Прошлую осень я провёл на Диановой горе. В опустевшую деревеньку меня привёз на мотоцикле мой приятель Володя.
— Вот оно, родовое подворье! — торжественно объявил Володя и лихо развернулся перед старым двухэтажным домом, — Дед в нём жил, мать жила да и мне досталось. Дед сам рубил. Все дома тут своими руками ставлены.
От долгих лет и непогод дом был морщинист и тёмен. Маленькие, кое-где подзаштопанные фанерой оконца первого этажа тускло отражали наши ноги и сверкавший никелем мотоцикл. А в больших глазастых окнах наверху радостно светилось осеннее белое небо.
— Жили внизу, а наверху была школа, — пояснил Володя, — Так этот дом был задуман. Дед грамоты не разумел, но учёных сильно уважал. Четыре класса вместе занимались. И учительница была одна. В одном углу читают по складам «мама мыла раму», а в другом трудятся над задачкой про две трубы, через которые вливается-выливается.
Деревня Дианова гора мне понравилась. На весёлом месте она стояла. Светло было на горе от близкого неба. Радовались простору глаза.
— Вот и живи, — хлопнул меня по плечу Володя. — Тут самое высокое место во всём Заонежье. Печь в порядке, дров навалом — чего тебе ещё надо?
И я остался на Диановой горе.
Закурился дым над моей трубой. Очнулась деревенька, запахло в ней жилым. Днём я бродил по осеннему лесу, а по вечерам топил печку, глядел на огонь и думал, почему так странно назвали гору и деревеньку на ней — Дианова гора.
На другой же день после моего новоселья я почувствовал, что в доме есть кто-то ещё. Какое-то живое существо. Мне слышались шорохи. Чьи-то шаги. Может, чудилось?
Я взял фонарик и вышел в сени. Громадный крытый двор дохнул на меня чёрной неподвижной пустотой. Жёлтое пятно фонаря скользило по стене и высвечивало старые верёвки на гвозде, худые корзинки, трещины и сучки брёвен, похожие на рыбьи морды.
Стоп! В круге света стояла голенастая курица. Её удивлённый круглый глаз горел красным рубином. Курица освоилась под фонарём и тихо, как привидение, пошла вдоль стены, высоко выкидывая ногу, «печатая» шаг длиннопалой растопыренной лапой. Так маршировали на плацу солдаты при императоре Павле, обожавшем муштру.
Курица задумчиво промаршировала до угла, развернулась и направилась назад. Пятно света двигалось за ней, будто за тенором на сцене, который прогуливается, перед тем как спеть своё знаменитое «куда, куда вы удалились…».
— Типа, типа, типа, — поманил я.
Мне в ответ раздалось мяуканье. Курица?! Что за чудеса!
Вспыхнули и померкли два круглых глаза. По балке шёл кот — такой же серый и пыльный, как толстая балка.
— Кс, кс, кс… типа, типа, типа, — звал я, — Кс, кс, кс, типа, типа, типа…
Сложилось когда-то слышанное слово — Ксантипа. Это было имя для курицы.
А кота я назвал Дианом. Он был холодный и очень лёгкий. Видно, с мышами дело обстояло неважно. Кот тёрся боками о мой сапог. Соскучился.
Володя рассказывал, что последние жители съехали с Диановой горы два месяца назад. Ах бедолаги Диан и Ксантипа, как же вы отстали от хозяев, одни оказались в пустой деревеньке! А что ждало бы вас зимой?
У Диана на передней лапе я обнаружил сквозную ранку. То ли прокус, то ли прошла навылет дробинка. А может, проколол на гвозде, когда кинулся за мышью.
Я залил ранку йодом. Кот затряс лапой, хотел зализать боль, но резкий запах йода шибанул ему в нос, заставил зажмуриться^ Он мяукал негромко, косился на меня и думал, наверное: «Сидеть бы мне лучше на своей пыльной балке, чем связываться с таким лекарем».
Курице я покрошил хлеба. И тут я вспомнил, что Ксантипой звали жену древнегреческого знаменитого мудреца Сократа, женщину глупую и вздорную. Но хромая курица не знала этого и не возражала быть Ксантипой.
