Диамат

Часть вторая ВАРЕНЬКА

У штабс-капитана Василия Андреевича Круглова золота отродясь не водилось. Кольца обручального так и не надел он на свой палец, ибо не вышло, о чем, конечно, иногда грустил, а золотые погоны поменял на зеленые, защитные, чтобы австрияки не выцеливали по их блеску его самого, как в четырнадцатом, когда все на фронт в золоте пришли, да и золото это было фальшивое. За три года боев получил Василий Андреевич орден от императора, внеся при этом в казну капитула пятнадцать рублей довольствия, но орден по правилам военного времени дали бронзовый, еще с коронованными орлами, с двумя перекрещенными мечами, Святого Станислава. Хорош, конечно, орден, да кому его показать, перед кем гордиться? Вот и носил их благородие штабс-капитан орден в кармане. А то времена смутные, солдатики снимут ночью за углом у хаты, позарившись на блеск. Довольствие было скудным, ассигнациями, выдавалось нерегулярно и уходило все на водку и еду. Цены кусались, крестьяне ломили неимоверные деньги за свои припасы даже защищавшему их воинству. Василий Андреевич не брезговал с солдатиками с общей кухни похарчеваться, так тыловые и с этой едой часто опаздывали. Чтобы на позиции привезти — так через раз, а то и через два, а как встали под осень в оборону — совсем худо стало. Ну а что хотите, милостивые господа? Вся власть народу, царя долой, кормить армию царскую — зло, а война до победного конца. А как воевать, если еды нет? Благо патронов в достатке, девать их было некуда: бои прекратились еще в августе.

Василий Андреевич поглубже забился в воротник шинели и предался воспоминаниям. Разве об этом он грезил в реальном училище, куда всеми правдами и неправдами поступил, вопреки причитаниям матери, что не поступит, высоко взлететь пытается? Правда, и сам он не был уверен в успехе тогда, в свои десять лет: к дворянскому сословию не принадлежал, мещанин, да еще из Соликамска — прямая дорога в лавку или на горные выработки. Но он и в детстве был упрям, рано стал читать книжки по горному делу и механике, оставшиеся от отца. Мать, получившая хорошее образование в гимназии в Казани, штудировала с ним французский. Так что испытания он сдал, поступил в Алексеевское реальное, и с того времени жил самостоятельно, в комнатушке у дальних родственников в Перми. Но планы у молодого человека были грандиознее. Только об этом никто не знал. Даже Варенька…

Варенька училась в гимназии, была из старинного рода, чьи предки прославили русское оружие еще на полях битв с Наполеоном, чем ее семья, безусловно, гордилась. Правда, служба государю не принесла семейству большого капитала, отец Вареньки преподавал в гимназии и существовал на достаточное государственное содержание в две тысячи рублей в год. Кроме того, у Вареньки была шикарная квартира в четыре комнаты, с мезонином и комнаткой для кухарки. Просто дворец! Все это великолепие безумно смущало подростка, который был влюблен. Влюблен тайно, безнадежно, до одури. Господи! Прости за упоминание тебя всуе, но кто, кроме тебя, может помочь в душевных терзаниях? Кто? Как можно приблизиться к этому ангелу, что идет из гимназии с портфелем, стуча маленькими каблучками по дощатой мостовой, и улыбается весеннему солнышку, ему, никчемному провинциалу из маленького городишки в штопанных десятки раз штанах, держащихся на великоватом ремне с начищенной пряхой скромного реального училища? Нет, никак нельзя. Он — червь, она — принцесса.

Ее папенька не раз уже прогонял его с забора у дома, где он, не отваживаясь сделать это один, вместе с другими мальчишками освистывал проезжающие пролетки и лихо плевал шелухой от семечек в крестьянские повозки, одним глазом ловя ее окно: а вдруг выглянет и приметит лихого мальчугана? Но примечал Варенькин папенька, а чаще всего — кухарка, которая с грязной половой тряпкой гналась полквартала за ватагой парнишек, выкрикивая слова, за какие в училище точно закрыли бы в карцер с занесением проступка в кондуит.

Став постарше и прочитав несколько романтических книг господина Дюма про любовь и приключения, Вася в мечтах своих сделал Вареньку дамой своего сердца, Констанцией де Буонасье, себя определив, естественно, в Д’Артаньяны, не меньше. Как и всякому рыцарю, ему необходимо было защищать свою даму от опасностей и дарить ей свою любовь. Дарить любовь Василий не умел и тратил маменькины деньги, остававшиеся от харчей, на покупку леденцов на палочке в торговых рядах у театра. Изредка ему удавалось скопить на коробочку монпансье из магазина сладостей. В любые, свободные и не только, часы, Вася ошивался у Мариинской гимназии в надежде увидеть возлюбленную даму и поразить ее шикарным подарком. Получалось это не всегда: то время уроков еще не закончилось, то Варенька, мило щебеча с подружками, торопилась в сад у Камы и было совершенно невозможно к ней подойти. В такие моменты Вася задумчиво ссасывал леденец, тайно преследуя девочек, скрываясь за углами домов и кустами. Но иногда, когда Варенька выходила одна, он подскакивал к ней, задыхаясь от счастья, совал в руку леденец или коробочку конфет и стремглав уносился по улице вниз, в полном восторге от совершенного подвига.

Лишь в старших классах Василий ощутил прилив уверенности и, встретив Вареньку у гимназии как-то зимним днем, учтиво предложил ей поднести портфель. Девочка зарделась, но согласилась. Это было что-то невообразимое: Вася гордо нес портфель, вышагивая рядом с дамой своей мечты, которая шла рядом, скромно потупив взгляд.

— Как же вас зовут? — спросила дама уже возле своей калитки.

— Василий, — ответствовал рыцарь, не в силах расстаться с заветным портфелем. Он хотел нести его день, месяц, год, лишь бы быть рядом с ней.

Варенька полуприсела, кивнула головой:

— Варя, очень приятно. Давайте дружить, Василий. Мне нравятся ваши конфеты, я благодарна вам за эти знаки внимания. Тут я живу, — Варенька указала на двери подъезда. Вася удрученно кивнул. Он прекрасно знал, где она живет, и даже украдкой посматривал на дверь: не выбежит ли кухарка.

— Позвольте портфель, — она протянула точеную ладошку к руке Василия, судорожно сжимавшей ее имущество.

— Да, да, простите, вот, — он отдал портфель хозяйке.

— Завтра я заканчиваю в три пополудни. Можете меня проводить, — и, радостно подпрыгивая, размахивая портфелем, мечта его скрылась за дверями дома. Вася ошарашенно стоял посреди тротуара минут пять, а потом бешеным галопом поскакал в училище получать наказание за пропущенный урок Закона Божьего. Ради только что пережитого он готов был читать молитвы и стоять на коленях хоть вечность!

…Пробудил штабс-капитана от неожиданно сморившего сна голос денщика:

— Вашьбродь, вашьбродь! Проснитесь! — Семен тряс штабс-капитана за плечо.

— Чего тебе, Семен?

— Вашьбродь, тута это…

— Ну какой я нынче ваше благородие, Семен? Просто господин штабс-капитан. Забыл? Отменили царские обращения, — усмехнулся Василий Андреевич. — Докладывай, что случилось.

— Вашьбродь, — не унимался Семен, — вона, румыны али австрияки по фронту тащатся! Вона, левее.

Василий Андреевич приподнялся на локтях над бруствером окопа. Слева в сторону русских окопов двигались фигурки, человек десять.

— Совсем обнаглели, они ж к нам в окопы идуть! Опять будут патроны с винтовками воровать! До этого хоть ночью ползали, а щас вона — посередь бела дня лезут!

— А у штабелей в окопе кто?

— Так нету никого, вашьбродь, рота неполная, тока в землянках караул сменный спит, да на позициях кое-где стоят наши.

— А прапорщик Оборин где?

— Их благородие командир второго взвода убыл в расположение полка.

— Черт знает что! Чего его туда понесло? Ну-ка, Семен, давай к пулемету.

— Так точно, вашьбродь, — Семен метнулся к «виккерсу», стоящему на треноге в стрелковой ячейке.

«Так-то, конечно, нехорошо будет, полковой комитет запретил стрелять по противнику», — штабс-капитан потер трехдневную щетину.

— Чего там? Заряжен?

— Заряжен, вашьбродь, — Семен передернул ручку шатуна, загнав патрон в патронник пулемета.

«Но ведь так, в открытую, грабить наше вооружение — совсем уж нехорошо. Припугнуть никогда не мешает. К черту комитет!»

— Давай по верху, над головами стрельни!

Пулемет загрохотал. Семен аккуратно садил короткими очередями. Эхо в горах стократ усиливало звук, от которого успели отвыкнуть за несколько месяцев сидения в окопах. Люди присели, залегли, послышалась румынская речь, крики.

Василий Андреевич вновь высунулся из окопа. Те побежали обратно к своим позициям. С румынской стороны затрещали винтовочные выстрелы.

— Все, хватит. Прячься, Семен, а то подстрелят еще сдуру.

Довольный денщик свалился на дно окопа.

— Ишь как побегай! А то имущество казенное воровать удумали, нехристи! Правильно мы им, вашьбродь!

— Так не нехристи они, Семен, католики, — штабс-капитан улыбнулся.

— А все равно нехристи, коли на нас, православных, воевать полезли. Разве православный на православного войной пойдет? Да ни в жисть!

Василий Андреевич вновь улыбнулся. Хороший человек этот Семен. Умница. Лучшего денщика с тринадцатого года не было у него. Крест Георгиевский заслужил. Мыслит, хоть и крестьянин. И на призывы полкового комитета ему начхать, свое мнение имеет, за государство радеет. Ну ладно, можно еще поспать, пока какой-нибудь солдат-партиец не прибежал к командиру роты выяснять, почему стреляли.

Солнышко в горах припекало, несмотря на то что уже стоял ноябрь. Старые позиции, куда полк отошел после неудачного летнего наступления, были хорошо укреплены, стенки окопов обвиты по кольям ветками бука, земля притоптана. Василий Андреевич присел на патронный ящик и прислонился спиной к сухой молдавской земле. Хорошо тут, в блиндаж уходить не хотелось. В родном Соликамске, поди, уже снег. Маме не писал давно, почта после февральских событий стала работать плоховато, а к осени и вообще перестали письма ходить. Да что почта, жрать вот нечего. Привезут или нет сегодня паек из расположения? Может, прапорщик за этим сбежал в полк? Эх, не о том мечтал когда-то юный Василий, не о том!

Штабс-капитан прикрыл глаза, восстанавливая в дремлющем сознании картины безмятежного прошлого.

В последнем классе он уже бегал по улице мало, налегал на учебу. И была этому причина. С Варенькой они встречались теперь в основном по вечерам, гуляли в парке, рассказывали друг другу смешные истории из жизни их классов, один раз даже катались на лодке по Каме. Молодой человек все еще испытывал робость перед расцветшей девушкой. Варенька после седьмого класса думала продолжать учебу дальше, в педагогическом классе, а затем поступать в Казанский университет, в Перми такого заведения не было. Планы юного реалиста были куда скромнее. Университет ему не светил, оставался горный институт. Но туда Вася не хотел. Потому как появился на горизонте, внезапно и дерзко, соперник, гимназист Востриков.

Гимназист заканчивал восьмой класс, был уверен в себе и хамоват. Где и когда он успел познакомиться с Варенькой, Вася знал. Всему виной эти балы и встречи. Мужская гимназия постоянно ходила в гости к женской на мероприятия, устраиваемые классными наставниками и одобряемые самой госпожой начальницей Татьяной Ивановной. Вот там и произошла роковая встреча проклятого Вострикова и прекрасной Вареньки. Более того, они танцевали вальс, и негодяй Востриков держал ангела за талию! И даже, возможно, прижимал ее к себе своей поганой ручищей! Чудовищно! Но хуже всего было то, что Варенька снисходительно относилась к наглым ухаживаниям повесы-гимназиста.

Как настоящий рыцарь-мушкетер, Вася должен был предпринять что-то для ограждения ангела от чудовища. И вот как-то раз в темный зимний вечер он долго караулил соперника за углом гимназии. Вечер был довольно прохладный, мороз забирался за воротник пальто, заставляя рыцаря дрожать и дышать на озябшие пальцы. Чем сильнее замерзал Василий, тем меньше становилось у него мужества и уверенности в том, что он сможет осилить верзилу-гимназиста. В конце концов влюбленный реалист совсем было уже собрался уйти домой, но тут из дверей гимназии высыпала толпа учеников, в которой был и он, его враг и соперник. Василий собрался с духом и последовал за ними, держась чуть поодаль. Когда наглый тип, с мерзким гоготом попрощавшись, отделился от основной группы, Вася догнал его и взял за плечо, которое сразу показалось ему невероятно большим и крепким.

— Чего тебе? — полуоглянулся Востриков, смерив взглядом жертву.

— Милостивый государь, — мучительно стараясь не заикаться и иногда срываясь на фальцет, начал Вася, — вы изволили обманывать своим недостойным и пошлым поведением одну особу, которая мне небезразлична. Эта особа не должна быть обманута вами, который таскается за девушками и ведет себя непристойно в их обществе. Я требую: оставьте ее или…

Что «или», Вася не знал. Но произнес все это с трагизмом и скрытой угрозой. Востриков задумчиво смотрел на реалиста. Потом раскрыл рот:

— Это ты о Варе Поповой? Ты, что ли, ее воздыхатель, о котором она мне рассказывала? Ясно теперь… Слушай, господин хороший, я тебя бить сейчас не буду, но запомни: Варя сама выбирает себе кавалеров, и кавалеров достойных, а не таких оборванцев, как ты. И если она выбрала меня — значит, так тому и быть, а ты продолжай покупать свои леденцы на рынке и попробуй ими кого другого подманить, Казанова ряженый. Еще раз увижу подле нее — гляди, расквашу морду. Не по Сеньке шапка, кавалер!

И, довольный произнесенной речью, гимназист спокойно пошел восвояси. Униженный Вася дрожал уже не только от холода, но и от ярости. Плохо понимая, что делает, он рванулся за Востриковым, размахивая кулаками и изредка попадая по спине в форменной шинели, однако продолжалась битва недолго. Твердый кулак гимназиста выделил Васину скулу, и рыцарь рухнул на снег, поверженный, как немец на Чудском озере. Востриков добавил еще сапогом, оглянулся, нет ли дворников или городового, и пропал в темноте зимнего вечера.

— Ой, парень, чевой-то ты валяешься? Смотри, кровища из носа! Убили тя, чо ли? — Над Васей склонилось конопатое курносое лицо в пуховом коричневом платке. — А ну вставай, заморозишься! Дай-ка утру харю, а то совсем же замазался…

Вася вскочил, оттолкнул растерянную деваху и стремглав понесся по улице. Позор! Позор и крах! Когда примчался в свою комнатенку, его мятущиеся мысли обрели отчетливую форму. Застрелиться! Перво-наперво надо к однокласснику Желтикову на Разгуляй. Желтиков слыл за шпану и имел, Вася точно это знал, револьвер системы Лефоше и патроны, доставшиеся ему, по рассказам, от деда, а по слухам — от пьяного купца, которого Желтиков почистил на Рождество. Итак, револьвер. Дальше мысли Васи делились на две ветви: или застрелить гимназиста и самому потом покончить с собой, или все-таки прийти к дому Вареньки и с дьявольским трагическим хохотом застрелить перед собственной кончиной и ее. Решилось все в одночасье: Желтикова дома не было, и Вася просто весь вечер проплакал в подушку. Наутро же мрачные мысли трансформировались в более-менее простое решение — поговорить с Варенькой.

Поговорить удалось ближе к Пасхе: то девушка болела, то была на водах с мамашей, то сбежать с уроков не удавалось — все-таки выпускной класс. И вот это случилось, его ангел вышел на улицу, возник у дома утром, прикрывая прелестный ротик, сдерживая зевоту. Утро было на удивление теплое, солнечное, несмотря на апрель. Темный снег быстро подтаивал, и грязные потоки неслись по засыпным мостовым, собираясь в более мощные, пока их бурление не захлебывалось в Каме.

Реалист, сдерживая дыхание, подошел к девушке и взял ее за руку.

— Здравствуйте, Варенька… Как же давно я вас не видел.

— А, Вася, привет. Да я сама не в Перми была. Первую неделю в гимназию хожу, подзапустила все, а мне в восьмой класс надо переводиться. Папенька нанял репетиторов, так я с ними сижу целыми днями. Готовлюсь к экзаменам. А ты как, заканчиваешь реальное? Пойдем, проводи меня до гимназии, а то опоздаю, — Варя тряхнула русыми волосами, передала Васе портфель и зашагала в сторону театра. Василий поспешил за ней.

— Варенька, а с Востриковым у вас все серьезно?

— С каким Востриковым? А, с Пашей… Ну что ты, Паша, конечно, хороший и танцует прилично, разговаривает обо всем, интересный, но очень уж наглый. Собирается в университет в Казань нынче, на юридический. Поступит, конечно, он умный, и папа у него со связями. Нет, решительно нет, ничего серьезного с ним у меня не будет. А что это ты заинтересовался так?

— Варя… Я люблю же вас… — голос реалиста сорвался.

— Милый Вася, ну что ты, ну до этого ли нам? Учиться надо. Ты же в горный институт пойдешь? Инженером станешь. Мне в университет надо, на педагога. Папенька велел. Да и рано еще о любви думать. Сначала на ноги надо встать.

В интонациях Вареньки послышались взрослые нотки ее родителей. Папенька уже задумывался над тем, что Варя сию минуту отрицала, и готовил дочери хорошего жениха. Только ни Варя, ни Василий в тот час об этом не догадывались, а просто медленно брели к Мариинской гимназии. Вася не знал, что сказать, и только грудь его томилась страстью. А Варенька неожиданно произнесла:

— Знаешь что, Вася, скажу тебе как другу: если я и выйду замуж, то только за офицера. Только военные могут быть настоящими, любящими, красивыми и статными, только офицеры — мужчины, способные позаботиться о своей семье и жене. Сам посуди: вышла Наташа Ростова за Безухова замуж, но разве счастлива она? Разве, если бы не смерть князя Андрея, не была бы она счастлива с ним, с полковником? Да и Курагин тоже красив, хоть и подлец…

Варенька мечтательно подняла глаза цвета лазури в такое же безоблачное небо. Вася тихо засопел — про любовь он у графа Толстого не читал, только про войну, остальное пролистывал.

— Вот и пришли! Вася, ты близко не подходи, а то девчонки засмеют или папа увидит. Давай портфель. Ты заходи после учебы, погуляем как-нибудь.

И Варя ушла, помахивая портфелем, а Василий в тот миг принял твердое решение: он станет офицером.

— Гражданин штабс-капитан! — чей-то голос вывел Василия Андреевича из приятного забытья. Приближался вечер, и горы отбрасывали на укрепсооружения причудливые тени сказочных персонажей: то былинного богатыря, то дракона, то самого ужасного графа Дракулы, что обитал где-то тут, неподалеку, в давние времена. Василий Андреевич повернул голову, приоткрыл глаза.

Перед ним стояли два солдата — рядовой не из его роты и ефрейтор Малинин из второго взвода, известный подстрекатель к волнениям и братанию, член полкового комитета. За ними топтался Семен с виноватой миной.

— Я, вашьбродь, говорил им: не беспокойте, спят, третью ночь в карауле, — а они не слушают…

Малинин повернулся к Семену:

— Обращения к офицерам «Ваше благородие» в полку отменены как старорежимные, царские. Надо говорить «гражданин». У нас все равны. У нас нынче свобода.

— Чем обязан, господа?

— Господ у нас тоже нет. А к вам у нас вопрос: что за стрельба была? Полковой комитет не давал разрешения на обстрел, у нас перемирие с частями австрийской и румынской армий. Кто позволил нарушать? — незнакомый рядовой говорил резко и с нажимом.

— Извольте представиться, гражданин солдат. Я все-таки пока командир роты.

— Хм… пока… Каминский. Член полкового комитета.

— А где же председатель комитета полковник Дмитриев?

— Его нет. Прошу ответить на вопрос, гражданин штабс-капитан.

Василий Андреевич нехотя поднялся, отряхнул шинель, поправил портупею.

— У нас уже месяц противник, пользуясь объявленным перемирием, которое так и не подтверждено приказом из Ставки, открыто ворует оружие и боеприпасы, находящиеся практически без охраны в расположении линии обороны из дальнего блиндажа. Мне кажется, что это нехорошо, поэтому я приказал стрелять. В воздух. Дабы пресечь попытки завладеть оружием нашего полка.

— Мы проверим эти факты, но стрелять строго запрещено. По возвращении в расположение полка прошу явиться на собрание полкового комитета, где мы рассмотрим нарушение вами приказа и примем меры по отношению к вам.

Василий Андреевич пожал плечами:

— Как будет угодно. Когда сменяется моя рота с охранения? И когда, раз уж вы такие начальники, смею спросить, будет доставка пищи на позиции? Солдаты не получали довольствия уже два дня.

— Получат. Смена будет завтра.

И, не отдав чести, не попрощавшись, двое в солдатских шинелях скрылись в ходах сообщения.

Семен притащил котелок с каким-то варевом.

— Ох, не к добру все это, вашьбродь, не к добру. Да штоб солдатня офицерами командовала — да где такое видано? Вот щас германец ударит — и все, трындец, положат всех и попрут на Рассею. Что будет-то, вашьбродь? Вот, покушайте, — протянул он котелок.

— Что это, Семен? Откуда харч?

— Заяц в силок попался, что я давеча выставил у леска за траншеей. Да не волнуйтеся, вашьбродь, там несколько силков мы с мужиками ставили, на похлебку всем понемногу хватит. Картохи бы ишшо, так где тута ее взять. Вот хлеб, кушайте.

Штабс-капитан принял котелок и с удовольствием начал хлебать теплое варево, отдающее уже забытым вкусом мяса.

В сумерках Василий Андреевич, привычно наклоняя голову, хотя угрозы обстрела со стороны противника уже давно не было, начал обходить вверенные его роте позиции.

Позиции были растянуты, а солдат в роте становилось все меньше и меньше. Они исчезали, не дожидаясь бумаг от полкового комитета, который потихоньку начал отпускать крестьян по домам. Мужички сами, прихватив винтовки и запас патронов, ночами осторожно выползали из окопов и биваков в тылу полка и драпали до ближайшего железнодорожного узла, а оттуда по своим деревням. Кого и задерживали, но таких было мало. Состав полка регулярно сокращался. В траншеях оставались только унтеры, фельдфебели да пролетарии, мобилизованные с заводов из разных городов. Для чего эти последние, почему — Василий Андреевич не раздумывал. Ему надо было расставить оставшиеся караулы по фронту роты, чтобы в случае чего обеспечить оборону, а также предотвратить расхищение армейского имущества противником, который регулярно шлялся ночами по русским позициям в поисках чем поживиться.

Редкие солдаты в карауле встречали штабс-капитана молчаливым взятием под козырек и малиновыми огоньками самокруток.

— Здравия желаю, вашьбродь! Унтерцер Мартюшев, — тихо сказал ему встреченный в траншее у склада боеприпасов усатый дядька лет тридцати пяти. А может, и все сорок ему: мобилизация в тяжелое время не разбирала возраста.

— Привет, привет, Мартюшев. Как ты? Не шалят австрияки? — кивнул головой в сторону противника Василий Андреевич.

— Никак нет, вашьбродь. У меня не зашалишь. Я их тут пару раз прикладом приложил, так больше не ходют. Во второй арсенал ползают, антихристы. Там спят все.

— Ну хорошо, молодец. Схожу во второй.

— Рад стараться, вашьбродь. Табачком не богаты?

— Да есть немного, бери, — Василий Андреевич открыл серебряный портсигар, который еще первый его денщик нарыл у пруссаков в окопах при наступлении на Галич. Папирос было мало, Мартюшев осторожно достал одну, засунул за ухо.

— Благодарствую. Когда ж война-то кончится, вашьбродь? Устали все. Я вон второй год вшей кормлю, дома голодают. Земли у нас небогатые, работать надо, хлеб сеять, картоху, зверя бить, рыбу. А мужиков нет, одни бабы. У нас север, тайга, само ничо не растет. Моя грамоте не обучена, да и я не ахти какой писака, так и не знаю, как там дела. Вы вроде, вашьбродь, оттудова родом, рядом с нами?

— А ты откуда?

— Я с Чердынского уезду Пермской губернии, с деревни Семисосны.

— Ну да, земляк, стало быть. Я из Соликамска.

— Так вот я об чем думаю-то: может, есть весточка у вас с дому хоть, из Соли Камской? Как там, уродилась ли пшеница в ентом году али неурожай? Орехи как кедровые, выжили ли пчелы? А то я ж ничаво не знаю, никого нет, кто читать-писать могет. А душа страдает, жена там, дитятки…

Василий Андреевич задумался.

Последнее письмо от матери получил он в июле, а потом ничего. Почта ходить перестала. Его многочисленные письма Вареньке то ли не доходили до адресата, то ли на них никто не хотел отвечать. Да и разве волнует Вареньку или мать, был ли урожай в Чердынском уезде? Грустно, грустно на душе, еще унтер этот… Нет, нельзя так, надо взять себя в руки, он офицер, он командир, он должен быть примером.

— Урожай, Мартюшев, урожай. Лето хорошее было, удались хлеба, дождей в осень не было, картошку всю собрали, и… что там еще у вас растет? Все в порядке, не волнуйся.

— Ну, слава Богу, — перекрестился унтер-офицер, — вот радость-то! Благодарствую, вашьбродь…

Штабс-капитан отмахнулся от радостно трясущего винтовкой солдата и пошел дальше, до второго блиндажа с боеприпасами, именовавшегося арсеналом.

Ночь спустилась неожиданно быстро, так всегда бывает в южных широтах, даже несмотря на ноябрь. Вместе с темнотой вышли яркие звезды и холод. Василий Андреевич поглубже втянул голову в поднятый воротник шинели. Было тихо. Тихо, как никогда, тишина пронизывала воздух войны и дарила ощущение мира. Ах, если бы это было так, если бы все пошло по-другому…

— Семен, я в блиндаж, посплю. Если прапорщик Оборин появится, разбуди обязательно.

— Так точно, вашьбродь! — Семен был невозмутим и, казалось, никогда не уставал.

Штабс-капитан откинул полотно, закрывавшее вход в темную земляную каморку, вырытую у траншеи и пахнущую сыростью, упал на топчан и мгновенно уснул. Снилось ему то далекое и недостижимое уже бытие.

Реальное училище Вася окончил с положительным результатом. Вниз тянули языки и Закон Божий. Если французский он кое-как вызубрил благодаря матери, то немецкий был просто невыносим. Вася путал все шесть времен и артикли. И к чему эти немцы напридумывали столько сложностей? Есть три времени в русском языке — достаточно для любого человека, куда больше? Преподаватель не разделял этого мнения, и тройку Вася заработал с трудом. А уж Закон Божий… В бога реалист не верил. Ну откуда Бог? Земля круглая, авиаторы летали в небо, белых пятен, кроме полюсов с их вечным льдом, вроде бы уже и нет на планете. Астрономы изучили Вселенную, там только звезды — солнца да десяток планет недалеко от Земли. Причем на этих планетах нет жизни. Господин Дарвин написал о развитии человека из обезьяны — эту информацию Василий почерпнул из старинного выпуска журнала «Знание», взятого в библиотеке и зачитанного до дыр. Спросив отца Иоанна о том, где, мол, Бог обитает, еще не зная, что подобная реакция на слова Смердякова была описана в романе Достоевского «Братья Карамазовы», потому что на подобные заумные книги времени не было, получил ее в полном объеме: кондуит, карцер и «Отче наш» каждое утро в Воскресенской церкви под строгим присмотром учителя Закона Божьего. Однако убеждения своего не оставил. Потому как, если бы он был, Бог, так разве не услышал бы молитв, возносимых поздними вечерами реалистом, умолявшим Господа дать любви ему, и чтобы Варенька взаимностью ответила. Конечно бы услышал, ибо даже соседи слышали, и сердобольная родственница предложила как-то раз Васе помощь в знакомстве: мол, у нее на примете есть прекрасная скромная девушка, круглолица и стройна, как в сказке, папаша — извозчик, так и не будет выкобениваться, отдаст дочь за будущего ученого-инженера. Уж вырос, не мальчик, женилка готова, надо и под венец, а то с ума сойдет от любви к Вареньке какой-то, напридумывал себе образ светлый. Но Василий, стесняясь таких разговоров, наотрез родственнице отказывал, и тогда она вздыхала, вспоминала своего умершего в младенчестве сыночка и шептала слова молитв, крестясь на лампадку под иконой, глаза уже у бабки только огонек видели, а лика не зрели.

Так неужели Бог есть, а не слышит? Ни его стенаний, ни бабкиных слез о давно усопшем младенце? Что он, Бог, тогда делает? Где обитает? Как всемирную гармонию блюдет? Да и есть ли эта гармония? Разве в том она, чтобы лето сменяло весну и дальше, а Кама текла вниз, к Волге? Чтоб учить дурацкий немецкий, если хочется читать стихи? Жить в закуте у старухи-родственницы с топчаном, где зимой холодно, а летом душно и пахнет лошадьми и мышами, вместо того чтобы вдыхать запахи южных трав на берегу голубого моря, обнимая наяду и перебирая струны арфы в такт ветру? Нет, что бы ни говорил отец Иоанн, как бы ни стучал крепкой десницей по затылку, сколько бы ни стоял Василий перед иконой, речитативом произнося молитву, — нет его, нет Бога.

Именно поэтому и пришлось ему потрудиться в последнем классе, дабы получить оценку «три» по Закону Божьему. Кое-как сдал испытания.

Пришло время осуществлять задуманное. Юнкерские училища размещались вдоль железной дороги — в Казани, Москве и Санкт-Петербурге. Казани Василий побаивался: говаривали, там местные татары чужих не любят, хоть и триста лет уж минуло после того, как царь Иван IV Казань взял. Сам не ведал, но все об этом говорили, знающие люди и самый главный авторитет на Разгуляе — Костя Желтиков. Уж он-то знал, в Казани у него жила тетка, к которой он не раз уезжал на лето.

