Джентльмен

Маленькая гостиная-будуар у Рыдловых. Три двери. Вся сцена заставлена изящной мебелью последней моды. Прошло полгода с первого действия.

Явление первое

На сцене Кэтт и графиня Люба.

Кэтт (ходит по комнате). И тебе не скучно?

Люба. Пока нет. Меня муж очень интересует: совсем правильный, как часы. Лег — значит спать, улыбнется — значит сейчас меня целовать. Но умен, ужасно умен. Книгу написал, да не то что твой Ларька: выпустил свою «Бездну» и продает по шести гривен. При своем-то богатстве! Мой граф напечатал всего 120 экземпляров, бумага как мрамор и книга называется: «Утренние размышления графа Остергаузена». Только очень важным лицам роздал, всего три экземпляра. Они у него по номерам. Теперь надеется место получить по благотворительной части. Вот хлопот мне будет да церемоний всяких. Прямо съест, ведь он требовательный.

Кэтт. Ого! уже требовательный.

Люба. Да ведь он как-то молча. Огорчится и молчит. Я к нему и так и этак. Молчит и вздыхает. Разве уж на третий день скажет: «Знаешь, я очень страдал!» — Что, милый, чем? — «Я был очень огорчен». И отчитает. Ты как думаешь провести лето?

Кэтт (пожав плечами). Как Ларион Денисович решит.

Люба. Послушай, Кэтт, зачем ты зовешь мужа Ларион Денисович?

Кэтт. А как прикажешь? Ларя? Illarion?

Люба. Нет, ты придумай как-нибудь сама. Ведь это совсем не нужно, чтобы было похоже. Я мужа зову Риц. Правда красиво?

Кэтт (с гримасой). На чей вкус. Но Риц похоже на Фриц, Фриц — Фридрих. А как же мне окрестить мужа?

Люба. Я его звала Плюшка. Он толстый был такой мальчиком, и когда садился, всегда как-то грузно — плюх! Ну вот и Плюшка!

Кэтт. Хорошо. Я ему предложу.

Люба. Нет, ведь для тебя это не годится. Ах, Риц!

Входит граф Остергаузен.

Явление второе

Остергаузен. Здравствуйте, Екатерина Вадимовна. Bonjour, komtesse.

Люба. Bonjour, comte. Как ваше настроение?

Остергаузен. Восхитительно. Я получил приятное известие. Меня представили. (Улыбается.)

Люба, подмигнув Кэтт, поднимает голову.

Люба. Что ж ты? Улыбнулся, а не целуешь?

Остергаузен (внезапно омрачился). Графиня, пора ехать.

Люба. Что с тобой?

Остергаузен (Любе, указывая на Кэтт). Графиня, я надеюсь, вы были у всех, кого я пометил в вашем carnet?

Люба. Кажется.

Остергаузен (еще более унывая). А вы не проверили этого «кажется» по записной книжке? (Кэтт.) Может быть, графиня, по свойственной ей рассеянности пропустила кого-нибудь из ваших соседей. — Дайте мне, дорогой друг, ваш carnet.

Люба. Я его… забыла дома.

Остергаузен, окончательно расстроенный, молча целует руку Кэтт, берет Любу под руку и уходит. Из дверей слева входит Рыдлов.

Явление третье

Рыдлов (берет жену за подбородок и звонко целует в губы). Здравствуй, mon ange. Два часа катался на велосипеде для убавления чемодана. И какая бодрость духа и жажда деятельности от физических упражнений! Прилив новых сил! Кто был у тебя?

Кэтт. Люба с мужем.

Рыдлов. Вот еще сокровище! Чисто свой собственный надгробный монумент. Я Любку знаю, — она на него поглядит-поглядит, да и заведет себе любителя.

Кэтт. Кого?

Рыдлов. Любителя. Ха-ха! Сам словечко пустил: верно и деликатно. И поделом будет графчику! (Подсаживаясь к Кэтт.) Кэтт! ведь правда, в муже должен быть прежде всего огонь, игра характера? По-моему, человек должен быть отзывчив ко всему.

Кэтт. Пожалуй.

Рыдлов. Я в обществе джентльмен, а дома я могу быть натуральным. N'est ce pas?

Кэтт. Да.

Рыдлов. Конечно, все зависит от настроения. Я, например, совершенно иначе смотрю на вещи. Если у меня желудок работает неправильно, я тогда более склонен к сдержанности… Но когда я в цвете сил, я оживлен. А он всегда одинаковый, черт его… Виноват, сорвалось… (Позируя.) В наш нервный век потребности духовной жизни чрезвычайно разнообразны… Кэтт, отчего ты так рассеяна? Ты не разделяешь моих взглядов?

Кэтт (усмехнувшись). Жена должна все разделять с мужем.

