Дианова гора

РЕКА ДЕТСТВА

В детстве я жил неподалёку от реки по названию Битюг. Недалеко, но и не очень близко: десять километров. Каждый день не находишься. Но что делать, ближе речек не было.

Отец возвращался весной из поездок по району, рассказывал:

— На Битюге лёд посинел и вздулся, по краям лужи, вот-вот тронется…

Лесники приезжали с дальних кордонов:

— Широко разлился Битюг, высоко вода стоит…

Рыбаки приносили свежую рыбу.

— Откуда рыбка? — спрашивала мать, любуясь блестящей чешуёй.

— Известно, с Битюга, — отвечали краснощёкие обветренные рыбаки. — Откуда же ей ещё быть?

На Битюге, говорили, водились бобры.

На старицах и ближних к Битюгу болотах гнездились журавли, была уйма диких уток.

Битюг, на Битюге, по Битюгу… То и дело упоминалась в разговорах наша речка, не очень далёкая и не очень доступная.

Собравшись компанией мальчишек, мы иногда ходили на Битюг купаться. Дорога шла сосновым бором. После его смолистого сухого зноя было особенно приятно окунуться в прозрачную свежую воду. Мы загорали и паслись в ежевичнике, густо опутавшем берег. А Битюг тёк да тёк себе мимо мыска, где валялись мы на горячем белом песке.

И никто из нас не знал, откуда берётся речка и куда она течёт дальше.

ДАВНЯЯ МЕЧТА

Прошло много лет. За это время я побывал на многих больших и малых реках, на нескольких морях и даже на Великом или Тихом океане. Но Битюг по-прежнему манил меня. Будто это была не маленькая речка в Средней России, а далёкая сказочная река Амазонка. Такими же таинственными, как в детстве, оставались для меня незнакомые битюжские берега, всё так же хотелось узнать, откуда и куда он течёт. Да если бы я и побывал на диковинной Амазонке, где плещутся крокодилы, а в тенистых дебрях кричат попугаи, вряд ли оставила бы меня мечта проплыть по Битюгу.

Слов нет, Амазонка замечательная река. Интересно бы побывать на ней!

Но река эта — южноамериканская. Чужих рек много. На всех не побываешь.

А Битюг — это ведь речка моего детства. Одна для меня, единственная.

А раз она моя — как же не знать её?

И мне стало стыдно, что я до сих пор не исполнил свою давнюю мечту.

СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Я упаковал лёгкую раскладную лодочку, взял свою собаку-лайку по имени Пыж и отправился в Воронеж. Оттуда до Битюга ходит местный поезд.

Но пока я выгружался со своим багажом, этот поезд ушёл. Холмик зелёных выгоревших рюкзаков сиротливо торчал на сером асфальте. Наверху сидел Пыж: оттуда шире открывалась привокзальная площадь нового для него города.

— Плохо, дружище! — сказал я Пыжу. — Следующий поезд только вечером…

Он лёг. Ждать так ждать. Не в первый раз. Мы вместе бывали на севере, летали на самолёте, плавали на пароходе, тряслись на попутных грузовиках… Пыж мне верил.

Я выбрал рюкзак помягче, чтобы погоревать на нём до вечера, но тут подкатило такси. На панели в машине виднелась табличка с фамилией шофёра — Торопыгин. Такая фамилия меня приободрила. Очень уж хотелось поскорее попасть на речку!

— Я бы повёз, — сразу согласился шофёр товарищ Торопыгин. — Да бензину маловато. Вон Олег Сергеевич стоит, наш главный диспетчер, может, он что сделает?

Олег Сергеевич в больших очках был похож на доктора наук. Он внимательно посмотрел на меня, на объёмистые рюкзаки и на терпеливого Пыжа.

— Лайка? — строго спросил главный диспетчер.

— Лайка, — подтвердил я. — Западносибирская.

— Лайка — это серьёзно, — уважительно сказал главный диспетчер. — Давайте попробуем. Надо только заехать к королеве.

Я покосился на шофёра. Но товарищ Торопыгин был невозмутим. Видно, не впервой ему приходилось ехать к этой самой королеве. И я поскорее забрался в машину: к королеве так к королеве. Лишь бы был бензин!

Королева носила красный берет с хвостиком на макушке. Олег Сергеевич просунулся в узкое окошечко, поговорил с ней, и королева бензоколонки отпустила нам тридцать литров бензина. Теперь хоть на край света!

Через два часа мы действительно оказались на краю: старое, поросшее травой шоссе обрывалось высоко над рекой. Внизу в воде торчали сваи разобранного моста. Новый мост и новое шоссе виднелись в полукилометре выше по течению.

Вот он, старый знакомец Битюг!

Светило солнышко. Синела река. Покачивались зелёные ножи камыша. И далеко виднелась с обрыва пойма.

— Эх, хорошо! — вышел из машины шофёр Торопыгин. При виде такого раздолья ему захотелось поразмяться. Он помахал руками и присел, хрустнув коленками, — Эх, хорошо! — повторил таксист. — Всё торопимся, спешим куда-то, а тут такая красотища!

Он посмотрел на часы, нырнул в машину и дал газ. Он торопился взять обратных пассажиров.

Спасибо вам, шофёр товарищ Торопыгин, главный диспетчер Олег Сергеевич и королева в красном берете! С вашей помощью мы оказались на Битюге раньше того поезда, на который опоздали.

ЖИЗНЬ ХОРОША И УДИВИТЕЛЬНА

Весло лежит на борту. Течение само тихо несёт лёгкую лодочку. Только сиди да по сторонам поглядывай. И запоминай. А как всё запомнишь? Чтобы не забыть, надо, пожалуй, записывать.

Я достал тетрадку, зачеркнул нелепые слова «общая тетрадь» и вывел старательно: «Бортовой журнал. Начат…» И стал думать, какой бы фразой покрасивее открыть мои записи. Но красивая фраза не приходила. Нелегко написать первую фразу на абсолютно чистом листе бумаги. Вспоминалось прочитанное в какой-то старой книге: «Солёный ветер наполнил поднятые паруса, и гордый бриг вышел в море навстречу бурям…» Про море — там легче. А здесь хоть и красиво, но гордости никакой: камыши, лягушки… «Солёный ветер тронул камыши, и…» Нет, не то. И почему он «солёный» здесь, на Битюге? Чепуха какая-то…

И вдруг я увидел явственно, как на кухонном столе стоит банка с солью, приготовленная в дорогу. Я её забыл… А плавание без соли — это совсем не то, что с солью. Несолёную уху, например, в рот не возьмёшь.