Санкт-Петербург пугал Василия своим столичным блеском, да и военные училища там были не для реалистов из глубинки. Выбор пал на Москву. Документы Вася тихо, никому не говоря, даже маменьке, запечатал на почте в конверт вощеной бумаги и с замирающим сердцем отправил в адрес Алексеевскою военного училища.

Денег не было, работать после окончания реального было в Перми негде, да и родственница после отказа от ее протеже, извозчицкой дочки, указала на дверь. Пришлось Васе ехать в Соликамск к маменьке. Нужны были деньги на билеты и проживание в московских номерах. Зарабатывал в лавке подносчиком мешков с товаром да на разгрузке барж на пристани: летом они активно грузились солью и разгружались купеческими товарами. К августу накопив нужную, как ему казалось, сумму, простившись с маменькой, через Пермь отправился в Москву. Но хотелось ему еще раз взглянуть на Вареньку. Он не видел ее вот уже два месяца, томился, ночами приходил ее светлый образ в воспаленную страстью душу. По приезде в Пермь первым делом бросился к дому Вари, по пути в лавке захватив букет цветов, собрался с духом и постучал в калитку. Ждал долго. Вышла кухарка, несколько лет назад гонявшая его, еще мальчишку, с забора.

— Чаво тебе? — кухарка вытерла руки о фартук и грозно посмотрела на Василия.

— Варвара Григорьевна дома ли? — смущаясь и пряча цветы за спиной, спросил он.

— Нету их, на море с матерью они.

— Кто там, Аглая? — со второго этажа из приоткрытого окна послышался мужской голос, в котором Вася опознал голос отца Вареньки и еще более смутился. Вот к чему он тут стоит с букетом, как объяснить ее отцу свое появление?

Господин в сюртуке и белоснежной рубашке высунулся из окна.

— Тута к Варе пришел парнишка, Григорий Палыч…

— Не Павел ли Востриков? Так уехала Варенька, Паша… — Голос отца осекся. — А, так это не Паша… Кто вы, господин хороший? Реалист?

— Нет, ваше высокоблагородие, окончил училище нынче, — голос Васи срывался, — уезжаю поступать… в Москву…

— Ах, дочка, дочка, выросла уж, с цветами захаживают кавалеры… Первый раз вижу вас, сударь. И давно вы знакомы с моей дочерью?

— Я… я… Давно…

— Так знайте, сударь, что сначала вы должны были познакомиться со мной, а потом уж цветы носить и ухаживать за Варей. Иначе неприемлемо в обществе, которого достойна моя дочь. А ежели вы, сударь, давно знакомы с ней, а я вас до сих пор не знаю, стало быть, вы, как тать в ночи, крадете чужое и не достойны общества Вари. Подите вон!

Кухарка с ухмылкой захлопнула калитку, оставив Васю стоять на тротуаре с букетом уже ненужных, даже бессмысленных и смешных цветов. Так вот и познакомился он с грозным Вариным отцом. С грустью в душе и желанием только одного — доказать всем, что достоин своего ангела, — он плелся на поезд, который отходил на Москву.

Прапорщик Оборин ввалился в блиндаж на утренней заре, когда солнце только окрашивало вершины гор розоватым неясным светом. Он отпихнул заспанного денщика, пытавшегося лично доложить штабс-капитану о его прибытии.

— Уйди, Семен, не до тебя, сам разбужу. Василий Андреевич, проснитесь!

Штабс-капитан откинул шинель, под которой спасался от ночного холода, протер глаза.

— А, господин прапорщик. Что же вы так долго? Уж и господа из полкового комитета были, еду обещали, да только нет ее, а вы все где-то шляетесь. — Василий Андреевич попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса: губы от холода сводило.

— Так вот про это-то и узнавал. Тикать надо!

— В каком смысле «тикать»? Куда? Зачем?

— В штабе полная катавасия. По сути, штаба уже и нет. Есть разброд.

— Это как? Объяснитесь, прапорщик, что вы несете? Я думал, что вы пошли узнать о смене нас первой ротой, уже неделю перестояли на передовой. Кроме того, могли бы получить довольствие. А вы ввалились ночью, небритый. Вы пьяны, что ли, Оборин? Где кухня? Где рота смены?

— Господин штабс-капитан! Временное правительство свергнуто! В Петербурге переворот, власть захватили большевики еще в конце октября! До нас только что дошло письмо из Ставки. Его превосходительство генерал Духонин убит. В полку не осталось офицеров, первая рота без командира, все уехали. Смены не будет!

— А полковник Дмитриев? Где командир полка?

— Уехал спешно третьего дня. С денежным довольствием полка. Нет никого, Василий Андреевич, нету!

Штабс-капитан вытянул папиросу из портсигара, закурил. Солнце поднималось все выше, туман сползал с гор в долины, словно густая, вязкая каша окутывала линию окопов.

— И… что теперь?

— Я еще не все сказал. Точнее, все, но вы не поняли меня. Тикать надо!

— Да что за слово такое — «тикать»? Где вы набрались этих просторечий?

— Забываете, я из унтеров, четыре месяца училища в пятнадцатом, — прапорщик улыбнулся. — А тикать надо, потому как завтра придет сюда рота сброда под начальством бывшего рядового Каминского, большевика — теперь он полком командует, — и заберет нас, тепленьких, под арест, а там и пулю недолго получить. В соседнем полку уже самосуд был, судя по слухам. Зуб у него на вас отчего-то.

— А, был он вчера тут. Вот оно что!

— Ну так что делать будем, Василий Андреевич? Если вы остаетесь, то я пошел. Мне совсем все это не нравится.

— А как же Ставка, фронт… Ах да, действительно, Ставки больше нет… Надо солдат известить в роте.

— Василий Андреевич! Каких солдат? Которые вас завтра на штыки поднимут? Умоляю, идемте, пока утро. Может, к обеду до хутора доберемся, переждем, а там по темноте до станции или подводу попутную найдем. Поздно будет!

— Хорошо, подождите, я на минутку, — штабс-капитан накинул шинель и вышел в траншею. Семен стоял у входа в блиндаж.

— Семен, тут такое дело. Уходить мне надо. Господин Оборин нехорошие новости принес.

— Да я слыхал, вашьбродь, уж простите.

— Ты давай тихо по унтер-офицерам пройдись да по фельдфебелям, расскажи новости. На обратном пути сними затворы с пулеметов и прикопай их в укромном месте. Мы тебя дождемся. Может, кто с нами уйдет. Все, окончилась служба, кажется.

— Ага, мигом! — и денщик исчез за поворотом траншеи.

Вернулся через полчаса с унтером Мартюшевым.

— Затворы мы сняли, закинули в лесок, не найдут. Больше никого звать не стал, извините, вашьбродь, чего шум поднимать, еще кака вошь свистнет — и кранты! Готовы мы.

— Ага, — подтвердил раскрасневшийся дядька Мартюшев.

— Винтовки-то зачем прихватили?

— Э, вашьбродь, время щас неспокойное. Пригодятся в хозяйстве, а до дома еще добраться надо. И вы револьвер не оставляйте, берите.

Штабс-капитан кивнул, махнул Оборину, и небольшая группа тихо вылезла из траншей и скрылась в желтой листве дубового перелеска.

Варвара Григорьевна Попова привыкала к новому статусу в пермском обществе. Как все было необычно для нее, недавней гимназистки, девчонки с ленточками в косе, безмятежно бегавшей по деревянным тротуарам навстречу радости и озабоченной только прилежным учением! Теперь все не так, теперь она сама учитель. Хоть и не преподаватель гимназии, но все-таки… Маленькие детки в начальной школе внимательно ее слушают, а родители спрашивают совета, хоть это и кажется смешным. Но почему же смешным? Да, она молода, неопытна в делах воспитания, но как учитель — умна. Мариинскую гимназию, ее восьмой педагогический класс, закончила с личной похвалой начальницы Татьяны Ивановны Пашихиной. Да и родители ее учеников — народ простой и доверчивый: в основном рабочие с завода Мотовилихи да прислуга городская. Так, бывало, придут, всплакнут за деток, что должны учиться, похвалят учителку, что молода да хороша, и уйдут восвояси. Домашнее задание кто не делает, скажет тому родителю Варвара Григорьевна, чтобы делать заставляли, — ан нет, не могут: то керосина нет в лампе, то на огороде работать ему, мальцу, надо, то за младшими детьми следить девочке положено. А что делать? Папенька сказал: «Сначала поработай, наберись опыта, а уж потом в университет».

Вообще папенька университет считал гнездом порока и всеми силами дочь единственную туда не отпускал. Рано, мол. Но на то были и другие причины, о которых Варенька только догадывалась. Лет ей уже двадцать, от кавалеров нет отбоя, отец блюсти дочь дальше не в силах. Вот и задумал, похоже, женитьбу.

Замуж Вареньке не очень хотелось. С одной стороны, не очень, а с другой — куда спрячешься от весны, молодости и всей этой физиологии? Конечно, внимание молодых людей к своей особе Варе нравилось. Вот, например, Востриков. Умен, весел, душа компании. А танцует! Как закружит, заведет в танце — так небо с землей и соединяются где-то у лона, все сжимается, и хочется, чтобы бал продолжался вечно! Но наглец безмерный. Как-то в вечер так заговорил, закрутил, увлек своими шутками да рассказами, что и не заметила Варя, как стемнело, одни они на скамейке сидели у Камы. Так ведь полез! И не только в губы целовать. Рукой за грудь взялся, тихонько, ласково, так, что сначала Варенька и не заметила, а содрогнулась в сладкой истоме, впиваясь в губы гимназиста, и только потом оттолкнула его, с трудом убежала домой и долго этой ночью вспоминала его руки.

Папеньке Востриков нравился, но считал он его молодым и партией для дочери пока негодной. А вот господина Коромыслова — вполне, судя по тому, что стал тот частым гостем в доме начиная с пятнадцатого года. Человек был невзрачный, но честный, служил в присутствии при казенной палате и имел чин коллежского асессора, несмотря на свой довольно юный возраст, как считал папенька: господину Коромыслову было за тридцать. Дамам он нравился, так как одевался щегольски, носил все заграничное и неряшества в одежде не допускал. Но самой Вареньке казался скучным. Беседы вел все о политике, улыбался редко, в основном сидел, отвечая на вопросы отца. Через год Варя как-то привыкла к нему, а когда папенька заговорил о замужестве — и вовсе поняла, в чем тут дело. Конечно, хотелось ей мужчину, который вез бы ее по бескрайним прериям на диком мустанге, спасая от индейцев, как у писателя Купера, или защитил от пиратов в теплых морях у побережья Южной Америки, но, в конце концов, решила она папеньке не перечить. Все-таки важнее достаток в семье и муж верный, а приключения — это только для книжек. Коромыслов был не из бедного рода, сбережения имелись, свой дом и дача в Курье, съемная квартирка на море на лето, кажется во Франции, жизнь с ним обещала быть небедной. А любовь… К любви Варенька относилась как к еде. Проголодаешься — вот и любовь наступит.

Так после окончания ею гимназии и начала работы в школе стал господин Коромыслов, его высокоблагородие, официальным женихом Варвары Григорьевны.

Смущали Вареньку только письма реалиста Васи. Вырос он юношей красивым и статным, возможно, даже был и умен, но волочился за ней в прямом смысле. Просто ползал у ног. Никакой уверенности в себе, молчит — иногда аж не по себе. И смотрит, будто последний раз видит. Одним словом, с Василием она предпочитала встречаться редко. А тут он и сам пропал, уехал, но письма, налитые любовной страстью, присылал регулярно. И чем больше слал, тем больше в них было глупостей. В последних стихи писал, сначала поэтов разных, потом уж и свои начал, но стихи были неинтересные, и Варенька письма вообще читать перестала. Просто выбрасывала в печку. А сейчас и получать их никак нельзя: не дай бог, жених увидит — скандал. А они все идут! Варенька решилась написать назойливому ухажеру. Судя по обратному адресу, в армию. Видимо, реалист по патриотическому зову ушел вольнопером на фронт, воевать с немцами. В Перми война была неощутима, шла где-то далеко, была непонятна, только вот женихова квартирка во Франции стала из-за нее недоступной. По поводу того, что бывший реалист Вася сделался военным, положительных эмоций, да и вообще любых, у Вари не возникало. Поэтому поток писем надо было остановить, и она начала писать.

«„Уважаемый Василий“… Так ли надо писать? — думала Варя. — Может быть, „милостивый государь“?»

Но это архаичное выражение претило ей. Пусть будет «уважаемый». Ведь в душе она уважала его странные поступки и его любовь к ней.

«Хочу сообщить Вам, что в данное время обручена с человеком, которого собираюсь любить всю жизнь, и, несмотря на то, что Ваши чувства ко мне ярки и очевидны, прошу Вас не писать мне более в связи с этим событием…» Мысли Вари путались. А может, все зря? И господин Коромыслов не нужен ей, и она никогда не сможет его полюбить? Возможно, надо подождать еще, и придет любовь, настоящая, как в романах, а не так, по требованию папеньки. Ведь этот господин даже не добивался ее любви, не ходил с ней на Каму, не дарил конфет и цветов — тогда зачем она идет на это? Не было даже поцелуя, взгляда глаза в глаза — не было ничего. Варя задумалась, глядя на белый лист с каллиграфически выведенными буквами, рука дрогнула, и с пера слетела маленькая капелька чернил, расплывшись мгновенно причудливым чудищем на середине листа.

«Ах, надо переписать…» — Варя хотела скомкать лист, но тут за спиной скрипнула дверь, и кто-то тихо вошел в комнату. Она оглянулась и оторопела: Коромыслов Иван Николаевич собственной персоной.

— Здравствуйте, Варвара Григорьевна, — тихим голосом произнес он, — хотелось бы в знак нашей помолвки презентовать вам вот это, — из-за спины господина в черном сюртуке появился небольшой букет цветов в белых тонах.

— Как неожиданно! Спасибо, Иван Николаевич.

Коромыслов первый раз без отца заговорил с Варенькой, и она была несколько удивлена. Его ладони были теплые и влажные, и Варя ощутила это даже через бумагу, в которую были завернуты цветы. Смущенно уткнулась в бутоны лицом, вдыхая аромат.

— И вот еще, Варвара Григорьевна, опять же в честь помолвки хотел бы преподнести один предмет, — рука Коромыслова исчезла в кармане сюртука и появилась вновь с бархатной коробочкой. Он открыл ее, предлагая Варе посмотреть содержимое. Оно было прекрасно! Варенька никогда не имела золотых украшений, в ее доме это было не принято, поэтому среди ее девичьих аксессуаров были только серебряные и оловянные безделушки. В коробочке блестело золотое колечко, небольшое, но с изящными завитками по краям покрытого голубой глазурью замочка. Конечно, в лавках ювелиров на Сибирской она видела такие изделия, но стоили они довольно дорого, и просить папеньку купить она не осмеливалась.

В тот же момент забылось все: и письмо Василию, и мысли о замужестве. В глазах Вареньки стоял блеск золота и сияла признательность тому, кто это золото ей дарит. Забыв об этикете, она схватила коробочку, надела колечко на палец. — «Кстати, подошло идеально, откуда он знает мой размер?» — и закружилась по комнате, вытягивая руку и улыбаясь замочку на кольце.

— Ах, не правда ли, Иван Николаевич, мне идет? Как красиво!

Коромыслов, самодовольно улыбаясь, стоял у двери, плотоядно оглядывая кружащуюся по комнате девушку. Это его законная добыча. Пока Варенька радовалась, всячески подставляя колечко лучам солнца и заставляя его играть желтыми искрами на пальце, он бросил взгляд на листок с кляксой, лежащий на столе.

— А что это вы, Варвара Григорьевна, пишете? Стишками балуетесь? А нет, письмо вроде пишете. «Уважаемый Василий»… Кто этот Василий?

Варенька смущенно бросилась к столу, смяла недописанное письмо.

— Да так, просто мальчик. Никто.

— Вы, Варвара Григорьевна, сейчас уже находитесь в статусе. Вам некрасиво иметь романы. Извольте быть благоразумной, это кольцо есть клятва верности. Вы взяли кольцо — стало быть, вы поклялись мне быть супругой.

— Ах да, Иван Николаевич, простите, конечно, это совсем не то, что вы подумали, это…

— Я ничего такого не подумал, я просто сказал вам, как и что должно быть. Вы согласны со мной?

— Конечно, конечно.

— Ну вот и хорошо. Тогда до встречи, Варвара Григорьевна, мне еще надо переговорить с вашим батюшкой, обсудить все нюансы будущей свадьбы. До свидания, — и Коромыслов вышел, мягко ступая по скрипучим доскам пола.

Свадьба состоялась зимой семнадцатого года, еще до февральских событий, распорядились делать скромно из-за войны и всего, что с ней связано. С утра венчались в Воскресенской церкви, держали свечи и ходили в венцах. Как положено, перемешали троекратно кольца и надели их друг другу на пальцы. Гости все по большей части стояли пожилые, папенькины знакомцы да сослуживцы Коромыслова. На свадебную прогулку отправились под перезвон колоколов на санях, запряженных тройкой. Мороз был силен, снег скрипел под полозьями неприятно, и Варенька морщилась от головной боли, хотя и кагору-то выпила совсем чуть-чуть. Родители ехали сзади, а остальные гости вообще не поехали, отправившись сразу в дом к Коромыслову, поскольку холодно и выпить за молодых пора уж. Катались до Сибирской заставы, по Загородному саду и обратно. Засветло сели за столы, кто-то произносил тосты, заставляя новобрачных целоваться. Варенька никак не могла привыкнуть к усам Ивана Николаевича и постоянно о них кололась, хоть усы были аккуратно стрижены по моде. Есть не хотелось. Было как-то неуютно на застолье, но маменька и папенька радовались всерьез, и Варя не могла их подвести своей нервозностью. Пригубливала вино да улыбалась гостям. Коромыслов же, напротив, был приветлив и спокоен, вел беседы и отвечал на тосты, чуть приобнимая Варю, особенно когда касался своими усами ее губ.

К вечеру все напились, и даже толстые дядьки, которых Варя не знала, скосив свои редкие ордена за воротник, дружно похрапывали на стульях и диванах. Кое-кто еще пел песни или громко обсуждал положение на фронте. Тогда господин Коромыслов встал, приподняв и Вареньку, поклонился гостям, простился и под одобрительный шум повел ее на второй этаж своего дома. Варю бил легкий озноб.

— Прошу вас, Варвара Григорьевна, вот наша спальня, извольте. Я приду позже.

С этими словами он подтолкнул ее под локоть в полураспахнутую дверь и удалился. Варя осталась одна. Что делать, она не знала, но догадывалась, что сейчас будет ее первая брачная ночь. Она прошла в спальню, осторожно сняла белое платье, умылась из кувшина, стоявшего на комоде у двери, и забралась под теплое пуховое одеяло. Потом подумала и сняла нижнее белье. Натянула одеяло по самые глаза и смотрела на лепной потолок, ожидая чего-то неизведанного, но приятного. Время шло, муж не шел, после выпитого клонило в сон, и Варя даже чуть не задремала, но, вспомнив важное, вскочила, побежала к шкапу, где еще маменькой со вчерашнего утра был приготовлен пеньюар, о котором Варенька забыла совсем. Надела его, белый, полупрозрачный, покрутилась у зеркала — просто принцесса! Улыбнувшись своему отражению, легла вновь.

Иван Николаевич зашел тихо, как тогда в ее комнате. В халате, в ночном колпаке, он был похож на папеньку в детстве Вари, но этим вся схожесть и заканчивалась. Он овладел Варей быстро и жестко, сбросив тяжелое одеяло и порвав пеньюар. Варя только терпела и чувствовала, как сотрясается ее тело, да слышала натужное дыхание Коромыслова. Ничего примечательного не было, только больно и тяжело. Муж откинулся на соседнюю подушку, отдышался и затих. Она просто лежала, чувствуя мокроту внизу и одиночество в душе. «Наверное, так всегда в первый раз, а приятно потом будет», — думала она, а на потолке, в лепнине со львами, виделся ей рыцарь, нежно ее обнимающий со словами: «Милый цветок мой Варенька, как же я вас люблю, уедемте со мной в вечное лето, я буду вашим рабом, когда скажете — и любовником… Я жду вас, Варенька, вот вам моя рука…» И она, подхваченная его сильной десницей, уже сидела подле него на белом коне, и они скакали вместе, обнявшись, и губы их сливались в страстном поцелуе. Так и заснула Варя, не заметив, как ушел Коромыслов к себе, ибо не мог спать не один — привычка.

В марте грянула революция. Что творилось на улицах! Такого воодушевления не было с начала войны. Прошла демонстрация, все кричали: «Свобода!» В школе у Вари отменили занятия на неделю, распустили всех детей по домам, учителя тоже ушли — кто заниматься своими делами, кто, как Варя, на демонстрацию. Хотя снег еще не совсем сошел и на улицах была грязь, Варя пошла. Было просто интересно: когда еще в Перми случится что-то такого же масштаба? Здесь никогда ничего не происходит. Все веселились, мужички в изрядном подпитии распевали песни, которые знали, начиная от народных и заканчивая гимном. Никто толком ничего не понимал, но радовались, что царя нет.

Коромыслов пришел домой под вечер с красным бантом на лацкане.

— Варенька, вели подавать ужин!

— Иван Николаевич, а сегодня ужина нет, кухарка не пришла на работу. Революция же!

— Н-да. Ну что же, придет, когда деньги пропьет. Не пойти ли нам в ресторацию? Хотя проходил мимо Королевских номеров — ресторация у них закрыта. А знаешь что? Пойдем-ка мы к Павлу Григорьевичу на Покровскую. Он приглашал, да я отказался. А сейчас в самый раз.

Там было скучно. Дамы беседовали о шитье, мужчины в сюртуках и с цепочками часов навыпуск — о политике, об Учредительном собрании и судьбе России. Варя просто смотрела в окно напротив и ковыряла вилкой в салате.

«Как же давно не было танцев! Бала хочется, вот чего, а не революции. Сейчас бы с удовольствием потанцевала с выскочкой Востриковым. И даже с Васей. Да вообще со всеми. С мужем… Только он не танцует и балы презирает как никчемное времяпрепровождение. Как жаль! Неужели все прошло? Неужели больше не закружиться в сумасшедшем вальсе под восторженными взглядами поклонников?»

Снег растаял в конце апреля, стало тепло, собаки начали с лаем носиться по улицам, предвкушая свои свадьбы, и в душе Вареньки сильнее и сильнее начало вздыматься желание любви, весны и счастья.

К тому времени Иван Николаевич отбыл в Петроград на собрание податных инспекторов.

Как-то раз Варенька сидела на скамейке, той самой, на которой она бывала с Востриковым во время учебы в гимназии. Приятно согревало тепло солнечных лучей, пахло черемухой и летом, которое вот-вот должно было вступить в свои права. Неожиданно позади раздался приятный голос:

— Мадмуазель, не желаете ли мороженого?

Варенька обернулась. Над скамейкой возвышался молодой офицер в мундире, портупее, фуражке, стройный и красивый, как показалось тогда. В его руках были две порции мороженого. Одну он протянул ей:

— Не откажите. Ах, да, позвольте представиться — прапорщик Шеин. Тут, в Перми, в резерве стою. Готовлюсь к подвигам, на фронт. Вот, в отпуску на пару дней, — и он подсел к Варе на скамейку.

Варя смутилась, но не подала виду.

— А вы здесь живете?

— Да.

— Скучновато тут у вас. Грязновато. Такой красивой медхен не место здесь. Я вот родом из Южной Африки.

Варя удивилась:

— Как же, в Южной Африке живут негры, а вы белый и по-русски хорошо говорите.

— Простите за нескромность, вас как величают?

— Варвара Григорьевна.

— Так вот, Варвара Григорьевна, в Южной Африке живут не только негры, но и белые переселенцы. Мой отец уехал туда помогать в войне против англичан, но война была проиграна, и он просто остался там. Я с детства ходил на льва и носорога. В юношеские годы участвовал в экспедиции в Центральную Африку вместе с Николашей Гумилевым. Это было опасно!

Варя с восхищением посмотрела на прапорщика:

— Неужели вы знакомы с самим Гумилевым?

— Господи, да это мой лучший друг! Всю Африку вместе прошли.

— Но сейчас он, говорят, на фронте. Я читала в журнале его «Записки кавалериста»! Очень увлекательно, несмотря что не про Африку! А его стихи «Где-то у озера Чад бродит жираф» — восхитительно!

— Ха, все это озеро с ним переплавали вдоль и поперек, от крокодилов устали отбиваться.

— Да вы настоящий путешественник! Вероятно, известный?

— Конечно. У меня много научных работ. Но вот война, и я по патриотическому зову в армии.

Варя уже неотрывно смотрела на прапорщика, восхищаясь его благородным греческим носом, точеным профилем и черными смоляными волосами.

«Вот он, мой герой, я чуть-чуть не дождалась его», — думала она, все глубже и глубже пряча мысли о муже.

Они встречались и на следующий день, и позже. Прапорщик Шеин, для нее уже Виктор, водил ее в ресторацию, рассказывал о путешествиях, диких зверях и воинственных аборигенах, и Варю не смущали некоторые географические нестыковки в его рассказах. Сначала она списывала это на забывчивость известного путешественника, а потом и вовсе перестала замечать, вся отдавшись охватившему ее чувству к прапорщику, пропахшему казармой и далекими странствиями.

Муж все не возвращался из Петрограда, время текло медленно, и страсть овладела ею окончательно и бесповоротно. Виктор вечерами нашептывал ей о том, что после войны увезет ее к себе в город Кейптаун, где плоская Столовая гора и шумящее море, где они вместе будут ходить на его яхте, скакать по прериям на лошадях и искать алмазы на приисках, принадлежащих его отцу. Он обещал ей рай. И она была согласна на все. Согласилась пойти и в комнату, довольно дорогую для простого прапорщика, на Сибирской улице в Королевских номерах: ее, по рассказам Виктора, снимал ему полк за выдающиеся заслуги. Там она не смогла, да и не хотела противостоять ласкам и уговорам пылкого молодого человека, ум ее затуманился, и случилось то, чего не должно было случиться. И самое ужасное, что это ей очень понравилось. Наутро Виктор объявил, что ему срочно нужно в полк, быстренько поцеловал Варю и выпроводил вон, пообещав, что вскоре вернется и все устроит с переездом в Африку. Но ни на следующий день, ни через неделю не появился. Уже в июле Варя осмелилась зайти в номера, спросить, где проживает прапорщик Шеин, но там ей объявили, что такого господина не знают и он тут никогда не жил.

«Что я наделала!» — подумала Варя, осознавая всю чудовищность своего поступка. Но воспоминания о прекрасных моментах затмили боль разочарования, и Варя начала потихоньку забывать все, тем более давно вернулся Иван Николаевич. Он был весь в делах и даже Варе велел бросить ее начальную школу, чтобы помогать ему в казначействе. Но долго еще перед сном она на мгновение видела себя в Африке, стоящей на Столовой горе рядом с Виктором, нежно обнимающим ее, а вдалеке с грохотом разбивались о скалы пенные волны двух океанов.

Группа дезертиров пробиралась по бескрайним равнинам Малороссии, избегая хуторов и поселков. Василия Андреевича сначала мучила мысль о нарушении присяги, но Оборин развеял ее, сказав, что лучше немного помучиться совестью, чем лежать мертвым в овраге. Семен и Мартюшев одобрили позицию прапорщика и поначалу бодро шагали по холмам Прикарпатья. План был таков: выйти к Киеву, а там прямой поезд на Москву. Идти большаками, ночевать в хуторах, там и телегу попросить, если станет возможным. Города обходить, дабы не нарваться на революционных солдат или заградительные роты, ловившие дезертиров. Но, по-видимому, отрядов таких уже не стало. В Ставке хозяйничали большевики, а это, судя по их действиям в полку, гораздо хуже, чем заградроты. Но в первом же хуторе, куда ночью они постучались в надежде получить кров и пищу, из щели ворот на них был нацелен ствол ружья, и они услышали слова, которые не раз еще услышат по дороге до Киева:

— Геть, москали! Убью!

— До Киева пятьсот верст. Эдак мы когда дойдем? — задал риторический вопрос прапорщик.

— На Львов повернем, там постараемся на поезд сесть, — задумчиво произнес Василий Андреевич. Остальные молчали, потому что ни унтер Мартюшев, ни Семен в картах не разбирались и смутно себе представляли, где сейчас находятся.

Но, как оказалось, Львов давно был занят немецкими войсками. Узнали они об этом позже, когда в один из холодных декабрьских дней наткнулись на немецкий кавалерийский разъезд. Немцы вели себя свободно, ни от кого не прятались и ничего не боялись.

— Хальт! — окрик конных заставил группу замереть.

Семен поднял руки, прошептав:

— Откель они здеся? Мы же в тыл шли…

Мартюшев медленно положил винтовку на землю, презрительно глядя на немцев.

— А, гутен таг, герр офицер. Кто ви? — обратился старший разъезда к штабс-капитану.

— Мы идем в тыл.

— А, тил. Это надо. Тил туда, — немец указал рукой направление, — здесь нихт тил, туда, — еще раз махнул, отдал честь, и конные уехали прочь.

— Как у себя дома ездют. И не тронули. А наших-то нету тут, — сокрушенно заметил Семен.

— Все поразбежались, как и мы. Некому Россию защищать, — подтвердил Оборин. — Ну что, идем, куда немчура указала?

Василий Андреевич утвердительно кивнул, и они побрели. Через несколько верст показалась железная дорога.

Поезд медленно тянулся по степи. То ли он был старый, то ли машинист жалел всех, кто на ходу пытался залезть в небольшой переполненный состав. Штабс-капитан с товарищами бегом нагнали хвост поезда. В вагоне было тесно, пахло салом, кислой капустой. Мартюшев протиснулся поглубже, махнул рукой остальным:

— Тута местечко предлагают, идемте.

В бывшем купейном вагоне со сломанными дверцами в проходе сидели мешочники, мужики и бабы, шелестел украинский говор. В купе, куда Мартюшев позвал, все было забито, но черноволосый парубок в меховом жилете поверх атласной косоворотки и новеньких сапогах гармошкой с улыбкой пригласил к себе:

— Митьша, геть со шконки, дай шановним панам разместиться. Ласкаво просимо до нас!