Рыдлов. Я тебе вечером прочту начало моей новой повести на эту тему. Я желаю написать серию очерков в смысле анализа современного общества. Ведь от нас, третьего сословия, теперь вся Россия ждет спасения. Ну-ка, мол, вы, миллионщики, обнаружьте ваш духовный капитал. Прежде дворянство давало писателей, а теперь, уж извините, наша очередь. (Загибая пальцы.) Позвольте, во-первых, за нами свежесть натуры. Мы не выродились, как дворяне. Во-вторых, обеспеченность, это тоже важное условие: творить человек может только на свободе. А какая же это свобода, ежели у человека — pardon! — и подметки даже заложены? Наконец, я так свою книгу издам, что одной внешностью всякого ушибу. Вот и выходит, что сливки-то общества теперь мы. Дудки! нас уж не затрешь. Теперь вокруг капитала все скон-цен-три-ровано.

Кэтт. Пожалуй.

Рыдлов (азартно). Нет, не пожалуй, а, уж поверьте, так. Я чувствую в себе честолюбие и обширные планы. Я себя испробовал — и что же оказалось? Я могу быть, и критиком, и музыкантом, и художником, и актером, и журналистом. Почему? Потому что я русский самородок, но смягченный цивилизацией. У меня только в том и затруднение, что меня от одного на другое тянет, потому что я чувствую избыток сил. Котик, раздели со мной мою славу! Прогремим, будь покойна! (Обнимает и целует Кэтт.)

Кэтт. Ради бога, не так свирепо…

Рыдлов. Что это Вадим Петрович пропал? Вот человек, который может меня постигнуть. Послушай, Кэтт, у него, кажется, в кармане-то не густо? Так мы, пожалуйста, скажи ему, чтобы он не стеснялся. Я ему всегда с удовольствием помогу. Я даже, если хочешь, положу ему определенное…

Кэтт (побледнев). Ларион Денисович, кажется, вы очень распустили свой избыток сил.

Рыдлов. Будь покойна, Кэтт! Я это могу сделать чрезвычайно изящно.

Кэтт. Надеюсь, вы ему ничего подобного не скажете?

Рыдлов. Отбрось ложное самолюбие, Кэтт. Ты способна от природы, но жизни не знаешь. А я всю психологию человека прямо насквозь постигаю. Конечно, это уж такой дар от рождения. Этому не научиться. Я видал таких благородных, таких гордых, ну совершенно джентльменов, — а как до денег, так сейчас и кикс. Я тебя не обвиняю, но женщина историческим ходом событий задержана в своем интеллектуальном развитии. А ты, главное, следуй моему влиянию. Я расширю твой горизонт. Жизнь, знаешь, сложная штука. Где ж вам, женщинам, ее понимать — много надо и ума, и работы, и природного этого… Вот чего-то… Вот гения… Вот. Но ты не огорчайся, душка. Я завершу твое образование и подниму тебя до своего уровня, насколько это возможно. Начнем читать. Хоть мои вещи… Ты ведь до сих пор…

Входит лакей.

Лакей. Сергей Павлович Боженко и Егор Егорович Лебедынцев.

Рыдлов. Проси!

Кэтт. Я тебе очень благодарна, мой друг, за твои заботы о моем развитии, только, пожалуйста, исполни мой каприз и не заикайся отцу про деньги. А то, поверь, тебе же будет хуже.

Рыдлов (галантно). Извольте-с Да я ведь много и не собирался.

Входят Лебедынцев и Боженко. Все здороваются.

Явление четвертое

Лебедынцев (здороваясь с Кэтт). Ларион Денисович, попались, батюшка, попались? Читали?

Рыдлов. Что? Где?

Боженко. В двух газетах. Во-первых, в «Ведомостях московской полиции».

Лебедынцев. Приказ по полиции. Оштрафованы на сто рублей за быструю езду. Так прямо и сказано: «Потомственный почетный гражданин Ларион Денисович Рыдлов на сто рублей за быструю езду».

Боженко. А в «Московской почте» изругали. Это уже не за быструю езду, а за «Бездну». Да вот, не угодно ли? (Читает.) «Мы бы прошли молчанием новое произведение одного из литературных Недоносковых, если бы не были возмущены теми необычайными претензиями, с которыми автор не только печатает свои измышления, но еще рассылает их с письмами самого возмутительного содержания. В этом препроводительном — «в кавычках» — послании заявляет надежду, «что наша редакция отметит новую эпоху в истории русского натуралистического и психологического романа». Ну и отмечает!

Рыдлов (красный как рак, сконфуженно поглядывая на жену). Совершенно лишнее читать глупые выходки какого-нибудь репортера.

Лебедынцев. Надо возразить. Этого нельзя так оставлять. Помилуйте! Острить надо всем можно, но ведь должно же быть что-нибудь священное. И что это за критические приемы? (Берет и читает.) «Повесть именуется «Бездна». Заглавие, действительно, подходящее, только не полное. Надо было бы назвать «Бездна глупости», тогда читатель сразу имел бы понятие о новой эпохе «русского романа». Ведь этак ко всему можно придраться. Вот вам новое доказательство, что необходимо иметь собственный орган.

Рыдлов. Да ведь мне, в сущности, наплевать. Кто знает, что Рыдлов и маркиз Вольдир одно и то же.

Лебедынцев. Кто? Да вся Москва. Говорят, четыреста экземпляров затребовано в одни Верхние ряды.

Боженко. А враги — у всех ведь есть враги — так и зовут вас: Волдырь.