Первая фраза в бортовом журнале получилась такой: «Растяпа! Я забыл соль…»

Ход дальнейших записей прервал странный предмет, плывший передо мной по течению. Он был кругл и походил на небольшую плавающую мину. Как у настоящей рогатой мины, из предмета торчал вбок какой-то шпенёк. На макушке этой «мины» стояла трясогузка и покачивала хвостиком.

Я отложил бортжурнал, схватил весло и кинулся догонять загадочный шар. Впрочем, никакой загадки, как выяснилось очень скоро, тут не было — по реке плыл обыкновенный арбуз с привядшим поросячьим хвостиком. Я толкнул его веслом — арбуз охотно окунулся и закувыркался, показывая выеденную середину и нацарапанную на тёмно-зелёной шкуре надпись: «Ел Боря Полторак». В царившей под лучами полуденного, солнца тишине я услышал, как хрустела красная и сочная арбузная мякоть на зубах счастливца Бори Полторака, и мне захотелось арбуза. Ах, арбузика бы сейчас! Арбуза и соли — вот чего не хватало мне для дальнейшего плавания по Битюгу…

Прошло время, и ракитник на берегу расступился. Показались крыши дальних домов. Я привязал лодочку за коряжину и отправился на поиски соли и арбузов.

Известно, что любая дорога не минует магазина. Просёлок, который мне подвернулся, тоже привёл к магазину. Он назывался «Товары повседневного спроса». На крылечке дремала загорелая бабуся. Перед ней стояло ведро, полное крупных пунцовых помидоров.

— Продаёте? — неуверенно спросил я. Продавать помидоры в селе, утопавшем в садах и огородах, было то же, что торговать ромашками на лугу.

— Три рубля ведро, — встрепенулась бабка.

— Мне этого много, продайте полведра.

Бабка подумала.

— Не, — сказала она, — Ведро.

— Ну, за те же деньги, только полведра.

— Не, — отрезала она, хорошенько подумав снова, — Ведро. Куда я полведра дену?

От густо свисавших с потолка липучек магазин имел новогодний вид. Соли и арбузов в нём не оказалось.

— Соль и кавунцы в хозмаге у Михалыча, — сказала продавщица, осторожно выглядывая между липучками, чтобы не приклеиться. — Только его нету. В школу вызвали. Павлик двойку получил.

Я отметил, что сегодня лишь третье сентября. Когда же этот Павлик умудрился схлопотать пару? Вот скоростник!

— Он такой. Его двойки раньше его родились, — выдала Павликову тайну продавщица.

Бабка на крыльце сняла с ведра три помидора и протянула их мне:

— Возьми, коль приглянулись.

Я полез за кошельком.

— Не, не, — замахала руками бабка и разровняла помидоры в ведре, чтобы оно снова стало полным. — Я ведром продаю!

Я всё-таки заглянул в хозяйственный магазин. Продавца Михалыча всё ещё не было. Эх, Павлик, Павлик…

— Соль у него заперта, а кавунцы ещё не оприходованы, — сказала жена продавца и сдвинула на телеге солому. Под соломой лежали арбузы. Тёмные и некрупные, похожие на пушечные ядра.

— Хорошие кавунцы, — щёлкнула по арбузу хозяйка. — Сорт «победитель».

— Проси, — шепнул я Пыжу.

Пыж посмотрел па хозяйку и вежливо буркнул.

— Хорошая у вас собачка, — вздохнула жена продавца и вынула двух «победителей». Я опять полез за кошельком.

— Не, — отказалась от денег хозяйка. — Не могу я торговать. Не оприходованы потому что. Только привезли, не разгрузили даже. Каб мешок, а то всего два…

А соли мне дал пастух. Обычного пастушеского кнута у него не было.

— Нужон он мне! — улыбнулся пастух. — Да я за соль любую корову «куплю»!

Пастух достал из висевшей на боку торбочки горсть соли и показал коровам. Они шумно засопели и, облизываясь, пошли за пастухом.

Светило солнце. Тихо плыла, плавясь в его лучах, река. Шуршали сухими крыльями стрекозы. Я ел сочный, прохладный арбуз. Вот жизнь наступила!

Пыж тоже чвакал арбузом. Он заглатывал куски прямо с семечками. А я их сплёвывал за борт. Они медленно погружались, поворачиваясь в светлой воде. Если бы они проросли, вся река была бы в арбузах!

На арбузные семечки набрасывались селявки. Они подталкивали их носами, пытались обсосать край.

Я опять вспомнил про журнал и сделал, наконец, «красивую» запись: «Есть и соль, и арбузы. Жизнь хороша и удивительна!»

БЕРЕГ ЛЕВЫЙ, БЕРЕГ ПРАВЫЙ

Водная дорога то становится широкой, как автострада, то сужается, как глухой просёлок. Берега сдвигаются и заглядывают в лодку. Буйными травами, пышными цветами украсил их Битюг. Высоченные, в руку толщиной дудки перевиты хмелем и вьюнком. Издалека видна в зелёной осоке вишнёво-красная плакун-трава, яркая и жизнерадостная, вовсе не похожая на кислую плаксу. Свесились, любуются своим отражением сиреневые астры. Стойко цветёт, несмотря на сентябрь, растение с суровым названием «окопник». Словно соревнуясь между собой, берега выставляют напоказ свою красоту. Я включился в эту игру, разделил лист журнала пополам: «берег левый» и «берег правый». Где больше?

Скабиоза — это на правом!

Татарник — тоже.

А на левом — мята. И за нею — горец!

Справа — вероника!

Незабудки — на левом…

Но вот налево высится нечто удивительное: длиннющая палка, облепленная тесно сидящими жёлтыми цветами. Я даже причалил, чтобы разглядеть получше. Оказалось, что эти «палки» — там и сям — торчали по всему берегу. Здесь был выгон. Несколько чёрных коров бродило между жёлтых палок. Многие из этих странных растений были куда выше моего роста — метра два с половиной! По самой земле — округлые мохнатые листья, как уши. А из разложенных по земле ушей — то, что я увидел из лодки: толстый хлыст с как бы вплетёнными в него жёлтыми цветами. Я узнал гиганта и вспомнил его название. Вполне естественно, что при таких размерах их было два: по листьям он назывался «медвежье ухо», а по цветам — «царский скипетр». Было и третье — «коровяк». Теперь, глядя на прогуливающихся между скипетрами коров, я понял, откуда появилось и это название.

