Абстрактное как выражение конкретного

Итак, мы установили, что сознание, отражающее единичный, пусть даже неоднократно повторяющийся факт, но не улавливающее его внутреннего строения и внутренне необходимой связи с другими такими же фактами, есть познание крайне абстрактное даже в том случае, если оно наглядно и чувственно представимо. Именно, поэтому «общий закон изменения формы движения гораздо, конкретнее, чем каждый отдельный “конкретный” пример этого» 1, а самые нагляднейшие примеры, не делают и не могут сделать конкретной тощую, бедную определениями мысль.

Наглядные примеры, иллюстрирующие тощую абстракцию, могут лишь замаскировать ее абстрактность, могут создать лишь видимость, лишь иллюзию конкретного рассмотрения. Этим, к сожалению, довольно часто пользуются люди, сводящие теоретическое рассмотрение предмета к нагромождению примеров. Для них, естественно, толкование конкретности как чувственной наглядности знания гораздо удобнее, чем определение Маркса, ибо последнее обязывает к детальнейшему анализу фактов.

На самом деле эта позиция не имеет ничего общего с позицией Маркса. Точнее, «общее» есть, конечно, и тут – слова «абстрактное» и «конкретное». Но эти одинаковые [72] слова прикрывают полную противоположность понятий абстрактного и конкретного, противоположность действительного и мнимого понимания роли и места того и другого в процессе мышления, в процессе переработки созерцания и представления.

В чем заключается, согласно Марксу, действительно абстрактное рассмотрение предмета? Абстрактность, как таковая, есть, с его точки зрения, односторонность познания, такое знание о вещи, которое отражает ее лишь с той стороны, с какой она подобна, тождественна многим другим таким же вещам. Другое дело абстракция, выражающая конкретную, специфическую природу вещи. Такая абстракция по своим логическим характеристикам представляет нечто прямо противоположное простой абстракции, абстрактному как таковому.

Что значит совершить действительное обобщение, что значит создать объективную конкретную абстракцию от явления?

Это значит рассмотреть вполне особенный, неоднократно повторяющийся факт с точки зрения его собственного, имманентного содержания, рассмотреть его, как говорится, «в себе», отвлекаясь при этом от всего того, чем этот факт обязан всей целокупности внешних воздействий той более широкой сферы действительности, внутри которой он существует.

Именно так поступает Маркс в «Капитале» при исследований явлений простого товарного обмена. Он получает действительные объективные характеристики стоимости, «рассматривая процесс абстрактно, т.е. оставляя в стороне обстоятельства, которые не вытекают из имманентных законов простого товарного обращения...» 2

Дело заключается, прежде всего, в том, что Маркс с самого начала имеет в виду как общую цель, в свете которой соразмеряется каждое отдельное логическое действие, каждый отдельный акт образования, абстракции, воспроизведение конкретного в мышлении. Каждое особенное явление рассматривается в «Капитале» непосредственно с точки зрения его места и роли в составе целого, в составе конкретной системы, внутри которой в посредством которой каждое отдельное явление приобретает свою [73] специфическую определенность. Эту самую определенность, несвойственную каждому отдельному явлению, если оно существует вне данной конкретной системы, и приобретаемую им, как только оно входит в ее состав, и фиксирует каждая конкретная абстракция. Через абстрактное рассмотрение особенного явления (отвлекаясь сознательно от всего того, чем данное явление обязано другим, взаимодействующим с ним явлениям) Маркс на деле рассматривает как раз всеобщую взаимосвязь целого, т.е. всей совокупности взаимодействующих особенных явлений.

Это на первый взгляд кажется чем-то парадоксальным: выявление всеобщей связи явлений совершается через свою противоположность – через строжайшее отвлечение от всего того, что одному явлению свойственно благодаря его всеобщей взаимосвязи с другими, от всего того, что не вытекает из имманентных законов данного особенного явления.

Дело, однако, заключается в том, что уже само право рассматривать данное особенное явление абстрактно предполагает понимание его особой роли и места в составе целого, внутри всеобщей взаимосвязи, внутри совокупности взаимообусловливающих особенных явлений; именно в том, что простой товарный обмен, товар и форма товара рассматриваются абстрактно, как раз и находит свое логическое выражение та, совершенно особенная роль товара, которую он играет в составе данного и никакого другого целого.

В том, что товар рассматривается абстрактно, независимо от всех остальных явлений товарно-капиталистического производства, и выражается логически (теоретически) его конкретная, исторически неповторимая форма зависимости от системы производственных отношений в целом.

Дело в том, что только внутри развитой системы товарно-капиталистического производства – и ни в какой другой системе производственных отношений – товарная форма связи оказывается всеобщей, простейшей, элементарной формой взаимосвязи людей. Ни в одной другой конкретно-исторической системе производственных отношений такой роли товар и обмен товаров не играли, не играют и не могут играть. [74]

Эта особенная роль и значение простой товарной формы внутри развитого капитализма и выражается теоретически в том, что чисто абстрактное рассмотрение товара, его имманентных законов одновременно и тем самым выявляет всеобщее теоретическое определение всей системы в целом, выражение ее конкретно-всеобщей закономерности. Если бы предметом теоретического рассмотрения оказалась не товарно-капиталистическая, а любая другая система отношений общественного производства (социализм или феодализм, первобытнообщинный строй или рабовладельческая формация), то не было бы ничего ошибочнее, с точки зрения логики Маркса, рассматривать товарную форму абстрактно, так, как она рассматривается в экономической теории капитализма.

Абстрактное рассмотрение товарной формы ничего не дало бы для теоретического понимания всеобщей связи системы в том случае, если бы эта система развилась из какой-то иной основы. В данном случае, рассматривая товар абстрактно, мышление не сделает ни малейшего шага на пути конкретного рассмотрения исследуемой экономической системы, не отвлечет ни единого конкретного теоретического определения предмета.

И если внутри товарно-капиталистической системы, в ходе ее рассмотрения, теоретик не только вправе, но и обязан рассматривать товарную форму абстрактно, то он не имеет никакого логического права рассматривать столь же абстрактно любую другую форму экономической связи того же капиталистического организма, например, прибыль или ренту.

Такая попытка не приведет к выработке конкретного теоретического понимания роли и места прибыли внутри общей взаимосвязи. Это вообще невозможно проделать, если предварительно не проанализированы прибавочная стоимость, деньги и товар, И если мы сразу, не проделав анализа товара, денег, прибавочной стоимости и пр., выделим явление прибыли и начнем его рассматривать абстрактно, т.е. оставляя в стороне все обстоятельства, которые не вытекают из ее имманентных законов, то мы ничего не поймем в ее движении. В лучшем случае мы получим описание явлений движения прибыли, абстрактное представление о них, но не конкретное теоретическое понимание, не понятие. [75]

Таким образом, право на абстрактное рассмотрение явления определяется конкретной ролью данного явления в составе исследуемого целого, конкретной системы взаимодействующих явлений. Если исходный пункт развития теории взят правильно, то его абстрактное рассмотрение оказывается непосредственно совпадающим с конкретным рассмотрением всей системы в целом. Если же абстрактно рассматривается не то явление, которое объективно составляет всеобщую, простейшую, элементарную форму бытия предмета в целом, его реальную «клеточку», то в данном случае абстрактное рассмотрение так и остается абстрактным в дурном смысле этого слова, и не совпадает с путем конкретного познания.

Взяв явления прибыли, например, можно составить себе абстрактно-обобщенное представление о них. Но конкретного понятия прибыли на этом пути не получить, ибо конкретное понимание места и роли прибыли в процессе движения системы товарно-капиталистических отношений предполагает понимание их реальной ближайшей субстанции – прибавочной стоимости, т.е. другого экономического явления, а последнее в свою очередь предполагает познание имманентных законов движения товарно-денежной сферы, понимание стоимости как таковой, независимо от прибыли и прибавочной стоимости. Иными словами, само абстрактное рассмотрение прибыли возможно лишь в том случае, если предварительно проанализированы независимые от нее явления. Прибыль может быть понята только через прибавочную стоимость, через «другое», в то время как прибавочная стоимость может и должна быть понята «сама по себе», и при ее анализе следует строго оставить в стороне все обстоятельства, не вытекающие непосредственно из ее имманентных законов; и, прежде всего надо оставить в покое прибыль. При анализе же прибыли нельзя этого сделать, нельзя оставить в стороне обстоятельства, вытекающие из имманентных законов другого явления, нельзя рассматривать прибыль абстрактно.

Таким образом, абстрактное рассмотрение явления включает в себя конкретный подход к этому явлению и непосредственно выражает его роль внутри данной, конкретно-исторической системы явлений в целом.

Абстрактное рассмотрение, оставляя в стороне все обстоятельства, не вытекающие непосредственно из [76] имманентных законов данного явления, сосредоточивается как раз на имманентных законах, на анализе явления «в себе и для себя», если употребить гегелевское выражение. Образцом такого исследования является, анализ законов движения товарно-денежной сферы в «Капитале» Маркса. Явление рассматривается здесь «само по себе», в строжайшем отвлечении от всех тех воздействий, которые оказывают на него другие, более сложные и развитые явления, связанные, прежде всего с производством прибавочной стоимости. Это и значит,что оно рассматривается абстрактно.

