3

Мы добираемся до вершины горного хребта, где тянется нужная нам тропа, как раз в тот момент, когда кроваво-красный диск солнца только начинает выползать из-за линии горизонта, тянущейся вдоль темно-синей поверхности Тихого океана. Я вижу этот океан вдалеке, по ту сторону небольшой горной цепи, по склонам которой мы взбирались в течение трех дней и снег на которой сейчас блестит в лучах утреннего солнца. В некоторых бухточках вода скована льдом, но в целом на поверхности моря льда нет.

Зрелище, безусловно, сказочное. Собаки и без моей команды остановились, как будто их тоже поразило великолепие этого момента и этого пейзажа. Я тут же вгоняю якорь в затвердевший снег.

Якорь, подобно ручному тормозу автомобиля, не позволяет саням скользить по снегу и лишает собак возможности потащить их вперед без согласия погонщика собачьей упряжки.

Я становлюсь впереди упряжки и веду ее на вершину хребта, с которой открывается панорамный вид на пейзаж, включающий в себя море, горы и заснеженные леса, поражающие своей красотой.

Собаки щурятся, глядя на восходящее солнце, и принюхиваются к запахам, которые приносит со стороны моря легкий ветерок и среди которых отчетливо чувствуется запах йода.

Начиная с этой точки нашего маршрута, после того как мы двигались строго на север, мы отправимся на запад, повернувшись спиной к океану. Его я в ходе этого путешествия больше не увижу. Следующим большим водным массивом, который нам доведется увидеть, станет озеро Байкал — впечатляющий водоем, в котором содержится двадцать процентов всей пресной воды на нашей планете.

Я долго разглядываю пейзаж, насыщаясь этой дикой красотой. Собаки, явно утомленные долгим бегом по довольно крутому склону, улеглись на землю, и лишь неисправимый Дарк повизгивает и вертит головой, демонстрируя желание снова отправиться в путь.

— Дарк, помолчи! Прекрати дергаться!

Он успокаивается, но ненадолго.

— Дарк!

Будет ли это путешествие достаточно долгим и трудным для того, чтобы Дарк удивил меня тем, что — хотя бы разок! — лег на землю и вел себя спокойно во время остановки? Что-то я в этом сомневаюсь, но тем не менее меня это не столько раздражает, сколько забавляет. В такого рода путешествиях, как и во время гонок на собачьих упряжках, непоседа типа Дарка предпочтительнее симулянта вроде Камика, не пользующегося симпатией со стороны других собак…

Едва я делаю шаг, чтобы снова забраться на сани, как все мои собаки — в том числе и Камик — бросаются вперед в едином порыве и вырывают якорь из снега. Мы мчимся по вершине горного хребта, распугивая белых куропаток и глухарей, прилетевших сюда на рассвете, чтобы поживиться почками на ветках ольхи, торчащих из снега. Здесь, на Севере, растения как будто осознают, что слишком короткое местное лето не позволит им полностью пройти весь цикл листообразования, а потому на многих из них почки образуются еще осенью. Чтобы защититься от зимних морозов, эти почки вырабатывают специальное вещество, предохраняющее их от замерзания. Такие почки — ну просто манна небесная для птиц и млекопитающих, поскольку служат им пищей в течение долгих холодных и голодных месяцев.

Куропатки, которых мы спугнули, оставляют в воздухе свой запах, и это возбуждает собак. Мы движемся на большой скорости, преодолевая отдельные сложные участки на довольно крутых склонах и на краю впечатляющих обрывов.

— Потихоньку, собачки! Потихоньку!

Это один из тех приказов, которые молодые собаки воспринимают примерно так же, как балующиеся во время игры дети призыв успокоиться…

Мы преодолеваем пятнадцать километров по вершине горного хребта менее чем за час, и это не позволяет мне вдоволь насладиться лицезрением окружающих пейзажей, которые — в какую сторону ни глянь — представляют собой грандиозное зрелище. Затем мы начинаем спускаться вниз по склону. Тропа, проложенная мотосанями, не очень-то удобна для десяти собак, тянущих за собой сани. Наша упряжка достигает почти двадцати метров в длину, и на ней практически невозможно вписываться в крутые повороты между деревьями, не задевая последних. Несмотря на холод, я весь в поту, поскольку приходится прилагать немало физических усилий для удержания саней на тропе. Я использую весь свой вес и всю свою силу, наклоняя повозку сначала в одну сторону, а затем в другую таким образом, чтобы кончики обоих полозьев заставляли сани делать нужные мне повороты, тогда как потяг тянет их во внутреннюю часть этих поворотов.

