Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

29. Сталь и огонь

И вот что стало мне ясно в тот момент: Тейт устроил себе глазок в густой растительности над нашими головами. Из пещеры он мог незамеченным пробраться до такого места над маленьким плато, откуда ему было видно, что или кто явился в его владения. Неудивительно, что обе наши поисковые команды потерпели поражение.

Сильвер ждал. Ум мой уже приспособился к неожиданному сюрпризу; я попытался напрячь глаза и разглядеть сквозь полутьму то место, где Джон заметил Тейта. Тут Сильвер снова крикнул:

– Джо Тейт! Я всегда считал, что ты печенкой слаб, труслив, как девчонка! Взгляни-ка еще разок в свой глазок. Видишь, какого успеха я добился? Я пришел сюда вместе с друзьями за тем, что мне осталось получить из спрятанного здесь сокровища. Можешь со мной договориться, не то мои добровольцы схватят тебя, как собаку. Но я пришел забрать то, что мне причитается, и заберу, а если ты со мной не договоришься, жить тебе останется недолго. И я не собираюсь лезть в ту чертову яму, где ты прячешься, так что давай выходи – поговорим!

При этом Сильвер сделал совсем уж дерзкий жест: он нашел, где прислонить костыль, порылся в карманах своего великолепного камзола и принялся набивать табаком трубку. Все остальные стояли неподвижно. Листья шуршали под ветром, и я вдруг почувствовал тот страшный могильный запах. Матросы стали зажимать носы.

Вскоре этот запах сменился гораздо более приятным – ароматом табака. Я стал размышлять над тем, как Сильвер управляет обстоятельствами: он меня восхищал. Одним махом он лишил Джозефа Тейта всех его возможностей, кроме одной – покинуть остров. Он дал Тейту понять, что либо будет сотрудничать с ним, либо станет преследовать его и убьет.

И не только это. Он еще больше усложнил его положение, прибегнув к уловке, наверняка заставившей мучиться этого варвара, укрывающегося в пещере. Любой моряк любит табак. Тейт, как мне помнилось, не был исключением. Я думал: «Уже очень давно Джозеф Тейт не вдыхал такого чудесного запаха. Интересно, о чем он ему напомнит?» Теперь мне стало ясно, почему глаза Сильвера так засверкали, когда я рассказывал ему о зловонном запахе, идущем из пещеры Тейта.

Мой взгляд метался меж тремя точками: одна – это Сильвер, опирающийся о камень и смакующий голубоватый дымок, идущий из его гнутой, длинной и тонкой белой трубки; другая – жесткая густая поросль высоко над плато, где Сильвер заметил Тейта и, наконец, стена из ползучих растений и колючих кустов за недостроенной хижиной, где пряталась страшная щель – вход в преисподнюю. Я мог ясно видеть всю эту кустистую, колючую стену и ожидал, что Тейт украдкой войдет в сложившуюся ситуацию именно оттуда.

Мое предположение оказалось неверным. Тейт появился, но вовсе не украдкой. Он бросился на нас. Я увидел его первым. Словно присевший на корточки дьявол, он примостился на высокой скале над хижиной, но не прямо над ней, а чуть сбоку, а потом прыгнул вниз, как огромный бешеный кот. Он упал на четвереньки рядом с одним из двух часовых, которых Сильвер поставил по сторонам плато.

Поднявшись на ноги, Тейт схватил незадачливого матроса – тот был родом из Кента и звали его Хейуард – за волосы, как делал это со мной, и приставил широкий нож к худой, с выступающим кадыком шее матроса.

Сильвер со своего места у камня глядел на Тейта и перепуганного матроса. Никто вокруг не двигался. Сильвер возился с трубкой. Тейт резко оттянул голову Хейуарда назад, и глаза матроса выпучились от страха. «Так убей же его, убей!» – думал я, имея в виду Тейта и зная, с какой точностью Сильвер наносит удар. Но Сильвер снова спокойно затянулся трубкой; все вокруг замерло в неподвижности.

Я пожирал глазами Тейта. Когда, во время моего побега, мы с ним боролись, я не сумел как следует рассмотреть, как он теперь выглядит. Теперь я мог его разглядеть. У нас в округе есть человек, чье общество весьма ценится женщинами. Женщины любого возраста радостно его приветствуют, балуют его напитками и печеньем. Мне же он никогда не нравился, в значительной степени потому, что в его лице были заметны грубость и коварство. В это утро он пришел мне на память как один из тех мужчин, что необъяснимо нравятся женщинам.

Тейт имел такую же внешность, когда я впервые встретился с ним десять лет тому назад. У него было лицо мужлана; я говорил доктору Баллантайну, что он – человек неприветливый, грубый, с жестким взглядом, с вьющимися волосами, и очень неразговорчивый. То, каким я увидел его теперь, меня поразило. Он был очень худ – на нем не было лишней плоти; его руки и ноги походили на обтянутые кожей кости; тяготы его жизни сделали его невероятно сильным – мускулы на руках и ногах были, как у Геркулеса.

Я сомневался, что эта мрачная внешность может и теперь одерживать победы. Волосы его были убраны назад и чем-то смазаны, вероятно, соком, выжатым из листьев каких-то растений. Борода росла беспрепятственно, правда, было видно, что ее концы порой обрубались; одежда его состояла из простой рубахи и штанов, снятых, как я предположил, с убитых им людей. В целом, должен сказать, он выглядел именно таким, каким теперь стал, – кровожадным полудикарем.

Сильвер снова затянулся трубкой и заговорил. Тон у него был такой, будто он продолжает недавно прерванную беседу за столом в таверне.

– Смотри, Джо Тейт, – никто ведь тебе не угрожает. Ты сам решил угрожать – да еще ножом – человеку, который тебе никакого вреда не сделал. А тебе никто не угрожает. Учти это. Никто и не станет угрожать. Тебе не кажется, что надо бы спросить себя – с чего бы это? Я сам спрошу и сам отвечу. За тебя. Да просто никто не хочет тебе угрожать, вот с чего.

Сильвер снова пыхнул трубкой, и мне показалось невероятно странным вдыхать этот душистый дымок в таких условиях, особенно, зная о том, что таится внутри холма.

Новая мысль вызвала у меня тревогу. Все мы сосредоточились на Тейте. Но я хорошо помнил, что, когда выпрыгнул из пещеры, мне пришлось прорываться между Тейтом и его сообщником. Где теперь находится этот «джентльмен»? И чем он занят?

Развивать эту мысль мне не было позволено, так как то, что произошло дальше, поразило даже Джона Сильвера – человека, который часто напоминал мне, что «заправлял буйной командой» на судне жесточайшего пирата, капитана Флинта, и «Флинт собственной персоной» его побаивался. Издав какой-то рыкающий звук, Тейт подтащил перепуганного Хейуарда ярда на два вперед, так что лицо матроса оказалось всего в ярде от плеча Сильвера. Затем, широко и мощно размахнувшись, он, на глазах у наблюдавшего за ним Сильвера, перерезал матросу горло.

Вырвавшаяся струей кровь попала Сильверу на руку; я видел, что брызги запятнали белую трубку и серебряный костыль. Хейуард попытался было крикнуть, но не смог. Вместо крика из разверстой раны, пузырясь, темным, страшным потоком хлынула кровь.

Хейуард начал падать, Тейт прямо-таки поднял матроса за волосы, подтащил к краю плато и, приподняв, сбросил его в пропасть. Затем повернулся к Сильверу, яростно глядя ему в лицо.

Я хорошо знаю Сильвера, знаю, как он реагирует на происходящее. Он был потрясен, но у него хватило силы духа этого не показать. Именно поэтому он ничего не предпринял. Он вынул трубку изо рта, осмотрел брызги крови на ее чашечке, отер ее о рукав и снова сунул в рот.

Ни один из нас не попытался напасть на Тейта. Такова была идущая от этого человека сила, что, я думаю, все мы бросились бы бежать: он способен был в одиночку сражаться с целым полком и победить. Я не мог глаз от него отвести, но очень скоро был потрясен тем, что он смотрит прямо на меня, словно примеривается теперь к моему горлу. Он должен был мне отомстить – я понимал это; но теперь я знал, что этот человек способен сделать все, что ему угодно и с кем угодно.

Сильвер чуть подвинулся у камня, на который опирался, и указал трубкой на второго часового. Потом заговорил:

– Видишь того матроса? Холл его зовут. Родился в Лондоне. Скоро лицензию помощника получит. Точно говорю. Можешь и его пришить, Джо Тейт, если тебе такая фантазия в голову придет. Да только тебе все едино придется посчитаться со мной. А ты еще с давних дней знаешь – если нагадишь Джону Сильверу, счеты сводить только один человек станет. Так что – что это будет, приятель?

То, как повел себя после этого Сильвер, меня потрясло. Он повернулся спиной к Тейту: какой же широкой мишенью должны были показаться тому его плечи! Он прошел к краю плато и крикнул мне:

– Видишь, Джим? Я говорил тебе – Джо Тейт труслив, как девчонка. Никогда решимости не хватает, верно? Вот даже Дик Джонсон, дурень несчастный, даже Дик решительней был.

Тейт застыл в напряжении, словно зверь, не решающийся напасть. Сильвер разговаривал с ним через плечо, не удостаивая его взглядом.

– Вот он – ты, Джо Тейт, и глянь на себя! Ты даже и думать забыл, как ты дальше-то будешь? Я прихожу сюда, и ты уже знаешь, зачем Джим пришел. А я сразу два дела сделать собираюсь. Да только мы зря время теряем. Ладно, Джим, давай наши другие планы выполнять. Джо Тейт, ты – покойник, уж поверь мне на слово! Любой, кто не может с помощью переговоров выбраться из беды, он жить не достоин.

Сильвер спустился с плато. Мы были в замешательстве. Я двинулся к Сильверу, чье лицо выражало предельную сосредоточенность. Наш маленький отряд был необычайно встревожен. Матросы взглядами спрашивали меня, почему же мы не застрелим Тейта. Тут Холл, который то и дело с мольбой посматривал на спину удаляющегося Сильвера, чуть двинулся с места, и то, чего Холл более всего страшился, произошло: Тейт схватил и его. Сильвер услышал звуки борьбы и полуобернулся.

– Давай! Убей и этого тоже! Перережь ему горло, как тому, другому! Да только это не завоюет тебе уважения Джона Сильвера, а ведь Джона Сильвера уважал сам Флинт, с-собственной перс-соной!

Последние слова он прямо-таки прошипел, и – к моему великому удивлению (это поражает меня до сих пор!) – Джозеф Тейт на шаг отступил от Холла. Он даже опустил руку с ножом, которым собирался перерезать матросу горло. Тогда Сильвер повернулся к нему всем телом и пошел с козырного туза.

– Если ты этого хочешь, Джо Тейт, – вот тебе моя рука. Можешь ее пожать. Это та самая рука, которая держала черную метку, и ты это хорошо знаешь. Да только те дни давно прошли. Больше нету на свете джентльменов удачи – есть только настоящие джентльмены по рождению и те, кто способны быть такими. Вроде меня. Я, Джон Сильвер, теперь человек обеспеченный, живу в достатке и покое. И вроде вот этого Джима, с его прекрасной гостиницей и трактиром с очагом, элем и хорошей торговлей. Кем ты хочешь быть, Джо Тейт, – джентльменом удачи на последнем издыхании или таким человеком, кто может стать джентльменом на покое?

И он снова отвернулся, хотя за спиной все еще держал протянутую руку.

Тейт отступил еще на пару шагов, пока не почувствовал за спиной твердые доски старой хижины. Он посмотрел на каждого из наших людей – на меня и Сильвера в последнюю очередь. Потом переложил нож в другую руку и пошел вперед, шлепая по камню босыми ногами.

Сильвер не убирал протянутой руки. Он не смотрел ни на меня, ни на кого бы то ни было еще: его взгляд был устремлен вдаль, а лицо, выражавшее предельную сосредоточенность, походило на нахмуренный камень. Когда он наконец повернул голову, чтобы взглянуть назад, Джозеф Тейт протянул руку вниз с плато и вложил ее в ладонь Сильвера.

Оба они повернулись друг к другу и обменялись энергичным рукопожатием. Однако их рукопожатие было не на равных: эти два человека стремились к разным целям. Тейту нужно было вновь обрести уважение Сильвера, его дружбу и одобрение, и он смотрел на Джона как бы просительно. А Сильвер хотел… Ну, он хотел того, чего хотел, и никто не мог бы точно сказать, что это может быть.

Каждый из них пристально рассматривал другого. Я заметил, как Тейт протянул руку и осторожно погладил синий шелковый рукав Сильвера. Сильвер же рассматривал голову и черты лица Тейта – особенно глаза. Он заговорил, так тихо, что только Тейт и я, стоявшие достаточно близко, могли его расслышать:

– Ты еще молодой, Джо. Тебе давно надо было убраться отсюда и зажить получше где-нибудь подальше.

Тейт смотрел на него почти так же, как пес смотрит на своего хозяина. Но он ничего не говорил, и я уже начал бояться, не потерял ли он дар речи. И снова меня поразило, насколько не подходят друг другу Грейс и этот одичавший, почерневший от солнца убийца.

Сильвер положил руку Тейту на плечо. Тот, хотя и был моложе, пригнулся под ее тяжестью. А Сильвер сказал:

– Джо, сунь-ка руку мне в карман, вон в тот, что внизу и поглубже. Видишь? И обрати внимание, Джо Тейт, у меня ведь костыль теперь уже не деревянный, а из серебра сделанный. Вот какой хорошей может жизнь у человека стать. Ну вот, правильно, этот глубокий карман, в самом низу. А теперь тащи оттуда, что ты там нашел, Джо. Посмотри, может вспомнишь?

К моему ужасу Тейт медленно вытащил из кармана Джона Сильвера длинный кинжал в узких ножнах. Ручка из слоновой кости была украшена цветочной резьбой, ножны тоже были изукрашены. Тейт смотрел на кинжал в изумлении.

– Видишь, Джо? Джон Сильвер – он ничего не забывает. Это тот самый кинжал, что ты купил – так ты мне сказал – в шотландском порту Лит. Ты его одолжил мне, когда мы сидели за частоколом, до того еще, как люди Смоллетта меня забрали. Я так его и держал для тебя – завсегда так делаю. И у меня теперь на душе поспокойней будет. Потому как я сдержал данное себе слово, что будет день, когда я верну Джо Тейту нож, который он купил в шотландском порту Лит.

Тейт смотрел на Сильвера изумленно и вопросительно, и я понимал, что он думает именно то, что Сильвер хотел, чтобы он думал: «Человек, возвращающий мне мое оружие, не собирается меня убивать». Своим следующим шагом Сильвер окончательно победил в этой игре. Он сказал:

– У меня есть кое-что еще для тебя, Джо. Сунь-ка руку в карман, что поближе, и вынь, что увидишь.

Тейт последовал его указанию, а Сильвер тем временем продолжал:

– Я вот все думал про себя, думал – о чем бы я больше всего тосковал, если б остался тут один, вроде Джо Тейта, от всего мира отрезанный? О, я бы тосковал по рому! И по своей старухе жене. Да только, уж поверь мне на слово, Джо, больше всего тосковал бы по трубке с табаком!

Как раз в этот момент Тейт вытащил из кармана Сильвера предмет, завернутый в грубую клеенку, и, развернув ее, достал трубку, такую же белую, длинную и тонкую, какую курил Сильвер. Сильвер обнял Тейта за плечи и повел его по камням вниз, не очень далеко, но так, чтобы никто не слышал, о чем они будут говорить, и сел. Тейт, с ножом в одной руке и с трубкой в другой, стоял, не зная, что ему делать. Сильвер похлопал ладонью по скале, приглашая его сесть, но Тейт предпочел присесть на корточки. Сильвер вручил ему курительные принадлежности.

Я смотрел в их сторону. Как в такие необычайные минуты мы стремимся ухватиться за то, что не имеет значения! Мысленно я задавался вопросом: забирал ли когда-нибудь Тейт табак с потопленных им кораблей или у погибших людей? Несколько минут давние соратники попыхивали трубками, будто в последний раз встречались всего пару дней назад. Сильвер командирским тоном крикнул нам: «Вольно!» – и мы попытались расслабиться.

30. Бесчестье в среде воров

Кроме самого Сильвера, только я один знал, что случится дальше. Долговязый Джон, сидя рядом с Тейтом, в общих чертах излагал ему свое предложение. Оно состояло в том, что Тейту предоставлялась возможность уехать с острова с приличной долей сокровищ, в обмен на то, что Сильвер получит свою долю. Что же касается – по выражению Сильвера – «другого дела», если выяснится, что Луи – сын Джо Тейта или, хуже того, что Грейс – жена Тейта или собирается выйти за него ради Луи, Сильвер намеревался показать Тейту, как человек, бывший когда-то пиратом, может построить заново свою жизнь.

Сильвер считал, что Тейта это заинтересует: все пираты, говорил он мне, стремятся стать респектабельными; и, разумеется, мы рассчитывали, как на немаловажный фактор, на Грейс и Луи.

Однако я знал, что Сильвер намеревается надуть Тейта, что он хочет захватить его и доставить на «Испаньолу». Когда он окажется там и когда нам станет известна истинная природа окружающей его тайны, будет принято соответствующее решение.

Думаю, в иных обстоятельствах я почувствовал бы свою вину перед Тейтом за такое надувательство, но то, с какой бесчувственной жестокостью он убил Хейуарда – человека, с которым он не был знаком, который не причинил ему никакого вреда, облегчило победу гораздо менее добрых чувств в моей душе. И это случилось еще до того, как я осмелился вспомнить о моих несчастных друзьях и спутниках в зловонной пещере.

Мы оставались на месте примерно час. Сильвер вел беседу – долгую и серьезную. Я следил за ними, так сказать, не глядя. Где-то вдруг запела птица – неожиданная нежная нота, и я подумал, что могу принять это за добрый знак. Каждый из них выкурил по две полные трубки, и Джозеф Тейт выглядел почти спокойным, если такое вообще было возможно.

Однако, судя по его внешности, это был человек, у которого в душе и вообще внутри что-то было не так. Что-то ужасающее светилось в его глазах, что-то – как мне подумалось – столь далекое от нормального мира, что возвращение в этот мир казалось невозможным.

