Дикая полынь

БЕЖЕНЦЫ

К платформе Западного вокзала Вены подошел поезд. Как всегда, люди заторопились из вагона, но эти шестеро вышли, вернее, выпрыгнули на перрон первыми.

Никто их не встречал.

В их глазах нетрудно было прочитать смутную радость людей, еще не совсем верящих, что они избавились от чего-то гнетущего, страшного. Где я видел людей с такими глазами?

Не весной ли сорок пятого на подступах к осажденному Берлину? Навстречу нашим стремительно наступающим колоннам брели только что освобожденные советскими воинами узники гитлеровских застенков — югославы, датчане, голландцы. Их глаза светились радостной надеждой: предстояла скорая встреча с родиной!

Но такой уверенности не было, да и не могло быть у людей, которых я увидел в тот вечер на перроне венского вокзала. Они знали только одно: никакая сила не сможет вернуть их в Израиль, откуда они бежали кружным путем, прибегнув к многочисленным ухищрениям. Страшная сионистская действительность позади. А что впереди? Примет ли их Родина, которую они, по их словам, так необдуманно покинули?

Нет, не покинули. Предали, ибо я веду речь о тех, кто лживо придумал "воссоединение семей" и прочие высокие мотивы.

Только сейчас, с роковым опозданием механик Лазарь Чудновский и бухгалтер Ева Шварцман, уроженцы города моей юности — Киева, начали осознавать, что, отказавшись ради выезда в Израиль от советского гражданства, они предали Советскую Родину.

Свою первую ночь в Вене они с семьями провели на вокзале. С опаской поглядывали на расхаживавшего по залу полицейского. Однако не он потревожил их.

Приметили беженцев два агента "Сохнута" — местного филиала сионистского агентства, официально ведающего лишь иммиграционными делами. На самом деле сотрудники этого агентства не выпускают из поля зрения ни одного еврея, попавшего на австрийскую землю. Теперь они не были столь показательно улыбчивы и предупредительны, как полгода тому назад, когда здесь же, в Вене, встречали этих бывших киевлян, направлявшихся на "землю обетованную". Сейчас сохнутовцы хмуро и угрожающе увещевали Лазаря Львовича:

— Не подавайте прошения о возвращении вам советского подданства. В Вене богатая сионистская община, она подыщет вам жилье и работу. Вам надо прийти в себя. Наверное, вы еще одумаетесь и вернетесь в Израиль. Если же, не дай бог, не захотите, то разве мало на свете стран? Вам помогут перебраться в Австралию, в Канаду, в Новую Зеландию. А может быть, вам привалит счастье, и вы попадете в Америку. Только не ссорьтесь с нами и не ходите в советское консульство!

Но именно в консульском отделе нашего посольства я наутро снова видел Чудновских и Шварцманов. Чтобы быть первыми в очереди на прием, они пришли к дверям консульства еще на рассвете.

— А где же багаж? — поинтересовался я.

— При нас. Чемоданы, с которыми мы прибыли на тель-авивский аэродром Лод, растаяли. Пришлось все привезенное из Киева распродать, иначе мы никогда в жизни не расплатились бы с долгами. Ох как много всяческих долгов было записано у каждого из нас в голубой книжечке "теудат оле"!..

Я уже знал, что этот "документ" сразу же под расписку получает на руки каждый оле и каждая ола — так в Израиле именуют новоприбывших мужчин и женщин. И с этой минуты начинается их закрепощение, продуманное и жестокое.

За несколько недель я повстречал более ста бывших советских граждан, которые, подобно Чудновским и Шварцманам, недолго пробыв в Израиле, бежали оттуда.

Беженец — горькое слово. Беженцы — это те, кто стремится убежать от тяжкой, неотвратимой беды. От вражеского военного нашествия. От разрушительного стихийного бедствия. От безжалостной, страшной эпидемии.

Люди, встреченные мною, тоже бежали от неотвратимой беды. От пропитанного духом наживы и агрессии злобного сионизма. От прикрытого религиозной завесой оголтелого шовинизма. От душевной черствости и нечеловеческого равнодушия, свойственных обществу, где человек человеку волк.

Они бежали с чужбины. Да, горькой чужбиной оказалось для них израильское государство, где им сулили новую родину.

Сейчас эти люди плачут. Сейчас они заверяют, что готовы любой ценой искупить свой отказ от советского гражданства, что согласны жить в любом уголке Советской страны, что беспокоятся не за себя, а за будущее своих детей. От многих приходится слышать:

— О себе я уже не думаю. Мне бы только вернуть ребенка в нормальную обстановку. Разве я могу примириться с тем, что мой ребенок обязан из-под палки изучать талмуд! Что в единственный выходной день субботу я не могу вывезти его поближе к зелени, ведь раввинат запретил работу общественного транспорта в субботние дни! Что мальчика через несколько лет призовут в армию агрессора!