Получилось у меня в журнале что-то вроде гербария. Но не из растений, а из их названий. Жаль, маловато оказалось у меня сведений, чтобы узнать все цветы в «лицо»…

А Пыж коллекционирует запахи. Близкие берега пахнут притаившимися зверями и птицами. Вот дохнуло чем-то незнакомым. Может, это черепаха, пригревшаяся на солнце?

Тоненькая, обрывающаяся, будто пунктирная, ниточка тянется от маленькой птички-камышевки, перепархивающей в тростнике. Иногда Пыж поскуливает и нетерпеливо топчется. Наверное, почуял толстый запах кабана, который сидит в тине и смотрит сквозь камыши, как проплывает лодочка с остроухой лайкой на носу.

После светлых лугов речка прячется в лесу. Тенистые липы, ольхи и клёны нависают над водой. Мы плывём под их сводом, как в туннеле. Какой, должно быть, стоит тут дух, когда цветут липы!

А сейчас здесь пахнет дубом — крепким, ядрёным запахом ранней осени. На дубах созрели жёлуди. Они падают в воду, булькнув увесисто и коротко, как пули. Дубы метят в нашу лодочку.

Понг! — стукаются жёлуди о тугую брезентовую палубу.

Пульк! — выговаривают они, врезаясь в воду.

«Р-р-р-р!» — выговаривает Пыж, когда жёлудь угодит в него.

ВОДЯНОЙ ПАСТУШОК

Порой кто-то окрикивает нас из камышей, вопрошая требовательно и строго: кто?! Откуда?!

В просветы зарослей видно, как быстро бежит рыжевато-чёрная птица — водяной пастушок. Кого пасёт он в камышовых джунглях? Не клопов ли водомеров?

Водомеры целыми стадами отстаиваются где-нибудь в затишке. Увидят надвигающийся нос лодки и разбегаются по воде врассыпную. У водомера на ногах широкие лопаточки-водоступы. Бежит он в них по воде, как по полу: не проваливается. Бежит толчками, вымеряя речку четвертями. Раз толчок — четверть. Два — ещё четверть. Перемерил Битюг и встал под бережком, чтобы течением не сносило.

Водяной пастушок тоже не проваливается на воде. Росту невеликого, с цыплёнка, а ноги будто от цапли приставлены — голенастые и длиннопалые. В самый раз такими ногами по водорослям бегать. Вот пастушок и бегает. Как посуху. Добежит до края камышей, а дальше — стоп: чистая вода. Омуток, ни единой травки. Надо лететь. А летун он совсем неважный. Не столько летит, сколько бежит, крыльями лишь помогает, да с таким плеском и шлёпом, будто кто в ладоши хлопает. Одолел чистую воду, сунулся в камыши и исчез, как иголка в стогу сена. Не ищите теперь пастушка. Вряд ли на глаза покажется. Большой мастер в траве прятаться. Теперь до новой встречи с другим пастушком.

РЫБАКИ И РЫБКИ

Какая речка обходится без рыбаков? Есть они и на Битюге.

Я замечаю торчащие из кустов длинные удилища и перестаю грести, чтобы не пугать рыбу.

— Ну, как — ловится?

Рыбак откликнется не сразу. Ему надо очнуться от сладких мыслей, привязанных к висящему под водой крючку.

— Рыбка плавает по дну… Нам поймать хотя б одну…

Всё ясно: неудачник этот рыбак.

Другой отвечает:

— Удить-то удим, только есть навряд ли будем…

Тоже понятно. Из той же компании невезучих рыбаков.

Третий улыбается, подмигивает с берега:

— Кошке да себе немножко.

— Это сколько же — «немножко»?

— Да вон целое лукошко.

Ну а это уже немало. Оттого и весел этот балагур.

Четвёртый машет рукой, вздыхает:

— Без лодки какая рыбалка… Вот если б на лодке…

Этот рыбак из разряда мечтателей-нытиков. Ему дай лодку, он всё равно будет вздыхать: «Что тут за рыбалка? Битюг — речка маленькая… Рыба тут мелкая… Вот, если б на Дону…»

Окажись он на широком Дону, мечты и там понесут его дальше: «Вот если б на море… Или на Атлантическом океане — вот где рыба ловится!»

Попадались рыбаки и на лодках. Больше на резиновых пухлых надувашках. В одном месте так густо заполонили речку, еле протиснулся между ними. Сидят рыбаки, каждый в своей резиновой «тарелке», и на поплавки соседей поглядывают — как там у них?

Встретился старый рыбак на лодке-душегубке, выдолбленной целиком из ствола толстой осины. Сидит на корме, веселком потихоньку отгребается. За ним тянется «дорожка» — длинная леска с латунной рыбкой-блесной на конце. На щуку такая снасть. Поздоровался.

— Ж-ждраштвуй, — отвечает.

Спросил у него, далеко ли до города Боброва.

— Жавтра догребёшь, ешли поштараешша.

— Что-то я у тебя, дед, ничего не пойму, — посетовал я. — Жамкаешь что-то, всё «ж» да «ш»… Жужжишь, как шершень.

— Видишь? — показал он стиснутые вставные зубы. — Жубами дорожку держу. Жубами шражу почувштвуешь, когда шшука возьмёт.

— Ох, дед! Хватанёт большущая щука и вырвет дорожку вместе с зубами! — предостерёг я рыбака.

— Нич-чо! — засмеялся рыбак, не выпуская из зубов жилки. — Они у меня жележные. Ишшо поштавлю. Жележа в штране хватает!

ЗИМОРОДКИ

Но самые усердные рыбаки на Битюге — это зимородки. Часами сидит зимородок над рекой и смотрит в воду. Ждёт. Терпеливо, как кошка, караулящая мышь у норки. Увидит рыбку под собой и камнем врезается в воду. И почти всегда вылетает с уловом. Редко когда промахнётся. Для такой рыбалки нужна прозрачная вода. И поэтому живут зимородки только на чистых речках.

