад. Всё лучше, чем Безумец. А Лаунд звал меня сыном.

Так я обзавёлся многочисленными и могучими родичами. Долго думал, чем мне отблагодарить славного лысого тестя. И однажды спросил его:

— А ведомо ли тебе, о досточтимый тесть, в чем тайна верескового пива?

— Увы! — воскликнул Лаунд. — Сие ведомо немногим.

— Не столь уж немногим, — хитро подмигнул я…

Новую пивоварню оборудовали скоро. А когда первая бочка верескового пива опустела, я стал местным героем. Так что работы прибавилось.

Впрочем, я не жалею…

…Осенние сумерки разорвал собачий лай. Я сразу узнал нашего лохматого Хравна — доброго игривого волкодава-убийцу с мягкой чёрной шерстью. Пёс рвался и рычал, звенел натянутой цепью, и громко лаял.

Но когда я вышел к воротам, Хравн спокойненько сидел возле будки. А рядом стоял дверг в плаще и капюшоне, и чесал пса за ухом. Другая рука гостя покоилась на посохе, а на боку, на ремне, висела дорожная сумка.

— Плохой у тебя пёс, хозяин, — донесся из-под капюшона знакомый голос, голос из прошлого, и мне вспомнились покои Равендаля, и Гельмир Златобородый, пускающий слюни, исходящий безумным криком, и деревянный слепец со взглядом из лазурита, постучавший в мою дверь тысячу лет назад…

— Или я — хороший собачник. Нас, следопытов, этому учат, — добавил пришелец.

— Не входит гость во двор, скрывая облик, — сказал я важно.

Тот скинул капюшон, и загорелое лицо вспыхнуло бронзой в лучах заходящего солнца. Глаза полыхали синим огнем. Зрячие, живые глаза…

— Ты сбрил бороду? Напрасно…

— А ну её. За кусты, мочалка, цепляется… Сиди потом, репей выдёргивай, колючки всякие.

— Где ж ты был, следопыт? Где ты бродил, борода?..

— О, друг мой Снорри, где я только не бродил… Ты, кстати, пива наварил?

— Ты в доме пивовара. Вересковое пьёшь?

— Если наливают…


* * *

— Митрун, у нас гости!

Митрун выскочила из кухни в переднике, забрызганном соком, точно доспех кровью, а качалка в её руке выглядела грозной палицей.

— НУ?! — гаркнула она.

— Знакомьтесь. Это — Асклинг, сын Сульда, я о нём рассказывал.

— Здравствуй, Митрун-хозяйка, — поклонился Асклинг.

— Привет тебе, сын Сульда, в этом доме, — улыбнулась Митрун, не слишком уверенно, ибо помнила, что тот некогда был бочкой. — Иной раз я оказала бы большую гостеприимность, но теперь у меня на кухне пироги, так что прошу извинить.

Когда она ушла, я отнес сумку и посох гостя в чулан, повесил его плащ на крючок и принёс ему сменные туфли:

— Не терплю грязи на полу!

Он уселся на плетёный стул:

— Я закурю?

— Давай.

Я же сам подкинул дровец в камин, подтащил к очагу низенький столик, украшенный резными завитушками, и пошёл в погреб — за пивом.


* * *

— Привет, добрый хозяин. Рад ли ты гостям?

Он напугал меня едва не до полусмерти. Следовало бы привыкнуть в странствиях, да вот не привык, всё надеялся, что жизнь простого поселянина придётся по мне…

Худой и высокий (во всяком случае, выше меня), чьё лицо я не мог разглядеть в густых чернилах сумерек. Только посох я узнал, и голос, зазвеневший в ночи, тоже был мне знаком.

— И тебе привет, колдун. Кстати, Асклинг уже тут. Вы что, сговорились?

— Нет, Снорри, не сговорились. Точнее, сговорились, но — не мы… — он был очень серьезен. И мне вдруг стало холодно и тоскливо, и солнце умерло за краем неба, за гранью мира, в преддверии Гор Безмолвия…

Вот всегда так! Иногда я ещё ненавижу тебя, Корд'аэн О'Флиннах…


* * *

Дэор явился громко.

Хравн залаял, зарычал, пугая невидимые во мгле звёзды, и ночь торжествующе откликнулась тысячей злорадный голосов. Ветер донес голос северянина:

— Снорри, забери пса, а то я его покусаю!

Затем последовал пронзительный, тоскливый скулёж, визг страха и позора. Я открыл дверь. На пороге стоял Дэор, в накидке из горностаевый шкур, как всегда обвешанный оружием, и хищно скалился изуродованными лицом.

— Что ты сделал с моим псом?! — набросился я на него.

