Джули отрешенный

Глава 20

Но едва он заговорил, мне стало ясно: наконец-то он намерен действовать так, как мы ждали.

– Ваша милость! – нетерпеливо начал он, едва дождавшись последнего удара часов.

Только что отзвучало непременное «Встать, суд идет!», и сейчас все усаживались на свои места, но отец уже снова вскочил, словно ему не терпелось поскорей со всем этим покончить.

– Минутку, мистер Куэйл, минутку, – сказал судья Лейкер. – Я знаю, заседание открыто, но дайте мне хоть сесть как следует.

– Я полагал, что вы уже готовы, ваша милость, – сказал отец. Похоже, он был сегодня взвинчен не меньше судьи и против своего обыкновения сейчас даже не извинился. Этими отрывистыми словами он уже приковал к себе всеобщее внимание. И сейчас все взгляды были обращены на него.

Сам я так пристально следил за каждым его движением, что даже не вдруг заметил в зале нашу Бетт. Она была в голубом и сидела как раз позади моего отца. Было и еще чему удивиться: рядом с Бетт сидела Норма Толмедж в красном платье, красном берете, красных туфлях с перекрещенными на лодыжках ремешками, в шелковых чулках и с маленькой черной блестящей сумочкой. Поразительное это было зрелище – они две бок о бок, такие разные, но, взглянув на Джули, я и вовсе ахнул от изумления, ничего подобного я не ожидал.

На нем была белая рубашка с отложным воротником и хорошо сидящий синий костюм, который Норма купила ему в магазине Уилсона. Этот костюм и белый отложной воротник, выгодно освещенные соседней лампой, заставили забыть про его угловатость, худобу, бедность. Перед нами сидел утонченный, задумчивый интеллигентный юноша-европеец, которому явно свойственны лишь самые изысканные мысли, изящные жесты и недосягаемая гармоничная непорочность. Превращение разительное, полное поэзии. Конечно же, Джули надо было родиться на другом материке.

– Ваша милость, – требовательно воззвал к судье отец, постукивая пальцами по столу, – могу я говорить?

– Пожалуйста, мистер Куэйл. Бога ради, начинайте.

Отец заговорил быстро, напористо, в нем чувствовались не только досада, но и нетерпение.

– Защита не станет тратить время на обсуждение уже установленных фактов. В ночь на двенадцатое сентября в кухне собственного дома миссис Анджела Кристо получила ножевое ранение, от которого затем умерла. Кроме нее, в кухне в это время находился только ее сын Джулиан Кристо…

Судья Лейкер поднял голову, видно, не верил своим ушам. Защитник без борьбы признавал самый решающий, ведущий к роковому приговору довод обвинения.

– Защита, – продолжал отец, сжимая руки, словно откручивал неподдающуюся гайку, – допросит всего шестерых свидетелей, причем очень коротко. Мы вызовем мисс Милиеент Майл, мистера Джо Хислопа, Уильяма Хики, доктора Филипа Хоумза, мисс Норму Толмедж и мисс Бетт Морни.

Страгга поднял брови. Я готов был провалиться сквозь землю. Каким образом отец собирался доказать невиновность Джули и выиграть дело с помощью такого набора свидетелей? Но отец не терял ни минуты. Он вызвал мисс Майл и тотчас обратился к ней да так холодно, так бесстрастно, что вся ее вера в радость не могла послужить ей укрытием.

– Мисс Майл, – сказал он. – Мне понятна ваша преданность Иисусу Христу, и мы знаем: господь наш высший судья. Но на этот раз я попрошу вас подумать о Джули Кристо, мальчике и юноше, которого вы знали с первых лет его жизни. Посмотрите на него не глазами Иисуса Христа, или мистера Страппа, или еще чьими-нибудь, а своими собственными. Выполните вы мою просьбу, мисс Майл? Или… – он умолк, развел руками, – или мы с вами затеем ожесточенный спор, прямо здесь, прилюдно, о том, какова природа Христа и его истинное милосердие? Спор, который выиграю я.

Мисс Майл судорожно глотнула и медленно кивнула.

– Я постараюсь, мистер Куэйл. Я постараюсь думать о Джули.

– В таком случае я задам вам простой вопрос, который требует очень простого ответа.

Мисс Майл обратила умоляющий взгляд на Джули, и все мы тоже посмотрели на него. Лицо у Джули было бесстрастное, и он очень походил на Байрона. Джули не собирался помогать мисс Майл, обмениваясь с ней взглядами. Он даже не посмотрел на нее.

– Видите вы этого мальчика, мисс Майл, которого здесь обвиняют в убийстве?

– Да, мистер Куэйл. Да…

– И вам по душе, что он здесь сидит, мисс Майл? Вы хотите, чтобы он остался на скамье подсудимых и его обвинили в убийстве?

Мисс Майл затрясла головой.

– Конечно, нет. Это не для Джули.

– Тогда позвольте задать вам вопрос, которого вам не задал вчера мистер Страпп. Если бы мистер Страпп спросил вас, следует ли повесить Джули за убийство матери, сказали бы вы «да», мисс Майл?

– Нет. Нет. Никогда бы я так не сказала, мистер Куэйл.

– Почему?

– Потому что… – Сквозь криво сидящие очки мисс Майл посмотрела в зал, словно надеялась, что мы ей поможем. Но неоткуда ей было ждать помощи.

– Хорошо, – сказал отец. – Позвольте задать вам другой вопрос, быть может, тогда вам будет легче объяснить, почему вы не хотите, чтобы Джули повесили. Любите вы этого мальчика, мисс Майл?

