Джули отрешенный

Глава 13

Тот был последний раз, когда я, так сказать, близко соприкоснулся с Джули, ибо трагедия, которая перевернула всю его жизнь, уже назрела.

Но мы еще не раз встречались с ним и перебрасывались словами. Джули на меня не обиделся. Он не видел причин обижаться. Примерно через месяц после того воскресенья он опять стал работать в фуражной лавке у Дормена Уокера – стал он еще худей и костлявей прежнего и еще дальше (если это возможно) укрылся за стеной неизменной своей отрешенности.

– Прочел книжку, которую я тебе оставил? – спросил я как-то, проходя мимо, когда он разгружал корм для птичьего двора миссис Ферроу.

– Руки не дошли, – ответил он.

– А будешь читать?

– Нет. В пятницу принесу тебе на работу.

– Оставь себе, – сказал я. – От Бетт есть какие-нибудь вести?

– Уехала в Мельбурн. Она уже кончила учительский колледж.

– Да, мне говорили.

Я пошел было дальше, но тут он вдруг спросил:

– Кит, ты не дашь мне на субботу, на вечер, свой велосипед?

– На субботу? А зачем? Собираешься в Ной на танцы?

– Да.

– Туда двенадцать миль, Джули. Думаешь, на обратном пути в темноте сумеешь проехать по этим дорогам?

Велосипедист он был никудышный.

– Там ведь у тебя моторчик и фонарь, верно?

– Да. Но что случилось с Нормой и с ее «крайслером»?

– Ничего. Одолжишь велосипед?

– Идет. Оставлю у тебя во дворе, у калитки. Только не привози его среди ночи, а то Мик поднимет лай. Отдашь в воскресенье утром.

– Ладно, – сказал Джули, а я подумал: кого же он на этот раз щадит – Норму или мать? Но куда важней было, что он вернулся к «Веселым парням».

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! – крикнул я ему через плечо.

Джули не потрудился ответить.

Так снова по городу пошла старая сплетня, но на этот раз дело пахло уже не шуткой. Теперь город уже не просто по-дурацки гоготал над Джули. Теперь во всем сквозила злоба, ведь не было человека, который не знал бы о той воскресной стычке между доктором Хоумзом и Нормой. Любой из тех десяти, кто при ней присутствовал, мог преподнести эту историю по-своему. Но больше всех ее смаковала Норма, без зазрения совести мстила она евангелистам за то, как они с ней обошлись. И версия Нормы была отнюдь не ближе всех к истине.

– Норма говорит, Джули ненавидит свою сумасшедшую мать, – сказала однажды за завтраком моя сестра Джинни; отца уже не было, он в тот день рано ушел в контору. Отец не позволял сплетничать в его присутствии. – Она говорит, он только о том и мечтает, как бы удрать от нее и от всех этих евангелистов.

– Норма сама тебе это говорила? – спросил я.

– Нет. Но вся школа знает про это от ее младшей сестры.

Моя сестра Джинни кончила единственную в городе привилегированную частную школу для девочек и надеялась позже где-нибудь изучать медицину, а пока помогала директрисе. По словам Джинни, все городские девчонки – на стороне Нормы.

– А что еще говорят? – спросил я.

– Норма клянется, что они запугивают его и превратили его жизнь черт знает во что…

– Джин! – остановила ее мама.

– Я только повторяю слова маленькой Джесс Толмедж. – Плутовка Джинни не лишена была чувства юмора.

Очень быстро весь город уверовал, будто Джули на ножах с матерью, с доктором Хоумзом и даже с жильцами-евангелистами. То, что начала Норма, город довершил, и до нас уже доходили россказни о драках, об ужасных сценах, которые якобы разыгрываются между матерью и сыном. Городские кумушки снова принялись думать да гадать, откуда вообще они взялись – миссис Кристо и Джули.

– Кит, это правда, что Джули – сын грека? – спросил меня Билли, когда мы как-то встретились с ним на мосту, что соединял наш город с Новым Южным Уэльсом. Билли – простая душа и, уж если чего не понимает, хочет, чтоб ему все как есть разъяснили.