Сильвер – великий (хотя и предвзятый) знаток человеческой природы, вероятно, тоже понял это, но, следует отдать ему должное, ничем не выдал себя; он вел себя так, будто Тейт не кто иной, как человек, стремящийся вернуться в каждодневный мир обычных людей.

Они поднялись на ноги. Сильвер минуты две разминал затекшие члены. Я заметил, что ему удалось рассмешить Тейта какой-то поговоркой. Мы построились цепочкой и последовали за Тейтом и Сильвером, которые теперь направились не дальше вверх, а вниз со скал у основания плато.

Я, догадавшись о причине отхода, кивком позвал остальных следовать за мной. Когда мы добрались до ровной земли у самого начала подъема на холм Подзорная труба, Тейт свернул направо. Я знал это направление – к востоку, к опасному болоту, к тому месту, где, по мнению доктора Ливси, Дик Джонсон подхватил лихорадку.

Надо ли мне задержать отряд? Должен ли я напомнить Сильверу? Пока эти вопросы метались у меня в голове, Тейт снова повернул направо и, подчиняясь жесту Сильвера, мы послушно, словно дети, последовали за ним.

Мы шли маршем примерно полчаса. Путь наш лежал под Плечом Подзорной трубы, и как раз, когда я уже представил себе, что скоро увижу наверху тот страшный уступ с выбеленными солнцем фигурами наших несчастных матросов, Тейт остановился, и мы вошли в глубокую тень. Впереди, прямо под выступом холма, мы увидели совершенно плоскую, широкую скальную поверхность площадью примерно с акр, вроде плиты, образующей как бы предгорье более высоких скал. Тейт махнул рукой Сильверу, и тот остановил нас, а затем, вопросительно взглянув на Тейта, велел нам всем повернуться к ним спиной. Очевидно, мы добрались до клада.

Я предполагал, что клад находится в другом месте, но Джон Сильвер убедил меня, что Тейт, несомненно, перенес его куда-то оттуда, где запрятал его Бен Ганн. Сильвер и Тейт начали серьезный и тихий разговор. В непосредственной близи от нас мне были видны лишь колючий кустарник да густые деревья. Такие же высоко выступающие из земли корни, что были в прибрежном лесу, протянулись и здесь; солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, освещали их и делали похожими на извивающихся змей. Посмотрев направо и налево, я увидел, что матросы, стоявшие рядом со мной – а это были «добровольцы» Сильвера – взмокли от пота, хотя погода в этот день вовсе не была жаркой.

И снова у меня возникло неприятное чувство, как в тот первый день моего появления на Острове Сокровищ – что откуда-то из глубины зарослей, оплетенных ползучими растениями, на меня – и только на меня – смотрят чьи-то глаза. Я стряхнул с себя неприятное ощущение и мысленно вернулся к исполнению своих обязанностей: я полагал, что стою на часах, охраняя переговоры Сильвера и Тейта.

Однако охране переговоров не суждено было сбыться. За моей спиной послышался шум неожиданной, упорной и острой борьбы, и все мы обернулись.

– Джим! – крикнул Сильвер. – Быстрей!

Такое мы тоже отрепетировали. Сильвер рассказывал мне о человеке, с которым он случайно познакомился. Человек этот был родом с Востока, и он обучил Сильвера приемам китайской борьбы – рукопашной схватки без оружия, – с помощью которых можно победить противника.

Я увидел, что Сильвер повалил Тейта на землю, прижав его руки так, что тот оказался совершенно беспомощным; конец костыля упирался Тейту в шею под самым затылком, притиснув его лицо к земле; невозможно было смотреть на это без удивления.

Все мы бросились к Сильверу. Из карманов я достал особые тонкие веревки, которые Сильвер дал мне, тщательно меня проинструктировав. Это – веревки палача-вешателя, говорил он, свяжи ими человека, и чем больше он будет из них рваться, тем туже они будут затягиваться; сделаны они из шелка и сизаля,[22] сплетенных вместе. Я позвал с собой четверых «добровольцев», чтобы каждый мог держать Тейта за запястье или щиколотку.

Но как Тейт сопротивлялся! Он перевернулся, лягнул каждого матроса по очереди и приподнялся, чуть было не опрокинув Сильвера. Его все же удалось вскоре утихомирить, но лишь тогда, когда Сильвер нанес ему удар по верхней губе металлическим наконечником костыля в той точке, что прямо под носом: если ударить человека по этому месту достаточно сильно, он будет сразу же убит. Это – еще один восточный прием.

Сильвер сам затянул веревки, и тут мы поняли первое назначение длинных шестов, которые несли с собой: Тейта привязали к двум из них, и четверо «добровольцев» стали его носильщиками. До сих пор он, насколько я знал, не промолвил ни слова.

– Он что-нибудь говорил? – спросил я у Сильвера. Он снял шляпу и устало и удивленно покачал головой.

– Одно только рыканье, Джим, – ответил Сильвер. – И то тут, то там – кивок. Никогда еще не встречал такого опасного человека. Был один, плавал с Флинтом, Дэвисом его звали, ох и страшен был, если его взбесить. Но этот! Нет, Джим, таких не встречал. Никогда. – И он рассмеялся своим чудесным, поднимающим дух смехом.

И неважно, что Долговязый Джон Сильвер надул бы и собственных детей, если бы они у него были: широта его души гарантировала ему место в этом мире.

Он поманил меня пальцем – кривая редкозубая ухмылка на его лице походила на скособоченный месяц. Я пошел за ним. Он взобрался на низкую, широкую скальную плиту и начал ходить по ней – в одну сторону, в другую, потом в третью, словно чертя шагами геометрическую фигуру. Потом Сильвер остановился и постучал серебряным костылем по камням.

Затем снова постучал, склонив голову набок, напомнив мне собственного кошмарного попугая (теперь, к счастью, оставшегося на бриге, в укрытой тряпкой клетке). Сильвер послушал еще, а потом, в определенном месте, изо всей силы топнул каблуком. Тут он упал на колено и стал вглядываться в камень, словно читая страницы какой-то книги. Затем поднял голову и улыбнулся мне, как ребенок.

Очевидно, он каким-то образом выведал у Тейта место захоронения серебряных слитков, думал я, наблюдая за ним.

– Серебро к серебру,[23] – приговаривал он, – разве не натуральный союз?

Он подозвал меня поближе, и я опустился на колени рядом с ним. Не произнося ни слова, он гладил руками скальную поверхность перед нашими глазами. Приглядевшись, я увидел, что камень, который он поглаживал – длинный, правильной, хотя и природной, прямоугольной формы, отличался четкими краями и не прилегал так уж безупречно к другим таким же плитам.

Сильвер крикнул, чтобы принесли «штырь». Один из матросов подбежал с кофель-нагелем – железным стержнем, какой используют для самого толстого фала[24] большого паруса, там, где пеньковый марлинь[25] лопнул бы. Большинство матросов носят такой стержень с собой, это для них такая же личная вещь, как матросская трубка или табачный нож. Сильвер вставил стержень в край каменной плиты; я обошел его и встал рядом, чтобы помочь поднять камень. Его явно не трогали уже давно, но он легко поддался нашим усилиям.

Под ним сразу же открылось пустое пространство, и я уже было сунул во тьму руку, как Сильвер схватил меня и отшвырнул от дыры. В моем мозгу промелькнула мысль, что он хочет лишить меня доступа к серебру, но (на этот раз!) я судил о нем неверно.

– Погоди! – крикнул он. – Смотри!

Из темной дыры, один за другим, неловко выбрались четыре огромных паука, каждый размером с мышь; они были черны, как смоль, и поросли грубым волосом. Мы встали и отошли подальше. К счастью, отвратительные существа торопливо уползли вверх по камням и скрылись в колючем кустарнике.

– «Чертов дружок!» – ахнул Сильвер, потрясенный больше, чем я когда-либо видел. – Одна царапина, Джим, и все, с концами! И помирать пришлось бы, рыча от боли. – И он смотрел вслед паукам, побелев от ужаса. Пот на его верхней губе выступил не из-за физических усилий.

Наконец он пришел в себя: на это понадобилась пара минут – у него дрожали руки. Теперь мы снова стояли на коленях перед прямоугольником, заполненным тьмой. Когда мы попривыкли и определили, как встать, чтобы не затемнять отверстие, мы увидели, что оно ведет в глубокое и широкое помещение вроде корабельного трюма. Мы также разглядели, что там лежат огромные тюки каких-то вещей, возможно, восемьдесят или девяносто тяжелых свертков, причем некоторые из них завернуты в толстую парусину.

– Джон, это не то, что мы здесь оставили!

– Здесь больше, чем у нас было в самый первый день! – ответил Сильвер.

– Что будем делать?

Сильвер оглянулся на матросов. Он вызвал самого малорослого и худощавого из них, иностранца, язык которого он понимал, и матрос подбежал к нему. По приказу Сильвера – он называл его Маноло – матрос спрыгнул вниз. С большим трудом, так как помещение было тесным, он стал подавать нам самые маленькие свертки. Когда мы приняли четыре свертка, Сильвер остановил Маноло, и мы взялись их разворачивать.

Сперва я почувствовал острое разочарование. Когда парусина наконец поддалась моим стараниям (сломав мне пару-тройку ногтей), я увидел плоские пакеты в вощаной бумаге. Они не поддавались вообще, и Сильвер, тоже державший в руках такой пакет, проворчал:

– Боюсь, придется их разрезать.

Я впился в край пакета зубами и принялся грызть бумагу. Она отдавала воском и – чуть-чуть – морской солью. Когда я надавил на пакет, его содержимое стало подаваться под руками и рассыпаться на кусочки.

– Осторожно, Джон! – предупредил я. – Кажется, я сломал свой!

Он остановился и стал наблюдать за тем, что делаю я. Бумага стала рваться под моими пальцами, и я опустил пакет на камень, чтобы разложить его поудобнее.

Мне очень стыдно, но я выругался. Еще никогда, ни в смертельной опасности, ни в полном одиночестве, мой голос не осквернял воздух ругательством. Но тут я выругался. Такое волнение трудно было сдержать. Это было так, словно звезда упала с ночных небес ко мне в руки. В этом пакете не было ничего такого, что я мог сломать в нетерпеливой и неловкой попытке его открыть: он содержал россыпь чудесно сверкающих камней. Никогда в жизни не видев подобных камней, я сразу понял, что это бриллианты.

Джон Сильвер повторил ругательство, которое только что от меня услышал. И снова повторил его, но, сквозь ослепивший меня яркий блеск, до моего сознания вдруг дошло, что его тон звучит иначе, в нем слышно напряжение.

Я поднял голову и взглянул на Джона. Он выпрямился и стал подниматься с земли. И смотрел на что-то настороженно, как человек, ожидающий нападения. Неужели Тейт сбежал? Нет. Но по направлению к нам несся – столь же грозно и с такой же скоростью, как шквал несется над поверхностью морских вод, – человек еще более дикий, чем Джозеф Тейт, и значительно крупнее, чем он. Он был уже футах в десяти от того места, где мы стояли, он мчался к нам со всех ног; в одной руке у него была сабля, в другой – мачете, и он вращал ими, словно ветряная мельница крыльями.

Мы с Сильвером бросились в разные стороны. Разбойник помчался за мной. Что за инстинкт заставил его выбрать меня, не могу сказать: может быть, я выглядел более слабым, чем все другие? В минуты тщеславия я иногда позволяю себе думать, что, возможно, он выделил меня как наиболее опасного во всем отряде, поэтому и напал прежде всего на меня.

Я взобрался на скалу повыше и, когда взбирался, почувствовал дуновение и услышал «дзин-н-нь» – это мачете, нацеленное на мою ногу, ударилось о камень. Попади оно в цель, я, по всей вероятности, был бы теперь вторым известным мне человеком с одной ногой. Но близость клинка заставила меня повернуться лицом к опасности, и хорошо, что я это сделал.

Он уже начал подниматься на скалу, этот великан, чьи волосы когда-то были рыжими; выражение его лица было яростным и диким. В пещере я не имел возможности как следует его разглядеть, только ощущал его присутствие и время от времени различал его силуэт. Такое «знакомство» не подготовило меня к тому, что он так огромен. Что-то или кто-то – может быть, Тейт? – когда-то давно разрубил ему подбородок надвое, и теперь у него образовалось как бы два подбородка; половина одного уха отсутствовала, а на правой руке не хватало большого пальца.

Но если что и вселило в мою душу беспредельный ужас, то именно его глаза. Я часто слышал о людях с красными глазами, а иногда, если я спал в неловкой позе, лицом вниз, то, когда просыпался, один мой глаз начинал болеть и оказывался красным. Но не таким красным, как эти – эти были красны, как заря, как буря, когда в летнем небе закипают тучи и жар небес обрушивается на землю.

Я отскочил назад – а что же еще мог я сделать? Мы с ним очень быстро преодолели большое расстояние, так что оказались довольно далеко от остальных. Поэтому никто из них не мог подойти настолько близко, чтобы мне помочь. Впрочем, никто и не выказывал такого намерения. Давным-давно, когда я, спрятавшись примерно в миле отсюда, подслушал разговор между Сильвером и молодым моряком по имени Том, который не подчинился ему и ушел из банды, Сильвер свалил его, бросив свой костыль ему в спину, точно снаряд, а затем прикончил двумя ударами ножа. Хорошо бы сейчас Сильвер вот так же бросил свой костыль!

Но он этого не сделал, а дикарь приближался. Я взобрался еще выше – трусливо, это я понимаю, но я счел, что осторожность здесь важнее доблести. Он следовал за мной, он преследовал меня, не отставая. Я наклонялся, я приседал, я увертывался, а он старался перерезать мне ноги… Теперь я был уже на гладком склоне скалы, и крутизна подъема грозила опрокинуть меня и сбросить спиной вниз. Тогда я сделал единственное, что мог, – воспользовался естественным преимуществом этого места и, повернувшись, бросился вниз по крутому склону скалы, промчавшись мимо моего преследователя с невероятной быстротой, едва избегнув его ударов и тем самым использовав неожиданность к своей выгоде.

А потом я стал прыгать с камня на камень, словно козы Бена Ганна. Целью моей было добраться до оружия, которое я оставил на плоской плите около открытого нами клада, или же оказаться среди «добровольцев» Сильвера, под защитой их превосходящей численности.

Как я надеялся, великан оказался медлителен при повороте и нерешителен, когда пришлось прыгать по камням вниз. Но храбрости ему хватало и, раз отважившись, он с грохотом бросился мне вдогонку. Я мчался к плоской плите, но Сильвера не увидел, и бросился к тому месту, где осталось мое ружье.

О, я до сих пор печалюсь из-за того, что тогда произошло, виню себя в этом; горькое воспоминание заставляет меня обхватывать собственные плечи руками и произносить: «Нет, нет, нет!» Отчего это так мучает меня? Может быть, потому, что он был такой услужливый человек, с таким добродушным лицом? А случилось вот что.

Когда я наклонился, чтобы схватить свое ружье, надеясь успеть зарядить его, малорослый матрос – Маноло – высунул голову из прямоугольной дыры. Великан нагнулся пониже и нанес ему удар мачете, который держал в левой руке, а затем еще и саблей, которая была в правой. То, что начало мачете, довершила сабля, и маленький, темноглазый, улыбчивый матрос был в мгновение ока обезглавлен и мертв. Пальцы мои словно примерзли к шомполу.

Великан остановился на минуту, словно восхищаясь содеянным злом. Я благодарю Господа за то, что эта минута оказалась для него последней.

Ему не представилось возможности увидеть, кто на него напал. Сильвер выбрался из своего укрытия за высокой скалой. В руке он держал камень величиной с мальчишечью голову. Он с силой ударил великана этим камнем. Любопытно, что он не целился великану в верхнюю часть головы, хотя времени у него для этого хватало. Вместо этого косо направленным вверх ударом он поразил дикаря в область уха, туда, где за ухом выступает кость. Великан упал – канул в вечность. Сначала он попытался повернуться, дернулся раз-другой, взбрыкнул ногами и затих.

Сильвер, чуть не уронивший свой костыль из-за усилия, с которым нанес удар, взглянул на меня, потом на матросов. К моему удивлению, ни один из них не взял ружье на изготовку, ни один не вытащил саблю. Я объяснил это страхом и, почувствовав, что мне отказывают ноги, опустился на землю. Сильвер высился надо мной – он походил на Колосса,[26] такой огромной казалась мне его фигура.

Я услышал, что он выругался – раз, другой. Потом повернулся, поправил костыль и подошел к неподвижному телу. Низко наклонившись, он поднял с земли роковой камень и снова швырнул его в голову поверженного великана.

– Гнусный мерзавец! – выкрикнул он и снова выругался.

Я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел Сильвера настолько вышедшим из себя. Пошатываясь, он вернулся ко мне и встал, качая головой и тихо произнося ругательства. Потом сказал, стараясь отдышаться:

– Джим, я стал стареть, и это мне ох как не по нраву.

А меня охватил стыд оттого, что я бежал от великана, и мне подумалось, что теперь я должен сделать что-то полезное. Я встал, подозвал матросов и велел двоим забросить труп великана в заросли. Двое других взяли обезглавленное тело Маноло, съежившееся в крови поперек прямоугольного отверстия, ведущего к кладу, а еще двое должны были копать могилу.

Я же сделал то, о чем и подумать никогда не мог, что я на такое способен. И все же сделал, и теперь это стало частью меня; мне кажется – хотя я и не уверен, так ли это, – что я рад тому, что сделал, ибо тем самым выразил свое уважение и сожаление. Я поднял отрубленную голову Маноло за гладкие черные волосы, ставшие теперь скользкими от крови. Мне не хватило мужества посмотреть на нее, но я пошел с нею к широкому участку мягкой земли, примерно в сотне ярдов от скальной плиты. Матросы последовали за мной, и я указал им, где следует копать могилу.

Там я разгреб ногой листья и ветки и осторожно опустил злосчастную голову на землю; сорвав несколько больших листьев, я прикрыл ее ими. Потом, склонив лицо, прочел молитву. А после, когда я все это сделал, я пошел к тому месту, где находился Джозеф Тейт, связанный по рукам и ногам, точно свинья, обреченная на вертел; он висел между двумя шестами на плечах четырех матросов.