Те, от кого я слышал такие возгласы, умалчивали о самом существенном. Они не рассказывали мне, как дети уже не раз спрашивали их:

— Зачем ты, отец, искалечил мне жизнь? 3ачем ты увез меня с Родины, где я должен был стать настоящим человеком, на постылую чужбину, где мне все ненавистно!

А ведь дословно так написал тринадцатилетний Сема Лушнер своему отцу, когда ночью пытался из Ашкелона удрать на Кипр, а оттуда на советском судне вернуться в Одессу, которой он грезит во сне и наяву. Дети осуждают родителей…

ТВОРЦЫ СОБСТВЕННОГО НЕСЧАСТЬЯ

— О чем же вы думали, покидая родную страну?

…Разные ответы на свой вопрос услышал я.

Одни ссылались на психоз, даже на своего рода заразную лихорадку.

— "Израиль, Израиль, Израиль", — только и твердили нам добровольные советчики, — объясняет свой отъезд Клара Розенталь, фельдшер из молдавского города Бельцы. — Из Израиля приходили письма о "голубой жизни" на "священной земле предков". Одну из истинных причин происхождения этих писем я поняла слишком поздно, хотя и в первые же часы пребывания на израильской земле. Я встретила известную Бельцам учительницу музыки Марию Лазаревну Вайсман. Едва узнала ее — так за короткий срок постарела и опустилась она. Оказывается, музыкальные школы есть только в столице и Марии Лазаревне приходится в Израиле перебиваться частными уроками. От случая к случаю. Каждый такой урок доводит ее до слез. Родители учеников считают себя вправе бестактно давать преподавательнице указания, по часам контролируют время ее прихода и ухода. "Зачем же вы, Мария Лазаревна, — спросила я ее, писали в Бельцы, что живете в Израиле превосходно? Ведь ваши письма ходили по рукам и губили людей!" Учительница побледнела и схватилась за сердце: "Мне было стыдно перед своими земляками. Помните, в Бельцах я была человеком, я ходила с поднятой головой. И ученики и родители приветливо улыбались мне. В Израиле я стала ничтожеством. Никому я здесь не нужна. Я опустилась. Я в полной мере ощутила комплекс неполноценности — тот самый, который на советской земле представлялся мне невозможным, придуманным. И мне было стыдно признаться в этом…"

Другие, отвечая на мой вопрос, объясняли свою роковую ошибку стадным чувством.

Двадцативосьмилетний Абрам Питилашвили, ранее работавший в Тбилиси радиотехником, так и сказал мне: "Видели, как иногда в горах бегут бараны? Один за другим спешат, один за другим пробираются в ущелье, один за другим валятся в пропасть. Нас молодых, погубили старики. Письма из Израиля разворошили в них националистические и религиозные чувства. Но перекладывать свою вину на стариков тоже несправедливо: тем и в голову не могло прийти, что эти письма — подложные, написаны под диктовку, что большинство их-заурядные фальшивки".

Были, впрочем, и письма отнюдь не восторженные. Но попробуй разберись, каким верить, а каким не верить! Ведь многим не верили. Но каким?

Уехавшая из Латвии Рива Москович, пробыв в Израиле несколько месяцев, пишет сыну, что не надо ему приезжать к ней, что здесь он жить не сможет. Но сын уже до предела напичкан сионистскими посулами. И смысл его ответного письма таков: мать, которая хулит "священную землю отцов", мне не нужна! И он уезжает в Израиль. Но матери там не застает: ей удалось бежать.

Лейзер Шайкевич получает от жившего в Израиле брата письмо. Брат недвусмысленно советует оставаться в родной ему Буковине. Но "дальновидного" Лейзера на мякине не проведешь. Он так комментирует письмо соседям: "Брат всегда хитрил со мной. Я понимаю, ему там хорошо, и он не хочет, чтобы и мне было хорошо. Дураков нет — я таки поеду!"

Третьи не отвечают на мой вопрос, они просто не решаются сказать, о чем думали, отказываясь от советского гражданства. Ведь, уезжая из Советского Союза, они откровенно разглагольствовали об ожидающих их в Израиле меде и млеке. И с большим опозданием Моисей Матусович Гитберг, инженер-металлург, оставивший в Днепропетровске жену и пятнадцатилетнего сына, понял теперь: "Один известный западный юрист сравнивал посылку враждебной информации на территорию иностранного государства с посылкой артиллерийского снаряда. Какая правда в этих словах!"[Гитберг, очевидно, имеет в виду высказывание видного американского юриста-международника С. Биро, сделанное еще в 1945 году.]