Рыдлов. Да ну?!

Лебедынцев. Ей-богу.

Рыдлов. Вот так фунт!

Лебедынцев. Сейчас завтракал в Славянском базаре. Только эту газету и читают. По дружбе я говорю: бросьте вашу нерешительность и приступим к изданию нашего органа.

Боженко. Положим, на приказ полиции не возразишь, но против других газет всегда можно будет отругаться.

Рыдлов (удрученный). Ведь бывают же такие несчастные дни! В двух разом!

Боженко. Не теряйте присутствия духа, друг мой. Екатерина Вадимовна, поддержите в нем присутствие духа.

Кэтт (сдерживая улыбку). Ларион Денисович, стоит ли обращать внимание!

Рыдлов. Разве я за себя грущу? Я знаю, что это зависть, и презираю. Но мне за идею больно. Я в эту идею вложил все силы ума и таланта… Ну, да ладно, покажу я им кузькину…

Лебедынцев и Боженко. Ох!

Рыдлов. Это я в порыве. Виноват.

Кэтт. Кто это такая?

Боженко. Русская Немезида, родственница всех жаждущих мести.

Лебедынцев. И стоят. Есть ли возможность человеку, отмеченному талантом, проявить теперь свои силы? Ну, техник, доктор, адвокат, архитектор — все специалисты, у них арена есть. Но если человек, так сказать, общеобразованный, широкого полета, но… не совсем… мм… готовый для узкой специальности.

Боженко. Верхогляд.

Лебедынцев (кинув сердитый взгляд на Боженко). Дилетант в лучшем смысле этого слова… Как ему обратить на себя внимание? Как ему удовлетворить своей законной жажде славы и общественного влияния? Единственно — путем прессы. Мало ли мы знаем людей, о которых никто и не думал. Так, был человек и порхал, как голубь, по московским стогнам. А теперь — сила! Редактор! Вы вслушайтесь в слово: редактор! Ведь почти так же звучит, как ди-рек-тор? Или рек-тор! Или… все равно! Представитель прессы. Ваш голос в общественном мнении уже будет иметь решающий вес!

Боженко. Вот это несколько грустно!

Лебедынцев (с яростью). Что тебе грустно, скажи, прошу тебя? Что грустно?

Боженко. Что всякий голубь воркует на всю Россию.

Лебедынцев. Так в данном случае это другое! Здесь во главе дела стоит человек, полный идеалов.

Рыдлов. Да что тут размазывать! Валяйте проект! Я теперь в таком настроении, что на все решусь.

Лебедынцев. И держитесь этого настроения! И держитесь!

Рыдлов. Как назвать?

Боженко. Что?

Лебедынцев. Газету. Ну, как ты не понимаешь.

Боженко. Волдырь.

Входит лакей.

Лакей. Василий Ефимович пожаловали. (Распахивает дверь.)

Входит Чечков.

Явление пятое

Чечков. А, милые, золотые мои! Какая чудесная компания! Здравствуй, красавица моя писаная, золото мое ненаглядное. (Целует руки.) Много ручек на своем веку перецеловал — не видал таких! Смерть от этих ручек — и то блаженство. Блаженство, блаженство! Берите сердце-то, берите, мните, ножками топчите. (Лариону Денисовичу.) Здравствуй, ученый, здравствуй, попочка! О чем речь? (Садится.)

Рыдлов. Так, козируем! Дяденька, посидите здесь с женой, у меня дело к Егору Егоровичу.

Чечков. Ах, какой он ловкий, Егор-то Егорович! Ох, какой ловкий! Как у меня сигарочку стянул!

Лебедынцев. За эту сигарочку я вам в карты две радужных заплатил.

Чечков. А как бы вы думали. С меня-то даром разве что получишь? Н-е-ет, шалишь! (Тыча пальцем в племянника.) И он такой же. Кровь одна, одна порода! Будет сколько хочешь говорить, а рубля у него не вытянешь. Знает, плутишка, что ему, по его натуре, выгоднее голову потерять, чем денежки. Потому попочка-то потуда и хорош, покуда в перышках, а так выщиплют, куда попочку девать? В помойку попочку. Кому интерес ощипанного попочку слушать. Всякий скажет: в помойку попочку-то, в помойку. И швырнут попочку.

Рыдлов. К чему эти метафоры, дяденька?

Боженко. Философ Василий Ефимович, просто философ!

Лебедынцев. Ну, извините, Василий Ефимофич, никакой я философии в ваших словах не вижу. Что это за лабазный взгляд на жизнь? Вы всех считаете вашими приказчиками, которые выручку у вас таскают.

Чечков. Милый вы мой, Егор вы мой Егорович! Да как же иначе-то? И приказчику деньги нужны, и мне нужны, и вам нужны. Добывает всякий! Закон судьбы!

Лебедынцев (волнуясь). Я не понимаю, про что вы говорите.

Чечков. Читаю я утром газеты, смотрю — Вольдир. Прочел наоборот — Рыдлов. Поставил еры — вышел Ларя. Приезжаю в амбар — соболезнуют. Я на пролеточку — к одному другу-приятелю, из литераторов. Кто, говорю, расписал племянничка? И что ж бы вы думали, Егор мой друг Егорович, на кого это мне литератор-то указал?