Глядя ему в глаза, я ничего не сказал, но был удовлетворен тем, что он отвел взгляд, правда, после того, как прошло много-много секунд.

Сильвер сидел на большом камне, серебряный костыль вытянулся рядом: казалось, это орудие обладает собственной душой. Джон был тих и задумчив и смотрел прямо перед собой; сняв шляпу, он потер голову руками. На нас он не смотрел.

31. Непостижимая бесчеловечность

Привлекательность плана кроется не только в его исполнении и даже не в удовольствии, которое несомненно получаешь от его четкого и успешного завершения. Самое главное его достоинство в том, что он всегда остается с тобой и ждет, чтобы ты снова принялся его осуществлять.

Каждый шаг моего плана был рассчитан с арифметической точностью, поэтому я знал, что должно произойти дальше, и принялся за дело весьма последовательно. День был еще в самом начале – мы сильно выиграли, встав в то утро очень рано. Это преимущество ослаблялось тем, что теперь нам предстоял долгий день со множеством задач, которые необходимо было выполнить, прежде чем благополучно вернуться к шлюпке и приняться за следующий – и, как я надеялся, последний – этап этого рискованного предприятия. Интуиция подсказывала мне (и я оказался прав), что Тейт и поверженный великан были единственными властителями Острова Сокровищ. Так же интуитивно я чувствовал, что Сильвер не в силах дальше делать то, что теперь было необходимо. Я встал перед ним так, чтобы не прерывать хода его мыслей, но тем не менее привлечь его внимание.

– Джон, – начал я.

Он поднял голову и, прищурясь, посмотрел на меня. По выражению его лица я понял, как тепло он ко мне относится. Я никогда не понимал этого его чувства, лишь порой задумывался о том, что – может быть – он видел во мне сына, чье общество (будь у него сын) доставляло бы ему удовольствие.

– Утро выдалось тяжелое, – продолжал я. – Тебе удалось сделать совершенно необыкновенные вещи и за очень короткое время. Если я предложу, чтобы ты сейчас немного отдохнул, ты не обидишься? Я ведь от чистого сердца! Я знаю, как решить нашу следующую задачу… мне даже мысль о ней не доставляет удовольствия, но я не думаю, что это займет много времени.

Сильвер ничего не ответил, а я продолжал настаивать:

– Нам ведь надо какие-то вещи здесь с тобой оставить. Четверо матросов, которые держат Тейта, будут с тобой. Тебе нужна еще чья-то помощь? Может быть, ты мог бы… Может, ты захочешь чем-то заняться… Например, начнешь поднимать клад наружу?

Я хорошо знал этого человека. Он встряхнулся и встал.

– Джим, в тебе точно доброта живет. Помнится, ты как-то говорил, твой отец был человек добрый. У тебя это, видно, от него, упокой Господь его душу. – Он размял члены и посмотрел вокруг. – Ловлю тебя на слове, Джим. Дай мне еще двух матросов и, пока тебя не будет, я займусь этой тяжелой работой, присмотрю за ней.

– Прекрасно, – сказал я, повернувшись, чтобы идти. – Прекрасно.

Однако он подозвал меня к себе.

– Джим… Мне надо одну вещь тебе сказать. – Он заколебался, но затем посмотрел мне прямо в глаза. Солнце сверкало на длинном серебряном костыле с колодкой из черного дерева. – Есть такие, кто считает, что я преступник и творил зло. Только я, если когда человека убивал, мне это не нравилось. Я такой человек, который по ночам спокойно спать хочет. Да вот не может.

Он воспринял мой кивок как знак отпущения грехов.

– Я буду тут. Дождусь тебя, – сказал он.

Теперь передо мной встала трудная проблема. Следует ли мне сказать тем матросам, что пойдут со мной, об ужасах, с которыми им предстоит встретиться? Я решил – нет. Вместо этого я принял решительный и жесткий вид и повел себя как суровый командир. Мы прошли маршем весь путь, проделанный с Тейтом, и я повел их на плато близ вершины холма Подзорная труба.

Поднявшись на эту небольшую площадку, я приказал матросам очистить склон позади хижины от всей буйной и колючей растительности. Я наблюдал, как они ее рубили. Работа потребовала от людей значительных усилий, зато через некоторое время скалистый склон холма стоял голый и холодный, словно ощипанная курица. Тут перед нами открылся вход, такой же широкий, как двери гостиницы «Адмирал Бенбоу».

Двоих матросов мы оставили стеречь оружие, которое принесли с собой, и я велел сделать несколько факелов. Я предупредил всех, что нас ожидает неприятное зрелище и отвратительный запах. Через несколько минут мы были готовы войти в пещеру, и я пошел первым. И только когда все остальные сгрудились за моей спиной, а факелы горели ярче, чем когда бы то ни было в этом страшном месте, я смог сполна осознать весь ужас того, что скрывалось внутри холма.

И доктор Ливси, и доктор Баллантайн – оба говорили мне, что тот, кто видит нечто ужасное, может, как ни странно, страдать от этого сильнее, чем тот, кто сам переживает этот ужас. Доктор Баллантайн заставил меня множество раз рассказывать ему о том, что я увидел в это утро в свете факелов. В один прекрасный день я отважился спросить его, почему он проявляет такое нездоровое любопытство, требуя, чтобы я говорил об этом снова и снова? Он ответил:

– Это нужно вам, а не мне.

Полагаю, теперь я понял, что он имел в виду. Если бы у меня не было возможности говорить об этом, я сломался бы под тяжестью увиденного, а оно было столь ужасно, что я мог рассказывать о нем лишь немногим.

И на самом деле, я предполагаю опустить здесь некоторые, самые устрашающие, подробности того, что мы там увидели, и ограничиться описанием физического строения самой пещеры, а затем рассказать о том добром, что нам удалось сделать.

Прежде всего я до сих пор не понимаю, как нам с Беном Ганном удалось не свалиться в пропасть, когда нас захватили Тейт и его великан. Тропа была такой узкой – шириной с предплечье, а на нас были кожаные башмаки. Тейту и великану легко было пройти по ней – они ведь хорошо знали это место и чувствовали тропу босыми ступнями. А теперь у меня закружилась голова от одного взгляда на нее. Кто-то из моих матросов споткнулся, но другой помог ему удержаться на ногах.

Не могу точно сказать, как глубока эта пропасть. Возможно, в ней мог бы с верхом поместиться большой амбар. В ней не было ничего, что можно было бы спасти; деятельность, в результате которой создалась эта адская груда, явно продолжалась не один год. Я бы предположил, что Тейт занялся этим через несколько месяцев после того, как мы оставили его на острове. Среди обрывков одежды (там можно было увидеть даже целые костюмы или морскую форму) я заметил не только скелеты целиком, но и отдельные голые кости; каждый раз, когда я видел такое, я отворачивался.

У себя за спиной, чуть дальше вдоль тропы, я услышал рыдания и подумал, что это может быть кто-то из несчастных пленников Тейта. Но то был один из моих людей, потрясенный кошмарным зрелищем.

Я заговорил, не только затем, чтобы отдать приказ, но более для того, чтобы наполнить это страшное место теплым звучанием человеческого голоса:

– Следуйте за мной. Я полагаю, нам предстоит сделать доброе дело.

И я повел их вперед очень медленно, советуя идущим за мной не смотреть ни направо, ни налево. Вскоре, так же, как это было со мной и Беном, мы выбрались на более широкое место, и я увидел запятнанные кровью камни, которые Тейт использовал для того, чтобы лишить людей возможности двигаться. Теперь здесь больше никто не лежал, но я опять заметил две-три голые кости.

Может показаться странным мое признание, что я был способен почувствовать удовольствие в таком кошмарном месте; но я должен честно сказать, что именно это я и почувствовал, когда увидел невысокую арку, сквозь которую проникал дневной свет.

– Смотрите, – крикнул я, – вот арка, через которую я бежал!

– Сэр, – раздался голос одного из наших матросов. – Неужели вы были здесь пленником?

– Да. И здесь могут быть еще другие, кто остался в живых. Поэтому мы сюда и пришли.

– Нет, сэр, – ответил мне другой голос мрачным тоном, – здесь ни одного живого человека нету.

Я подвел их всех к арке, и мы, один за другим, присели на корточки и выглянули наружу. Неужели я мог проскочить здесь? Дух моего отца, молитвы моей матушки – только благодаря им я смог выжить, иных причин я не вижу. Обрыв был почти отвесным; мне представилось, что я все еще могу видеть неясный след сломанных кустов там, где я катился по склону столько недель тому назад. К своему огромному сожалению, я увидел, что неподалеку слева вьется вниз настоящая тропа, по ней-то Тейт и последовал за мной.

Однако моим самым настойчивым воспоминанием, связанным с этой аркой, было то, из-за которого я и пришел сюда. Я смотрел направо и налево, туда, где видел распятых на солнцепеке людей, стоявших на узком выступе скалы перед пещерой. Теперь там никого не было.

Где же они? Я попросил кого-то подержать меня за руку и вылез наружу. Тут я увидел более удобный путь – небольшой проход, высокий, но неширокий, как для худощавого человека; он-то и вел к той крутой тропе, по которой бежал за мной Тейт. Остальные поспешили последовать за мной через эту «дверь», да и кто мог бы винить их за то, что им не хотелось задерживаться в этой бездне зла? Вскоре мы остановились, пройдя полдороги вниз, посередине склона, откуда я мог посмотреть наверх.

Там не было ни души. Ни один смертный не стоял там, распятый и выбеленный солнцем. И внутри пещеры – никого живого. Это означало, что доктор Джеффериз и, что еще печальнее, Бен Ганн погибли. Я уже раньше понял, что Том Тейлор умер, но в тот момент не мог позволить печали завладеть мною.

Меня окликнул один из матросов:

– Сэр!

Я взглянул на него, а он указал пальцем. За тропой, в глубине кустов, стояло жалкое строение, а под его грубым плетеным навесом мы разглядели чьи-то ноги. Мы взвели курки ружей и, по некотором размышлении, двинулись вперед. Я решил, что мы спустимся по тропе до самого низа, а потом снова поднимемся по склону, чтобы подойти к строению сзади. Ничто нам не помешало взобраться туда, ничто не вызвало тревоги.

Вскоре мы стояли в кустарнике, достигавшем нам до плеч, в нескольких футах от задней стенки строения. Я осторожно продвинулся вперед и посмотрел сквозь редко сплетенные ветви. То, что я увидел, не представляло бы угрозы и ребенку. На земляном полу лежали три неподвижных тела. Все трое находились в состоянии полнейшего бессилия, но я чувствовал, что в них еще теплится жизнь. Жестом велев матросам следовать за мной, а затем встать на часах, я бросился ко входу. Три человека, лежавшие навзничь, израненные и оборванные, были доктор Джеффериз, боцман Нунсток и… Бен Ганн.

Бен был первым, над кем я наклонился.

– Бен! Дорогой мой! Как ты? Это Джим.

Он не открывал глаз. Говорят, если начнешь свою жизнь битым, так всю ее и проживешь. Бен был жестоко избит – его лицо, голова, бедные тощие плечи носили следы таких страшных побоев, что я с трудом сдерживал гнев.

– Бен, ты меня слышишь? Это Джим.

Он пробормотал: «Джим…» – и попытался протянуть руку; я взял его ладонь в свои и чуть не разрыдался – такой исхудалой она была.

– Ох, Бен! Бедняга Бен! Что случилось?

Нет ответа.

Все еще держа его за руку, я посмотрел на двух других. Нунсток – человек, которого, при первой встрече с ним, я отметил за его долговязую костлявость, а у доктора Джеффериза, как я припомнил, талия была тонкая, как у девицы. Размышляя о возможной – и ужасной – причине, из-за которой они остались в живых, я со всей полнотой осознал одно: Джозеф Тейт должен умереть. Я не знал, каким образом или от чьей руки, но мне это было безразлично.

Матросы Сильвера все это время стояли молча, словно овцы, пораженно наблюдая, как я обращался сначала к Бену, потом к Джефферизу, который никак не откликнулся, потом к Нунстоку, еще сохранившему малую толику сил. Определив новый, более простой маршрут по склону холма Подзорная труба, я отправил четверых людей к шлюпке – за носилками, медикаментами и припасами. Пятого я послал той же дорогой, но с приказанием свернуть к Сильверу и сообщить ему, где мы находимся и чем стали заниматься.

Затем я призвал остальных помогать мне, и – пусть с весьма ограниченными средствами – мы смогли несколько облегчить состояние моих жестоко изувеченных товарищей.

Раны их были ужасны. Один из матросов отыскал источник чистой воды: в этой части острова, на гребне Лесистого мыса, есть множество ключей и ручьев. Мы начали с того, что лишь смачивали водой губы каждого из троих несчастных, а затем позволили им пить медленными и редкими глотками на протяжении многих минут.

Под ветками, сваленными в углу жалкого строения, я нашел нечто, совсем здесь неуместное – кучу одежды, в которой, как ни огорчительно, оказалось и женское платье. Видимо, жены какого-нибудь помощника капитана с корабля, потерпевшего крушение из-за Джозефа Тейта. Или – дочери капитана? Или какой-нибудь полной надежд пассажирки? Одежда была свалена здесь совсем недавно, и я не решался даже подумать о том, на какие мысли это наводит. Из женского платья я нарвал тряпичных полос, чтобы промыть и перевязать раны, а затем отыскал подходящую одежду, чтобы попытаться одеть злосчастную троицу.

Это оказалось невероятно трудным делом, так как их собственная одежда, или то, что от нее оставалось, прилипла к запекшейся крови. Чтобы дать понять, как тяжелы были нанесенные им повреждения, вот пример: доктор Джеффериз охнул от боли, когда капля холодной воды упала ему на обнаженное бедро. На его теле не осталось ни дюйма, не затронутого избиениями. Я догадался, что всех троих использовали как рабов.

Чудовищную работу, выпавшую нам на долю в этот день, нисколько не облегчал солнечный зной: солнце поднялось уже высоко и вышло из-за Плеча Подзорной трубы. И все же я продолжал трудиться, а все остальные, столь же неумелые, как и я, героически мне помогали. Я думаю, нам удалось добиться некоторого улучшения в ужасающем состоянии каждого мученика. Нунсток меня странным образом растрогал. Когда я обмывал его и освобождал его члены от прилипшей одежды с такой осторожностью, словно раздевал ребенка, я расслышал, что он пытается что-то сказать. Оказалось – он шепчет: «Я поправлюсь, я обещаю…»

Джеффериз попытался произнести только одно, прежде чем погрузился в глубокое и – как я надеялся – более благотворное забытье, но промолвил лишь полслова: «Благо…» – и потерял сознание.

К тому времени, когда – через два часа – вернулись наши люди с носилками, мы оказали несчастным всю помощь, на которую были способны. Как же мне не хватало доктора Ливси и доктора Баллантайна! Каждый из них и оба вместе сотворили бы чудеса, а я, испытывая страшную боль разочарования из-за собственной неумелости, жалел, что мне недостает знания медицины или хотя бы каких-то практических лечебных навыков.

Но я знал одно: когда мы осторожно клали несчастных людей на носилки и отправлялись в путь по более удобному маршруту туда, где остались Сильвер и другие матросы, я знал, что нам удалось вырвать ядовитые зубы змеи Острова Сокровищ. Здесь нам уже нечего было бояться. Эта мысль утешала меня до тех пор, пока ее не сменила другая, предостерегавшая меня с убежденностью библейского пророка, что нас ждет худшая опасность в лице Молтби и его присных.

Сильвер, когда мы до него добрались, уже пришел в себя и проявил неожиданную нежность к тем, кого мы принесли. Я наблюдал за ним, с волнением ожидая увидеть его встречу с Беном Ганном, который время от времени приходил в себя, но потом снова терял сознание. Эту встречу я запомнил навсегда. Сильвер подходил к каждым носилкам и пристально всматривался в человека. Бена он увидел вторым. Я не предупредил Джона о том, кто на носилках, но он узнал Бена. Поставив поудобнее костыль, он наклонился так, чтобы можно было говорить очень тихо.

– Бен Ганн! Ах ты безобразник! Вот ты где объявился! – Я был поражен нежностью, звучавшей в его голосе. – Видишь, что бывает, когда человек ест слишком много сыра!

Вероятно, это возбуждающее аппетит слово пробудило сознание Бена: веки его дрогнули.

– Бен, эт’ я, Джон. Джон Сильвер.

Костлявые пальцы Бена чуть шевельнулись, и Сильвер взял его ладонь, как ручку ребенка.

– Ох, Бен, ты всегда шутником был.

Глаза Бена снова закрылись. Когда Сильвер повернулся ко мне лицом, его собственные глаза пылали огнем, и он потряс головой, как человек, которому не хватает слов. Он указал на каждые из носилок по очереди. Глядя на Джеффериза, он покачал головой. У носилок Нунстока поднял оба больших пальца. Стоя над Беном, он сделал неуверенный жест. Я доверял его суждениям – одним небесам известно, сколько он видел такого, чтобы знать, будет человек жить или нет.

32. Лица врагов

Мы быстро обо всем договорились. Сильвер остается, чтобы довершить перенос клада. Я забираю связанного по рукам и ногам Тейта и трех наших инвалидов и отправляюсь к тому месту, где, рядом со шлюпкой, сооружу для них временное укрытие. Это освободит наших матросов от носилок и даст им возможность вернуться и помочь управиться с кладом. Сильвер сразу же принял этот план: он был в задумчивом настроении, я полагаю, его глубоко задело то, как жестоко обошлись с Беном Ганном.