Люди из деревни уехали, а набитые в лесу тропинки остались. И каждая из них имела свой смысл — то дело, для которого она была проложена.
Я люблю ходить по глухим заброшенным тропинкам. Каждый день я брал возле деревни новую тропинку и шёл по ней в глубь леса. Куда она приведёт? Для какой нужды проторил её безвестный человек?
Идёшь-идёшь и вдруг окажешься в такой же, как Дианова гора, маленькой и безлюдной деревеньке. Или приведёт тропка к замшелому срубу над ключом, рядом с которым припасена для прохожего человека пол-литровая стеклянная банка. А то выйдешь на берег озера, где стоят у сосны длинные сухие удилища. И можешь быть уверенным, что рыба тут берёт, иначе не стал бы рыбак ходить на одно и то же место.
Всегда кажется, что в глухомани грибы стоят гуще и дичи больше держится. Но на тропинке не меньше увидишь, чем в глуши. Травянистые дорожки и тропы любит гриб. Особенно белый. Тут ему теплее, больше солнышка. Дикие куры-тетерева вылетают на дорожки и тропы поклевать мелкие камешки. Пролетит над дорогой, как по лесному коридору, тяжёлый глухарь. И ходят по ним большие и малые звери. И наверное, считают их своими. А может, так и было: первым прошёл зверь, а потом уж по его следу прошёл человек. Так и ходили по одним и тем же тропинкам много лет, не задевая друг дружку. Потому что тропинки выбирают себе самые удобные для ходьбы места.
А одна из тропок утянула меня на скалу. С камня на камень, на самую верхотуру. Ничего, конечно, там не растёт, ни грибы, ни ягоды. Камень. Да сухой ломкий мох. И обсиженное на мху местечко. Я сел, чтобы перевести дух, и загляделся — так красивы были внизу разукрашенные по осени леса. Значит, и это нужно было человеку из деревни Дианова гора: забраться повыше и полюбоваться открывшейся округой.
За бревенчатой стеной дома послышались шаги. Белые долгие ноги проплыли за окном. Кот Диан на подоконнике выгнул спину и зашипел. В безлюдную деревеньку пришёл лось.
Лось понюхал висевшую на ограде тряпку и остановился против рам, стоявших у крыльца. Эти зимние рамы Володя снял со второго этажа, чтобы потом забрать на машине для своего нового дома в посёлке. Из застеклённых рам на лося глянул лесной могучий зверь. У него были такие же широкие рога-лопаты, горбатый нос и висевшая мочалкой борода. Лось отступил. Зверь в раме отступил тоже. Тогда лось фыркнул, набычился и ударил зверя рогом. Посыпалось битое стекло. Я, как был в носках, выбежал на крыльцо. Но перепуганный лось уже махал к лесу. Тот, что смотрел из рамы, сидел теперь на его рогах. Лось метался из стороны в сторону и крутил головой, стараясь избавиться от рамы. Наконец, он сбросил её на ёлку и исчез в лесу.
— Знаю я этого шкодника, — сказал Володя, когда приехал за рамами. — Лет семь назад тут жили ленинградские лесозаготовители и подобрали лосёнка. А потом он ушёл. Но к людям нет-нет наведывается. Однажды мотоцикл «Урал» с коляской перевернул, пока хозяин волнухи ломал. А как-то верёвку с бельём унёс на рогах. По всему лесу рубахи собирали. Тут же, надо спасибо сказать, хоть рама цела осталась. А стёкла что, стёкла я вставлю.
Странный человек вышел из лесу. Вся его одежда — брюки, телогрейка и шапка — была вывернута наизнанку. Лохматые швы, карманы и разноцветные заплатки торчали во все стороны. Даже голенища кирзовых сапог с болтавшимися ушками были завёрнуты до предела, болтались на щиколотках. Человек был небрит и измазан сажей.
— Заблудился? — спросил я.
— Шишкач заморочил, — пожаловался человек.
— Какой «шишкач»?
— Да такой. Обыкновенный. Маленький, зелёненький. Будто мохом пророс. С ёлки на ёлку, с ёлки на ёлку и за мной, шишками подгоняет. Два раза по спине врезал. А сам-то — всего ничего — чуть коболе шишки.