– Какого еще грека? – спросил я. Я отлично знал, кого он имеет в виду, но ждал подтверждения.

– Джоуби Лика…

– Ну с чего ты это взял, черт подери?

Джоуби каждый год появлялся у нас в городе во время сбора винограда, был он перекати-поле, смуглый, бледный, красивый и вправду похож на грека, но говорили: он цыган и чуть не во всех прибрежных городах на нашей реке у него полно незаконных детей. В нашем городке незаконных было четверо, и отцом всех четверых считали Джоуби.

– Так все говорят, – сказал Билли.

– Ну и дурачье, – сказал я. – И уж ни о чем другом не говоря, Джоуби вдвое ее моложе.

– Тогда кто ж его отец?

– А я почем знаю! Но только не Джоуби, уж это точно.

Мы облокотились на перила моста, дружно обругали сплетников и сплетниц, и я спросил Билли, как успехи Джули в джазе.

– Неладно у нас, – огорченно сказал Билли. – Мы уже не можем за ним угнаться. Кит. Сперва, когда он вернулся, все шло хорошо. На духовых он еще не мог, дыхания не хватало. Ну, он и играл на банджо с длинной декой, и мы кой-как к нему подстраивались. Но, черт возьми, Кит, теперь он прямо как с цепи сорвался. Не пойму, что он делает и как, а только больно все это для нас мудрено. И ритм не держит, всех танцоров зло берет. Ну, и очень нам теперь трудно. Никак не поймем, чего он накручивает.

– А сам он знает?

– Ему-то как не знать? А мы если б умели сообразить, что он такое выделывает, так мы б не в джазе играли, а где получше. Но он будто на луне живет, не знаю, как тебе растолковать. Будто на луне, не дозовешься, – повторил Билли, когда мы уже входили в город.

Я знал, о чем он толкует. После болезни Джули все больше замыкался в себе, смотрел на всех сумрачными, невидящими глазами, и, я уверен, мысли его поглощены были человечками, которых он рисовал в старых школьных тетрадях. Мне до смерти хотелось знать, что поделывают эти его человечки, что за музыку разыгрывают, какие ими записаны сонатины, фуги, элегии, рондо, паваны…

– В общем, они уже навредили бедняге, как могли, дальше, пожалуй, некуда, верно я говорю? Но хотел бы я знать, чего они все чешут и чешут языками, чего он им дался?

– Да ведь лиха беда начало, потом уж не остановишь, – сказал я.

Теперь уже невозможно было положить этому конец. Больше того, теперь уже сплетничали не столько про Джули, сколько про его мать. Думаю, отчасти тут виновата Норма, это она ткнула пальцем в сторону миссис Кристо, хотя, пересказывая на свой лад события того дня, она просто защищала Джули. Но миссис Кристо была так неотразимо соблазнительна, что время от времени о ней неизбежно начинали сплетничать. В иных женщинах она всегда будила грубую зависть, а в иных мужчинах – тайное желание. И она была удобной мишенью для тех, кто стремился отвести сплетни от себя, направив их в другую сторону. Миссис Джек Джоэн, которая жила неподалеку от нас и была завзятая сплетница, нарочно перешла через дорогу и заглянула к моей матери, чтобы поделиться с ней последними новостями. Все знали, что ее так называемый племянник на самом деле ее внебрачный сын. И эта тихая и в остальном безобидная женщина перемывала косточки всем на свете, чтоб другим недосуг было перемывать косточки ей. Я спросил маму, что ей рассказала миссис Джоэн, и мама ответила, что это невозможно передать.

– Скажи, – попросил я, – я никому не передам.

– Она говорит, что миссис Кристо прежде жила в Мельбурне, в доме с дурной славой.

– Иными словами, в публичном доме, – сказал я.

– Да, в публичном доме в Мельбурне. И что доктор Хоумз обратил ее и спас.

– О господи! – воскликнул я. – Ну до чего доходят злые языки!

Они пошли еще дальше. Оказывается, у миссис Кристо когда-то был сифилис, вот почему Джули такой «чудной» и почему, хоть она на редкость соблазнительная, никто на ней не женился.