Хотя мы шли очень осторожно, чтобы не трясти раненых (об удобстве Тейта мы не очень-то беспокоились), нам понадобился всего час, чтобы добраться до вытащенной на берег шлюпки. Я постарался устроить хорошее укрытие, чтобы нашим страдальцам было поудобнее. А еще я сделал кое-что дурное и, хотя я краснею, когда говорю об этом, я все же готов оправдаться. Я пошел туда, где мы оставили Тейта – ручки шестов, к которым он был привязан, мы довольно легкомысленно просунули между ветвями деревьев, – и я снова, дополнительно, его связал. На этот раз гораздо туже, так, чтобы было больно; когда я это делал, я не глядел ему в лицо и ничего не говорил. Но не это самое дурное в том, что я сделал. Самое дурное случилось после того, как я вернулся к небольшому укрытию, которое я так заботливо устроил, чтобы помочь троим честным людям прийти в себя. Я посмотрел на моих товарищей, борющихся сейчас со смертью, на их искалеченные тела и неожиданно для себя бросился назад, к связанному Тейту и ударил его ногой с такой силой, что чуть не сломал себе ступню. Он зарычал… Тут я опомнился и, взяв себя в руки, удержался от повторного удара. Насилие учит насилию.

В некоторых отношениях тот день оказался самым необычным за всю мою жизнь, во всяком случае, до сих пор. А ведь мне случалось переживать всякие времена – и причудливые, и смешные, и ужасные. Представьте себе мое положение: я нахожусь в тихой роще, ярдах в пятидесяти от берега. Стоит мне выйти из тени, и я смогу увидеть «Испаньолу» – слева и черный бриг – справа (и быть увиденным с них обоих). На одном корабле меня ждут дорогие моему сердцу друзья и, как я надеялся, мое будущее; на другом – погибель.

Рядом со мной лежат в тени ветвей три человека на носилках, каждый – в неподобающей одежде, каждый с каким-то успокаивающим средством на ранах и ушибах, которых много больше, чем мог бы вынести человек. Время от времени кто-то из них издает стон, и я беру мягкую тряпочку, окунаю ее в чистую, холодную воду и прижимаю к губам стонущего.

Должен признаться, что, несмотря на все мои старания не быть пристрастным, я уделял Бену больше внимания, чем остальным, хотя мое соперничество с Джефферизом исчезло, словно дым, когда я увидел, как Тейт обошелся с этим беднягой. (Здесь следует понять, что у всех троих были такие раны, о характере которых я не стану, а из деликатности и не должен говорить.)

А теперь вообразите, что еще предстало перед моими глазами в этой роще. Связанный и подвешенный к шестам Джозеф Тейт, порой раскачивавшийся из стороны в сторону, словно в попытке сбежать. Его ярость не утихла, а сила его, казалось, делала воздух вокруг него красным от напряжения. Я едва мог на него глядеть – во мне закипала кровь, моя ярость против него была почти столь же сильной, как его ярость против всего мира.

Но подумайте еще и о той неразрешимой проблеме, которую Тейт передо мной поставил. Когда я вернулся на «Испаньолу» с доктором Баллантайном, я снова посмотрел на Луи – на мальчика, которого считал сыном Тейта. А как радостно приветствовал меня Луи, с какой теплотой и любовью!

Что же касается Грейс, то ей нужно будет выбросить из головы все следы, все воспоминания о том, что она когда-то была связана с этим зверем – Тейтом. Я принял решение, что, если благополучно вернусь в Англию, я сделаю все возможное, чтобы Грейс стала моей женой. Чтобы это могло осуществиться, я призову на помощь дядюшку Амброуза, матушку, миссис Баллантайн, любого союзника, какого только смогу найти. Ничто из того, что Грейс до сих пор проявляла ко мне, не обещало взаимности. Но только мужество достойно красоты, а я каждый день учился быть все более мужественным.

В конце концов, она же сама говорила, что нуждается в помощи отважного человека. Я мог бы указать ей на все подвиги, которые я в последнее время совершал, и на те великие трудности, которые пережил ради нее. Но я опасался – а такое вполне может быть, – что она – женщина, воспринимающая эти вещи как должное. Возможно, ее воспитали в убеждении, что мужчины совершают подвиги ради дам просто в силу закона природы. И все же мои надежды залетали высоко, особенно когда я думал о богатствах, которые мы с Джоном Сильвером видели и значительная часть которых причиталась мне.

Эти опьяняющие мысли трезвели, когда я задумывался о черном бриге и о тех опасностях, которыми он нам грозил. Тогда я подавлял свое радостное возбуждение.

Вечер еще не наступил, когда я услышал первый оклик: «Эгей!» – и увидел матросов, тяжело идущих меж деревьями с первым грузом сокровищ, обернутых в парусину. К ночи все уже было перенесено в маленькую рощу; получилась очень большая груда тюков и свертков. Матросы работали необычайно усердно.

Сильвер прибыл последним и выглядел очень усталым. Я предложил ему подкрепиться, но он удивил меня, сказав, что с удовольствием бы это сделал, но: «Первое дело – первым делом!», и снова пошел к Бену. Он низко наклонился к нему и говорил совсем тихо, а я был слишком далеко, чтобы расслышать, что он сказал.

Остальная часть плана прошла вполне гладко. Когда спустилась ночь и я с благодарностью подумал о том, что нет ветра, мы принялись нагружать шлюпку. По нашим расчетам, нам нужно было совершить семь поездок на «Испаньолу». Сильвер посадил на весла своих «добровольцев», а оставшимся матросам с брига поручил между ездками переносить тюки и пакеты на песчаную косу. Сильвер руководил этой работой, и я понял, что он делает это, чтобы не допустить краж. Я же продолжал заботиться о раненых.

Мы работали всю ночь. Шлюпка ходила взад и вперед, взад и вперед. Гребцы докладывали, что на борту «Испаньолы» работа в помощь нам шла быстро и успешно. Перед самой последней поездкой был разыгран краткий и жесткий сценарий: Сильвер подозвал к себе троих оставшихся матросов с брига и махнул мне, чтобы я к ним присоединился. Мне же хотелось, чтобы он поторопился: ведь ночь скоро начнет утрачивать свою темноту, а рассвет в этих океанских краях имеет привычку расцветать с невероятной быстротой.

– Наш план изменился, – сказал Сильвер матросам. – Мы не собираемся возвращаться на бриг. Вы тоже не вернетесь. Теперь вы – в команде «Испаньолы» и поведете ее обратно в Англию. Если среди вас найдется такой, кому это не по нраву, пусть выйдет и подойдет ко мне.

Ни один из матросов не двинулся с места. Даже я, хорошо знавший Сильвера, содрогнулся от звучавшей в его голосе угрозы. И мне кажется, я в тот момент понял, что он и меня убил бы, если бы я тогда выступил против него.

Мы все повернулись и пошли к шлюпке, пришедшей от «Испаньолы». В ней теперь было меньше гребцов, чтобы она могла вместить Сильвера, троих раненых, связанного, точно кабан, Джозефа Тейта и меня. Тейт брыкался изо всех сил, когда мы укладывали его под банки.[27]

Когда мы прибыли к месту стоянки, я вздохнул с облегчением. Все для нас было подготовлено, и капитан Рид использовал свою власть наилучшим образом. Он управлял погрузкой спокойно и решительно и проявил более всего внимания к Нунстоку. Доктор Баллантайн работал вместе с капитаном, являя собой картину врачебного усердия. Были призваны на помощь люди, чтобы отнести раненых вниз. Все делалось в строжайшей тишине. Усталость уже начала овладевать мной, когда меня оживили слова капитана.

Он подошел к Тейту и тихо сказал:

– Кем бы ни были твои друзья, я сам затяну веревку на твоей шее. И я не стану молить Господа, чтобы Он помиловал твою душу. – Капитан говорил таким ровным тоном, будто заказывал юнге принести апельсиновый джем. – Заприте его в баковой надстройке. Позаботьтесь, чтобы его кормили. Мне надо, чтобы он живым до Лондона добрался. И действуйте побыстрей. – Рид ушел, полный презрения.

Затем наступил момент довольно комичный – насколько могли позволить обстоятельства. Последним на борту появился Сильвер: он прибыл в поднятой шлюпке. Когда она повисла вдоль борта, Джон перебрался через поручни, прочно встал на палубу «Испаньолы» и с искренним удовольствием огляделся.

– Ох и люблю же я этот корабль! – прошептал он.

Завидев капитана Рида, он поспешно шагнул ему навстречу и сделал полупоклон.

– Кэп Джон Сильвер явился для исполнения обязанностей, кэп! Могу быть помощником, коком… или шкипером, если придется.

Капитан Рид глядел на старого пирата и бунтовщика. Я пытался отгадать ход его мыслей, но не мог за ними уследить; однако меня позабавило выражение его лица и тихо произнесенные слова:

– Милости просим на борт, сэр. Вы теперь «Кэп Сильвер», не так ли? Что ж, сэр, мир вокруг нас меняется. – И он ушел, а Сильвер хитро мне подмигнул.

Я задержал дыхание, а затем сделал медленный выдох. Все пока шло хорошо: мы незаметно совершили демарш, который планировали незаметно совершить. Я спас нескольких наших людей и мог теперь помочь им бороться со смертью. Сокровища и Тейт – на борту «Испаньолы», а мы уже знаем, что она более быстроходное судно, чем черный бриг. И у нас есть еще одно преимущество – неожиданность; капитан Рид предполагал использовать это преимущество наилучшим образом.

Команда взялась ставить паруса, и поднялась суматоха, какой я никогда раньше не видел. «Добровольцы» Сильвера – а среди них не все были моряками – бесшумно носились туда и сюда, пытаясь получше справиться с поднятием парусов.

Я знал, что доктор Баллантайн забрал троих раненых вниз. Тейта быстро отправили под замок, и я сам взял ключ от баковой надстройки. Каждая косточка во мне ныла от усталости, не говоря уже о том, что старые раны разболелись и жалили, словно кинжалы. Однако я снова вышел на палубу, размышляя о том, что предстоит делать дальше. Вдруг мысли мои рассыпались в прах, оттого что Грейс неожиданно схватила меня за руку пониже локтя. Тишину нарушил ее крик:

– Где он?!

– Ш-ш-ш, мадам! Он под замком.

– У кого ключ?

– Это приказ капитана Рида. Ключ у меня, но…

– Отдайте мне! – И она стала бороться со мной.

– Мадам, прошу вас! Нам необходима тишина!

На палубу вышел Луи и замер на месте, увидев нас, обескураженный поведением матери, пытавшейся схватиться за мои карманы.

– Мадам, послушайте меня! – Мне удалось ее остановить.

– Дайте!

– Мадам, вам лучше его не видеть…

– Ах, вы его ранили, я знаю…

– Послушайте, мадам… Грейс, прошу вас…

Она снова попыталась добраться до моих карманов, но в этот момент я увидел нечто такое, что вызвало у меня тревогу. Один из матросов направился к поручням и встал там. Он был из команды черного брига, и я понял, что он собирается сделать. Я вырвался из рук Грейс и бросился к нему. Ей все же удалось задержать меня, и в этот самый момент матрос прыгнул за борт. Я услышал всплеск и побежал сообщить капитану Риду.

Так и начались наши неприятности, потому что, хотя теперь у нас было много матросов, они были не очень умелыми и слишком усталыми, чтобы суметь поднять паруса так быстро, как это было необходимо. Мы потеряли преимущество неожиданности. Матрос, прыгнувший в воду, стал окликать бриг, и первый, кто его услышит, мог сразу же увидеть, что мы поднимаем паруса.

Хотя еще не совсем рассвело, Молтби был готов в течение нескольких минут. Я подозреваю, что он заранее был наготове или намеревался выйти в открытое море на полном ходу сразу же, как только получит то, что хотел получить. Однако, вместо этого, все, что он хотел, оказалось у нас, и поэтому теперь ему нужны были мы. Сможем ли мы отправиться в путь с такой быстротой, чтобы оставить его позади?

Я поискал глазами Сильвера и понял, где могу его найти: на корме, где он стережет груду обернутых в парусину тюков и пакетов, которые размещают в кормовом трюме «Испаньолы». Вид у него был спокойный и удовлетворенный, а у меня – встревоженный.

Он взглянул на меня.

– Они знают, верно?

– Да, Джон.

– Да завсегда так и бывает. Завсегда какой-нито дурень гафель[28] собьет. Лучше нам готовыми быть. Они, когда до нас доберутся, от злости так гореть будут, хоть факел об них зажигай.

Я снял камзол, как бы подчиняясь его приказу или, во всяком случае, проявляя готовность к действию. Повсюду вокруг нас на корабле кипела работа, матросы на реях так торопились, что, казалось, вот-вот свалятся в море. Мы рыскали и раскачивались – наши паруса развертывались неравномерно, а позади нас, на фоне разгоравшегося рассвета, черные паруса брига развертывались гладко и ровно, как капитан развертывает навигационную карту: Молтби не пустил на остров большую часть команды. Меня швырнуло вбок, когда «Испаньола» накренилась, и я услышал, как капитан Рид бранит матроса, который нарушил ритм работы, что и вызвало потерю равновесия.

Впереди, на носовой части палубы, я увидел Грейс и дядюшку Амброуза – они горячо что-то обсуждали. Дядюшка протягивал к ней руки, словно пытался ее успокоить, но она не обращала на его слова внимания. Я поднялся на корму, где Сильвер, отвернувшись от трюма, наблюдал за бригом.

– Что они теперь предпримут, Джон? – спросил я.

– Возьмут нас на абордаж, – ответил он. – По крайности, я бы так и сделал.

– Так что, нам конец?

– Никогда такое не говори, Джим! – оборвал он меня. – Никогда такое не говори! Быстрей, быстрей, – крикнул он своим матросам, укладывавшим в трюме тюки.

– Но…

– Ваш кэп сделает то, что всякий разумный кэп завсегда делает, – он переговоры начнет вести, а если им там не понравится, как эти переговоры идут, тогда уж, Джим, парики на палубу полетят.

Он казался таким невозмутимым, что я рассердился. Но теперь я знаю, что таков был способ Сильвера сохранять спокойствие перед предстоящим огромным напряжением сил. И, естественно, он оказался прав: иных возможностей у нас не было, и вскоре бриг плавно подошел к нашему борту, как лебедь подплывает к мосту.

Крюки и кошки впились в красивую обшивку «Испаньолы»; оба судна издавали громкие скрежещущие звуки. Сильвер вскочил и, хватаясь за фальшборт[29] и лини, чтобы передвигаться быстрее, последовал за мной туда, где произошел захват. Я увидел, что Грейс с отчаянием смотрит на моего дядюшку. Он тотчас же повлек ее вниз. Почему она так хотела освободить Тейта? Этот вопрос был мне неприятен. Она скрывала что-то, какую-то глубокую причину, во все время нашего безумного плавания.

Положение быстро прояснялось. На палубе брига, ближе всего к «Испаньоле», возвышался Молтби, горделивый, как петух. Меня поразило, что он не страшится ни ружейного выстрела, ни брошенного ножа. Его бравада сработала: ему позволили стоять там, вызывая капитана Рида.

Наш джентльмен подошел к нему, спокойный, как человек, привыкший к критическим ситуациям.

– Сэр, вы нарушаете наше право владения. Отведите ваше судно от моего. Разве вам неизвестен закон моря?

– Мне известен закон короля! – прорычал в ответ Молтби. Как же мне надоел этот его рефрен!

– Закон короля есть также и закон моря, когда мы идем под королевским флагом. Полагаю, я уже говорил вам об этом, когда вы в прошлый раз явились сюда с визитом. – В голосе капитана Рида звучали командные ноты.

– Придержите ход, сэр, – крикнул Молтби. – Меня не одурачить заурядным преступникам.

– Мы все скоро увидим, кто здесь заурядный преступник, сэр. Вы поступаете, как пират.

Молтби находился на палубе один. Никого не было видно, кроме матросов, стоявших по своим местам. На нашей стороне «добровольцы» Сильвера стали собираться вокруг него: он, вероятно, предупреждал их о возможности трений. Сам Джон стоял, слегка откинувшись назад, словно на празднике. И Молтби, и Рид велели матросам убрать паруса. Когда оба судна совсем остановились, хотя по-прежнему покачивались и вибрировали, наш капитан возобновил разговор.

– Теперь, сэр, изложите вашу цель.

– Вы знаете, что мне нужно, вы, негодяй! – Молтби махнул рукой и, подчиняясь его жесту, вперед выбежал матрос и перебросил широкую толстую доску с борта брига на наш. Молтби шагнул на нее и, когда она перестала покачиваться, стал переходить к нам – один.

– Надо отдать ему пальму храбрости, тут уж ни прибавить, ни убавить, – пробурчал Сильвер, наклонившись ко мне.

Теперь Молтби стоял, точно император, поставив одну ногу на поручень «Изабеллы». Отчего же мы не стащили его оттуда, не повалили? Этого никогда уже не узнать, но я должен честно признаться, что мне и самому не приходило в голову сделать такое, настолько я был загипнотизирован его присутствием духа.

Он шагнул вперед и спрыгнул на нашу палубу; черные локоны его парика взметнулись и опустились.

– Я объявляю это судно и все, что на нем, собственностью его величества короля!

– Объявляйте все что вам угодно, сэр, – ответил капитан Рид, холодный, как морозное утро. – А в заключение, сэр, – убирайтесь отсюда к дьяволу!

Словно по сигналу из-за спины Молтби, из рассветной полутьмы, вынырнуло множество людей. В считаные секунды они, один за другим, стали перебегать по доске к нам.

– Стойте! – закричал капитан Рид. – У меня есть люди, способные перебить вас всех, как свиней!

33. Чудеса битвы

Они остановились: несколько человек – стоя гуськом на доске, другие – сгрудившись за ними. Молтби колебался, оглядывая нашу палубу.

– Сэр, отдайте нам то, что мы требуем, и мы уйдем.

Хотя его слова звучали дипломатично, угрожающий тон нисколько не потерял в силе.

– Я отдам вам и вашим подручным по хорошему концу веревки, вот что я вам отдам, – сказал капитан, шотландский акцент которого усиливался с каждым его словом.

Молтби вдруг принял умиротворяющий вид, опустив одну руку к бедру и протянув другую дружеским жестом.

– У нас с вами много общего, и мы оба очень торопимся, – сказал он. – Нам следует действовать вместе.

– Ага, мы будем действовать вместе, – отвечал капитан Рид. – Мы оба посодействуем, чтобы мои руки добрались до вашей шеи, сэр. А теперь – вон с моего судна!

Я услышал, как Сильвер усмехнулся.