— Видел?
— Здесь-то, в тепле, могут баннушки развестись, вот что, — строго сказал Химик. — В мокрых вениках, бывает, появляются.
— Баннушки? А это что за «звери»?
— Баннушки они и есть баннушки. — Вроде как чертенята такие… Вроде мочалки с рожками-ножками. Тоже озорники хорошие.
— Ты их тоже видел?
— Не, — признался Химик. — Этих не видел. Люди видели…
Мы «нодхимичили» топку и подложили в каменку лепёхи плитняка, отслоившиеся от скалы. Весело взялись сухие дрова. В бане закачались дымные одеяла. Сталкиваясь головами, мы с Химиком ползали под зыбким пологом дыма и домазывали печку глиной при свете тусклого фонаря «летучая мышь».
Хорошая получилась банька! Я шагнул в её раскалённое нутро, и сухой жар перехватил мне дыхание. Как от озноба мы покрылись гусиной кожей. Химик ухал и крякал.
Сбрызнутая водой, каменка взрывалась и выдыхала новые клубы зноя. Плоские камни лопались и стреляли горячими осколками.
— Вот они, проделки ихние! — шайкой укрывался от осколков Химик. — Фулиганьё! А ты говоришь…
Мы ожесточённо хлестались вениками. В бане запахло майской берёзой. Пламя в «летучей мыши» подпрыгивало и вдруг стало гаснуть.
— Солярка кончилась, — предположил я.
— Солярки тут навалом, — поболтал грязный фонарь Химик и оглядел углы. — Опять, небось, эти банные фулиганы…
— Да брось ты! — рассердился я на Химика. — Значит, воздуху нашей «мыши» не хватает. Весь воздух мы с тобой выпарили!
— Тогда давай одеваться, — сказал Химик. — В темноте я не согласный…
Весь вечер мы тянули чай с брусничным листом. Химик, красный как рак, утирал лицо латаной рубахой и мурлыкал какую-то странную песню про далёкую планету. Кот Диан урчал у меня на коленях, «вышивал» когтями по брезенту. Отсветы огня из открытой печи бродили по морщинистым бревенчатым стенам. Было тепло и уютно. Тихонько подвывал в печной трубе ветер.
— Ишь выступает! — покосился на потолок Химик.
— Кто?
— Да вон… дед Дымовик. В трубах живёт. Нам с тобой дым — дышать нечем, а ему — первое удовольствие. Как затопят печь, его обдаст дымом, он и начинает.
— Что же он, вроде Шишкача?
— Нет, — серьёзно продолжал Химик. — Не похож. Этот совсем маленький. Мохнатенький. Дымок из него сочится, как из курной баньки. Шмеля видел? Этот чуть поболе. А вместо глаз — две искорки.
— Смешной ты. Химик! Как шаман из тайги!
— Конечно из тайги, откуда же. А ты не смейся, не смейся. Ты идёшь по тайге — тихо, думаешь, пусто… А за тобой тыщи глаз смотрят. И звери, и всякие птюшечки-зверюшечки, и разная чудаковина. Поживёшь с моё в тайге, заведёшь себе и Шишкача, и бабку Темнотницу-полуночницу, и девок-Зоревниц, что под утро блазнятся[1]… Всё вроде бы с ними повеселее…
Мы легли спать, но почему-то не спалось. После бани и горячего чая мы медленно остывали в темноте, как вынутые из печи караваи. За чёрным окном ночь. Густая тишина заложила уши, будто ватой. Неужели на этой земле где-то есть ярко освещённые улицы, мчатся поезда?
— Пойдём со мной, — уговаривал меня Химик. — Вместе будем живицу гнать, а по вечерам песни петь. Весело заживём! А то я всё один да один… Платят нам прилично, заработаем…
Когда на другой день я пришёл с охоты, Химика не было. Ушёл в свою подсочную избушку.
Никто не пел больше в моей трубе, не стреляли осколками камни в бане. Ни разу не пульнули мне на тропе шишкой в спину. Видно, все, кого выдумал в своём одиночестве Химик, ушли вместе с ним. И Шишкач, и баннушки, и дед Дымовик.