Многие очень поздно постигли эту правду. Механик Абрам Гиршович Гец, бывший рижанин, сейчас сокрушенно восклицает:

— Будь проклят этот "Голос Израиля" и другие брехливые радиоголоса! Сколько несчастья приносят они людям!

Но тут же грустно добавляет:

— Конечно, чужие голоса — поганые голоса, однако надо иметь свою голову на плечах. А я на какой-то момент потерял ее…

Итак, о чем же все-таки думали эти люди, покидая родную страну?

Из ответов на этот простой вопрос мне запомнились слова одесского обувщика Рувима Львовича Блувштейна, бежавшего из Израиля с восемнадцатилетним сыном, которого собирались призвать в израильскую армию:

— О чем я думал, покидая Одессу? На свое горе, я тогда не думал. Думать я начал поздно, только в Израиле, когда моему сыну объявили: ты будущий солдат нашей армии и обязан воспитать в себе ненависть к арабам. И я впервые с ужасом подумал: что я наделал, куда я привез своего сына!

Рассуждения о "второй родине", на которые так щедра сионистская пропаганда, напомнили мне слова Льва Абрамовича Кассиля, замечательного писателя и советского патриота:

— Для тех, кто воспитан советским строем, не может быть никакой второй родины. У советского человека может быть только одна родина. Понимаете, только одна!

Прошло немало лет с того дня, как в Англии я услышал эти слова Кассиля. Но до сих пор помню, как твердо и безапелляционно отчеканил их писатель, обычно высказывавшийся мягко и даже с какой-то долей застенчивости. Непримиримость и страстность, прозвучавшие в голосе взволнованного Кассиля, сразу заставили стушеваться и замолкнуть того, к кому он тогда обращался. И почтенный английский господин еврейской национальности по фамилии Бук, один из самых богатых жителей города Сандерленда, уже не посмел больше и заикнуться насчет того, что откуда бы, мол, ни приехал еврей в Израиль, он ощутит эту страну как свою вторую родину.

Впрочем, самому себе сандерлендский коммерсант отводил только роль сионистского проповедника. Он и не помышлял об отъезде в Израиль, ибо почитал се6я обязанным перед потомками добиваться дальнейшего расцвета своей торговой фирмы в Англии. Но евреи, менее связанные с собственностью, обязаны были, по мнению мистера Бука, немедленно воспользоваться сионистским "законом возвращения на землю отцов". По этому, с позволения сказать, закону любой еврей может претендовать на жилище близ священной горы Сион.

— А не еврей, родившийся и живущий близ горы Сион, — гневно воскликнул Кассиль, — обязан очистить место для новоприбывшего? Какое варварство! Ведь это же перепев антисемитской политики нацистов: они считали, что евреям нет места в третьем рейхе, в покоренных им странах — это место займут арийцы…

И сейчас, терпеливо выслушивая жалобы и стенания бежавших с "земли обетованной" людей, я часто вспоминал гневные слова Льва Кассиля о "второй родине". Я еще и еще раз убеждался: все беды и горести этих людей — закономерный результат того, что они предали свою Родину.

…С некоторыми из тех, кого я встретил в Вене, мне пришлось беседовать дважды и трижды. Многие просили меня ознакомиться с их записями и, как они говорят, исповедями. Все они — каждый по-своему, каждый на памятных и подчас жестоких примерах — воочию убедились, что капиталистический уклад жизни, сдобренный теориями расового превосходства, не для них, не для их детей.

Но я покривил бы душой, утверждая, что все без исключения стали жертвами одной только лживой и разнузданной сионистской пропаганды. Нет, некоторые оказались жертвами прежде всего собственных иллюзорных представлений о капиталистическом обществе. И прежде всего те, кто мечтал "сделать карьеру". Мечтал о "свободном предпринимательстве".

Роман Кацобашвили, бывший повар "Рицы" — одного из самых популярных ресторанов на Черноморском побережье, — обуян желанием вернуться в Грузию. Его многочисленные заявления — письменные и устные — полны грустных фактов и подробностей, сделавших для него жизнь в Израиле мучительной и бессмысленной. Склонен даже поверить и пылким словам Кацобашвили о тоске по жене, с которой он, однако, мгновенно разошелся, чтобы облегчить себе возможность уехать в Израиль. Но не может он утаить роившихся тогда в голове и подтачивавших сердце всяческих эфемерных планов. Ему мерещилось, как он, замечательный кулинар, пышущий здоровьем человек, энергичный работник, вовсю "развернется за границей".