Никто из тех, кто не видел этой сцены, не мог бы вообразить ничего, подобного тому, что произошло дальше. На нас накатилась волна, нет – лавина – вооруженных людей, нацеленных на убийство. Они заполонили «Испаньолу», и я наконец увидел «джентльменов» Молтби в их истинном обличье. Иган – мастер фехтовального искусства – был среди них самым главным. На этот раз на нем не было камзола цвета бордо: он был одет в плотно сидевшую рубашку блестящего серого шелка, которая, казалось, прилипла к его телу, и я вспомнил, как кто-то говорил мне, что это – знак профессионального фехтовальщика, дуэлянта – одежда, за которую нельзя схватить.

Эта первая волна чуть было не добилась успеха. «Добровольцы» Сильвера выступили вперед и оказали нападавшим стойкое сопротивление. Должен признаться, я прикрывал фланг, не вступая в прямой бой, но и не отступая; меня утешало то, что Сильвер тоже не сдвинулся с места.

Затем события приняли иной оборот. Схватки один на один все еще бушевали на палубе, когда Молтби крикнул:

– Стойте! Прекратите!

Его люди отступили, а на нашей стороне все, кто мог прямо держаться на ногах, были покрыты ранами или порезами самого разного вида. Трое из наших матросов были убиты, а у Молтби погибли двое и двое были тяжело ранены, хотя его «джентльмены» остались целы и невредимы, только слегка запыхались.

Меня беспокоила мысль о том, что у Молтби в резерве остались еще люди: где, например, скрывается горбун? Но если такие резервы действительно существуют, то возникает самый важный вопрос: почему Молтби приказал остановить бой?

Сегодня я знаю, почему. Он боялся потерять слишком много своих матросов и перебить слишком много наших, боялся, что у него не будет возможности не только обеспечить людьми оба судна, но и составить команду хотя бы для одного из них, чтобы вернуться домой. И в самом деле, случись такое, он не смог бы выбраться из этих Южных морей.

– Сэр, я из тех людей, кто предпочитает улаживать дела, обсуждая их, – обратился Молтби к капитану Риду.

– Только не на моем корабле, – ответил капитан.

– Но мы сейчас здесь, и нам следует использовать это наилучшим образом.

– Я нахожу вашу позицию абсурдной, сэр.

– Тогда вы сами предложите способ. – Капитан промолчал, а Молтби продолжал настаивать: – Сэр, что я могу сказать? Я стремлюсь избежать здесь, у вас, малой войны и обнаруживаю, что вы молчите?

Я был чуть ли не отброшен в сторону – с такой поспешностью Сильвер рванулся к капитану. Он принялся настойчиво шептать что-то Риду на ухо, и я увидел скептический взгляд капитана. Сильвер снова зашептал и, по-видимому, произнес такие слова, которые заставили капитана задуматься. Они принялись совещаться – эта несовместимая пара: высокий, необузданный пират и коренастый, сдержанный ревнитель дисциплины. Молтби смотрел на Сильвера с издевкой все понимающего человека. Затем капитан Рид окликнул его:

– Сэр, я предлагаю уладить дело, как это принято у французов. Каждый из нас высылает самого сильного бойца драться друг с другом.

– Я знаю французов и знаю их метод, который они называют «pareil»

.[30] – Однако мне было видно, что его захватила эта идея. Мысль казалась безумной: когда дело дойдет до боя на шпагах, у Молтби выйдут эксперты, а у нас – сплошь деревенщина. Однако я верил Сильверу и следил за тем, как разворачиваются переговоры. – Изложите ваши условия, – сказал Молтби.

Сильвер снова зашептал, и капитан Рид ответил:

– Они просты. Как во всяком бою pareil. Один выступает против одного. Каждый из нас называет своего сильнейшего бойца. Никакой всеобщей драки. Тот, кто побеждает, побеждает окончательно и бесповоротно.

В нескольких ярдах от себя я увидел дядюшку Амброуза. Он выглядел ужасно обеспокоенным, и я заметил, как он пытается кого-то удержать. Я понял, что он по-прежнему старается не допустить Грейс на палубу.

Сильвер, раскачиваясь на костыле, вернулся ко мне и подмигнул.

– Это замечательно, Джим. Просто то, что надо. Это наши люки задраит, а им всем зубы повыдергает.

Но я – то знал их силу лучше, чем он, и не чувствовал такой уверенности.

Сейчас, в это утро, глядя из окна «Адмирала Бенбоу», я вижу, как «белые лошадки» – небольшие волны с пенными гребешками, танцуя, стремятся к берегу. Вокруг меня все спокойно и залито ярким светом, но мой мысленный взор видит лишь тот страшный момент на борту «Испаньолы».

Уже наступило утро. Мы с Сильвером отплыли на остров, за Тейтом и кладом, чуть больше, чем двадцать четыре часа тому назад; за двенадцать часов до этого я вернулся на «Испаньолу» и увидел Грейс, Луи, дядюшку Амброуза, капитана Рида и милый сердцу корабль там же и такими же, какими видел их в последний раз. Столько событий уместилось в тридцать шесть часов, что это поражает меня и сегодня.

Перед моим мысленным взором встают два корабля, плотно прижавшиеся друг к другу; хлопают не до конца убранные паруса, на их фоне – ряд безжалостных лиц. Это лица уверенных в себе людей, стоящих с обнаженными шпагами и саблями, острия которых сейчас направлены в небо; губы этих людей чуть улыбаются: они не сомневаются в исходе битвы.

Во главе стоит толстый человек в черном завитом парике, с круглыми жестокими глазами, но внешность его обманчива: ноги у него небольшие и, подобно многим тяжеловесным людям, он способен двигаться легко, словно танцор. Рядом с ним – грубый, краснолицый мужчина с тяжелым подбородком и тоже толстый, но закаленный в боях.

Ближе всех к вожаку я вижу элегантную фигуру человека не очень высокого, но и не малорослого, стройного, гармоничного и подвижного, словно весы ювелира. Его серые шелковые манжеты плотно облегают запястья, породистая голова гордо вскинута; он глядит на ряды своих противников и чувствует, что, вне всякого сомнения, – и тут он прав – принадлежит к превосходящей стороне.

Он чуть пританцовывает, и лучи южного солнца отражаются от пряжек его начищенных черных башмаков. Затем самодовольство его еще более возрастает – он ведь знает, что будет первым в схватке и, если победит – а он предполагает победить, – то для всех нас игра будет окончена. Таковы правила боя pareil.

А теперь я смотрю на нашу сторону. О человеке, когда смотришь на него сзади, можно точнее всего сказать, чувствует ли он себя в безопасности, силен ли он, одинок ли. Глядя на профиль, можно судить, обеспокоен ли этот человек, – ведь подбородок очень многое выдает. В то утро все мы испытывали сильное беспокойство. Все, кроме Сильвера. Но Сильвер появился на свет не для того, чтобы испытывать беспокойство. Я смотрел на него, а он в этот момент поступил очень разумно: он устремил взгляд на пританцовывавшего мастера фехтовального искусства, и сила этого взгляда заставила фехтовальщика вздрогнуть, правда, не очень сильно, но все же.

Молтби взмахнул платком: словно облако вырвалось из его руки. Это был знак старта.

– Я вызываю человека, которого сам король считает лучшим из лучших, – крикнул он. – Я называю имя Генри Игана.

Вот почему я побледнел, когда битва прекратилась. В беспорядочной схватке у нас еще были шансы – мы могли использовать различные уловки, засаду, неожиданное нападение. Но бой один на один – кто мог бы противостоять Игану? Капитан Рид посмотрел на наш неровный строй и сделал шаг вперед. Это был шаг, полный такой решимости, какую я редко видел даже у этого решительного человека.

– А я вызываю капитана Алестера Рида, а именно – себя.

Раздался приглушенный шум голосов, в котором слышалось удивление. Я никогда не подозревал в нашем капитане искусного фехтовальщика, да и слышать о такой его репутации мне не приходилось. И все же, по какой-то причине, у меня возникло доброе предчувствие. Рид удивлял меня снова и снова: он был совершенно непредсказуем, никто не знал, чего от него ждать в следующий момент. Но затем я позволил здравому смыслу завладеть мною и напомнил себе, что дуэлянт, который мало чем занимался в жизни, кроме практического применения своего фехтовального мастерства, несомненно, одурачит приземистого, задумчивого, сурового человека, посвятившего жизнь морскому делу и доброму занятию морской торговлей.

Бойцы изготовились к бою. Рид снял сюртук и отдал его Сильверу. Затем капитан сделал что-то совершенно необычайное: он оторвал от рубашки рукав, так что его правая рука обнажилась до самого плеча. Только четверо из присутствовавших, как я полагаю, поняли значение этого жеста – Рид, Сильвер, я и Иган.

Если в кулачной драке ваш противник начинает снимать кольца – берегитесь. Он – опытный драчун, знающий все обычаи пивной и понимающий, что, если он ударит противника рукой в кольцах, он может сломать собственные пальцы. Точно так же – берегитесь фехтовальщика, обнажающего руку, чтобы освободить ее для работы шпагой. Такому человеку известны темные стороны дуэльного искусства.

Затем капитан Рид выбрал оружие – саблю.

Иган закричал: «Против правил!» – и помахал шпагой.

– Не против правил, сэр. Я не возражаю против вашего оружия, а выбор оружия – за мной. Вы можете пользоваться шпагой.

Иган улыбнулся своей медвежьей улыбкой. Противопоставлять саблю шпаге столь же необдуманно, как противопоставлять рогатку пистолету.

Когда я наблюдал за происходившим, мое внимание было отвлечено: я увидел, как Грейс подошла поближе ко мне с правой стороны и остановилась так, чтобы все видеть. Мое раздражение из-за того, что она присутствует при опасной схватке, помешало мне следить за началом боя; кроме того, у меня возникла какая-то тревога из-за ее поведения, но я не понимал, чем это вызвано. Поскольку дядюшке Амброузу явно не удалось ее успокоить, я думал пробраться к ней сам. Но вокруг меня толпились сторонники бойцов, и я не захотел никого отвлекать.

Звон скрестившихся клинков вернул мое внимание к сражавшимся, и я увидел, что они сцепились, всего в футе друг от друга, один эфес плотно прижат к другому. Такое нередко случается в дуэлях: это происходит тогда, когда дуэлянты испытывают друг друга. Часто такое испытание помогает определить, кто сломается первым.

Иган отскочил, но Рид, к всеобщему удивлению, не стал его преследовать. Я не сводил глаз с лица Игана. Он пытался определить, каков Рид: следует ли вести с ним быстрый бой или медленный? Решив, что медленный, он стал кружить вокруг Рида, делая колющие движения шпагой, слегка касаясь и размахивая ею, но не нанося ударов. Рид почти не двигался с места. Отталкиваясь правой ногой, он поворачивался вокруг себя, ни на миг не спуская глаз с Игана. И до сих пор ни один из них не сделал выпада, не нанес удара; они кружили и следили друг за другом.

Настроение изменилось. Наши противники ожидали, что Иган немедленно сделает выпад и поразит Рида, например, в шею. Я наблюдал за другими дуэлянтами, «джентльменами» Молтби: они следили за поединком более пристально, чем сами поначалу ожидали. А Иган все еще кружил, порой подскакивая ближе и сразу отступая, порой вращая своим клинком так, что он свистел в воздухе. Когда он делал это, Рид защищался и парировал его удары.

Затем Иган попытался изменить темп схватки. Р-раз! Два! Три! Четыре! Пять! Он нацелил целую серию выпадов в живот Риду. Капитан отбивал удар за ударом, не отступая ни на дюйм со своего места. Иган повернулся спиной; он взмок от пота, а капитан был совершенно сух, и все стоял там, держа в обнаженной, без рукава руке свою саблю. Солнце поднялось высоко, и салинги[31] двух кораблей словно залило золотом. Я отважился бросить взгляд на Сильвера: его лицо явственно говорило о том, как ему нравится все это.

Иган все еще оставался спиной к противнику, и я понимал, почему он это делает: он надеялся, что Рид нанесет ему удар против правил, как это делают противники в тавернах. Но я мог бы заранее сказать ему, что такое невозможно: капитан Рид не попадается на удочку противника. Шотландец стоял на своем месте, чуть приподняв саблю, и ждал, так же, как делал это в начале схватки, чтобы бой приблизился к нему.

В следующие три или четыре минуты они стали нападать друг на друга. Раза два Рид менял тактику и бросался в наступление; вот тут-то я и понял, чем Иган завоевал свою репутацию: он превосходно владел приемами защиты. По лицу Рида я увидел, что он это оценил и, не пробившись сквозь защиту Игана, вернулся к прежней позиции.

Они бились, сцеплялись клинками и снова бились, и снова сцеплялись: это была долгая битва, она настолько поглощала внимание окружающих, что обе стороны замерли, словно в трансе. Мне нравилось, что бойцы используют так мало места: думаю, в целом они передвигались по кругу не более трех ярдов в диаметре. Никаких неловких ударов, никаких случайных порезов: они были столь умелыми и столь равными в мастерстве, что я почти перестал поражаться грубоватой, но блистательной манере Рида. Я вполне ожидал такого от Игана: в конце концов, это была его жизнь, и надо признать, элегантность и отточенность его движений вызывали восхищение, казались просто чудом. Но Рид привел в изумление всех и каждого.

А затем произошла роковая ошибка.

Она была порождением тщеславия, а тщеславия хватало обоим бойцам. Кроме того, ее породила насмешка, предметом которой оказался я. Иган попытался снова сломить защиту Рида. На этот раз парирующий удар капитана заставил Игана перевернуться вокруг себя, словно он радостно заплясал под дудочку Рида; но ведь силы по-прежнему оставались равными, и он нисколько не встревожился. Однако этот его танец поставил его лицом к лицу со мной, и с возгласом: «Мистер Миллз, приветствую вас, сэр!» – он слегка ударил меня по щеке острием шпаги.

Порез, нанесенный им, был незначителен; сегодня, когда я веду этот рассказ в гостиной «Адмирала Бенбоу», я сожалею, что не осталось шрама, чтобы можно было его показать. Но ошибка оказалась трагической.

– Не по правилам, сэр! – крикнул капитан Рид, и Иган разозлился. Он бросился на противника, но тот слегка отступил в сторону и ударил Игана ногой по колену. Иган споткнулся и упал, а Рид оказался на нем.

– Прекратить! – заорал Молтби.

Капитан поднял взгляд на Молтби; острие его сабли упиралось в шею Игана под подбородком.

– Вы покинете мой корабль, сэр? – спросил он.

– Вы деретесь не по правилам, – прорычал Молтби.

В ответ на это капитан просто пронзил шею Игана саблей, повернул ее и вытащил клинок. Молтби бросился вперед. Рид поднял обагренную кровью саблю и сказал:

– Ну, давайте! Я жду!

Молтби остановился.

– А как же правила?… – Но он не знал, ни что сказать, ни как это сказать; умирающий Иган корчился в двух футах от собственных ног Молтби, серый шелк его рубашки уже потемнел от крови. – Сэр… Мы же должны драться по правилам!

– Он сам нарушил правила! – крикнул Рид.

Я отошел назад; щеку чуть саднило, крови было так мало, что об этом не стоит и упоминать. Никто не знал, что теперь делать. Все пришли в движение, но в то же время никто не сдвинулся с места. «Джентльмены» выглядели потрясенными и злыми. Молтби обернулся за поддержкой. Краснолицый военный что-то ему сказал, и Молтби снова повернулся к Риду.

– Правила, сэр! Как насчет правил?

– Да, правила, сэр! Отступайте, сэр! Согласно вашим собственным правилам вы побеждены! Поэтому покиньте нас. И заберите убитого.

По лицу Сильвера я увидел, как он потрясен. Думаю, даже он не осмелился бы вести себя так жестко в таких неравных обстоятельствах.

Пытаясь обрести душевное равновесие, Молтби снова крикнул:

– Если вы не подчиняетесь правилам, почему мы должны это делать?

И, будто его слова послужили сигналом, из тени грот-мачты брига, из-за спины Молтби выдвинулась чья-то фигура и швырнула в воздух какой-то блеснувший на солнце предмет. Он с силой ударил капитана Рида, но не в голову, куда был нацелен, а в обнаженное плечо. Я увидел, как этот предмет упал на палубу, – это был один из сверкающих молотков горбуна. А теперь и сам Распен с ругательствами бросился вперед. Рид оказался беспомощен. Он выронил саблю, и я понял, что у него повреждена рука. Я шагнул к нему и поднял клинок. Горбун увидел меня, узнал и остановился. Попытался вспомнить, кто я такой, и издал какое-то рычание. Я шагнул назад.

– В чем дело? – спросил Молтби.

– Этого я видел! – указал на меня Распен. – На дороге, недалеко от той гостиницы. Эт’ Окинс, я так считаю.

На это Молтби сказал только: «Да, мы знаем. Можешь взять его себе с потрохами!»

Услышав это, Сильвер выкрикнул:

– Ах ты увалень паршивый! Ты – урод, студень бесформенный!

Распен повернулся к нему и швырнул в Сильвера молоток: он доставал их из чехла, как другие матросы достают ножи. Сильвер ловко пригнулся и снова издевательски крикнул:

– Да ты не только горбат, ты еще и слеп!

Молтби махнул рукой, и два матроса оттащили тело Игана на их сторону. Распен рванулся к Сильверу через освободившееся пространство. Мысли мои мешались, и печаль о гибели Игана, такого искусного бойца и элегантного человека, была не самым незначительным чувством из тех, какие я в тот момент испытывал.

Сильвер вышел встретить Распена лицом к лицу. Тот вытащил из чехла молоток побольше. Я раньше уже видел Сильвера в драке и, когда он, для опоры, прислонился к мачте близ люка, я стал следить за его костылем.

Сильвер меня не разочаровал. Горбун поднял свой молоток, но Сильвер в это время молниеносно ударил его ножкой костыля между ног. Горбун завопил так громко, что я до сих пор помню, как птицы на берегу тревожно закричали в ответ.

Распен согнулся вдвое. Сильвер подскочил к нему, но он быстро выпрямился и ударил Сильвера головой в зубы. Сильвер зашатался, и тогда Распен схватился за ножку костыля. Он не выпускал ее из рук до тех пор, пока Сильвер с силой не повернул костыль, и ножка раскрылась, обнажив прятавшийся в ней клинок, который глубоко впился Распену в руку. Сильвер дергал костыль, словно работал пилой, пока Распен не выпустил его и не отступил назад.