Ростом зимородок поменьше воробья, но разодет как франт: голова и крылья зелёные, спина голубая, манишка красноватая, а щёки жёлтые с чёрной каёмочкой. Далеко его видно, когда он быстро летит над самой водой, будто яркий изумрудный фонарик.

Я знал, что зимородки роют в берегах глубокие печурки и делают в них гнёзда из мягких рыбьих косточек. И что пахнет из такой печурки рыбой.

Нам не раз попадались печурки в обрывистых берегах. Некоторые я даже обнюхал, но запаха рыбы не уловил. Пахло из них землёй и немножко курятником.

Однажды я насторожил жерлицу — снасть на щуку, похожую на рогатку. Одним концом леска на рогатку намотана, а на другом — живая рыбка для приманки щуки, «живец».

Ночью наживку никто не тронул. А в полдень я обнаружил жерлицу размотанной. Ага, кто-то есть!

Но крючок оказался пуст. И леска стянута как-то странно — не в глубину, куда щука обычно пытается уйти, а к берегу. Я снова поставил жерлицу. И опять кто-то снял живца. Кто же ворует наживку? Я решил подкараулить воришку и спрятался в кустах. Не прошло и часа, как «загадка» жерлицы раскрылась. Зимородок!

Он сел на палку, к которой крепилась жерлица. Замер, наблюдая за рыбкой. И как только живец подплыл — кинулся в воду.

Пришлось мне снять жерлицу. Поймаешь ещё ненароком зимородка!

КАБАНЫ И ЧЕРЕПАХИ

Говорят, панцирь черепахи выдерживает автомобиль. Не знаю, не проверял. Была черепаха — не было автомобиля. Был автомобиль — не оказывалось под рукой черепахи. А если бы и оказалась, всё равно не следовало бы, наверное, подкладывать под колёса бедную черепаху.

Но сам я вставал на панцирь умершей и высохшей черепахи. И даже попрыгал на нём. Хоть бы что! Панцирь этот я когда-то нашёл на болоте.

В Битюге тоже живут болотные черепахи. Я причалил под вечер к берегу и пошёл посмотреть, годится ли он для ночёвки. Когда я вернулся к лодке, она чуть-чуть отошла на ослабшем шнуре. Низкое солнце просвечивало под лодкой воду, и в этой солнечной воде плавала вверх ногами черепаха. Небольшая черепашка величиной с пепельницу. Как водолаз-аквалангист, которого спустили осмотреть подводную часть судна, черепашка изучала мягкое резиновое днище. Возможно, оно представлялось ей животом невиданного плавучего чудища. Черепашка тыкалась в днище головой и скребла по резине корявыми узластыми лапами. Короткий тонкий хвостик смешно отвисал в воде, как шнурок от ботинка. Черепашка заметила меня и спряталась под берег.

Но её любопытство всё-таки оказалось сильнее страха. Я опустил в воду весло. Черепашка подумала немного и выбралась поглядеть на блестящую алюминиевую лопасть. После ужина я пустил поплавать на верёвочке пустой котелок, и она снова не удержалась, чтобы не посмотреть, что это такое.

А в лесах по берегам Битюга живут кабаны. Они проминают в камышах тропы к реке, жуют сочные корни рогоза и распахивают лужки в поисках жучков.

Какая связь между кабанами и черепахами? Я считал, что никакой. Кабаны — кабанами, а черепахи — черепахами.

Но вот мы с Пыжом забрели в лес и наткнулись на болото. Жаркое лето высушило его. Илистое болотное дно было истыкано кабаньими копытами. В болоте жили черепахи. Мы нашли несколько панцирей, но все они были пусты и разломаны. Что случилось с черепахами? Кто сокрушил черепашью броню, которая, говорят, выдерживает автомобиль?

Оказалось, кабаны. Всеядные дикие свиньи ухитрились расколоть, как орехи, панцири и полакомиться беспомощными обсохшими черепахами. Вот вам и несокрушимая броня!

Не знаю, как в отношении автомобиля, а против мощных клыков кабанов-секачей черепашьи панцири не устояли.

БОБРЫ

Бобры — исконные битюжские жители. Даже город, стоящий на Битюге, называется Бобров, и на гербе этого города изображён бобр.

Мало кто видел бобров на воле. Зверь ночной и очень осторожный. Но следы их ночного хозяйничанья трудно не заметить. Подгрызенные и поваленные деревья, вороха широких, как от стамески, стружек, пни, похожие на плохо заточенные карандаши, промятые в камышах тропинки, хатки, в которые можно попасть, лишь поднырнув в воде, — всё это работа бобров. И пляжики, обтоптанные мокрыми перепончатыми лапами, тоже бобриные: тут они выходят на берег. Каждый такой пляжик оглажен чем-то мокрым, будто бобр вытаскивал бредень. Я не сразу взял в толк: что же всё-таки выволакивают бобры из реки? А потом догадался: хвост! Широкий и плоский, как лопата, голый хвост, который охотники называют о́шибом. Выберется бобр на пляжик, вытащит тяжёлый мясистый хвост-о́шиб, отряхнётся по-собачьи и отправится знакомой тропкой по своим ночным делам.

Ночью меня разбудил какой-то звук. Полежал, прислушался. Тихо. Может, показалось? Но вижу, что и Пыж насторожился. Сидит у застёгнутого выхода из палатки.

Вдруг — бу-бух! Будто валун сбросили с обрыва в реку. Пыж даже подпрыгнул.

И опять тишина.

Спустя время снова: бу-бух! Ещё валун. И пошло, удар за ударом: бу-бух! Бу-бух! Бу-бух!

Признаться, оторопь меня взяла. Ночь, безлюдье и глушь, а Битюг такими бултыхами выворачивается. Вылез из палатки, а Пыжа оставил, чтобы не спугнул тех, кто булыжниками кидается. Луна. Реденькие облака, как пёрышки, ровно раструшены. Зябко. Речка плотным туманом залита. Красота! Красиво, но ничего не видно. Кто-то в тумане шебуршится осторожно. Тихо поплёскивает. Бухнуло! Ещё раз! А кто — не видать. Только туман покачивается, светится под луной. Но тут запертый в палатке Пыж обиженно тявкнул, и всё стихло.