Хороший всё-таки человек Химик. Только немножко странный. А может, тем и хороший, что странный.
Меня разбудили шум и возня во дворе. Всегда молчаливая, взволнованно кокала Ксантипа. Шипел и гневно кашлял Диан. Что-то упало. Что-то звякнуло. Захлопали крылья. Кто-то мягко прыгнул, шмякнулся о дверь, пробежал по сухому сену. Похоже, за стеной шла какая-то потасовка.
Я схватил фонарик и выскочил во двор. Мне в ноги метнулся кот. Он был взъерошен, как ламповый ёрш, и ужасно возбуждён. Диан выгибался калачом, ходил на цыпочках и устрашающе плевался в темноту. Моё появление во дворе укрепило его воинственный дух.
Курицы на месте не было. Я отыскал её фонариком высоко на балке. Луч фонаря будто столкнул Ксантипу. Бестолково размахивая крыльями, она с воплями слетела вниз, как выброшенная из окна тетрадка. Из разорванного куриного гребня текла кровь и бисеринками скатывалась по белой шее. Кто-то пришёл из ночного леса, чтобы убить Ксантипу и полакомиться курятиной. Но кажется, этому помешал кот Диан. Он вступился за подругу по несчастью. И наверное, враг оказался силён и страшен — очень уж кот был взвинчен дракой и никак не мог успокоиться. Я нагнулся, чтобы погладить его, но кот испугался, вздрогнул и снова выгнулся дужкой амбарного замка.
Кто же всё-таки напал на Ксантипу?
Двор был пуст.
Я вышел на улицу и посветил с крыльца. Фонарик вырвал из темноты полоску свалявшейся жухлой травы, кусок загороды и ближнюю берёзу. Дальше луч увязал в ночи, рассеивался без остатка в пустом бесконечном воздухе, окружавшем гору.
Неразгаданной осталась в ту ночь тайна покушения на Ксантипу.
На Диановой горе стоит огромная деревянная вышка. Любопытно мне стало — далеко ли с неё видно? Я оставил внизу возле толстой бревенчатой ноги ружьё и рюкзак, полез по узенькой лестнице. Меня окружали брёвна, сбитые здоровенными скобами. Сначала они казались мне вполне прочными. Но чем выше я забирался, тем больше замечал, как повылезли скобы из потрескавшихся балок, как болтается и скрипит под ногой лестница, и вышка становилась не такой уж надёжной… Чтобы не кружилась голова, я вниз не смотрел, а просто лез да лез, пока перед глазами были ступеньки.
Сквозь вышку свободно протекал поднебесный ветер. Он был совсем другим, чем на земле. Поднебесный ветер не метался из стороны в сторону и пахнул не грибами, а студёной ключевой водой. Вышка чуть покачивалась, вздрагивала и тихонько постанывала. Вдруг завалится? Высоко лететь с вышки, которая загремит с горы!
Наконец ступеньки кончились, появилась дощатая щелястая площадка. Только теперь я решился взглянуть на открывшуюся мне картину. Холодок радостного страха сжал моё сердце — так широко лежало вокруг Заонежье, так далеко внизу была земля. Ружьё — не больше, чем авторучка, банька — как спичечный коробок. Ворона пролетела подо мной, распластав растрёпанные крылья.
То, что видно было сверху, напоминало, пожалуй, не картину, а громадную палитру, на которую художник, готовясь писать, выдавил краски. Тёмно-синий кобальт — это Онего. Разводы охры — сухие болота. Широкие пятна густо-зелёного крона — это еловые и сосновые леса. Жёлтые мазки — березняки, багряные — осины. А ярко-красные — это, наверное, рябинки. Поседевшие от ночного морозца дорожки и тропки протянулись по лесу нитями паутины. Ясным стеклом блестел молодой лёд лесных озёр. Только лазури — небесной голубизны — пожалел художник. Серый цвет преобладал в северном осеннем небе. Белила с сажей.