В таком понимании и применении абстрактного рассмотрения не только нет чего-то метафизически противоположного конкретному рассмотрению, но есть как раз реальное совпадение абстрактного и конкретного, их диалектическое единство. Конкретное рассмотрение выступает как такое рассмотрение, которое уже не оставляет в стороне все обстоятельства, не вытекающие из имманентных законов данного явления, а наоборот, привлекает их к рассмотрению. Конкретное понимание явлений товарно-денежной сферы совпадает с учетом всех тех воздействий, которые на нее оказывают все развитые, все более сложные формы экономических отношений внутри капитализма.

Иными словами, конкретное понимание товара, который вначале рассматривался лишь абстрактно, совпадает с теоретическим пониманием всей совокупности взаимодействующих форм экономической жизни, всей экономической структуры капитализма. Оно достигается лишь в развернутой системе науки, в теории в целом. [77]

1 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. XIV, с. 508.

2 Маркс К. Капитал, т. I. Госполитиздат, 1995, с. 164.

Диалектическое и эклектически-эмпирическое понимание всесторонности рассмотрения

Если говорится, что требование всесторонности учета всех фактов, всех моментов взаимодействия только и может обеспечить подлинно конкретное познание, то это верно и справедливо лишь при том условии, что само требование «всесторонности» понимается действительно диалектически. Этот пункт важен по той причине, что именно [77] на этом требовании чаще и охотнее всего спекулирует одна из антинаучных форм мышления – ползучий эмпиризм, маскирующийся под теоретическое мышление.

Гениальный мастер революционной диалектики Ленин не раз вслед за Марксом предостерегал от смешения диалектического понимания конкретности с эклектической пародией на него, тем более что такое смешение часто приобретает прямой политический смысл.

«При подделке марксизма под оппортунизм подделка эклектицизма под диалектику легче всего обманывает массы, дает кажущееся удовлетворение, якобы учитывает все стороны процесса, все тенденции развития, все противоречивые влияния и проч., а на деле не дает никакого цельного и революционного понимания процесса общественного развития» 1.

Ясно, что эти слова относятся не только к процессу общественного развития, но и к любой области познания и деятельности, и заключают в себе, тем самым, всеобщее, логическое требование.

Одним из самых распространенных аргументов, применяемых врагами научного коммунизма в борьбе против теории Маркса – Энгельса – Ленина, является обвинение этой теории и вытекающей из нее политической линии в «упрямой односторонности», в «отвлеченности», в «отсутствии гибкости» и т.д.

Характернейшим образчиком эклектической фальсификации диалектики является оппортунистическая позиция Бухарина в ходе известной дискуссии о профсоюзах на X съезде партии. Пытаясь стать в позу арбитра в споре между партией и группой Троцкого, Бухарин старался эту позу философски обосновать. Развивая аргументацию против межеумочной бухаринской позиции, Ленин блестяще показал глубокую сущность диалектического понимания конкретности истины. Для логики как науки эта история весьма поучительна.

Кратко напомним читателю обстоятельства, внутри которых возник этот философский спор. Речь шла о принципах политики партии в отношении профессиональных союзов. Позиция партии по этому вопросу, изложенная [78] в ряде документов, сводилась к следующему: профсоюзы есть, прежде всего, «школа коммунизма». В этой краткой формуле подразумевалось, что профсоюзы по их месту и роли в системе диктатуры пролетариата представляют собой массовую организацию, назначением которой является воспитание и просвещение масс в коммунистическом духе, подготовка масс к сознательному участию в управлении народным хозяйством. Против этого понимания Троцкий и выставил свою платформу, рассматривая профсоюзы, прежде всего, как «административно-технический аппарат управления производством». Сталкивались две резко очерченные позиции, две политические линии – ленинская политика партии и левацкая политика троцкизма, знаменитая политика «завинчивания гаек».

В этих условиях Бухарин и совершил экскурс в область философии, стараясь найти в ней обоснование своей политической позиции, – позиции, якобы «примиряющей» столкнувшиеся крайности.

Если формула ленинской партии определяет профсоюзы как «школу коммунизма», а формула Троцкого – как «административно-технический аппарат управления», то Бухарин рассуждал так:

«Я не вижу никаких логических оснований, которые бы доказывали, что верно не первое и не второе: верны оба эти положения и соединение этих обоих положений».

Ленин резко осудил это «логическое» рассуждение: «Т. Бухарин говорит о “логических” основаниях. Все его рассуждение показывает, что он – может быть бессознательно – стоит здесь на точке зрения логики формальной или схоластической, а не логики диалектической или марксистской» 2.

Взяв самый простой пример, полемически выставленный Бухариным, Ленин на этом примере блестяще показал отличие диалектического понимания «всесторонности рассмотрения» от эклектического его варианта.

«Логическое рассуждение» по типу «с одной стороны, с другой стороны», рассуждение, выхватывающее более или менее случайно различные стороны предмета и [79] ставящее их в связь опять-таки более или менее случайную, Ленин справедливо высмеивает, как рассуждение в духе школьной формальной логики.

«Стакан есть, бесспорно, и стеклянный цилиндр и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти два свойства или качества или стороны, а бесконечное количество других свойств, качеств, сторон, взаимоотношений и «опосредствований» со всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служить как пресс-папье и как помещение для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность, как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того, годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической или не совсем, и так далее и тому подобное» 3.

Рассуждение, скользящее от одного абстрактно-одностороннего определения предмета к другому столь же абстрактно-одностороннему, есть путь бесконечный и не ведущий ни к чему определенному. Если бы партия рассуждала о профсоюзах по этому принципу, то не могло бы быть и речи ни о какой принципиальной научно-продуманной политической линии. Это было бы равнозначно полному отказу от теоретического отношения к вещам вообще.

Позиция партии, четко выраженная Лениным, вовсе не отрицает того обстоятельства, что профсоюзы в разных общественных условиях, на разных фазах развития общества могут играть различную роль, служить разным целям, соответственно чему могут, разумеется, изменяться и формы их организации и методы работы и т.д.

Однако конкретная постановка вопроса, исходящая из понимания той роли, которую объективно – независимо от чьих-либо желании и устремлений – играют и могут играть профсоюзы в системе органов диктатуры пролетариата в период перехода от капитализма к коммунизму, приводит к выводу, что профсоюзное «с одной стороны то, с другой стороны другое», а со всех сторон есть школа, и только школа коммунизма, школа объединения, школа [80] солидарности, школа защиты пролетариатом своих интересов, школа хозяйничанья, школа управления 4.

Это Ленин подчеркивает специально, указывая, что в споре с той неправильной платформой, которую выдвинул Троцкий, профсоюзы приходится рассматривать как школу и никак иначе. Ибо в этом и только в этом заключается их объективная роль, их цель, диктуемая их местом в системе диктатуры пролетариата.

И если кто-либо использует стакан не по назначению, – не в качестве стакана, а в качестве инструмента для бросания, – то и в этом большой беды нет. Но если дело касается такого «предмета», как профессиональные союзы, то это может кончиться весьма большой бедой. Поэтому-то партия так остро и реагировала на платформу Троцкого, согласно которой профсоюзы есть «административно-технический аппарат управления производством», и на бухаринскую попытку оправдать это понимание хотя бы в качестве «одностороннего».

Ленин отстаивает тезис, что это понимание нельзя принимать ни в качестве исчерпывающего определения, ни в качестве абстрактно-одностороннего определения существа профсоюзов.

Конкретно-историческая роль, цель и место профсоюзов в системе органов пролетарской диктатуры выражается только партийной позицией, профсоюзы со всех сторон, с какой ни посмотри, есть школа. Все остальные определения – суть производные от этого основного, главного, определяющего. Это определение выражает то, в чем состоит специфическая природа профсоюзов, то, благодаря чему они и могут играть свою роль как орган пролетарской диктатуры рядом с партией, рядом с государством и в тесном взаимодействии с ними.

Поэтому-то Ленин, продолжая ироническую аналогию со стаканом, и определяет позицию Троцкого, как позицию человека, который хочет использовать стакан по его действительному назначению, – как инструмент для питья, – однако, желая, чтобы этот стакан был без дна». Рассматривая профсоюзы как инструмент диктатуры пролетариата, Троцкий, тем не менее, отрицает как раз то, благодаря чему они только и могут выполнять свою [81] специфическую, отличающуюся от роли государства, необходимую роль: «У Троцкого платформа состоит из того, что стакан есть инструмент для питья, тогда как у данного стакана дна не оказалось» 5.

Позицию же Бухарина Ленин расценивает как мертвую бессодержательную эклектику, т.е. как бессмысленное перечисление одного абстрактного определения предмета за другим, перечисление, ни на чем конкретном не останавливающееся и ни к чему не ведущее, только дезориентирующее партию.

Обеим этим платформам Ленин противопоставляет четкую принципиальную и конкретную установку партии: профсоюзы есть инструмент коммунистического воспитания широких трудящихся масс, школа коммунистического объединения, солидарности, защиты интересов пролетариата от бюрократических элементов в государственных органах, школа хозяйничанья и управления, есть инструмент, с помощью которого трудящиеся превращаются в сознательных строителей коммунизма.