Егор Егорович в беспокойстве.

На вас — прямехонько.

Рыдлов. На кого?

Чечков. На Егора нашего Егоровича. Ведь этакая оказия?

Рыдлов. Егор Егорович! Вы?!

Боженко. Влетел, Егор Егорович!

Рыдлов. Егор Егорович, могу ли я поверить! Ведь вы же у меня еще три экземпляра взяли для вашего семейства!

Лебедынцев (озлобленный). Василий Ефимович, знаете, говорить все можно, но ведь надо доказать. Какая же цель могла быть у меня?

Чечков. Да вы не горячитесь, светик мой ясный! Разве я против вас слово скажу? Да упаси меня господи! Сегодня его, а завтра меня ушибить можете. Что я за неразумный ребенок, что против рожна полезу! Да я лучше от своих слов отступлюсь. Ну, поцелуйте меня, дорогой вы мой, поцелуйте меня, старика. Хотите сигарочку!

Рыдлов. Не верю, Егор Егорович, я не верю. Позвольте вашу руку. Вот! Как два джентльмена.

Лебедынцев (успокоившись, беря сигару, пожимая руку Рыдлову и обнимая Василия Ефимовича). Между нами не может быть недоразумений. И ехидный же вы человек, Василий Ефимович. Ну, ни слова! Ни одного слова больше об этом! Все забыто! Но объясните мне, прошу я вас, уважаемый Василий Ефимович, почему вы против издания газеты Ларионом Денисовичем?

Рыдлов (тихо Лебедынцеву). Егор Егорович, мы с вами о наших делах потолкуем вечером: при дяденьке хоть не говори. Темная личность. В восемь часов я вас жду.

Лебедынцев. Великолепно. До свиданья, значит. Вот, Василий Ефимович, ваш племянник не в вас! Он вдаль глядит. А вы так и погибнете в неизвестности, не сделав ничего на благо общее.

Чечков (внезапно бросив свой обычный тон). Болтай, да не забалтывайся, Егорыч. Я для Москвы сын почтительный и благодарный. В ней, моей матушке, много моих, Василия Ефимовича Чечкова, денег положено: и в церквах, и в больницах, и в школах, и в приютах. И рабочий люд меня знает по многой дельной помощи. Я знаю, чем мне бога за мое богатство благодарить, учить меня нечего. А в чем грешен — грешен: никогда карасем не был, и от меня щуке мудрено поживиться. А уж всякой мелкой рыбешке и подавно. (Возвращаясь к обычному тону.) Так-то, Егор мой Егорович, миленький дружочек. А впрочем, поцелуйте меня, головка моя лучезарная.

Входит Рыдлова.

Явление шестое

Рыдлова. Ну и погода: хоть бы Ницце впору, а всего-то март на исходе. А, братец, вот вы где. Что же сегодня рано из амбара тронулись?

Чечков. По семейным делам, любезнейшая моя сестрица.

Рыдлова. Котик, здравствуй, красотка моя. Уж мне про тебя вся Москва уши прожужжала. Да что вы, говорю, я во сто раз лучше ее была. Хоть ты что хочешь говори — не верят.

Кэтт. Maman, чаю не прикажете?

Рыдлова. Попрошу, ангел мой.

Кэтт звонит. Лакей появляется.

Господа, кому угодно чаю?

Боженко. Я прощусь. Мне уж в Английский обедать пора. (Прощается со всеми.)

Лебедынцев (тихо Рыдлову). Старичок-то наш расфуфырился. Ну да мы в новой газете разберем права этого старого поколения на уважение и благодарность.

Рыдлов. До вечера, друг. Разберем, разберем.

Лебедынцев (прощаясь со всеми). Василий Ефимович, напрасно изволили обидеться. Вот уже со всем моим уважением.

Чечков. А я-то? Батюшка мой, я-то? Да я, может быть, вас, дорогого моего, не то что уважаю, а просто, ну, к стопам вашим. Поцелуйте меня, красавец вы мой…

Целуются.

Лебедынцев (дамам). Честь имею кланяться. (Уходит с Боженко.)

Рыдлова. Слава богу, догадались. Я по делу, Ларя, к тебе. — Сидите, братец, и к вам тоже… И Катя и ты послушай. Вот что, мой голубчик, Ларя. Желаю я, милый ты мой, свои дела ликвидировать и послужить господу богу.

Рыдлов. То есть как именно?

Рыдлова. А вот как: мне скоро шестьдесят. Жизнь я свою прожила, дай бог всякому: и почету, и довольства, и веселости — всего навидалась. Покойнику Денису Ларионовичу была я и женой верной, и другом хорошим, да и — что греха таить — на шашни его смотрела сквозь пальцы. Это я и тебе, Котик, с твоим идолом советую.

Рыдлов (недовольный). Ах, maman, что это за идол? К чему такие сравнения? Что за язык таганский?