Сошлись две противодействующие силы — сила десяти собак, тянущих сани, и моя сила, с помощью которой я то успешно, то не очень пытаюсь направить сани по нужной траектории движения. Это занятие — ужасно утомительное. Правда, самое худшее заключается в том, что собак, похоже, это забавляет и они мчатся по извилистой тропе среди деревьев на максимально возможной скорости.

Чем дальше мы спускаемся, тем сложнее становится работа, которую мне приходится выполнять. Тропа суживается насколько, что в некоторых местах сани едва протискиваются по ней между деревьями, задевая по дороге множество ветвей, которые под тяжестью снега опустились почти до горизонтального положения, преграждая нам путь. Более того, тропа становится все более и более извилистой. Некоторые повороты настолько крутые, что я не могу избежать столкновения с деревьями. Несколько раз мы наталкиваемся на стволы, хоть я и прилагаю буквально нечеловеческие усилия для того, чтобы этого не произошло.

— Потихоньку, собачки! Потихоньку!

Но они не умеют бежать потихоньку.

И тут случается нечто по-настоящему ужасное: столкновение саней с обледеневшим выступом грунта приводит к такой встряске, что снежный якорь выскакивает из своего кожуха и вонзается в дерево. Я, не успев понять, что произошло, и потеряв равновесие, лечу по инерции вперед над санями и падаю на Дарка и Вольфа. Упряжь заставляет собак так резко остановиться, что шлейки буквально врезаются им в грудь, тогда как я в своем молниеносном падении больно ударяюсь животом о дугу саней, выполняющую роль руля.

Я с трудом поднимаюсь на ноги, со страхом думая, что, возможно, сломал ребро или даже два. Однако несколько толстых слоев одежды существенно смягчили удар, и я отделываюсь лишь тем, что меня начинает сильно тошнить, в результате чего я изрыгаю из себя ту не очень-то обильную пищу, которую съел на завтрак.

Зловонная жижа не остается без внимания окружающих меня четвероногих. Дарк и Вольф, которые хоть и не меньше меня ошарашены происшедшим инцидентом, быстренько съедают все до последней крупицы, вызывая негодование у других собак, которым ничего не достается.

Чтобы высвободить якорь, два заостренных зуба которого, словно ледоруб альпиниста, вонзились в дерево, мне необходимо добиться ослабления натяжения упряжи, но собаки, жаждущие снова тронуться в путь, упорно натягивают ее до упора. Те несколько сантиметров, которые я, громко покрикивая на собак, чтобы они успокоились, умудряюсь «отвоевать» одной рукой, они тут же «забирают» обратно, едва я на чуть-чуть ослаблю натяжение. Когда я слегка ослабляю веревку с целью высвобождения якоря, они воспринимают это как сигнал к началу движения и пытаются рвануться вперед. Мне в десятый раз приходится все начинать сначала, я нервничаю, ору на собак, пытаюсь заставить их успокоиться, но ничего не помогает… Должен признать очевидное: чтобы высвободить якорь в подобной ситуации, мне необходимо действовать по-другому. Наверное, многие из читателей этого не поймут… Неужели, подумают они, ездовые собаки до такой степени непослушные, что невозможно заставить их сдать назад и ослабить натяжение? Вообще-то, ездовых собак, способных на такое, очень мало (или же вообще нет!), а особенно среди ездовых аляскинских хаски, дрессировка которых с самого раннего возраста заключается в том, чтобы приучать их никогда не ослаблять натяжение своей постромки и потяга. Начиная с того момента, когда к шлейке присоединяется с помощью карабина постромка, подсоединенная другим концом к потягу, требование к ездовой собаке, чтобы она, как говорят альпинисты, слегка «ослабила» веревку, покажется аляскинскому хаски абсолютно противоестественным и таким же невообразимым, как, например, требование к утке лететь спиной вниз!