А в один из вечеров я припозднился у костра. Поправлял, пошевеливал палочкой дрова, смотрел в огонь. Слышу — шуршит осока на том берегу. Чьи-то шаги. Соступил в воду. Всплеснул… Поплыл… Два уса разошлись по воде. И вдруг — как бухнет! Так же, как тогда. На валун похоже. Круги побежали по омуту. Закачалась в них, раскололась отражённая луна. Не успела вода успокоиться, опять как шибанёт!

Бобр. Недаром у него хвост так называется — о́шиб.

ФИГУРА БРАКОНЬЕРА

Я полюбил Битюг сразу, с первых дней плавания. Полюбил его зелёный мир, тихие заводи с белыми кувшинками, его чистую воду, птиц и рыбёшек, быстрых, как солнечные зайчики.

Мне захотелось защитить эту маленькую речку. Но от кого? Кто мог ей угрожать?

Прежде всего, конечно, браконьер. Самый страшный враг природы. Фигура браконьера представлялась мне омерзительной. Фигура скалила жёлтые ненасытные зубы и бряцала ржавыми петлями-ловушками. С браконьерского плеча свисала мокрая сеть, полная краснопёрок. Карманы топырились от шашек тола. Я поглядывал, нет ли в округе такого браконьера, чтобы схватиться с ним и выдворить с Битюга.

Но браконьера не было. Никто не перегораживал речку сетями, не глушил рыбу толом и не палил из ружья в птиц и зверей. Желание защитить Битюг не находило себе дела и беспомощно обвисало, как парус в полный штиль.

И вот появился браконьер. Он сидел в старом, латаном ботничке и натягивал перемёт — десятка два крючков на длинном, через всю реку, шнуре. Я подгрёб к ботнику. Браконьер разогнулся и оказался тщедушным конопатеньким дедушкой.

— Доброго вам здоровьица, дальний путешественник, — ласково сказал дедушка-браконьер и глянул на меня голубыми, как цветочки льна, глазками. Он снял картуз. Обнажилась лысина, покрытая крупными веснушками, похожая на божью коровку. — Благодать-то какая! — продолжал он, окидывая взглядом речку и расплываясь в улыбке.

— Разве перемёт не запрещён? — я решил не поддаваться на браконьерскую ласку и быть строгим.

— А не знай, милок, — ответил он, всё так же улыбаясь и не обращая внимания на мою строгость. — Всю жизнь, как родился туточки, ловлю. Поставлю да и пойду. У коровы прибрать или картохи копать, к примеру… А вечером приду, глядишь, и будет десяток окушков нам со старухой на ушицу. Или плотвушка попадёт, тоже годится…

Нет, не браконьер этот дедушка, решил я. Человек, который родился на речке и прожил на ней жизнь, имеет право ловить в ней рыбу. Даже перемётом, который работает на рыбака, пока он косит сено или копает картошку. Никак не мог я найти злостного хапугу-браконьера…

Но не всё благополучно было на Битюге. Всё-таки речка нуждалась в защите. Едва мы тронулись в путь, мне попалась бутылка. Сразу вспомнились старые романтические истории с кораблекрушениями, бутылочная почта… Я даже заглянул в бутылку — нет ли в ней записки?

В остальные заглядывать уже не хотелось. Одни бутылки плыли по течению, другие торчали, застряв в водорослях. За каждой из них виделся взмах человеческой руки, бездумно метнувшей бутылку в чистую реку. Нет, одной руке не под силу было накидать столько бутылок. Тут требовалась компания бутылкометателей…

Я попытался подсчитать бутылки, чтобы предъявить этот счёт первому встречному метателю. Но никто не кидал на моих глазах бутылок. Предъявить счёт было некому.

Ночью мне приснился сон. Всех бутылкометателей затолкали в огромную бутылку. Они барахтались в ней и скользили по стеклу, как хлебные вредители жуки-кузьки, которых мы собирали на полях в школьные годы.

«Не надо нас в воду! — вопили бутылкометатели. — Мы больше не будем!»

…В конце пути фигура браконьера представлялась мне уже иной. Она была неопределённых форм, рыхлой и расплывчатой. Она всё время меняла свои очертания, и воевать с ней было трудно, удары как бы приходились в пустоту. Фигура была составной. Она складывалась из тех рыбаков, которые густо сидели в резиновых лодках и раскидали вокруг крючков больше чем в двадцати перемётах, и из тех неизвестных, которые скатили в речку вонючую бочку из-под солярки. В неё входили лесорубы, которые бензопилой «Дружба» валили зелёные деревья на берегу неподалёку от села Верхняя Тойда. В ней можно было разглядеть того стрелка из города Боброва, что пальнул забавы ради из двустволки в налетевшую цаплю-чепуру и, к счастью, промахнулся. Беззаботные бутылкомстатели дополняли безобразную фигуру браконьера. Я устыдился, когда вспомнил, что однажды выплеснул в реку сажные помои из котелка. Значит, и я прилепил к бесформенной браконьерской фигуре свой кусочек, тоже навредил немножко Битюгу — маленькой речке, которую так легко испортить. Которая вырастила тенистые леса на берегах, а в лугах — пышные травы. Которая кормит, укрывает и радует многих птиц, рыб и зверей.

И людей, конечно, тоже.

МОЛОЧНЫЕ РЕКИ, СЫРНЫЕ БЕРЕГА

Рано утром из лесу донеслась музыка. И глухой дробный топот множества ног.

«То ли ещё будет, ой-ёй-ёй!»— предупреждала певица.

Показались коровы. Они бежали на луг, возле которого я встал на ночлег. Это было похоже на утренний кросс горожан «трусцой от старости». Лидер кросса, крупная пятнистая корова с кудрявой чёлкой между голубых рогов, прибежала на выгон, протрубила о своём первенстве и принялась жадно, с хрустом драть траву.

Послышались жестяное бренчание и скрип. На опушку выехал на разболтанном дамском велосипеде пастух. За ним в траве змеился чёрный, мокрый от росы кнут. Велосипедные колёса отчётливо выписывали число «88». Пастух на ходу сошёл с седла, подтолкнул велосипед, и тот сам ткнулся в куст, упёрся в него рогами. Кнут замер, как пригревшийся уж.

— Здорово ночевали! — сказал пастух. На нём была выгоревшая пляжная кепочка. Таинственный лунный свет стоял под её синим прозрачным козырьком.

— Подсаживайтесь завтракать! — пригласил я пастуха.