Рыдлова. Ну, обижайся еще! Так вот прожила я век и детей, как могла, на ноги поставила. Только я в этом мало понимала — за это уж Евгению Фоминичну буду ежечасно вспоминать в своих грешных молитвах. Такую она мне службу сослужила, ну, одним словом, облагодетельствовала.

Рыдлов. Maman, перейдем к делу. Это мы все знаем.

Чечков (нетерпеливо). Попочка, уйми фонтан. Дай умных людей послушать.

Рыдлова. Только все это было мое дело. Потому для женщины муж и дети все одно, что сама, да даже и больше. И компаньон мною доволен. А?

Чечков молча целует ей руку.

Рыдлова. Два раза за вас, братец, в Ташкент ездила. Потому, где же им, важным таким, по жаре таскаться, помилуйте. У них в клубе коли повар им сладкое мясо пережарит или форточку откроют, так и то на неделю расстроят. Так как же им, помилуйте, в пятьдесят градусов жары хлопок осматривать или сырым бараном питаться. Их и в Нижний-то уж теперь не заманишь, особливо как тут как-то арфисток прекратили.

Чечков (беззвучно смеясь). Ох, помилосердствуйте, сестрица.

Рыдлова. Ну, уж позвольте, не буду вас перед молоденькой дамой срамить. (Серьезно.) Никогда я не хвасталась и теперь не для хвастовства я все это говорю, а я все равно, что отчет даю по делам. Теперь же хочу я о душе помыслить и воздать благодарность создателю моему. А два дела — это уж я твердо знаю — мешать нельзя: либо бог, либо мамон.

Рыдлов. Вы, maman, в монастырь нацелились?

Кэтт. Да постой же, что это в самом деле!

Рыдлова. Ларька, дай поговорить. Ведь я ж тебя слушала, бывало, как ты придешь да по часам о своей «Бездне» мне рассказываешь? А уж видит бог, я в ней ничего не понимала.

Рыдлов. Я думаю, всякий имеет свое убеждение. Я религию признаю, но…

Чечков. Ах, ты, попка, попка!

Рыдлов (рассердясь). Дяденька, я прошу вас эти шутки прекратить! Говорите в таком тоне о ваших клубных друзьях, а мой духовный мир вас не может касаться.

Чечков. Виноват, маркиз.

Рыдлов. Ну, то-то.

Рыдлова. Братец, что же вы уж очень к нему строго. Ну, сядь, Ларечка, сядь. Успокойся. Нет, я не в монастырь хочу, у меня другие планы. Кровь-то во мне еще не вся остыла и скуфья меня не манит. А вот теперь общины много хорошего делают, и детей призревают, и бедным помогают, и учат, и лечат… И подумываю я: коли уж хватило у меня разуму после кончины мужа свои дела органи… органи…

Рыдлов. Организовать.

Рыдлова. Спасибо, Ларя. Так, может, господь пошлет мне просветление и силы и на это дело.

Чечков. Пошлет, сестрица.

Рыдлова (встав). Словом, господа компаньоны, я из дела выхожу, купите вы у меня мои паи. Ежели не обочтете вдовицу, у меня с моими наличными два миллиона собственных наберется. По триста тысяч подарю двум моим дочкам, Любочке и Катечке, чтобы они от мужей-аспидов были хоть немножечко свободны, а уж остальное — мое. Тебе, Ларя, ничего из своей худобы не оставлю. Тебе не надобно.

Рыдлов. Почему же, maman? Позвольте… Это какой же порядок!

Рыдлова. У тебя самого денег куры не клюют, да от дяденьки еще получишь. Не всё, конечно. У холостого-то семейство всегда больше, чем у женатого.

Чечков. Что это вы меня, сестрица, конфузите.

Рыдлова. Да уж ладно. Какая такая фабрика у тебя, греховодник, на Поварской? Лошадей всех туда загонял.

Рыдлов. Однако, maman, за что же вы меня наследства желаете лишить? Что мое, того уж я никому не отдам, но ведь и права наследства…

Рыдлова. Ну, полно. Не завтра же я помирать собираюсь.

Рыдлов. Избави господи, а все-таки предвидеть нельзя. Лучше бы при жизни отделить, я бы уж тогда прямо знал…

Рыдлова. Ну, не клянчи. Ну, выделю я тебя. А теперь вы, господа компаньоны, меня-то решите: как мои паи продавать — вам или на сторону.

Чечков. Сестрица, я все ваши паи беру — только не оставляйте руководительством. Кому ж вести? У Лариона Денисовича ум очень обширный, а нам бы попроще лучше.

Рыдлов. Почему ж вы мне, maman, не хотите продать. Я все же вам сын. Часть в зачет наследства, а остальное я выплачу и даже против дяденьки набавлю. Дело вековое, рыдловское, я его на новых началах поведу.

Чечков. Тогда уж и мои покупай, голубочек мой.

Рыдлов. Ежели уступите.

Чечков. Я бы не предлагал, да одна беда — много их у меня. Пожалуй, сбыть не успею: как пойдет по Москве говор, что Ольга Спиридоновна ушла — вот сейчас они тысячи на две упали, что ты дело повел — на пять, а как газета твоя появится — они и совсем на донышко.