Мисс Майл съежилась на своем стуле.

– Я люблю только нашего спасителя Иисуса Христа, мистер Куэйл. – в испуге ответила она.

– Но разве вы не любите Джули как тетя, или мать, или друг? Скажите нам правду, мисс Майл. Неважно, что думают другие. Никто не собирается ставить это вам в вину.

Мисс Майл уже не искала помощи. Она совсем растерялась. Она просто кивала, будто ответить на это хоть единым словом было слишком опасно. Потом тревожно оглянулась, будто боялась чьих-то глаз.

– Итак, мисс Майл, – безжалостно, самым холодным своим тоном продолжал отец. – Вы уже немало наслушались здесь о безнравственном поведении Джули Кристо. Но можете вы сказать, что он хоть раз чем-нибудь вас обидел? Вас лично?

– Ох, нет. Он не такой.

– А вам приходилось видеть, чтобы он ссорился с матерью и грубил ей?

– Нет. Никогда.

– Значит, вы хотите сказать, что дома он не доставлял никаких серьезных неприятностей? Так ли я вас понял, мисс Майл?

– Джули никогда нам никому не доставлял неприятностей, мистер Куэйл. Он был со всеми хороший. Джули… – начала она еще, но опустила голову и конца никто не услышал.

– Значит, вы не хотите, чтобы его повесили за убийство? – Теперь я понимал: отец намеренно выставлял перед всеми потрясающую наивность мисс Майл: он вскинул голову и чуть ли не закричал на нее: – Так как же, мисс Майл?

– Джули, – опять начала она. – Джули… – Но продолжать не смогла: наша вечная певунья залилась слезами.

Обычно, когда во время допроса свидетель плакал, отец говорил с ним мягко, старался успокоить. Но сейчас он продолжал, как ни в чем не бывало, словно эти страдания его нимало не трогали.

– Осушите слезы, мисс Майл, и отвечайте на вопросы, – с минуту он все же выждал, снисходя к ее слабости, потом спросил, верно ли, что миссис Кристо была всегда очень нежна с Джули.

– Да…

– Она любила его обнимать, прижимать к груди, верно?

– Да… – Мисс Майл все еще утирала слезы под очками.

– Но даже в детстве Джули всегда старался увернуться от этих объятий? Так ведь?

– Да…

– Особенно когда он стал уже взрослым юношей?

– Да. Это так.

– Но, случалось, она заставала его врасплох? Верно это, мисс Майл?

Мисс Майл, видно, совсем растерялась: уж очень быстро сыпались на нее вопросы, и отвечала она словно бы неохотно, оттого, что не поспевала за ними мыслью.

– Разве не так, мисс Майл? – требовательно повторил отец. – Случалось ей заставать его врасплох?

– Ох, да… Случалось.

– Еще два вопроса, и вы свободны. Насколько я понимаю, все пансионеры платили миссис Кристо в общей сложности два фунта пять шиллингов в неделю, и на эти деньги она содержала пятерых взрослых и своего сына. Все остальные деньги пансионеров шли на нужды вашей евангелической церкви. Это верно, мисс Майл?

– Да, верно.

У меня появилось ощущение, словно своими вопросами отец что-то отбрасывал с дороги, задает их лишь затем, чтобы позднее воспользоваться ее ответами, и даже до слез ее довел тоже ради этого.

– И последний вопрос, мисс Майл. Кто-нибудь в вашем доме, включая и мать Джули, купил мальчику хоть раз книгу или сборник пьес, посылали его на уроки музыки, водили его в театр, давали ему возможность послушать радио, водили его на концерт, рассказывали ему сказки, поощряли какие-либо его склонности, которые скрашивают жизнь всякого современного человека? Мисс Майл старалась удержать слезы, и ей не сразу удалось ответить.

– Ответьте на вопрос, мисс Майл, – сказал отец. – Просто ответьте на вопрос.

– Нет… Ничего этого не было, мистер Куэйл. Мы…

– У вас в доме считалось, что все это грех, ведь так?

– Это все от лукавого…

– Однажды вы сожгли все книги, доставшиеся вам от отца, всю его библиотеку. Ведь так, мисс Майл?

– Это были грешные книги, мистер Куэйл. Они не угодны господу.

– Пожалуй, что так, – с грустью согласился отец и покачал головой. – Вы свободны, мисс Майл.

Последние слова он сказал скороговоркой, небрежно, и ни мисс Майл, ни мы, остальные, не поняли, что это конец, мы еще ждали каких-то главных вопросов. Но не успела она сойти со свидетельского места, а отец уже вызвал Джо Хислопа. Потом, словно спохватившись, прибавил:

– Разумеется, если обвинитель не желает подвергнуть мисс Майл перекрестному допросу.

Но Страпп только отмахнулся. Отец часто повторял: адвокату важно знать, когда задавать вопросы, а когда и помолчать, Страпп, видимо, решил, что сейчас ему выгодней помолчать.

– Джо Хислоп! – пренебрежительно сказал отец еще прежде, чем тот, небольшой, крепко сбитый, встал на место свидетеля (приносить присягу ему больше не требовалось). – Вы бывший боксер, жокей и человек пьющий, и в городе вы известны как спортсмен и игрок, верно?

– Это ваши слова, не мои.

– Это я вас спрашиваю, Джо Хислоп. Ну, а если бы в баре гостиницы «Белый лебедь» или во дворе этой гостиницы (как известно, субботними вечерами там часто происходят пьяные драки, а у нас в городе и вообще в Австралии этим почему-то принято восхищаться) вы бы увидели, что один дергает другого за волосы, вы сочли бы, что он в ярости и совершает насилие?