Маленький, тусклый, с узким лицом, Митьша уполз куда-то под самый потолок вагона, остальные уплотнились, подвинулись, освобождая место для вновь прибывших.

— Вашьбродь, сидайте, я тута на полу…

Василий Андреевич сел на лавку, рядом примостился прапорщик.

— Спасибо, господа. А куда этот поезд направляется?

— «Господа», — усмехнулся парубок. — Уважают нас, парни. Поезд на Киев идет, куда еще? Москали?

— Подданные Российской империи.

— А есть такая еще? — засмеялся чернявый.

Оборин пожал плечами. Штабс-капитан нутром почуял нехорошее, сжалось что-то в груди, как всегда, когда потом страх подтверждался или кто-то умирал.

— Ну что, подданные, гляжу, офицеры? А ну, вынимай, чего есть, из карманов. И ты, служивый, сидор развязывай, а это мы в сторонку поставим. Только тиха! — Кто-то сверху утянул у Мартюшева винтовку, а на Василия Андреевича и Оборина с нескольких сторон уже глядели стволы револьверов. Чернявый хлопец приветливо улыбался, тоже держа револьвер у колена.

Штабс-капитан вздохнул, осторожно вынул из кобуры наган, положил на столик. То же самое проделал прапорщик.

— Карманы выворачивай, Панове!

На стол легли три рубля серебром с мелочью, погоны, снятые с шинели на всякий случай, полбуханки хлеба из мешка Мартюшева, портсигар трофейный серебряный, которого Василию Андреевичу было жаль, всю войну прошел с ним, да и в заначке там оставались еще четырнадцать хороших папирос, бронзовая иконка прапорщика да «Станислав» с мечами.

Бандиты недоуменно осмотрели добычу. Щуплый вертлявый Митьша схватил орден, попробовал его на зуб.

— Золотой?

— Положь, такие с сабельками крест-накрест нынче золотыми не льют, много золота уйдет, — остановил его чернявый хлопец. — С фронта что ль?

Василий Андреевич кивнул.

— То-то, я гляжу, не орете, не визжите, не ругаетесь. Сказали — выполнили. Небогато трофеев вам на войне досталось. Что же мне с вами делать?

— Да что, Юркий, волыны заберем, их на красный галстук — и с майдана…

— Прикуси ботало, Митьша. Валить не станем. Мой закон. А вот портсигар хорош…

Василий Андреевич с тоской поглядел на портсигар.

— Ну что, господа хорошие, сейчас тихонько выбираетесь на площадку и сигаете с поезда, понятно? Митьша, проводи господ офицеров.

Но Митьша не успел выполнить указание. В проеме купе показались два пистолета, за ними стоял Семен.

— Так, револьверы положь на стол! Ты, чахоточный, верни портсигар их благородию. Вашьбродь, револьверы-то возьмите со столика, а вы, тати, тихо сидите, не то выпалю прям в рожи ваши бандитские. Я их сразу просек, вашьбродь, явные упыри, я таких насмотрелся в молодости по дурке. В участке полицейском.

Штабс-капитан забрал свой портсигар и наган, удивленно посмотрел на Семена. Того, что денщик исчез, не сел с ними в купе, он и не заметил поначалу.

Паузу нарушил чернявый хлопец:

— Ситуация у нас получается. Нас больше, а вы стрельнуть можете, завалите пару-тройку, а потом мы вас на ножи. Но ведь вам это не надо?

Штаб-капитан помотал головой:

— Не надо. Нам до Киева надо доехать.

— Вот, и нам не надо шума. И нам до Киева надо. Решать надо такой вопрос. Пусть будет все как будет. Мы вас не знаем, вы нас не знаете, просто едем по-соседски, курим вместе. Вот у меня папиросы немецкой набивки. Угощайтесь, служивые.

Хлопец протянул свой золотой портсигар, вытащив его из-под жилета.

— Обманет, вашьбродь, гнать их надо, в спину выстрелят али порежут ножами, — забеспокоился Семен.

— Не мельтеши, а то не ровен час нажмешь железку, она и выстрелит. Юркий я, слыхали про такого? Вор тверской.

Офицеры отрицательно покачали головами.

— Ну темные! Про меня все газеты писали. Да ладно, вот вам мое слово — не трону до Киева.

— Опусти оружие, Семен. Поверим.

— Да как же, вашьбродь…

— Опусти.

Семен недоверчиво засунул пистолеты за ремень, поближе. На лавку не сел.

— Покурить предлагали, господин Юркий? Давайте.

Золотой портсигар раскрылся, обнаружив дорогие немецкие папиросы. Закурили. Ехали молча. Затянувшуюся паузу опять нарушил чернявый.

— Слышь, служивый, — обратился к Семену, — что у тебя за волына такая?

— Люгер немецкий. А чего тебе, рожа бандитская?

— Да хорошая волына. Господа офицеры, может, в картишки? А то скучно едем. Я ставлю свой золотой портсигар.

— Так нам ставить нечего, сам же видел, что есть, — спокойно ответил прапорщик Оборин.

— Так вот у вашего солдатика, — оскалил зубы Юркий на денщика, — пистолет знатный. Давай на него.

— А во что играть будем?

— Так в «очко», по-честному.

Василий Андреевич усмехнулся.

— Что же тут честного? Тут или случай, что вряд ли, зная вас, или обман, что скорее всего.

Юркий покачал головой:

— Как мы говорим, тут фарт, а я еще скажу — тут вера.

— Какая вера?

— Кто крепче верует, тот и выиграет, потому что Бог ему поможет.

— Стало быть, если я не верю в Бога, то проиграю? Тогда и играть не стоит, — улыбнулся штабс-капитан.

— А ты что же, в Бога не веруешь?

— Нет.

— А как же ты на войне был? Кому молился? Как выжил?

— Никому не молился, просто нужно мне вернуться живым в родной город. Хотел я этого очень, делал все что мог для этого, и выжил. Все же от человека зависит.

— Да ну? Если бы все от меня зависело, я бы давно уже пузо грел на морях, а не в холодном вагоне по зиме ошивался.

— Бог тебе тоже не помог на море греться.

— Бог дает каждому по его заслугам. Я еще не заслужил, да и дела мои — не богоугодные иной раз. Грехи замаливать надо, да некогда пока. Ну что, давай, пан офицер, мое рыжье супротив твоего револьвера? Раз ваш фраер не хочет своего пистоля давать. Тут и проверим, кто прав. Идет?

— Не играйте с ним, вашьбродь, Василий Андреич, ведь тать и вор, обманет! — Семен нехорошо смотрел на Юркого.

— Да что, Семен, попробую, тем более тут принципиальный спор.

Штабс-капитан вытряс патроны из барабана нагана и положил его на столик. Рядом лег золотой портсигар Юркого.

— Только вы сдавайте, вашьбродь, — простонал денщик.

— Да не вопрос! — Юркий протянул колоду засаленных карт Василию Андреевичу. Тот взял, долго тасовал.

«Револьвер мне, конечно, нужен, да вот только Бога нет. И вера тут не при чем. Просто нужно очень захотеть. Вернуться к Варе. Увидеть маму. Забыть эти три года войны и начать новую жизнь. О чем я думаю? Надо думать о выигрыше. Надо выиграть».

Штабс-капитан сдал карты.

— Еще, — выдал еще одну.

— Себе.

«Ну вот, маленький момент истины».

У Василия Андреевича два туза легли рядом. Перебор. Юркий улыбнулся, утянул к себе револьвер и портсигар.

— Вот, а ты, пан офицер, говорил, что вера не нужна. А я помолился Николаю-чудотворцу — и волына моя.

— Ну-ка, давай еще сыграем! — протиснулся к столу Семен.

— А чего у тебя есть? На что играть будешь? — вскинулся Юркий.

— А вот, наган господина капитана, что ты выиграл, супротив моего люгера.

Вор взвесил пистолет в руке. Одобрительно присвистнул.

— Ага! Хороша машинка. Трофей? Играем!

— Только давай не в «очко», а в «буру».

— Хитрован. Идет. Сдавай.

Денщик внимательно осмотрел карты, тщательно перетасовал, сдал по пять. Игра шла долго, молча. Слышалось лишь сопение игроков и наблюдающих. Наконец Семен сказал:

— Стоп, Москва, вскрываюсь.

— Ой, смотри, солдат, ежели блефуешь — кровь пущу, у тебя ничего больше нет, — хитро прищурился Юркий.

Семен бросил на столик карты. Три туза.

— Хитер, брат. Выиграл. Отыграться дашь?

Но тут заскрипели вагонные тормоза, народ зашевелился, начал выглядывать в окна.

— Киев скоро, сортировочный разъезд.

Юркий засуетился, свистнул.

— Так, пора нам слезать, шановны паны, да и вам советую, в Киеве заметут вас гайдамаки, или белые, или красные. Бывайте! Парни, отваливаем с майдана!

Купе опустело. Семен довольно уселся на освободившееся место, засовывая в карман люгер.

— Едем до Киева, вашьбродь?

— Едем.

Мартюшев подтвердил:

— Зима уж, по полям скитаться негоже, надо где-то переждать али уж по-цивильному ехать.

— Да, давайте в Киев, а там посмотрим, — кивнул прапорщик.

— Как ты, Семен, вора обыграл? Лучше верил, больше молился?

— Не, Василий Андреич, у них колода крапленая, я карты запомнил.

«Ну вот, нет ни веры, ни Бога, а только человек и его возможности да желание жить. Все просто. Только почему я проиграл?»

Штабс-капитан прикрыл глаза и задремал.

По приезде в училище бывший реалист Вася был направлен на медкомиссию, где первый раз испытал, что такое армия. Когда настал его черед, он зашел в зал с ослепительно белыми стенами и людьми в ослепительно белых халатах, сидящими за столами прямо напротив входа. Обстановка угнетающе подействовала на него, тем более что до этого пришлось простоять часа три в коридоре в полутысячной очереди таких же полуголых парней.

— Ну-с, молодой человек, подойдите поближе, — строго сказал большой усатый человек в халате, накинутом на мундир. — Имя, фамилия?

Вася сказал.

— Женаты?

— Нет, — испуганно произнес он.

— И правильно. Женатых в училище не берем. Нуте-с, повернитесь. Генрих Петрович, извольте осмотреть.

К Васе подошел другой белый халат, с пышными бакенбардами, и бесцеремонно начал ощупывать все члены, мял мышцы, копался в голове и еще более внимательно осмотрел все зубы.

Удовлетворенно кивнул.

— Так, теперь спустите штаны. Давайте, давайте.

Василий в нерешительности замер. Как это?

— Ну что вы встали, как истукан у древних славян? Снимайте!

Василий не шелохнулся. Это было выше его сил. Вывел из оцепенения громкий окрик офицера, сидевшего с краю стола:

— Снять штаны!

Руки поползли вниз, за ними последовала последняя деталь одежды.

— Так. Порядок. Повернитесь, наклонитесь.

Василий выполнил приказ, побелев от ужаса и стыда.

За спиной о чем-то пошептались, поговорили на непонятном языке, прошелестело в ушах: «Хорошо развит, патологий нет, годен».

— Годен! Чего замер? Встать, штаны надеть, вон! Следующий! — командный голос офицера буквально вытолкнул Василия за белую дверь.

«Годен». И это было только начало. За этим начались ежедневная муштра, издевательства и насилие. Не годен он был в офицеры. Не годен морально. Каждые три недели Василия одолевали мысли о том, чтобы прекратить все эти мучения и уйти. Останавливала сначала только мысль о Варе, потом — присяга, которую они дали вере, царю и Отечеству в октябре, после ухода на зимние квартиры в Лефортово. Точнее, даже не присяга, а слова ротного командира:

— Сейчас вы еще козероги и штатские, шпаки. После присяги нет у вас другой дороги, кроме как служить. Кто хочет уйти — идите сейчас. Присягнете государю — попадете в войска солдатами. Возврата не будет.

После этого ушло пятеро бывших реалистов. Василия тоже подмывало уйти, но перед глазами стоял прелестный образ Вареньки, а в ушах шепот соседа по койке, бывшего семинариста:

— В семинарии хужее, кормежка тут шикарная, год перетерпеть, а там уж старший курс, балы, институтки.

Не ушел.

Дальше были «похороны шпака», когда их, первокурсников, «козерогов», ночью голыми выгнали на плац портупей-юнкера и заставляли маршировать с винтовками прикладом вверх под хихиканье дачниц и детей, вышедших в сумерках посмотреть на комичное зрелище. Были вечные подъемы в шесть утра, гимнастика, умывание холодной водой, бесконечные занятия, маршировка с песнями, бег в сапогах и шинелях, невольные проступки и стояние под винтовкой по несколько часов кряду. Вот тогда, по окончании первого года, юнкер Круглов утвердился в своем первом философском выводе: ежели человек что-то захочет и неуклонно будет стремиться к этому, то все у него получится. Все зависит от личности. Личность сильна, не сдается — значит, победит. Даже в споре со своим товарищем-семинаристом Василий доказал, как ему казалось, свою правоту. Семинарист качал головой и крестился при словах таких: нет, мол, все Господь дает нам, не прав ты, Василий. Вася поспорил с ним как-то раз на компот, что подтянется больше него на два раза. И спор выиграл.

— Ну что, неужто мне Бог помог выиграть?

Семинарист хмуро молчал.

— Нет, батенька, это я сам захотел, руки тренировал целый месяц, а Бог твой тут не при чем.

Юнкера смеялись, а семинарист не преминул наклепать преподавателю Закона Божьего, отцу Александру, хорошему человеку, но к нигилистам и атеистам нетерпимому. И снова стоял юнкер Круглов под винтовкой у входа в училищную церковь иконы Казанской Божией Матери целые сутки. Крепло в молодом человеке чувство, что может он все, стоит только упереться, не ныть и работать. В коротких своих снах видел он, как приезжает в Пермь, сходит с поезда, сияя новыми золотыми погонами, в мундире, в портупее, с саблей на боку, на которой красиво покачивается золотистый темляк. В пролетке едет до дома Вареньки, стучится в дверь. Обомлевшая кухарка пропускает его, не говоря ни слова, ослепленная великолепием мундира. Варенькин отец уважительно осматривает офицера и подает ему руку, не узнав. А вот и Варя в белоснежном платье выбегает навстречу и бросается в его объятья, только сабля чуть трепещет на боку да звенят шпоры на сапогах…

Шпоры. Шпор пехоте не положено, но испытания, связанные с ними, сначала тоже давались с трудом. Раз в неделю в манеж выводили несколько училищных коней, и юнкеров учили верховой езде. Лошадей Вася побаивался еще с детства, отождествляя их с коровами, которые не раз гоняли малышню в Соликамске, пытаясь поддеть на рога. Кони в манеже чувствовали робость юнкеров, кусались, лягались и наотрез отказывались стоять смирно, пока очередной новоявленный наездник пытался вскарабкаться в седло. Досталось поначалу и Василию — удар задними копытами после неудачной попытки сесть отбросил его саженей на пять. Штаб-ротмистр Карнович, преподаватель по верховой езде, учил жестко. Частенько его хлыст при неверных движениях или пользовании стременами попадал не по крупу лошади, а по спине нерадивого юнкера. Сжав зубы, учился бывший реалист, еще недавно совершенно гражданский человек. И вот оно — награда за труды.

Первый раз он почувствовал гордость за себя, за училище и армию, когда на старшем курсе шли они в летний лагерь с зимних квартир в Лефортово на Ходынку. Был апрель, солнце пригревало, народ высыпал на улицы, ловя первые по-настоящему весенние лучи северного солнца, а они, в юнкерских мундирах, со скатками шинелей, с винтовками с примкнутыми штыками на плече, строем, с залихватской песней шли через всю Москву, мимо Кремля, по Тверской. Барышни улыбались, отвечая воздушными поцелуями на каждый брошенный им взгляд. Дворники удовлетворенно крякали, переставая мести. Господа в пролетках терпеливо ждали по краям дороги, одобрительно разглаживая усы.

Потом были балы с приглашенными институтками. Уроки танцев Василию тоже давались нелегко, но все окупилось сторицей на этих балах. Девушки приходили под присмотром классных дам, но те быстро переключали внимание на офицеров, ведя беседы с ними, а подопечным своим давали волю, ибо училище — организация закрытая, военная, и ничего плохого произойти не может. Ой как они ошибались! Конечно, в стенах старого имения фельдмаршала Миниха в Лефортово ничего произойти не могло, кроме танцев да шептаний за портьерами широких окон залы. Везде блюли фельдфебели, но вот за стенами… За стенами юнкеров подкарауливали мамаши из Подмосковья со своими разодетыми дочерьми. Приехав на извозчике с вокзалов, они прогуливались мимо училища по набережной Яузы, внимательно и призывно разглядывали выходивших в увольнение юнкеров. Попался на эту удочку и юнкер Круглов. Вышел как-то в увольнение с товарищем до вечера воскресенья, а тут, откуда ни возьмись, девушка. Милое личико, в шляпке, платье с кружевами, руки обнажены до локтя.

— Здравствуйте, юнкер! А вы меня не помните?

Вася головой покачал. Как же их всех упомнишь: на последний бал в день тезоименитства Наследника Цесаревича — шефа училища Алексея Николаевича — аж из двух институтов девушек привезли. Перетанцевал с десятком — все смешались, растворившись затем в маршировках и двухнедельных стрельбах.

— А мы с вами танцевали. Не хотите ли прогуляться?

Вопрос оказался риторическим, так как барышня тут же крепко ухватила Васю под локоть и потащила к реке. Мамаша шла позади.

Барышня, которую звали Анна, то ли чухонка, то ли немка по батюшке, была из Можайска, училась в Москве. В тот день Василий, конечно же, был приглашен матерью Анны в синематограф и на ужин в ресторан. За неимением денежных средств на такие роскошества — Вася имел сбережения только на цирк, куда и хотел сходить, — за все с готовностью платила заботливая маман. Вечером юнкер с трудом дошел до училища, потому как привык есть впрок, а разносолы московского ресторана были куда вкуснее довольствия в столовой.

Барышня Анна была опытна и не стеснялась, приходила к училищу каждый раз, когда Вася шел в увольнение. А он, не знавший женщины юнец, был польщен вниманием противоположного пола. Через какое-то время он был приглашен в дом в Можайске, куда отправился из Москвы на поезде. Домик Анны был скромный, деревянный, но хорошо обставленный. Из прислуги — кухарка да дворник, он же кучер единственной лошади, запряженной в двуколку. Увольнение дали на два дня, и Василия оставили ночевать.

Поздним вечером Анна в ночной рубашке незаметно и быстро забралась к нему под одеяло. Вася уже спал, потому как привык засыпать быстро, чтобы успеть выспаться до побудки, и, конечно, не подозревал о планах барышни. Но все случилось. Варенька только на миг мелькнула в тумане желания, Анна делала все знающе, и естество молодого человека сопротивляться долго не смогло.

— Ну что же ты такой горячий, юнкер? — шептала Анна, ловя своими губами его пересохшие губы, а он не знал, что делать и как, но истома любовной страсти все решила сама.

Потом он долго и обессиленно лежал, глядя в беленый потолок, а она, тихо поцеловав его, упорхнула к себе. Заснул юнкер Круглов только под утро, но так крепко, что проспал до обеда, а потом вынужден был бежать сломя голову на поезд, чтобы успеть к вечернему построению. И все бы прошло незамеченным, если бы семейство из Можайска не стало требовать сатисфакции, о которой Василий даже подумать не мог. Ведь то, что случилось, ошибка. Блуд, по определению отца Александра, грех церковный, в мыслях же своих Вася был чист. Он любил только одну — далекую прекрасную Вареньку. И связать свою жизнь мечтал только с ней. А поскольку в Бога он не верил, то и грехом свой поступок не считал. Конечно, было немного неловко, и эту неловкость Василий победил твердым решением: больше с Анной не встречаться. Но маман Анны решила совсем по-другому.

Вместе в дочерью она вылавливала юнкера Круглова целый месяц перед выпуском. А когда поймала, высказала:

— Господин юнкер! Вы пользовались моим расположением и даже любовью, мы с Аннушкой доверяли вам самое сокровенное!

Анна стояла рядом и многозначительно кивала в такт мамашиным словам.

— Так вот, господин юнкер, наша семья небогата, отец Аннушки, как вы знаете, покинул этот мир, оставив небольшое наследство, а мне, одинокой женщине, трудно воспитывать дочь. Мы доверились вам как благородному человеку, который может обеспечить достойную жизнь моей доченьке. Вы, если вы благородны, должны жениться на Аннушке!

Василий с ужасом слушал маман, не зная, что возразить. Все, что смог выдавить из себя:

— Я завтра отвечу вам…

Семейство удовлетворенно удалилось, договорившись о завтрашней встрече. Вася побрел в казармы. Мысли путались, четче других была лишь одна: надо бежать, спрятаться, стереть из памяти все, что было. Вывел его из оцепенения голос штаб-ротмистра Карновича:

— Юнкер! Вас честь отдавать старшим по званию не учили?

Вася поднял глаза, увидал офицера, принял стойку смирно, приложил руку к козырьку.

— Та-ак! Юнкер, к фельдфебелю Миронову под ружье на шесть часов шагом марш!

— Есть под ружье на шесть часов! — ответил Василий и строевым шагом удалился в манеж.

Фельдфебель, немолодой уже человек с седыми бакенбардами, выслушал доклад юнкера, выдал ему винтовку и поставил у окна. Позже подошел, спросил:

— За что тебя, парень?

— Честь не отдал.

— Ай-яй-яй, а ведь уже не козерог, поди выпуск скоро. Чего ты так залетел?

Вася коротко рассказал причину.

— Ну это, милок, завсегда здесь таскаются барышни с мамками, ищут партию. Офицер ведь как: государем обласкан, дворянство у него будет, оклад опять же хороший, довольствие всегда. По выслуге пенсион. Хороший муж офицер. Вот и ищут себе мужей здесь. Не бойся, не ты первый, не ты последний, образуется, парень. Стань-ко пока вольно, господ офицеров нету.

Назавтра Василий на встречу к маман и Анне не вышел, затаился.

В июне перед выпуском началась разборка вакансий. Первым листы с напечатанными на них номерами полков выдали отличникам, портупей-юнкерам, в число которых Василий Круглов не входил. Галдеж в манеже был страшный, юнкера трясли листами, кто-то кричал: «Мне в гвардию!» Василий получил остаток вакансий на паре листов. Внимательно вчитался в расположение частей. Все, он выполнил обещание, данное самому себе, теперь надо было ехать обратно, к Вареньке. В голове проносились картины, которые он воображал все два года: он, вокзал, Варенька… Пермь в списках полков не значилась. Подошел к полковнику, раздававшему назначения.

— Ваше высокоблагородие, разрешите спросить.

— Чего у тебя?

— Нет ли назначения в сто девяносто четвертый Троицко-Сергиевский полк? В Пермь?

— В сем полку вакансий нет, господин юнкер. Посмотрите Екатеринбург, там есть вакансии.

Вася пробежал глазами список. Екатеринбург был. Записался туда. Раздался приказ на построение.

— Господа юнкера! — послышался голос начальника училища, — выбравших место службы прошу подойти к каптенармусам рот для получения поверстных сроков и денежного довольствия на приобретение офицерской формы. День производства в офицеры назначен на среду следующей недели. Прошу быть готовыми. Честь имею.

Выдали четыреста рублей. Вася впервые держал в руках столь значительную сумму. На следующий день в манеже училища расположились коробейники с шинелями, мундирами, погонами и кожаными ремнями. Юнкера примеряли форму, потели в шинелях. Коробейники на месте подгоняли обмундирование по фигурам, пытаясь нагреть новоиспеченных офицеров на все выданные им деньги.

Получив фуражку, мундир, шинель, саблю, портупею, бинокль с цейсовской оптикой и наган с кобурой, Вася, как и все другие, папаху брать не стал, сэкономил, купил значок о выпуске, медный, с номером, остатка хватило на хорошие сапоги и медные часы на цепочке, от которых он никак не мог отказаться, потому как цепочка навыпуск из верхнего кармана мундира подчеркивала красоту мундира за неимением аксельбанта.

В среду всех построили поротно в манеже. Стояли красавцы юнкера в новой форме, поблескивая амуницией. Вася чувствовал непривычную и приятную тяжесть сабли и револьвера, плечи украшали юнкерские погоны, а казалось, уже выросли крылья. Вынесли знамя.

— Смирно! Господа офицеры!

Все смолкло. Начальник училища поднялся на помост.

— Здравствуйте, господа!

— Здравия желаем, ваше превосходительство!

— Поздравляю вас с производством в офицеры!

— Ур-ра!

Получив погоны подпоручика с просветом и двумя маленькими звездочками, после команды «Вольно, разойдись» Василий вместе с остальными помчался в казарму, на ходу сдирая погоны юнкера. Там, сидя на койке, пришил настолько быстро, как только смог научиться за два года, офицерские, золотые. Мечта сбылась. Осталась Варенька. Но это уже скоро, уже завтра поезд на Екатеринбург, сойдет в Перми на пару дней — и к ней!

Но назавтра был подпоручик Круглов вызван к генерал-лейтенанту Хамину, начальнику училища. Зайдя в кабинет, обнаружил мамашу Анны, сидящую у стола его превосходительства.

— Ваше превосходительство, подпоручик Круглов явился по вашему приказанию, — вытянулся в струнку.

— Вот он, вот! — мамаша вытянула палец в сторону Васи. — Жениться обещал!

— Господин подпоручик! Обещали вы этой госпоже жениться на ее дочери?

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Лжет! Вот счет из ресторанов, билеты на поезд, кормила его, поила, домой возила, у доченьки спал в комнате, христопродавец! Пусть женится теперь!

— Успокойтесь, мадам. Ездил домой к ним?

— Ездил, ваше превосходительство. Но…

— В убыток ввел семью нашу, муж мой покойный поручик в отставке был, пенсион небольшой, а сейчас и вовсе без денег!

— Ага! Муж ваш офицер в отставке был? — генерал-лейтенант хитро вздернул брови, пытаясь не рассмеяться. Василий недоуменно смотрел на него, ничего не понимая.

— Да, с наградами, медали у него были, да продали их мы по нищете!

— Эвон как. Подпоручик, вам сколько полных лет?

— Двадцать два, ваше превосходительство!

— А раз так, мадам, то есть серьезные препятствия для женитьбы, коих целых два.

— Какие же? — удивленно пропищала мамаша.

— Первое — офицеру русской императорской армии строго запрещено жениться до достижения оным двадцати трех лет. Второе — при женитьбе на офицерской дочери, будь то отставного или покойного офицера, должен брачующийся выплатить в казну реверс в размере тысячи рублей, а у господина подпоручика таких денег не имеется.

— Так я, может, за него внесу сумму… — пробормотала мамаша растерянно.

— Так вы же нищенствуете, мадам, — уже смеясь, произнес генерал-лейтенант.

Мадам достала платочек, вытерла навернувшиеся слезы.

— Да, ваше превосходительство, вот билеты, счета из ресторана, спустила на него все, а он обманул!

— Господин подпоручик! Из вашего подорожного довольствия вычитаю сумму, предъявленную мадам. Недостачу подорожных покроете сами. Кругом! Марш! А вы, мадам, не плачьте, все образуется, будет муж у вашей дочери. Потом как-нибудь. Извольте, провожу вас в кассу.

Василий развернулся и под успокаивающие слова начальника училища, адресованные мамаше Анны, вышел вон из кабинета.

«Спас, отец родной, спас!» — стучало в голове.

Отбыл он поездом позже. Хорошо, что сэкономил денег, хватило на доплату за билеты. В Перми хотел сойти по уже известным обстоятельствам, потом занять у матери на билет до Екатеринбурга. Но что-то пошло не так в судьбе Василия Андреевича Круглова, бывшего реалиста, а ныне пехотного подпоручика, который сам, как он считал, вершил ее. По прибытии в Пермь встретил его на перроне казачий патруль во главе с хорунжим мрачного вида, который завернул его обратно в вагон, посмотрев документы и хмуро заявив:

— В полк езжайте, подпоручик. Объявлена всеобщая мобилизация. Война!

Киев. Город славянских князей, старых каштанов, тысяч золотых церковных главок, отражающихся в быстром и мощном течении Днепра, непостижимого Крещатика, пролегающего от Бессарабского рынка до Владимирского спуска, где задумчиво стоит святой князь Владимир, держит на плече крест и смотрит на воды реки, как бы вопрошая: «А стоило ли?» И где-то вверху, в лесу, над городом покоится князь Аскольд в своей могиле, первый покоритель Царьграда, пожелавший крестить русичей, да убитый Олегом, прервавшим его порыв и подарившим славу Владимиру.

По прибытии на вокзал маленькая группа штабс-капитана Круглова была немедленно арестована, препровождена в здание вокзальной гауптвахты, а после отпущена под подписку о зачислении всех четверых в войсковые соединения Украинской Народной Республики.

— Нет теперь империи, господин штабс-капитан. Есть осколки. Вот и у нас осколок — Украина. А военные везде нужны, при такой-то обстановке. Не знаешь, кто первый полезет — то ли немцы, то ли большевики. Послужите уж, — внушал Василию Андреевичу усатый полковник — судя по говору, явно не малоросс.

Василий Андреевич только вздохнул, но выбора не было, подписал и пошел служить в пехотную роту, сплошь состоявшую из офицеров и юнкеров. Собственно, рота эта была недавно Константиновским военным училищем, теперь именовалась Первой украинской военной школой. Немного осталось старых, «кадровых» юнкеров, кто не захотел уходить из Киева, остальные были из хлопцев, взятых с днепровских хуторов. В старом здании училища с бойницами-окнами, глядящими в поле, встретил штабс-капитана немолодой ротмистр, больше похожий на отставного хорунжего, по какой-то оказии получившего погоны высшего ранга.

— Здоровеньки булы! Дуже рад. Офицерив дуже не вистачаэ, ребятя з сил, рушныци вперше бачать. Повчите вже их. Червони до миста личать, не дай бог, воюваты. А з кым воюваты? — грустно и дружелюбно посетовал он.

Поселили здесь же, в казармах. Оружия в училище было немного: винтовки и пара пулеметов, которые пришлось чинить Мартюшеву и Семену. Оставшиеся юнкера оружие знали, новички осторожно трогали винтовки, боясь вставить обойму, но под нужные команды и окрики Семена быстро всему научились.