— Это можно! — охотно согласился пастух. — А чего мне теперь делать? Хоть весь день завтракай. Сейчас только музыку им поставлю. — Он щёлкнул магнитофоном. Полились звуки танго, — Под эту пасутся хорошо. А под ту лучше бегут.

За едой пастух снял кепочку. Без синего козырька лицо его оказалось рыжим, с красным облупившимся от солнца носом.

Звучала музыка. Дружно хрупали и сопели коровы. Велосипед поблёскивал из куста остатками никеля. Мы ели манную кашу, помидоры и частик в томате.

— Приходи вечером на тырло! — позвал пастух, расставаясь. — Гостем будешь!

Зорями над Битюгом гудят моторы. Идёт электрическая дойка коров. Мне давно хотелось посмотреть, как это делается. И я под вечер отправился в коровий лагерь. Большое красное солнце катилось по краю земли. Битюг тихо струил красную воду меж чёрных камышей. У ограды лагеря желтела автоцистерна с надписью: «Молоко». Под навесом урчала доильная установка с детсадовским названием «Елочка». Коровы стояли в металлических станках и косились на длинный гибкий шланг. Он вздрагивал от бежавшего в цистерну молока. Облако тёплого молочного запаха висело над тырлом. В нём бесшумно метался, ловил мошкару козодой.

Пастух сидел в вагончике за дощатым столом и разминал молодую картошку с простоквашей.

— Теперь гы со мной повечеряй! — подвинулся на скамье пастух.

Над столом висел вырезанный из газеты портрет доярки, обнимающей большую пятнистую корову.

— Это та обжора с голубыми рогами? — узнал я корову.

— Она! — с гордостью сказала доярка. — Наша Кленочка. Клеопатра.

Любит покушать. Зато и молока даёт за двоих. Недаром говорится: «У коровы молоко на языке».

Меня угостили парным молоком. Оно пахло лугом. Пышная пена щекотала губы и шептала из кружки, уговаривая выпить ещё.

Шофёр молоковоза удил с мостков рыбу.

— Оккупанты лохматые! — ворчал шофёр, насаживая на крючок свежего червяка. — Такого классного выползка слопали…

— Чего бурчишь? — спросил пастух в темноту. — А, Валерк?

— Та раки! — с досадой сказал шофёр. — Не успеешь закинуть, тут же набрасываются!

— У тырла завсегда раков много, — рассудительно подтвердил пастух. — Тут им харчишки перепадают, ополоски бидонов, комбикорм…

— Валера! — крикнула доярка, — Молоко пить будешь?

— Оно мне снится, это молоко! — отозвался шофёр. — Всё молоко да молоко. Кабы квасу!..

Долго гудела «Ёлочка». Потом шум оборвался, всё стихло. Стало слышно, как дышат коровы и пробует голос лягушка на Битюге.

— Всё, Валера! — сказали в тишине. — Можешь ехать.

Цистерна, высвечивая пыльную дорогу, покатила в город на молокозавод. Будто пробился и побежал от Битюга молочный ручеёк, чтобы слиться на заводе с ручейками от других коровьих лагерей и превратиться в кефир, ряженку и сметану, в пласты жёлтого масла и большие, как автомобильные скаты, круги сыра.

СТАРЫЙ ДРУГ

Что испытывает человек, оказавшись в краях своего детства? Прежде всего, радость от того, что видишь знакомые места. Радость от того, что ждёшь — вот-вот встретится старый друг! Но бывает ещё почему-то немножко грустно, словно в светлом осеннем лесу, тихо роняющем листья. Может быть, потому, что того счастья, которое было когда-то, уже не вернуть…

У меня ёкнуло сердце: неужели это та самая песчаная коса, где валялись мы под солнцем? Так же, как тогда, была она покрыта осыпавшимися следами босых ног. Значит, кто-то приходил сюда купаться в жаркий день и бегал по горячему песку, делал такие же запруды у воды, запуская в них пойманных в пригоршню глазастых мальков… Вот я и приплыл в своё детство…

С радостью и печалью в сердце я отшагал те десять километров, что отделяли село от Битюга. Там жил мой давний друг Коля. Он работал главным агрономом сада и, конечно, был уже не Коля, а Николай Аркадьевич.

В совхоз-сад я пришёл под вечер. В конторе Колю я не застал.

— Он тут редко сейчас бывает, — сказала мне уборщица. — Время такое — съём урожая!

На широком асфальтированном дворе было тесно от ящиков с яблоками. Между ними осторожно разворачивались тяжёлые грузовики и тракторы с тележками, сновали вёрткие автопогрузчики и автокары. Двор был похож на перекрёсток дорог, по которым шло перебазирование механизированных войск. На упакованных ящиках свежей краской было написано: «Архангельск», «Свердловск», «Новосибирск»… Эх, яблочко, далеко ты катишься!

Коли и здесь не было.

— Где-нибудь в саду! К сторожке загляни!

Я никогда ещё не был в таком громадном саду. Коля писал мне, что в сад приходят из леса лоси, кабаны и куницы, в нём живут зайцы-русаки. Это всё гости непрошеные: лоси обкусывают молодые веточки, зайцы обгрызают кору, кабаны подкапывают корни. Другое дело — птицы и пчёлы. Одни истребляют вредителей, другие опыляют цветущие яблони. И здесь их любили: на деревьях висели скворечни и дуплянки-синичники, а под яблонями ровными рядами разноцветных ульев выстроилась пасека.

Совсем засумерничало в саду, когда мы с Пыжом добрались до сторожки. Вышла стоптанная луна и покачивалась в перистых сквозных облаках.

Возле белёной мазанки сидел на перевёрнутом ящике сторож и гладил корноухого кудлатого пса. У стены стояла охотничья одностволка-«переломка». В её ствол был воткнут подсолнушек-позднышек.

— Сиди, Рвач, сиди, — уговаривал сторож псину. — Это сразу видно, не жулик. Те гнутся, хотят стать помене. А этот вон как идёт, лбом яблоки сшибает.

— Я нечаянно, — сказал я. — Не успел пригнуться….

— Да сшибай, сшибай, — разрешил старик, — Их вон сколько, пять тысяч тонн! Замучились, день и ночь грузим.

Караульный пёс Рвач колотил по ящику толстым от репьев хвостом и посматривал янтарными глазами то на меня, то на Пыжа. И взгляд их говорил совсем не то, о чём стучал хвост.