– Как сказать, – огрызнулся Джо. Джо всегда терпеть не мог моего отца-англичанина и теперь, когда тот допрашивал его в суде, готов был каждое его слово встречать в штыки.

– Что значит «как сказать»? – сердито бросил отец с другого конца этого своеобразного ринга. – Мы с вами живем в Австралии. Австралийцы – народ грубый, скорый на расправу, а не то что за волосы таскать, это всему свету известно. Так за что же он вам вцепился в волосы, Джо Хислоп? Отвечайте.

– А я почем знаю, за что? Просто взял да и набросился на меня.

– «А я почем знаю, за что?» – передразнил отец. – «Просто взял да и набросился». Это разве ответ? Разве вы заодно со многими нашими горожанами еще раньше сами не набросились на него?

– Не пойму, про что вы толкуете, – сказал Джо.

– Да ведь в угоду чудовищной тупости и жестокости самых недостойных жителей нашего города вы, Джо Хислоп, своим представлением во время праздничной процессии оскорбили и самого юношу и его близких. Разве не так?

– Да мы просто шутили! – крикнул Джо. – И нечего на меня напраслину возводить, не на таковского напали!

– Ах, вот оно что! Тогда извольте ответить вот на какой вопрос. Если б я опрокинул вам на голову кружку пива и обозвал вас пропойцей, вы бы сочли, что я просто шучу, да? Так, что ли?

Страпп уже во весь голос заявлял протест, а Джо беспомощно обернулся к судье и крикнул:

– Да что ж это он как со мной разговаривает?

В зале зашумели, задвигались, секретарь призывал к порядку, а меж тем судья оставался на удивление спокойным и только поглядел по очереди на отца, на Джо и на Страппа.

– Просто отвечайте на вопросы, мистер Хислоп, – сказал он, когда шум поутих. – А намеки можете оставлять без внимания.

– Ну, конечно, намеки оставляйте без внимания, – подхватил отец. – Но не думайте, что вам можно оставить без внимания мой вопрос. И я опять вас спрашиваю: разве вы в тот день не потешали весь город, нападая на веру и на близких Джули Кристо? Разве не вы первый на него набросились?

– Говорите, что хотите, а только пока он на меня не налетел, я его и пальцем не тронул, святая правда.

Жестом чисто адвокатского отчаяния отец воздел руки к небесам.

– Святая правда – это совсем не то, что извергается из ваших уст, – сказал он Хислопу.

В зале зашумели, затопали, послышались угрозы, оскорбительные выкрики в адрес отца, а он не спеша высморкался и сказал невозмутимо:

– Это все, Хислоп. Вы свободны…

– Неуважительно говорит! «Мистером» почему не называет? – раздались крики.

Наконец порядок был восстановлен, и судья Лейкер подался вперед и сказал отцу:

– Я отлично понимаю, мистер Куэйл, зачем вам понадобилось разжигать страсти, вызывать беспорядок и возмущение в зале суда. Но не перегибайте палку, не то, напутствуя присяжных, я вынужден буду объяснить им, зачем вы это делаете.

Словно в отместку, отец крикнул:

– Прошу свидетеля подойти еще раз!

Джо вернулся, но теперь в нем уже не ощущалось прежней дерзости, словно его вторично кинули в пасть льва, – а это, конечно же, несправедливо.

– Итак, сэр, – обратился к нему отец, весь красный от гнева, когда зал наконец удалось угомонить. На этот раз он говорил жестко уже оттого, что разозлился. – Если уж вы с гордостью называете себя австралийцем, слышали вы про человека по имени Иоганн Себастьян Бах?

– Нет, – вызывающе ответил Джо.

– А Густав Малер?

– И этого не слыхал.

– А Иозеф Гайдн?

– Нет!

– Больше вопросов не имею, – сказал отец и махнул Хислопу рукой, чтоб уходил.

Но Джо был не дурак. Он понял, что над ним посмеялись и, покидая место свидетеля, крикнул отцу:

– А вы слыхали про Тима Беннера и про Джека Шарки? А про Мигуэля Купера и про Тони Бенбери?

То были известные австралийские боксеры, борцы и футболисты, и в зале поднялся смех: всех потешало явное невежество этого англичанина, но отец только с презрением отмахнулся.

– Прошу вызвать Уильяма Хики, – сказал он.

Билли вырос над залом, высоченный, точно дерево, и пошел к месту свидетеля; он мигал и втягивал губы, словно на невидимой флейте подыгрывал своей мучительной растерянности и явному испугу. Он уже знал, как отец расправляется со свидетелями, и, сам джазист, представитель мира греха, ничего хорошего не ждал. Он дудел про себя – «пам, пам, пам». Я ощущал этот ритм по тому, как втягивались и надувались его щеки.

– Итак, – начал отец, впиваясь глазами в его очки, чтобы тот не мог отвести взгляд. – Вы ведь музыкант, Билли, верно?

Скажи отец: «Вы ведь сторож на складе лесоматериалов», – он был бы совершенно прав и наш Билли ответил бы утвердительно. Но сам-то Билли считал себя музыкантом, – ума не приложу, как отец до этого додумался, подошел к нему так умно и мягко.

– Верно, мистер Куэйл, – с облегчением ответил Билли. – Я музыкант.

– Я только хочу задать вам два-три вопроса насчет музыки, поскольку это касается нашего друга Джули.