В этом конкретном определении выражена объективная роль профсоюзов в системе организаций, осуществляющих коммунистическое преобразование общества, т.е. их сущность и природа, не зависящая от чьих-либо капризов или субъективных целей.

Эклектика, всегда служившая методологией оппортунизма и ревизионизма, кичится своей любовью к всестороннему рассмотрению. Эклектик охотно рассуждает на тему о том, что всякая «односторонность вредна», что нужно учитывать и то, и это, и пятое и десятое. Но в его устах требование всесторонности рассмотрения превращается в орудие борьбы с диалектикой, с принципом конкретности в ее действительном значении.

Путь к конкретному теоретическому пониманию здесь подменяется нескончаемым блужданием от одной абстракции к другой такой же абстракции. Вместо того чтобы от абстрактного идти к конкретному, эклектик передвигается от абстрактного к абстрактному же. А это занятие столь же несложное, сколь и бесплодное.

Нетрудно это потому, что любой самый незначительный и «ничтожный» предмет обладает в реальности [82] актуально бесконечным количеством сторон, связей со всем окружающим его миром. В каждой капле воды отражается всё богатство вселенной. Даже бузина в огороде через миллиарды опосредующих звеньев связана с дядькой в Киеве, даже насморк Наполеона был «фактором Бородинского сражения». И если понять требование конкретности анализа как требование абсолютного учета всех без исключения эмпирических подробностей, деталей и обстоятельств, так или иначе связанных с исследуемым предметом, то конкретность окажется (как и любая категория, если ее толковать метафизически) лишь голой абстракцией, лишь некоторым недосягаемым идеалом, существующим в фантазии, но никогда не реализуемым в действительном познании. Теоретик же, исповедующий такое понимание конкретности, попадает в положение метерлинковского героя, гонящегося за синей птицей, которая перестает быть синей тотчас, как он ее схватывает.

И здесь, в проблеме отношения абстрактного к конкретному, метафизика оказывается тем мостиком, по которому мысль неизбежно приходит к агностицизму и, в конечном счете, к ликвидации теории как таковой, к представлению о том, что теория навсегда обречена вращаться в сфере более или менее субъективных абстракций и никогда не улавливает объективной конкретности.

Метафизическое понимание конкретности, как абсолютно полного учета всех эмпирических наличных обстоятельств, неизбежно делает исповедующего его человека очень податливым к аргументации субъективных идеалистов и агностиков.

Аргумент «от бесконечной сложности и запутанности» окружающего мира», это, пожалуй, самый ходовой дежурный аргумент современной буржуазной философии против марксистско-ленинской теории общественного развития. Основоположник экзистенциализма Карл Ясперс прямо начинает свою атаку на марксизм с заявления, что вся теория Маркса основывается «на вере в единое» и имеет характер «тотального воззрения». Эта вера, вера в то, что мышление может охватить свой предмет во всей совокупности его необходимых сторон, постигать его как «единство в многообразии», есть дескать, устаревший философский предрассудок, от которого «современная наука» отказалась. Современная наука в [83] противовес единой марксистской науке партикулярна» 6, – вещает Ясперс, – она давно отринула от себя гордыню и смирилась с тем, что ей доступны только «частности». «Единство знания» – по Ясперсу – это недостижимый идеал, миф.

Ясперс достаточно откровенно высказывает причину своей неприязни к «тотальному воззрению Маркса»: его раздражает «единство теории», и «единство теории с практикой», и именно с практикой коммунистического преобразования мира: «Политика, базирующаяся на таком понимании, полагает, что она в силах делать всё то, чего не могла предшествующая политика. Поскольку она обладает тотальным воззрением на историю, постольку она мнит себя способной разрабатывать и осуществлять тотальное планирование» 7.

Ясперсу вторит и его французский единомышленник Анри Ниль. Диалектико-материалистическое понимание конкретности его не устраивает по той же причине: «Будь то в гегелевской, будь то в марксистской форме, диалектика основывается на возможности для человека охватывать мыслью тотальность существования», и потому с неизбежностью «превращается в религию плана» 8.

В ненависти к плану, к признанию возможности предвидеть, планировать и обеспечивать единство практических (прежде всего, разумеется, политических) действии людей и заключен главный мотив экзистенциалистских атак на «единство» («тотальность») учения Маркса. Собственно говоря, это не философия, а просто эмоции частного собственника, переведенные на язык философской терминологии. В беспланово-анархической стихии товарно-капиталистического общества он чувствует себя как рыба в воде. Какое дело Ясперсу и Нилю до того факта, что «единство существования» реализуется и здесь, правда, без плана, без сознательного намерения, но зато насильно, вопреки воле и сознанию, через кризисы, через войны, – через все те способы, которыми [84] старается утвердить свое «тотальное», господство современный капитализм?

Против этой, вполне реальной «тотальности», обрисованной Марксом и Лениным во всей ее неприглядности, экзистенциалисты спорят. Они стараются убедить, что такой «тотальности» вообще нет, что это – только иллюзия, только «мнимое знание», форма которого заимствована, де, у Гегеля, а затем насильственно наложена «на специфически-современное содержание».

Здесь что ни слово, то ложь. Конкретность теории (которую Ясперс и Ниль в явно нечистых целях предпочитают именовать грозно звучащим словечком «тотальность») в понимании Маркса и Ленина как раз враждебна и чужда какому бы то ни было «наложению формы знания» на материал, на реальное многообразие явлений.

Конкретность мышления заключается именно в том, чтобы «...установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно бы было опираться, с которым можно было бы сопоставлять любое из тех «общих» или «примерных» рассуждений, которыми так безмерно злоупотребляют в некоторых странах в наши дни» 9

Точно установленные факты, бесспорные факты в их собственной совокупной связи, факты, взятые в целом, в их конкретно-исторической обусловленности, – вот на чем, прежде всего, настаивает Ленин, раскрывая марксистский принцип «конкретности мышления». Весь смысл этого принципа как раз и заключается в том, что «...необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения...» 10.

На этот принцип Ясперс и нападает, возводя в добродетель «партикулярный» характер, присущий якобы «современной науке», то есть ту самую манеру произвольно выхватывать факты и фактики из их объективной взаимосвязи, чтобы затем истолковывать их вне связи, вне целого, вне их взаимозависимости, которая крайне характерна для буржуазной мысли наших дней.

Вот еще одна тирада подобного сорта: [85] «Действительность в высшей степени сложна и запутана. Ни мысль, ни эмпирический опыт не в состоянии охватить действительность в ее единстве и совокупности. Тотальную действительность мы можем только переживать» 11.

Что же касается «познания», то рассуждают так:

«Всякое мыслящее познание бесконечной действительности конечным человеческим, духом покоится на молчаливой предпосылке, что лишь конечная часть таковой образует предмет научного понимания, что только она должна считаться “существенной”, в смысле “познавательно-ценной”» 12. Но вопрос о том, чем мы должны интересоваться, а что можем игнорировать, что «ценно», а что нет – «это вопрос о ценности, и потому может быть решен только на основании субъективных оценок» 13.

Иными словами, «предметом науки» никогда не может стать объективно (на объективном основании) очерченное «целое», а только «партикулярная» область фактов, границы которой каждый ученый волен прочерчивать там, где ему заблагорассудится.

«Выбор всегда необходимо субъективен. Это – забота отдельного представителя науки – делать выбор. Никто тут не может ему что бы то ни было предписывать, даже хотя бы рекомендовать. Ибо выбор всегда связан с ценностью, а ценность доказать нельзя» 14.

Если речь идет о «предмете» политической экономии, то этот взгляд оборачивается так: предмет политической экономии – «это область интересов всех тех, кто либо сам себя называет экономистом, либо назван так другими» 15. В состав предмета политэкономии, таким образом, надо включать все то, что под этим названием принято иметь в виду «среди «всех образованных людей».

«Единство объекта» – это не логическая структура [86] проблем; это – мысленная связь проблем, составляющих, область труда некоторой науки» 16.

Этот букет набран из сочинений самых разных авторов: здесь и современные буржуазные экономисты, и философы-экзистенциалисты, и неопозитивисты, и представители так называемой «социологии знания». Во многом они расходятся между собой. Однако против материалистического, понимания «конкретности знания» они выступают дружным и единым фронтом. И ход рассуждения, везде одинаков: поскольку никакое «единое целое» нельзя охватить мыслью в силу его бесконечной сложности, постольку надо удовлетвориться «партикулярным знанием», более или менее произвольно выделенными группами фактов и фактиков.

«В области явлений общественных нет приема более распространенного и более несостоятельного, как выхватывание отдельных фактиков, игра в примеры» 17, – отмечал Ленин. Этот жульнический прием современная буржуазная философия и возводит в добродетель. Конечно, подбирать примеры и фактики под заранее и совершенно бездоказательно выставленный тезис о «ценности» легче, чем исследовать факты с такой тщательностью, как исследовал их Маркс, более двадцати пяти лет собиравший материалы для «Капитала». Но наука не может руководствоваться принципом «легкости» или «экономии умственных усилий». Наука – тяжелый труд. И ее высшим принципом навсегда останется принцип конкретности знания и истины.