– Только бы все эти разговоры не докатились до Джули, – сказал я брату, когда он пришел однажды домой и рассказал, что по слухам два дня назад Джули вернулся с танцев в три часа ночи, пьяный, а мать ждала его у калитки, вот он ее и стукнул.

Удивительней всего, что, по-моему, никто в городе всерьез не верил в эти россказни, и, однако, все их повторяли. Время от времени, примерно раз в год, что-нибудь в этом роде нападало на город и проникало в его кровь, точно яд или зараза. Довольно пустяка, будь то глупая сплетня, шутка, ложь, обида, – и пошло-поехало. Весь город теряет рассудок, им овладевает безумие, достойное средних веков, и лишь какое-нибудь ужасное событие, внезапное и чудовищное потрясение способно встряхнуть нас и привести в чувство.

И на этот раз разросся тот же снежный ком.

Было прохладное воскресное утро. Я поднялся в шесть часов, надо было посмотреть, как в город прибудут шесть тысяч овец, и дать об этом заметку в газету. Неожиданно раздался телефонный звонок – я кинулся в кабинет отца и схватил трубку, пока он еще не перебудил весь дом.

– Кто у телефона? – спросили меня.

– Кит Куэйл…

– Кит, – донесся до меня шепот, – говорит Гарри Сноуден.

Мы вместе учились в школе, а сейчас Гарри работал в нашей больнице ночным сторожем, регистратором и санитаром. Он был одной из главных моих связей с городом: ведь в больнице почти всегда раньше всех узнают о несчастных случаях и трагедиях, – газетчику надо поспеть на место происшествия первым, хотя на то, чтобы написать о случившемся, у меня обычно оставалась целая неделя. Но стоит опоздать на день – чувства и события теряют свежесть и остроту, и разузнать все, что надо, куда трудней.

– Ты знаешь, который час? – спросил я Гарри.

– Знаю. Я не хотел тебе звонить в такую рань, но ты приезжай, Кит. И поскорей.

– Слушай, Гарри, брось ты говорить загадками, – сказал я. – Да еще в такую рань.

Гарри был рыжий, глаза всегда красные, воспаленные, и у него была нелепая привычка из всякого пустяка делать тайну. Он скрывал, сколько ему лет, каков его рост и вес, что он ел на завтрак, куда идет, где был. Прямого ответа от него не добьешься, непременно напустит туману.

– По телефону ничего говорить не буду, – пробормотал он в трубку. – Давай приезжай, быстро. – А когда я попробовал на него нажать, он перебил: – Слушай, Кит, не приставай с вопросами. Ты знаешь человека, который тут замешан, так что давай приезжай – сам увидишь.

Я сел на свой черный велосипед и, пока доехал до больницы, проклиная страсть Гарри к тайнам, успел перебрать в уме половину города – все гадал, кто же стал жертвой неведомого несчастья. У входа в больницу я прислонил велосипед к виноградной шпалере и прошел на темноватую, низкую веранду; здесь уже ждал Гарри. Он предостерегающе поднял огромную, совсем не для медика ручищу, не давая мне вымолвить ни слова.

– Во дворе, – сказал он.

Я чуть было не рявкнул – хватит, мол, дурака валять, но тут он показал мне на пятна крови – они тянулись по немощеной дорожке, над которой нависал вьющийся виноград, что рос вдоль больничных стен.

– Смотри…

Мне сразу стало и жутко и тошно.

– Здесь ее несли, – сказал Гарри.

– Кого? Скажешь ты, наконец? – яростно прошептал я.

– Миссис Кристо, – сказал Гарри. – Ей всадили нож прямо в грудь. Бен-евангелист привез ее в коляске своего мотоцикла в четыре утра. Ей всадили нож прямо сюда…

Гарри стукнул себя кулаком по груди под самым сердцем; у меня словно помутилось в голове: так ясно представилась живая грудь миссис Кристо.

– Она не очень пострадала?

– Господи боже мой! А ты как думаешь? – спросил Гарри.

– Не знаю, что и думать. Она жива?

– Да нет же, – сказал Гарри. – Ее принесли уже мертвую…