Мы все посмотрели на Джули: глаза его были закрыты, и, я думаю, ему уже хотелось только одного – чтобы все это поскорей кончилось. Он явно устал.

– Сыпьте, – не без опаски произнес Билли.

– Как вы сказали?

Это был новый американизм, мы подхватили его из кинофильмов, а отец его еще не знал, так как приносить новомодные словечки домой нам не разрешалось. Всем остальным в зале суда словечко было знакомо, и всех снова позабавило невежество моего отца.

– Я говорю, действуйте, мистер Куэйл.

– А… Ну хорошо, Билли. Джули Кристо играл в вашем оркестре «Веселые парни», так?

– Да.

– Что вы думаете о его игре?

Билли медленно, выразительно покачал головой, плотно сжал губы

– Что вы хотите этим сказать?

– Словами этого не опишешь, мистер Куэйл.

– Попытайтесь. Это очень важно. Как бы вы определили его игру? Хорошо он играл? Или плохо?

– Он играл не так, как все мы, – ответил Вилли.

– Понимаю. Но в чем была разница? Объясните, пожалуйста.

Билли смущенно поежился.

– Музыка, мистер Куэйл, всякая музыка, джаз или какая другая, состоит из разных сочетаний и рядов. Этих сочетаний и рядов миллионы, только их надо ухватить. И чем больше можешь ухватить, тем лучше играешь, понимаете?

– Да, понимаю. Но продолжайте.

– Это и есть музыка, понимаете, что я хочу сказать?

– Да. Но какое отношение это имеет к Джули?

– Джули мог сыграть миллион сочетаний, да еще варьировал их и умел их выворачивать и так и сяк. Бывало даже, мы все бросаем играть и только слушаем его. Сколько раз так бывало…

– Значит, вы хотите сказать, что Джули замечательный музыкант?

– А как же, мистер Куэйл! Лучше него я отродясь не слыхал.

– Вы имеете в виду исполнителей джазовой музыки?

– Нет. Не то. В джазе он был не так уж хорош, мистер Куэйл. Он часто брал совсем не те ноты. Ему это было неважно. А только я отродясь не слыхал, чтоб кто другой мог такое, как он. Он понимает все насквозь, вот что важно. Я вам говорил: музыка – она вся из сочетаний. А он вроде знает их все насквозь, вроде это у него само собой получается.

– Спасибо, Билли. У меня все, вы свободны, – сказал отец.

Я мог бы и не смотреть ни на судью Лейкера, который карандашом почесывал голову под париком, ни на Страппа, который пухлой рукой озадаченно утирал полное лицо, – я и так знал, что они думают. Разве этим можно хоть что-то доказать? Разве хоть что-то из того, что сделал пока отец, может как-то помочь Джули? С точки зрения юридической во всем этом не было никакого смысла, и Лейкер собрался было что-то черкнуть в своем блокноте, но тут же отложил карандаш, словно отказываясь от испытанного способа выносить свое суждение. Потом спросил Страппа, нет ли у него вопросов или замечаний.

– Нет. Никаких вопросов, ваша милость, – ответил Страпп, – вот только мне хотелось бы понять защитника, что он хочет всем этим доказать, сам я никак не возьму в толк, к чему он клонит.

– Говоря по правде, я тоже, – сказал судья и сухо прибавил: – Но, надо думать, мистер Куэйл знает, чего он добивается, так что наберемся терпения, мистер Страпп.

Отец пропустил все это мимо ушей.

– Попрошу доктора Хоумза – сказал отец.

С ним будет посложней, чем с Джо Хислопом, подумал я. Хотелось бы мне понять, почему в присутствии Хоумза мне всегда становится уныло и я чувствую себя загнанным в угол, навеки пригвожденным к месту, обреченным. Мне не терпелось увидеть его начищенные до блеска башмаки, и когда он сел на место свидетеля, а отец не спешил задавать ему вопросы, я так и думал, что вот сейчас, седоватый, величественный, он важно скажет: «Итак, мистер Куэйл?»

Немного выждав, он так и сказал, и ясно стало: он опять вознамерился обращать суд в свою веру. В конце концов, кафедра всегда остается кафедрой, арена – ареной, а паствой может стать любая аудитория, которая хочет или вынуждена его слушать. А брошенный вызов есть вызов, и, похоже, Хоумз радостно предвкушал схватку с отцом.

– Итак, мистер Куэйл? – повторил он.

Отец – ноль внимания, по-прежнему листает свои заметки. Потом нахмурился, поднял голову и посмотрел – не на Хоумза, на Джули. И мы посмотрели туда же, а Джули весь напрягся, похоже, чтобы высидеть на этой скамье, ему требовалась вся его выдержка. И теперь, обратив общее внимание на Джули, отец задал свой первый вопрос, причем произнес его с подчеркнуто английской, а не австралийской интонацией, словно, разговаривая с Хоумзом, никак не желал ронять свое достоинство.

– Каких наук вы доктор, доктор Хрумз? – спросил он.

– Какова цель вашего вопроса, мистер Куэйл?

– Вы будете отвечать на мой вопрос, доктор Хоумз? – спросил отец, даже не потрудившись на него взглянуть.

– Раз вы так настаиваете. Я доктор богословия, – зычным голосом проповедника, с явственным американским выговором ответил Хоумз.

– В каком университете вы получили степень?

– Почему вас это интересует? Слово господа нашего…

– Отвечайте на вопрос, доктор Хоумз, – все так же ровно, бесстрастно, на английский лад сказал отец, – Я задал вам вопрос и жду ответа.