— Ох, вашьбродь, — жаловался Семен Василию Андреевичу, — ведь ничаво не имут, штык примкнуть не могут, а стреляли третьего дня — извели патронов, так ведь никуда не попадают, в белый свет лупят. Що мы з ними зробим? — Семен передразнивал юнкеров, вплетая в речь украинские слова. Круглов только качал головой: обойдется, мол.

Мартюшев хозяйничал на кухне, отодвинув от склада продовольствия старого хорунжего-ротмистра:

— Ты ж ничего не смыслишь в продуктах, старая перхоть! Вон мука лежит у тя в мокряни — сгниет же! Солонина не прикрыта, вся в корке, ну как можно?

Дядька ротмистр сначала сердился:

— Та я трохы краще тебе все знаю, москаль, я на хутори у дядька два рокы жыв… в дытынстви… — но вскоре сдался: — А, та ну тебе, робы що хочешь.

Прапорщик Оборин молча муштровал ребят, но однажды вечером зашел к Круглову.

— Сил моих больше нет, Василий Андреевич, давайте к Деникину в Добровольческую. Что мы с этими хохлами возимся? Мы кадровые военные, присягу давали, генерал Деникин за царя воюет. Туда надо, а тут что Рада, что красные — все едино: голожопых к власти, остальных — в расход. Поедем в Екатеринодар, там части формируются.

— Нет, не могу. Воевать не могу больше. Я на родину. Вот в Москву пойдут поезда — я туда сразу, потом до Перми. Меня там невеста ждет, — улыбался Василий Андреевич.

— А я сбегу. Потеплеет — сбегу. Не хочу я здесь кому попало служить.

Но поезда до Москвы не ходили, и Оборин сбежать не успел. Как раз по железной дороге, что вела с востока, от Москвы, подошел к Киеву бывший полковник Муравьев. Подняли гарнизон по тревоге, погрузили в вагоны и отправили холодной январской ночью навстречу красным войскам — защищать Раду. Офицерский вагон был теплым, купейным, остальные — холодные, товарные. В них загрузили юнкеров и гимназистов в черных тужурках. Они долго толпились, неловко влезая в вагоны и бренча изморозившимися винтовками с неумело подогнанными плечными ремнями. Состав тронулся и, едва забрезжил рассвет, встал на маленькой станции.

— Занять позиции! — раздалась команда.

Гимназисты вылезли, сгрудились у сугробов. Их разогнали в строй, поставили цепью справа от состава.

— Вам с юнкерами левую сторону занимать, штабс-капитан, — приказал незнакомый полковник.

Левая сторона — это правая сторона у противника. «Противник приедет на поезде, иначе зимой продвигаться невозможно, дороги переметены, кавалерия застрянет, — размышлял Василий Андреевич, зябко кутаясь в шинель. — Стало быть, выйдут они из вагонов как раз на нашу сторону. Ясно». Вспомнились уроки тактики в училище. Как давно это было, уже почти четыре года назад. Штабс-капитан ощутил себя глубоко пожилым.

Юнкерам он приказал распределиться дугой, от полотна в степь, захватывая, как серпом, пространство вдоль путей. Два пулемета поставил на флангах, подошел к каждому, осмотрел сектор. Всех положил в снег, дабы не замерзли от ветра, сам себе выкопал в снегу окопчик и стал ждать. Позади их состава доносились возгласы и хохот: господа офицеры воинства Центральной Рады пили утреннюю.

Война поначалу только расстроила молодого подпоручика Круглова в связи с невозможностью встретиться с ангелом своим. А потом она его испугала и утомила. На Южном фронте, куда отправили его полк, ход наступления русских развивался в положительном ключе. В первом же бою полурота, командиром которой он был назначен, потеряла четыре человека нижних чинов. И все бы ничего, но в следующем пуля австрийцев попала в грудь командиру роты, штабс-капитану Виноградову, который еще вечером пил с Василием Андреевичем вино и рассказывал веселые истории, а сегодня утром упал, похрипел немного и умер. Как же это: великий дар — жизнь, которую человек мог потратить на великие свершения, — вот так взял и исчез? Круглов не мог этого понять, но смерти стал бояться больше, чем когда-либо. Очень хотелось жить. А вокруг погибало все больше и больше людей, знакомых и совсем неизвестных. Вскоре, к ноябрю, всех кадровых офицеров выбило, Круглову присвоили звание поручика и дали под начало роту.

Рота поручика Круглова всегда выполняла задания и несла минимальные потери. Даже сам генерал Брусилов приезжал смотреть на действия роты Круглова, но ничего не сказал, хмыкнул и уехал, а Василий Андреевич получил выговор от командира полка, но тактики своей не изменил. Ибо надо было ему выжить и к Вареньке вернуться.

Все другие офицеры в начале войны вытаскивали револьвер, поднимались на бруствер, кричали что-то типа:

— А ну, братушки, чудо-богатыри, за царя и Отечество, вперед! — и шли впереди цепи своих нижних чинов, шагом, бодро, весело, пока не скашивала их очередь из пулемета или не встречал винтовочный залп.

Василий Андреевич этого не делал. Еще будучи командиром полуроты, он выгонял солдат из окопов, приказывал им ползти на карачках к противнику и сам полз следом. Скорость передвижения была не тише, чем у шагающей цепи, а вот зона поражения гораздо меньше. Ругали его за это, но он упрямо шел в атаку на карачках. Зато потери были минимальными, в основном ранения, а результат — очевидным. Его солдаты доползали до окопов австрийцев без единого выстрела и там штыками наводили панику на противника, который обнаруживал ползущих только уже у своего бруствера и оттого сильно пугался.

В апреле пятнадцатого года пуля все-таки догнала Круглова при выходе из окружения, но ранение было легкое, и он быстро вернулся в строй. Через год, уже командуя ротой в чине штабс-капитана, на карачках быстрее других он занял позиции врага у карпатских предгорий, за что нижние чины получили пять Георгиевских крестов. Его же самого хотели представить к ордену Святого Георгия, но, памятуя о странностях его тактики, порешили, что такой высокой награды атака на карачках не заслуживает, вручили Станислава. Дожил Василий Андреевич до конца войны да на другую войну попал, а так хотелось домой, в старую жизнь.

На второй день стояния в обороне прибыли красные войска.

— Едут, — прошло по цепи. В морозной дали сначала углядели облако пара, затем паровоз. Машинист, видимо, увидел черневшие на снегу фигуры, да еще со стороны гимназической цепи раздались редкие, ненужные выстрелы, обнаружившие диспозицию. Поезд красных встал. Открылись двери вагонов, показались едва заметные фигурки людей. Василий Андреевич ждал. Пусть вылезут все. Потом коротко передал по цепи:

— Огонь!

Затарахтели пулеметы, забухали винтовки. Фигурки у вагонов упали, забегали, огрызаясь огоньками одиночных выстрелов.

— Огонь не прекращать!

От вагонов откалывались щепки. С задней платформы выкатили пушку, ухнул выстрел, снаряд пролетел далеко.

— Левый фланг, огонь по орудию.

Пушка больше не стреляла. Юнкера перезарядили оружие. Красные перенесли атаку на правый фланг, на черненькие шинельки гимназистов. Через какое-то время позади раздался свисток. Василий Андреевич оглянулся: состав задним ходом медленно катился в сторону Киева.

— Разворачивай пулеметы, по паровозу — огонь! — Круглов первый раз разозлился. Офицеры Центральной Рады бежали. «Сволочи, куда поехали?!» Но было поздно, состав набирал ход. Пушки красных начали стрелять, пока неточно, юнкера перенесли огонь на правый фланг, чтобы помочь гимназистам. Но тщетно, красные наступали, и их было значительно больше. Штабс-капитан приказал двум юнкерам переползти к черным шинелькам и передать, чтобы отходили:

— Пулеметы бросайте, перебежками вдоль путей бегом домой — марш!

И побежал сам. К ночи, погрузившись в эшелон, стоящий верстах в пяти за станцией, юнкера добрались до Киева, все живые и здоровые. О гимназистах Василий Андреевич ничего не знал.

Вскоре Киев был захвачен красными. Прапорщик Оборин ушел к Деникину, попрощавшись с боевыми товарищами. Семен подался к себе на Брянщину. Василий Андреевич же собрался на родину, и унтер Мартюшев — с ним. Уговорил Мартюшев переждать морозы, да и поезда не ходили. Только к весне смогли они выбраться с Украины до Москвы.

Уже вырвавшись из новой революционной столицы России, куда сбежали от немцев, подступающих к Петрограду, нынешние правители земли русской, попали Круглов и Мартюшев в страшную историю. Поезд их, идущий на Екатеринбург, остановили люди в черных тужурках, шинелях, папахах, с оружием, приказали всем сидеть, не рыпаться, прошлись по вагонам, кого обыскали, кого вывели из поезда и увели в неизвестном направлении. Вот и Василия Андреевича вывели.

— Встать, выходь, контра!

Собрали группу, повели к оврагу.

— Снимай все, деньги, золотишко вываливай, а не то…

Женщины завыли — прикладом их, чтобы не сотрясали воздух. Одна упала с проломленной головой. Людей с оружием было немного, человек пять. Один обыскивал, вынимал вещички и деньги, сдирал сережки и кольца. Другой курил. Трое держали винтовки. Василий Андреевич сжимал в кармане рукоять револьвера.

— А тех куды, у которых изъяли все? — послышался из кустов голос красногвардейца. Человек в кожанке, что курил, не вынимая изо рта папиросу, отрубил:

— Застрели контру.

Послышались громкие хлопки выстрелов.

— Да вы же воры, а не власть народная! Я буду жаловаться! — закричал на кожанку рядом стоящий бородач в пальто с бобровым воротником и тут же захлебнулся кровью и собственными зубами.

— Погодь, Кирюха, сыми с его сначала тужурку, мех попортишь!

Бородача раздели. Дошла очередь до Круглова.

— Ну чо, контра, вынимай все из карманов. Чо глазами зыркаешь?

Руки бандита потянулись к карманам шинели Василия Андреевича. Злость захлестнула, завертела, затмила сознание. Повалился красногвардеец на землю, уцепившись в недоумении за рукав шинели. Второй выстрел произвел штабс-капитан по вооруженному человеку. Третий сделать не успел, затворы щелкнули, винтовки уперлись в его грудь. Но тут грохнуло из кустов — один упал, второй ошарашенно на него посмотрел. Выбежал к Василию Андреевичу Мартюшев, в руке пистолет, подаренный ему перед уходом Семеном. И тут же осел на колени грузно, получив кусок свинца. Василий Андреевич выстрелил — упал второй красногвардеец. Человек в кожане давно метнулся в кусты и исчез.

— Моих только не бросьте, вашьбродь, мы же земляки с… — и испустил дух унтер Мартюшев на руках у Василия Андреевича.

Какая тут философия? Когда тут думать о смысле бытия, Боге и спасении, если только смерть всегда рядом! О жизни думал штабс-капитан Круглов, о жизни, выжить хотел уже четыре года, выжить только бы… И выжил, в Соликамск вернулся, да там советская власть вовсю, а советской власти с бывшими офицерами было не по пути.

Комиссар Екатеринбургской академии Владимир Павлович Лукин шел быстрым молодым шагом по коридорам старинного здания, нынче занимаемого Уралсоветом. Зачем его вызвали сюда, не догадывался, но был рад, что предстоит какое-то дело. Новые сапоги, справленные еще в Петрограде, немного терли ноги, зато выглядели шикарно, не брезент — кожа. Блестели, особенно сейчас, после чистки. Просто загляденье. Китель тоже новый, незастиранный, портупея пахла кожей и поскрипывала, кобура приятно оттягивала ремень. Все пригнано по фигуре, а фигура у Владимира Павловича что надо. Молод был комиссар, двадцать один год стукнул весной, а уже при должности. У двери кабинета — большой, тяжелой — сидел красноармеец с винтовкой. При приближении ладной фигуры комиссара встрепенулся, встал:

— Куды?

— К Белобородову.

— Не велено пущать. Ты кто?

— Комиссар академии генштаба.

— Да врешь, поди. Какой ты комиссар, желторотый ишшо. Нацепил револьвер — и комиссар. Не положено!

— Так вызвали меня. Пусти. Пусти, говорю, а то расстреляю к чертовой матери!

— Ага, расстрельщик нашелси. Сам кого хошь застрелю, — красноармеец угрожающе поднял винтовку, взялся за затвор.

— Кто там, Иванов? — раздался голос из-за приоткрытой двери.

— Да какой-то пацан с левольвером, Александра Григорьич, комиссар, говорит.

— Фамилия?

— Как твоя фамилия? — красноармеец повел штыком в сторону Владимира Павловича.

— Лукин.

— Лукин какой-то! — крикнул за дверь строгий сторож.

— Пусти!

Красноармеец недовольно посторонился, пропуская комиссара.

За громадным столом сидел человек в гимнастерке, затянутый офицерским ремнем. При виде Владимира Павловича встал, радостно шагнул навстречу, протянул руку:

— Ну, здорово, Володя! Не устал еще с Андогским бороться у себя в академии? Одни там у вас недобитки царские, контра.

— Да тяжеловато, Александр Григорьевич, я в стратегии мало что понимаю — школу прапорщиков окончить не успел. Чего они там, генералы, делают, уследить сложно. Но точно знаю: надо разгонять, придут белые — все к ним переметнутся.

— Это верно. Да не до них сейчас. Может, и пригодятся при обороне Екатеринбурга, все-таки военспецы. У меня к тебе другое дело.

Комиссар вскинул брови.

— Партия хочет доверить тебе ответственное дело. Хоть ты еще и молод, но послужить революции уже хорошо успел. Зимний, говорят, брал в октябре?

— Нет, наш отряд участвовал в захвате телеграфа в Петергофе.

— Все равно революцию сам делал, своими руками. Молодец! Отца твоего хорошо знаю, старый большевик, сейчас в Перми Советом руководит. Годишься, короче.

— К чему гожусь?

— Сам видишь, время сейчас тяжелое, белые рвутся к городу. Тут еще и Николай сидит, вся царская семья как бельмо в глазу, тянет сюда всю контру. А приказа их вывозить нет. Так вот, телеграмма пришла вчера ночью. От самого Ленина. Свердлов подписал. Надо все драгметаллы и деньги из города вывезти в Москву.

— А я что должен делать?

— Вот ты и вывезешь. Решил Уралсовет назначить тебя комиссаром поезда с ценностями. Повезешь их к Ленину. Все уже собирают по банкам, тут немного осталось, с приисков остатки золота и платины да ассигнации с контор. Вот тебе мандат Уралсовета. Сейчас езжай на вокзал, там найдешь командира отряда товарища Парамонова, с ним поедешь. У него имеется около тридцати бойцов для охраны. Человек проверенный, боевой, сработаешься. Нечего тебе с генералами просиживать. Толку от них нет. Тут время такое, — Белобородов перешел на шепот, — белочехи уже рядом, в Невьянске контра голову подымает, не выдюжить нам. Не удержим город. Понимать надо. Войска из Перми к нам не успевают. Так что давай, товарищ Лукин, эвакуируй ценности. Они нам еще ой как пригодятся! Ну все топай и держи язык за зубами! — Белобородов хлопнул Владимира Павловича по плечу.

— Будет сделано, Александр Григорьевич, не сомневайтесь. — Комиссар развернулся и вышел. Красноармеец стоял на своем посту.

— Вишь как, а ты — «не пущу, не положено», — Владимир Павлович погрозил пальцем бойцу, который потупил глаза в паркетный, давно не чищенный пол и зашагал к выходу.

На вокзале среди сутолоки разносбродных частей — то ли красноармейских, то ли бандитских, во всяком случае именно так они и выглядели — Владимир Павлович с трудом отыскал вагоны, охраняемые несколькими мрачными людьми с винтовками.

— Парамонов здесь? — крикнул он им сквозь шум депо.

Из вагона вышел чернобородый человек при маузере и шашке, несмотря на лето — в папахе черного барана, в коротковатом щегольском полушубке. Посмотрел сверху вниз на Лукина, свел брови:

— Ну я Парамонов, а ты кто?

— Комиссар Лукин. От Белобородова. Назначен начальником эшелона.

— Мандат покажи!

Владимир Павлович развернул бумажку, подал. Черный человек долго ее изучал, вернул.

— Ясно. Ну, здравствуй! Меня Анатолий зовут, — и протянул громадную ладонь.

Поезд состоял из нескольких грузовых «столыпинских» и пары купейных вагонов и двух паровозов.

— А зачем два паровоза?

Анатолий прищурил глаз, улыбнулся:

— Тут дело особое. Золото и прочая ерунда едет. А у нас в охране кого только нет: и эсеры, и мадьяры, и даже немцы пленные… Моих бойцов тут только десяток. Остальных Уралсовет выделил. Ухо надо держать востро. Так вот, — Парамонов понизил голос, — отправим два поезда: один по Горнозаводскому пути, второй — по главному. Эсеров в первый поезд, пущай к своим через Невьянск прут, там наши их уже поприжали, в этот состав положим бумагу: царские ассигнации, облигации всякие — все, что в банках выгребли давеча. Фантики. А мы с тобой, комиссар, по главному направлению поедем, с моими бойцами и мадьярами, основной груз повезем.

— Много его?

— Кого?

— Груза этого…

— А черт его знает. Сейчас подвезут, поглядим. Черт, жарко в шубейке, а снять боюсь: сопрет ведь кто-нибудь…

Подводы с грузом пришли под вечер. На них лежали холщовые мешки, некоторые наполнены под завязку, а некоторые — только на треть. На подводах сидели пленные немцы.

— Ну что сидят, грузите! Полные мешки в эти вагоны, полупустые — в этот. Сидят, ничо не понимают, оглоеды. Эй, как там тебя, Бела! Бабское имя какое, господи…

К Парамонову подошел человек и с сильным акцентом обиженно произнес:

— Нет, командир, зови меня Матэ, я забыл старое имя.

— Да что Матэ, что Бела — одна печаль, нерусское все. Короче, скажи своим, пущай разгружают подводы, ведь не понимают по-русски совсем.

— Не мои они, австрийцы они, а я венгр, коммунист я, — тихо пробормотал человек, именующий себя Матэ, и по-немецки отдал команду пленным. Те начали таскать мешки. Когда закончили, Лукин зашел в вагон: он выглядел пустым, мешки лежали на полу едва заметные в большом пространстве. Парамонов заглянул тоже.

— И это все?

— Больше ничего не привезли.

— Интересно, сколько здесь.

— Ну, судя по весу мешков, пудов двести-триста будет. Да вон еще ящик с червонцами пуда на четыре потянет. А чо, мало? Так не картошка же, золото…

Парамонов оглядел мешки.

— А ты, Анатолий, когда-нибудь столько золота видел?

— He-а, где мне? Я на заводе да по тюрьмам все…

— Давай мешок развяжем, посмотрим?

— Ну так давай, комиссар, я не против.

Владимир Павлович развязал один из мешков. Встряхнул — тяжел, неподъемен. Раскрыл грязноватую горловину, откинул вниз, и сверкнуло тускло желтым цветом оно, золото. Взял в руки увесистый кирпичик с гербом российским, покачал в руке.

— Это сейчас сколько стоит?

— Сейчас, комиссар, это не на деньги меряют. На хлеб, на сахар. Много.

— А если за границей? Там сколько стоит?

— Не знаю. Не был там. Но чую — дорого.

Лукин спрыгнул из вагона, держа в руке слиток. Парамонов молча стоял рядом.

— А где опись?

— Нет никакой описи. Вот мешки посчитали, да и все. Сто пятнадцать мешков и один ящик. Так и записал я в бумагу.

— И никто не знает, сколько тут пудов? Надо перевешать, Белобородову послать.

— Так не на чем вешать. И некогда, надо ехать. Вот записка для Александра Григорьевича: мол, сто пятнадцать мешков слитков и самородков, один ящик червонцев. Нарочного пошлю. А больше нечего сообщать. Сейчас поезд с ассигнациями отправим, потом сами поедем.

— А ведь никто не знает точно, сколько тут пудов золота, — задумчиво повторил молодой комиссар Владимир Павлович Лукин. Черный боевик — воевода Парамонов — внимательно и понимающе посмотрел на него и ушел расставлять пулеметы.

Помаявшись в Соликамске, наколов дров матери и не найдя работы нигде, кроме шахт, к чему он был не привычен, Василий Андреевич уехал в Пермь. Уж там-то работа найдется. О Вареньке пока думать забыл — так проблемы выживания закрутили. В Перми с вокзала пошел к Желтикову на Разгуляй. Тот оказался дома, обнялись, хлопали друг друга по плечам, выпили водки, закусили солеными груздями. Бывший хулиган Желтиков был у новой власти важной персоной, потому что помогал эту власть утверждать. На просьбу Василия Андреевича устроить куда-нибудь ответил:

— Значит, офицер? Контра, конечно, но… Грамотный? Считать умеешь?

Василий улыбнулся, кивнул.

Есть тут местечко, нужно правильного человека. Комната, харч, довольствие какое-никакое. В бывшее казначейство, нынче финотдел, помощником деньги считать. А то грамотных мало: кто сбежал, кто притаился. Там начальник тоже из бывших — Коромыслов, но лояльный товарищ. К нему иди завтра, скажешь — от меня.

И они снова пили, закусывали, вспоминали юность. О Вареньке спросить Круглов постеснялся. Да и не к месту было.

Наутро, переночевав у Желтикова в прихожей, Василий Андреевич пошел к казначейству, которое, как он знал, находилось на углу Сибирской и Покровской. У входа стоял мужик в кожанке и с винтовкой. Как и везде у новой власти. Очень они были друг на друга похожи, эти мужички с винтовками.

— Стой, контра! Куда прешь? Не видишь — тута комитет!

— Вижу, — пробормотал Василий Андреевич. — А финотдел сейчас где?

— На Соборную иди, там, в семинарии оно, — смягчился мужичок. Василий Андреевич кивнул и пошел на Соборную площадь.

Кто бывал в Перми, сразу скажет, что Соборная с ее деревьями, кафедральным собором, большим зданием семинарии и шикарным видом на Каму — пожалуй, самое красивое место в городе. Василий Андреевич, будучи еще реалистом, не раз сидел на заборчике, свесив ноги над железной дорогой, и смотрел на проплывающие пароходы и лодки, на пышущие дымом поезда, на барышень, гуляющих с кавалерами и без оных. И с Варенькой он приходил сюда вдыхать романтику вечера и наслаждаться близостью ангела.

У входа в семинарию, напротив Камы, стоял такой же серый мужичок с винтовкой.

— Стой!

— Я к господину Коромыслову.

— У нас господ нет, контрик. Чего надоть?

— Вот, у меня записка к Коромыслову, — Василий Андреевич подал бумажку, которую вчера написал ему изрядно подпивший Желтиков.

— А, так у тебя мандат! — Мужичок не удосужился почитать записку, просто глянул: скорее всего, читать он не умел. — Ну проходь, не задерживай!

Василий Андреевич вступил под своды старого здания. Внутри было нетоплено, новая власть то ли жалела дрова с углем, то ли ленилась их заготавливать. Пройдя по коридору, обнаружил свет, выбивающийся из-за закрытых дверей, отворил, вошел. В помещении стояла чугунная печка, жарко, с гулом прогорали в ней дровишки, по углам стояли столы с зажженными электрическими лампами. Сидело несколько человек, видно, что из «бывших» — в старых форменных сюртуках со споротыми петлицами. Один из чиновников оторвал голову от бумаг:

— Что угодно, сударь?

— Мне бы господина Коромыслова.

— А он там, за той дверью, проходите.

Василий Андреевич прошел к следующей двери, открыл ее. За ней обнаружился вполне уютный кабинет, хорошо обставленный, обогреваемый камином с изразцовой плиткой на фасаде. За массивным столом сидел хорошо одетый человек с тщательно стриженными усиками.

— Я к вам от Желтикова. Вот записка.

Человек посмотрел внимательно на Василия Андреевича.

— Прошу, присаживайтесь, — указал на стул подле стола. — Так, стало быть, на работу к нам? Офицер? В каком звании, где служили? Поручик?

— Штабс-капитан пехоты.

— Надо же, а молодо выглядите. Сколько лет?

Василий Андреевич ответил.

— Как же вы в таком возрасте, практически юноша, — и штабс-капитан? Ну что ж, видно, человек умный. Вот вам место в том углу, принесу ведомости, их надо заполнять по данным, которые передаст вам Федор Иванович, вот тот человек. Он все и объяснит. Мандат и документ на довольствие выпишу вам к вечеру. Итак, милости просим в наш коллектив. Как вас величают? Ах да, Василий Андреевич.

Так штабс-капитан Круглов стал бухгалтером.

Работа была пыльная и непонятная. Старый Федор Иванович, служивший в казенной палате еще при царе Горохе и дослужившийся без образования аж до коллежского секретаря, доступно объяснил Василию Андреевичу принципы двойной записи и планы счетов венецианских купцов. Счетов приходило немного. Поступление денег из Москвы было скудно, с территорий шли не деньги, а товар — картофель, пшеница, мясо. Но упрямый Федор Иванович все заставлял считать в рублях. На вопрос: «А сколько нынче туша лося стоит?» — без юмора отвечал: «На рынке нонче ничаго нету, но давеча был челдон с лосятиной, так тот просил по червонцу за пуд, ежели царскими, а керенками — так и вовсе пять червонцев. Поэтому округляем до трех — вот так и пишем в ведомости». «Так лося-то не взвешивали, сколько же в нем пудов?» И этот вопрос не заставал Федора Ивановича врасплох: «А вот тот челдон, что продавал давеча лосятину, говорил, мол, сохатый нынче пошел мелок, двадцати пудов едва наберется. Стало быть, двадцать пудов и есть». От того лося достались Василию Андреевичу копыта с голяшками на холодец да почка с желудком — на суп. Матери отправлять было неловко, поэтому сам кое-как сварил, а копыта отдал нищим у Спасо-Преображенского собора.

Уже через неделю работы в бывшем здании семинарии Василий Андреевич как-то услыхал выстрелы за окнами, выбежал в коридор, глянул во внутренний дворик — а там одни люди других расстреляли. Просто так, одни лежали на остатках грязного снега, что никак не мог сойти в ту весну, другие стояли над ними, стреляя в упор в голову из наганов. Хотел было Василий Андреевич крикнуть, отворив окно с грязными стеклами: мол, зачем же, войны нет уже — да осекся, вспомнив Мартюшева и Подмосковье. Ушел к себе, постучался к Коромыслову — доложить. Тот выслушал, налил две стопки коньяку. Откуда у него коньяк, Круглов только догадывался.

— Сядьте, Василий Андреевич. Выпейте. Вы молоды, потому, видимо, горячи. Скажу я вам одну свою мысль. Вот я в звании и должности был, а служу совдепам. Как, почему? — спросите вы. А вот читал я сочинение господина Достоевского «Братья Карамазовы». Сочинение богоискательское, да не в этом суть. Есть там персонаж один, лакей Смердяков. Довольно неоднозначный персонаж. Оный лакей высказывает в споре мнение, что ежели ты в душе своей отказался от правой веры, то уже анафема на тебя пала, ну а как не покарал тебя господь, то дальше ты свободен и можешь любую другую веру принимать — хоть магометанскую, хоть языческую. Так вот, Василий Андреевич, я любой власти нужен, ибо одна власть от другой несильно отличается. Есть сложности переходного периода. Они пройдут. При любой власти можно стать богатым и счастливым, главное — знать что делать. А сентенции по поводу «предал свои убеждения» — всего лишь лирика. Когда ты отказался от них и не покарали тебя их апологеты, то, стало быть, свободен и можешь другие убеждения принимать. Так что работайте — и воздастся вам. Я вижу, вы человек благородный, доверюсь вам, познакомлю с такими же людьми приятного обхождения, в Перми такие остались. А пока идите домой с Богом.

И в другой раз Коромыслов пригласил Василия Андреевича к себе как раз познакомить с людьми приятного обхождения. Дом у Ивана Николаевича был шикарный. Жилье не отобрали, не уплотнили — все-таки советский служащий, спец, помогающий революции, — но из-за экономии или, как Коромыслов говорил, из солидарности с трудовым народом, обжиты были только несколько комнат, а половина дома стояла пустой. Коромыслов представил Василию Андреевичу людей в гостиной. Половина была из гражданских служащих Перми, сейчас в отставке в связи с событиями революции, другая половина — офицеры тыловых гарнизонов, в мундирах со споротыми погонами, но поновей, чем у Круглова, его мундир претерпел три года окопной жизни. Подавали чай и красное вино. Поддержать светскую беседу Василий Андреевич не мог и держался в тени портьеры у окна. Вдруг Коромыслов развернулся, вышел в центр комнаты со словами:

— Моя супруга, Варвара Григорьевна, прошу любить и жаловать.

Все одобрительно зашумели. В гостиную вошла дама в сиреневом платье с уложенными по моде волосами. Его, Круглова, ангел — Варенька. Василий Андреевич еще дальше замотался в портьеру. Как, она?! Замужем? За этим человеком? А он, Круглов, кто он? Он хотел очаровать ее своим мундиром, званием офицера, но кто он сейчас? Счетовод? Нищий, побирающийся у ее мужа? Ах, на что он надеялся! На себя, на свою волю и желание жить. А может, еще не все потеряно? Ну конечно! Конечно, ее вынудили, и он спасет ее от нелюбимого мужа! Она подаст на развод, и они уедут куда-нибудь…

Так размышлял Василий Андреевич, замотавшись в портьеру, пока из этого отчаянного состояния его не вывел голос Коромыслова:

— Вот, Варвара Григорьевна, позвольте представить — мой сослуживец нынче, штабс-капитан в отставке Круглов Василий Андреевич.

Варенька взглянула и обомлела:

— Вася?

— О, так вы знакомы?

— В некотором роде, давно это было, еще в гимназические годы.

— Ну, тогда вам есть что вспомнить, — улыбнулся Коромыслов и отошел к гостям. Наступила неловкая пауза, во время которой Круглов пожирал глазами Вареньку, а та, наоборот, уставилась в пол. Она заговорила первой:

— Вы, Василий, на фронте были?

— Да. Но сначала я стал офицером, как вы желали.

— Да разве я того желала?