1 Ленин В.И. Сочинения, т. 25, с. 372.

2 Там же, т. 32, с. 71.

3 Там же, с. 71-72.

4 Там же, с. 74-75.

5 Там же, т. 32, с. 78.

6 Jaspers К. Vernunft und Widervernunft in unserer Zeit. München, S. 14.

7 Ibid., S. 15.

8 Niel, Н. La dialectique de Hegel et la dialectique marxiste. Paris, 1956, p. 235.

9 Ленин В.И. Сочинения, т. 23, с. 286.

10 Там же.

11 Vito F. Bemerkungen über grundlegende Fragen der Wirtscaftstheorie. Jahrbücher für Nationalökonomie und Statistik. B. 153, Heft 3/4; 1941. Verlag von J. Fischer, Jena, S. 332.

12 Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Tübingen, 1957, S. 171.

13 Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Soziologie und Sozialpolitik. Tübingen, 1924, S. 420.

14 Tagwerker H. Beitrage zur Methode und Erkenntniß in der theoretischen Nationalökonomie. Wien, 1957, S. 43.

15 Cannan E. Der wirtschaftliche Wohlstand. Sammlung Dalp, B. XII. Berlin, 1948, S. 5.

16 Tagwerker H. Beitrage zur Methode, S. 28.

17 Ленин В.И. Сочинения, т. 23, с. 286.

Спиралевидный характер развития действительности и ее теоретического отражения

Итак, под конкретностью теории материалистическая диалектика понимает отражение всех необходимых сторон предмета в их взаимной oбycловленности, в их внутреннем взаимодействии.

Взаимный характер обусловленности, типичный для всякого диалектически расчлененного целого, обязывает [87] теорию ко многому и одновременно дает в руки теоретика четкий критерий для выделения из чувственно-данного многообразия лишь внутренне необходимых определений.

Это непосредственно означает, что каждая из конкретных абстракций (совокупность которых составляет теорию) отражает лишь такую форму существования предмета, которая является одновременно и всеобщим необходимым условием всех других и столь же всеобщим и необходимым следствием их взаимодействия.

Этому условию удовлетворяет, например, уже проанализированное нами определение человека как существа, производящего орудия труда. Производство орудий труда, производство средств производства, есть не только всеобщая (и логически и исторически) предпосылка всех остальных форм человеческой жизнедеятельности, но и постоянно воспроизводимый результат, следствие всего общественного развития в целом.

Человечество в каждый момент своего развития вынуждено с необходимостью воспроизводить, т.е. полагать как свой продукт, свою собственную всеобщую основу, всеобщее условие существования общественно-человеческого организма в целом.

Сегодня производство орудий труда, развившихся до фантастически сложных машин и агрегатов, остается, с одной стороны, как и на заре человеческого развития, всеобщей объективной основой всего остального развития. Но, с другой стороны, оно по существу зависит от уровня развития науки, своего собственного отдаленного порождения, от своего собственного следствия и зависит в такой степени, что машины можно рассматривать (не переставая быть материалистом) как «...созданные человеческой рукой органы человеческого мозга...» 1 Так и товар, и деньги и «свободная» рабочая сила – все это не в меньшей мере продукты капитала, последствия его специфического движения, чем его же исторические предпосылки, условия его появления на свет. При этом такие продукты, которые он воспроизводит во все более расширяющихся масштабах, невиданных до его появления.

Эта диалектика всякого действительного развития, [88] в котором всеобщее необходимое условие возникновения предмета становится его же coбственным всеобщим, и необходимым следствием, это диалектическое «переворачивание» условия в обусловленное, причины – в следствие, всеобщего – в особенное и есть характерный признак внутреннего взаимодействия, благодаря которому действительное развитие приобретает форму круга, а точнее, – спирали, все время, с каждым новым оборотом расширяющей масштабы своего движения.

Одновременно с этим происходит и то своеобразное «замыкание на себя», которое превращает совокупность единичных явлений в относительно замкнутую систему, в конкретней, исторически развивающийся по своим собственным законам единый организм.

Маркс резко подчеркивал такой характер взаимодействия внутри системы товарно-капиталистического производства: «Если в развитой буржуазной системе... каждое полагаемое есть одновременно предпосылка, то это имеет место в любой органической системе» 2. Подчеркнутые слова прямо выражают то обстоятельство, что «круговой» характер взаимодействия вовсе не есть специфический закон движения и существования капитализма, а всеобщий закон диалектического развития, закон диалектики. Именно он лежит в основе логического закона совпадения абстрактного и конкретного, в основе диалектико-материалистического понимания теоретической конкретности.

Но тот же самый закон спиралевидного развития системы взаимодействующих явлений ставит мышление перед особыми трудностями, такими трудностями, которые не разрешимы без диалектического метода вообще и без четкого представления о диалектике абстрактного и конкретного в частности.

Буржуазные экономисты, сталкиваясь в исследовании с этим обстоятельством – со спиралевидным характером взаимообусловленности различных форм буржуазного «богатства», с неизбежностью попадали в круг при определении важнейших категорий. Маркс обнаружил этот безвыходный круг уже при первой попытке анализа экономических теорий английской экономии, в 1844 году. [89] При анализе рассуждении Сэя он обнаруживает, что тот, как и другие экономисты, везде подставляет понятие стоимости под объяснение таких явлений, которые потом сами молчаливо предполагаются при разъяснении стоимости, например, понятия «богатство», «разделение труда», «капитал» и т.п.

«Богатство. Здесь уже предположено понятие «стоимости», которое еще не развито; ведь богатство определяется как «сумма стоимостей», как «сумма вещей, обладающих стоимостью», которыми владеют...» 3. Пятнадцать лет спустя, возвращаясь к этому пункту, Маркс раскрывает тайну этого безвыходного логического круга: «Если в теории понятие стоимости предшествует понятию капитала, но, с другой стороны, предполагает в качестве условия своего чистого развития способ производства, основанный на капитале, то это имеет место и в практике. Поэтому экономисты неизбежно рассматривают в одних случаях капитал в качестве творца стоимости, в качестве источника последней, а в других – предполагают стоимость для объяснения образования капитала, а сам капитал изображают всего лишь как сумму стоимостей в некоторой определенной функции» 4.

Этот логический круг в определениях получается с неизбежностью именно потому, что любой предмет в действительности есть продукт диалектического развития, благодаря которому исследуемая наукой реальность всегда выступает как система взаимообусловливающих друг друга сторон, как исторически возникшая и развившаяся конкретность.

Капитал, действительно предполагая и деньги и стоимость в качестве предпосылок своего возникновения, при своем рождении тотчас превращает их во всеобщие формы своего собственного движения, в абстрактные моменты своего специфического бытия. В итоге он и предстает перед глазами наблюдателя, созерцающего уже исторически сложившееся отношение, в качестве творца, стоимости. И трудность заключается здесь в том, что только появление капитала превращает стоимость в [90] реально-всеобщую экономическую форму всего производства, всей системы экономических отношений, До этого – до появления капитала – стоимость является чем угодно, но только не всеобщим экономическим отношением, уже потому, что в нее не входит такой важнейший «особенный» фактор производства, как рабочая сила.

Рассечь логический круг в определении стоимости и капитала «невозможно никакими логическими ухищрениями, никакими семантическими манипуляциями с понятиями и их определениями», ибо он возникает вовсе не из «неправильности» в определении понятий, а из непонимания диалектического характера взаимосвязи между тем и другим, из отсутствия действительно исторического подхода к исследованию этой взаимосвязи. Только исторический подход дает возможность найти выход из круга, точнее, – вход в него. Поскольку буржуазным экономистам чужд такой подход, постольку круг для них безвыходен.

Неудача таких попыток связана с непониманием конкретности как исторически развившейся и продолжающей разбиваться системы внутренне взаимодействующих явлений, как исторически развившегося «единства в многообразии». Но именно такое – диалектическое – понимание конкретности дало Марксу в руки методологический ключ к решению основных теоретических проблем политической экономии, в частности, с этим связано то обстоятельство, что только Марксу удалось рационально разрешить и тайну товарного фетишизма. В состав конкретности товарно-капиталистического мира входят лишь те объективные формы движения, которые этот мир не только предполагает в качестве предпосылок, но и сам же воспроизводит как свой специфический продукт, полагает как свое следствие.

Ведь и солнце, и товар, и полезные ископаемые, и деньги, и «свободная» рабочая сила, и наличие машинной техники – всё это одинаково объективные предпосылки и условия, при отсутствии которых капитал ни возникнуть, ни существовать не может. Но ни природные условия возникновения, ни технические характеристики машин, ни антропологические особенности человека с его способностью трудиться не составляют всеобщих и необходимых имманентных форм существования капитала. [91]

В виде конкретных теоретических характеристик анализ Маркса удерживает лишь те всеобщие и необходимые условия бытия капитала, которые движением самого же капитала и воспроизводятся. Капитализм воспроизводит не рабочую силу как таковую, не полезные ископаемые и прочие вещественные компоненты, а рабочую силу как товар, т.е. ту общественную форму, в которой рабочая сила функционирует внутри развитой системы капиталистических отношений.