– В колледже Святого воскресенья в Энглзтауне, штат Миссури, где слово господа нашего…

– Значит, вы американский доктор богословия; – с презрением сказал отец. – Quern diligo castigo, доктор Хоумз. Вы согласны?

– С чем?

– С тем, что я сейчас сказал.

– Я не понимаю папистский язык, эту их латынь. То голос сатаны. То язык идолопоклонников. Так что я могу ответить вам лишь словами Апостольского послания…

– Это очень известное выражение. «Тех, кого люблю, караю».

– Папистское выражение.

– Ничего подобного, – возразил отец. – Это церковное речение, которое обязан знать любой доктор богословия. В особенности вы, доктор Хоумз.

– Меня не запугать вашими папистскими суждениями.

– Вот как? Тогда рассмотрим ваши поступки и будем судить о них в этом суде, доктор Хоумз. Если я вас правильно понял, вы на протяжении двадцати лет постоянно бывали в доме семьи Кристо и взяли на себя нравственное воспитание Джули Кристо, когда он был еще совсем ребенком. Так?

– К чему эти вопросы, мистер Куэйл? Спрашивайте меня, сохранил, ли он истинную веру в душе своей…

– Отвечайте на те вопросы, которые я вам задаю. Вы взяли на себя нравственное воспитание Джули Кристо, так?

– Так. Господь искупает…

– Я не желаю знать, что господь искупает…

– Господь…

Отец тяжело вздохнул, я слышал этот долгий, даже со свистом вздох сквозь стиснутые зубы: видно, сдерживается изо всех сил.

– Послушайте, доктор Хоумз. Я не хочу здесь, в суде, доставлять вам неприятности, но если вы по-прежнему будете прятаться за спину господа, я начну задавать вам такие вопросы, которые вам не понравятся.

– Господь направит меня, мистер Куэйл.

Отец помедлил, и мне по всему ясно было: к чему-то он клонит. Он по-прежнему подчеркнуто произносил слова на английский лад, и дома мы всегда знали – это грозный признак.

– Ну что ж, доктор Хоумз, раз вы настаиваете… – Минута-другая прошла в молчании: отец проглядывал свои заметки: потом он продолжал: – Итак, вы признаете, что взяли на себя право руководить воспитанием мальчика и быть главой семьи Кристо.

– Я был духовным главой этой семьи во имя господне, мистер Куэйл.

– Я уже говорил, что вас ожидает, если вы не перестанете ссылаться на господа…

– А я вам говорю, мистер Куэйл, что буду отвечать, как считаю нужным.

Тут я понял: отец намеренно вызывает Хоумза на такие ответы.

– Вы полагаете, что годитесь в наставники юноше, доктор Хоумз? – спросил он.

– Гожусь ли я, об этом судить только господу.

– В таком случае ответьте мне на простой вопрос, доктор Хоумз. Вы говорите, что относились к мальчику как отец.

– В духовном смысле. Это был мой долг.

– Как отец?

– Как поступал бы каждый с непокорным грешником.

– Понимаю… – Мой отец медленно кивнул. Потом поправил парик, снял очки, протер глаза и снова надел очки. И сказал, пожалуй, даже чересчур небрежно: – Но вы ему и в самом деле отец, доктор Хоумз? Вы это хотите сказать?

До нас не сразу дошло все значение этого вопроса – ничего подобного мы не ждали. Но уж когда дошло, мы ощутили за ним весь груз давних толков о неведомом отце Джули: сплетни, и намеки, и пересуды, и слухи о миссис Кристо, которыми город наслаждался двадцать лет кряду. Так восприняли этот вопрос все, кто был в зале, и, зная, с каким упорством отец умеет добиваться своей цели, так воспринял его и я. За спиной у меня вдруг послышались негромкие свистки, шарканье. Потом в глубине зала кто-то свистнул пронзительно, громко. И вот уже весь зал кричит и хохочет. Сам же Хоумз замер в привычной молитвенной позе – лицо обращено к потолку, глаза закрыты.

Судья призывал к порядку, а отец, перекрывая шум, громко сказал:

– Отвечайте на мой вопрос, доктор Хоумз. Отвечайте.

– Я был духовным отцом всякого, кто нуждался в помощи и утешении, включая и этого мальчика, – сказал Хоумз, когда шум утих.

– Это ваш ответ?

– Я ответил вам, мистер Куэйл.

– Нет, не ответили, доктор Хоумз.

– А я вам говорю – ответил! – в ярости рявкнул Хоумз.

Теперь отец обрушился на Хоумза так, будто хлестал его словами, как бичом:

– Двадцать лет вы сотрясали стены этого дома своими речами, вмешивались в трудную жизнь несчастного мальчика, а подумали вы хоть раз, что, духовный вы ему отец или какой иной, ничего, кроме ненависти и презрения, вы ему не внушаете?

– Это злобная, преднамеренная ложь.

– Ложь, сэр? – крикнул отец. – Может быть, вы хотите, чтобы я спросил об этом самого мальчика и чтобы он ответил суду?

– Пусть его говорит, что хочет, но вас я слушать не желаю.

– Тогда взгляните на Джули Кристо, доктор Хоумз. Взгляните на него! – крикнул отец и короткой своей рукой взмахнул в сторону Джули.

Волей-неволей пришлось посмотреть на Джули, а тот, застигнутый врасплох внезапным вторжением моего отца в его жизнь, побледнел еще больше, напрягся, как струна, и ответил Хоумзу взглядом, таким враждебным и ненавидящим, что это увидели все, и я понял: отец именно этого и добивался.