На перилах площадки я обнаружил странную надпись: «Ты не прав, Мухин». Интересно, что это за Мухин? В чём он не прав? И почему человек, забравшись на такую высоту, вдруг вспомнил о своей обиде и не поленился вырезать непонятные слова?
В лесу на белых дорожках крутилась лисьими хвостами рыжая метель — это низовой ветер гонял палые листья. Как зенитки, смотрели в небо чёрные трубы деревенских крыш. Над моей трубой дрожал, струился тёплый воздух: в протопившейся горячей печи упревала заячья похлёбка. Через трубу я как бы спустился взглядом к себе в дом, увидел Диана на лавке и Ксантипу в отгороженном углу, листки бумаги на столе, представил себя — как сбрасываю у печи дрова, щепаю лучину… Хорошо всё-таки, что я приехал на Дианову гору!
Я чувствовал себя летящим в потоке свежего ровного ветра. Он протекал через меня так же свободно, как сквозь ажурную вышку.
«Ты не прав, Мухин»… Ну, а я? Всегда ли я бываю прав?
С одной стороны, получалось, что всегда. Ведь когда знаешь, что не прав, хочешь тут же исправиться. Но это когда знаешь! А если не знаешь? Значит, выходило, с другой стороны, что можешь оказаться не прав и даже не знать об этом. Но тогда, может быть, поправят друзья, им со стороны виднее? А если друг окажется не прав, когда будет говорить, что я не прав?
Тут я совсем запутался и снова стал смотреть, как ветер гнал по дороге в посёлок вороха сухих листьев. Столб крутившейся листвы налетел на что-то, рассыпался, и я увидел знакомый мотоцикл. Это ехал Володя. А рядом с ним в коляске сидел кто-то небольшой, чёрный и узкоплечий.
Я заторопился вниз. Ступеньки уже не казались мне шатучими и ненадёжными, я успел привыкнуть к вышке и к высоте.
— Хлебца тебе привёз, — протянул Володя горячую телогрейку с завёрнутыми в неё буханками. — Прямо из пекарни, с лопаты! А ещё — вот, товарища Малю!
Володя отстегнул карабинчик, из коляски выпрыгнула его лайка по имени Мальчик.
— А то что ж тебе в лесу без собаки — как без глаз, без ушей!
И мы зажили на горе вчетвером.
Осеннее Онего непокойно. Тяжёлые волны выкатываются с озера и разбиваются о береговые камни. Обледеневшие от брызг кусты позванивают на ветру, как висюльки на хрустальной люстре.
Этот звон привлёк куницу. Ночью она вышла на берег и понюхала ветер. Он нёс запахи взбаламученной воды и солярки. Застигнутый непогодой, далеко в Онеге пыхтел движком катер. Огонёк на его мачте то появлялся, то снова проваливался между волн. Мокрые камни, хлопья жёлтой пены, выброшенные обломки досок и тростника… Поживиться на берегу было нечем. Куница соскользнула с валуна в черничник, перебралась по упавшей осине через ручей и направилась в лес. Сильная и ловкая, куница короткими прыжками шла по каменистым гривам-сельгам, взбиралась на деревья, неслышно протекала тёмной меховой струйкой по сукам сосен и опять спускалась на землю. Множество запахов окружало куницу в ночном лесу. Но ей нужен был только один — запах близкой добычи: спящей в кустах птахи, белки, зазевавшегося зайчонка-листопадника…
Кунице не везло. Одна белка успела юркнуть в дупло, слишком узкое для хищницы. Куница попыталась разгрызть лаз, но дерево оказалось толстым и прочным, и ей пришлось отступиться. Другая белка пустилась наутёк по молодому сосняку, ветки которого не выдерживали тяжесть куницы. Куница несколько раз оборвалась, отстала и прекратила погоню. Рябчик, за которым она кинулась, успел слететь, задев ее крылом, и в куньем носу надолго остался дразнящий запах тёплых рябчиных перьев…
Под утро куница пришла на Дианову гору. Здесь в пустом сарае была лёгкая добыча — белая нескладная курица, почти не умевшая летать. Она уже дважды ускользала от куньих зубов. Кунице мешал пушистый дымчатый кот. Куница вспомнила о добыче и решила снова попытать счастья.