— Ну а как же, я до сих пор помню ваши слова: «Станет мужем моим только офицер». Я и стал.

Варенька смутилась, взяла Василия Андреевича за руку.

— Ну, столько времени прошло, я уж не помню…

— А я все помню, Варвара Григорьевна. Только вот не успел к вам в форме, война началась. Никак не получалось приехать. А вы мне на письма не отвечали.

— Так я замужем. С шестнадцатого года. Папенька так решил.

— Стало быть, не любим вами муж? Стало быть, насильно вас в жены взяли?

Варенька посмотрела в полные надежды и горя глаза Василия Андреевича и неожиданно кивнула. Само как-то получилось. Тот воодушевленно схватил ее за обе руки. Спасительная портьера скрывала их от чужих глаз.

— Это не конец, еще все впереди, Варвара Григорьевна, ангел мой! Я спасу вас, всего лишь надо бросить его. Мы уедем из города, из страны…

— Да куда же мы уедем с вами, господи прости? Везде беспорядки, междоусобицы, красные и белые. И денег у вас, видимо, нет. Вздор все это.

— Нет, не вздор. Уедем, слово офицера. Найду деньги!

Варенька вдруг привстала на носочки и впилась губами в сухой рот Василия Андреевича. Затем увлекла его в нежилую сторону дома, зацеловала, залюбила… Покачнулся старый дом и почти рухнул, да устоял чудом, только люстры звенели в ушах отставленного временем штабс-капитана Круглова.

…Тайные их встречи длились месяц, пока не прибежала она к нему однажды поутру с новостями, что узнала от мужа.

— Васенька, чехословацкий корпус взбунтовался. Идет на Екатеринбург и Пермь. Знаешь?

Василий Андреевич, как человек, устранившийся от политики, газет не читал и ничего не знал, поэтому помотал головой.

— А вчера в ночь великого князя Михаила убили где-то в Мотовилихе!

— А что, великий князь в Перми был? И кто же его убил?

— Да, да, а еще вся царская семья теперь в Екатеринбурге! А убили неизвестные… Но все думают, что эти… чекисты.

— А кто такие чекисты?

— Ну это как охранное отделение при императоре. А еще восстания разные идут, одно в Невьянске. Невьянск — это рядом с Соликамском?

— Да нет, это за Уральским хребтом, далеко.

— Какой ты милый. Все, иди к мне уже, иди, любимый мой…

Потом лежали, тесно прижавшись, глядя в никуда.

— Еще немного подожди, Варенька, я достану денег, и уедем.

Она уткнулась в его плечо, ничего не говоря. Уехать при его доходах можно было только до Соликамска, и то в одну сторону.

Пора было на службу, и Варенька быстро собралась, поцеловав его на прощанье. Василий Андреевич привычно подошел к Соборной площади, и тут его остановил Коромыслов с загадочным лицом. Круглов весь содрогнулся вначале: «Знает про нас с Варей», — но Коромыслов коротко шепнул на ухо:

— Сегодня вечером приходите к нам, будет интересный разговор. Надеюсь, все останется в тайне?

Василий Андреевич сухо кивнул, скрыв недоумение.

К вечеру у Коромыслова собралось человек десять, все бывшие офицеры. Гражданских, как до этого, не было. Варвара Григорьевна к гостям не выходила, чем облегчила душу Василия Андреевича. Вина и чая не предлагали. Иван Николаевич был сосредоточен и разговор начал сразу, без обиняков.

— Господа, надеюсь, я собрал здесь лучших боевых офицеров, не раз бывавших в переделках.

Василий Андреевич про себя усмехнулся: судя по разговорам, здесь в основном были одни тыловики. Коромыслов продолжал:

— Мы ждали и дождались своего часа. И в смутное время есть возможность стать кем-то. По моим сведениям, скоро мы будем богатыми. Но придется потрудиться.

Общество загомонило.

— Чешские войска выступили против красных. Есть вероятность, что они пойдут на Екатеринбург и Пермь. Из Екатеринбурга будут вывозить ценности, из Уралсовета поступил такой приказ. При необходимости их складируют в Перми, но должны будут доставить в Москву. Поэтому ждать их здесь бессмысленно, да и охрана будет в городе сильная. Надо брать их, пока они в поезде едут. Охрана невелика, сведения верные.

Поднял голову человек в военном френче старого покроя.

— Господин Коромыслов, но вы же понимаете, что это бунт, преступление? Чека поставит к стенке.

— Другого шанса не представится, господин Изместьев. Тем более, что я рассчитывал на вас, вы все-таки боевой капитан.

— Я был списан со службы по ранению еще в Русско-японскую.

— Это ничего не значит. Вы все еще в строю. Неужели мы, русские офицеры, не справимся с горсткой недоучек-комиссаров?

«Вот как, уже и штафирка Коромыслов — офицер», — подумал Василий Андреевич. Общество зашумело вновь. Наконец, капитан Изместьев кивнул головой:

— Мы согласны. Где и когда?

Коромыслов хищно улыбнулся:

— Итак, из Екатеринбурга пойдут два поезда. Один — по Горнозаводской ветке, второй — по главному направлению. Видимо, перестраховались. Нужно будет разделиться на две группы. Одна перехватит состав у Теплой Горы, там рельеф сложнее, паровоз пойдет медленно, другая — на главном направлении, где-нибудь под Кунгуром, пока не знаю, сами определитесь. Я руковожу операцией из Перми и обеспечиваю прикрытие отхода с ценностями. Предлагаю старшим группы по Горнозаводскому направлению утвердить капитана Изместьева, по главному — штабс-капитана Круглова.

Василий Андреевич мрачно усмехнулся. По главному направлению место абордажа определено не было, оно и понятно: места там более равнинные, подобраться к железной дороге проблематично. Скорее всего, ничего не выгорит. Знает, стало быть, про Вареньку.

— Сейчас прошу разделиться на две группы для проработки плана операции.

Офицеры, пошумев, поделились, разложили карту губернии, любезно предложенную Коромысловым.

— Из оружия у кого что имеется?

Кто-то назвал винтовку, но основное, что было — револьвер, штатный наган.

— С наганами на пулеметы полезем? Даже с винтовками нереально.

— А какие пулеметы? Как на товарные вагоны пулеметы поставишь? Нет у них пулеметов, винтовки и только. Так что равны мы, — отозвался бывший поручик Иванцов.

Василий Андреевич только покачал головой. Пулеметы нынче даже на двуколки ставить умудрялись, так разве на вагон трудно? Но промолчал. В конце концов, это был шанс… Шанс, судя по всему, единственный, получить деньги и уехать с Варенькой из губернии, из страны, которая горела в огне Гражданской войны.

Когда обо всем договорились, Коромыслов сказал, чтобы ждали его сигнала: мол, позвонит и сообщит день, когда составы выйдут из Екатеринбурга. Изместьев пообещал достать лошадей. За полночь все разошлись. Вареньке Василий Андреевич решил ничего не говорить. «Как все осточертело, — думал он, — война, революция, снова война. Уже четыре года безвременья, и конца-краю этому нет. Надо уезжать. Не хочу я больше воевать и никогда не хотел. За кого сейчас? Мне не нужны ни белые, ни красные, мне нужна только Варя. И она есть у меня, и я сделаю так, что она будет у меня всегда. А войны для меня больше не будет. Осталось подождать немного, совсем немного».

Комиссар Лукин стоял возле поезда и смотрел на дружинников, охранявших состав. Люди эти были мрачного вида, в австрийском обмундировании, кроме винтовок обвешанные гранатами и пистолетами. Говорили между собой не по-русски. Вроде и не по-немецки, немецкий Владимир Павлович знал с гимназии. После гимназии, кстати, был призван по возрасту в семнадцатом, окончил школу прапорщиков, да вот звания получить не успел. Школа была третья Петергофская, почти все юнкера из нее участвовали в захвате важных объектов, все встали на сторону революции. Владимир Павлович со своей ротой занимал телеграф. Потом получил личную похвалу от самого Троцкого, что послужило началом его карьеры, головокружительной, как он считал, в революционных кадрах. А что, всего двадцать один — а уже комиссар академии, да вот сейчас ценности доверили. И немало, сто пятнадцать мешков да ящик с червонцами. Если из каждого мешка, даже не трогая ящик, вынуть по слитку — это сто пятнадцать слитков по фунту, почти три пуда золота! А если по три слитка… И ведь никто не заметит. И карьера, и золото. Золото никогда не помешает карьере. Золото… Золото…

Отвлек Лукина от дум возникший из темноты Анатолий Парамонов.

— Все, комиссар, первый поезд ушел. Без шума, конечно, не обошлось, но… Сейчас наш черед.

— Анатолий, а эти нерусские кто, что в охране стоят?

— У меня, Володя, только десяток бойцов преданных. Мало. Вот Белобородов и отдал еще десяток. Мадьяры они. Пленные, перешли на сторону советской власти. Этот вон, Бела кличут, у них командир. Чистые звери, в Невьянске на днях восстание было эсеровское, так мадьяры эти резали всех без пощады, на штыки десятка два народу подняли. Вот после этого у Уралсовета на хорошем счету. Дали нам Белу этого, у него еще фамилия такая, французская что ли… А, ранкль, вот. Не должны подвести, их тут мало, если что — с Урала далеко не уйдут, поймаем — и в расход. Ну что, с богом?

— В бога веруешь?

— Так, к слову пришлось. Поехали?

— Давай, трогай!

— По вагонам, сучьи дети! Ткни машиниста штыком, чтоб погонял!

Все залезли в пассажирский вагон, прицепленный к товарному, охрана подсела к пулеметам. Маленький состав тронулся, брякнув сцепками. Вперед, на Пермь!

Пять человек по сигналу Коромыслова верхом выдвинулись на Кунгур. Дабы не смущать население, преимущественно шли по лескам вдоль Сибирского тракта. Сигнал поступил поздно, поезд уже выехал, и Василий Андреевич не успевал, максимум что мог — перехватить у Кунгура. Шли на рысях, к вечеру были уже у Белой горы. Лошади утомились, и штабс-капитан Круглов решил именно тут свернуть к железной дороге, благо местность была лесистая и холмистая. У насыпи залегли, пожевали хлеб, запили водой. Коней стреножили и, не распрягая, выпустили на опушке, поручика Иванцова отправили слушать рельсы.

Поезд появился к вечеру. Паровоз, пыхтя белым и черным дымом, тащил за собой всего лишь пару вагонов. Это был именно тот состав. Уже отдав команду «По коням!» — Василий Андреевич внезапно скомандовал отбой. Офицеры придержали лошадей, горячий поручик Иванцов прокричал:

— Ну что мы медлим, Круглов, вперед! Там золото!

Василий Андреевич покачал головой и указал стволом нагана на вагоны:

— Пулеметы!

— Да черт с ними, они спят все, атака — и золото наше! — не унимался Иванцов.

— Там, в вагоне, их не меньше двух десятков. Два пулемета, сзади и спереди. Нас пятеро. Мы все тут поляжем, вы этого хотите, поручик?

Иванцов еще что-то говорил, но остальные перешли на сторону Круглова. «Не судьба», — подумал штабс-капитан и приказал выдвигаться в сторону Перми. Маленький отряд поскакал обратно.

К утру вернулись в Пермь, разошлись. Вечером, после отдыха, собрались у Коромыслова. Варенька опять не выходила. Иван Николаевич был вне себя от ярости:

— Как же это, Круглов?! Я рассчитывал на ваше мужество! Почему вы не атаковали поезд?

— Это было бы самоубийство!

— Ну и убились бы, а золото достали! Ведь шанс, единственный шанс в жизни стать людьми, у вас был! От Изместьева нет вестей. Видимо, не струсили, взяли золото, груженые едут.

Василий Андреевич промолчал. Шанс был, но за золото и прихоти других, в том числе и его, людей хороших на смерть посылать было не в его привычке. Даже на фронте он такого не допускал. Может, поэтому и выжил.

От Изместьева вести пришли к утру. В дом постучали, Коромыслов открыл. На пороге стоял прапорщик из группы капитана, весь в грязи, запыхавшийся, придерживающий окровавленную руку.

— Не смогли мы, — простонал прапорщик, опершись на косяк двери. Круглов быстро затащил его в дом.

— Господи, кровь капает прямо на паркет. Тащите его в ванную! — бормотал Иван Николаевич.

— В гостиную! Тряпок! Рубашки! — командовал Василий Андреевич. Выбежала встревоженная Варенька, вытащила белье. Его порвали. Круглов аккуратно, как учили, перевязал рану на руке. Спросил после:

— Что случилось?

— Мы напали на поезд, он медленно катился в гору. Быстро догнали, но пулеметы… Капитана Изместьева сразу убило, остальных потом. У меня лошадь, господа, взбрыкнула — и в сторону, иначе я бы… я бы… — прапорщик начал рыдать, слезы мешали говорить.

— Ничего, ничего, успокойтесь. Дайте ему воды.

Коромыслов побледнел.

— Ах, черт, нехорошо это. Искать будут, кто да как. На меня могут выйти. Вынесите его из дома, опасно! — указал он на прапорщика. Василий Андреевич хмуро взглянул на него, попросил помочь. Впятером они подняли раненого и вынесли из дома Коромыслова.

— Давайте к его дому, он на Монастырской квартирует, — тихо сказал Иванцов, мрачно взглянув на окна Коромыслова.

Варенька беспокоилась. Муж стал поздно возвращаться с работы, Вася вообще отсутствовал и дома, и на работе, куда, правда, Варя в последнее время заходить стеснялась, чтобы не выдать своих чувств в присутствии и любовника, и мужа. А произошло все как-то спонтанно, быстро, она даже в чувствах своих еще не определилась, а уж ухватила Васю сразу же, как увидела. Почему же раньше она не замечала его? Молодая дурочка. А он? Ведь сколько лет прошло, а любит ее. Ради нее офицером стал, а она даже и не помнит, что говорила когда-то ему про это. А он все помнит. И ведь красивый такой, статный, а какой ласковый… Как тот прапорщик. Больше Варе сравнивать было не с кем, разве только с мужем, который как-то охладел к ней, и ничего красивого и приятного в их супружеских отношениях не было. Вот и бегала она в комнатку Василия в обед на свидания, иногда и по утрам. А сейчас все нет и нет его. Иван Николаевич посматривает подозрительно, один раз даже спросил: «Куда выйти изволите?» — что было не в его правилах. Неужто узнал про них с Васей и прогнал его с работы?

Тут приключился тот вечер страшный, когда на руках принесли молодого прапорщика в крови. Варя бегала по дому в поисках тряпок и смотрела, до чего ловко Василий перебинтовывает раненого. Как унесли прапорщика, наутро к Васе побежала. Он спал еще, дверь была открыта, как всегда. Зашла тихонько, пристроилась рядом, поцеловала. Василий заворочался, увидел ее, обнял, прижал к себе.

— Скоро уедем с тобой. По стечению обстоятельств Коромыслов дал денег заработать. Вчера не получилось, беда была. Но еще не все потеряно. Я закончу это дело, и мы сразу уедем. Хорошо, любимая моя?

— Ой, Вася, не надо так делать, как муж мой говорит. Бедой началось все — бедой и кончится. Сами выберемся, к отцу поедем, он в Париже с зимы, сразу уехал с матерью.

— Нет, Варенька, отец твой нас не благословит, выгонит. Ты же сама знаешь. Нужны деньги. Я достану. Не бойся, как я захочу, так и произойдет. Все в жизни зависит от человека. Как человек решит, как подготовится, как сработает — так и будет. Я хорошо все сделаю. Подожди немного.

Варя успокоилась и прильнула к его небритой щеке.

С утра Василий Андреевич пришел на работу, у семинарии была суматоха. Стояли вооруженные люди, подходили подводы, груженные мешками. Среди этого всего носился Иван Николаевич, давая ненужные указания, которых никто не слышал. После чего, запыхавшись, поднялся к себе и позвал Круглова. Шепотом сообщил:

— Василий Андреевич, тот поезд, который хотел взять Изместьев, у нас разгрузили. Ценности в подвалы определили. Охраны, наверное, целый батальон. Считать не дают, злые все. Чека здесь! Второй поезд, судя по разговорам, был направлен в Ярославль, да не прибыл. Там восстание эсеров. Пришла телеграмма о возврате, потому золото едет в Пермь. Я, конечно, не настаиваю, но это второй шанс, а второй — вообще редкость в жизни. Василий Андреевич, нас мало, больше достанется. Миленький, сделайте ради меня и Вареньки! — Коромыслов двусмысленно подмигнул.

Круглов посмотрел в хитрые глаза Ивана Николаевича и молча кивнул. Шанс.

На этот раз в доме Коромыслова собрания не было. Василий Андреевич лично обошел предполагаемых участников, но получил одни отказы. Гибель группы Изместьева сковала страхом тыловых офицеров. Согласился лишь поручик Иванцов, будучи в таком подпитии, что и море ему по колено. Круглов предупредил его, чтобы к ночи протрезвел. План у Круглова был нынче такой: дождаться состава и ночью тихо прямо на станции его ограбить. Двуколку он заранее снял, заплатил коромысловскими деньгами извозчику, обещая вернуть через день. Извозчик после некоторых раздумий согласился, взял деньги и прямиком дунул в кабак.

К вечеру они с Иванцовым приехали на вокзал. Народу было немного. На главном направлении пыхтел товарняк. Большой. Значит, не тот. Выяснить у диспетчера ничего не удалось, он отказывался говорить и выгнал их из будки, припугнув Чека. Ближе к утру, когда оба уже клевали носом в пролетке на привокзальной площади, на Горнозаводском направлении звякнул колокол и заскрипели тормоза состава, скорее, составчика из двух вагонов, но такого знакомого, ощерившегося спереди и сзади стволами пулеметов. Круглов растолкал Иванцова.

Из второго пассажирского вагона вылезли вооруженные люди, оцепили состав. Паровоз уехал куда-то в темноту — видимо, грузить уголь и заливать воду. Прискакал конный, переговорил с кем-то из охраны, спешился, вместе они ушли на станцию, но вскоре вернулись. Тут же подали паровоз, брякнули сцепки, охрана заскочила в вагон, и составчик тронулся.

Куда же они? Василий Андреевич понимал, что шанс ускользает. Поезд на станции стоять не стал.

— Василий Андреевич, что делать? — зашептал Иванцов.

Круглов огляделся. По дальним путям в том же направлении, в котором ушел состав, двигался маленький трехосный маневровый паровоз: видимо, он шел к Мотовилихинскому заводу. Круглов выскочил из пролетки, за ним Иванцов, и они припустили к медленно ползущему маневровому. Уже на семафоре догнали, вскочили на лестницу, взобрались в кабину. Старик машинист возмутился:

— А ну, пошли прочь! Ишь, нашли время кататься!

В лицо машинисту глянуло тусклое дуло револьвера. Иванцов щелкнул курком. Василий Андреевич опустил руку прапорщика с оружием.

— Ну-ну, остыньте. А вы, отец, не бранитесь. Надо нам очень. Видали, состав ушел? Едем за ним.

— Да как же, я же не могу, у меня смена…

Круглов убрал руку с револьвера Иванцова, и ствол вновь пошел вверх, уставясь на машиниста.

— Так у меня кочегара нет, один я.

— Мы покочегарим, отец, ход давай!

И маленький паровозик резво побежал в сторону Лёвшино, попыхивая паром.

Парамонов и Лукин ехали в отдельном купе второго вагона. До Кунгура молчали, испытывая друг друга, потом Анатолий заговорил:

— О чем размышляешь, комиссар?

— А ты о чем? Кстати, чего все полушубок таскаешь с собой, вроде лето?

— Так это подарок императора, — улыбнулся Парамонов.

— Как так? Ты с императором знаком?

— Лично. Описывал его вещи в доме Ипатьева. Половину тогда реквизировали, столько у них шмоток было. Ну, пока я вещички разбирал, сам ко мне подошел, Николай-то. Что, говорит, солдат, холодно тебе небось в шинели? А шинелька у меня была старая, с кого снял — не помню, а морозы еще стояли, хоть и весна. Холодно, говорю. Он улыбнулся, поднял вот этот полушубок из ларя и мне отдал. Бери, говорит, солдат, не мерзни, мне уж ни к чему. Ну, я и взял. Маловат, конечно, но с царского плеча, — засмеялся Анатолий.

Покурили, глотнули воды из жестяных кружек. Посмотрели на мелькающие мимо столбы телеграфа, березы и елки. Молчание затянулось. Лукин вздохнул и, как будто что-то для себя решив, сказал:

— У тебя деньги водились хоть когда-нибудь, Анатолий?

— Откуда?

— А сейчас на сокровищах сидим. И никто не знает, сколько их. Думаешь, Ленину надо столько? Ведь если с каждой губернии собрать все, то куча же будет.

— Ты товарища Ленина не трожь! Он настоящий человек, пролетарий, вождь угнетенных, — грозно произнес Парамонов, а потом смягчился: — Так ты что предлагаешь? Украсть?

— Вот ты знаешь, чем все кончится в России? Сейчас чехи Екатеринбург возьмут, потом Пермь. Деникин с Калединым с югов попрут — справимся ли мы с ними? Как Советская республика сможет противостоять им всем? Немцы еще рядом, хоть и ослабли, но тоже силища. Нас же с тобой первыми в петлю и вздернут. А с деньгами мы уйти сможем. Затаимся и при необходимости товарищу Ленину отдадим деньги. А?

Парамонов задумался. Золото в соседнем вагоне не давало покоя воображению.

— Мысль правильная. Товарищу Ленину помочь — святое дело. Только как мы и куда денем золото? Тут еще десяток оглоедов в вагоне да мадьяры, которые по-русски ни шиша не понимают.

— Подумаем, — произнес Владимир Павлович, понимая, что главного соучастника он заполучил.

Тут в купе ворвался красногвардеец:

— Товарищ Парамонов, впереди семафор красный и стреляют!

— Пулеметы готовь! Что за станция?

— Буй.

— Давай к машинисту, скорость не снижать!

Но снизить пришлось. С перрона маленькой станции застрекотал пулемет, пули просвистели где-то над головами, звякнули по трубе паровоза. Машинист резко сбросил пар, включил тормоз: на путях стояли люди. Вагоны ощетинились стволами винтовок, грозно развернулись стволы «максимов», но Лукин, разглядев человека в кожанке и фуражке с красной звездой, крикнул:

— Отставить, свои!

Вагоны, заскрипев, остановились у перрона, к пассажирскому подбежал человек в кожанке.

— Лукин кто?

— Ну я, — Владимир Павлович расправил складки френча под ремнем, положил руку на кобуру.

— Сказали предупредить вас, а вы несетесь как угорелые. Через Ярославль не проехать, восстание эсеров. Наши отступили, сдержать не смогли.

— Так что же делать?

— Здесь оставаться тоже опасно, в городе осталась рота, остальные отправлены в Третью армию, если с Ярославля сюда попрут — мы не удержим. Езжайте обратно, там хоть войска.

— Да там чехи к Екатеринбургу подступают!

— Езжайте обратно, товарищ комиссар. В Вятку или Пермь.

Человек в кожанке махнул рукой и отошел. Бойцы с перрона развернули оружие в другую сторону — в сторону Ярославского направления.

Парамонов посмотрел на Лукина и побежал к паровозу — перецеплять состав.

Вскоре поезд двинулся обратно на Пермь.

Владимир Павлович, с одной стороны, был ошарашен, с другой — в его мозгу возникла неплохая идея. От Екатеринбурга до Перми триста верст с хвостиком. Стало быть, если белочехи Екатеринбург возьмут, то и Пермь под ударом, железка-то туда ведет. Значит, золото в Перми никак нельзя хранить. И в Москву не вывезти: везде пожар классовой борьбы. Тогда единственное решение — золото спрятать в надежном месте. Комиссар посмотрел на Парамонова:

— Толя, а ты где родился и жил?

— Так знамо где, в Пермской губернии.

— Это понятно, а конкретнее?

— Поселок Березовского завода, Екатеринбургского уезда. А чо?

— Вот тебе и чо. Ты там места знаешь?

— Так знаю. А чо?

Владимир Павлович подробно объяснил. Парамонов почесал затылок.

— Ну, это тебе не туда надо, а ближе к Кизелу. Там железка, и накопано немало. Есть там у меня дружок по каторге. Приедем в Пермь — оттелеграфирую.

В Пермь приехали за полночь. Парамонов убежал на вокзал, вернулся и велел ждать. Через какое-то время подъехал верховой, передал ленту телеграфа, сказав:

— В Кизеле вас ждет еще секретарь комитета, встретит на вокзале.

В телеграмме стояло: «Рад Жду Покажу Сидоров».

— Вот, я ж говорил, не зря мы с ним в Туруханске два года шконку давили вместе на поселении! — радостно потряс лентой Парамонов.

Пассажирский вагон отцепили, половина красноармейцев залезла в товарную теплушку.

— Трогай! — по-извозчичьи крикнул красноармеец у пулемета машинисту. Состав вновь пришел в движение, нагревая и так жаркую июльскую ночь теплом своего адского, как казалось в темноте, котла. К утру были уже у Селянки. Вскоре свернули с Горнозаводской ветки на Александровскую, пейзаж изменился, начались спуски и подъемы, среди елок выступали скальные залысины. Иногда рельсы пересекали горные быстрые речки, названий которых никто не знал. К полудню появились проплешины среди тайги, на них иногда были видны деревеньки с копошащимися, как муравьи, людьми. Чуть дальше среди скал на пригорке неожиданно возникла группа людей с раскосыми глазами. Часть из них сидела на рельсах, часть бежала к поезду, размахивая руками.

— Китайцы на путях сидят, хотят чегой-то, — сообщил машинист Лукину, перекрикивая стук колес и пыхтение пара.

Владимир Павлович залез на тендер. Точно, сидят, а другие со склона бегут. Провокация? Повернулся к бойцу за пулеметом на крыше вагона:

— Стреляй!

— Куда? — недоуменно спросил боец.

— В тех, на рельсах, стреляй.

Пулемет заводил тупым рыльцем и выплюнул горсть свинца в латунной оболочке. Гильзы прозвякали по обшитой листовым железом крыше теплушки и скатились на насыпь. Китайцев на рельсах разметало по насыпи. Остальные в ужасе остановились, паровоз тем временем прогрохотал мимо, до Кизела было уже недалеко.

На пригорке, греясь на щедром, но коротком июльском солнце Урала, сидел Джен Фу Чень и пускал дым из маленькой трубки, что привез с собой из Китая, с родины. Судьба закинула его в далекий край для помощи своим собратьям, томившимся на каторжных работах в угольных шахтах мрачной России. Когда у русского царя закончились солдаты, он взял всех, кто остался, на войну с врагом, которого Джен Фу Чень не знал, да и знать его было незачем, если он не враг Китая. А чтобы заменить людей на тяжелых работах, русский царь выкупил у китайского императора его подданных, коих было много числом и прокормить их у Китая не было возможности. Поэтому, несмотря на практически официальное рабство, китайцы из бедных провинций соглашались по воле великого императора ехать в далекий край. Там они добывали уголь, необходимый для паровозов и кораблей, для войны русского царя. Их кормили, поили, они имели выходные. За всем этим и за тем, чтобы не обижали рабов новые хозяева, был послан следить Джен Фу Чень. Рабы были отданы во временное пользование, и их следовало содержать в хорошем состоянии.

Но вот пришло в Россию дурное время. Враг остался, но раскололась страна, пошел русский на русского. И все бы ничего, по мнению Джен Фу Ченя, пусть хоть все русские друг друга вырежут — освободится пространство для жизни его народа, — но вот его подопечным, почти трем тысячам соплеменников, стало худо жить, так как не было больше кормежки, не было ставшей уже привычной водки. Пришли к нему соплеменники: «Не можем мы больше так жить». Покурил Джен Фу Чень свою трубку и распорядился: не работать. Пошел к новому начальнику шахт — секретарю, комиссару. Калаш — так звали его китайцы. Но Калаш только погрозил револьвером, а потом налил водки и сказал: «Все это царь и его генералы. Он приказал не кормить вас. А скоро вас убьют царские солдаты, потому что кормить вас уже не могут». Тогда решил Джен Фу Чень поднять бунт, выйти на рельсы, ибо других дорог в этой стране было немного, и просить вернуть то, что полагалось по уговору: еду, водку и женщин для развлечений. Но поезда нынче ходили редко, и народ китайский ждал случая. А тут шел паровоз с парой вагонов. Побежали желтолицые китайцы трясти пустыми мисками и стучать по ним ложками да сидеть на рельсах. Только поезд не остановился. Расстрелял сидящих на рельсах и умчался прочь. Пришли тогда подданные Поднебесной к Джен Фу Ченю, указали на трупы своих товарищей у железнодорожной насыпи:

— Что делать нам, сяньшень? Они убивают нас.

Пыхнул трубкой Джен Фу Чень, поднял глаза и произнес:

— Кто-то из нас быстро закончил свой путь к совершенству и переродился в высшее существо. Им повезло. Нам надо пойти по их пути. Зачем тлеть во тьме чужого мира? Умерев, мы возродимся на родине предков на ступень выше, чем сейчас. А пока защитим себя сами. Нам нужно оружие, и нам нужно определить врага в этой стране.

Так сказал Джен Фу Чень, и люди послушались его. Похоронив убитых, они собрались и пошли за оружием.

Паровоз с парой вагонов подкатил к станции Кизел к вечеру. На станции стояли люди, двое. Когда Парамонов вышел, один радостно обнял его, похлопав по плечу, другой долго тряс руку. Точно так же он тряс руку комиссару Лукину:

— Наслышан, Владимир Павлович, наслышан, милости просим. Вашего батьку знал, прекрасный большевик. Я — секретарь Калашников, Толя.

— Тезка твой, Парамонов, — обернувшись к своему товарищу, с улыбкой произнес Лукин.

— А я из Перми прислан губернским комитетом, не местный, но если что надо — все сделаю, — услужливо говорил секретарь Калашников.

Лукин отмахнулся, внимание переключил на человека, весело болтавшего с Парамоновым. Тот местный, он и нужен. Секретарь Калашников помялся еще рядом, понял, что не пригодится, и, попрощавшись, истаял в чреве кривого рабочего городишки.