А двадцатипятилетний московский музыкант Михаил Бранзбург убедил себя, что только за границей он сможет в совершенстве овладеть ударными инструментами и стать выдающимся оркестрантом. Решив оставить жену и дочурку, он шепнул уезжавшему в Израиль тромбонисту Александру Кофману: "Устрой мне вызов от липового родственника". Вызов незамедлительно прибыл с загадочной для Бранзбурга подписью: "Сомполински Загава" — мужчины или женщины, мифического двоюродного брата или несуществующей троюродной сестры.

Правда, все находящиеся в Вене беженцы из "земли обетованной" считают, что Бранзбургу повезло: он встретил бежавших из Израиля людей и, побеседовав с ними, отказался туда ехать. С трудом сдерживая раздражение, я слушал лицемерно кроткие рассуждения наглого музыканта: "За ребенка я спокоен — в Советской стране никогда, что бы ни натворили папа или мама, девочку из детского садика не отчислят".

Кое-кто из моих собеседников, желая проявить предельную откровенность, рассказывает мне о накапливавшихся у них "обидах" на советское общество. Теперь с роковым для них опозданием эти "обиды" представляются им смехотворными.

Для бывшего киевлянина Николая Фавелевича Петрова-Штейна начало "обидам" на Советскую власть положило недостаточное внимание дирекции завода к написанным им, как он выражается, рабкоровским сигналам. Правда, сейчас Николай Фавелевич понимает, что некоторые из его сигналов дурно пахли клеветой.

Более подробно и с нескрываемым самоосуждением рассказывает о своих "обидах" зубной врач Александр Исаевич Каганов:

— Мое падение, да, именно падение, началось с того, как я отреагировал на оскорбительную грубость управдома соседнего дома, где я прогуливался со своей собачкой. Сейчас я кажусь себе сумасшедшим! Но тогда, предварительно обработанный всякого рода слушками и радиопередачами враждебных станций, я оказался достаточно "созревшим", чтобы отождествить грубияна управдома с… Советской властью! И когда на следующий день мне близ синагоги предложили устроить вызов в Израиль, я согласился…

Кстати, именно "близ синагоги" встретили многие из моих собеседников услужливых людишек, предложивших им "устроить вызов" в Израиль. Об этом рассказывали мне и бывший москвич Каганов, и бывшие рижане, кишиневцы, львовяне.

КРУШЕНИЕ ИЛЛЮЗИЙ

Кое-кто уезжал в Израиль уже с репутацией убежденного сиониста. Такие мнили себя "борцами" и даже "победителями", гордясь тем, что не скрывали от Советских сограждан своих враждебных взглядов и открыто распространяли сионистскую клевету на наш образ жизни. Еще по дороге в Израиль взахлеб торопились публично заявить о выпавшем на их долю счастье — отъезде из Советской страны. Для них, своих идейных единомышленников, израильские власти создавали более или менее благоприятные условиям даже досрочно выдавали им постоянные паспорта "кавувы".

Их в Израиле принято именовать "идеалистами" в отличие от "материалистов" и так называемых "промежуточных". "Идеалисты" вначале даже как-то свысока смотрели на откровенно жаждавших роскошной жизни "материалистов" и особенно "промежуточных", намеревающихся и капитал приобрести и невинность соблюсти.

Однако и недавние "идеалисты", причем самые отъявленные, тоже обивают пороги советского консульства в Вене. Назову, например, бывших ленинградцев — юриста Григория Соломоновича Вертлиба и его жену математика-программиста Софью Моисеевну Вайсман, помпезно встреченных в марте 1971 года "братьями во Сионе". Израильское радио присвоило Вертлибу титул "руководителя еврейской общины", ибо он стоял во главе нескольких сионистски настроенных евреев, желавших выехать в Израиль. Эта возглавляемая им группа, как признал Вертлиб, "занималась распространением литературы, убеждающей евреев, что их место в Израиле".

Вертлиба, естественно, встретили в Израиле подчеркнуто радушно: в числе нескольких избранников он был на продолжительном приеме у самой Голды Меир и нескольких министров. Его направляли в Париж и Рим для публичных выступлений "в защиту советских евреев". В отличие от большинства его попутчиков, Вертлибу сразу же дали сравнительно приличную квартиру, а также работу ему и жене.