Пытаясь понять, что же ранило его руку, Распен приостановился, и Сильвер налетел на него, стараясь вонзить в него кинжал. Распен его оттолкнул, и оба они сцепились врукопашную.

Сильвер ткнул большим пальцем горбуну в глаз, и горбун вырвался из его рук. Он нанес Сильверу мощный удар в висок, а затем впился ему в лицо зубами и стал раскачивать Сильвера из стороны в сторону – человеку на одной ноге трудно держать равновесие. Сильвер закричал и отбросил горбуна. Лицо Джона заливала кровь. Хуже того – самообладание стало его покидать, а во всех схватках и других его действиях, которые мне приходилось видеть, он побеждал за счет самообладания.

Распен почувствовал это и ринулся в наступление. Сильвер поспешно протянул ко мне руку – за саблей, которую я ему и подал, но горбун ударил Сильвера по руке ногой и сабля упала на палубу. При каждом резком движении огромный холм из плоти меж плечами горбуна отвратительно подрагивал.

Сильвер снова оттолкнул его, и тут наступил миг, какой бывает в любом бою, – миг затишья, когда ничего не происходит, противники яростно глядят друг на друга, а затем, чаще всего, опять бросаются в бой с новой, еще более дикой яростью. Так случилось и с этой парой: Распен рванулся вперед, словно сдвинувшаяся с места гора.

На помощь Сильверу пришла его сообразительность. Он использовал инерцию горбуна, схватив его за волосы и протолкнув дальше вперед. Распен всем лицом ударился о фальшборт, а Сильвер, двигаясь с такой быстротой, какой я у него еще не видел, подобрал саблю и проткнул горб Распена насквозь, пришпилив горбуна к обшивке. Горбун кричал, не переставая, и пытался освободиться. А Сильвер остался безоружным.

Я крикнул: «Джон!» Он повернулся ко мне, а я наклонился, схватил с настила молоток, который ударил капитана Рида, и подал его Сильверу рукояткой вверх. Он схватил молоток, но, когда попытался ударить им Распена по голове, горбун мощным рывком освободился и принялся носиться по палубе. Кровь делала его темную одежду еще более темной. Он так мотался из стороны в сторону, что Сильверу не удавалось нанести ему точный удар.

Краснолицый военный выбежал вперед. Сильвер со всей силой ударил его молотком в лицо. Мы все услышали треск лицевых костей, и краснолицый пьяница упал. Тогда Сильвер, используя Распена как подпорку, схватился за эфес сабли, торчавший из отвратительного горба, и, орудуя им, как рукоятью, погнал горбуна на Молтби. Тот отскочил назад.

Впрочем, на самом деле все они отскочили назад, расступившись, как волна перед носом корабля, а затем я услышал треск дерева и понял, что Сильвер швырнул Распена о поручни «Испаньолы». Мне плохо было видно ту часть палубы, и я пробежал вперед, поближе к поручням. Тут раздался вопль, затем всплеск, и я увидел, как Распен с размаху упал в воду вместе с саблей Долговязого Джона Сильвера, торчащей по обе стороны горба.

Теперь Сильвер попал в беду: его атаковали сразу двое матросов с брига, скорее всего, для того, чтобы заслужить одобрение Молтби. Я подбежал к ним и принялся наносить им удары шпагой. Сильвер тоже отбивался изо всех сил. Он извлек откуда-то нож и прямо-таки рассек надвое лицо одного из матросов. Мы с Джоном смогли добраться до его уголка возле люка, где он, пока я стоял перед ним и размахивал шпагой, крича как бешеный на всех приближавшихся, свинтил свой костыль и отступил в более безопасное место.

Однако относительный контроль над обстоятельствами теперь был утерян. Гибель Игана, за ним – Распена и, по всей видимости, наступившая смерть краснолицего пьяницы привели к объявлению войны. По числу людей мы были приблизительно равны, но не по умению; к этому времени я уже понял, что команда Молтби была скорее военной, чем флотской. Они снова пошли на нас в атаку, а Молтби кричал им, чтобы не давали нам пощады и перебили всех до одного.

И вдруг, несмотря на шум, я и все, кто там был, услышали вопль. Это был совсем иной звук, похожий на вой дикого зверя. Я сразу же понял, чем была вызвана моя тревога, когда я увидел Грейс. Она отыскала ключи в кармане моего камзола и освободила Тейта.

34. Последние, самые долгие минуты

Что делает человека столь свирепым? Неужели всем нам становится свойственно такое, если приходится жить под палящим солнцем и биться за свою жизнь, подобно диким зверям? Эти вопросы постоянно возникают у меня в голове, и порой – по утрам – мне представляется, что я встречал таких одичавших людей именно потому, что задавался этими вопросами. Впрочем, все равно: мне пришлось видеть слишком много таких людей, и я не желал бы встретиться с ними снова.

Я понимаю, почему ломаю над этим голову. Потому что за их дикой жестокостью, за их яростью и гневом я могу разглядеть какую-то наивность, какую-то простоту, будто душа такого человека отыскала только один путь – путь свирепой жестокости, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы пробить себе дорогу в нашем неравном мире.

Тейт обладал этим свойством: я это видел. Сильвер – тоже, хотя в нем это было не столь очевидно. Не могу утверждать, что оно было у Распена, но что-то в нем (его муки в самые последние мгновения его жизни) меня глубоко тронуло. Он походил на быка, которого забивают, и так и умер: его огромная обритая голова, его уродливое тело и ноги в гетрах – все содрогалось.

С Тейтом было иначе: я разглядел в нем это качество, когда увидел, как на острове Сильвер обманул его с такой легкостью и простотой; меня озадачило, что столь свирепый боец так легко попался на удочку. Я снова разглядел в нем это теперь, когда он, вопя, рванулся на палубу с трапа баковой надстройки с широким ножом в руке. Где он раздобыл этот нож? Я не отважился спросить и так никогда и не спрашивал.

Когда он ворвался в самую гущу схватки, все сражающиеся расступились, чтобы взглянуть на него. Тейт остановился и в изумлении посмотрел вокруг. Рот его приоткрылся словно в полуулыбке, и он стал вглядываться в нас, как деревенский парень, попавший в город. Но от него исходила такая свирепость, что те, кто был к нему ближе других, отшатнулись.

Тут он увидел Молтби и прыгнул вперед, как огромная обезьяна. Молтби выкрикнул какую-то команду, и трое матросов бросились на Тейта. Размахнувшись ножом, он резанул первого по глазам, второго ударил рукоятью в переносицу, а третий получил удар ножом под ребра – и все это с невероятной быстротой. Кто-то из троих отступил в боли и страхе, кто-то упал, умирая.

Теперь вперед вышли «джентльмены» Молтби, а они – как профессионалы – кое-что понимали, в частности, что нельзя вступать с Тейтом в ближний бой. Все трое встали вокруг него, нацелив в него шпаги таким образом, что он оказался как бы ступицей колеса, а они и их шпаги – спицами. Похоже было, что им удалось сдержать Тейта, особенно когда к ним присоединились еще двое.

Однако невозможно сражаться с человеком, который не имеет понятия о том, что представляет для него опасность. Те, кто его удерживал, не насмехались над ним, хотя могли бы поддаться такому соблазну, скорее, проявляли к нему уважение и просто старались не дать ему двигаться. Напрасно! Он схватил одну шпагу за лезвие и, хотя оно впилось ему в руку, вырвал оружие у его владельца. «Джентльмен» отскочил. Тейт было последовал за ним, но передумал.

Почти сразу же вслед за этим, пока Тейт рассматривал рассеченную ладонь, в него был направлен новый удар шпаги. Это сделал самый умелый из дуэлянтов, подвижный и ясноглазый, и на вид человек воспитанный, насколько можно судить по внешности. Тейт поднял руку, так что клинок прошел под нею, а сам бросился на этого человека и всадил ему нож куда-то в лицо, кажется, под правый глаз. Мы все услышали глухой удар. Дуэлянт упал, и Тейт схватил его шпагу.

Третий «джентльмен» отважно напал на Тейта, попытавшись пронзить его насквозь. Он сразу же упал, получив удар шпагой в шею. Он умер быстро, на лице его было написано отчаяние.

Все это время я старался внимательно следить за происходившим, избегая угроз собственной жизни. Кроме того, я считал своим долгом следить, чтобы не напали на Джона Сильвера. Они с капитаном Ридом нашли местечко, которое можно было защищать, – небольшую площадку перед люком главного трапа; позднее, когда я смог порассуждать над всем, что тогда произошло, меня сильно позабавила мысль, что эти двое стали товарищами по оружию.

Однако Тейт теперь снова вырвался на свободу, а это означало, что следующим его «портом захода» может стать Сильвер или я сам. Этого не случилось. Он нацелился на Молтби, который укрылся за спинами своих людей – всех, скольких смог собрать. Тейт остановился перед этой преградой. Затем вперед вышел высокий матрос, которого я уже видел раньше, с двумя пистолетами в руках и, с расстояния не более одного ярда, нацелил их Тейту прямо в лицо. Мне были видны дула этих пистолетов: они казались парой черных глаз, уставившихся в глаза Тейту.

В то же самое время что-то змеей пролетело по воздуху над всеми головами, из-за спины Тейта выбежал матрос и поймал это «что-то». Это был марлинь – длинная, тонкая веревка, какими пользуются на каждом судне. Матрос сделал на конце веревки незакрепленную петлю и набросил ее Тейту на шею так, что она обмоталась вокруг шеи один раз.

Я говорю «один раз» потому, что в этом и состоит характер такой пытки. Прячась за толпой своих подручных, Молтби взялся за другой конец веревки, и они вместе – Молтби и матрос – с противоположных концов стали тянуть Тейта за шею то туда, то сюда, пока он наконец не понял, что пойман. Он вертелся, пытаясь выкрутиться из петли, но как только он это делал, они затягивали ее туже и туже.

Постепенно, словно Тейт был зверем на лесной поляне, они стали управлять им, заставив стоять на месте, чуть отпуская или затягивая веревку, если он отваживался двинуться. Через несколько минут Тейт прекратил сопротивляться и стоял, держа в одной руке нож, а в другой шпагу, которую выхватил у противника, но лишенный возможности двигаться. Он быстрым движением поднял нож, чтобы перерезать веревку, но Молтби и матрос еще быстрее затянули петлю, и глаза Тейта выпучились, как у человека, которого душат.

Я двинулся вперед. Все кости у меня ныли от предчувствия, что сейчас что-то должно случиться. Душа моя разрывалась от вопроса, который я, в разгаре событий, не мог облечь в слова. Где Луи? Если и есть кто-то, кого я должен защитить, то это он.

Тейт переводил взгляд то на одного, то на другого. Взглянул на Сильвера, потом – на меня. У себя за спиной я услышал, как кто-то ахнул, и сквозь наши ряды вперед прорвалась Грейс: дядюшка Амброуз не сумел ее удержать.

Она подбежала к Тейту, а Молтби крикнул:

– Убейте ее!

Я же крикнул:

– Нет!

К счастью, слова Молтби и мой возглас потрясли тех, кому он приказывал, и они не двинулись с места.

Тогда Молтби закричал:

– Держите ее! Я сам это сделаю!

Двое матросов схватили Грейс; один из них сделал это так грубо и вульгарно, что я решил – следующей целью для моей шпаги будет он. Обходя Тейта и все еще держа конец веревки, Молтби приближался к Грейс.

– Шпагу! – крикнул он. – Шпагу мне!

Из рядов, выстроившихся за ним, кто-то сунул ему в руку абордажную саблю – вперед эфесом. Веревка мешала Молтби двигаться с достаточной быстротой. И так как марлинь был длинный, то, чтобы держать его натянутым, Молтби приходилось описывать широкий круг. Шаг за шагом, не торопясь и не спуская глаз с Тейта, но порой взглядывая на Грейс, грубо схваченную матросами, Молтби шел вперед. Могу поклясться, что в эти минуты все ветры южных морей затаили дыхание.

Тейт, одичавший и безумный, посмотрел на веревку, захлестнувшую его шею, и снова поднял нож, пытаясь ее перерезать, но Молтби и матрос так жестоко затянули петлю, что чуть не сбили Тейта с ног. Этот маневр заставил Молтби остановиться. Он подождал, пока Тейт восстановит равновесие, и снова двинулся по направлению к Грейс.

И тут Джозеф Тейт заговорил. Я никогда еще не слышал его голоса и, хотя этот человек был полузадушен, голос его потряс меня своей глубиной; трудно было поверить, что это голос человека, способного до смерти замучить других людей; что обладатель этого голоса жестоко искалечил старого бедолагу Бена Ганна, достойного уважения доктора Джеффериза и несчетное число других несчастных; что это он убил Тома Тейлора – сонного и совершенно безобидного слугу нашего семейства, жившего при гостинице «Адмирал Бенбоу» с детских лет.

– Правду! – крикнул Тейт, Как необычно было слышать это священное слово из уст такого нечестивца! – Я все вам скажу!… Этот человек… – и он указал рукой, в которой держал нож, на Молтби.

Но Молтби кивнул матросу, державшему другой конец веревки, а тот не спускал глаз с его лица, ожидая знака. Они стояли, эти двое, упершись расставленными для прочности ногами в палубный настил, и тянули веревку каждый в свою сторону, словно пытаясь повалить молодую необъезженную лошадь. Они все тянули и тянули… Моя память хранит потрясенные лица всех, кто это видел, даже тех безжалостных людей, что готовы были атаковать нас.

Я поднял глаза к небу, не в силах смотреть на это, и то, что я увидел, изменило всю сцену. Луи наблюдал за происходившим, сидя высоко на рее. Он сидел недалеко от того места, куда я когда-то взобрался, чтобы ускользнуть от Израэля Хендса. Это совпадение – Луи, сидящий там, где я когда-то чуть не погиб, выражение лица мальчика, умоляюще протянувшего ко мне руку, – взорвало что-то во мне. Я бросился вперед и нанес удар шпагой по руке матроса, державшего вместе с Молтби веревку.

Матрос вскрикнул и, шатаясь, отступил назад. Веревка ослабла и, хотя Молтби тянул се конец изо всех сил, он добился лишь того, что Тейта развернуло в противоположную от него сторону. Затем Тейт, глаза которого выпучились, а лицо посинело, упал: я понял – по тому, как его тело ударилось о палубу, – что он либо уже мертв, либо умирает.

Теперь передо мной возникла новая проблема. Тейт явно собирался выдать тайну. Оставался лишь один свидетель, знающий правду, знающий эту тайну, и теперь Молтби уже ничто не может помешать. Переступая своими маленькими ногами много быстрее, чем должен бы делать это человек его телосложения, он бросился туда, где кричала от страха Грейс. Туда же бросился и я, но недостаточно быстро.

Во всяком случае, так мне показалось. Однако, хотя Молтби добежал туда раньше меня, неуклюжесть матросов, державших Грейс, помешала ему получить легкий доступ к цели, на который он рассчитывал, Я увидел, как Грейс отвернула лицо, услышал высоко над нами возглас Луи: «Мама!» – и тут же раздался самый смертоубийственный звук на свете – свист клинка в воздухе.

Но это просвистел мой собственный клинок, и, ударив им, я не почувствовал привычного сотрясения, какое ощущает рука при ударе шпаги. И не видел, ранил ли я кого-нибудь, потому что закрыл глаза от страха, когда наносил удар. Открыв глаза, я увидел, как отступает чуть назад Молтби, совершенно невредимый. Но в результате моей атаки я оказался прямо перед Грейс, и теперь Молтби не мог напасть на нее, минуя меня.

– Убейте ее! – снова завизжал Молтби. – Я вам приказываю ее убить!

– Нет! – вскричал я. – Она знает правду! – В этом утверждении я следовал Тейту, ибо я ведь не знал, что за правда известна Грейс.

Молтби бросился на меня, со свистом рассекая воздух саблей, притопывая выставленной вперед ногой, а я все отступал, отступал и отступал. Я не фехтовальщик, и это было ясно видно всем. А Молтби тренировали самые лучшие мастера. К счастью для меня, он споткнулся о тело Тейта, и я выиграл одну-две секунды.

Позади себя я услышал тихий голос:

– Спокойно! Ты победишь! Ты бьешься за правое дело. Успокойся. Стой на месте, и он тоже остановится. Следи за ним. – Это был доктор Баллантайн. Я его не видел, но его голос послышался снова: – Следи за каждым его движением. Двигайся, только когда сочтешь нужным. В этом – суть всякой защиты. Если будешь стоять на месте, если будешь сохранять спокойствие – ты победишь.

Молтби высвободил ноги из-под распростертого тела Тейта. Я увидел, как Сильвер и капитан Рид двинулись к матросам, державшим Грейс. Они выглядели растерянными, эти два матроса, неотесанные и грубые, никогда не имевшие опыта общения с дамами такого ранга, да еще вынужденные держать ее в такой опасной обстановке. Они отпустили Грейс, не совсем, но настолько, что это придало мне храбрости. Если теперь она и представляла более легкую цель, то Молтби понимал, что ему не добраться до нее, не расправившись прежде со мной.

Он стоял передо мной: мы находились у самой толстой части грот-мачты. Теперь я мог не только слышать, но и видеть доктора Баллантайна – он стоял неподалеку, светлый и спокойный, как храм в воскресный день.

– Осторожно, Джим. Спокойно. – Он впервые назвал меня по имени. Все лица вокруг были повернуты к нам, а я наблюдал за выражением лица Молтби. Легко было понять, что этот человек очень умен: эти круглые глаза умели вбирать знания, за этим широким лбом скрывался хорошо оснащенный мозг. И, кроме того, мне было видно, что его не интересует ни один человек в мире, кроме него самого. Значение для него имело лишь то, во что он сам верил и чего сам хотел.

Он шагнул ближе, просто глядя на меня. Неожиданно он сделал выпад и сразу же – второй. Оба я парировал, но моя защита походила на то, как бык скребет копытом землю. Люди вокруг охнули – то ли от восхищения Молтби, то ли от презрения ко мне.