— Короче, знаю я, где можно схоронить, — говорил тем временем друг Парамонова им обоим, — но чтобы скрытно было, надо ночи ждать. Там покажу. Тут недалеко есть старый, выработанный штрек, который соединяется с пещерой. Когда гнали его — в провал попали. Пещера большая, там никто не ходит, местные боятся: мол, живет там мертвяк. Будто еще при Екатерине царице самые первые копи тут рыл. Приказчику он не понравился, да и бросили его в угольную копь, горящую под землей. Знаете, горит как! Страшно. И сейчас он бродит по подземным норам, черный, как смоль, обгорелый, как головешка, и заманивает туда людей, где они и теряются. Вроде как приказчика того ищет, сжить со свету хочет. Народ у нас суеверный, куда не надо не суются, а китайцы здесь, в Кизеле, не работают, их на дальние шахты загнали. Так что, товарищи, пойдемте на станцию к смотрителю, я там уже и чайник поставил, и водки припас четверть. До ночи еще далеко.

И они пошли, не забыв выставить охранение вокруг вагона.

Маневровая «эрка» с Василием Андреевичем и прапорщиком Иванцовым, которого звали Михаил, брала подъем за подъемом, преследуя маленький состав с большой ценности грузом. Уголь в тендере почти закончился, машинист указал на поленницу дров, почерневших от угольной пыли.

— Это вот запас, если что. А чо вот оно? Куды ваша сцепка запропастилась? Уж с Горнозаводского на Кизел свернули… Сожжем дрова — трындец, пешком пойдем, ежели встречный не задавит. Это же не на телеге трястись, тут система — дорога железная! — Машинист выставил указательный палец и гордо посмотрел на грязных, в угольной пыли господ офицеров. Или товарищей? К такому обхождению он еще не привык. Господа устало кивнули: мол, езжай, пока подкидываем. Машинист ехал. Ему и самому было интересно, а то с завода на станцию и обратно — вот и весь маршрут. А тут аж двести верст, да по редко хоженому пути. Интереснаа-а…

— Вона ваш поезд, на станцию тащится. Кизеловский разъезд, станция. Куды, к нему прям? Ох, на станции хайло и разинет…

— Нет, отец, ты тут тормози, — вглядываясь вдаль, сказал Василий Андреевич.

— Хде я тебе тута встану, говорил же — не подвода, не проселок, железная дорога! Надо в тупик уходить.

— Ну так уходи.

— Стрелку переставьте — уйду, у мене оглоблей нету, поводьев тожа.

Иванцов спрыгнул с подножки пыхтящего паровоза, подбежал к рычагу, перекинул его с трудом. Машинист осторожно дал ход, и вскоре паровозик, зашипев, остановился в лебеде, затянувшей насыпь тупика.

— Ты, отец, подожди нас тут, мы придем и обратно поедем, заплатим хорошо. Дождись.

— Ага, конечно, сынки, туточки и постою, подожду вас… А куда мне деваться?

Иванцов с Кругловым залегли в буйно разросшейся лебеде у станционного здания. Вечерело. Когда совсем по-августовски стемнело и звезды высыпали на небо, из двери станционного смотрителя вышли двое и направились в ближайший лес. Вернулись нескоро. Иванцов успел подремать, Василий Андреевич — подумать о жизни. Не совсем о жизни, мысли все переходили от тягот, которые он испытывал все последние шесть лет, к Вареньке и счастью, которое не за горами, ждет их в далекой стране, куда скоро поможет им уехать то, что он сейчас делает.

Тут стукнули отворяемые двери вагона, раздались приглушенные голоса. Через какое-то время часть людей, охранявших поезд, взвалив на себя мешки, двинулась к лесу, а часть осталась у вагона, ощерившись штыками, примкнутыми к стволам. Василий Андреевич растолкал Иванцова:

— Миша, все, просыпайся. Понесли куда-то, давай за ними.

Тот со сна повращал глазами, ничего не понял, но покорно, пригнувшись, подался за штабс-капитаном. Шли, казалось, вечность. Люди продвигались по тропинке, Круглову же с Иванцовым приходилось пробираться лесом, перелезая через поваленные деревья, выдираясь из ловушек сушин и зарослей малины с папоротником. Когда пришли на место, свет керосиновых ламп выхватил из темноты полуразрушенную штольню. Просторный вход — подвода войдет — подпирали бревна. Красноармейцы исчезли внутри, а преследователи залегли в крапиве.

— Ну что, Василий Андреевич, сейчас или никогда, — прошептал прапорщик, доставая револьвер.

Круглов покачал головой.

— Миша, что в мешках — мы не знаем. Их там семеро, да с винтовками. Вы надеетесь попасть хоть в кого-нибудь в пещере при свете керосинок? Тут надо обладать чутьем и меткостью Натти Бампо.

— Это кто? — удивленно прошептал Иванцов.

Василий Андреевич хотел было пояснить ему про Фенимора Купера, да тут люди вышли из шахты. Постояли, покурили и двинулись назад. У входа никого не оставили. Василий Андреевич пересчитал: все семеро скрылись из виду.

— Вот теперь пошли, Миша, — скомандовал он и выскочил из крапивы к темной горловине шахты.

Было ни зги не видно, но впереди замаячил тусклый огонек. «Лампу для ориентира оставили», — понял Круглов. Возле лампы лежали полупустые мешки. Василий Андреевич приподнял один — тяжел. Развязал тесемки, засунул руку внутрь и вытащил небольшой кирпичик.

— Золото! — ахнул Иванцов, даже при неровном свете разглядев тусклый блеск. — Там что, везде такие слитки?

Он кинулся развязывать другие мешки. Точно, во всех одно и то же. Прапорщик обнял Круглова:

— Мы богачи, Василий Андреевич!

Кое-как отодрал его от себя штабс-капитан. Он думал, как эту тяжесть вынести. Пока думал — шаги у зева шахты, голоса. Черт, вернулись!

Заметался по камням, на стены наткнулся, а свет приближается, идут. Иванцов за ним как хвост. Прижались к стене спинами, измочили френчи влагой, стекающей под землю. Василий Андреевич достал наган. Бежать некуда, не усмотрел опасности, золото блеском глаза затмило. Теперь только шкурку свою подпорченную дорого продать осталось. Да тянет его рука Иванцова куда-то. Пополз за ним, провалился, локоть отбил, но оказалось, что затаились в дыре, где — непонятно, ничего же не видно.

— Тут какой-то провал, Василий Андреевич, он дальше идет, только осторожнее, не обдеритесь, каменья острые торчат.

Голоса все ближе. Уже можно разобрать отчетливую речь:

— Задохлись все, комиссар, давайте посидим, перекурим. Там еще таскать не перетаскать. По два мешка, больше не берем — дюже тяжело.

— Ладно, сначала надо до леса сносить, чтобы утром на станции не мелькать, потом уже к шахте. За ночь не управимся.

— Да и хорошо, что не управимся. Ночью шахту ни подорвать, ни засыпать. Услышат — подумают: что это за пальба по темноте?

— Днем в самый раз, будто пласты в шахтах подрывают, — послышался другой голос.

— Разумно, товарищ Сидоров. И еще, золота натаскали уже, а охрану у шахты не поставили. Нехорошо. Надо по человеку оставлять тут посменно, заодно и отдохнут.

Иванцов и Василий Андреевич в тесном лазу пещеры бесшумно вздохнули: вот уж попали в передрягу.

Бойцы закончили носить мешки после полудня. Все в поту, отдышались у зева штрека, покурили. Бывший военнопленный Франкль что-то тщательно рисовал на большом листе бумаги химическим карандашом, выспрашивая у местного товарища Сидорова. Парамонов подошел к венгру:

— Что рисуешь, товарищ… запамятовал опять…

— Залка. Матэ Залка. Карта рисую, куда золото прятать, — произнес венгр.

— Зачем тебе карта?

— Ты не рисовать, комиссар не рисовать, придет завтра чех, белый офицер, бой, убить всех — кто сказать, где золото? А карта сказать, — невозмутимо произнес венгр, поправил винтовку и продолжил свое занятие.

Парамонов подошел к Владимиру Павловичу:

— Мадьяр карту малюет, где золото зарыли. Времени у нас мало будет. Поехали, доложимся, пока этот Залка не сдал свою карту в Чека.

— Товарищ Сидоров, пора!

Местный кивнул, взвалил на плечо мешок с динамитом и скрылся в штреке. Остальные поспешили отойти подальше. Когда были на полпути к станции, землю сотрясли два толчка, затем донеслись глухие звуки разрывов. Позже догнал местный.

— Все, с двух сторон засыпало знатно! Хошь копай, хошь взрывай — долгонько придется.

На станции их встретил довольный секретарь партячейки Калашников, размахивая лентой телеграфа:

— Товарищ Лукин, товарищи! Восстание в Ярославле подавлено, вот телеграмма для вас из Перми: груз везите обратно, куда следует.

— Бляха-муха, — только и смог сказать Парамонов. Лукин нервно двигал желваками.

— И еще тут слух идет, царя расстреляли наши в Екатеринбурге.

Стало быть, чехи совсем рядом, сдадут город.

— Не боись, секретарь, отстоим! Бог не выдаст — свинья не съест. Если что — нас тут не было, понял?

Калашников закивал головой. Товарищ Сидоров с рвением, крепко пожал всем руку, помахал кепкой, запачканной шахтовой грязью.

«Теперь про золото знает уж слишком много народу. Как бы не опоздать», — думал комиссар Лукин, провожая глазами маленькую станцию Кизел.

Темнота кромешная. Раньше было слышно, как где-то вода капает, а сейчас вообще ничего. После первого взрыва у Василия Андреевича зазвенело в ушах, второй звона добавил, и сейчас этот надоедливый звон только усиливал беспокойство. Пошарил руками, наткнулся на сукно френча Иванцова. Тот судорожно схватил за руку.

— Живой?

— Ни черта не слышу, громче!

— Живой, Миша?

— Ага, вроде. Но по ушам съездило неслабо.

— Поползли на выход. Может, там лампу господа комиссары оставили.

Доползли, нащупали мешки, Василий Андреевич достал заветный портсигар, нашел спички в нем, зажег одну. Маленький огонек вырвал из тьмы силуэты камней, мешков и ящика. Лампы не было. Спичка погасла.

— Надо бы ящик разбить на щепу, лучиной осветим.

Рукоятками револьверов на ощупь они принялись ломать доски ящика. Вскоре пара щепок занялась пламенем, разорвав плотный мрак подземелья. Выход был завален камнями, дальний конец — тоже. Сели на разбитый ящик, в котором блестели золотые червонцы, даже не обратив на них внимания. Василий Андреевич закурил папиросу.

— Что делать будем?

Вопрос нанизался на темноту и рассеялся по причудливым отсветам огня.

Привычный к тому, что лучше сидеть, чем бесполезно суетиться — на фронте того, кто излишне вертелся, быстро убивали, — Василий Андреевич просто сидел на ящике и подкладывал новые щепочки вместо прогоравших. Иванцов, напротив, метался по пещере, бубнил под нос:

— От выхода тянет или к выходу тянет? Не помню. Как там у Загоскина? Или у Дюма?

Примерно через час метаний прапорщика по пещере и на предпоследней лучине раздался его торжествующий клич:

— Ага!

Еще через несколько минут довольная перемазанная физиономия Иванцова появилась перед Василием Андреевичем, прапорщик притащил старый недогоревший факел, пахнущий смолой. Факел разгорался долго, но потом весело запылал, осветив гораздо большее пространство.

— Василий Андреевич, вы не помните, куда огонь должен указывать, ежели выход есть из подземелья, — к выходу или от выхода?

— К выходу.

— Тогда я пошел искать выход. В каждом подземелье должен быть выход!

И ушел, оставив штабс-капитана во тьме. Прошло довольно много времени, пока он вернулся.

— Точно ничего не могу сказать, но, кажется, огонь тянет в один из боковых ходов. Тут их немного, но трудно с таким светом распознать. Попробуем?

Они буквально ввинтились в один из узких лазов, и где-то через пару часов продирания сквозь это игольное ушко прапорщик, ползший впереди, воскликнул:

— Звезды, Василий Андреевич! Спасены!

Отдышались, покурили, посмотрели на звезды. Кассиопея плыла прямо над ними.

«Все, — подумал Василий Андреевич, — кончилась полоса невезения, я все-таки смог сделать то, что хотел». Вот она, счастливая концовка романа: никаких войн, никаких армий, никаких революций, совдепов, временных правительств, убийств и смертей, муштры и окопных вшей. Только Варенька да он, Франция и их любовь, любовь до гробовой доски. Ах, опять эта гробовая доска! Он будет жить долго, потому что он любит. С этими мыслями штабс-капитан Круглов мирно заснул под пихтами у щели в земле. Измотанный приключениями Иванцов уже давно храпел рядом.

Наутро с бурчащими от голода животами начали вытаскивать мешки. Пробираться с грузом через лаз было почти невозможно, но к вечеру они вытащили мешков семь. На следующий день еще десяток и ящик, потому как деньги есть деньги, а слитки сбыть сложнее будет. Так рассудил Василий Андреевич. Выдохлись совсем. Упрятали вытащенное добро саженях в десяти от расщелины в корнях громадной ели, поваленной грозой.

Решили возвращаться в Пермь за помощью. Умылись в речке, пришли на станцию, в тупик — а нет паровозика, укатил дедок-машинист, не дождался. Подозрений дабы не наводить, ушли подальше, в деревню. Там за сто рублей купили две подводы со старыми лошаденками, трудившимися в юности в шахтах, потому подслеповатыми и едва передвигающими ноги. Других не было: сенокос в деревне, страда. Выпили парного молока, порешив к вечеру следующего дня грузить ценности и убираться из этих мест восвояси.

Комиссар Лукин стоял в коридоре здания Пермской духовной семинарии, ожидая вызова в кабинет председателя исполкома Уралсовета Белобородова, спешно эвакуированного в Пермь из Екатеринбурга в связи с занятием города белочехами.

— Заходь, — коротко мотнул головой красноармеец у входа.

Владимир Павлович одернул френч и только шагнул за порог, как тут же пригнул голову от крика Белобородова:

— Вы, мать вашу, что наделали? Мне товарищ Свердлов телеграфировал: где ценности, — а я что ему скажу? Вас кто надоумил, суки сраные, золото закапывать? Где оно? Белым досталось? Да я вас к стенке, на месте!..

Владимир Павлович только сейчас заметил так же съежившегося в углу Парамонова. Его револьвер лежал на столе.

— Сдай оружие, лярва! — гремел голос председателя Уралсовета.

Лукин вынул наган, положил на стол рядом с парамоновским. Гнев председателя пошел на убыль.

— Кто этого венгра отправил к Ленину? Кто ему приказал?

Лукин и Парамонов недоуменно переглянулись: Залка уехал к самому Ленину?

— Вот гад ползучий, — пробормотал Парамонов.

— Где золото?

— В шахте под Кизелом. Залка, венгр тот, карту нарисовал.

— Знаю, Свердлов сообщил. Высылает группу товарищей из Москвы, нам уже не доверяют. Они должны забрать золото.

— Так мы покажем где, Александр Григорьич, — с жаром рванулся к Белобородову Лукин.

— Охолони. Вам теперь одна дорога, по высказыванию товарища Ленина, — бойцами в окопы, вновь доказывать свою преданность революции. Получите документы, винтовки — и марш кровью окроплять святое красное знамя нашей пролетарской борьбы. Пошли вон!

У выхода из семинарии остановились. Парамонов закурил, глядя на Каму.

— Слышь, Толя, у нас с тобой только одна возможность искупить и выжить, — произнес Лукин, всматриваясь в зеленеющую даль за Камой, — достать золото и самим отдать товарищу Ленину А то расстреляют к едрене-фене как пить дать.

Парамонов кивнул. Ехать надо было немедленно.

Благодаря старым мандатам паровоз реквизировали на Перми-второй быстро, заставили сцепщика дать вагон. Парамонов притащил откуда-то оружие, передал Владимиру Павловичу револьвер с усмешкой:

— У меня такого добра в избытке.

Сам опоясался маузером, за ремень засунул пару гранат. Паровоз тронулся, и они без каких-либо происшествий к вечеру добрались до Кизела.

— Что делать будем? — озадаченно спросил Владимир Павлович Парамонова, помня, что вход в штрек наглухо завален взрывом.

— Дружок мой говорил, у десятого разъезда в ту пещеру есть лаз. Давай-ка у машиниста спросим.

Они перебрались по тендеру в кабину паровоза. Там было жарко. Кочегар кидал уголь в топку, то и дело вытирая грязный пот.

— Товарищ, где десятый разъезд тут есть?

— Десятый? Так у Расика, точно.

— Давай туда, товарищ.

Дыра в земле справа показалась через несколько минут.

— Видишь, комиссар? Вход! Точно тот, про который дружок мой Сидоров говорил. Товарищ, давай на разъезде тормози и жди нас.

Кочегар на пустынном разъезде передвинул стрелку, паровоз ушел на ржавый запасной путь. Лукин с Парамоновым спрыгнули с подножки и направились в сторону лаза. Подошли тихо. Вечерело. Вход сначала был узок, потом чуть расширялся, в темноте пещеры было не понять его истинных размеров. Вдруг в глубине послышался какой-то шум. Они выскочили наружу.

Владимир Павлович приложил палец к губам и встал за выступом скалы, приготовив оружие. Парамонов покачал головой, отошел за камень и бросил гранату в темноту пещеры. Грохот. Каменная пыль. Звон — и тишина. Когда рассеялось, запах мелинита вышел наружу, Владимир Павлович осторожно пополз вперед, зажег лучину. Из-под завала камней, опавших после взрыва, виднелось полузасыпанное тело: в одной руке револьвер, другая сжимала горловину холщового мешка, перевязанного тесемкой. Мешок был знаком комиссару. И человек тоже.

— Это же твой друг, что помогал нам прятать ценности. Этот… Сидоров.

— Точно. Вот сволочь, — Парамонов зло выдернул добычу из мертвой руки. В мешке звякнули слитки.

— Теперь нам никак туда не добраться, Толя. Все завалено.

Сели думать. Лукин смотрел на мешок с золотом:

— Знаешь, а нам и этого хватит. Мы товарищу Ленину все отдадим и себя спасем.

— Это как так? — недоуменно поднял черную бровь Парамонов.

— Нравится? — Владимир Павлович достал из мешка фунтовый слиток и покачал у глаз. Вечернее летнее солнце тускло блеснуло на гранях желтого металла. Распластал крылья двуглавый орел, вдавленный в твердь, распушил хвост, сжимая в лапах скипетр и державу, всем существом излучая уверенность и спокойствие многовековой страны, которые ничто не может поколебать.

Парамонов невольно потянулся рукой к золоту. Зрачки расширились то ли от алчности, то ли от нехватки света.

— Вот-вот, — усмехнулся Владимир Павлович, — и другие не устоят. Откупимся, Толя.

К вечеру пара подвод перескочила через пути у деревни Расик и двинулась вдоль них в сторону Кизела. Колеса скрипели, бренчала сбруя, щебетали птахи, но даже эти уютные звуки не могли притушить вдруг возникшее беспокойство. Осторожный Василий Андреевич кожей почуял неладное, а носом уловил знакомый запах:

— Стойте, Иванцов. Чувствуете? Мелинитом пахнет, как после артобстрела.

— Да нет, ничего не чувствую.

— Ну как же, витает в воздухе! А голоса? Слышите голоса?

— Вот голоса вроде слышу.

— Там они, где мы мешки спрятали. Коней стреножим и ползком туда, Иванцов!

Когда доползли, увидели двух начальников, тех, что на поезде с золотом ехали.

— Иванцов, вы держите их на мушке, не высовывайтесь. Если что, ваш — чернобородый, мой — во френче, молодой.

Иванцов кивнул, прищурив глаз, направил ствол нагана на чернобородого. Василий Андреевич ползком пробрался с другой стороны и медленно встал, вытянув руку с револьвером.

— Господа, поднимите руки, не дергайтесь.

Двое обернулись, потянувшись к оружию. Штабс-капитан щелкнул курком. Руки комиссаров поднялись вверх.

— Вам что надо? Кто вы такие? — спросил молодой. Чернобородый молчал, только грозно двигал бровями.

— Мы пришли за золотом. Отдайте его, и мы уйдем.

Комиссар кинул мешок, который глухо звякнул.

— Остальное давайте!

— У нас нет больше ничего.

Послышался шорох, прапорщик Иванцов с револьвером вылез из кустов.

— Василий Андреевич, наше золото тут, на месте, они не нашли!

— Иванцов, я же велел вам сидеть и не высовываться.

Раздался щелчок взводимого курка гранаты, которая уже появилась в руке чернобородого:

— Все, контра, хана вам. Щас отпущу!

Все замерли. Штабс-капитан прикидывал в уме, стоит ли стрелять. Расстояние мало, а на гранате виднелась сетчатая осколочная рубашка. Не уйти. Ствол револьвера Иванцова выписывал круги, сам прапорщик был на грани обморока.

«Вот и все», — подумал Василий Андреевич, но тут заговорил молодой:

— Я комиссар Лукин, уполномоченный Уралсовета. Мы тоже здесь за этим, — Лукин кивнул на мешок со слитками, лежащий у ног штабс-капитана, — больше нам ничего не надо. Давайте договариваться, иначе умрем все.

Василий Андреевич умирать категорически не хотел. Так близко счастье, любимая Варенька, Париж, мокрые мостовые, набережные Сены, знакомые, правда, только по картинкам из энциклопедии да по романам Дюма, и нет ничего этого грязного и страшного, этого ненастоящего, придуманного каким-то неумным писателем! Жить!

— Давайте, — выдавил он.

— Мы сейчас берем мешок и тихо уходим на север. А вы уходите на юг. Забирайте свое. Так и разойдемся. Согласны?

Круглов кивнул. Двое красных подняли мешок и, пятясь, начали отходить к Расику. Василий Андреевич подхватил плохо соображающего Иванцова и попятился в сторону Кизела. Когда комиссары скрылись из виду, сел на землю, толкнул прапорщика:

— Сейчас придем в себя, заберем подводы и пойдем грузить мешки. Не раскисайте, прапорщик, жизнь прекрасна, — и улыбнулся красному полукругу почти ушедшего за горизонт солнца.

Золото Василий Андреевич решил спрятать в Соликамске, у матери, решив, что так будет безопаснее. В Перми в связи с эвакуацией Екатеринбурга стало слишком много красноармейцев. Приехав в ночь на двор, где жила маменька, осторожно открыл ворота, загнал телеги внутрь, распряг коней и все упрятал в бывшей, теперь давно пустующей конюшне, принадлежащей владельцу дома. Постучался в маменькину дверь, но ответа не было. Рядом скрипнула другая дверь, высунулась старушка с лампой, испуганно тиская концы платка.

— Кто тут?

Василий Андреевич узнал старушку: она жила здесь и раньше, только сейчас совсем сгорбилась и ссохлась, как осенний лист.

— Здравствуйте. Василий я, к маменьке пришел, помните меня?

Старушка всплеснула руками, захлюпала, вытерла глаза концами платка.

— Милай! Так уж десять дней как преставилась маменька твоя, вчерась девятины отмолили. Ведь ждала все тебя, болезная, ждала, звала сыночка свово…

Слезы навернулись на глаза Василия Андреевича. Ведь забыл о матери, месяца четыре не был у нее. И вот отошла родная душа в одиночестве, с его именем на устах. Вздохнул. Привык к смерти на войне, а к смерти матери не привыкнуть теперь никогда.

— Где похоронили-то?

— Так где-то на погосте новом, у Симеоностолпниковской. Я не была, ноги не ходят, так и не знаю где. Ты спроси у кладбищенского сторожа или у батюшки — подскажут.

«Даже не знаю, где могила».

— А в доме еще кто живет?

— Нет, сынок, одна я да маменька твоя еще, отжила уж. Дров нет, крыша худая, все съехали ишшо год назад поди. Господа Соломины как уехали, так и разруха пришла, да мы с маменькой твоей перебивалися. Ох, какая зима была тяжелая, как мерзли…

— Я там в конюшню телеги поставил, так постерегите их пока.

— Ага, конечно, да кому твои телеги нужны… Эх, маменька-то так звала тебя, так звала…

Василий Андреевич сунул в сухонькую руку золотой червонец и ушел. Иванцову не сказал ничего, молча взял лошадь под уздцы.

Ночью двое конных выехали из Соликамска в Пермь.

Иван Николаевич Коромыслов был сам не свой. Животный страх заполз к нему в душу и угнездился там, гася все остальные человеческие чувства. Потому как сидел Иван Николаевич в кабинетике председателя губернской Чека, дорогого товарища Павла Ивановича Малкова. А попал он туда по навету старого своего сослуживца из казенной палаты Федора Ивановича, того самого, что учил бухгалтерским делам Василия и любил все считать в рублях. Навет был такой: мол, он, товарищ Коромыслов, вступил в тайный сговор с контрреволюционной группой белых офицеров с целью похитить и передать врагам революции ценности Советской республики, вывезенные из Екатеринбурга. Так сообщил ему товарищ Малков, когда Иван Николаевич спросил, за что он тут оказался.

— Ну, курва белогвардейская, говори, с кем работаешь! Кто в заговоре участвовал? Молчать удумал, сука старорежимная? Я тебе рот-то развяжу, муди револьвером пощекочу да отстрелю по одному…

Но Иван Николаевич и рад бы сказать, да ком в горле застрял, ни звука из себя выдавить не может. Указал пальцем на графин с водой. Товарищ Малков, настоящий пролетарий, понял жест, дал воды — в харю контрреволюционную выплеснул. Слизал Коромыслов с губ, что попало, проглотил, слова протолкнул наружу:

— Товарищ миленький, Павел Иванович, родной, не я это. Оговорили меня, сижу в подвале у вас уже три дня, все хочу рассказать, да нет никого, вот только позвали — и я все, все расскажу!

Товарищ Малков с усмешкой посмотрел на Ивана Николаевича. Сел на стул.

— Это все жена моя Варвара Григорьевна, урожденная Попова, со своим любовником, бывшим царским штабс-капитаном Кругловым. Изменяла мне, выпытывала секреты по ночам, а потом этому Круглову все рассказывала. Они и задумали ценности с поезда взять. Они все организовали, я не при чем, товарищ родной, Павел Иванович!..

— Контра ты недобитая… — поднялся товарищ Малков, крикнул в коридор: — Гаврила! Слышь чо, этого оформи и отпусти, а супружницу его арестуй. Дома она? — вопрос к Коромыслову. Тот часто закивал головой. — Дома она. Сюда везите. И этого, Круглова, что в финотделе работал, контрик из офицерья, его тоже под арест. Они, кажись, поезд грабить хотели, да не вышло.

Товарищ Мясников покуривал «козью ножку» и размышлял. Ну, победила народная революция, угнетатели сбежали, счастье — вот оно. Но почему тогда государство как попирало, так и попирает свободы граждан? Как были тюрьмы, в которых томились народные герои, так и есть они, хотя уж и контрреволюции никакой нет, всех порешили уже. Война идет — это да, надо защищать революцию, но зачем было священника-то живым закапывать? Михаил Романов — понятно, сатрап, отпрыск царского рода, угнетатель, стало быть, трудового народа, этого не исправить, нужно было искоренять всю семейку, иначе никак — расстреляли, правое дело.

Но архиепископа за что так жестоко? Уговаривал Малкова не делать этого, но разве с ним поговоришь? В расход — и все дела. Уж больно горяч и жесток к людям товарищ Малков, ежели эти люди не пролетарии. Говорил епископ на допросах: «Неправедные дела творите, разве вера в Бога — это контрреволюция? Разве Иисус наказывал: убей ближнего своего для светлого будущего, разори храмы ради справедливости? Кто в древности разорял храмы, и что потом было с его делом? Вот царь вавилонский Навуходоносор разрушил храм Соломона, а после не стало самого Вавилона. Сигизмунд с самозванцем оскверняли православные церкви триста лет назад — теперь Польша под Россией. Неужели мало уроков? Я всего лишь хочу дать в смуте нынешней возможность помолиться и покаяться, а вы лишаете этого всех и сами лишаетесь. Не пулей и штыком надо нести истину, а словом, а слово ваше слабо. Вот народная власть сейчас у нас, а живется хуже, чем при царе. Этого вы хотели? Не могу я сказать пастве: разоряйте церкви, — ибо несправедливо это и кощунственно звучать будет из моих уст. Могу только призвать к смирению и молитве, чтобы просили Господа образумить одержимых дьяволом и изгнать Люцифера из земли нашей, добродетель взращивать, дабы Господь умилостивился и обратил свой лик на Россию, спас ее. Пойми меня, сын божий».

Видел товарищ Мясников, что верны и справедливы слова его, даже Ленину писал: мол, надо быть милосерднее. Да только не услышал его товарищ Ленин, дела у него были поважнее. Говорил тогда епископу: смягчите волю свою, — но тот был непреклонен. И отдал приказ товарищ Малков уничтожить непримиримого врага революции. Закопали священника живьем, только по просьбе товарища Мясникова выстрелили в могилу, чтобы быстрее умер.

А сейчас еще эта барышня. Допрашивал ее — ничего не знает, ревет только тихо на допросах. Штабс-капитана Круглова не знает, про попытку ограбить поезд с ценностями не знает. Просто ревет и все. Отпустить бы ее — так нет, вчера вышло решение Чека «о расстреле гражданки Поповой В.Г. за организацию подпольной контрреволюционной группы».

В дверь постучали.

— Кто там?

— Да, Гаврила, я это, Ляксей. Тут это, девку расстрелять надо, где ее того-то? Можа, как всегда, во двор семинарии да и все? Чо возить куда-то? Она ж никто.

Товарищ Мясников коротко кивнул.

— И еще это, Гаврила, девка вроде чистая, аппетитная, чо ее просто так-то? Можа, попользуем покамест? Ты да я, да еще ребята хотят. А потом в расход сразу.

— Пошел вон, мерзавец! Мало вам шмоток с убитых, даже с Михаила поснимали все, так еще и поиздеваться хотите. Стреляйте так, в одежде. И если кто ее пальцем тронет или вещи ее — сам пристрелю гниду. Пошел вон!