Над чёрными крышами неслись скомканные ветром облака. Иногда между ними выглядывала луна, в деревне светлело, тускло поблёскивали окна — дома как будто приоткрывали глаза. Но тучи смыкались, луна исчезала, и дома опять погружались в сон.
Через знакомую щель куница шмыгнула в сарай. В нём было темно и глухо. И пусто. Куница пошарила там, где раньше сидела курица. Никого. Она прыгнула на ясли, обследовала полку. Звякнула упавшая консервная банка.
В доме раздался яростный лай. Собака! Откуда она взялась? Это было страшнее всего. Куница бросилась к щели.
Мальчик скрёб порог, пытался открыть дверь. Я выскочил на крыльцо. Над землёй ещё стояла ночь. Лишь на востоке брезжил поясок холодной зорьки. Маля исчез в лесу. Лай его удалялся: он кого-то преследовал. Но кого? Кто приходил к нам в гости?
Я наскоро оделся, схватил ружьё и побежал за лайкой. В лесу было ещё темнее, чем на горе. Я вламывался в кусты, оскользался на мшистых камнях, проваливался в какие-то ямы и колдобины. Время от времени я останавливался и слушал, лает ли Маля. Высокие сосны шумели макушками и роняли шишки. Мне вспомнился Химик — уж не его ли это Шишкач?
Лай собаки слышался далеко и глухо. И опять шла погоня: Маля — за ночным гостем, я — за Малей, а за мной, может быть, прыгал по ёлкам Шишкач — то и дело летели в меня шишки и какие-то сухие, шершавые. сучки.
Медленно, неохотно впускал лес рассвет. Маля был уже недалеко. Передо мной лежало урочище, сжатое скалистыми сельгами[2]. А в нём лаяло несколько Малей.
«Ай-ай!» — неслось из урочища.
«Ай-ай-ай!» — дробилось справа.
«Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!» — катилось слева.
Эхо отскакивало от скал, множилось и переплеталось. Полно урочище лаек! Который же здесь Маля?
Я спустился в урочище. Эхо стихло. Мальчик сидел под ёлкой и поглядывал наверх. Это была очень старая, очень высокая ель. Зелёные бороды лишайников свисали с её широких густых лап. Дерево спало. Спали вокруг и другие деревья, такие же старые и зеленобородые. Лай собаки звенел под ними, как надоедливый будильник. Глухое урочище не хотело просыпаться. Только наверху всё так же весело скакало по сельгам эхо. Там лес уже не спал.
Я обошёл ель кругом, но никого, ничего на ней не заметил. Кроме вороньего гнезда, темневшего высоко у ствола. Пусто было и на соседних елях. На кого ты лаешь, Маля?
Я взял сук и поскрёб им по еловому стволу всё выше и выше, будто полез наверх. Из гнезда выглянула круглая голова с маленькими круглыми ушками. И тут же спряталась. Я заколотил суком по ёлке. Из гнезда шмыгнул, ручейком прокатился по стволу кто-то тёмный, длинный, гибкий… Куница!
Сумрачное урочище вздрогнуло от выстрела. Куница долго падала из серого рассветного неба, задевая за ветки, и Маля поймал её на лету.
Так мы с Малей пришли к утреннему чаю с добычей. Кот, увидев куницу, зашипел и прыгнул на печь. Курица забилась в угол.
Не бойся, Диан, не бойся, Ксантипа! Ничто не грозит вам больше в лесу.
Мне когда-то подарили книгу о звёздах — звёздный атлас. На круглых синих картах, изображающих небо, звёзды так соединены тонкими линиями, что получаются фигуры-созвездия, похожие своими очертаниями на те названия, которые даны им с давних пор. Большая и Малая Медведицы, Лебедь, охотник Орион… Населённое животными и сказочными героями, небо оживает.
…Смелый охотник Орион пленился красотой семи дочерей титана Атланта и не мог сделать выбора, которой из них отдать предпочтение.
Надоела красавицам назойливость Ориона, и обернулись они белыми голубками. Охотник натянул свой лук на стайку голубок, но они успели превратиться в прекрасное созвездие — Плеяды… Стал созвездием и Орион, навсегда застыв с натянутым луком в руке.