Почему же я тогда нервничаю?

Это абсолютно нелепо и абсолютно бессмысленно.

Я задумываюсь. Может, снять с собак упряжь? Нет, это займет слишком много времени.

Лучше всего в данной ситуации — это срубить дерево. Я устанавливаю фиксатор, чтобы удержать упряжку и сани в тот момент, когда якорь будет высвобожден, и рублю дерево топором. Наконец все становится на свои места. Однако дальнейший путь вызывает у меня опасения. Чтобы спускаться по такой тропе, мне нужна не упряжка из десяти сильно разволновавшихся собак, а маленькие сани с тремя собаками.

Мы стартуем со скоростью ракеты — а то и быстрее. Я еле удерживаю равновесие, едва не опрокидываясь на каждом вираже и не цепляясь за деревья, опасного столкновения с которыми нам удается избегать с большим трудом. Кроме того, путь зачастую оказывается перегороженным ветками, пусть даже Николай, Ален и Фабьен обрубили большую их часть. Я едва не нанизываюсь на один из обрубков подобных веток со скошенным кончиком, когда делаю резкий поворот на девяносто градусов. Я обливаюсь потом. Такая езда уже начинает действовать мне на нервы. Она может в конце концов печально закончиться. Я не могу быть уверенным на сто процентов в том, что со мной не случится ничего плохого. Риск слишком велик. Но что же делать?

Я вгоняю в снег якорь и иду отсоединять карабины хвостовых постромок — веревок, соединяющих шлейку с потягом.

После того как я это сделаю, собаки, удерживаемые теперь в упряжке только шейными постромками — веревками, соединяющими их ошейники с потягом, — будут развивать меньшую мощность, и это позволит мне эффективнее притормаживать сани.

Однако этого недостаточно для того, чтобы полностью восстановить контроль над ездовыми собаками: эти чертяки используют свои ошейники как шлейки и тянут потяг изо всех сил.

— Потихоньку! Потихоньку!

Как только ситуация позволяет это сделать, я становлюсь на тормоз. Собаки в конце концов немножко успокаиваются, но тут же набирают скорость, когда я ослабляю тормоз для того, чтобы вписаться в поворот (что мне не очень-то помогает). Если нужно, чтобы сани описали дугу определенной крутизны, не следует тормозить их очень сильно. Сани должны двигаться так же быстро, как движутся собаки, а иначе они начнут «сжирать» внутреннюю часть дуги.

Ими нужно управлять так же, как гоночным автомобилем: притормозить перед началом поворота, а затем регулировать ускорение при совершении поворота, чтобы можно было описать оптимальную траекторию и удерживать автомобиль под контролем. Однако автомобиль послушно притормаживает или же ускоряется по воле водителя, тогда как сила собак зачастую направлена не туда, куда направлена сила погонщика собачьей упряжки, единственными имеющимися органами управления у которого являются тормоз, голос (в некоторых случаях) и умение заставить собак подчиняться. Только они и позволяют ему как-то влиять на скорость собачьей упряжки. Мои собаки еще слишком молоды, энергия из них так и прет, а вот опыта, позволяющего правильно понять смысл приказа на то или иное замедление бега, у них еще маловато. А еще они не видят никакого смысла в том, чтобы притормаживать. Бежать, бежать, бежать, бежать как можно быстрее — вот что является сейчас их единственной целью на этой тропе, опасность которой они попросту не в состоянии оценить.

Наконец, когда силы уже начинают меня покидать, спуск становится гораздо более пологим и мне удается лучше управлять санями. Тропа — более утрамбованная и менее извилистая. Я чуть раньше ударился плечом об одно из деревьев, и эта боль меня немного беспокоит.

Полчаса спустя мы начинаем подниматься вверх по довольно крутому склону, у основания которого растут величественные сосны. С их ветвей срываются и улетают прочь несколько больших глухарей. Я подсоединяю хвостовые постромки, и мы, снова начав спускаться, оказываемся уже на другой, более широкой тропе, где я наконец-то могу перевести дух и позволить собакам бежать так, как им заблагорассудится.