— Щёлкнул по носу, — усмехнулся Дэор. — Впредь будет умнее. Знаешь, не следует травить собаками хороших людей.

— Хороших — не следует. — подтвердил из-за моей спины Корд. — Но разве это относится к тебе? И можно ли травить одними собаками других? Скажи, ри на Теантир?!

Холодным ядом пахнуло в речи Корд'аэна, зелёным отравленным льдом, и я понимал с горечью: не всё в порядке в нашем королевстве…

Тем не менее я предупредил:

— Вы оба в гостях! Следует ли мне лишний раз указывать вам на это? Или вы уже достаточно выросли, растянувшись на дыбе в Девятом Замке?

— Хорошо сказал, Снорри, — хрипло рассмеялся Дэор. — Клянусь честью, хорошо…

В этот миг вернулась Митрун:

— Снорри, там дров не хвата…

Увидев воина в дверях, она осеклась. Он смотрел на неё, она разглядывала его шрам, а я переводил взгляд с неё на него. Тишина звенела под потолком.

Молчание прервал сам Дэор:

— Здравствуй, прекрасная госпожа. Я — Дэор, сын Хьёрина, владетель замка Таннбраннах и прилегающих земель, к услугам твоим и всего твоего рода.

Он склонился перед Митрун, низко опустив голову, и я заметил, что в золоте его волос нет-нет, да и блеснёт серебро. Митрун, в свою очередь, поклонилась:

— Митрун, дочь Лаунда Законоведа из рода Хюфда Альстейна.

— Моя супруга согласно закону и обычаю народа Двергар, — вставил я, затем обратился к Митрун, — мы с твоим отцом накопали торфа, под половицей, возле печи, лопатка там же.

— Тогда я не ручаюсь за вкус, — фыркнула она и добавила, — Снорри, супруг мой, ты неисправимый лентяй!

— Чем весьма доволен, должен заметить. А ты закрой дверь, владетель! Дует же!


* * *

— Снорри, прости, что я так уставился на твою жену, — виновато пробормотал Дэор, когда Митрун ушла, а мы расселись за столиком. — Никогда не доводилось мне видеть ваших женщин, а говорят о них сам знаешь что — борода, мол, клыки…

— Переобуйся, что ж ты топчешься!

— А он князь, ему можно, — хмыкнул Корд.

— Куда это повесить? — Дэор снял накидку, не обратив внимания на Корда.

— Сюда давай. Господа, вы с дороги… Помыться не хотите?

— Сперва давайте за встречу! Снорри, тащи посуду! — завопил Асклинг.

— Не надо, — Корд'аэн сдвинул руки чашей, золотой пламень расцвёл в ладонях, а через миг на столе сверкали Белые Горы, Хвитасфьёлль, отчеканенные на кубке.

— Вот это чаша для королей! — восхитился Дэор.

А на Асклинга было жалко смотреть. Его голова мелко тряслась, губы разъехались, обнажив клыки, из горла рвался предсмертный хрип медведя, а глаза… О, эти глаза просто исходили кипенью синего пламени, гейзер боли и безумия неслышно клокотал во взоре слепца, а руки судорожно сжимались, чтобы задушить ведьму…

Пот катился со лба Асклинга, из уголка оскаленного рта текла струйка крови, шёпот слышался в потоке хрипа:

— Мастер… слепой… раб… мастер…

Но глаза дверга были сухой яростью, сухой, как раскалённые менгиры посреди степей Юга.

Дэор положил руку ему на плечо:

— Держись, герой. Нам с этим жить.

Я положил ему руку на другое плечо и сказал:

— Держись, впереди зима.

А друид добавил:

— А потом — весна.

Каждый из нас в тот миг подумал: "Весна. Может быть".

— За встречу! — вздохнул наконец Асклинг, улыбаясь, и ничего уже не напоминало в нем безумного мастера-ювелира с роскошной золотой бородой…


* * *

— Господа, что-то вы подзадержались в баньке, — ехидно процедил я, раскладывая ножи по тарелкам, — спинки друг дружке тёрли, а?

— Снорри, — ослепительно улыбнулся Дэор, — был один человек, который имел неосторожность намекать на вот такие гнусности обо мне…

— Я понял. Человек этот был.

— Да нет, он и сейчас есть. Правда, у него плохо с почками, и он испытывает дикую боль при мочеиспускании…

— Хороший ты человек, Дэор, сын Хьёрина, — заметила Митрун. — Душевный…

— Благодарствую, — поклонился он. — Стараюсь…

— Верно, ты привык к роскошным пиршествам, так что не обессудь за нашу простую еду.

— Я пока не успел привыкнуть, не беспокойся, госпожа Митрун, — улыбнулся Дэор. — По меркам моей прежней жизни ужин великолепен. Я ведь был охотником, почти нищим…

— А почему только четыре прибора? — спросил вошедший Корд. — Разве жена не должна главенствовать за столом?