Но вскоре Вертлиб убедился, как далека печальная израильская действительность от пленявших его ранее сионистских идеалов. В нем созрело решение покинуть "землю обетованную". Он ушел с работы. Однако, прекрасно понимая, что нельзя открыто признаться в желании вернуться в Советский Союз, вынужден был прибегнуть, как он выражается, к камуфляжу: исподволь завел разговоры о поездке якобы к родственникам в Западную Европу.

И вот весной 1972 года, бросив все привезенное из Ленинграда имущество, Вертлиб с женой и пятилетним ребенком бежал из страны, о которой, по собственному признанию, мечтал целых двадцать лет.

Почему?

Многостраничная исповедь Вертлиба дает ответ далеко не однозначный.

"Материально мы не нуждались", — сразу же признает он исключительное положение, созданное ему израильскими сионистами. Да, весьма исключительное! Ведь по точным цифровым расчетам самого Вертлиба, на средний для израильтянина заработок никак невозможно свести концы с концами семье хотя бы с одним ребенком. Особенно, когда глава семьи не комбинирует, не прибегает к обману, не живет на "чэдэ", то есть на чужие деньги.

Итак, если на некоторых беженцев, обреченных израильским строем на полунищенское существование, мог в какой-то степени повлиять материальный фактор, то решение Вертлиба было продиктовано совершенно иными причинами. Какими?

"Израиль — государство, где давно забыты какие-либо идеалы дружбы и нормальных отношений между людьми. Да, собственно, какие могут быть отношения между работодателем, который имеет завод, виллу и 3–4 машины, и евреем из Марокко или Ирака, который имеет крохотную квартирку (а часто не имеет и таковой) и живет с пятью-шестью детьми в убогом квартале для "черных"? Какие, собственно, могут быть отношения между бюрократом в каком-нибудь учреждении, основная мечта которого досидеть до пенсии и который знает, что уволить его практически невозможно, — с одной стороны, и "новым оле" из Советского Союза, который десятки раз ходит на прием, получая один и тот же ответ: "Савланут" (терпение) и "ихье тов" (будет хорошо)?"

Вертлиб приводит типичный разговор между чиновником учреждения, обязанного заботиться о новоприбывших, и бывшим советским гражданином:

— Работы нет и не предвидится. Но будет хорошо.

— Как же хорошо, если бюро труда не дает работы?

— Нужна протекция — и будет хорошо.

— У меня и квартиры нет.

— Терпение. А почему ты хочешь жить в Хайфе? Поселись в Димоне.

— Но в Димоне нет работы для инженера.

— Зато там можно выцарапать жилье.

— На черта мне жилье, если там никогда не будет работы для инженера?

— А разве обязательно работать инженером? Вот все вы приезжаете и требуете, требуете, подавай вам и работу и квартиру.

И в конце исповеди горькое признание:

"Тяжело человеку в 40 лет осознать, что вся его жизнь была бесплодна и посвящена ложным идеалам. Но еще более страшной, на мой взгляд, должна быть жизнь у тех, кто так же, как и я, полностью разочаровался в израильской действительности, но не находит в себе сил и мужества открыто рассказать другим евреям обо всем, что происходит".

Земляк и единомышленник Вертлиба — радиотехник Бенцион Григорьевич Товбин также был принят в Израиле с распростертыми объятиями. Там знали, что он тоже любыми способами осуществлял свое давнишнее стремление навсегда поселиться в этом государстве. В отличие от преобладающего числа бывших советских граждан, Товбин, имеющий реноме проверенного сиониста, без всяких проволочек получил работу, связанную с частым пребыванием в иностранных портах. А сейчас, покинув Израиль, он с горечью говорит:

— Не преувеличу, если скажу, что в Израиле мы подчас ощущали себя явно бывшими людьми.

Кстати, поражает уверенность, вернее, самоуверенность, с какой испрашивают разрешение вернуться в СССР многие из беженцев. Взрослые люди, умудренные немалым житейским опытом, они наивно полагают, что стоит им только попросить, как перед ними тотчас же поднимется пограничный шлагбаум.

"Да, отказался, мол, от советского паспорта, но я же хочу назад!.. Да, оформил, мол, развод с женой, которая не пожелала уехать в Израиль, но я же готов возвратиться к ней!.. Да, оставил детей, но я же согласен снова стать их отцом!"

И летят в города и веси Советского Союза письма такого примерно содержания:

"Дорогая жена! Теперь я понял, что любил и люблю тебя одну…"

"Дорогие дети! Я понял, что без вас жить не могу…"

А один молодой человек даже консультировался со мной, как с литератором, достаточно ли слезно и проникновенно изложено его покаянное письмо в Латвию к бывшему тестю, которого он несколько лет поносил и оскорблял за неверие в израильский рай. Кстати, ничто не помешало молодому человеку оставить брошенного ребенка на попечение духовно ему чуждого тестя.