По моим расчетам, остается преодолеть еще около пятидесяти километров, чтобы добраться до деревни, в которой ждут Пьер и Арно и где я займусь организацией следующего этапа своего путешествия. Я не знаю, какое принять решение: то ли сделать остановку в двадцати километрах от этой деревни и спокойно приехать туда завтра в середине дня, то ли попытаться добраться в эту деревню сегодня. Меня охватывают сомнения, потому что я не знаю наверняка, где именно она находится. Прибытие на собачьей упряжке в незнакомый населенный пункт и передвижение по неизвестной местности всегда вызывают у меня определенные опасения, поскольку подобные населенные пункты, какими бы маленькими они ни были, зачастую таят в себе те или иные опасности. Мои худшие воспоминания о езде на собачьей упряжке редко когда связаны с движением по неосвоенным человеком территориям — они больше имеют отношение к прибытию в маленькие поселки и деревни, в которых собаки, коровы, автомобили, покрытые льдом улицы и бетонные площадки представляют собой реальную опасность и не раз вызывали у меня большой страх.

Тем не менее я останавливаю свой выбор на втором варианте, потому что отнюдь не опережаю запланированный график движения. Мне необходимо вовремя прибыть на китайскую границу, так как таможенный пост в конце декабря закрывается и тогда у меня уже не будет возможности пересечь границу в нужном месте.

Тропа, по которой мы движемся, вливается в довольно широкую дорогу. Автомобили продавили на ней четкую колею, поверхность которой прихватило морозом. На санях по такой дороге двигаться не очень удобно: то один, то другой полоз проваливается в глубокие рытвины. Затем тропинка, отсоединившись от этой дороги, некоторое время спустя вливается в другую тропу, более утоптанную. По ней мы и доедем до деревни.

По мере того как мы приближается к этой деревне, все больше дорожек и тропок пересекают путь, по которому мы едем и который, по-видимому, является здесь главным. Впрочем, скоро я начинаю в этом сомневаться. Я останавливаюсь в нерешительности у развилки, расположенной возле развалин заброшенной деревушки: передо мной расходятся в разные стороны еще несколько более-менее утрамбованных дорожек. Я выбираю ту, которая выглядит наиболее притоптанной, надеясь встретить на ней кого-нибудь, кто сможет подсказать, в каком направлении мне следует ехать.

При приближении к так называемому «очагу цивилизации» Квест и Хэппи поднимают носы повыше и принюхиваются к запахам, переносимым ветром. Они рыскают глазами по местности, пытаясь найти какие-то признаки жизни, но ничего не обнаруживают. Бюрка ведет себя настороженно. В этом лабиринте тропинок и развилок я то и дело — иногда в самый последний момент — предоставляю ей право выбирать, по какой тропинке двигаться. Она, похоже, поняла, что мы сейчас делаем, и, если я не даю никаких дополнительных указаний, бежит по главной тропинке, внимательно прислушиваясь.

Проехав более пятидесяти километров и не встретив ни единой живой души, я наконец вижу впереди железнодорожную линию — ту, вдоль которой, по словам Николая, нужно двигаться километров двадцать, чтобы добраться до деревни. Может ли быть так, что в данном случае Николай очень сильно ошибся относительно расстояния, которое мне необходимо преодолеть, тогда как все другие пояснения, которые он давал, были исключительно точными?

Я уже еду вдоль железнодорожного полотна, когда вижу вдалеке поднимающиеся вверх дымки. Деревня?

Я решаю сделать остановку и попытаться связаться с Арно по спутниковому телефону. О чудо! Он отвечает мне после третьего гудка:

— Ты где? Железная дорога справа от тебя или слева?

Я отвечаю на его вопрос.

— Ну тогда ты на правильном пути. Поезжай вдоль железной дороги. Километров через десять-двенадцать ты увидишь деревню. Я буду ждать на въезде в нее.

Его слова успокаивают и поднимают мне настроение. Уже начинает темнеть, и я совсем не горю желанием приехать на ночь глядя в неизвестную деревню, не зная, к кому там нужно обращаться.

Мое приподнятое настроение передается собакам, и они, можно сказать, галопом преодолевают расстояние, которое, как мне кажется, составляет не менее двадцати километров. Сегодня, похоже, все расстояния удваиваются!

Я вижу рабочих, которые что-то ремонтируют на железнодорожном полотне и, завидев меня, машут в знак приветствия руками. Затем перед моим взором все-таки предстает деревня.