— Я же не дурочка, — она укоризненно воззрилась на Корда, и тот кивнул. Уж кто-то, а моя Митрун дурочкой не была. Она прекрасно понимала, что я поведал ей не всю правду о том нашем приключении. А еще она знала, что это подло — выпытывать ту правду силой иль ложью.

У Асклинга, вошедшего последним, и вовсе речь отнялась, когда он уставился на посуду, исходившую паром. В животе у него явственно заурчало. Глядя на стол, как волк на овечку, он почесал затылок:

— И мне жениться, что ли?

— Я вас покидаю, господа, — Митрун поклонилась и уплыла во тьму.

— Прошу к столу! — сказал я торжественно. — Это будет долгая ночь…

Гости, чистые, вымытые, расселись, я наполнил кубок:

— Ведомо было мне, что мы ещё встретимся. Рад вас видеть. Рад вас видеть, друзья!


* * *

Чаша отправилась по кругу. Какое-то время мы все работали челюстями. Затем по одному откинулись на спинки кресел и раскурили трубки.

— Ну, Дэор, начнём с тебя, — я ткнул в него трубкой. — Я слыхал, ты теперь большой человек и едва ли не король?

— Я ныне держатель земель Теантир в восточной части Раттах и зять самого Эльнге Багрового Плаща. Слыхали о таком, дверги?

Асклинг поперхнулся, забрызгав белую скатерть:

— Правда, что ли?

— Правда, — ответил вместо него Корд. И мне снова не понравился его голос. — Правда и то, что свой путь на престол он начал со свержения законного владыки Теантир и замка Таннбраннах.

— Это не Кельхайра ли случайно Семицветного? — осведомился Асклинг.

— Именно, — кивнул Дэор. — Потому что этот Кельхайр, возможно, и был некогда великим воином, ратоводцем, защитником крепостей, но я превзошёл его с меньшими силами.

— Побеждают сильнейшие, в этом смысл? — тихо спросил я. Очень хорошо помнилось мне, как этот охотник воткнул нож в сердце белого короля-оленя. И потухли светила на небе.

— Победа здесь ни при чем, — разъяснил Корд. — Просто Эльнге нужны надежные соратники на местах. Сильные, знающие воинское ремесло, а главное — преданные, как собаки. Кельхайр собакой не был. Никогда. И не проглотил бы солнце, как Железный Волк.

— Не спешите меня судить, — развёл руками Дэор. — То правда, что мне по нраву быть ландманом и хёвдингом, держать воинов, слуг и рабов. Я вылез из дерьма, из грязи болот, и двор Готлафа Эоринга некогда казался мне палатами богов. Но я полюбил сновидение, снежинку, дочь Эльнге. Так уж вышло. Может, прав Корд, когда мешает меня с грязью, ибо не стала она счастливее после нашей свадьбы. Однако я чую, как кипит грозой небо, проклятое небо Запада, и пусть лучше я буду ничтожеством — но эта гроза не разобьёт наши головы своими перунами! Коль скоро победим — тогда и будут песни, пляски и поцелуи на берегу моря. Я всё сказал.

— Никто и не думал тебя судить, — мягко молвил Корд. — Но этот Эльнге… У него всегда кинжал за пазухой.

— Я это знаю, как никто другой, — кивнул Дэор. — Но он сдержал слово.

— Какое слово? — одновременно спросили я и Аск.

— Королевское, вот какое. Он дал слово отдать за меня Фионнэ, если я за полгода построю ему замок на острове, недалеко от берега. Я вступил в сделку с неким карликом. Он сказал: построю, мол, тебе замок, а ты угадай моё имя. Вот за чем я ходил в Девятый Замок. Его имя оказалось Ноддер. Его кровь пахла скверно.

— Знал я того карлика, — заметил Корд'аэн. — Он служил подручным у кое-кого на Альстее. У кое-кого могущественного. Однажды карлику надоело быть слугой, и он удрал, прихватив много ценных вещей. Фионнэ, которую он надеялся получить в жены, так как был уверен в провале Дэора, хотел использовать как щит от своих прежних хозяев. Ведь он, хозяин Ноддера, не пошёл бы против Эльнге. Не из страха проиграть, нет, скорее уж из страха победить. Кстати, Дэор, я тут был в Эльварсфьорде, тебе привет от сам знаешь кого.

— Она рассказала тебе о том гадании?

Корд'аэн кивнул.

— Что таилось под той дощечкой? Какая руна?

— Никакая. Под той дощечкой, что осталась недвижимой, была пустота.

— Смерть?