Рабочую же силу как таковую, как совокупность психических и физиологических способностей создает, производит и воспроизводит иной процесс или процессы. Капитализм ее не производит. Точно так же, как не производит ни солнечного света, ни полезных, ископаемых, ни воздуха и т.п., зато он воспроизводит те общественные формы, внутри которых и посредством которых все эти вещи приобщаются к его специфическому движению и совершают свое движение внутри его организма, как его формы.

Примененный здесь Марксом критерий для различения имманентных форм движения предмета есть критерий по существу всеобщий, логический. Это значит, что любой единичный предмет, вещь, явление, факт приобретает ту или иную конкретную форму своего существования от того конкретного процесса, в движение которого он оказывается вовлеченным; любой конкретной формой своего существования любой единичный предмет обязан не себе, не своей самодовлеющей единичной природе, а той конкретной исторически развившейся системе вещей, в которую он попал, внутри которой он возник.

Золото само по себе вовсе не есть деньги. Деньгами его делает процесс товарно-денежного обращения, в который золото вовлечено. «Стул на четырех ножках под бархатным покрывалом в известных условиях представляет трон, но на этом основании этот стул, эта вещь, служащая для сиденья, не есть трон благодаря природе своей потребительной стоимости» 5, т.е. он по своей имманентной природе, «в себе и для себя», взятый в абстракции от тех специфических условий, внутри которых он только и есть трон, троном вовсе не является. [92]

Здесь ясно видно, какое огромное значение имело диалектическое понимание конкретности теоретических абстракций в процессе преодоления натуралистических фетишистских иллюзий, окутывающих природу стоимости, как и всех производных от нее форм, вплоть до процента, ренты и т.п.

Золото по своей природе является деньгами столь же мало, сколь мало уголь по своей природе есть топливо для паровоза, сколь мало луна является покровительницей влюбленных, а человек – рабом или патрицием, пролетарием или буржуа, философом или математиком. И, например, искать реальную основу математических способностей в физиологических особенностях мозга столь же нелепо, сколь нелепо искать определения денег путем химического, анализа золота.

Но здесь есть одна тонкость, которую диалектика призывает учитывать. И уголь, и человек, и мозг человека сами по себе должны обладать такими особенностями, такими качествами, благодаря которым тот процесс, в который они вовлечены, может превратить их в формы своего собственного движения, своего бытия.

Золото, а не глина и не кусочки гранита оказывается тем природным материалом, в котором реализуется всеобщая форма стоимости. И здесь природные, физико-химические качества играют свою роль. Но эти природные свойства все же не при чем, когда речь идет о сущности, о природе денежной формы стоимости как таковой. Эта форма развивается в процессе товарного обращения независимо от природных свойств золота. Именно сфера обращения развивает ту «чистую экономическую форму», которая уже затем «подыскивает» наиболее пластичный и послушный ее требованиям материал для своего воплощения. И как только золото оказывается недостаточно гибким и пластичным средством, «материей» выражения все новых и. новых развивающихся особенностей денежной формы, оно заменяется бумагой, кредитными билетами, безналичным банковским расчетом и т.д.

Из этого рассмотрения видно, какая объективная реальность была мистифицирована аристотелевской (а затем и гегелевской) диалектикой в виде учения об энтелехии, о той «чистой форме», существующей вне и независимо от «материи», в которую она затем [93] воплощается, которую она «формирует» на свой лад, в соответствии с заключенными в ней требованиями. Это опять-таки реальная объективная конкретность как система взаимодействующих вещей, попадая в которую единичная вещь подчиняется ее требованиям и обретает форму существования, ранее ей несвойственную.

Диалектико-материалистическое понимание конкретности тем самым разбило последнее убежище умного, диалектического идеализма, так как дало рациональное разрешение тайны энтелехии, тайны всеобщего как «целевой причины», как «чистой формы», развивающейся вне и независимо от мира единичных вещей и подчиняющей эти вещи своему специфическому движению.

Реальность, которая идеалистически и мистифицированно выражена в представлении о понятии как о целевой причине, как о деятельной форме, – это не что иное, как реальная объективная конкретность, т.е. исторически возникающая и развивающаяся система взаимообусловливающих явлений, сложное диалектически расчлененное целое, в которое включена каждая отдельная вещь и которое обусловливает конкретную природу и форму вещи.

Материалистически понимаемая категория взаимодействия и раскрывает тайну «целевой причины»: «...взаимодействие является истинной causa finalis вещей» 6, – формулирует этот тезис Энгельс.

Сказанное выше нуждается в одном существенном разъяснении. Совершенно ясно, что каждая наука отражает в своих категориях лишь специфические формы и закономерности конкретной системы взаимодействующих явлений, составляющей ее специальный предмет, и абстрагируется от всего остального, несмотря на то, что без этого «остального» ее предмет исследования не возможен и не мыслим.

Политическая экономия, например, раскрывает в систематической форме конкретную совокупность общественно-производственных отношений между людьми, оставляя в стороне технологическую сторону связи, биологические отношения между индивидами, хотя без этого люди реально не существуют и не могут существовать. [94]

Совершенно ясно, что все те изменения, которые происходят внутри системы производственных отношений, вся эволюция системы производственных отношений и норм экономической связи на деле зависят от процесса развития производительной силы человека, более того, определяются этим развитием.

Тем не менее Маркс в «Капитале» рассматривает систему товарно-капиталистических отношений как «саморазвивающуюся систему», как замкнутую «в себе» конкретность, движущие пружины развития которой находятся внутри нее самой, в ее внутренних противоречиях, в имманентных противоречиях экономической формы. Но ведь, строго говоря, действительные движущие пружины эволюции системы производственных отношений заключены не внутри нее самой, а в процессе развития производительных сил. Если производительные. силы не развиваются, то никакая «внутренняя» диалектика системы экономических отношений не вызовет ее эволюции. Однако Маркс исследует способ производства в целом и потому фиксирует, диалектическую взаимообусловленность производительных сил и производственных отношений. Поэтому развитие производительных сил берется здесь не само по себе, не только как причина, но и как следствие, результат и продукт обратного воздействия системы производственных отношений на производительные силы.

В «Капитале» показан, например, тот механизм, благодаря которому появление экономической формы относительной прибавочной стоимости вызывает рост производительности труда, вынуждая капиталиста заменять ручной труд машинным, побуждая его развивать техническую базу производства прибавочной стоимости.

Но ведь ясно (это показывает сам Маркс), что на деле именно появление машин вызывает к жизни относительную форму прибавочной стоимости, что именно появление машин есть подлинная причина того обстоятельства, что абсолютная форма прибавочной стоимости вытесняется относительной ее формой.

Ясно, что относительная прибавочная стоимость становится доминирующей формой прибавочной стоимости именно потому, что она более соответствует машинному труду, нежели абсолютная, увеличение которой связано [95] с простым удлинением рабочего дня при неизменной производительности труда.

Все дело заключается, однако, в том, что само это соответствие экономической формы ступени развития производительной силы есть, в свою очередь, соответствие диалектическое. Относительная прибавочная стоимость соответствует машинному производству именно потому, что она не остается пассивной формой, внутри которой работают машины, а становится активной формой, оказывающей сильнейшее обратное воздействие на машинное производство, т.е. на свою собственную, породившую ее основу, развивает свою собственную основу и создает тем самым новый стимул своего движения.

Здесь происходит то самое превращение причины в следствие, которое характерно для всякого действительного развития. И это обстоятельство очень важно для понимания тех путей, которыми двигался в исследовании Маркс.

Маркс рассматривал процесс эволюции системы производственных отношений, основанных на наемном труде. Главное его внимание все время было направлено на те изменения, которые происходят внутри системы производственных отношений, внутри экономической структуры общества. Развитие же производительных сил само по себе, независимое от той или иной формы производственных отношений, в «Капитале» не рассматривается. Это предмет другой науки – технологии.

Маркс берет как данное тот факт, что сами по себе производительные силы развиваются независимо от той или иной конкретно-исторической формы отношений между людьми, и предполагает его как факт, не подлежащий специальному исследованию внутри политической экономии.

Значит ли это, что развитие системы производственных отношений вообще рассматривается им вне связи с развитием производительных сил? Как раз наоборот. На деле внутри системы экономических отношений прослеживаются именно те изменения, которые вызваны развитием производительных сил. Более того, именно потому, что в политической экономии развитие производительных сил само по себе не рассматривается, воздействие этого развития на систему экономических форм, его взаимодействие с последней постигается конкретно-исторически, т.е. [96] именно в том виде, в каком это воздействие имеет место в мире частнокапиталистической собственности.

Ведь характер изменения, вносимого новым приращением производительных сил в систему производственных отношений, целиком зависит от специфических особенностей той системы, в которую это изменение вносится. Так, развитие производительных сил, вызванное открытием атомной энергии, приводит к одним экономическим последствиям в СССР и к прямо противоположным – в США. Это целиком подобно тому, как одна и та же вода производит одно действие на кусочек раскаленного угля, и совсем другое – на кусочек металлического натрия.