Рыдлов (прищурясь). Чего-с? Ну, это дудки! Да моим паям в год двадцать процентов подъему. Я первым делом все ваши затеи отменю — чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий. Я себе на шею сесть не позволю. Французская нация чем сильна? Что она строго охраняет буржуазный режим! Я об этом собираюсь большую книгу написать. Да и директоров подтяну так, что они…

Рыдлова. Пойдемте, братец, сообразим вдвоем. Он ведь добрый, только уж очень начитался…

Рыдлов. Я эти идеи буду строго в своем органе проводить. Maman вот спасения души ищет, а я жизнью желаю себя увековечить.

Рыдлова. Ну, увековечивай, только не очень мудри да помни: я всю жизнь видела — чем ты лучше рабочего человека бережешь, тем тебе же выгоднее.

Рыдлов. Я рассмотрю этот взгляд на практике и в своем органе.

Чечков. Вот тебе мой последний сказ: орган ты свой заводи и играй ты на нем свои новые песенки. Только позволь ты уж мне под эти песенки не плясать: либо ты у меня паи возьми, либо я у тебя. А по миру, ангел ты мой, я с твоей шарманкой ходить не намерен. Да и у людей куска изо рта вырывать не желаю. Пойдем, сестрица, потолкуем вдвоем. Я вам свои планы подробнее изложу.

Уходят.

Рыдлов. Ах, какой мрак! Полнейшее незнакомство с основными законами политико- экономич… (Внезапно бледнеет.) А как бы он маменьку не облапошил. (Быстро уходит.)

По уходе мужа Кэтт подходит к своему письменному столу, смотрит на портрет мужа и молча, со вздохом поворачивает его лицом к стене. Входит Эмма Леопольдовна, очень изящно одета.

Явление седьмое

Эмма Леопольдовна. Милочка, я сейчас с concours hippique. Меня замучили вопросами о тебе: где ты? что ты? как ты? Кое-кто боится, что ты собираешься быть интересной.

Кэтт. Какие глупости!

Эмма Леопольдовна. Ну, глупости или нет, а все так глупят. Что ты в самом деле пропала? Хандрила?

Кэтт. А ты чему радуешься постоянно? Какое такое счастье тебя ждет каждое утро?

Эмма Леопольдовна. Мало ли какое? Я умею, хочу и счастлива.

Кэтт. Что ж, это твой муж тебе помогает?

Эмма Леопольдовна (гримасничая). Пст! Угадала!

Кэтт (очень волнуясь). Какие вы все лгуньи.

Эмма Леопольдовна. Кто все?

Кэтт. Замужние дамы.

Эмма Леопольдовна. И ты, значит?

Кэтт. Пока нет. Мне пока лгать не нужно, потому что я сама не понимаю, что мне надо скрывать, или кем мне надо притворяться. Я пока просто в недоумении: что со мною? Что я делаю? Что чувствую? С кем живу? Что впереди?

Эмма Леопольдовна. Уу! Какая… бездна. Кстати, как твоего мужа сегодня обласкали, читала?

Кэтт (не слушая ее). Конечно, лгуньи. Ну, разве девушкой я могла догадываться, что ты так гримасничаешь, когда заговорят с тобою о муже? Ведь ты всем показывала, что там, в вашем семейном уголке, есть какое-то свое счастье, интимность, интересы, которыми ты не хочешь делиться со всеми, но которые непременно есть, непременно… И даже твой шутливый тон с твоим мужем и его постоянные «Эмма любит», «Эмма сказала», «Эмма хочет» и твои «Сергей да Сергей»… А ведь ни Сергей, ни Эмма ничего не чувствуют вместе, кроме тоски, холода, недоверия… пожалуй, и отвращения.

Эмма Леопольдовна (насмешливо глядя на нее). Так, так…

Кэтт. И вот мы смотрим на вас и думаем: «Ведь не влюблены же они, а как им хорошо! Не роман же у толстого Сергея Павловича с его ненаглядной Эммой, да и ненаглядная Эмма не кинется под поезд, если ее Сергей умрет или изменит, а как они счастливы»… И идешь замуж, думаешь… Ничего не думаешь, а просто идешь, чтобы быть счастливой, как все. А тут-то и мышеловка.

Эмма Леопольдовна (посмеиваясь). Нет, не мышеловка. В Париже как-то вижу я на Champs Elyses балаган. Множество народу, входят с одной стороны, выходят с другой. На балаганчике вывеска: «Здесь показывается круглый дурак». Мне было интересно. Я вошла — и меня любезно подвели к зеркалу. Как ты полагаешь, когда я вышла, сказала я кому-нибудь: «Не входите»? Что с тобою?

Кэтт. Ну, а если бы тебя ввели в тюрьму и продержали там лучшие твои годы, ты сочла бы себя в праве также молчать?

Эмма Леопольдовна. О, голубка, тюрьма, лучшие годы… Was ist das? (Показывая вокруг.) Тюрьма с обстановкой от Шмидта и настоящими гобеленами, с рысаками по семи тысяч каждый, с этакими брильянтами, с возможностью иметь все, делать все, жить как хочешь…

Кэтт. Ах, какая прелесть! Так я живу, как я хочу, по-твоему?