Разумеется, я не смогу подробно рассказать обо всех повстречавшихся мне в Вене беженцах, хотя со многими беседовал, повторяю, не один раз.

ТОЛЬКО ФАКТЫ, ТОЛЬКО ДОКУМЕНТЫ

В раскаяние некоторых не веришь — уж очень они усердствуют!

Не мог я поверить патетическим тирадам одного бывшего работника тбилисской торговой сети. Если ранее свой отъезд из Советской страны он пространно мотивировал необходимостью воссоединить "небывало огромную" семью, то сейчас докатился до нетерпимых в советском обществе антисемитских излияний — не может, мол, жить среди людей своей национальности.

После того как другие присутствовавшие при этом бывшие граждане Советской Грузии выставили за дверь своего явно переусердствовавшего друга, я спросил его жену:

— Вы слышали, о чем только что кричал ваш муж? Мне после этого подумалось, что в Израиле он с такой же горячностью кричал, как тяжело ему жить среди грузин. Или я ошибаюсь?

Женщина долго молчала. А затем, вызывающе оглядев остальных беженцев, отчетливо ответила (только уже не мне, а им):

— Разве только он один? А каждый из вас не поддакивал ли басням о тяжелой жизни евреев в Грузия?.. Почему вы молчите? Скажите писателю, что я лгу! Скажите!

Никто из них мне этого, конечно, не сказал…

А иные, силясь во что бы то ни стало доказать свое раскаяние, с автоматическим пафосом охаивали и чернили все (без исключения!) израильское и всех (без исключения!) израильтян. Разве мог я поверить в искренность этих людей!

В самом деле, Исааку Букштейну почему-то одинаково антипатичны и владелец машиностроительного завода в Хайфе и фрезеровщик этого завода, обреченный заводовладельцем на безработицу за свои антисионистские взгляды. Оба они — израильтяне, и оба, с нынешней точки зрения Букштейна, плохи. За одиннадцать месяцев жизни в Израиле Букштейн так и не удосужился ничего узнать ни об одной из многочисленных забастовок, не слышал он даже о повседневной антивоенной деятельности израильских коммунистов. Только от меня узнал Букштейн об активной работе израильских комсомольцев. Впрочем, мои слова об этом слушал со скептической усмешечкой.

А что же тогда можно сказать о человеке, дважды предавшем Советскую Родину? Речь идет о бывшем самтредском шофере и спортсмене-тяжелоатлете Давиде Шамилашвили. Одним из первых "бежал он с "земли отцов" в Вену и исступленно, на коленях умолял работников нашего консульства помочь ему вернуться в Грузию. Рыдал, угрожал умертвить жену и покончить самоубийством. Выкрикивал десятки имен честных советских граждан, готовых якобы за него поручиться. Кричал, что согласен на любую работу, на любое место жительства — только бы в Грузин!

И в то же самое время, как потом выяснилось, Шамилашвили деловито торговался с сохнутовцами о выгодных для него условиях, на которых согласен вернуться в Израиль. И не просто вернуться, а стать верным сохнутовским надсмотрщиком над "мутящими воду" бывшими гражданами Советской Грузии. Торг длился долго. И в конце концов Шамилашвили добился от сохнутовцев того, что посчитал для себя главным: сионистские агенты обязались купить для него автомобиль-такси.

Сейчас Шамилашвили в Израиле усердно отрабатывает сионистскую подачку. Он не только доносит на своих бывших земляков, но расправляется с наиболее строптивыми при помощи элементарного рукоприкладства — как видите, в Израиле закалка тяжелоатлета нашла весьма своеобразное применение! Мне назвали имена десятков людей, избитых дважды предателем за антисионистские высказывания, за попытку бежать из сионистского государства.

Мне встречались беженцы из Израиля, с наивной подлинкой полагавшие, что высказываниями антисемитского толка и злыми ухмылочками над людьми своей национальности они смогут хоть на крохотную толику искупить свой постыдный отъезд из социалистических стран в Израиль.

И хотя эти люди действительно не выдержали образа жизни в Израиле и ни за что туда не вернутся, не хочу я воспроизводить их рассказы, рассчитанные на дешевую сенсацию и наполненные клеветой на всех жителей этого государства.

Я говорю в своей книге только о том, что подтверждается либо документами, либо вынужденными признаниями израильской прессы, а чаще всего рассказами многих, порознь беседовавших со мной беженцев. Делаю это с чистой совестью: каждый, кто делился со мной на чужбине своими горестями и надеждами, знал, что беседует с писателем, который выступит на страницах "Огонька". И я точно пересказываю читателям увиденное и услышанное.