Таким образом, всякое новое приращение производительных сил не создает автоматически прямо соответствующего себе экономического отношения, общественно-экономической формы, а определяет – то направление, в котором эволюционирует уже имеющаяся исторически сложившаяся система экономических отношений. И дело не изменяется от того, что ранее сложившаяся система экономических отношений сама есть от начала до конца продукт всего предшествующего развития производительных сил.

Конкретно-исторически сложившаяся система экономики есть всегда относительно самостоятельный организм, оказывающий обратное воздействие на свою собственную основу – на совокупность производительных сил и преломляющий всякое воздействие последних через свою специфическую природу. Совокупность экономических форм, связанных в единую, развившуюся из одного основания систему, и составляет ту специфическую природу экономического организма, которая тем самым обретает относительную самостоятельность по отношению к самим производительным силам.

Политическая экономия как особая наука и имеет своим предметом как раз те формы, в которых выражается относительная самостоятельность системы производственных отношений. Определяющее влияние производительных сил на производственные отношения раскрывается конкретно-исторически именно благодаря тому, что само по себе взятое развитие производительных сил не рассматривается, а рассматривается только внутренняя логика эволюции системы производственных отношений, внутренняя логика [97] становления и развития этой системы. И тем самым процесс, в котором производительные силы создают соответствующие себе производственные отношения, прослеживается в полной мере конкретно. В противном случае исследование остается в области абстрактной фразы.

Все сказанное имеет отношение не только к политической экономии, но и к любой теоретической дисциплине. Каждая наука обязана разворачивать систематическое понимание именно таких форм существования своего предмета, которые выражают его относительную самостоятельность, а не абстрактно-общее ему со всеми другими.

Производительные силы ничего не создают каждый раз заново, на голом месте (такой случай реален только на заре человеческого развития), а определяют вид и характер изменений, происходящих внутри уже сложившейся системы производственных отношений. Так же обстоит дело и с развитием всех форм духовной культуры, с развитием права и политических учреждений, философии и искусства.

«Экономика здесь ничего не создает заново, но она определяет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслительного материала, но даже и это она производит по большей части лишь косвенным образом...» 7, – подчеркивал Энгельс, усматривая в этом важнейшее отличие теории исторического материализма от абстрактных рассуждений вульгаризаторов, сводивших всю конкретную сложность реального процесса духовного развития к абстрактной фразе о том, что экономика – первична, а все остальное – ее продукт.

Следовательно, исторический материализм полностью учитывает то обстоятельство, что преобладающее воздействие экономики всегда имеет место «в рамках условий, которые предписываются самой данной областью» 8, т.е. один и тот же экономический сдвиг производит один эффект и сфере искусства и другой, непохожий на него, – в сфере права, и т.д.

Трудность всегда заключается не в том, чтобы «свести» то или иное явление в сфере права или искусства к его [98] экономической причине. Это не так трудно сделать. Но это не есть исторический материализм. Марксистская философия вообще стоит не на точке зрения «сведения», а на точке зрения «выведения», т.е. в каждом конкретном случае она требует понять, почему данный сдвиг в экономике отразился и политике или искусстве так, а не как-нибудь иначе.

Но такая задача предполагает теоретическое понимание той специфической природы, через которую преломляется, отражаясь и ней, экономический сдвиг. Каждая из «надстроечных» сфер деятельности общественного человека должна быть понята и раскрыта как система исторически сложившихся конкретно специфичных для нее форм отражения экономики, сферы общественного бытия человека.

Все философские и логические принципы, которыми руководствовался Маркс в исследовании системы товарно-капиталистических отношений, как исторически сложившейся системы взаимодействия, применимы в любой естественной и общественной науке.

Рассмотрим лишь один пример – пример возникновения правовых норм. Необходимым всеобщим условием возникновения любой правовой нормы является так называемое «фактическое отношение», как именуют юристы неправовой, чисто экономический факт. Этот факт, взятый сам по себе, лежит вне компетенции правоведа и относится к сфере политической экономии.

Но все дело в том, что далеко не всякое экономическое отношение, не любое «фактическое отношение» порождает соответствующую правовую норму, а лишь такое, которое объективно нуждается в правовой охране, т.е. требует насильственного подчинения воли индивидов. Иными словами, в охране нуждается лишь такое экономическое отношение, которое с помощью нормы права утверждается затем как результат действия права. При коммунизме, например, именно потому отпадает необходимость права и самой системы правовых норм, что сама форма экономических отношений, – коммунистическая форма собственности (как «фактическое отношение») обретает такой характер, что не будет нуждаться в правовой форме своего утверждения.

Следовательно, лишь такое экономическое отношение, лишь такой неправовой факт, который нуждается в [99] правовой форме своего утверждения, является реальной предпосылкой и условием возникновения правовой нормы Иными словами, реальным условием правовой нормы оказывается всегда лишь такой и только такой правовой факт, который активно (т.е. в качестве следствия применения права) утверждается и охраняется всей системой действующего права. Если же то или иное «фактическое отношение» не нуждается в правовой охране и утверждении, не выступает как следствие применения права, то оно и причиной права не является. В данном случае правовая норма вообще не возникает, а возникает моральная или другая норма.

Это и означает, что реальной предпосылкой и условием появления правовой нормы всегда выступает только такое экономическое отношение между людьми, которое правовой нормой утверждается как продукт, как следствие ее применения, и на поверхности выступает именно как следствие права, а не его причина. В данном случае опять имеет место факт диалектического превращения причины в следствие, связанный со спиралевидные характером всякого действительного развития взаимообусловливающих друг друга явлений. И именно этот реальный факт, будучи освещен и понят односторонне, лишь со стороны активного обратного влияния общественного сознания во всех его формах на общественное бытие, на сферу экономических отношений людей друг к другу и к природе, и дает в итоге разнообразные идеалистические концепции.

На абстрактной абсолютизации этой стороны дела – активного обратного воздействия мышления на все остальные сферы деятельности, включая экономику и область отношения человека к природе, – и развилась гегелевская концепция, объявляющая в итоге всю общественную жизнь человека, и даже самое природу, «следствием», «продуктами» мышления в понятиях, порождениями логической деятельности «всеобщего разума». Именно факт относительной самостоятельности мышления, логического развития человека, благодаря которой мышление и оказывает активное обратное влияние на все области деятельности человека (включая экономику), Гегель фиксирует односторонне. И эта односторонность как раз совпадает с объективно-идеалистическим толкованием вопроса об отношении мышления к бытию. [100]

Отвергая тезис об абсолютной самостоятельности логического процесса, системы логических категорий, логика марксизма-ленинизма учитывает факт относительной самостоятельности сферы логической деятельности общественного человека, факт активности логических категорий в процессе восприятия и анализа чувственных данных. Мышление не есть простой пассивный слепок с «общих форм» чувственно-данных фактов, а есть особый способ духовной деятельности общественно развитого субъекта. Всеобщие формы, в которых протекает эта деятельность (логические категории), образуют не случайный набор наиболее общих абстракций, а систему, внутри которой каждая категория конкретно определяется через все остальные.

В системе логических категорий осуществляется та же самая субординация, что и в системе понятий любой науки, отражающей диалектически расчлененное целое. Эта субординация не носит «родо-видового» характера: категория количества, например, не является ни видом качества, ни родом по отношению к причинности или к сущности. Поэтому логическую категорию принципиально невозможно определить путем «подведения под высший род» и указанием на ее «собственный признак». Это лишний раз подтверждает тот факт, что действительное понятие существует только в системе понятий и через нее, а вне системы превращается в пустую абстракцию лишенную четких определений. – в простой термин, название. [101]

1 Marx К. Grundrisse der Kritik der politischem Ökonomie (Rohentwurf). Moskau, Verlag für fremdsprachige Literatur, 1939, S. 594.

2 Ibid., S. 189 (курсив наш. – Э.И.).

3 MEGA. B. III, I-te Abt. Berlin, Marx–Engels Verlag. GMBH, S. 449.

4 Marx K. Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie, S. 163.

5 Архив Маркса и Энгельса, т. II (VII). Москва, Партиздат, 1933, с. 47.

6 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. XIV, с. 407.

7 Энгельс Ф. Письмо к К. Шмидту от 27 октября 1890 г. /Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. XXVIII, с. 261.

8 Там же.

Научная абстракция (понятие) и практика

Всеобщей предпосылкой и условием, на основе которого возникает и развивается весь сложный механизм познавательных способностей человека, активно преломляющий чувственные впечатления, всегда была и остается практика – активная чувственно-предметная деятельность общественного человека. Но раз возникнув, а тем более развившись до высокой степени, система форм логической деятельности (категорий) оказывает обратное, и весьма существенное, воздействие на самое практику. На этой основе марксистко-ленинская философия и решает вопрос об отношении эмпирических абстракций к абстракциям теоретического мышления. [101]

В явлении, открытом непосредственному созерцанию, вещи сплошь и рядом выглядят совершенно иначе, чем в сущности, выражаемой понятием. Если бы одно с другим совпадало прямо и непосредственно, нужды в науке, в специальном теоретическом анализе явлений вообще не возникло бы.