Варенька сидела на полу подвала старинного дома на улице Монастырской, ставшего пристанищем губернской Чека, и плакала. Плакала она давно, с тех пор, как пришли незнакомые грубые люди, схватили ее под локти, утащили в пролетку, увезли и закрыли в этом пыльном подвале прямо в нарядном платье и шляпке, которые она надела специально, намереваясь пойти к Василию Андреевичу, узнать: может, вернулся. Плакала она и тогда, когда человек в военной форме кричал на нее, плакала, когда хлестал по щекам, плакала, когда спрашивал о Васе. Сквозь пелену слез понимала: Васе грозит опасность. И потому даже на вопрос, знает ли она офицера Круглова, только мотала головой, утирая лицо. Потом пришли страх и жалость к себе. Но от этого слезы полились еще обильнее. В конце концов, ее вообще вызывать на допросы перестали, и она просто всхлипывала, вжавшись в стену. Места у оконца с решеткой или на матрасе, брошенном в нише, Вареньке не досталось, а людей в подвале все прибывало. Были это в основном мужчины плотной комплекции, приходилось тесниться. Однажды в подвал ввели священника в рясе, но без креста: сорвали, видимо. Священник не стенал, не бил кулаками в дверь, не просил еды и не ругался, как иные, а просто сел у двери подле Вареньки и молча закрыл глаза. По прошествии некоторого времени он погладил Вареньку по давно немытым и нечесаным волосам и спросил:

— Дочь моя, отчего ты плачешь?

Варенька поначалу отстранилась, а потом пуще заплакала, невнятно пробормотав, что боится.

— А чего ты боишься? Людей этих, что арестовали тебя?

Варенька кивнула.

— А что их бояться? Они просто люди, такие же, как мы, не демоны и не змеи огнедышащие. Не Люциферы и не судьи божии. Не бойся.

Варенька прохлюпала, что боится: а ну как убьют они ее, эти люди?

— Если ты, дитя мое, боишься смерти, то послушай, что скажу я тебе. Боязнь умереть — это всего лишь часть божественного дара самосохранения, которым Господь оградил нас от преждевременной кончины, дабы могли мы прожить жизнь праведно и в служении людям и ему. А сама смерть — это только переход из состояния бренной жизни в состояние духовного существования. Ведь душа твоя бессмертна. Вот то-то. Бояться смерти не надо. А если ты думаешь, что чего-то не успела в этой жизни, и потому не хочешь конец свой узреть, то подумай, что и потом сможешь все сделать, ибо не материальные дела Господу важны, а мысли. Мысли же твои и после смерти с душой твоей останутся. Или ты в Бога не веруешь?

— Верую, батюшка, — ответила Варенька.

— Вот и славно. Помолись-ка.

Священник замолчал, прикрыв глаза. Варенька прочитала про себя «Отче наш».

— А что же нам делать, батюшка? Как спастись? Я домой хочу!

— Просто прими все, что будет, ибо судьба наша есть промысел Божий, и мы над ним не властны. Жизнь нам дана в испытание, чтобы понять муки, что за нас Христос принял, и сделать мир лучше, ежели сможем. А там ждет нас Царствие Небесное, ибо наше оно, нищих духом. Сказал Господь: блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю, блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, блаженны милостивые, ибо они помилованы будут, блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Слушай сердце свое, дочка, и не бойся ничего.

Так говорил безвестный архиепископ. На второй день увели его из подвала, и больше он не возвратился.

Приехав в Пермь, Василий Андреевич с прапорщиком Иванцовым сразу направились к Коромыслову. Осторожно постучали в двери. Коромыслов открыл не сразу, но впустил.

— Иван Николаевич, сделали. Не все взяли. Но достаточно. Нам нужны документы на провоз и людей в помощь — тяжеловато.

Коромыслов поморщился, как будто новость его даже не заинтересовала.

— А где золото?

— В Соликамске спрятал, в доме матери.

— Ладно, завтра приходите, завтра обо всем сообщу, все выделю.

Круглов кивнул, развернулся, чтобы выйти, да замер, а после спросил осторожно:

— Иван Николаевич, а где Варвара Григорьевна?

Лицо Коромыслова потемнело, он, отвернувшись, пробурчал:

— В Чека увели. Говорил я ей: не делай глупостей, — не слушалась. Вот за какой-то проступок и увели. В тюрьме держат уж неделю.

— Да как же так, за что?!

— А бог его знает. Меня не пускают туда, не говорят. Ладно, ступайте. Завтра утром приходите.

Коромыслов вытолкал озадаченного Василия Андреевича с Иванцовым, хлопнув дверью.

«Нужно освободить Вареньку, нужно идти в Чека договариваться. Нет, не поймут, надо просто всех убить. Нет, их там много. Что же делать?» — лихорадочно неслись мысли в голове у штабс-капитана. Иванцов понял, о чем тот думает.

— Василий Андреевич, не нервничайте. У нас есть золото. Мы Варвару Григорьевну выкупим, не волнуйтесь. Пару мешков — и она на свободе. Пойдемте спать, утром к Коромыслову, а там обратно в Соликамск — и все кончится.

Круглов кивнул, но ноги подкашивались. Ни о чем он не мог думать, только о Вареньке.

Рано утром подошли к дому Коромыслова. Постучали. Тихо. Дверь оказалась открыта. Василий Андреевич вошел, и тут же в коридоре на него набросились два человека. Вытащить револьвер не успел, молча ловил ртом ускользающий воздух, пытаясь вырваться из тисков. Внезапно один из нападавших обмяк, свалился, второй ослабил хватку. Василий Андреевич воспользовался этим, броском свалил на пол, поддал ногой в голову. Голова мотнулась, из руки выпал наган. Первого добивал рукоятью револьвера Иванцов: это он и помог вначале, его не приметили нападавшие.

Сверху, с лестницы, послышался топот ног. Иванцов крикнул:

— Бежать надо!

— Вот он, контра, он не один, их двое, уходят! — послышались крики. Круглов, увлекаемый Иванцовым, рванул дверь, и они припустили по улице к Каме. А за ними несся крик Коромыслова:

— Держите его! Это он золото украл! Стреляйте! Стреляйте!

— В Разгуляй! — прохрипел Василий Андреевич. Они резко свернули и вскоре затерялись в замысловатом нагромождении бревенчатых домиков старого района, где и в былые времена трудно было найти всякого, кто прятался, а сейчас и подавно. Преследователи отстали.

— Надо выбираться из города, Василий Андреевич. У вас деньги еще остались?

Круглов вынул из кармана галифе горсть золотых червонцев.

— Здесь купим лошадей, я знаю цыган у Ягошихи в доме, продадут. И в Соликамск.

Круглов кивнул. Днем они выехали верхом из Мотовилихи в сторону чусовской переправы.

Рано утром, когда Варенька уже потеряла счет дням, дверь подвала открылась. Человек в проеме крикнул:

— Гражданка Попова! На выход.

Варенька не сразу поняла, что это зовут ее, поднялась с пола, чуть замешкалась, оправляя грязное платье и волосы. «Вот, Господь услышал мою молитву и освободил», — подумала она, улыбнулась и пошла за человеком в военной форме. Ее вывели на улицу. Варенька, поежившись, с удовольствием ощутила сырость уральского предосенья, несмотря на то что утренники в августе холодны и туманны. Пахло грибами. Двое военных вели ее к Соборной площади, шли медленно, неспешно.

Подошли к зданию семинарии, где работал Иван Николаевич, и Варя часто сюда ходила — сначала на работу, потом носила мужу обед, а после уж повидать Василия Андреевича.

«Милый Вася! Где же ты? Как бы я хотела тебя увидеть, обнять. А еще очень хочется помыться».

Варенька почесала голову и сразу постеснялась этого нелепого крестьянского жеста. Ее завели в здание, провели коридорами и вывели в обширный двор, заросший черноствольными липами, которые неслышно шевелили небольшими листочками, напоминавшими Вареньке нарисованные в любовных романах сердечки.

— Ты, барышня, оборотися к липке вон к той, — попросил усатый дядька с винтовкой. Варя с удовольствием посмотрела на старое дерево, ствол которого наклонился к земле. И тут ее что-то мощно и больно ударило в спину, дышать стало совершенно невозможно, свет померк, и она упала, сильно ударившись головой о землю.

«Меня убили? Но почему так больно? Почему я могу думать? Я ничего не вижу, просто больно, очень больно, а говорили, после смерти душа живет и не чувствует боли. А я чувствую. Вот она какая, смерть. Если бы не болело так, можно и потерпеть эту смерть. А где же земля, над которой я должна воспарить? Почему просто мрак? Наверное, надо подождать, потерпеть, боль пройдет, и я превращусь в бестелесную субстанцию, буду прекрасной душой…»

Усатый боец посмотрел на тело девушки под липой.

— Ляксей, жива она, ты промахнулся трошки.

Тот буркнул, крутя в руках револьвер:

— Да чертовы самозарядные патроны, все время то осечка, то порох не сгорает. Барабан не проворачивается, черт, надо разбирать. Дай-ко мне винтарь!

Усатый передал винтовку, чекист Алексей передернул затвор, выстрелил девушке в голову.

— Ну все, кажись, преставилась раба божия. Полетела душа в рай. Может, так ее пока оставим, потом мужиков кончать приведем — выкопают могилку и ей, и себе.

— Нет, Гаврила Ильич сказал похоронить. Копайте давайте.

Усатый вздохнул, взял заступ от стены и начал копать.

Товарищ Малков был вне себя от ярости. Не смогли задержать вчетвером пару белогвардейцев, шпионов! Ушли! Как же защищать революцию от врагов, ежели в рядах Чека такие раззявы работают?

— Куда они могли уйти?

— Товарищ Малков, Павел Иваныч, у того Круглова мать в Соликамске жила, и он сам оттудова. Он, паскуда, туда и поехал, точно!

— Телеграфируйте немедленно: арестовать по прибытию!

— Павел Иваныч, связи нет с Соликамском.

— …поднимайте батальон! Роту верхом по дороге, роту в вагоны и железкой! Вашу мать, раззявы!

Кони оказались резвые, цыганские, ворованные. Понимают цыгане в лошадях. Домчали до Соликамска к утру, лишь с остановками на переправах, и даже не замылились. Во двор зашли тихо, коней завели внутрь.

— Надо бы перегрузить мешки в одну телегу, так будет лучше в случае чего, а на второй сами поедем, кони добрые, утянут, — шепнул Василий Андреевич прапорщику.

Перегрузили быстро, запрягли, незаметно вывели телеги со двора, густой августовский туман помогал. Двинулись в сторону Перми по тракту. Да недалеко ушли, у села Красного встретили конных при оружии. Конные были не очень трезвы, спешены, карабины болтались за плечами.

— Э, стоять-ка, граждане. Кто такие, откуда и куда?

— А смотри, с телегами и на крестьян не похожи — это не те ли офицеры, что мы ищем?

— Точно! А ну стоять!

Но Круглов с Иванцовым стоять не стали. Пустили коней в галоп обратно в Соликамск. В спины начали стрелять. По Преображенской пронеслись вихрем, на Соборной Иванцов неожиданно свернул влево на Усть-Боровское. По Бабиновскому тракту не поехал. Василий Андреевич едва успел за ним, чуть телегу не опрокинул. Вскоре кони начали сдавать. Круглов крикнул прапорщику, чтобы остановился.

— Стойте! Это на Чердынь тракт, там рек много, переправ, мостов нет, нас догонят, Иванцов! Надо свернуть на старую Бабиновскую дорогу, там можно затеряться!

Телеги свернули в сторону Городища, но верст через пять наткнулись на милицейский разъезд.

— Уходите, Василий Андреевич, я отвлеку их, у меня телега пустая, потом оторвусь, уходите! — крикнул Иванцов, вытаскивая из-под сена винтовку.

Василий Андреевич молча кивнул и вытянул коня вожжами.

Послышались выстрелы.

«Не уйти, и еще Иванцов, убьют ведь его. Что я делаю? Спасаю Вареньку»! — штабс-капитан еще яростнее стал хлестать коня. Пулю он поймал уже в лесу: видать, не сдержал Иванцов красных или подставился, и убили его. Преследователи начали нагонять телегу. Дышать стало больно, кровь пошла горлом. Вторая пуля ожгла плечо, левая рука повисла. Василий Андреевич отпустил поводья, с трудом развернулся, вынув револьвер, прицелился в конные фигуры и начал размеренно стрелять. Первый всадник упал то ли убитый, то ли просто укрылся от выстрелов. Остальные рассыпались, зажимая Василия Андреевича в клещи. Патроны в нагане закончились. «Все, теперь точно все, конец. Эх, не то сделал, не так, как же теперь Варенька?»

Пара конных милиционеров рухнула, остальные бестолково развернулись и поскакали лесом обратно, изредка постреливая. Из-за деревьев выскочили люди азиатского вида, вооруженные кто винтовками, кто дробовиками, а кто просто топорами и вилами. Сняли вдогон еще пару красногвардейцев, подобрали их коней и оружие.

Василий Андреевич хрипел, теряя сознание от боли. К нему подъехал на крестьянской низкорослой лошадке желтолицый человек в гимнастерке, подпоясанной шелковым шарфом. Из-за пояса смешно торчала рукоять сабли. «Прям Ермак», — возник странный образ в затухающем сознании.

Джен Фу Чень сидел на старом камне и медитировал. Ибо как еще вырваться из сансары и перейти в нирвану? Но Джен Фу Чень понимал, что просто медитацией не достичь нирваны, это лишь часть Пути. Он осознал, что в мире есть страдание, и он страдает вместе с миром, он осознал, что есть причина этого — желание жить, низкое желание, но сильное и увлекающее, и если уничтожить в себе привязанность к жизни, это приведет его к разрыву цепи перерождений, и он подойдет совсем близко, а возможно, и достигнет нирваны. Но для этого надо пройти благородным Путем. А вот встать на Путь, найти его Джен Фу Ченю мешала сансара, и он всегда оказывался в этом круговороте жизни и смерти. Но он пытался найти Путь, и даже встал, как он считал, на первый его этап — этап мудрости, ибо он знал, куда идти. Но дальнейшие этапы давались ему с трудом. Круговорот жизни мешал избавить себя от страдания.

Из состояния медитации его вывело легкое прикосновение.

— Лао Чень! Мы слышим выстрелы на дороге. Что нам делать?

— Что за выстрелы?

— Отряд конных людей преследует одного человека на телеге.

— Человек один? Против многих?

— Да, Лао Чень.

— Надо спасать живые существа, ибо ненасилие есть часть Пути. Но как спасти их, не применяя силу против других? Если одно живое подвергается насилию многих, значит, надо остановить многих, они идут не по Пути, и, остановив, мы спасем их карму Итак, спасите одного от многих!

Желтолицые люди схватили оружие и побежали к дороге. Вскоре они привели телегу с лежащим на ней человеком.

— Вот, Лао Чень, этот преследуемый. Мы взяли четырех лошадей и пять ружей с патронами. Он прострелен и умирает.

— Смерть — это всего лишь одно из страданий, которое приведет к очередному перерождению, и пусть оно будет лучшим, насколько позволит его карма. Хотя… Что у него в телеге?

Китайцы быстро развязали пару мешков. Тускло блеснул желтый металл, отразившись в желтых лицах.

— Золото.

— Золото, — задумчиво произнес Джен Фу Чень. — Но чье оно?

Чужое брать нельзя, иначе не видать ему второго этапа благородного Пути к нирване. Но и сострадание и любовь к живым существам нужны на этом Пути. А вон их сколько, существ, людей, способных выйти из круговорота сансары, если поймут Путь и найдут его начало. Он, Джен Фу Чень, отвечает за них. Проклятая сансара! Нет спасения, и нет решения, и все есть страдание.

— Перевяжите его, укройте раны травами, напоите снадобьями. Из телеги заберите три мешка. Это наше. Выменяйте в деревнях на золото пищу и оружие. Потом отпустите телегу с янженем, пускай уходит. Все, идите, я должен подумать.

Так решил Джен Фу Чень и снова погрузился в медитацию.

Конь был молодой, горячий, на месте ему не стоялось. То сочная трава вдоль дороги, то пологий спуск к ручью привлекали его, и он тащил телегу в сторону. Хомут натер шею, конь недовольно фыркал, переходил на рысь, чтобы прохладный воздух обдул раны и прогнал оводов с шеи и спины. Так он дотянул телегу до Глухой Вильвы, реки, пересекавшей тракт. Моста не было, конь осторожно спустился к броду, с трудом наклонил шею, из-за упряжи едва доставая до воды. С другой стороны показалась подвода, медленно пересекающая реку. Вода доходила до ступиц: видать, по дну была настлана гать. Конь переступил копытами, настороженно повел ушами.

— Это что еще за явление? Подвода есть, хозяина нет. Али ушел куда по рыбу? — бородатый мужик на телеге остановился возле коня.

— Деда, а там человек лежит! — указала на подводу сидевшая позади него девушка в простом крестьянском наряде.

— Да где? Ах ты, помилуй мя! Неужто мертвяк? Что за дела, что за времена. Убивец на убивце сидит, кругом беззаконие. Не трожь его! Еще, поди, лихорадка какая!

Но девушка уже соскочила с телеги и подбежала к ничейной подводе.

— Деда, живой он. Дышит. Только раненый, вон кровища на сене, а раны перевязаны тряпицами.

— Ну и пес с ним, залазь обратно, поехали. Быстрее уедем — меньше грехов наживем.

— Ну, деда, как уедем! Он же умрет! Никого нет — подвода, стало быть, его. Раненый — может, лихие люди напали, их вон полно щас. Помочь надо. Мы же все равно к сродственникам сегодня поедем по пути, можем там его оставить. У них в селе и фельшар есть. Деда!

Дед перекрестился особым манером, широко да двумя перстами, вздохнул. Слез с телеги, привязал найденного коня за заднюю ручицу, взгромоздился обратно, строго посмотрел на девушку и тряхнул вожжами:

— Н-но-о!

Очнулся Василий Андреевич в незнакомом месте. Пахло ладаном, сырым деревом, дымом печи и паутиной. Головы поднять не смог: грудь и плечо сильно болели. Вверху потолок из скобленых досок. Повернув голову, увидел свет, пробивающийся из малого оконца. Застонал. Услышал голос молодой, звонкий, девичий:

— Ой, смотри-ка, глазоньки открыл, болезный! Ну, болит? Ой, и ковырял тя фельшар в селе, ножиком, ишо чем, а ты молчал, душа спряталась твоя. Давай-ко покушай молочка топленого, тока с-под печи.

— Где я?

— Ой, да у нас, в избе, знамо где.

— Кто вы?

— Я-то? Марья, Иванова дочь.

— Мне надо ехать, где моя телега, где конь? — Василий Андреевич вновь попытался подняться.

— Куды? Лежи давай, вона весь в дырках, из одной фельшар пулю выколупывал. Кровищи из тебя вышло — и так, и горлом — ведро. И версты не пройдешь такой. Телега твоя во дворе, а коня деда взял сено возить. Сена много нынче накосили по реке. Мужиков нету, на войне все. Деда их покосы на себя взял, бабам сено возит. Он у меня сердобольный, молится за всех, молельную избу содержит. Ну все, давай пей.

Теплое, пахнущее коровой и березовым углем молоко полилось в рот Василию Андреевичу, попадая на давно не бритый подбородок, стекая каплями на шею. Марья вытерла его после, укрыла шалью. Задумчиво посмотрела куда-то вдаль, то ли в красный угол, то ли в окно.

— Холода скоро придут. Деда дров еще не наколол с Колькой. Ну, щас сена навезут — и по дрова. Тятька не возвращается с войны все. Жду, жду, а он не едет. Ой, ну чего сижу, чего? Ишшо картошку надо в погреб ссыпать!

И она убежала. А Василий Андреевич впал в забытье.

Раны долго заживали, медикаментов в деревне не было. Дед накладывал какие-то травы, шептал молитвы, долго стоя на коленях, бухался лбом в пол перед иконами, но это не спасло Василия Андреевича от заражения и лихорадки, перешедшей в тиф. Дед подвигал кустистыми бровями, увидав однажды мечущегося в жару незваного гостя, и уехал, оставив внучке запас продуктов: лихорадки он побаивался, а Марья «все равно лихоманкой переболела ишшо в младенчестве, пущай сторожит дом, а энтот преставится вскорь». Но пророчество деда не сбылось, Василий Андреевич выболел, раны вычистила свояченица из соседнего дома, и на первый снег он уже выходил, пошатываясь, во двор.

Марья, подоив корову и поставив подойник в сени, лепила снежки и, смеясь, бросала их в штабс-капитана. Девушка она была крепкая, румяная, веселая и бойкая. На вопрос Василия Андреевича, зачем они его спасли, отвечала, улыбаясь, что мужиков в деревне нету, да и все кривые, да косые, да рябые, а тут такой красавец, «охвицер» — как такого не подобрать было. Вот вылечится и женится на ней, и будут ее тоже звать «ваше благородие». Василий Андреевич только улыбался, смеяться в полную силу было больно.

— Ну, Марья Иванова, выбрала себе муженька, немощного.

— Да не Иванова я, тятьку Иваном кличут. С войны жду, и деда ждет, а нету его все. А фамилия наша Мартюшевы. Мамка в прошлом годе преставилась от лихорадки, деда свез ее в Ныроб к фельшару, да фельшара не было, уехал, а мамка уже померла. Вот остались мы, я да Колька. Деда все в тайге жил, а как мамка умерла — к нам переехал, пока тятя не вернется.

Василий Андреевич задумался. Начал вспоминать: «Так ведь звали моего унтер-офицера…»

— А деревня-то как называется?

— Наша? Семисосны.

— И много здесь Мартюшевых живет?

— Да, почитай, половина Мартюшевых. Деревня маленькая, сродственники почти все.

— А на войну много ушло?

— Все мужики и ушли. Сначала немного брали, а потом всех подчистую загребли. Только деда остался да еще пятеро стариков.

— А тяте твоему сколько лет было?

— Тридцать семь, как забрали. Остальные молодые ушли, он самый старый.

Василий Андреевич прикрыл глаза. Вот она, семья унтер-офицера Мартюшева, погибшего под Москвой на безвестном полустанке. По дороге домой. «Моих только не бросьте…» Где ж ему найти их? А они сами его нашли. Нет, не о том думает штабс-капитан: Варенька в тюрьме, золото в телеге, надо ехать, выручать ее, и уезжать. Вот еще немного оправиться, и уезжать. Василий Андреевич бросил взгляд на телегу, стоящую у забора. Из-под сопревшей соломы проглядывала холстина мешков.

Владимир Павлович Лукин, бывший комиссар Академии Генштаба, стоял и ждал на красивом крыльце дома, где располагался Реввоенсовет Третьей армии, расквартированный в Перми, на высоком камском берегу. Пара красноармейцев рядом. Так, на всякий случай, чтоб не убег комиссар. Кобура нагана была непривычно пуста, и это тяготило. Парамонова давно не было, отправили на фронт рядовым ближе к Уфе, прямо в боевые порядки. Больше о нем Лукин ничего не слышал.

— Давай, заходь, вызывают, — послышался голос красноармейца.

Лукин выкинул самокрутку, затер носком сапога, выдохнул и шагнул к двери. В кабинете сидели несколько человек. В самом центре бородатый, как старовер, командир армии, суровый большевик Рейнгольд Иосифович Берзин, которого Владимир Павлович видел впервые.

— «Комиссар Лукин, уполномочен Уральским областным советом на перевозку особо ценного груза. Груз не доставил до Москвы, спрятал. Чем подверг Советскую республику финансовой опасности, а врагу предоставил шанс получить дополнительную помощь», — зачитал бумажку человек, сидящий рядом с Берзиным.

Командующий армией подвигал бородой.

— Груз какой?

— Золото, товарищ Берзин.

— Много?

— Не могу знать, описи нет, вывозили в спешке.

— Золото достали из тайника, где он его спрятал?

— Так точно, товарищу Ленину доложили и отдали подробную карту, товарищи из Москвы золото достали и вывезли.

Берзин опять подвигал бородой.

— Ясно. Этого расстрелять — и точка. Займемся более неотложными делами. Нам приказано наступать на Екатеринбург, так что, товарищ Лашевич, доставайте карту, зовите командиров дивизий и начнем подготовку. Чего ждете? — кивнул бородищей на Лукина. Владимира Павловича увели.

В Особом отделе Лукина завернули: некогда, пусть ведут в Уральскую Чеку — там разберутся. Повели туда. Просидев некоторое время в подвале, импровизированной камере, Владимир Павлович был принят самим начальником, товарищем Лукояновым, бывшим слегка в подпитии и уже при Лукине употребившим стакан с прозрачным напитком.

— Ну-с, кто тут у нас, что тут? А, бумажка от Реввоенсовета, так-с, любопытно… Расстрелять! Интересно, вот даже две «с» написали, молодцы! А ты кто, товарищ? За что тебя расстрелять? — Федор Николаевич был явно в ударе после дозы алкоголя.

— Лукин моя фамилия, мой отец известный в Перми революционер, вы его позовите, он подтвердит!

— Ага, в Перми, известный. Что-то не припоминаю, милейший. Расстрелять, однако, вас положено, так что тянуть? Колчак скоро к городу подойдет — хана тогда нам, а вы, контрреволюционер, — нерасстрелянный. Нехорошо. Пашка!

В дверь кабинетика сунулась лохматая голова солдатика.

— Чаво, Федор Николаич?

— Ну-ка, позови сюда товарища Малкова.

— Дык бежать надоть, телефон не работает, едрить его…

— Ну так беги!

Товарищ Лукоянов налил еще немного прозрачной жидкости, подмигнул Владимиру Павловичу и выпил. Товарищ Малков пришел быстро: видать, недалеко было.

— Будешь рюмашку? — спросил его Федор Николаевич. Товарищ Малков кивнул, выпил, крякнул, пощелкал пальцами, но закуски на столе не было.

— Вот, привели гражданина, расстрелять приказано.

— Ну так за чем же дело стало? Сейчас позову Ляксея — и готово.

— Гражданин утверждает, что его отец — известный революционер и что партия ошиблась, приговорив его в расход. Знаешь такого, Лукина?

Малков задумался, потом кивнул:

— Из бывших, но наш, помогал крепко пролетариям. Но если партия решила — значит, в расход.

— Товарищи! Я вам могу дать… кое-что… — Лукин подавился, закашлялся.

— Чего ты мне дашь, контра? Я и сам у тебя все заберу, когда пулю в лоб загоню, — рявкнул раскрасневшийся от выпитого товарищ Малков.

— Подожди, подожди… Что у вас есть, что вы можете дать? — Товарищ Лукоянов придвинулся ближе к Владимиру Павловичу.

— У меня есть немного золота, товарищи.

— Пара колечек да ложечка? В расход контру. Еще и подкупить нас, пролетариев, хочет, гнида царская!

— Нет, слитки! Слитки золота!

— Да ну? И сколько же их у вас? — внимательно глядя в глаза Лукину, спросил начальник Уральской Чека. Товарищ Малков тоже примолк, про контру более не упоминал, слушал.

— Пуд наберется, товарищи. Экспроприировал у белых в Екатеринбурге, да не успел отдать. Ей-богу, хотел. Вот могу вам отдать.

— Ну, допустим. И что же вы хотите-с за это? Жизнь?

— Хочу служить трудовому народу и революции. Я много могу. Могу на фронт, могу в тыл Колчака, партизан подымать по деревням.

Малков озадаченно молчал. Лукоянов задумался, потом сказал:

— Дам вам человека, с ним сходите за золотом. Принесете — я вам мандат, поедете в Екатеринбург, там встретитесь с нашими товарищами из подполья, они передадут одну вещь, ее мне доставить надо. Как доставите — получите мандат комиссара, пойдете начальником в войска, не рядовым. Согласны?

Владимир Павлович горячо закивал. Малков недоуменно смотрел на Лукоянова.

— А я чо? А мне?

— А с тобой, дорогой товарищ Малков, мы завсегда все решим полюбовно. — Лукоянов налил водки, подал ему и выпил сам. — Иди, товарищ, неси награбленное революцией.

Владимир Павлович медленно вышел из кабинетика. «Слава богу, обошлось», — и пошел отдавать золото.

Уже на следующий день он трясся в вагоне в сторону Кунгура, имея в подкладке пальто мандат, выданный ему Уральской Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, о том, что он есть настоящий чекист и преданный борец за дело трудового народа. После Кунгура до Ревды поезд шел медленно, никто не знал, где красные войска, где белые, а в Ревде вообще остановился.

Владимир Павлович дальше отправился пешком. К утру он добрел до знакомого Екатеринбурга, переулками добрался до назначенного места, постучал в дверь бревенчатого дома.

— Кто там шляется в такое время? А ну, пошел!

— От Марата! Пришел за вещами! — произнес Владимир Павлович условную фразу. Дверь стукнула щеколдой и, скрипнув, отворилась. В темноте проема показался человек с револьвером.

— Тута жди, сейчас притащу.

— Кто там, Петро?

— Да от Лукоянова пришел за его коробкой, спи.

Человек скоро вынес холщовую сумку и передал Лукину, ничего более не сказав. Владимир Павлович недоуменно остался стоять на пороге. Но чувство долга и искупления вины погнало его дальше. Пора выбираться из города, совсем уже утро настало, морозное, позднеосеннее. На улицах было пустынно. С ценной сумкой идти было страшнее и опаснее: что там, в ней? Документы по расположению частей белых или добытые непосильным трудом разведданные по передвижению полков генерала Гайды? Лукин мог только догадываться, но сумка жгла бок. И тут в глухом переулке его остановил конный казачий патруль.

— Кто таков? Почему ходишь? Комендантский час ишшо! А ну, пошли в каталажку, потом разберемся, кто ты есть!

Часа через два его вывели из импровизированной тюрьмы на свет божий и поместили в кабинет, вполне похожий на кабинет Чека в Перми. Только за столом сидел не пролетарский следователь, а вполне себе приличный царский поручик при всех регалиях.

— Ну, привет, красный шпион. Давай, рассказывай, кто и зачем тебя послал и куда ты направляешься, — поручик улыбнулся, откинулся на спинку стула и отхлебнул чай из стакана.

— Я, господин поручик, не красный шпион, а прапорщик армии его Императорского Величества. Пришел почтить память государя на место его гибели.

— Ишь ты… Какой школы прапорщик?

— Третьей Петергофской, господин поручик.