– Вы сказали вчера, что миссис Кристо поссорилась со своим сыном, вы это говорили?

– Да, говорил.

– Вы сами слышали, как они ссорились?

– Нет…

– Тогда откуда же вы знаете, что они поссорились? От господа бога?

– Я узнал это по тому, в каком она была горе.

– Но она не говорила вам, что они поссорились? Говорила или нет? Отвечайте!

– Ей незачем было говорить. Я и так знал.

– А я утверждаю, что ничего подобного вы не знали. Вы сказали, ее пугало, что Джули становится неистовым.

– Это правда.

– Неистовым по отношению к кому? К матери? К самому себе? Или ее пугало неистовство Джули по отношению к вам, доктор Хоумз, и на то были свои причины? Так как же? Будете отвечать или предпочитаете, чтобы я спросил самого Джули Кристо?

– О чем бы вы его ни спросили, это неважно.

– Но ответы доказывают, что это важно, доктор Хоумз. Юноша оказался на скамье подсудимых по обвинению в убийстве, и ваши вчерашние показания о его неистовстве могли привести его на виселицу. А потому опять вас спрашиваю: не был ли он неистов именно по отношению к вам, оттого что за многие годы возненавидел вас и хотел, чтобы вы оставили в покое его мать? Разве не так? И не потому ли вы давали вчера такие показания, которые могут стоить ему жизни? Quern dillgo castigo. Кого люблю, того караю…

Страпп вскочил, кто-то у меня за спиной выдохнул: «Господи Иисусе…» – зал опять зашумел. Наконец, порядок был восстановлен, и все взгляды обратились к Хоумзу в ожидании ответа.

– Это злобное, чудовищное обвинение. Это неправда, – произнес он дрожащим голосом.

– Спросить мне об этом самого Джули, доктор Хоумз?

Со своей кафедры, со свидетельского места, Хоумз сделал последний, судорожный бросок.

– В этом юноше зло рождает зло, – прогремел он, – но я преследовал грех в этом доме. Невзирая на дьявольскую угрозу насилия, нависшую надо мной, и…

– Достаточно, доктор Хоумз, – сказал отец. – Вы свободны.

– Даже с этим греховным…

– Достаточно, доктор Хоумз, – повторил отец. – Вы свободны.

Доктор Хоумз был все-таки уже стар, и сейчас, когда мой отец обошелся с ним так безжалостно, сочувствие большинства оказалось на стороне евангелиста, а не на стороне адвоката; похоже, что отец совершил нелепую, непростительную ошибку. Должно быть, впервые доктор Хоумз вызвал в нашем городе что-то вроде общего сочувствия. «Так какая же это защита?» – в отчаянии спрашивал я себя.

Я уже и не надеялся понять, что хочет доказать отец. Он подорвал доверие к Хоумзу, но пробудил к нему сочувствие. Он побеседовал о музыке с Билли – и вовсе ничего этим не доказал. Он довел до слез несчастную мисс Майл, а чего ради? Вероятно, были тут некая логика и некий смысл, но все это никак не помогало опровергнуть выдвинутое против Джули обвинение.

И теперь мы ждали, чего защитник станет добиваться от оставшихся двух свидетелей: от Нормы Толмедж и от Бетт Морни.

Первой он вызвал Норму, и, к моему удивлению и облегчению, она вышла с таким видом, словно рада была вручить ему свою судьбу.

– Начнем, Норма… вы не возражаете, что я так вас называю?

– Называйте, – ответила Норма. – А вообще у нас в городе я теперь мало кому это позволяю.

– Спасибо, дружок, – поблагодарил мой отец нашу огненную Иезавель, да так мягко и ласково, совсем, совсем другим тоном, чем говорил с доктором Хоумзом. – Я перейду прямо к делу.

– Что ж, давайте, мистер Куэйл, да только здесь полно ханжей, так что, пожалуй, никто из них вас не поймет.

– Я хочу спросить вас об этих знаменитых танцульках, которые вызывают такое негодование в нашем высоконравственном, христианском, добропорядочном и разумном городе…

Норма чуть пригнулась, словно готовилась с радостью кинуться в драку.

– …о джазе и выпивках, – продолжал отец. – Обо всем, во что, как полагают, погрузился Джули, отрекаясь от своей матери и своей веры. Вы ведь часто бывали на этих танцульках, не так ли?

– Да, и еще пойду, и всегда буду ходить! – крикнула она и с вызовом оглядела зал суда.

– Я в этом не сомневаюсь, Норма. И там вы часто видели Джули, не так ли?

– Да.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы он пил спиртные напитки?

– Нет. А если бы и захотел, я бы ему не позволила. Но он и не хотел. Джули не такой.

– Он когда-нибудь сквернословил?

– Сквернословил?

– Да.

Накрашенные губы Нормы дрогнули, и она расхохоталась.

– Да он и слов-то таких не знает. А если покрыть его самого, он просто не поймет.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы он оскорбительно отзывался о своей матери?

– Никогда. Он вообще никогда о ней не говорил. Зато я говорила.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы он с насмешкой отозвался о своей евангелической вере?

– Вы не знаете Джули. Он никогда ни над чем не насмешничает, даже над этими чудаками-евангелистами. Он не то, что я, мистер Куэйл…

– Он танцевал?

Норма опять рассмеялась, но даже не стала отвечать на такой нелепый вопрос.

– Понятно! – сказал отец. – Стало быть, вы твердо знаете, что Джули не танцевал, не пил и не заигрывал с девушками?

– Нет. Ничего похожего.

– Но соблазны там были?