Эмма Леопольдовна. А если нет, то прости меня, ты еще просто глупа.

Кэтт. Может быть. Жить как хочешь! Какая ложь! Человека до свадьбы я всегда видела на известном расстоянии и вдруг он становится моим воздухом, окружает меня со всех сторон, он в моей уборной, он со мной в коляске, везде, везде. Приходит, целует меня в губы, трогает меня, обнимает, спит при мне… В театре сидит за мною в ложе, дышит мне в шею и поднимает мне волосы своим дыханием…. Эта ужасная, возмутительная близость… И это называется жить как хочешь?! Ужасно! Глупо! Ну, так научи меня, ради бога, как мне поумнеть, потому что я не только не живу как хочу, но и перестала понимать, чего я хочу, на что мне сама жизнь.

Эмма Леопольдовна. Учить я не берусь, а кое-чем могу с тобою поделиться. (Закуривает тоненькую папироску.)

Кэтт к ней подсаживается.

Ты когда-нибудь вглядывалась в мои глаза? Я не требую комплиментов, душка. Посмотри хорошенько. Видишь, как они ясно на все смотрят, как они все понимают? Никаких иллюзий! Доведи и себя до этого, так гораздо лучше. Я уже не женщина, а молодой холостяк, достаточно поживший, но далеко еще не изживший всего. Меня волнует музыка, хорошая пьеса в театре, бальные банальности. Я люблю забавлять себя легким флиртом… без решительных шагов. Я люблю в хороший осенний день покататься верхом в парке, назначить свидание красивому драгуну, но сначала всегда свести счеты по дому, заглянуть в детскую и заказать Сергею Павловичу обед по вкусу. Иногда je prends mon conge за границу, и всегда у меня бывает маленький роман, который для меня haute Comedie, а для моего партнера иногда драма, а раз даже и трагедия. Сергей Павлович — мой оброчный крепостной: когда он хорошо платит — и я с ним обращаюсь хорошо. Когда он получает ордена, чины и повышения, я принимаю их всецело за свой счет. Я люблю вас, богатых купчих, потому что у вас прекрасные дома, отличные обеды и ложи на все premier'ы. За границей мне гораздо дешевле ездить в вашей компании, потому что я катаюсь в ваших колясках, сижу в ваших ложах, играю в Монако в доле с вами и, на правах дамы, не плачу за пикники. Эти сбережения дают мне возможность одеваться с таким же вкусом, как одевают вас ваши Татьяны Степановны, но дешевле, так как моя Марья Игнатьевна ездит со мной за dame de compagnie и раньше вас выглядит, какие баллоны на рукавах предстоят к сезону. Я беру каждый день холодные ванны и хожу, по немецкой натуре, по два часа пешком. У меня хорошие лошади, муж директор и прекрасная квартира… Чего же мне еще? Любви? Я могу исхудать от ее восторгов. Меня могут бросить. Я могу плакать. Сергею Павловичу может быть неприятно. Дети могут потом узнать и осудить. К чему все это? Год провести приятно гораздо лучше, чем провести один месяц в счастье и одиннадцать в тоске по счастью. Кроме того, у меня есть красивый, верный, скромный молодой человек. Если он будет вести себя хорошо, я ему, может быть, позволю проводить меня за границу.

Кэтт вскакивает с дивана.

Чего ты испугалась? Должна же я себя вознаградить за правильную жизнь.

Кэтт (ходит в волнении). В самом деле, как просто! А я-то, дура, все думаю, все рвусь к чему-то… Чего лучше!

Эмма Леопольдовна (потянувшись). Ничего лучше быть не может. Поверь моей опытности и

(Встает.)

прощай! Всякие тонкости и порывы, глубокие блаженства и дорогие страдания гораздо приятнее читать у Бурже, чем переживать самой. Где твой муж?

Кэтт. У себя в кабинете с maman и с Василием Ефимовичем.

Эмма Леопольдовна. Ах, с Василием Ефимовичем. Он у вас обедает?

Кэтт. У нас.

Эмма Леопольдовна. Пригласи меня.

Кэтт. Приглашаю.

Эмма Леопольдовна. Merci. (Выходит.)

Кэтт задумчиво идет к письменному столу и достает оттуда письмо. Эмма Леопольдовна в богатой шубке выглядывает из дверей.

Кэтт!

Кэтт сильно вздрагивает и инстинктивно прячет письмо.

Остужев приехал из-за границы. Осунулся и поседел, говорит, от любви к какой-то португалке. Я отвечаю ему: «Ваши португалки все жидовки». Уверяет, что настоящая лиссабонка, страшно добродетельная и что глаза у нее радужные. Привести и его обедать?

Кэтт (резко). Нет.

Эмма Леопольдовна. Просится.

Кэтт. К нам? Кто ж ему мешает? Зачем тебе-то его привозить, скажи пожалуйста? Он большой друг Лари. Может и сам… (Все время очень смущенно.) Ларя будет очень рад.