— Сердит, видать? — я отвёл на всякий случай городского чистюлю Пыжа в сторону и привязал под яблоней. Более близкое знакомство с кудлачом едва ли обошлось бы без драки.

— Что ты! — согласился сторож. — Второй директор!

— Имя какое-то дали ему человечье… Дорого берёт за свою охранную службу, что ли?

— Эго смотря у кого какие штаны. Одному тут порвал, а они какие-то американские. Джинсы, что ли, двести рублей, говорят, стоят. А какой артист! Человека никогда не тронет, а одни только брюки, ну как ножом срежет!

«Это точно, — говорили прозрачные собачьи глаза, — Это я умею…»

— Охотников до витаминов хватает, — продолжал сторож. Он, видно, хотел наговориться впрок, на всю одинокую безмолвную ночь. — Как-то слышу раз — яблоню трясут, яблоки об землю — тук, тук, тук… Притихнет маленько, и опять — тук, тук, тук… Ах ты, пакостник, думаю, сейчас я тебя прямо с дерева сыму. Подкрался потихоньку — наверху никого. А под яблоней, смотрю, — кабанша и вокруг ейные поросята. Она нет-нет да и торкнет в ствол плечом — яблоки градом. Постоит, послушает, ушами поводит — и опять. Яблоки падают, а ребятки за ними гоняются, шустрые такие и полосатые, как хоккеисты… Или вот как тогда…

Голубой электрический свет залил сад. Сторож зажмурился и замолчал. Полуоблетевшие ветки яблонь вычертились на свету кружевной сетью, в которой, как пойманные воробьи, темнели яблоки. По садовой дорожке катился, подпрыгивал на резиновых шинах, трактор. Он полоснул лучом по белёной стене сторожки, выхватил горой лежавшие под навесом яблоки и остановился. В прицепной тележке, держась за высокие борта, галдели и смеялись женщины. Среди них я разглядел Колю. Он узнал, выпрыгнул и сгрёб меня в охапку:

— Садись, поехали!

Я подсадил Пыжа, меня подхватили сразу несколько крепких небольших рук. Выхватывая фарами стволы яблонь, трактор поскакал в сторону усадьбы. То наискосок, то поперёк открывали свою глубину междурядья. В них клубился голубоватый туман. Держась друг за друга, девушки пели:

Тележку трясло, песня прыгала и рвалась: «А-а-а… у-у-у…», но всё равно было прекрасно ехать по лунному саду, пахнущему яблоками и отсыревшей к ночи землёй.

Коля был моим охотничьим другом. Сколько немереных километров прошли мы вместе, о чём только не было переговорено у неторопливого ночного костерка! Я провёл у Коли почти весь следующий день. Он показывал мне сад. Пыж останавливался у холмиков свежекопаной земли, шумно сопел: где-то под нами, в таинственном саду корней, прокладывал свои ходы крот.

— Приезжай, когда откроется охота по чернотропу! — прощался со мной Коля. — Пропасть, сколько стало кабанов!

Будто сообразив, о чём идёт речь, Пыж напомнил о себе, ткнул в руку носом: «Соглашайся, чего там!»

И я пообещал:

— Приеду!

ОСЫ, ШЕРШНИ И ЩУРКИ

Запах яблок — один из самых моих любимых. Он говорит о довольстве осенней земли и радостном труде садовода. Теперь у меня в лодке пахнет Колиным садом. Целый ящик великолепных яблок!

Их сразу оценили осы. Пахучая струя, которая тянется за лодкой, притягивает их с близких берегов.

Осы вызывают у меня одно и то же воспоминание: летнее погожее утро, открытая веранда, где пьём мы чай, солнечные зайчики на стенах и потолке, сирень и птичий щебет за окном — и непременно оса, нащупывающая своим хоботком что-нибудь сладкое. За это воспоминание я отношусь к осам с симпатией.

Чем можно им поживиться в сентябрьском лесу? Отцветающие ромашки, скабиозы, лиловые головки татарника… Если повезёт — груши-дички, ягоды тёрна, лесные яблочки-кислушки, шиповник.

А тут — отборные плоды сорта «осеннее полосатое»! Сладкие и ароматные! Как только осы улавливали пахучий «шлейф» лодки, они без сожаления расставались с тощими головками татарника и кидались в погоню. Они ползали по лодке, забирались мне в волосы и щекотали шею. Они искали лазейку в заветный ящик. На нём сидел Пыж. В густой Пыжовой шубе устойчиво держался запах «осеннего полосатого». Осы липли к Пыжу, как к мёду. Он отщёлкивался по-волчьи.

Чак! — мимо. Чак, чёлк!

— Ох, смотри, Пыж, «рубанёт» тебя оса!

Чёлк, чёлк! — опять мимо. Чак! — и пёс вскочил, завертелся, скалясь и строя рожи, отплёвываясь от осы. Лодка накренилась. Пыж спрыгнул и поплыл к берегу: ну тебя с твоими яблоками!

А в ящике шло пиршество. Осы выгрызали в яблоках пещеры и, опьянев, засыпали. Я извлекал их соломинкой, вялых и сонных, сомлевших от блаженства. Выбранные осами яблоки были всегда самыми спелыми и сладкими.

Шершень — тоже оса, только раза в два больше. Но жалит больнее, чем оса, не в два раза, а, пожалуй, раз в десять. Разнесёт укушенное место и, бывает, даже температура поднимется. Правда, пи осы, ни шершни первыми обычно не нападают.

На открытом берегу я увидел необыкновенную лесную яблоню. На всех диких яблонях яблоки с грецкий орех, а па этой — как в Колином саду. Захотелось мне отведать лесного яблочка и сравнить с теми, что были в ящике. Я забрался на дерево, тряхнул. Посыпались яблоки. И тут же раздалось грозное гудение. Шершни! Я спрыгнул, подхватил первое попавшееся яблоко и кинулся бежать.

Целое и красивое снаружи, яблоко было почти полностью выедено изнутри. Одна кожура. Так обработали его шершни. Я всё-таки попробовал его. Оно было не таким вкусным, как из сада, но несравненно слаще, чем другие дички. Сидел, наверное, на берегу рыбак, грыз, глядя на поплавок, яблоко, кинул через плечо огрызок, и поднялось из него дерево; сманившее шершней со всей округи.