Но это на звёздной карте. А когда смотришь в настоящее вечернее небо, где нет, конечно, никаких линий, созвездия теряются. Мне то не хватает звёзд, то я нахожу лишние, каких и на карте-то нет. К тому же, мешает электрическое зарево московских огней, от которых звёзды как бы смущаются и гасят свет.
На горе неба много. По ночам его усыпают звёзды, близкие и крупные, как фонари. Вот где пригодилась бы подаренная книга!
Перед сном мы втроем — я, Маля и Диан — выходим полюбоваться звёздным небом. Ксантипа давно спит. Куры, наверное, единственные птицы, которые никогда не видят звёзд.
К ночи немножко морозит. Тихо. Чуть шуршат, испуская свет, близкие звёзды. Или это, как морская раковина, шумит в ушах тишина?
Маля и Диан в небо не смотрят. Они, навострив ушки, слушают лес. Хрустнул сучок. Ворохнулся сухой лист. В ночном тёмном лесу осторожно бродят звери, шмыгают в повядшей траве мыши.
За лесами, за Онегой на горизонте светятся россыпи огней, как упавшие на землю созвездия. Одна звёздочка на Онеге движется — это, наверное, спешит домой катер.
Мне тоже надоедает смотреть на звёзды. Я ничего не могу больше вспомнить про Ориона, небесного охотника. Так он стоял с натянутым луком тысячу лет назад, так же холодно будет светить ещё тысячи лет.
Легче представить жизнь огней в далёких посёлках — земных тёплых звёзд. Кто-то сидит сейчас за уроками. Кто-то смотрит телевизор — «Человек и закон». Или хоккей с канадцами. А может, сидят вокруг самовара, едят варёную картошку и пьют чай… Я подумал вдруг, что и с катера, и из посёлков за Онегой тоже видят огонь в моём окне — далёкую земную звёздочку на высокой горе. Только вряд ли могут представить, как сижу я сейчас на поленнице и почёсываю за ухом бездомного кота Диана…
Где-то в лесу громко свистнул сыч-полуночник.
Пора спать.
Если в ночь поднимется ветер — быть затяжному ненастью. Это верная примета.
Вчера под вечер вдруг задул северный ветер, жёсткий и порывистый.
Его зовут здесь северигой. И погода сразу сломалась. Холодно стало, будто распахнулось окно и широко потекла стужа.
Ночью северига окреп. За окном свистело, на крыше стучала оторвавшаяся тесина, что-то колотилось и тоненько выло в трубе. Под ударами ветра дом вздрагивал и кряхтел. Ветер где-то просачивался и внутрь. Он бродил по дому, перебирал бумаги на столе и трогал висевшее у печи полотенце.
Всю ночь через гору летели гуси. Они шли «шубой», стая за стаей. Я проснулся, лежал в темноте и слушал их крики. Видно, зима пришла в приполярную тундру, на далёкую гусиную родину. Потянулись гуси на тёплый юг.
Они летели и днём. Над горой стаи шли низко. Мне был слышен шум их сильных торопливых крыльев. От одной стаи отделилось что-то похожее на узкую листовку и повисло в воздухе. Листовка крутилась воронкой и козыряла на ветру. Я следил за ней, пока она не ткнулась в землю. Оказалось, это перо. Крепкое, плотное маховое перо. От него, как на вышке, пахло свежим поднебесным ветром.
Маля и Диан раньше меня слышали налетавших гусей. Они крутили головами, высматривая стаю. Маля тихонько скулил. От печальных гусиных криков нам всем было как-то неспокойно. Даже Ксантипа больше чем обычно топталась в своём углу и заглядывала в окно. Вероятно, все мы чувствовали, что не только в гусиной жизни произошли изменения. Менялось время года. Поспешно уходила осень. Северига безжалостно ободрал последние листочки с берёз и выдул из леса запахи прели и грибов. Молодым близким снегом запахло в лесу.