Но именно поэтому простая ссылка на тот факт, что в явлении, открытом непосредственному созерцанию, можно констатировать такие-то и такие-то «общие признаки», еще не может служить полновесным доводом ни за, ни против абстракции понятия. В те времена, когда Жан-Жак Руссо сформулировал свой исторический тезис – «человек рожден свободным, а между тем повсюду он в оковах» – большинство людей действительно проводило «в оковах» всю свою жизнь, от колыбели до могилы. Тезис о том, что все люди от рождения, в сущности, равны, ссылкой на эмпирически-общее положение дел никак в те времена не подтверждался. Тем не менее историческая и теоретическая правда была на стороне философских теорий Просвещения, а не на стороне их противников.

Непосредственное созерцание и абстракции, возникающие на его почве, всегда и везде отражают явления окружающего мира под углом зрения наличных, сложившихся на сегодняшний день практических отношений человека к человеку и человека к природе. Созерцает природу живой, конкретный исторически-определенный индивидуум, вплетенный в сеть общественных отношений, т.е. существо, стоящее в активном, практически-предметном отношении к окружающему миру, а вовсе не фантастический, якобы «пассивно созерцающий» субъект. Но именно поэтому очень часто общественно-исторические свойства вещей и сливаются в глазах индивидуума с их природными свойствами, а преходящие свойства вещей и самого человека начинают казаться вечными, с сущностью самих вещей сращенными свойствами. Подобные фетишистские, натуралистические иллюзии (товарный фетишизм – лишь пример) и абстракции, их выражающие, поэтому и нельзя опровергнуть простым указанием на вещи, данные в созерцании. Вещи, данные в созерцании индивиду буржуазного («гражданского») общества, на поверхности именно таковы, какими они ему кажутся. Эти иллюзии и абстракции формируются [102] отнюдь не только в сознании индивидуума буржуазного общества, но и в самой реальности экономических общественных отношений, которую он созерцает. Поэтому-то Маркс и указывал, что точка зрения созерцания индивида, сформированного «гражданским», т.е. буржуазным обществом, не позволяет рассмотреть действительность в ее истинном свете, и этой точки зрения (а на ней, как указывал Маркс, стоял весь старый материализм, включая фейербаховский) вещи и в созерцании выступают окутанными туманом фетишистских иллюзий. В живом созерцании индивидуум всегда активен; «пассивное созерцание», якобы позволяющее сразу увидеть вещи такими, каковы они суть на самом деле, принадлежит к разряду фантазий старой философии. В реальном, живом созерцании – вещи всегда даны под углом, зрения наличной практики.

Это, конечно, вовсе не значит, что в теоретическом мышлении вещи должны выступать вне всякой связи с практикой, должны постигаться «чисто незаинтересованно», как то изображали материалисты до Маркса. Как раз наоборот. Разница заключается в том, что абстракции теоретического мышления связаны с практикой не столь непосредственно, как абстракции живого созерцания, но зато гораздо шире и глубже.

Эмпирические, абстракции, возникающие в голове практически действующего члена буржуазного общества, подвергаются Марксом критике с точки зрения той же практики. Однако практика сама берется здесь во всем ее действительном объеме и, что еще важнее, в перспективе.

Принцип критического преодоления эмпирических абстракций буржуазного сознания у Маркса таков: он исходит из того, что если стоять на точке зрения созерцания индивида буржуазного общества, то вещи действительно будут выглядеть именно так, как они ему кажутся. Следовательно, критика абстракций эмпирического сознания индивида должна начинаться с критики той точки зрения, той позиции, с которой он рассматривает вещи, с разоблачения узости этого угла зрения.

Более широкий угол зрения, позволяющий охватить явления во всем их действительном содержании, совпадает у Маркса с точкой зрения практики, взятой в ее [103] необходимой перспективе, прочерченной мысленно в будущее. Прорывая узкий горизонт наличной (буржуазной) практики, теоретический взгляд на вещи порывает не с практикой (как то казалось тому же Фейербаху), а только с данной исторически преходящей ее формой. Тем самым теоретический взгляд на вещи совпадает с практикой в ее действительном значении, в ее революционном и революционизирующем значении, а потому и с точкой зрения класса, такую- практику осуществляющего.

С таким пониманием отношения абстракций к практике и связана гносеология Маркса. Точка зрения практики, указывал Ленин, является исходной точкой зрения теории познания. Не надо только забывать, что здесь имеется в виду действительная точка зрения революционной практики, взятой во всем ее объеме и перспективе, и ни в коем случае не узкопрагматическая точка зрения, как это клеветнически изображают некоторые ревизионисты, повторяющие сплетни буржуазных идеологов.

С этим и связано учение Маркса и Ленина о понятии, и в частности то положение, что простое соответствие непосредственно наблюдаемым «общим признакам» явления еще не есть критерий истинности понятия. В результате же практического изменения может оказаться, что те признаки вещи, которые наблюдались как постоянно повторяющиеся, как общие, вовсе исчезнут, а то, что выступало в явлении, открытом созерцанию, как исключение из правила, как раз и окажется выражением сущности вещи.

Чтобы проверить, правильно или неправильно наше представление о том, как обстоят дела вне нашего сознания (т.е. соответствует ли наше представление вещи), достаточно внимательно рассмотреть вещь, сравнить представление с фактическим положением дел, с общим в фактах. Но для того, чтобы определить, принадлежит это общее вещам с необходимостью, заложенной в их конкретной природе, или не принадлежит, требуется иной критерий. Этим критерием является не пассивное созерцание (пусть самое тщательное и внимательное), а практика, активно изменяющая вещь.

Истинность понятия доказывается не путем сравнения его определений с эмпирически-общими признаками фактов, а более сложным и опосредованным путем, [104] включающим в себя практическое преобразование эмпирической действительности. Окончательной инстанцией проверки понятия оказывается практика. Соответствие понятия предмету доказывается в полной мере лишь тогда, когда человеку удается найти, воспроизвести или создать предмет, соответствующий тому понятию, которое он образовал.

Поскольку же понятие выражает сущность вещи, а не то абстрактно-общее, которое открыто созерцанию и представлению, постольку понятие и нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть ссылкой на то, что все единичные факты, данные созерцанию, обладают или не обладают в данный момент такими-то и такими-то признаками. Маркс ни одну другую манеру теоретизировать не третировал так презрительно, как манеру вульгарных экономистов, полагающих, что они опровергают теорию, когда им удается показать, что вещи в явлении выглядят иначе, чем в сущности, выражаемой понятием. «...Вульгарный экономист думает, что делает великое открытие, когда он раскрытию внутренней связи гордо противопоставляет тот факт, что в явлениях вещи иначе выглядят. И выходит, что он гордится тем, что пресмыкается перед видимостью, принимает видимость за конечное. К чему же тогда вообще наука?» 1

Сущность вещи, выражаемая в ее понятии, заключается в конкретной системе взаимодействия ее с другими вещами, в той системе объективных условий, внутри которых и посредством которых она есть «то, что она есть». Каждая единичная, отдельно взятая, вещь заключает в своем составе свою собственную сущность не в виде актуально-данного общего признака, а потенциально, только как элемент некоторой конкретной системы взаимодействующих вещей. Как непосредственно наблюдаемое общее эта сущность в ней реально (а потому и в созерцании) не осуществляется, а если и осуществляется, то, во всяком случае, не сразу, а только в процессе ее движения, изменения, развития.

Важность этого обстоятельства можно ярко проиллюстрировать на истории понятия пролетариата, этой важнейшей категории марксистско-ленинской теории. [105]

Когда Маркс и Энгельс выработали понятие пролетариата как самого революционного класса буржуазного общества, как могильщика капитализма, это понятие принципиально невозможно было получить и качестве абстрактно-общего каждому отдельному пролетарию и каждому особенному слою пролетариата отвлеченного признака. Такая формальная абстракция, которую в середине XIX в. можно было бы при желании отвлечь путем сравнения всех отдельных представителей пролетариата, путем того абстрагирования, которое рекомендует недиалектическая логика, характеризовала бы пролетариат как наиболее угнетенный, задавленный нуждой и нищетой пассивно страдающий класс, способный, в лучшем случае, лишь на отчаянный голодный бунт.

Такое «понятие» пролетариата можно встретить в бесчисленных исследованиях того времени, в филантропических писаниях современников Маркса и Энгельса, и в трудах социалистов-утопистов. Эмпирически-общее в этой абстракции было схвачено и отражено совершенно точно. Но теоретическое выражение этой эмпирии, понимание того, чем является пролетариат как «класс в себе», по своей внутренней природе, выражаемой понятием, и чем он еще не был «для себя», т.е. в эмпирической реальности, непосредственно отражаемой представлением, простой эмпирической абстракцией, было добыто лишь Марксом и Энгельсом.