Эмма Леопольдовна (напевая). Ларя будет очень рад, Ларя рад… Попробуй десять раз подряд сказать: Ларя рад, Раля лад, Papa рат… Фу, как глупо. Прощай! (Уходит.)

Кэтт (оглянувшись, читает письмо). «Зачем я пишу вам? Полгода назад передо мною явился призрак в подвенечном наряде. Он унес мою жизнь. Это были вы, этот призрак смерти. И все-таки я люблю вас, простираю к вам руки, в смертельной тоске и слезах зову вас в мои ужасные бессонные ночи. Люблю вас, люблю вас одну в целом мире и ничего и никого кроме вас не люблю». (Долго молчит.) «Я далеко бежал от вас. Грохот поезда, на который я кинулся прямо с вашего свадебного пира, точно твердил мне: умри, умри, умри… По какому праву, по какому закону совершилась эта продажа? Не говорите мне, что вы шли за него свободно. Это было замаскированное, но гнусное насилие. Его подготовляли с ваших детских лет, отравляли ваше сознание, искажали ваши вкусы, закрыли от вас все небо жизни, оставили только его подвалы, толкали вас в круг внешнего довольства, блеска, покоя, ничтожества, приличий, предрассудков, пошлых торгашеских соображений, опутали вас и — продали. Ищите опоры в вашем долге, в вашей чести, в вашей гордости, но всем этим вы не убьете самого святого права женщины — дарить, а не продавать свою любовь». (Ходит.) «Зачем, зачем я пишу вам? Кругом рай, ночной ветерок с океана веет ароматными волнами в мое окно, луна рассыпала свою серебристую пыль и все кругом дрожит и сверкает вечным счастьем и блеском, и жизнью… а меня тянет за тысячи верст, в грязную, серую, холодную Москву. Там мое солнце. Всякое страдание притупляется временем, кроме этой невыносимой физической боли сердца, этой безумной тоски над оскверненной…»

Рыдлов быстро входит.

Рыдлов. Ура! Андрей вернулся! Вот кстати, так кстати. Именно его мне и не хватало для газеты. Теперь у нас пойдет. Покажу я дяденьке, каков я попочка! — Ты что читаешь? Эге-ге! Послание! Любовное!

Кэтт, оправясь от внезапности его появления, идет к столу и хочет запереть письмо.

Это что? Тайны от супруга? (Берет ее за руку.) Пожалуйте к допросу с вещественными доказательствами.

Кэтт (сверкнув глазами, выпрямляясь). К допросу?

Рыдлов (опешив, оставил руку). А что ж такое? У меня все права, полагаю. Покажи письмо.

Кэтт. Читайте.

Рыдлов (величественно). Жена Цезаря должна быть выше подозрений. Без веры не может быть истинной любви. Тайна частной переписки для джентльмена священная вещь. Сохраните вашу тайну.

Кэтт. Я тайн никаких не хочу. Читайте.

Рыдлов. Ну уж дудки! Дурака я ломать не согласен. Кабы от любителя, небось не показала бы.

Кэтт запирает письмо.

Знаю я вашего брата. (Хочет ее обнять.) Ах, как я дяденьку ловко скатил!

Кэтт (увертываясь от объятий). Скажите, Ларион Денисович, вы во мне очень уверены?

Рыдлов. Нет-с, в себе я уверен. (Красуясь перед зеркалом.) Меня променять еще подумаешь да подумаешь. Я себе цену знаю. Толкуют про породу, а скажите, чем это не порода? Черты лица тонкие. Глаза интеллигентные. Манеры и костюм изящные. И приветливость, и сознание своего достоинства. Где вы найдете в наше время мужчину, чтобы была и чуткость нерва, и психическая тонкость, и красота, и изящество? Один был, и того ты подцепила. (Ложится на кушетку.) Кэтт, поди сюда… поцелуй меня. Отдадимся наслаждениям, как древние римляне, Эвника и Петроний.

Кэтт. Не расположена.

Рыдлов (очень обиделся). Ах, извините! Как вам угодно. Я заискивать не намерен. Не я ищу, меня ищут. (Молчание.) Скажите пожалуйста… (Опять молчание.) От кого письмо?

Кэтт. Я вам предлагала прочесть.

Рыдлов. А я хочу теперь.

Кэтт. Мне лень вставать. Взломайте и прочтите.

Рыдлов. Я не громила. Вот и семейные радости! Я прихожу к своему очагу, расстроенный, усталый, ищу отклика… нежной женской ласки… (Все тише и тише, засыпая.) И вместо всего этого… Фр… фр… Скажите пожалуйста… Очень нужно… (Засыпает.)

Кэтт (встает, подходит и молча глядит на него в упор). Мой муж, мой воздух… Муж, мой муж.

Рыдлов слегка всхрапывает.

Ой!

Лакей (в дверях громогласно). Кушать подано.

Рыдлов (вскочив как очумленный). Что? Кто? Куда?

Лакей (нежно). Кушать готово-с. Эмма Леопольдовна приехали.

Рыдлов. Болван. Приказано тебе во всю глотку докладывать. (Зевает.) Пойдем, Кэтт! (Уходит под руку с женой.)

Занавес