Последний гусь принёс на хвосте зиму. В воздухе замелькали снежинки. Лёгкие, сухие, они долго носились по ветру и не хотели ложиться на землю. Вскоре целые рои белых мух закружились в небе. Снеговые заряды шли из-за Онеги волнами. Возле крыльца выросла первая косица сыпучего снега.
Пришло время думать об отъезде. Мне жаль было расставаться с Дианом и Ксантипой. Я привык к ним и решил взять их с собой. И я принялся мастерить клетку для Ксантипы и лукошко для Диана.
Мне остаётся рассказать, как началась городская жизнь у Диана и Ксантипы. Дома коту было предоставлено старое кресло, а курице — просторный балкон.
— Скучновато ей одной сидеть на балконе, — покачал головой Юра. Мой друг приехал на машине узнать, как я провёл отпуск. — Городские бездельники-голуби — это не компания для такой мудрой курицы.
— Да вот, собираюсь съездить на Птичий рынок, купить ей петуха, — сказал я.
— Не понимаю, что значит «купить ей петуха»? — пожал плечами Юра. — Кто будет сидеть с петухом на балконе, ты или Ксантипа? Забирай курицу и едем на Птичий. Пусть сама себе выберет.
Мы показывали Ксантипе всех петухов в птичьем ряду и старались определить, который из них ей больше нравится.
— Нет, — морщился Юра. — Всё не то. Отворачивается. Просто нос воротит. Одичала, что ли, на горе?
В который раз мы проходили куриным рядом. Хозяйки покупали живой товар и уносила его, держа за связанные ноги вниз головой. Ксантипа возмущённо кокала.
— Вообще-то я её понимаю, — останавливался Юра перед белыми тощими петушками. — Разве ж это петухи? Марафонцы какие-то, а не петухи. К тому же, в этих леггорнах слишком уж сквозит их инкубаторское происхождение.
Наконец мы нашли, кажется, то, что нужно. Грудастый чёрный петух потряхивал бородой и поглядывал на нас дерзким оранжевым глазом. Это был обыкновенный деревенский кочет, родившийся под наседкой и выросший на задворках. Его продавала бабка в пуховой шали и модном плаще. Из бабкиной пазухи испуганно таращилась остромордая кошчонка. Я показал кочета Ксантипе. Судя по всему, кочет ей понравился. Он, наверное, был похож на тех, что горланили когда-то на Диановой горе.
— Поёт? — спросил я.
— Что ты! — замахала руками бабка. — На всю Москву слыхать. Ансамбль, а не петух.
— А шпоры-то! — изумился Юра. — Он у вас не кавалерист, случаем?
— Бедовый! — подтвердила бабка. — Сейчас бы подрался, да не с кем.
— Что ж продаёте такого молодца?
— Так ведь, батюшка, ломают нас. В башню переселяют. На шестнадцатый этаж — куда ж его? Балкона и того нету. Вот и Маруську тоже. Может, и её возьмёте? Такая умная кошечка, прямо…
— Нет, — отказался я. — Заберите её в башню. Кошкам балкон не обязателен.
А петуха мы купили. Он важно стоял, выпятив воронёную грудь, и смотрел, как Ксантипа, выкидывая искалеченную куницей ногу, маршировала перед ним по балкону.
— Генеральский смотр! — засмеялся Юра.
— Ну, нет, — возразил я. — У нас в подъезде живёт отставной генерал. Это скромный человек в вязаной шапочке, совсем не бравого вида. Летом он сидит по вечерам на лавочке, читает лифтёршам газеты. Только раз в году, Девятого мая, он надевает форму с орденами и уходит на Праздник Победы. А этот, смотри — фельдмаршал, не меньше!
— Ну, тогда Ганнибал! — вспомнил Юра. — Самый знаменитый полководец древности. Гроза римлян. Звучит-то как: Ган-ни-бал!
Так петух стал Ганнибалом. Он принялся исправно отбивать зорю и воевать с нагловатыми голубями, воровавшими корм в курином корытце.
Кот Диан тоже привык к городу. Целыми днями он спит в старом кресле перед телевизором, а по вечерам отправляется гулять. Он сидит во дворе на пустой спортплощадке в окружении кошек и, вероятно, хвастается победами над куницей.