— Нет. Смерть, если помнишь, выпала тебе. А пустая дощечка — это пустошь. Там нет ничего.

— Выходит, я был прав с самого начала? Я напрасно послушался кольца? Надо было просто открыть ту руну…

— Ты дурак, Дэор, сын Хьёрина. Ты не понял бы подсказки. И запутался бы окончательно.

— Разве Эльфрун мне не подсказала бы?

— Не уверен.

Долго молчал Дэор, глядя в глаза чародея. Затем встал и низко ему поклонился.

— Благодарю тебя, волшебник, — торжество бури и величие безмолвного фьорда в зимнюю пору, вот что было в его голосе. — Да хранят тебя фюльгъи, и пусть будет тебе удача.

Затем он сел и наполнил кубок. Не дрожали его руки, и странно было, что этот викинг благодарит Корда за то, что тот его оскорбил и унизил. Не многовато ли заплатил ты, Дэор Хьёринсон, драконам Девятого Замка?..

— Хотел бы я выпить за нашего славного друида, за его огонь и лёд, за его волю и за его чары. Пью твою честь, Кордан Флиннахсон! Скёлль!

— Твою честь, Кордан! — подхватил Асклинг, принимая чашу.

— Твою честь, — эхом отозвался я.

— А я пью за вас, друзья. За каждого из вас, — завершил круг чародей, тепло улыбаясь.

— Вот таким ты мне нравишься, — сказал я, тоже усмехнувшись, — кстати, это у тебя настоящий глаз?

— О да. Новый отрастил. Как ящерка хвост. Друид я или не друид?

— Ну уж если ты у нас друид, так поведай нам — будет война или нет? Сухари сушат загодя.

Несколько мгновений тишина висела над нами, давила, точно рунный камень на вершине кургана, холодного могильного холма, от которого пахнет тленом. Те мгновения врезались в моё сердце навсегда.

И это тоже был Девятый Замок. Его проклятый ветер. Запах его сокровищ.


* * *

А потом волшебник заговорил — устало, отрешённо, точно из-за грани миров:

— Не знаю, Снорри. Не знаю… Мы… они, Золотой Совет, не стали пить воду и песок, и это верно, ибо этого мало, ибо время это не только вода и песок, но и прорастающий ячмень, а уж на это они не способны! — презрение прорвало наконец усталость, и я увидел прежнего Корд'аэна, жёсткого и справедливого, и улыбнулся. — Я много рассказал на Совете, но далеко не всё. Войну не остановить, но теперь я понимаю, что это не самое худшее. Это испытание, через которое надобно пройти, сохранив то, что ещё не тронуто ни плесенью, ни омелой. В Час Рагнарёк сгинут герои и чудовища, но ведь останутся живы двое детей, и Бальдр выйдет из заключения в Хель. И тут-то им пригодятся золотые тэфли, и арфы, и песни.

— А совет, который дал тебе дракон? — спросил Дэор.

— Я думаю сделать, как он говорил, — кивнул Корд'аэн. — Но тут мне нужна ваша помощь. Твоя, Дэор, да и ваша, друзья мои. Всё только начинается. Не обязательно бродить по дорогам этого мира, чтобы замечать тех, у кого солнце восходит в глазах. Они могут жить рядом с вами, в соседнем дворе. Запоминайте их, и когда-нибудь я дам знак, и вы придёте на зов, и приведёте их. Но это большая тайна. Я не намерен посвящать в неё Золотой Совет. Как всегда, всё испортят.

— Ты уверен, что тех, о ком ты говоришь, много? — спросил я. — В Норгарде их почти не было.

— Но вас-то четверых я нашёл, верно? — усмехнулся Корд'аэн.

Если бы меня спросили, то я бы сказал, что меньше мне пришлись по нраву те слова, чем хотелось бы, и вовсе не такого ответа ждал я. Не радовала меня война, и никого не радовала, и я до последнего надеялся, что они… нет, что он, Корд'аэн О'Флиннах, сумеет её остановить. Но, видимо, у него не было другого ответа, и придётся нам ещё не раз выходить на поле тинга мечей. Потому что нас так мало в этом огромном мире.


* * *

— А что скажешь о себе, Асклинг? — я выпустил колечко дыма, чтобы не думать о словах Корда, хотя бы до утра.

— Как и раньше, — отвечал Асклинг. — Вожу путников в Лагендейле, коплю деньги. Хочу просить одного отца семейства вирфов из южных поселений отдать за меня его дочь. А как просить без своего угла и куска хлеба? Засмеют… Это только наш Дэор такой герой. Многие спрашивают, не родич ли я часом Гельмиру Гульденбарду. И так меня это достало, что аж бороду сбрил.