За моей спиной раздался другой голос:

– Отлично! Вы его одолеете. Ваша смелость победит в этом бою.

Сердце у меня запрыгало от радости: это капитан Рид! В тот момент я готов был ради него в одиночку вступить в бой с полчищами врагов.

Молтби снова бросился на меня. На этот раз, более уверенный в себе, я увернулся, и его сабля прошла мимо, но теперь я уже не вел себя как девица, убегающая от гуся. Я повернулся к нему лицом и увидел его глаза. Он считал, что я у него в руках.

Однако он ошибался. Я слыхал, что древние верили: возмездие приходит с небес. Так оно в тот момент и случилось. Что-то свалилось на Молтби сверху… нет, не свалилось – что-то поразило его, низойдя с небес. Это был небольшой железный шар, какие использовались для единственной на борту «Испаньолы» пушки. Он попал точно в макушку Молтби. Как я понял, ядро было брошено сверху Луи, с обычной для этого мальчика меткостью.

Как ярко я помню мысль, мелькнувшую в тот момент в моей голове! Молтби замер, и цвет его глаз изменился. Шар сразу же убил его. Но как сможет двенадцатилетний мальчик жить в мире, зная, что он убил человека, пусть даже ради того, чтобы спасти жизнь собственной матери? Я видел слишком много смертей и знал, что нас, смертных, следует всячески оберегать и поддерживать всюду, где только возможно.

Я ведь и сам отнял жизнь у человека – на этом самом корабле – жизнь Израэля Хендса: он упал здесь, на этом самом месте, где пошатнулся теперь Молтби. И хотя я тогда защищал свою собственную жизнь, меня до сих пор преследовала память об этом деянии. Поэтому я знаю, что отнять жизнь у человека – самое тяжкое деяние на свете, нечто такое, от чего – как бы и что бы ни говорил себе такой человек, укрываясь в глубочайших складках ночной тьмы, – он никогда не находит облегчения.

Вот почему в тот момент я пронзил Молтби шпагой за полсекунды до того, как он упал, хотя я знал, что он уже мертв. Все, кто был там в тот день, всегда будут верить, что это я его убил.

ЭПилог Ложе из роз?

Спокойствие обладает свойством, которое не забывается, если мы хоть раз испытали его прикосновение. Я воспринимаю его как ощущение, какое дает прикосновение вязаной шерсти к коже человека – мягкое, защищающее, несущее тепло. Таково спокойствие, которое я ощущаю сегодня, в нашей округе, год и несколько недель спустя после тех страшных событий.

Когда, со смертью Молтби, конфликт угас, я увидел такое же спокойствие на лицах людей с черного брига – облегчение, радостное приятие безопасности. Им хватило достоинства не броситься в бегство, хватило благородства явиться и встать под командование капитана Рида. Он, в свою очередь, сделал жест, которым, как все они поняли, отпускал им вину, прощал соучастие в преступлении: он вскрыл неприкосновенный запас и приказал подать еду и питье.

Перед тем как это произошло, мое состояние походило на состояние человека, разбитого параличом. Я выпустил из руки шпагу, и она, покачиваясь, так и осталась в теле Молтби. Все присутствовавшие словно издали одновременный вздох, и больше я ничего не слышал. Подняв голову и оглядев окружавших меня людей, я увидел глаза доктора Баллантайна, капитана Рида, Долговязого Джона Сильвера; увидел матросов, собранных для нападения на нас, и тех, кто стоял за нас, и, наконец, увидел Грейс и, рядом с ней, моего дорогого дядюшку Амброуза. Все они глядели на меня, а я – на них, и в словах нам не было нужды.

Стоявшие вокруг стали расступаться – сквозь толпу пробирался Луи, который бросился ко мне и прижался, обхватив меня руками вокруг пояса. Все, что я был способен сделать, это протянуть руку и погладить его по волосам, потрепать по плечам. Подошла его мать, но он все прижимался ко мне, а я увидел, что доктор Баллантайн улыбается, и понял, что не сделал ничего дурного. Руки у меня тряслись.

Капитан Рид расхаживал по палубе, все проверяя, но никого не торопя. Странно было видеть матросов, недавно рубившихся друг с другом, легко, хоть и мрачновато, вступавших в общение, вместе евших пищу из судовых запасов и пивших ром (хотя, по понятным причинам, совсем малыми порциями), выданный капитаном «Испаньолы».

Только один человек был занят сверх головы – доктор Баллантайн. Засучив рукава, он переходил от убитого к убитому, удостоверяя смерть. Полагаю, он знал, что капитан Рид потребует от него полного отчета в надлежащей по закону форме. Когда он закончил осматривать тело Молтби, он бросил на меня проницательный взгляд. Доктор понял истинную причину смерти Молтби и, подозреваю, догадался о том, что произошло; однако он никогда не обсуждал этого со мной.

Когда Луи отпустил меня, после того как я пообещал ему, что мы с ним будем разговаривать бесконечно долго, сбоку ко мне подошел со своей кривой ухмылкой Джон Сильвер.

– Джим, сынок! Ты его угробил, этого подонка!

Он произнес это так, словно поздравлял меня, но я смутился – ведь я не мог принять его поздравление. А тепло его обаяния снова завладевало моей душой. Но затем показался и совсем другой Джон Сильвер: понизив голос, он спросил:

– Джим, сынок, а как ты думаешь, кому тот бриг отойдет? Он – лакомый кусочек, ну, правда, не так уж мне по вкусу, но я хочу сказать, выбора-то у меня нет, а он всетки лакомый кусочек, как я и сказал.

Я прямо-таки услышал, как он торгуется.

Поздравлений от капитана Рида я не получил. Он пригласил моего дядюшку и меня – поговорить как с фрахтователями «Испаньолы». Капитан тоже желал заключить сделку. Он сказал:

– Хоть я и хожу в море с двенадцати лет, такого плавания у меня никогда еще не было. Однако, джентльмены, может оказаться вероятным – путем переговоров – избежать необходимости утомительного расследования. Не обсудить ли нам все, скажем, через несколько дней? Когда дела примут благоприятный оборот и мы будем уже на пути к дому?

Мы с дядюшкой Амброузом согласились с величайшей охотой. Мы ушли от капитана, и дядюшка воскликнул:

– Клянусь Юпитером, Джим – ну, что теперь?! Ты стал настоящим героем!

– Нет, дядя. Стольким еще предстоит заняться. И я до сих пор не знаю, что породило все эти тайны.

– Зато я знаю! – вскричал он.

Естественно, ведь дядюшке повезло провести с Грейс гораздо больше времени, чем мне.

– И что же вам известно, дядя?

– Джим, даме всегда легче откровенно говорить с адвокатом.

– Тогда можете ли вы сказать мне, как это она… Как это такой человек… Тейт… – У меня вырвался вопрос, больше всего меня терзавший. – Дядюшка, вот что не дает мне покоя! Я не могу в это поверить! Что у нее – ребенок от него?! Боже мой!

Он положил руку мне на плечо.

– Да нет, Джим. Все совсем не так. Это все гораздо проще и человечней. Пусть тут все поостынет, и через пару дней я расскажу тебе то, что сам слышал.

Когда, со временем, он мне об этом поведал, мои сомнения утихли.

Сейчас я передам вам рассказ моего дядюшки, то есть то, что поведала ему Грейс Ричардсон. Этот рассказ дал ответ не на все мои вопросы. Например, ни мне, ни дядюшке до сих пор неизвестно, откуда Грейс узнала, что Тейт еще жив. Или – как она услышала об этом за год до того, как явилась ко мне. Или, наконец, как она меня разыскала. Придется мне жить, так и не найдя ответа на эти вопросы.

Но я знаю, как и вы теперь узнаете, главный мотив ее действий. Я, наконец, понимаю, какой огонь воодушевил столь необычайное, полное тревог и неудобств да и просто опасное приключение.

Тейт не был отцом Луи. Как это сообщение успокоило мою душу! Ибо я придерживаюсь примитивного взгляда на потомство и верю в то, что передается по крови. По правде говоря, никто меня не заставлял думать, что Тейт – отец Луи: я, Джим Хокинс, никогда не нуждался ни в чьей помощи, чтобы прийти к ложному выводу. Но Тейт знал, кто был отцом мальчика. Случилось вот что.

Старый герцог Бервикский, родственник Молтби, но гораздо более богатый, чем семья этого последнего, имел двоих сыновей. Одного звали Луи, другого – младшего – Уильям. Луи был натурой деликатной, а Уильям – тот, что погиб на нашей дороге, – отличался отменным здоровьем и воинственностью (в чем я имел случай убедиться). В шестнадцать лет Грейс – родом из хорошей, но не весьма богатой и знатной семьи (Ричардсоны владели землями в Шотландии, однако не были аристократами) – влюбилась в старшего брата, а он в нее. Джозеф Тейт был кучером Луи, и только Тейт знал о свиданиях влюбленных – он их возил друг к другу.

Когда Грейс поняла, что должна родить ребенка, она сказала об этом Луи, а он, человек неискушенный, доверился младшему брату. Дядюшка Амброуз, опытный юрист, все это ясно понял и объяснил мне.

– Уильям, младший брат, которого ты встретил на дороге, всегда рассчитывал, что его брат, слабый здоровьем, умрет, а в этом случае наследником станет он сам. Джим, ему необходимо было это наследство. У него имелись огромные – невероятные! – карточные долги, да и вообще он всегда находился во власти дорогостоящих пристрастий. Однако, хотя Уильяма и встревожила новость об интересном положении Грейс, у него – как он сам, я уверен, выразился бы – оставалась еще пара-тройка карт, на которые можно поставить.

Эта наша беседа, столь многое мне открывшая, происходила как-то после ужина, на палубе «Испаньолы», в тиши и благоухании вечера, сменившего знойный день. К этому времени все снова стало спокойно, и мы мирно шли под парусами.

– Если бы ребенок оказался женского пола, Уильям все равно вступил бы в права наследования, случись его старшему брату умереть. Но старший – Луи – тайно женился на Грейс, а затем родился ребенок – сын, названный тоже Луи. Этот брак создал новую преемственность – от Луи-отца к законнорожденному Луи-сыну. Свидетелем этого брака, узаконившего рождение, стал – как ты можешь догадаться – Джозеф Тейт. Старому герцогу Бервикскому и его жене пока еще не сообщили о Грейс, о браке, о ребенке – вообще ни о чем таком. Их встреча должна была состояться через несколько дней после рождения мальчика. Однако тебе нетрудно вообразить, что теперь самые большие надежды Уильяма рассыпались в прах. Новорожденный не был женского пола, следовательно, Уильям не мог получить наследство. А хуже всего то, что наследник оказался вполне законным.

– Дядя, это все – дела адвокатские. А я просто хочу понять, зачем мы отправились в Южные моря…

Дядюшка Амброуз улыбнулся.

– Имей терпение, Джим. Вот так и выслушивают секреты. Терпение. Через двое суток после рождения ребенка Луи-отец был убит своим младшим братом, Уильямом, которому помогал Молтби. Тейт был свидетелем убийства и увез оттуда Грейс и младенца. Позднее она не раз пыталась добраться до старого герцога и его жены, но Уильям, этот гнусный младший сын, с новообретенной заботливостью создал вокруг своих родителей самый настоящий гарнизон. Грейс испробовала все; но ведь ей нужно было соблюдать осторожность, чтобы не выдать Уильяму, где она находится, откуда пытается передать свои послания. Она понимала – Уильям убьет ее и маленького Луи. Полагаю, что вскоре – хотя она мне этого не говорила – отчаяние овладело ею. Ее отец пытался помочь, но так и не смог побеседовать с герцогом наедине. А Уильям угрожал мистеру Ричардсону, что убьет его. Во всяком случае, так думает Грейс.

Понимать оставшуюся часть истории мне было легче.

– Грейс знала, что ее и Луи должны убить, чтобы Уильям мог получить наследство. На деньги, которые ее родители вполне законно, через банкиров, передали для Грейс родственнику во Франции, она стала вести жизнь беглянки. Несколько лет их укрывала Франция, но Бервик обнаружил ее родственника. Тогда она уехала в Италию, потом – в Португалию, но всегда чувствовала у себя за спиной жаркое дыхание преследователей. Беглецы – как ты, вероятно, знаешь (тут дядюшка улыбнулся мне) – всегда думают, что их непрерывно преследуют. Они бежали в Польшу, потом попали в Грецию. Во время этих путешествий она узнала, что ее родители – оба, друг за другом – отошли в мир иной, а Уильям, как бы то ни было, стал законным герцогом Бервикским. Так что теперь она лишилась всего. Такое часто случается, Джим, поверь мне.

Мое сердце не в силах было вынести этот рассказ. Мне хотелось, чтобы он скорее закончился.

– Дядя, почему же Грейс не рассказала мне об этом? В ее истории нет ничего постыдного.

Дядюшка Амброуз переступил с ноги на ногу.

– Ну, кто знает? – сказал он как-то неопределенно. – Некоторое время, пока она путешествовала по Британским островам, Тейт был ее защитником и покровителем. Ей приходилось скрывать, кто она на самом деле. Женщина ее происхождения… ей не очень-то приятно, что приходилось это делать, но она вынуждена была принять иной статус.

Дядюшка постарался выбросить из головы эти мысли и поспешил вернуться к своему повествованию.

– Затем до них дошел слух, что Уильям умер, и беглецы вернулись домой, в Англию. Однако эти слухи оказались ловушкой: Бервик устроил им в Лондоне западню. Грейс бежала в Бристоль, затем – в Йовиль. Ее беспрестанно преследовали. Так она и явилась в гостиницу «Король Георг» и к тебе, Джим.

– Дядя, мне никогда не забыть той минуты, когда она там появилась!

Дядюшка ласково мне улыбнулся и закончил свою историю. Впрочем, мне, видимо, следует сказать – историю Грейс:

– К этому времени, как тебе известно, Тейта уже с ней не было. По правде говоря, он ездил с ней всего год или два. Она не хочет говорить о том, почему он их оставил. Это случилось, когда она уехала за границу. Маленькому Луи было тогда два года.

Я сопоставил сроки. Это время совпадало с тем, когда Тейт вступил в банду Сильвера.

– Шли годы, и Луи подрастал. Грейс понимала, что единственной ее надеждой оставался Тейт. Ведь он был свидетелем ее брака, да и убийства тоже. Он знал, что Луи – законный герцог Бервикский. Но Тейт исчез. Ну вот, Джим. Все очень просто.

– А Молтби? Какое ему дело до всего этого?

Дядюшка Амброуз рассмеялся и потер руки.

– Ага, Джим! Этот вопрос – радость адвоката! Знаешь, почему Молтби преследовал Грейс, желал ее смерти? Желал смерти Тейта? Желал смерти маленького Луи?

– Так скажите же мне, дядя! – Я почувствовал, как нарастает во мне раздражение.

– Тут опять дело в законе о майоратном наследовании, Джим. Женщина не имеет права наследования майората.[32] Поначалу Молтби, двоюродный брат Уильяма и человек с весьма скудными средствами, получил от него, как я полагаю, обещание дарственной на какие-то земли, если поможет ему в любом тайном предприятии ради обретения титула и родовых имений. Но когда Уильям погиб на вашей дороге, – кто тогда следующий в роде после маленького Луи?

– Молтби!

– Верно, Джим! Это вдвое усиливало необходимость для Грейс отыскать единственного на свете свидетеля.

– Но, дядя! – воскликнул я. – Игра окончена! Тейт мертв. Все оказалось ни к чему. Он теперь не может ничего засвидетельствовать. – В гневе я ударил кулаком по поручню.

Амброуз улыбнулся мне странной, какой-то замедленной улыбкой.

– Пока ты был вдалеке, в своем столь несчастливом путешествии, я попытался рассуждать предусмотрительно, Джим. Я подготовил письменное показание, а Тейт его подписал. Вот почему Грейс так отчаянно стремилась его освободить. Я же это показание и заверил.

Наконец-то я узнал почти все и поблагодарил дядюшку, хотя меня несколько рассердила его просьба не обсуждать все это с Грейс.

– Дядя, но почему же она ничего мне не рассказала об этом?

– Она стыдится, Джим. Я не раз говорил ей, что она не должна…

– Стыдится?! Чего же здесь стыдиться?

– Думаю, ей стыдно, что ты мог подумать, что Тейт – отец Луи. Отсюда и стыд, что ты мог подумать так уничижительно о ее…

– Но, дядя, – прервал я его, – если бы я думал о ней уничижительно, стал бы я предпринимать такие усилия?

– Людям свойственно делать странные выводы, Джим. Грейс ничем от таких, как мы с тобой, не отличается.

– Но я не могу бесконечно откладывать разговор с ней. Я столько должен ей сказать.

– Джим, погоди, пока не отдохнешь и не наберешься сил. Ты все выполнил превосходно.

– Так что наш юный Луи теперь герцог Бервикский?! – Я рассмеялся. – Ах, как приятно мне будет называть его «ваша светлость»! О да![33]

Дядюшка рассмеялся в ответ:

– Мы так и знали, что ты это скажешь, Джим!

– А его титул и все прочее, вступление в наследство, родовые имения – все это теперь уже в безопасности, или – будет в безопасности?

– Вне всяких сомнений, Джим.

Я расстался с ним, весьма довольный результатами беседы, но с чувством какого-то беспокойства, которое приписал собственной усталости. И, прежде чем спуститься вниз, сказал Амброузу:

– Дядя, я не смог бы ничего сделать, если бы не благоразумие, которое вы несете с собой. Если бы не ваши забота и опека.

Он просиял. И надо сказать, что из всех нас он выглядел менее всего утомленным: на самом деле можно было бы подумать, что он отправился в Южные моря, чтобы поправить здоровье.

Практические подробности нашего плавания домой изложить нетрудно, хотя здесь было много печального. После схватки капитан Рид распорядился, чтобы тела убитых зашили в парусину в соответствии с морскими традициями, и, прочитав отходную по усопшим на море, он осуществил массовое захоронение тел в водную могилу: Молтби, Тейт, Генри Иган, краснолицый пьяница, погибшие «джентльмены» и многие другие, чьих имен я никогда не слышал. Капитан помолился и за горбуна – Распена, как мне показалось, с чуть заметным раздражением. Ему помогал тощий секретарь Молтби, прочитавший несколько молитв по-французски. Он, этот секретарь, обратился к капитану с официальной просьбой спустить его на берег при первом удобном случае, и капитан пообещал его просьбу рассмотреть.