– Ну, ясно! Сколько угодно. Но если кто пытался подъехать к Джули с бутылкой или к нему подходила какая-нибудь девчонка, я в два счета с ними разделывалась. – Послышался смех, но Норма оглядела публику и бросила в зал: – Чего смеетесь? Такие вот скоты и привели его на скамью подсудимых…

Обычным шумным способом – криком, топаньем, стуком молотка, грозными предупреждениями – порядок был восстановлен. Отец молча ждал, просто ждал, потом продолжил допрос:

– Иными словами, вы оберегали Джули?

– Да, оберегала.

– От чего?

– От гнусной подозрительности этого города, мистер Куэйл, – запальчиво ответила Норма, уязвленная смехом слушателей. – От них! – Норма гневно ткнула пальцем в зал.

– Почему вы так говорите?

– Потому что в этом городе полно людей с вывихнутыми мозгами, и они вечно ищут, о чем бы почесать грязным языком.

– Вы хотите сказать, что в городе всегда много сплетничали о Джули?

– В этом сволочном городе сколько лет только этим и занимались.

Еще прежде, чем Страпп или судья запротестовали против столь неподходящих выражений, отец очень мягко, даже с нежностью сказал Норме:

– Минутку, дружок. Мне понятны ваш гнев и возмущение, я тоже возмущен поведением некоторых людей в нашем городе, но если вы будете так выражаться, вы только скомпрометируете себя как дружественного свидетеля, а ведь вы этого не хотите. Так что просто отвечайте на вопросы и скажите, какие толки ходили про Джули.

– Вы уже сами это сказали. Болтали, будто он танцует, играет в джазе, пьет и, как выразился доктор Хоумз, развратничает. Будто возвращается домой пьяный и ссорится с матерью, бьет ее. Господи, да с чего они взяли?

– Он вступал с кем-нибудь в сексуальную связь? Что вам об этом известно?

Зал опять замер. Для того времени да еще для наших мест слова эти были слишком прямы и непривычны, и в этом зале они повисли, точно прозрачные маленькие бомбы, заряженные духовной взрывчаткой. А Норма запрокинула голову и расхохоталась, как девчонка.

– К этому алтарю Джули надо еще привести, мистер Куэйл. Сам он никогда к нему не подойдет.

– Джули когда-нибудь ласкал вас?

– Если бы!

– А вы его ласкали?

– Я его целовала всякий раз, как довозила до дому.

– А он что делал в ответ?

– Он не знал, что делать.

– Почему?

– Так ведь это Джули! Он не может так сразу. Он просто говорил «до свиданья» и входил в дом. Вот и все.

– А как, по-вашему, ему нравилось, когда вы его целовали?

– Да, нравилось.

– Как вы думаете, кто-нибудь был с ним в более интимных отношениях, чем вы?

– Никто. Разве что Бетт Морни. Но Бетт сама вроде него, так что вы уж ее саму спросите.

Все взоры обратились на Бетт, она же, как и следовало ожидать, покраснела. Мы засмеялись.

– Итак, вам известно, что Джули не пил, не танцевал, не сквернословил, не заигрывал с девушками и не развратничал?

– Конечно, известно. Да это всем известно! Все эти дурацкие сплетни распускали здешние ханжи, у которых в мыслях одна грязь. Вот они тут все, глазеют на Джули и на меня. Поглядите на них! Как им только не стыдно! Пошли отсюда! – крикнула она в зал.

– К порядку…

– Значит, по-вашему, и два последних обвинения против Джули, наиболее серьезных обвинения, что он ссорился с матерью, избивал ее, тоже ложь?

– Как они могут такое говорить? Они-то почем знают? Да я была бы рада, если б он с ней поссорился. Была бы рада, если б ударил ее. Мне наплевать, что там болтает этот Хоумз, будто Джули с ней ссорился… И очень жаль, что это неправда! Да если б я захотела, я б могла вам кой-что рассказать про этого Хоумза. Все знают, что…

Голоса Страппа и судьи одновременно перекрыли шум, поднявшийся в зале. Секретарь, суда во все горло призывал к порядку, стучал молотком, и мало-помалу публика утихомирилась.

– Молодая особа… – сердито начал Лейкер.

– Лучше не трогайте меня, мистер Лейкер, – напустилась Норма на судью, который, как все знали, иногда бывал у Толмеджей. – Про вас всем известно, как вы незаконно играете на бегах, каждый вечер до одурения напиваетесь в клубе…

– Мистер Куэйл! Мистер Куэйл!

Отец подошел к Норме и положил руку ей на плечо.

Но Норму было уже не остановить.

– Не нравится, когда про вас болтают, а? – кричала она Лейкеру. Сержант Коллинз схватил ее, она вырывалась и кричала теперь уже на него: – А этот полицейский, только поглядите на него! Да вы сами каждую субботу напиваетесь у себя в кухне, а потом колотите жену и блюете в раковину… – Сержант тащил ее из зала мимо Страппа – теперь досталось и ему: – Сейчас я вам расскажу кой-что про вашу дочку, вам это, ох, как не понравится. Она всегда ходит без штанов… – Норма, наконец, вырвалась из рук Коллинза и, указывая на одного из присяжных, Тернера, известного бабника, крикнула: – А уж он…

Зал ревел от восторга, судья стучал карандашом по стене, Коллинз опять ухватил Норму и тащил к двери, отец пытался ее оберечь. Мой брат Том, верный своим особым рыцарским понятиям, опустился на четвереньки и подбирал всякую мелочь, что высыпалась из Норминой сумочки, которую она обронила, вырываясь из рук сержанта. Том шарил под одним из столов, пытаясь достать не то помаду, не то зажигалку, и тут его спину вдруг заметил судья Лейкер.