— Не жалеешь? — тихо спросил я. Зря, наверно. Сегодня, видно, духи мудрости оставили меня.

— Кого? Бороды-то? — фыркнул Аск.

— Думается, достойный сын Турлога намекал на твоё прежнее обличье, — ухмыльнулся Дэор.

— Нет.

Голос Асклинга стал наждачной шкурой — сухим и жёстким. Скребёт тихо — но до самой кости. В глазах его — ночь. Ночь, полная луны и мертвецов, ночь, исполненная ужаса, бессилия и обиды, ночь, когда сестра сожгла себя ради сестры, потому что следопыт Асклинг подвёл их. И неважно, что он не виновен. Его не пропустили к источнику, и пришлось гореть живьём…

Голос следопыта, тихий, жёсткий и сухой, звучал, и звучал — во мне.

— Весною я прибыл туда. К ограде Дувроса. Я помню, как трижды громко воззвал к священному древу. Трепет пронёся по кронам, колючий кустарник и густой плющ расползались с моего пути, тропинку выстлали листки акации, а по бокам тропы пламенели тюльпаны. Я помню, как дико дрожал, входя в живую крепость. Помню, как ласково журчал родник меж корней Великой Яблони, блики на глади озера, питаемого тем родником, и сияние — потаённое, глубинное, едва заметное в полдень, что охватывает Дуврос, это исполинское дерево, от самой земли до густой вершины. Я помню их — бардов, филидов, друидов, певцов, жриц, их длинные нарядные одежды. Их лица — мудрость и доброта, величие и бесконечное, родительское всетерпение, всепонимание. Я помню — старейшины, сиды, мужчина и женщина, рука об руку вышли ко мне. Жрица молвила:

— Он свободен от проклятия!

А жрец добавил:

— Отныне ты чист!

Я помню, как ярость всклокотала во мне, заставив прозреть. В гневе я плюнул в прекрасные лица волшебников и молча ушёл. Потому что моя "чистота" не стоит того огня, в котором горела Данна, а их уважение не стоит Девятого Замка. Но я не жалею, что ожил. Совсем не жалею.

И вновь комната погрузилась в безмолвие. Я задумчиво кивал, уставившись в синеву трубочного дыма. А что я мог сказать? Спросил — получай. Имеющий наглость спрашивать должен иметь мужество получать ответы. Если ответ шипит и кусает, не хнычь. Сцепи зубы и улыбайся. Всегда улыбайся.

— Кстати, — вновь заговорил Асклинг своим обычным голосом, — я на днях был в Боргосе, на торгах. Видел там одного старика. В чёрном камзоле и дурацком берете. Он продавал картины.

— Это, наверно, там, где продают всякое старьё, — хмыкнул Корд.

— Сам ты старьё, — передразнил Асклинг. — В большом красивом доме старого гранда — не помню, как его звали — тот большой любитель красивых вещей. Продавали за большие деньги. Большие даже для Боргоса.

— А больше ты там никого не видел?

— Нет. Но говорили, что над городом в ту ночь пролетел дракон.

— А я слышал, — добавил Дэор, — что на море, у берегов Бельтабейне, один корабль нагонял другой, и когда преследователи уже подцепили беглецов — появился большой зелёный дракон и разбил в щепки корабль охотников, а беглецы спаслись. Говорят, струги шли с Альстея.

— А я недавно побывал в Драконьей Главе, — подхватил Корд'аэн. — Ворота распахнуты настежь, внутри — не души, только ветер воет в пустых переходах.

— Даже Рига нет? — спросил Асклинг.

— Даже Рига.

— А сокровища? — ухмыльнулся Дэор.

Корд'аэн молча покачал головой. Потом сказал с улыбкой:

— Ты мне не поверишь, но я не нашёл сокровищницы. Ни сокровищницы, ни тронного зала.

— И никаких теней, тумана, видений? — спросил я.

— Нет, ничего, — вздохнул друид, и я подумал, а зачем он туда возвращался — один?..

— Замок пока что пустует, но пройдет время — может, год, а может век — и они вернутся. Или — не они. Но — так или иначе — драконы вернутся в Девятый Замок. Они всегда возвращаются. И я вновь поведу безумцев по Горам Безмолвия.

— Чародей! — покачал головой Асклинг. — Так нельзя. Что, кроме тебя некому?..

Дэор же рассмеялся, опустошив чашу:

— Не многому же ты научился в Залах Смерти!

— Ни к чему эта наука тому, кто желает простой жизни, — отвечал Асклинг.

Не суждена нам простая жизнь, ведь никого не отпускает Девятый Замок, хотел сказать я, но промолчал. Все и так слишком хорошо усвоили этот урок.


* * *

Кубок прошёл вкруговую и вернулся к нашему колдуну.