Я таращу глаза, пытаясь высмотреть Арно. Он должен быть где-то на въезде в селение, но там… никого нет!

У меня есть несколько вариантов того, как въехать в деревню. Я выбираю самый прямой и короткий путь, поскольку земля заледенела, а собаки, которых при виде домов охватило сильное волнение, мчатся как угорелые. Глядя на них, трудно даже поверить, что они преодолели почти без остановок более ста двадцати километров.

Я надеюсь, что Арно не очень далеко, иначе я не буду даже знать, куда направиться. Тут полно непривязанных собак, лошадей и движущихся тракторов, а потому у меня нет ни малейшего желания колесить на своей упряжке по деревне.

Мы влетаем, как ураган, на что-то вроде главной улицы, едва не столкнувшись с впряженной в телегу лошадью и с большим трудом вписавшись в поворот, который я заметил лишь в самый последний момент.

«Арно, куда же ты, черт побери, запропастился?»

Я выскакиваю на своей упряжке в самый центр какой-то площади, которая, по всей видимости, является главной в этой деревне, поскольку примыкает к большому административному зданию.

— Бюрка, джи-и-и-и!

Я направляю упряжку к насыпной земляной площадке, которая покрыта толстым слоем снега и на которой растут несколько осин. Здесь мне удается наконец-таки остановиться. Я с силой нажимаю на якорь и звоню Арно.

Собаки непонятно почему начинают безудержно лаять.

— Арно! Я уже приехал! Ты где?

— Я в ста метрах от условленного места, сейчас приду!

— Давай быстрее, а то мне трудно удержать собак!

Проходят десять минут. Я не вижу никого, кроме нескольких ротозеев, которых привлек лай собак и которые теперь с большим интересом меня разглядывают.

— Француз?

Затем следуют неизбежные вопросы: «Откуда ты? Куда ты едешь?»

Я снова звоню Арно. Он ничего не понимает. По его словам, он находится на площади, но не может меня найти. У меня вдруг возникают кое-какие подозрения, и я поспешно спрашиваю одного из местных:

— Как называется эта деревня?

— Келасканье.

Я говорю об этом Арно, и выясняется, что он в селе Красное, расположенном в восьмидесяти километрах от того места, где нахожусь я! Получается, что я приехал совсем не в ту точку Байкало-Амурской магистрали, в какую нужно было, и затем двигался вдоль нее на запад, тогда как мне следовало ехать в противоположном направлении!

Я тут же прошу одного из мужчин, разглядывающих мою упряжку, встать на тормоз и тем самым удерживать собак на месте в течение времени, которое потребуется, чтобы я установил то, что называют стейк-аут¹. Он представляет собой прочный трос, к которому привязаны десять веревок — по одной на каждую собаку. Веревки эти достаточно короткие, чтобы собаки не имели возможности вступать в контакт друг с другом. Этот двадцатиметровый трос удлинен в обе стороны с помощью двух веревок и карабинов, позволяющих натягивать его между двумя точками крепления. Выбрав два дерева, я натягиваю между ними стейк-аут и привязываю собак. Мне помогает один из собравшихся вокруг местных жителей. Их уже человек двадцать. Некоторые из них — представители местной администрации, до которых удивительно быстро дошли слухи о моем появлении.

Когда я «припарковал» своих собак и щедро напоил водой, эти функционеры тут же пригласили меня «на чашку чая», что в понимании местных жителей означает выпить и наесться до отвала. Последнее будет очень даже кстати, поскольку я умираю от голода: по своей давнишней привычке я, позавтракав утром, в течение дня ничего не ел.

Хозяева ведут меня на ночлег в натопленную избу, дают мне свежеиспеченного хлеба и мяса, а для моих собак — два огромных замороженных лосося и сено в качестве подстилки. Не знаю, кто радуется этому больше — я или мои собаки, — поскольку я с огромным удовольствием кормлю их рыбой и делаю подстилку из сена, на которую они, блаженно позевывая, ложатся.

Кто же, не помню, сказал, что давать приятнее, чем получать?

По отношению к людям так происходит не всегда, но по отношению к собакам — только так, ибо им не свойственны расчетливость и неблагодарность…