Там, где много ос, много и щурок. Осы — их излюбленная добыча. Оперенье у щурок, как у райских птиц, окрашено красным и жёлтым, синим и зелёным. Щурки — землекопы, роют для своих гнёзд норки. Только селятся не поодиночке, как зимородки, а компанией. Не раз я видел поселения щурок в подмытых рекой берегах. Осыплется берег, и откроется обрыв, слоёный, как торт наполеон. Верхний слой, самый чёрный, густо пророс корнями трав. Под ним серый, посветлее. А дальше и жёлтый, и коричневый, и снова чёрный. Так меняла своё русло речка, наносила глину, ил и песок. Щурки для своих гнёзд выбирают слой помягче. Весь этот пласт, как из пулемёта, чёрными дырками прострочен.

Однажды, когда я подплыл к такому обрыву, выпорхнула из норок стайка пёстрых и стройных, чуть поменьше скворца, птиц — щурок. Будто радуга вспыхнула над рекой! И затараторили наперебой, как камешки в ручье посыпались: «Чюр-р-р, чюр-р-р, чюр-р-р…»

Потому, наверное, и называются «щурки», что имя своё выговаривают.

Охотятся щурки высоко в небе и всё время ведут гурчливую болтовню. Каждый день я слышал в поднебесье говорливых щурок, а видел близко только в этрт раз.

БОГАТЫРСКИЕ КОНИ

На берегу стояла девушка в синих шароварах и бело-голубой динамовской майке. Опа держала в поводу коня. Коня-великана. На его широченной спине можно было улечься, как на диване. Его толстые ноги были похожи на колонны, а копыта — на перевёрнутые небольшие тазики. Но удивительнее всего была его масть — белая с шоколадными пятнами. Или шоколадная с белыми пятнами. Пожалуй, белого и шоколадного коню досталось поровну.

Конь пил. Круглые глотки прокатывались, как мячики, по его склонённой шее. Казалось, речка изменила течение и потекла к его губам. Даже подводные травы повернулись, тянули длинные листья туда, где пил конь. А он засасывал Битюг и тяжелел. Его копыто, накрывшее травяную кочку, медленно погружалось в воду.

Девушка щурилась от солнца и легонько посвистывала. Так делают всегда, чтобы лошадь напилась всласть. Ветерок-полудённик перебирал белокурые волосы девушки и шевелил тяжёлую гриву копя, закрывавшую ему глаза.

На лугу паслись ещё два коня, такие же мощные и гривастые. Только масть их была обычной: один вороной, а другой — гнедой. Их начищенные бока блестели на солнце. Кони похрустывали травой, отмахивались от слепней пышными хвостами и топали ногами. Зелёный бережок вздрагивал от их копыт и отдавался глухим звуком. Наверное, именно такие кони носили богатырей Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алёшу Поповича, когда они объезжали границы Руси, охраняя её от супостата.

— Кони, вижу, пасутся. Где же чудо-богатыри? — спросил я девушку.

— А зачёт пошли сдавать. Мы тут на конеферме на практике. А я вчера сдала.

— Хороши битюги на Битюге! — похлопал я по бело-шоколадной шее.

Но девушка даже не улыбнулась. Для нее эти слова не были каламбуром.

— Так ведь первые русские тяжеловозы пошли отсюда, с Битюга. Потому их и назвали «битюги», — пояснила она, не догадываясь, что я здесь жил когда-то. Не зря она сдавала вчера зачёт по коневодству! — Когда царь Пётр строил под Воронежем первые корабли российского флота, потребовались могучие лошади, чтобы подвозить дубовые брёвна и мачтовые сосны. Царь повелел купить их за границей — в Голландии, в Германии. Но эти тяжёлые лошади плохо переносили здешний климат, болели. Тогда их смешали с местными лошадёнками, выносливыми и неприхотливыми. И появились знаменитые битюги. А порода пятнистых лошадей, как Пегаш, стала даже называться «воронежской». Но их уж осталось совсем мало…

Мне захотелось поближе познакомиться с редкостным конём. Я угостил его хлебом. Пегаш осторожно подобрал с ладони ломоть и шумно обнюхал мой карман. Одна ноздря у него была тёмная, а другая розоватая, в белёсой шёрстке. Как белый мышонок.

ДО СВИДАНИЯ, БОБРОВАЯ РЕКА!

Завтра кончится моё маленькое путешествие. Я долго сижу у костра и слушаю тишину. Пыж сладко спит у меня в ногах. Костёр прогорел. Синие огоньки перебегают по жарким углям. Тепло и уютно. Где-то угукает и посвистывает сыч. Налетела на мягких крыльях, бесшумно шарахнулась в темноту сова. Лесная мышь точит недалеко от меня оставшийся от чая сухарь. Экое счастье ей подвалило! Её крохотный глазок поблёскивает в трепетном свете красных углей.

Поздно вечером вернулись в лес с полей журавли. Я издалека услышал их разговор и стал всматриваться в тёмное небо. Журавлиный строй прошёл невысоко. Мне видны были смутные силуэты птиц, слышен шум их крыльев. Через несколько минут они сели на своё болото и радостно закликали. Так радуется только тот, кто возвращается к родному дому.

Я лежал у костра и листал мой бортжурнал. Он был почти весь исчиркан торопливыми записями и рисунками — не бог весть какими, но всё равно это была память о Битюге, его приметы. Нахохлившийся подорлик на высокой береговой сушине, цапля на ракушечной отмели, эскадра гусей возле села Коршево, два мальчика верхом на одной лошади, камыши, белые кувшинки… Вместе с тетрадкой я мысленно перелистывал дни моего путешествия. Оно было недолгим, но радостным. Исполнилась давняя мечта. Как в детстве, я снова ощутил себя дальним путешественником, попавшим в таинственное зелёное царство сказочной реки.

Спасибо тебе, Битюг! Ты обогрел меня последними деньками тёплого бабьего лета. Ты познакомил с хорошими людьми, хозяевами здешних мест. Я любовался твоей чистой водой, деревьями и цветами. Вместе с Пыжом, остроухой лайкой на носу лодки, мы проплыли тихо, чтобы не мешать зверям и птицам на твоих берегах. Все эти дни я был счастлив от близости к родной земле и обилия жизни на ней.

Живите и множьтесь, звери, рыбы и птицы!

Берегите, люди, Битюг!