— А как твои дела, Снорри-хозяин? — спросил Асклинг.

— Не жалуюсь. Бездельничать не приходится. Летом снова путешествовал. Помнишь, Корд, книгу Унтаха кан Орвен? Я отвёз эту книгу его родичам, на Чёрный Перевал.

— Ты отвёз что?! — воскликнул друид, страшно глядя своими зелёными очами.

— Книгу. Меня там хорошо приняли. Но это потом. А сначала наставили копья, а я же ни слова их языка не знаю. Ну откуда бы мне знать?.. Достал эту книгу и протягиваю: "Унтах кан Орвен". Они переглянулись и отправили меня к старшим.

— Это правда, что ими правят женщины? — спросил Дэор.

— Не совсем. Просто все при своих занятиях.

— А правда, — спросил Асклинг, — что там в озёрах водятся чудища?

— Я не видел, и не думаю, что кто-то может жить в таком холоде. Озера ледяные. Я поклялся — до Замка — что пересеку весь Эльдинор только для того, чтобы искупаться в подземном пруду.

— И как удовольствие? — полюбопытствовал Дэор.

— Сомнительное, — буркнул я. — Но зато я не скажу, что свартальфы — плохие хозяева. Я виделся с матерью Унтаха, престарелой Орвен. Знаете, о чём она спросила? Одел ли он шарф! Шёлковый шарф, который она сама ему сшила! Они их повязывают на шею и правое плечо. А я забыл, одел ли он тогда этот проклятущий шарфик. Как он колдовал — помню. Как мы рубились — помню. Как он умер с волчьей улыбкой на устах, обагренных кровавой пеной — помню. Но Мунин, ворон Всеотца, оставил меня, когда она спросила о шарфе.

— А ей ты что сказал? — спросил Аск тихо.

— Я похож на дурня? Сказал — одел, конечно. Она улыбнулась, тепло, нежно, спокойно, и погладила меня по голове. Сыном назвала. Мне дорого стоило не разрыдаться в тот миг…

И тут наш чародей Корд'аэн О'Флиннах захохотал. Он хохотал, как полудурок, улыбка бешеного уродца исказила его лицо, и я понял, что ещё никогда не видел его таким. Безумным. Бессердечным. Захлёбывающимся чужим несчастьем, чужим горем, чужой скорбью. Я не хотел видеть его таким — падальщиком, стервятником, вороном-трупоедом, вонючей росомахой… упырём, икающим в наслаждении укуса.

Но — видел.

Отсмеявшись, он пригубил пива и молвил:

— Старые счёты, Снорри… Я… мы не очень любим древнюю Орвен. Я искал ту книгу. Я рыл трупы цвергов в её поисках. А она оказалась у тебя. У тебя! А там, под кожаным переплётом, — страницы, исписанные судьбами. Теперь там прибавилось страниц. Когда та книга будет дописана… Это будет прекрасная вещь, из тех, которые губят владельцев и меняют судьбу мира.

— И ты хотел сжечь её? — спросил Асклинг. — Или прочитать?

— Я хотел дописать эту книгу. Видно, не судьба.

Потом помолчал немного и добавил своим обычным голосом, мягким и тёплым:

— Снорри, я знаю, ты разделил с ним смерть. Но этот смех — единственное, за что я не стану просить у тебя прощения. Мы с ним — не просто враги. Над врагом я бы не смеялся… И то, что мы стали втроём и загадали Кромахи загадку, мало что меняет. Он достойный человек, великий воин, великий чародей, великий поэт, и прежде всего — верный сын своих родителей и своего народа. Он — самый большой упрёк этому миру. Что говорить — мы все упрёк девяти мирам…

Я горжусь нами. И ненавижу нас. И… я люблю вас, друзья. Всех вас.

Он поднялся с полным кубком в руке — закованный в суровость, облачённый в величие, а багряницей ему было мрачное торжество на самом краю смерти — и хребет мой сам вытянулся ратовищем копья, заставляя встать. Асклинг и Дэор также стояли, печальные и суровые, в ожидании священного круга чаши. Корд отпил молча и опусти взор, а кубок перешёл к Дэору.