Поручик закатил глаза в потолок. Стало понятно, что этой школы он не знал.

— Да, развели этих школ прапорщиков, как собак. Черт, и не проверить тебя ведь. Какого года выпуск?

— Семнадцатого.

— Не воевал, стало быть. Ну да, молод. И где ты, прапорщик, год отсиживался, под боком у сладострастной селянки? Если ты офицер, то должен быть призван. Нам нужны кадровые офицеры. Твое? — поручик показал на сумку.

Владимир Павлович сглотнул, помотал головой. Поручик внимательно посмотрел на него и медленно открыл сумку, извлек из нее объемистую жестяную коробку, долго возился с крышкой, наконец справился. Лукин стоял ни жив ни мертв, следя за действиями офицера.

— Черт! Да ты кокаинист, прапорщик! Вот из-за такого зелья мы нужных людей теряем! Лучше водку бы пили. Руки вытяни!

Владимир Павлович вытянул дрожащие руки.

— Ну, так и есть. Тьфу, забери эту гадость, и вон пошел! Позоришь звание русского офицера. Иди, подыхай под забором.

Лукин медленно забрал коробку, сначала неверящими глазами посмотрев в нее. Белый порошок. Положил ее в сумку, вышел в коридор, прошел мимо солдат и встал в светлом проеме крыльца. Не может быть! Его послали за кокаином!..

В ближайшем переулке Лукин выбросил сумку и двинулся в сторону Уфы, где, по сведениям, воевал его боевой товарищ Парамонов.

Джен Фу Чень сидел на стуле и внимательно слушал русского. Русский размахивал руками и говорил много слов, из которых Джен Фу Чень понимал только половину. Смысл слов русского красного, как он себя идентифицировал в цветовой палитре своего государства, сводилась к следующему: китайцам дадут винтовки и пулеметы, китайцы должны помочь русским красным рабочим отбить атаки русских белых, которых он называл словом «контра». За это русские красные дадут всем китайцам свободу и за свой счет отправят их домой. Предложение было хорошее, так как вписывалось в картину мира. «Если русские красные просят помощи — значит, им тяжело и плохо, а я должен помочь страждущим, ибо об этом говорит учение о восьмеричном пути, об истинном пути к нирване. Поэтому я помогу русским красным. Тем более, они дадут пулеметы и отправят на родину». Так думал Джен Фу Чень про себя, а вслух попросил русского:

— Ты дай нам еще женщин и водку. Мои люди давно не видели женщин и водку. Тогда я смогу поговорить с ними.

— Да не боись, все привезут, сегодня организуем, ты, главное, выступи в сторону Выи. Если соберешься через пару дней, посадим в вагоны до Гороблагодатской, а там пешочком. Ну, давай! Надо? Все дам, водки, все.

Джен Фу Чень кивнул головой. А когда в бою под станцией Выя он смотрел сквозь прицел пулемета на черные фигурки, которые падали под пулями, вылетающими из дивной машины для убийства, когда осторожно правил толстый нос ее, держа за ручки и экономно давя на гашетку, чувствуя содрогание этой машины, когда увидел, как падают люди впереди, настигнутые его короткими и точными движениями, почувствовал Джен Фу Чень радость жизни, чувство власти безмерной, удовольствие от содеянного и желание быть в этой истоме вечно. Но пролилась на белый снег его алая кровь, мгновенно замерзая комочками под ударами уральского мороза, ткнулся Джен Фу Чень лицом в затыльник пулемета, с которым только что был одним целым, и наступил миг мараны, а затем второй миг двух первых нидан, в который Джен Фу Чень понял: не осознал он Четырех благородных истин, хотел испытывать страсть и наслаждение в этой жизни, а вся жизнь — это страдание, не нашел он пути для прекращения страданий, подменил истинные действия и мысли на Восьмеричном пути насилием и жаждой власти. И этот миг направил его угасающее сознание к новому пути. Так родился человек, которого когда-то звали Лао Чень его желтолицые люди, а как сейчас его зовут, не знает никто, ибо этого знания нет ни в сансаре, ни в нирване.

В морозное ясное утро декабря Василий Андреевич отправился в Пермь. Поехал налегке, верховым, захватив с собой только наган, в котором оставалось четыре патрона, да кусок хлеба, что бережно завернула в чистую тряпицу Марья и сунула ему за пазуху дедова медвежьего тулупа. До Ныроба добирался лесной дорогой, малохоженой, иногда нечитаемой, пересеченной следами кабанов и лосей, с Ныроба — торной через Чердынь. В Чердыни повстречал красногвардейские части, изнуренные, едва плетущиеся на север от Соликамска. На Василия Андреевича никто внимания не обратил, а уже в Соликамске он видел белых.

На седьмой день Круглов въехал в Пермь со стороны Мотовилихи. На улицах были видны следы боев, но народ уже деловито бегал по рынкам и магазинчикам, в домах светились окна. «Где же мне Вареньку-то искать?» — думал Василий Андреевич. Первым делом подъехал к зданию, где совсем недавно располагалась Чека. У дома ветер разносил какие-то бумаги, на столбе висело свеженькое объявление: «Всем офицерам немедленно явиться в штаб Сибирской армии для мобилизации». Василий Андреевич вошел в здание. Там было пусто. На выходе столкнулся с офицером.

— Стоять! Кто таков? Что тут делаешь?

— Я, собственно…

— Руки вверх подыми! — На Круглова уставился ствол маленького браунинга. — Федотов, Иванов, ко мне, живо! — На голос офицера прибежали нижние чины. — Обыскать!

Револьвер извлекли, штабс-капитана арестовали и повели по знакомому пути к семинарии. «Да что же за место такое, все в семинарии заседают», — подумал Круглов, когда вошел в подъезд. Завели в комнату с решетками на окнах, закрыли. Пришли за ним только наутро. Заспанный подполковник долго тер глаза, потом спросил зевая:

— Большевик?

— Никак нет, господин подполковник.

— А оружие откуда?

— Купил по окончании военного Алексеевскою училища, господин подполковник.

— Ага. А чего не пришел на мобилизационный пункт, когда назначали?

— Я с севера еду, девушку ищу одну…

— На севере одни воры и тати живут. Стало быть, и ты тать. Какую девушку тебе надо найти?

— Вареньку… Варвару Григорьевну Попову. Не встречали такую?

— Нет, не встречал. Ну ладно, документы имеются?

— Никак нет, утерял.

— Кхе, тогда большевик ты. Расстрел. Вон в окно посмотри, на речку.

Василий Андреевич взглянул. Знакомая картина: на льду Камы стояли люди в нижнем белье, сливавшиеся со снегом на льду, напротив них — в серых шинелях, с винтовками. Донесся издалека сухой щелчок, белые фигурки упали, серые, собравшись в шеренгу, размеренно пошагали к берегу.

— Вот друзья-товарищи твои, отдали Богу душу за коммунизм ваш. И тебе туда дорога. В речку. Чтобы не хоронить, а то не умаешься на вас могилы рыть. Устал я от вас, большевичков. Ох, устал… Когда же всех вас перестреляют-то? — подполковник закурил папиросу, прищурил глаза. — Представьтесь по всей форме!

— Штабс-капитан Круглов, пехотного полка командир роты. В отставке.

— И кто же это тебе отставку дал? Ох, устал я, а проверять тебя надо.

Дверь кабинета скрипнула, в щель осторожно просунулось узкое холеное лицо:

— Господин подполковник, я выполнил ваше поручение, все готово-с, вот отчет об оставшихся денежных средствах в хранилищах и товарах. Ценности, что на вокзале взяли, посчитаем вскоре, уж больно их много, не управимся за неделю…

Голос осекся. Дверь отворилась пошире, и в кабинет вступил сам Иван Николаевич Коромыслов, с теми же интеллигентными тонкими усиками, сединой в висках и в прекрасно подогнанном сюртуке.

— Господин подполковник, да это же тот самый Круглов, что красным продался! Это их агент! Его надо немедленно арестовать, отобрать золото, если он его еще не сдал своим хозяевам, Ленину и Свердлову. Это враг! Я это золото хранил, прятал для вас, для господина Верховного правителя, а он продался большевикам!

Василий Андреевич ошеломленно глядел на Коромыслова, примериваясь, не достанет ли его кулаком, но в кабинет вошли солдаты.

— Благодарю вас, Иван Николаевич, помогли разоблачить, так сказать. Ступайте себе, мы справимся.

Коромыслов вышел с опасливой оглядкой, словно почувствовал угрозу, исходящую от Круглова.

— Ну-с, милостивый государь, сами скажете, где золото, или попробуем дознаться?

Василий Андреевич почувствовал невыносимую безысходность и закрыл глаза. Подполковник затянулся ароматным дымом, махнул рукой:

— В камеру. Завтра дознаем. Уведите его.

Как только солдаты вытолкали Василия Андреевича в коридор, идущий навстречу человек вдруг окликнул его:

— Штабс-капитан Круглов? — и скомандовал солдатам: — Отставить!

Те брякнули прикладами винтовок об пол. Василий Андреевич не поверил своим глазам: прапорщик Оборин стоял перед ним в мундире и погонах полковника!

— Василий Андреевич, как вы тут? Ах да, вы же из этих мест родом. Что случилось, почему вы арестованы? Этот наш держиморда? Сейчас, минутку! — и прапорщик, ныне полковник, скрылся за дверями кабинета, из которого только что вывели Круглова.

Вышел оттуда буквально через минуту:

— Все, все решено, ко мне, ко мне, чай, коньячок. Вы свободны.

Завел к себе, налил коньяку, выпили. Василий Андреевич с трудом пришел в себя.

— Как же это вы, Оборин, здесь оказались? Ведь к Деникину уходили, на Дон?

— Волею судьбы, Василий Андреевич, только ее волей. Через Черное море, канал, вокруг всего света почти, во Владивосток, к адмиралу Колчаку. Слышали? Он теперь Верховный правитель России. С ноября, да. Служил я хорошо, сейчас вот начальник контрразведки корпуса. Да-с, вот такая судьба.

— Вы в такой должности — много знаете. У меня девушку… женщину мою… Чека в тюрьму посадила. Не смог вовремя приехать. Еще осенью. Не слышали о ней ничего? Жена она, бывшая, этого, у вас служит теперь… Коромыслова.

Оборин задумался, потер лоб, внимательно посмотрел на Круглова.

— Знаю, что жену Коромыслова расстреляли большевики. Говорит, по вашему же доносу: мол, вы из-за золота, что выкрали у большевиков, поссорились с ним и сдали в Чека и его самого, и жену его.

Мир рухнул в один момент. Василий Андреевич сжал голову ладонями и, казалось, хотел раздавить ее, исчезнуть, умереть. А зачем теперь жить? Что ему тут делать? Бога нет, да разве, если бы он был, допустил бы такое в созданном им мире? А раз Вареньки нет, и Бога нет, и не встретиться уже с ней ни на этом свете, ни на том, то и жить ни к чему.

— Дайте мне револьвер, Оборин, — только и сказал штабс-капитан Круглов.

Оборин горько покачал головой:

— В наше время самоубийство, Василий Андреевич, бессмысленно. Смерть найдет вас сама, причем быстрее, чем ожидаете. Вот только что вы были на волосок от нее. Кстати, расскажите-ка историю о золоте и вашу роль в ней поясните.

Василий Андреевич коротко и четко доложил все. Вздохнул тяжело:

— Вы понимаете, Оборин, я хотел уехать с ней. Уехать далеко. Так, чтобы не видеть всего этого: войны, революции, России. Я все сделал. И вот что случилось… Я теперь не верю самому себе, ведь я был твердо убежден, что если к чему-то стремиться, то так оно и выйдет. А что сейчас? Я всю жизнь стремился к Вареньке, а она… она… — Круглов разрыдался.

— Помолитесь, Василий Андреевич, оно и полегче будет.

— Я в Бога не верю.

— Ну, тогда вот, — Оборин выложил на стол наган, — не заряжен. Постарайтесь не попадаться на глаза никому. Второй раз я могу вас не спасти, донос лежит в штабе армии, да и на золото всегда найдутся охочие. И я бы не отказался. Но, памятуя о том, что мы вместе пережили на фронте, говорю вам: ступайте с Богом. Быстро и незаметно.

Оборин открыл окно кабинета, выходившее на Каму. Круглов вылез, путаясь в тулупе, и скрылся в белой зимней тишине пермских улочек.

Он шел на север. Спал в сугробах, надеясь, что замерзнет и умрет, но теплый тулуп и сыпавшийся снег спасали его. Ночью в лесу ему казалось, что воющие поодаль волки придут и растерзают его, но звери не приближались, лишь грустная песнь их холодила душу. Пару раз в сумерках, уже под Чердынью, в сосновых лесах, где мало подлесной поросли, привиделся Василию Андреевичу необычный волк. Он был большой, даже громадный, черно-серебристый, с выбеленными клыками и пронзительными глазами-лампочками. Он вышел из-за столетней сосны, посмотрел на Василия, высвечивая взглядом душу, стоял так долго, а потом ушел. И не раз еще приходил — просто смотрел и уходил в тайгу, оставляя Василия Андреевича наедине с его скорбными думами о том, каким бессмысленным стало отныне его бытие, как жаждет он смерти и страшится ее. После ухода волка всегда шел снег, стихал мороз, и клонило в сон.

Так добрался Василий до деревни Семисосны, где подхватила его Марья, втащила в избу, потом выпарила в бане, накрыла старыми отцовыми зипунами, напоила топленым молоком, накормила картошкой паровой. И остался он жить тут, посреди тайги, где не было, казалось, ни революций, ни войн, ни каких других катаклизмов, а были только он, Марья да еще горстка людей, затерявшихся во времени и снегах.

Только и до них эта напасть дотянулась. Марья умерла в двадцать втором от голода. Хлеба не уродились, до деревни добрался продотряд и изъял всю заготовленную солонину.

Василий Андреевич с дедом были в тайге, с осени ушли расставлять капканы, добывать дичь и ловить рыбу. Круглов вообще старался с заимки нос в деревню особо не показывать. Один из деревенских, Ванька Собянин, став начальником, пугал всех выданным ему револьвером и устраивал «совецку влась» на вверенной ему территории деревни, косо поглядывая на отставного офицера. Он и указал на дом Мартюшевых красноармейцам, а те уже выгребли из него все подчистую.

Вернулись Василий с дедом из тайги под Рождество, принесли Марье на праздник сосенку с шишками, две лосиные ноги да собольи шкурки, а она уж промерзла в выстуженной избе, свернувшись калачиком, прижав к себе братца Кольку двенадцати лет от роду: тот как жевал кору ивы — да так и заснул вечным сном с непрожеванной корой в посиневших губах. Изба стояла на отшибе, замело все, следов к ней не было.

Много в ту зиму в Семисоснах померло народу. Василий Андреевич с дедом похоронили Марью да Кольку. Дед по-староверски перекрестился на восток, прошептал губами молитву. Круглов же простоял, понурив голову, проклиная мир, Бога, которому молился дед, советскую власть и себя — за то, что до сих пор ходит по земле, попирая ее бесцельно, потому как ничего не добился в жизни, а только терял, терял и терял. Причем терял все самое лучшее, самое любимое, то, без чего нет жизни, а есть только бессмысленное прозябание.

Уже на заимке достал он из мешка свой револьвер, покрутил барабан с оставшимися четырьмя патронами, что завалялись в подкладке шинели и не были изъяты при аресте, взвел курок, приставил ствол к виску, закрыл глаза и, удивленно подумав, почему же он не сделал этого раньше, нажал на спуск. Наган щелкнул, и Василий Андреевич с неудовольствием осознал, что выстрела не было — осечка. Он взвел курок вновь, но сильная рука вырвала револьвер.

— Чего творишь-то, грешник? Тут книги святые лежат триста лет, убереженные староверцами от Никона, царя Петра и прочих исчадий ада, а ты самоубивство тут учинить захотел! Ну-ка, на колени, лоб об пол разбей, на восток оборотись, нечестивец! Молись Господу нашему Иисусу Христу! Молись хоть как попы поганые учили, все лучше будет. Прибрал Господь Марьюшку, ангелочка Кольку, сына мово Ваню — значит, так надо, такова его воля. Грешил я много, вот мне и испытания. И тебе испытания. Подумай, как грешил, проси у него прощения, может, даст он тебе избавление от мук. Молись! И не думай даже грех самоубивства брать на душу!

Дед для пущей доходчивости своих слов огрел Круглова по башке старой рукописной Библией в деревянном переплете, но после осторожно положил ее в тряпице обратно на полку над печуркой. Револьвер упрятал куда-то, и ружье свое не давал.

С той поры Василий Андреевич только капканы проверял да рыбу сетями доставал. Но еще не раз пытался он броситься в озеро Чусовское и утонуть, да все никак не мог: то вода мелка, по колено, то дед рядом. И всегда после неудачных своих попыток видел он того волка, громадного, одинокого, явившегося ему в зимний вьюжный день проклятого восемнадцатого года. Волк скалил зубы, будто смеясь над его неудачными попытками уйти на тот свет. Однажды наглый зверь и вовсе вышел на берег Ларевки, расставив мощные лапы на песке под сосной, рассматривая Василия Андреевича, примеряющегося к быстрине под яром, чтобы прыгнуть туда, да дед на помощь позвал, выволакивая из воды морду с серебристым хариусом. Василий помог. Потом спросил:

— Ты его видишь?

— Хде? Кого?

— Вон, под сосной, зверюга…

— Совсем ты, Вася, уже. Нет там никого. Давай, тащи морду, надо высыпать рыбу.

Вася посмотрел на волка. Тот не спеша копал лапой меж корнями старой раскидистой сосны, иногда взглядывая на людей.

Под ту сосну Василий Андреевич и решил перетаскать золото с заимки. В корнях уже образовалась значительная яма от покопушек зверя. Круглов углубил ее так, что все мешки туда вошли, засыпал песком, замаскировал мхом и ветками. Волк не замедлил появиться, обнюхал место схрона, удовлетворенно порычал и исчез, как всегда тихо и незаметно.

Дед помер вскоре после того, как пригнали в Семисосны на вечное поселение людей из далеких украинских земель. Они тоже мерли семьями, старое кладбище разрасталось холмиками без надгробий. Дед ушел тихо, незаметно: просто не вернулся на заимку ночевать. Искал его Василий Андреевич, да не нашел. Ни его, ни ружья. Ружье в тайге было нужно, и пошел он в Семисосны, а там народу — сосланные со всей России, кто выжил зимой без пищи и крыши над головой. В старой избе, где жила Марья, уже кто-то поселился. Зашел туда Василий Андреевич, а там дым коромыслом, игра идет, карточная.

— О, кто пожаловал, — развел руками лысый человек с золотыми зубами в меховой затасканной кацавейке, — ты кто, человече?

Василий Андреевич снял шапку, вытер бороду от дождя, скинул тулуп.

— Жил я тут когда-то.

— Ну, хозяин, стало быть. Садись. Выпей. В карты сыграй с нами.

Говор лысого показался Василию Андреевичу знакомым. Сел. Пить не пил, в карты отказался. Остальные, по виду ушкуйники, продолжали азартно рубиться, только главарь их лысый пристально смотрел на Круглова.

— Слышь, а я тебя знаю. Ты офицер.

— Да какой я офицер, охотник местный.

— Да нет, мне тут рассказали про тебя, Ванька ваш, председатель. Ты офицер. А я тебя самолично в поезде под Киевом видел. Помнишь? Юркий мое погоняло.

Василий Андреевич вспомнил. Точно, в поезде, в семнадцатом, под Киевом.

Юркий удовлетворенно кивнул.

— Ну, даже за встречу не выпьешь?

Штабс-капитан покачал головой.

— Ну и верно, невелик праздник. Скажи-ка мне, мил человек, Ванька про тебя пел, что в деревню ты на телеге приехал, а в телеге той у тебя сокровища немереные были, — правда это?

— Врет.

— Ну, врет не врет, а слухи ходят. Гэпэу тут лагерь строить собирается. Врагов народа наслали, кулаков, да нас немного зацепили, блатных. Но мы ходу скоро, нам бы золотишко не помешало. Помню, ты мужик крепкий. Предлагаю сделку.

Василий Андреевич вопросительно взглянул на Юркого.

— Мы те башлей совдеповских в серебре, а ты нам рыжье. Не обманем, один к… — Юркий задумался, — ну, например, к десяти. Хороший обмен. Тебе вот зачем цацки? Их тут не продать, на них ничего не купить, засветишься — все отберет гэпэу. Соглашайся! Эй, поп, ну-ка тащи сюда самогону еще! Шест, поддай ему, не шевелится совсем!

Из темного угла появилась сгорбленная фигурка с косматыми седыми волосами и бородой. Молодой из блатных ударил его по затылку, старик дрогнул, но не издал и звука, вышел в сени и вскоре вернулся с четвертью самогона.

— Кто это у вас? — спросил Василий Андреевич.

— Опиум для народа это, поп. Чего его не расстреляли — мне неведомо. С нашим этапом топал аж с Харькова. На шестерку не годится — строптив, но за пайку работает. Только долго не протянет, пайку свою с мужиками делит. Помрет, поди, к лету. А что?

— Давай, ты мне этого попа и деньги, а я тебе золото. Идет?

— Идет. У меня два пуда серебра будет, подельники привезут, маляву отправлю завтра. Так что гони мне восемь фунтов рыжья, но чистогана. Ежели в цацках, то все шестнадцать!

— В червонцах пойдет?

— В червонцах самое то. По рукам, ваше благородие, — засмеялся Юркий. — Эй, поп, все, иди, отпускаю тебя, теперь кормись вон у их благородия, он тебя выкупил.

Через месяц сделка состоялась, Василий Андреевич получил мешок советского серебра в полтинниках, на которые сразу с оказией выкупил старенькую капсюльную одностволку, а Юркий с ватагой снялся в бега и исчез в бескрайних просторах России, именовавшейся теперь Советским Союзом. Поначалу лагерное начальство обосновалось в Ныробе, за сотню километров, да в Русиново, что на Колве, — далеко, и за поселенцами присмотра почти не было, разве что в месяц раз приедет проверяющий, да и то только зимой и летом, в межсезонье не пролезть было сквозь болота.

Василий Андреевич пристроил батюшку к себе на заимку. Отец Феодор оказался иеросхимонахом Киевской лавры. Чахотка давила его — как еще и не доконала в тюрьмах да пересылках за восемь лет. Он кашлял, болел грудью и медленно угасал, ловя теплые лучи слабого уральского солнца на завалинке избушки.

Происходил он из дворянского рода, был морским офицером, участвовал в Цусимском сражении, был ранен. Долго скитался по Корее и Китаю, пока не вернулся из плена в Россию. Списанный со службы по негодности, подолгу жил в имении отца, читая книги по философии и истории, размышляя над смыслом бытия и первичностью сознания, пока, в конце концов, неожиданно для родных не принял постриг. Красные не расстреляли его сразу только потому, что был он схимником, последователем старчества, жил на отшибе, поодаль от лавры.

— Поначалу я в священники пошел, служил в храме под Белой Церковью, а после осознал несправедливость церковного устройства, постригся в иноки. Да и в монастыре стяжательство присутствовало, вот я схиму и принял, — говорил отец Феодор, почесывая косматую седую бороду. — Сейчас бы старцем считался, мне ведь уже пятьдесят.

— А что такого неправильного в церкви? — спрашивал Василий Андреевич, понимая, что и ему так казалось.

— Церковь создана, чтобы облегчать страдания, давать надежду, поддерживать веру. Лучшие люди, праведники должны стоять у алтаря и не одеждами, не обрядами красить себя, а делами и молитвой. Первая ошибка — это раскол при Никоне. Зачем противопоставлять церковь верующим из-за расхождения в ритуалах? Это гордыня, желание власти и сребролюбие. Вторая — упразднение патриаршества при Петре. Со стороны светской власти это правильно, но к духовенству была подорвана вера. Для примера: у католиков папа — наместник Бога, а у нас обер-прокурор Священного синода был наместник императора, так кто святее? А третья ошибка — богатства церкви отпугивали истинно верующих, живших в нищете и мучениях. Церковь жила в роскоши и праздности, превращая священников в книжников и фарисеев, торговцев в храме, о чем предостерегал Иисус. То, что сейчас творится, — это наказание за неверие, ложь и сребролюбие нам, служителям православной церкви. Да-да, я и себя виню, ибо не надо было принимать схиму и уходить от мира, надо было говорить правду, вселять в умы людей истину. А истина в вере. Но что теперь… — отец Феодор замолчал, щуря поврежденные болезнью, слезящиеся глаза.

— Все это лишь выдумки для облегчения страданий жизненных, отче, — задумчиво произнес Василий Андреевич. — Бога нет, это доказано наукой. Если бы он был, то разве мог такое зло и бесчинство допустить? Нет, отче, нет его. Есть только сказка.

— Ну что ж, давайте так считать. Но определим понятие зла. Что есть зло?

— Как что? Убийство себе подобного, ложь, прелюбодеяние, воровство, ну, много чего…

— Во-первых, вы измеряете зло категориями Библии, что уже неверно: если вы атеист, то не ссылайтесь на Священное Писание. А во-вторых, то, что вы считаете злом сейчас, раньше злом могло и не быть, да даже и в наше время не считается таковым в других землях. Да и сами вы разве не грешили? Не прелюбодействовали, например?

Василий Андреевич смутился, скрыл румянец и растерянность в прищуре.

— Ну хорошо, пусть так, но человек сам себе хозяин. Он делает то, что захочет сам, есть ведь сила воли, решимость, самопожертвование. В конце концов, даже самым дорогим, что есть у человека, — жизнью он распоряжается по своему усмотрению.

— У вас так и вышло?

— У меня? Да… — Василий Андреевич на мгновение увидел лицо Вареньки, проступившее на солнце, с восхитительной улыбкой и легким румянцем на щеках, как будто от мороза, и заплакал.

— Ну-ну, будет. Вижу, что не так. У всех не так. Что есть у нас без веры? Только наше сегодня, сейчас, а будущего нет ни на йоту. Представьте, что Бога нет. Хотя вам не надо представлять, вы и так не верите. Прекрасно. Тогда подумайте: как вам надо жить? Жизнь одна, только один шанс. Надо жить так, чтобы добыть себе максимум комфорта, надо стяжать, убивать, лезть наверх, к благоденствию, по головам других. Да? Так живите именно так.

— Я так не могу. Не приучен. Так комиссары живут сейчас.

— И то не все. Потому что нет плохих людей, есть люди заблудшие, те, кто в результате соприкосновения с обществом не справился с соблазнами бытия. Ведь не рождаются дети плохими? Теперь подумайте, что душа ваша бессмертна, а Бог — высшее воплощение вашей души, ее квинтэссенция — есть. Что тогда?

— Тогда нет смысла жить.

— А для чего дана вам эта материальная жизнь тогда? Ведь, если есть Бог, то она дана вам не просто так, а для чего-то. Бессмысленные действия и поступки присущи животным, а одухотворенным существам они присущи в меньшей степени, Богу же, соответственно, и вообще чужды. Стало быть, можно предположить, что жизнь дана нам для испытания души, для проверки ее стойкости к внешним воздействиям материального мира. А сколько этих миров еще? Трансцендентных, не поддающихся разуму. И в каждый, возможно, попадет ваша душа и пройдет еще немало испытаний на пути к совершенствованию и воссоединению с высшим, с Богом. Тогда стоит жить и бороться, улучшать себя, помогать другим найти истинный смысл бытия. Так интереснее, не правда ли?

Василий Андреевич задумчиво покачал головой, рассматривая серебристо-седые волоски на шкуре крупного черного зверя, который сидел рядом и пошевеливал мягкими бархатными ушами, будто вслушивался в разговор людей.

Монах Феодор помер по осени, тихо, по дороге в Семисосны. Присел под кедр отдохнуть и заснул навсегда. Василий Андреевич нашел его на третий день, похоронил, жалея, что плохо учил Закон Божий и не мог помолиться по правилам. Просто постоял, подумал, вспомнил Феодора, а потом деда, Вареньку и Марью, слезы на глаза навернулись.

В деревню больше он не ходил вплоть до войны, когда германцы вновь на Россию пошли. Тогда только начал приходить. Придет, бывало, молча в сельпо, выложит связку шкурок куницы и белки, заберет крупы с мукой да солью и вновь исчезнет. Заезжие милиционеры из Ныроба пытались было его искать для выяснения, да плюнули: места топкие, болота кругом, среди местных знающих тайгу почти никого не осталось — вымерли, новые поселенцы дальше своих вырубок, где колхозный хлеб сеяли, не ходили, а уж зэкам и подавно такое дело запрещено. Так и ходил Василий Андреевич: то в Семисосны, то в новый поселок, образовавшийся уже после войны из базы Ныроблага по лесозаготовкам. Носил косачей, иногда лосятину, пряча от лесника, который не обращал на него внимания, считая сумасшедшим, менял у деревенских на продукты. Его подкармливали, но он нигде не оставался, всегда упрямо уходил в свою тайгу, за что и прозвали его Васькой-лешим. А как-то и вовсе не пришел, потерялся, молва разнесла, что помер. Даже искать не пытались: никто не знал, где он жил.

Так и сложилась в тех краях легенда про императрицу, что проезжала мимо Семисосен, осматривая свои владения, да захотела помыться. Построили ей у большого озера баньку, пошла она в нее, а там леший: баню-то не освятили, вот нечисть всякая и пришла, — а леший императрицу утешил, и она тут же родила ему сына, из бани не выходя — леший же не человек, у него девять месяцев не ждут. Вот сын-то их и бродит все по лесу: то волком обернется, то стариком. То он косноязычен, как манси с севера, то велеречив, как царский отрок. Сторожит он сокровища, золото, которое последний царь велел сюда свезти после революции, да Колчак которое увез с Казани и не довез до Омска. Кто сунется — того водит за нос и в болото заводит, потому и пропадают люди там. А чтобы не водил и не кружил по лесу, не губил людей, так на заимках надо ему продукты оставлять, задабривать. А про золото вообще говорить нельзя, и лес тревожить нельзя — не то точно конец. Даже пример имелся про ученых, которые тайгу портили, бомбы взрывали, чтобы реки повернуть: мол, потревожили Ваську-лешего — вот и не вышло ничего у них, как текли реки по велению Божьему, так и текут до сих пор.