Этот вывод, это понятие, выражающее действительную объективную природу пролетариата как класса, было добыто на пути исследования всей совокупности условий, внутри которых пролетариат с неизбежностью формируется как самый революционный класс, призванный разрушить до основания всю эту породившую его систему общественных условий. Понятие пролетариата, в противоположность эмпирически-общему представлению о нем, здесь было не формальной абстракцией, а теоретическим выражением объективных условий его развития и содержало в себе понимание его объективной роли, притом в тенденции ее развития.

Истинность понятия пролетариата, разработанного Марксом и Энгельсом, не могла быть доказана путем сравнения его с эмпирически-общим каждому пролетарию признаком. Последний явно свидетельствовал в пользу абстракции [106] филантропов и утопистов. Истинность этого понятия была, как известно, доказана реальным процессом превращения, пролетариата из «класса в себе» в «класс для себя», Пролетариат в полном смысле слова развивался и развился в направлении к соответствию «со своими собственным попятном», с тем понятием, которое было разработано классиками марксизма на основе анализа объективных условий его формирования, всей конкретной совокупности общественных условий его бытия как пролетариата. Из рассеянной по всей стране и разъединенной конкуренцией массы угнетенных и забитых тружеников он превращается в монолитный класс, сознающий свою всемирно-историческую миссию –революционное, уничтожение частной собственности, упразднение классовой формы разделения труда вообще.

И та же практика опровергла «правильное представление», совершенно точно отражавшее непосредственно эмпирически-общее каждому пролетарию, взятому порознь, свойство. Необходимо особо подчеркнуть, что учет этого принципиальнейшего требования материалистической диалектики должен лежать в основе выработки всех научных понятий о развитии общества.

Именно игнорирование (или сознательное извращение) точки зрения практики как исходного пункта теории, служит в эпоху империализма базой ревизионистских и оппортунистических течений, наносящих немалый вред международному рабочему движению.

Вся предательская политика «правых социалистов» имела и имеет в своей основе упрямое нежелание считаться с ходом всемирно-исторического развития революционной практики трудящихся всего мира.

Еще до Октябрьской революции 1917 года, положившей начало практическому преобразованию мира на принципах научного коммунизма, родоначальник «правого социализма» К. Каутский стал сворачивать с пути революционного марксизма на путь лакейского приспособления к силам мирового империализма.. Начал он с малого – с допущения абстрактной гипотезы насчет «ультраимпериализма». Здесь в полной мере и сказалась вся дальновидность Ленина, поставившего абсолютно точный диагноз этой опасной болезни в международном рабочем движении. Абстрактно-теоретическое построение [107] Каутского исходило, на первый взгляд, из самых «марксистских» положений. Капитализм XX в., рассуждал Каутский, развивается по пути объединения всех магнатов капитала в один единственный сверхтрест. В этом империалистическом сверхтресте, по мнению Каутского, должна погаснуть борьба и конкуренция государственно-обособленных капиталов. Мировая система империализма в итоге-де и превратится в единое обобществленное хозяйство, которое останется только формально «национализировать», чтобы оно превратилось в социализм. Не нужно будет ни революции, ни диктатуры пролетариата, а только формально-юридическая санкция, лишающая последнего собственника его частной собственности в пользу всего общества.

Отсюда вытекала и политика, которую Каутский уже тогда начал рекомендовать международному рабочему движению: подождать, пока империализм сам, своими силами «обобществит» мировое хозяйство, не мешать ему в этом, а даже помогать. Этот принцип с тех пор и остается высшим принципом «правого социализма». К чему это привело и приводит на практике – слишком хорошо известно. Политика правых социалистов помогла Гитлеру в 1932 году, ныне же помогает империалистической реакции в ее борьбе против лагеря мира и социализма. Тем более важно понять, какие пути могут приводить к такому финалу. Ленин безошибочно указал на самый глубокий корень всей этой вредоносной теории и политики: отрыв теоретической мысли от реального развития революционно-пролетарской практики, абстрактность рассуждения. Абстрактно рассуждая, указывал Ленин, вполне можно помыслить ультраимпериалистическую фазу в развитии мирового капитализма. «Абстрактно мыслить подобную фазу можно. Только на практике это значит становиться оппортунистом, отрицающим острые задачи современности во имя мечтаний о будущих неострых задачах. В теории это значит не опираться на идущее в действительности развитие, а произвольно отрываться от него во имя этих мечтаний» 2.

Конечно, если бы дело ограничилось только мечтаниями, то на это можно было бы и не обращать [108] внимания. Дело, однако, в том, что мечтания в области политики неизбежно становятся практически политической платформой.

Теория, в силу ее природы и огромной роли в общественной жизни, ни при каких условиях не может вообще оторваться от практики. Она может отстраниться только от той или другой формы практики. Но в этом случае ее незамедлительно использует другая практика Теория слишком ценная вещь, чтобы долго оставаться без хозяина. А таким хозяином может быть только тот или иной класс. И если теоретик не связывает ход своих рассуждений с практикой сил пролетариата, если он сознательно не ставит теорию на службу практической деятельности мирового революционного пролетариата – его «мечтания» очень скоро делаются предметом корыстного внимания противоположной реальной силы современного мира, практиков и идеологов империализма и реакции. Это объективный закон, не зависящий от воли и сознания теоретика, самые благие намерения его не спасут и не оправдают.

Продолжая критический анализ абстракций К. Каутского, В.И. Ленин делает вывод, который впоследствии подтвердился с буквальной точностью в ходе событий и подтвердился именно потому, что мысль Ленина высшим критерием правильности теоретических построений всегда имела реальную революционно-преобразующую мир практику миллионов трудящихся.

«Не подлежит, сомнению, что развитие [развитие капитализма в двадцатом веке. – Э.И.] идет в направлении к одному единственному тресту всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства. Но развитие идет к этому при таких обстоятельствах, таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях, – отнюдь не только экономических, но и политических, национальных и пр. и пр., – что непременно раньше, чем дело дойдет до одного всемирного треста, до “ультраимпериалистского” всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратится в свою противоположность» 3. [109]

Что отличает теоретическую мысль Ленина от абстрактных рассуждений Каутского? В первую очередь ее конкретность. А это значит прежде всего следующее. Каутский в своих «теоретических» построениях учитывает практику империализма, его сил и представителей, и рассуждает о путях, по которым она направляется. При этом он совсем забыл о такой «мелочи», как практическая деятельность и борьба угнетаемых при этом трудящихся масс. Ее-то он и сбросил со счетов в своих построениях и прогнозах.

Ленин, не отрицая того факта, что империализм развивается именно в том направлении, о котором рассуждает Каутский, что в развитии современного капитализма действительно присутствует такая абстрактная возможность, как империалистический путь «обобществления» мировой экономики, решительно выдвигает против этой абстрактной схемы основной принцип революционного марксизма – точку зрения революционной практики трудящихся классов. В данном случае ясно видно, что эта, и только эта точка зрения органически совпадает с конкретной точкой зрения на процесс капиталистического развития в эпоху империализма. Ясно видно и следующее: абстрактная точка зрения Каутского с неизбежностью ведет к отказу от диалектики. Во имя своей абстрактно-теоретической схемы он отворачивает взор от факта обострения классовой борьбы. Но ведь обострение классового антагонизма и есть та самая форма, в которую выливается «обобществление» мировой экономики. У Каутского это «обобществление» начинает выглядеть как чисто эволюционный процесс примирения классовых противоречий. Иными словами, вместо материалистической диалектики марксизма подсовывается типично гегелевская идея «примирения противоположностей» во имя «высших», «общечеловеческих», «надклассовых» целей.

В итоге абстрактная схема Каутского ведет к глубоко ложной в смысле теоретического содержания концепции, к прямой апологетике империализма, к враждебной позиции по отношению к реальному социализму, к открытому ренегатству. Абстрактно-схоластическое, нереволюционное понимание теории марксизма явилось здесь мостиком, по, которому Каутский неизбежно [110] пришел к полной измене марксизму и в теории, и в политике.

Совсем иное – ленинский конкретно-теоретический анализ той же самой проблемы. Его исходный принцип – точка зрения революционной практики трудящихся классов, масс. С точки зрения этого принципа сразу же становится очевидной реальная, конкретная диалектика действительного процесса во всей ее противоречивости и напряженности. С этим связано и то обстоятельство, что теоретический прогноз Ленина оправдался с буквальной точностью уже два года спустя: в 1917 г. мировой империализм «лопнул» в самом слабом звене, а вся дальнейшая история стала совершаться как история разрушения все новых и новых звеньев мировой системы империализма.

При этом диалектика истории такова, что на месте ослабевших звеньев империалистической системы возникают и день ото дня крепнут «звенья» новой экономической и политической системы – звенья содружества стран социализма. Именно так и перерождается современней мир – в точном согласии с конкретно-теоретическим прогнозом великого мастера диалектики Ленина.

В этом и заключается главный урок для марксистски мыслящих теоретиков, стремящихся научно и по-партийному раскрывать законы общественного развития и создавать конкретные теоретические понятия о нем. [111]

1 Маркс К., Энгельс Ф. Письма о Капитале. Госполитиздат, 1948, с. 161.

2 Ленин В.И. Сочинения, т. 22, с. 94.

3 Там же, с. 94-95.