Не надо быть мудрецом, чтобы понять, за кого мы пили. Чаша двигалась в торжественном безмолвии, и мне казалось:

Борин в волчьей накидке принимает чашу, отложив свою рогатую арфу, кивает в знак благодарности, и хитро улыбается;

Дарин, молодой сын конунга, принимает чашу из рук скальда, высоко поднимает над головой, и взор его сияет, как у ребенка, а шёлк на плечах кипит молодым вином;

Тидрек, ворчливый мастер-ювелир, забирает чашу у ярла, пьёт, а после кряхтит, отжимая одной рукой свою чёрную курчавую бороду; он бурчит и глядит исподлобья, но глаза его светлы;

Эльри с важным видом отпивает и кивает — мол, пивовар постарался! — а потом смеётся, грубо, но заразительно;

а еще с нами пили Рольф Ингварсон, чьё тело мы сожгли в Девятом Замке, и чей меч я передам в наследное владение своему сыну как бесценное сокровище; Фрор из Эмблагарда, что мечтал убить дракона, но не смог убить дракона в себе; Унтах, сын Орвен, искупивший на стенах Норгарда какой-то страшный грех перед своим народом; трое Лундар, прекрасные, как сам лес; и ещё многие, многие другие, которых я не видел, но которых видели мои друзья;

и, на многие мили к северу отсюда, печально скрипел на ветру могучий витязь, отец дубов Старый Балин…

Такими я хотел их помнить. Тех, кто ныне — не с нами. Смеющимися. Улыбающимися.

Счастливыми.

И тут раздался стук в двери.

— У нас гости, — заметила Митрун не без ехидства.


* * *

Надобно сказать, что это был последний день месяца, который сиды называют Луна Золотого Листа, а люди Севера — Ольвар, Пивной, и это десятый месяц года. Сэмхен, так называется праздник, который начинается в этот день, и хотя дверги его не отмечают, всё же девушки собираются на посиделки, чтобы гадать на ночь, и не только на женихов.

Митрун от нечего делать тоже отправилась к подружкам.

— У Снорри гости, — объяснила она, — и нет у меня желания прислуживать им за столом.

— А что за гости? — посыпались расспросы. — Красивые, молодые, богатые, знатные?

— Да, конечно, молодые, богатые, знатные… но не хотела бы я оказаться невестой кого-то из них, и вам не советую, ведь у них в глазах живёт кровавая ночь.

Подружки затихли — они поверили Митрун, муж которой ходил в Девятый Замок.

— Расскажи нам, как Снорри путешествовал на запад! — попросила молоденькая Сигюн дочь Валле. — Такая тёмная ночь, как раз для страшных сказаний!

И Митрун стала рассказывать, как говорил ей Снорри, добавляя от себя то, о чем он умолчал. Но когда перевалило за полночь, и повесть подошла к концу, сильный удар обрушился на крышу дома, ветви заскребли по окну, в птичнике закричали гуси. И раздался стук.

— Не открывайте! — заверещали девушки. — Верно, это Глумхарр Чёрный Волк!

Но из-за дверей донёсся голос:

— Митрун, жена Снорри, выйди сюда, ибо ты позвала нас этой ночью!

Митрун не могла не подчиниться, и не дрожала от страха. Её уговаривали не выходить, но гордая дочь законоведа отмахнулась. Сама виновата, что уж теперь бояться.

На дворе стояли кони, мертвенно-серые и чёрные, и безмолвствовали их седоки в рваных плащах и ржавых кольчугах. Один нёс на плече белого кречета, а в руке держал копьё, на голове его сверкала корона, инкрустированная звёздами. Но не он подошёл к Митрун.

— Привет тебе, Унтах кан Орвен, — она почти не удивилась, увидев бледное лицо.

— И тебе привет, Митрун дочь Лаунда, — Унтах поклонился. — Верно, тебе мало радости нас видеть, но так вышло, что именно ты позвала нас. А у меня есть разговор к твоему мужу и его другу волшебнику. Проводи меня, сделай милость.

— Корд'аэн тебе обрадуется, как думаешь?

— Думаю, не слишком.

— Хорошо, — ответила Митрун с мстительной радостью в глазах. — Идем, благородный господин, который не предал моего Снорри в тот далёкий страшный день.


* * *

Рядом с Митрун стоял Унтах кан Орвен, совсем как живой, и на лице его уже не было чёрных полос: смерть смыла загадочный колдовской узор. Я не удивился, что он пришёл, ибо только что мы пили в его честь. И Корд'аэн не удивился, только усмехнулся:

— Сегодня Сэмхен, и мертвецы возвращаются.

А я добавил:

— Иди сюда, к нам за стол, и пируй с нами до утра.

Унтах покачал головой:

— Нет мне радости сидеть в эту ночь за столом в усадьбе хозяина. Ненадолго я пришёл сюда. Есть вопрос к Корд'аэну. Ты хотел найти нашу книгу? Вот она, ибо некому её дописать.

Тут он достал из сумки большой, тяжелый фолиант в чёрной коже, который я с таким трудом доставил в Карвендаль. Что же, некому оказалось продолжить дело даже у свартальфов? И после этого Корд на что-то надеется?..