Трудно, конечно, быть бесстрастным рассказчиком, когда на тебя скорбно глядят потухшие глаза двенадцатилетней Дали и семнадцатилетнего Яши Шамелашвили. Дети покинули Израиль без матери, с которой приехали туда из Сухуми. Медико Шамелашвили осиротила своих детей 9 апреля 1973 года: она вскрыла себе вены и повесилась. Большеглазая Дали не подозревает, что именно ее безудержные слезы стали последней каплей, переполнившей чашу терпения матери. Рыдающая девочка прибежала с уроков и сказала ей, что в школу ни за что никогда больше не пойдет. Дали не могла больше сносить изощренных издевательств учительницы, с фарисейской грустью твердившей, что, к ее большому сожалению, евреи из Грузии оказались неполноценными людьми. Учительнице послушно подпевали и самые "прилежные и благонравные" соученики Дали из семей сабров — привилегированных старожилов.

Так же встретили в израильском городе Ашкелоне и пятнадцатилетнего Юру Ковригара. На Украине Юре предсказывали большую будущность математика, собирались направить мальчика в специальную школу. В Ашкелоне молодые сионисты, глумливо установив, что мальчик принадлежит к "необрезанным нечестивцам", раструбили об этом по всему городку. И сами учителя тут же предупредили родителей Юры, что не потерпят в своей школе "урла" — такова оскорбительная кличка "необрезанных".

Трудно, конечно, не поддаваться эмоциям, когда на тебя обрушивается половодье слез…

И все же пересилю себя — буду прежде всего репортером, регистратором, документалистом.

Итак, только факты, только цифры, только документы, за которыми скрываются подлинные судьбы людей, обездоливших себя отъездом на чужбину.

Многие из них, правда, не понимают или не хотят понять всей катастрофической сущности того, что кроется за отказом от советского гражданства. При мне возник такой диалог двух бежавших из Израиля врачей, бывших советских граждан.

— Даже не верится, — возмущенно воскликнул тот, что помоложе, но в Лоде тотчас же по приезде меня спросили, давно ли я стал диссидентом!

— Увы, — ответил более пожилой, — мы с вами заслужили это. Что означает английское слово "диссидент"? Отступник. А мы ведь отступились от родной страны, от народа, с которым росли, учились, работали. Зачем же удивляться, что в Израиле увидели в нас диссидентов?

— И все-таки никто не имеет права называть меня диссидентом, упрямо твердил молодой врач. — Особенно после того, как я раскаялся!

Я слушал его и думал: да" так и не понял этот человек, что не в термине корень, а в содеянном, в отречении от Родины!

ЧЕРНАЯ "ГОЛУБАЯ КНИЖЕЧКА"

Первый и обязательный документ, немедленно вручаемый каждому новоприбывшему, едва ступит он на израильскую землю, — это уже упоминавшаяся "теудат оле" — проклятая голубая книжечка. Тощенькую и с виду весьма непритязательную, иммигранты по-разному, но с одинаковой ненавистью называют ее и черной книжкой и патентом на кабалу.

Немало таких книжечек перелистал я. Обычно встречал стандартные записи:

"Стоимость авиабилета от Вены до аэропорта Лод".

"Страхование багажа".

"Доставка багажа".

"Пособие до момента нахождения источника заработка".

"За лечение после шестимесячного пребывания в стране".

"Отсроченная квартирная плата".

"Срочная ссуда" (уже, конечно, с процентами. — Ц.С.).

Такие и подобные им записи — это норма, обыденность.

Но стоит только сохнутовским агентам пронюхать, что у человека появилось желание покинуть страну, как в его голубой книжечке появляются новые записи. Делается это так. Человека вызывают сразу же в несколько мисрадов — учреждений. И неизменно предупреждают:

— Иметь при себе долговой документ!

Для чего? Для того, чтобы, скажем, Иосифу Шамелашвили, отцу двух детей, потерявших в Израиле мать, сказать:

— Мы забыли отметить в твоей "теудат оле" 1180 лир за страховку багажа[В восьмидесятых годах лиру заменил шекель, обесценивающийся еще более стремительно и катастрофически.]. Тебе придется вернуть эти деньги!..

"Тыкают", между прочим, не из дружеских побуждений: дело в том, что в иврите отсутствует местоимение "вы". А объясняться в учреждениях на идиш, как и по-русски, строжайше запрещено. Невероятно: язык, на котором создали литературные шедевры Шолом-Алейхем и Менделе Мойхер-Сфорим, на котором писали Давид Бергельсон и Лев Квитко, на котором сегодня пишут у нас и в других странах мира еврейские писатели, этот язык оказался для израильского государства неполноценным. И чуть ли не антигосударственным!..