Судья бросил карандаш, дождался, когда зал, наконец, утихомирился, и зловеще произнес:

– Ну, хорошо, мистер Куэйл. Оч-чень хорошо! Вы свое дело сделали, хотя, разрази меня гром, никак не пойму, чего вы все-таки добиваетесь. Никак не пойму.

– Попрошу мисс Бетт Морни, – сказал отец; он не захотел вступать с Лейкером даже в обычный вежливый обмен колкостями, да и слишком тот разъярился, не стоило сейчас с ним спорить.

Бетт была последней свидетельницей отца, и я достаточно хорошо знал судопроизводство, чтобы понять: она – последняя его надежда. В любом британском суде уголовное дело создается и оспаривается уликами – за и против, и хотя отец сумел показать Джули в совсем ином свете, он пока не привел ни одной серьезной улики, ни единой, которая доказывала бы его невиновность. Никто из свидетелей защиты не представил тому никаких доказательств. По сути, пока отец добился только одного: что бы он сейчас ни говорил, что бы ни делал, все вызывало в слушателях ожесточенный протест. И если расположение присяжных к защитнику влияет на приговор, то отец уже проиграл дело. Даже судья Лейкер – и тот был втянут в сражение.

– Бетт, – сказал отец, когда она уже дала присягу и ее вспыхнувшее от волнения лицо вновь стало нежно-розовым. – Вероятно, вы самый близкий друг Джули Кристо. Вы с этим согласны?

– Да.

– Вы его любите?

Я даже не представлял, что отец может быть так безжалостен. Прилюдно задать такой вопрос нашей безукоризненной Бетт было жестоко, и она залилась краской и смущенно молчала.

– Так как же, Бетт?

– Да, люблю, – просто ответила она.

Я с надеждой посмотрел на Джули. Сейчас на него смотрели все. Никогда еще я не видел в нашем городе фигуры столь романтической, как Джули в ту минуту, когда в пыльном, обветшалом зале суда наша самая безупречная, самая красивая, достойная, порядочная, милая, умная и прочее девушка объявила, что юноша, обвиненный в убийстве родной матери, – ее избранник. Похоже, впервые в жизни Джули был озадачен.

– Как вы думаете, Джули убил свою мать? – все так же бесстрастно спросил отец.

– Нет, я вовсе так не думаю. Этого не может быть.

Возможно, этим театральным эффектом отец и закончит? Когда такие слова произносит не кто-нибудь, а наша безупречная Бетт, они звучат весьма убедительно. Но он продолжал допрос, он словно с умыслом упускал эту возможность.

– Вы сами девушка умная и одаренная, Бетт, назвали бы вы и Джули умным и одаренным?

– Да, конечно.

– Но ведь внешне это как будто не очень проявляется? Почему же вы о нем так отзываетесь?

– У Джули редкий, выдающийся ум, но он глубоко запрятан, и до него нелегко добраться.

– Почему?

Наша Бетт умела на удивление ясно и четко выражать свои мысли, она посмотрела на Джули и заговорила с непоколебимой уверенностью в своем праве говорить именно так:

– Я думаю, мистер Куэйл, чтобы его могли оценить по достоинству, ему надо бы жить в каком-то ином окружении.

– В каком же?

– Не знаю, – печально ответила Бетт. – Но здесь все как будто сговорились против него. Вот это я знаю.

– Вы ехали в такую даль из колледжа в Мельбурне только для того, чтобы дать показания, да?

– Да.

– И это вы уговорили своего отца пригласить меня в качестве адвоката, так?

– Моего отца не пришлось особенно уговаривать, мистер Куэйл.

– В этом я не сомневаюсь, Бетт. Ну, что ж, у меня больше нет вопросов, вы свободны, дружок.

Мы не верили своим ушам, буря страстей утихла, все чего-то ждали, озадаченные, ошеломленные, в поистине нерушимой тишине. Потом стали пожимать плечами, переглядываться, поднимать брови, пересмеиваться, прыскать.

– Это все, мистер Куэйл? – с недоумением спросил судья Лейкер.

– Да, ваша милость.

– И это все доказательства защиты? – с недоумением переспросил Лейкер.

– Да, это доказательства защиты, ваша милость.

Какая же это защита? Что он доказал? Доказательств никаких не было, это бросалось в глаза, и судья Лейкер еще какое-то время перелистывал бумаги, осваиваясь с мыслью, что отец и вправду закончил допрос свидетелей защиты.

– Я полагаю, мы сейчас передохнем, – обратился к нему отец. – Так что, если не возражаете, я выступлю с речью после перерыва.

– Хорошо, – сказал Лейкер, все еще недоверчиво покачивая головой. – Объявим перерыв.

Я посмотрел на Страппа. Похоже, он не знает, то ли беспечно ликовать, то ли остерегаться и ждать подвоха. Отец никогда еще не оставлял дело в такой неопределенности. Но я знал: истинный законник, Страпп спрашивает себя: «Что же тот сможет без доказательств?» А с доказательствами уже покончено.

Итак, судья Лейкер объявил перерыв, и мы вышли из зала, теряясь в догадках, что же, опираясь на показания своих свидетелей, может отец сказать присяжным, как убедит их, что Джули не убивал свою мать, или хотя бы даст суду основания уберечь его от рук палача, который, как стало известно, уже прибыл из Бендиго и, по всей вероятности, остановился у своих родных на берегу реки.