Мне снова стал прислуживать Вэйл. Я заболел – не тяжело, но достаточно серьезно, чтобы слечь в постель в лихорадке, продлившейся три дня. Вэйл сообщал мне о том, что происходит на судне, включая и рассказы о спорах между капитаном Ридом и Сильвером. Меня смешила сама суть этих споров.

Кристмас, наш кот из гостиницы «Адмирал Бенбоу», стал испытывать к попугаю Сильвера смертоубийственный интерес, и кэп Флинт то и дело верещал на весь корабль, раздражая капитана Рида. Я же втайне аплодировал Кристмасу – он ведь на моей стороне, думал я. Кроме того, капитан Рид не разрешал Сильверу запереть Кристмаса где-нибудь подальше, возражая, что Долговязому Джону должно быть лучше других известно, что кот на корабле приносит удачу.

Однако, как я полагал, у них была и другая причина для разногласий. Сильвер использовал тактику замещения: мы ведь вели черный бриг на буксире, а именно он, по моему мнению, и был для Сильвера истинной целью переговоров.

Когда я почувствовал себя лучше, я отыскал доктора Баллантайна. Он ежедневно занимался ранеными, которые были уже вне опасности. Еще более усердно он ухаживал за тремя нашими людьми, теми, кого я привез с острова. Нунсток быстрее двух других пошел на поправку, Бен все еще вызывал беспокойство, а Джеффериз так и не пришел в себя. Суждение Сильвера снова оказалось верным.

Доктор дни и ночи проводил у постели Джеффериза. Сначала я подумал, что он так старается, потому что Джеффериз – человек одной с ним профессии. Потом я увидел, как он относится к другим пациентам: его чуткость и неизменная заботливость заставили меня отказаться от этой мысли; впрочем, правильно было бы отметить, что он проявлял большую озабоченность состоянием Джеффериза.

В конце концов он его все-таки потерял. Я был с ним. Это случилось в середине дня. Доктор устроил в своей каюте подвесную койку (больничка для большинства других была устроена в кубрике), и мы стояли там, глядя на Джеффериза, который под конец на миг чуть повернулся – это было почти единственное движение, какое он сделал за все это время. Его лицо с уже побледневшими следами побоев напряглось, как у человека, пытающегося разрешить какую-то загадку, из уголка рта протянулась струйка слюны. Доктор Баллантайн отер ее, Джеффериз вздохнул и испустил дух.

Я пожал доктору руку и вышел. Дома, в Англии, меня ждало испытание: как сообщить Тейлорам – Кларе и Джошу – о смерти их мужа и отца Тома? А теперь еще и это – как мне встретиться лицом к лицу со сквайром Трелони и рассказать ему о его кузене? Впрочем, сквайр менее серьезно относится к смерти. Доктор Баллантайн вышел на палубу и встал рядом со мной.

– Все это так ужасно, что должно быть стер то из памяти, – произнес он. – Эта алчность, эта злобность, этот грех. Это потребовало жертвы – и жертвой стала жизнь честного человека.

Я не ответил. Мы плыли все дальше и дальше. «Испаньола» шла вяло, и бортовая качка была довольно сильной.

Вообще наше плавание к узкому, вдающемуся глубоко в берег заливу проходило не гладко. Несколько дней мне мало было что сказать моим спутникам, я ел в одиночестве и гулял по палубе один. Голова моя была целиком занята планами, как мне обратиться к Грейс. Теперь – наконец – я стал человеком, доказавшим, на что он способен и, кроме того, я, по меньшей мере, удвоил свое состояние. К тому же я показал – и она признала это, – что способен стать отцом Луи: как было известно всем и каждому, мы с мальчиком полюбили друг друга. Я планировал поговорить с ней, когда мы доставим доктора Баллантайна и Джона Сильвера в их порт, но еще до того, как сами будем на пути в Бристоль.

Однажды утром я увидел Сильвера; он сидел в дурном расположении духа и какой-то отрешенный – тот самый Джон Сильвер, который вечно был готов поговорить с кем угодно и когда угодно.

– Джим, сынок, тут что-то нехорошо. Придется мне взять Рида за грудки.

– Что такое? Чего ты хочешь, Джон? – спросил я, думая, что он волнуется из-за своей доли сокровищ.

– Мы шли бы много быстрей, если б на том бриге была команда.

Я вскочил и чуть ли не бегом бросился к Риду.

– Капитан!

– Я занят, мистер Хокинс!

Он снова стал самим собой, наш капитан Рид, чья рука теперь была на перевязи, сделанной доктором Баллантайном.

– Капитан, моему дяде и мне придется расплачиваться за любой ущерб, причиненный этому судну.

– Вы хотите сказать, что не доверяете моему умению заботиться об «Испаньоле»?

– Капитан, если разразится шторм…

Он тотчас же понял – и понял, с какой целью я об этом заговорил. И уступил без возражений, только сказал:

– Давайте договоримся, что капитан Сильвер (ах, как выразительно он подчеркнул слово «капитан»!) отведет бриг в гавань. Но пусть всегда идет перед нами – всегда! Груз остается на «Испаньоле», пока мы снова не встретимся в порту.

Когда я рассказал об этом Сильверу, он заметил:

– В его решении и хорошее есть, и плохое, Джим, никуда не денешься. Но я это переживу. Ты пойдешь со мной на бриге?

– Джон, ты, наверное, понимаешь. У меня ведь тут дело есть. Ты знаешь, что я имею в виду.

Он улыбнулся своей хитрой мимолетной улыбкой.

– Удачи тебе в этом деле, Джим. А мне не терпится мою старушку увидать.

Мы потратили почти целый день, чтобы отцепить бриг и подобрать для него команду; два шкипера совещались между собой. По соглашению, составленному моим дядюшкой, все мы должны были встретиться в том порту, где жили Сильвер и доктор Баллантайн. В конце дня, спустив несколько парусов и потому оказавшись в кильватере у брига, мы похоронили в море доктора Джеффериза. Грейс и Луи присутствовали на похоронах: впервые после страшной битвы я мог увидеть их, не будучи особенно занят.

После церемонии я подошел к Грейс, желая всего лишь справиться, как она поживает, но она поспешно помахала мне рукой и произнесла:

– Это так печально, я потрясена.

Забота о тех, кого любишь, основана, как я полагаю, на такте в той же степени, как и на теплых чувствах. Так что я отступил. После этого на всех нас напала какая-то апатия, которая владела нами, пока мы не достигли порта назначения.

Мне мало что остается изложить со дня нашего прибытия туда. У нас произошло бурное совещание – распределяли сокровища, состоявшие из бриллиантов и других драгоценных камней, огромного количества монет и самородков, серебряных слитков, которые мы когда-то оставили на острове, и прочих ценностей разного рода, взятых с кораблей, которые Тейт заманивал на скалы. Это был совершенно сказочный клад, во всяком случае, мне так говорили, потому что сам я не мог заставить себя даже взглянуть на него, и моя доля хранилась здесь у нас, в конюшне, целых девять месяцев, прежде чем моя матушка настояла на том, чтобы мы начали пользоваться кладом и обратили его в деньги. Благодаря ему мы стали очень богаты.

Капитан Рид тоже процветает, так же как и доктор Баллантайн: я убедил моего дядюшку, который взял на себя распределение сокровища, что доктор заслуживает щедрой компенсации. Сильвер боролся за свою долю не на жизнь, а на смерть, но его заставили посчитать бриг частью его военной добычи. (Позднее капитан Рид заметил моему дяде, что не удивится, если услышит, что черный бриг ходит в Южных морях под Веселым Роджером![34])

Дядюшка Амброуз спросил меня, какую долю я хотел бы получить и не желаю ли я чего-либо конкретного из сокровищ. Но я сказал, что хочу только, чтобы он был справедлив по отношению к себе и ко мне, а более всего – к Грейс и Луи. Он, со свойственной ему мудростью, согласился со мной, и я узнал, что его доля, в соединении с теми деньгами, которыми он уже обладал, сделала его одним из богатейших людей в Юго-западной Англии.

Однажды вечером, на набережной необычайно прелестной гавани, на фоне столовой горы, когда все уже было поделено и согласовано и те, кто хотел сойти на берег, были отправлены с корабля (от большинства из них мы счастливо отделались!), мы все обменялись рукопожатиями.

Сильвер подошел ко мне.

– Никогда не забуду, что ты сказал, Джим.

– А что, Джон?

– Что ты замолвишь за меня словечко в Англии.

– Ну, теперь-то, – откликнулся я, – за тебя и капитан Рид замолвит словечко, можешь не сомневаться. Он не собирается никому докладывать обо всем, что произошло.

Капитан выглядел смущенным – я впервые обнаружил в нем это свойство. Сильвер улыбнулся.

– Я рад, что ты отыскал своего старого товарища по плаванию, Джим, – сказал он.

Я прошел вместе с ним до его экипажа. Он тяжело дышал, будто его серебряный костыль вдруг потребовал от него слишком больших усилий.

– Джим, – сказал он. – Нам выдалось славное времечко, а, сынок? Мне, конечно, уже нельзя тебя сынком звать, верно? Ведь ты такой мастак с саблей управляться!

Он повернулся ко мне всем лицом. Следы от укуса горбуна уже почти зажили. Я протянул ему руку, и он сжал ее с такой силой, что я поморщился.

– Если человеку нужно в обществе хороших людей быть, то про твое общество, Джим, я буду каждый день вспоминать.

И тут я впервые понял, как он одинок.

– Но мы увидимся снова, Джон, – сказал я. – Я в этом не сомневаюсь.

Он просиял.

– Увидимся, Джим? Эх, я так надеюсь на это!

И он шлепнул меня ладонью по плечу так, что чуть не сбил с ног, затем взобрался на сиденье, и экипаж увлек его прочь вместе с набитыми сундуками; за ним следовала телега, доверху нагруженная обернутыми в парусину свертками. Я глядел ему вслед… Я сразу, в тот же миг, начал скучать по нему, скучаю и сейчас, хотя он был да, возможно, и остается разбойником.

Миссис Баллантайн с детьми прибыла в ландо. Такой встречи, таких бурных приветствий не видел никто и никогда. Когда доктор высвободился из множества радостных объятий, его жена пригласила Грейс, Луи и меня вместе погостить в их доме, словно мы уже были одной семьей. Но капитан Рид желал выйти в море с утренним приливом, и мне пришлось попрощаться с моим замечательным доктором, этим немногословным человеком, которому я столь многим обязан.

– Приезжайте когда-нибудь к нам, в гостиницу «Адмирал Бенбоу», – от всей души попросил я его.

Доктор пожал мне руку и указал в сторону «Испаньолы». У поручней появилась маленькая, хрупкая фигура человека с седой, перевязанной бинтами головой.

– Лучше возвращайтесь домой и дайте ему побольше его любимого сыра, – сказал он, улыбаясь.

Бен Ганн живет теперь у нас, в «Адмирале Бенбоу», и докучает моей матушке. Он по-прежнему бодр и способен выполнять всякие полезные поручения, если за ним присматривать. Но я знаю, что он уже не такой живой и подвижный, как раньше; он полон страхов и, если бы такое было возможно, еще более робок. Но он – кроткое создание, я испытываю в нем нужду, я так ему и сказал, только жаль, что он вечно следует за мною по пятам, как собачонка.

Я купил еще землю, дальше от моря и ближе к холму. Скоро мы начнем строиться, на поле рядом с гостиницей. Я хочу построить небольшой коттедж для Бена, и там он сможет есть столько сыра, сколько пожелает. Сквайр Трелони полюбил видеться с Беном, и Бен очень забавляет доктора Ливси.

Оба этих джентльмена не могут наслушаться моих рассказов о возвращении на тот проклятый остров, и вот, пришлось записать все, что случилось, чтобы мне было, как я надеюсь, позволено больше об этом не говорить. Хотя этот подвиг сделал меня сильнее и придал храбрости, воспоминания до сих пор пугают меня и выбивают из колеи: ведь мое хвастовство о первом приключении на Острове Сокровищ, несомненно, послужило причиной второго.

Однако я должен с уважением отнестись к последствиям этого приключения, ибо я величайшим образом вознагражден, хотя по своей воле никогда не избрал бы такой путь к богатству, и, в результате, я получил такую награду, с которой никакие богатства не могут идти в сравнение. Эта награда пришла ко мне в руки сложным путем, но с тех пор ежедневно освещает мою жизнь.

Примерно через неделю после того, как мы оставили Сильвера и доктора Баллантайна у их узкого и глубоко вдающегося в берег залива, я прогуливался по палубе «Испаньолы». Мысли мои блуждали вокруг обычного сюжета, над которым я размышлял каждую минуту бодрствования, да и в своих снах тоже. Впереди я увидел Луи, он меня заметил, помахал мне рукой и продолжал заниматься каким-то своим делом. У меня зародилось предчувствие, что настал момент положить конец грустным размышлениям и попросить его мать стать моей женой. Бросившись к нему, я воскликнул:

– Луи! Мне нужно поговорить с твоей мамой. Луи! Это очень важно!

Он почувствовал мою настойчивость и побежал. С ним вместе вернулась Грейс.

– Мадам… Грейс! – Она улыбнулась, и сердце мое растаяло. Луи убежал, а я, заикаясь, продолжал: – Мы с вами не говорили с тех пор, как все…

– И я была слишком… расстроена, удивлена, потрясена… Я вас не поблагодарила. Ах, как я могла быть такой неблагодарной, так запоздать?! Вы столько для меня сделали… и для Луи.

Я набрал в грудь побольше воздуха.

– У меня теперь очень хорошее положение, – произнес я. – Полагаю, от этого плавания я получу большую выгоду. Поэтому я вскоре смогу купить землю, и мне уже двадцать пять лет, и я всей душой люблю вашего сына… Я чувствую, мы с ним можем стать самыми близкими друзьями…

– Но вы уже друзья! Вы – его единственный герой!

– Грейс… Мадам… Я как-то уже говорил вам, что хочу открыть вам свое сердце. Но у меня нет опыта в том, о чем я собираюсь сказать…

Она предупреждающе подняла руку.

– Прошу вас – ничего не надо говорить. Больше ничего говорить не надо. Я знаю, какие слова хотят сорваться с ваших губ. Вы не должны их произнести!

Она говорила с большой силой, но в глазах ее светилось сочувствие. Она шагнула назад, не спуская с меня взгляда.

– Я хочу вам сказать… Мне надо что-то сказать вам. – Она казалась необычайно смущенной, и сердце мое подпрыгнуло от радости. Ей так же трудно открыть свое сердце, как и мне! – У меня тоже есть что-то, что лежит на сердце. Что-то, что вы, надеюсь, поймете…

Припоминаю, что я тогда подумал: это ее чудесное «что-то» изменит и меня, и всю мою жизнь на веки вечные! Все во мне – и мозг, и каждая косточка – трепетали от радостного возбуждения.

Она смотрела на меня пристальным, глубоким взглядом… Казалось, она так взволнована и так жаждет открыть мне свое сердце… А мне так хотелось успокоить ее, уговорить, чтобы она дала мне возможность высказать все за нас обоих. Но я ждал. Она заговорила.

– Думаю, теперь мне надо называть вас Джим. Но это будет нетрудно – ведь Луи уже вас так называет.

Я подумал – да, и ты еще, надеюсь, будешь добавлять к этому имени «дорогой», «любимый» и всякие другие нежные слова, какие говорят друг другу муж и жена.

Она заговорила снова:

– Теперь, когда мы с вами собираемся стать родственниками…

– Что? – Мой мозг отказывался работать.

И в этот момент я увидел его: он тихо вышел из-за угла и, как всякий адвокат, немедленно осознал происходящее. Он подошел к нам, старательно улыбаясь.

– Джим! Представь себе – в моем-то возрасте! Что скажет твоя матушка? – Он взволнованно посмотрел на меня и взял за руку. – Однако – поздравь же меня, Джим! – Он нежно взял руку Грейс и продел себе под локоть. Мы стояли по обе стороны от него; я был потрясен до глубины души, а дядюшка Амброуз понимал это, и ему тоже было больно, несмотря на всю его радость.

Матушка моя, когда я рассказал ей об этом, выглядела раздраженной. Она сказала:

– Нет дурака на свете дурее, чем старый дурак! – И добавила, посмотрев на меня пристальным, полным значения взглядом: – Сорок лет разницы – это слишком широкая пропасть.

За окном, над морем, темнеет: я думаю, дождевая туча наплывает на наши западные края. После той беседы с Грейс и Амброузом я вернулся к себе в каюту и лег ничком на койку. Ничто внутри меня не подсказывало мне, что я должен чувствовать. Кто-то постучал в дверь и вошел, не дождавшись ответа. Это был Луи. Он спросил:

– Джим, можно я приеду и останусь жить в вашем доме? Пока не придется уехать в Шотландию? А это ведь будет через много лет.

Это и есть то благо, которое дает мне наслаждение каждый божий день. Когда-нибудь, я знаю, он должен будет уехать и жить в родовом имении, займет свое место как герцог Бервикский. Но сейчас Луи – мой самый близкий, самый дорогой друг, к тому же меня душевно радует нежная привязанность мальчика к его матери и ее – к нему.

Скоро нам с Луи предстоит поехать в Бристоль, и я знаю, что мой дядюшка и его молодая жена станут часто навещать нас, и я смогу видеться с Грейс, слушать ее и беседовать с ней, и чувства мои останутся неизменными, как бы ни была жестока боль оттого, что Грейс не стала моей.

Я собираюсь построить не только коттедж для Бена, но еще и новый дом – получше и побольше, чтобы радушно принимать таких гостей, чтобы поощрять их почаще навещать нас. А еще я пригласил старшую сестру доктора Ливси стать домашней учительницей Луи, и, при том, что сквайр Трелони не спускает с мальчика глаз, Луи уже выказывает черты великолепного наездника. Гостиница стала столь процветающей, что Черную бухту уже не назовешь уединенной, и наши номера часто бывают переполнены. Вот и сейчас кто-то стоит у двери трактира, и я должен бросить писать.