А Корд'аэн молвил, грустно усмехаясь:

— Вот уж не знаю, радоваться или печалиться. Видно, и у Народа Холмов, и у Народа Пещер наступили воистину плохие времена. Зачем ты принёс сюда эту книгу?

— Надобно вписать туда ещё пару листов. Я отдаю вам книгу, а вы решите, кто достоин писать на её страницах.

Так он и сделал: положил чёрный том на стол и отошёл. Корд'аэн протянул ему чашу Гельмира и сказал так:

— Выпей всё же с нами, ибо ты один из нас, пусть ты и мёртв ныне.

Унтах отпил, и поклонился, и мы поклонились ему. Друид же добавил:

— Возьми эту чашу, ибо ты лучше сохранишь её до срока, чем кто-либо из нас.

— Ты доверяешь мне? — криво усмехнулся Унтах.

— Ты никогда не лгал ни мне, ни Снорри.

Тогда Унтах кан Орвен взял Свартискёлле, спрятал её в сумку и сказал:

— Я верну, когда один из вас позовёт меня, крикнет в ночь моё имя. Я приду с ветром, с Дикой Охотой, и позвавший пожалеет. И ещё сдаётся мне, что им будешь не ты, Корд'аэн.

— Меня это устраивает, — соврал друид.

Унтах же поднял руку, подзывая коня. Прекрасный скакун, чёрный, могучий, с белоснежной гривой и хвостом, он выделялся из табуна тёмных, страшных коней-призраков. Король Дикой Охоты затрубил, закричал его кречет, и мертвецы рванули вскачь, унося с собой Унтаха и тепло наших сердец. И тогда Митрун спросила:

— Кто же допишет эту книгу? Учти, Корд'аэн, я не позволю, чтобы это сделал Снорри.

На что друид ухмыльнулся:

— Может, сама попробуешь, Митрун-хозяйка? У тебя хорошо получается…


* * *

А потом мы пили всё подряд — пиво, ржаную брагу, вишнёвую наливку, сидр — из простых липовых чарок, захлёбываясь песнями… А снаружи подгонял волков Хельгрим, и страшный вихрь последних дней осени бесновался за окном. Ломал сухие кроны, рвал с корнями деревья, кружил мусор, обретая силу. Дикая Охота неслась по небу, и её одноглазый король трубил в рог, и громко называл имена живых и мёртвых. Хлопали исполинские крылья, Повелитель Воронов спешил на тризну, и волки выли во тьме…

Близилась безжалостная зима.


* * *

Утром, как водится, было похмелье. Тошнота, головная боль, буря во мраке. Как мы распрощались — не помню. И никакой чёрной книги я не нашёл, хоть и было у меня желание вписать туда сказание о походе в Девятый Замок. Верно, Корд'аэн забрал её, ведь больше некому…

А когда в моей голове наступило просветление, Митрун сказала:

— Ой, Снорри, чуть не забыла. Знаешь Скюлли и Гудрун? Тут рядом…

— Скюлли Мерринга, ткача? Гудрун, которая на сносях? Этих?

— Да, о том и речь. Гудрун вчера родила. Двойню. Представляешь?

— Да ты что! Радостная новость. Надо будет их поздравить. А кто хоть?..

— Мальчики. Крепкие такие, только друг на дружку вовсе не похожи. Представь, младенцы, к тому же двойняшки — и не похожи!

— Как их назвали?

— Фрор и… Эльри.

Ага. Вернулись.

Вернулись.

Они всегда возвращаются.


* * *

Ну вот и всё.

Мы живём неплохо. Недавно Митрун объявила, что ждёт ребёнка. Если будет малыш — назову Борином. Пусть Митрун не сердится. А если малышка — что же, придумаем что-нибудь, есть много красивых женских имен. Сейчас зима, недавно был Йолль, так что особой работы нет. Я решил записать сказание о нашем путешествии — а вдруг кому будет любопытно. Может, эти страницы все же попадут в книгу Унтаха. Иногда я слышу журавлиный плачь. Я понимаю, что журавли улетели, однако… Тоскливое курлыканье звенит в моём сердце струной арфы, кличет в путь за стаей, и мне дорого стоит успокоиться и не рвануть свет за очи…

Иными же, особенно холодными вечерами, когда я уже засыпаю, на границе сна и яви звучит голос Дарина. Сын конунга один во мраке, он бродит во тьме уже сотни лет, и тьма въелась ему в глаза и сердце. Иногда он горько плачет и зовёт меня…

И тогда я крепче обнимаю мою спящую Митрун.


Здесь кончается Сага о Снорри, сыне Турлога.


До того, как Лишайная Ведьма открыла свои белые глаза, и закружились вертела на великом пиру богов, и чёрный дракон Глумхарр снова отправился убивать, оставалось чуть более полугода.

Загрузка...