Итак, какие же новые записи поспешно вносятся в долговые книжки тех, кто задумал покинуть Израиль?

Давида и Евгению Ковригар в "Сохнуте", например, спросили:

— Забыли, сколько бутылочек лимонада выпили в замке Шёнау? Мы помним точно.

И тут же последовала соответствующая запись в голубой книжечке.

А Исааку Ваншенкеру незамедлительно напомнили в дирекции школы:

— Твой ребенок учился у нас во втором классе. С тебя причитается 1026 лир… Ох, извини, я ошибся: с тебя только 984 лиры, ведь твой ребенок, оказывается, учился в первом классе. Тогда, учти, еще брали за право учения в начальных классах.

Такую же сумму вписали в голубую книжечку Фриды Т. Этой женщине еще не удалось распратиться с долгами и покинуть Израиль, вот почему я не вправе называть ее подлинного имени и места жительства.

Постараемся уточнить, за какое же именно обучение своей девочки обязана Фрвда Т. внести 992 лиры.

…Оставалось несколько дней до начала учебного года. Дочурка впервые пойдет в школу. Как не сшить ей новое платье! И Фрида взяла в долг под проценты еще триста лир у "благодетеля" их улицы — мелкого ростовщика. На эти деньги, кроме платья, девочке купили ранец, тетрадки, ручку.

Увы, первый школьный день, обычно столь памятный на всю жизнь, принес отнюдь не радостные волнения. Девочку в праздничном платьице посадили в школе не за парту, а на грязный пол. На полу она раскрыла и свою первую в жизни тетрадку.

На полу?! Да! Денег, пожертвованных американским филантропом на постройку и оборудование новой школы, не хватило на мебель. Последние девять тысяч лир были истрачены на портрет мецената и каменную плиту с перечислением его заслуг перед израильскими братьями.

Портреты филантропов, преимущественно американских, кстати, частенько украшают стены израильских учебных заведений. Из-за одного такого портрета основательно подмочил свою политическую репутацию молодой оле Гриша Фаин.

Впервые войдя в лабораторию технической школы, он заметил на стене портрет. Изображенный отнюдь не лучшим художником, человек на портрете какими-то едва уловимыми черточками смутно напоминал Альберта Эйнштейна.

— Не очень-то удачный портрет Эйнштейна, — заметил Гриша.

— Какой там еще Эйнштейн! — вспылил староста курса. — Неужели мы в нашей школе повесим портрет антиизраильца! Эйнштейн не очень поддерживал создание нашего государства. Он посмел насмешливо отказаться от поста первого президента. Мало того, Эйнштейна еще, видишь ли, очень беспокоило, что будет с арабами, когда Палестина станет израильским владением! Видишь, как иногда крупный ученый может презреть долг националиста… А перед тобой портрет поистине замечательного человека. Хоть он живет за океаном, в Балтиморе, но кровно заинтересован в развитии нашей науки. Это на его деньги создана лаборатория, в которой ты сейчас находишься. Он тебе не Эйнштейн!

Резкое неприятие великим ученым идеологии буржуазного еврейского национализма сионистская пропаганда поспешила без зазрения совести отнести за счет… аполитичности Альберта Эйнштейна. Поистине хорошая мина при плохой игре! Уж кому-кому, а сионистским пропагандистам хорошо известно, что "аполитичность" выдающегося физика не помешала ему дать убийственную для сионизма характеристику экстремистской программе партии "Херут", возглавляемой ныне Менахеном Бегином. "Смесью ультранационализма, религиозного мистицизма и ощущения расового превосходства" назвал Эйнштейн программу партии, исповедующей тотальный терроризм.

Вернусь к Фриде Т. Ее дочурке пришлось несколько месяцев постигать азы учения на принесенной из дому старенькой табуретке. На единственном новом стуле восседала учительница с неизменной сигаретой во рту. Так учили девочку. А за это время триста лир, взятых матерью у ростовщика, превратились в 470…

Не одной Фриде приходится соглашаться на кабальные условия ростовщиков, представителей древнейшей, весьма распространенной в современном Израиле профессии.

Процветают в этой стране и профессиональные гаранты-поручители, к которым олим прибегают, когда вынуждены обращаться за ссудой в банк. Поручитель берет за свои услуги не меньше, чем матерый ростовщик. Достойным представителем этой новейшей профессии стал в Ашкелоне выходец из Бессарабии престарелый Борух Вольфович. По совместительству он еще регулярно доносит на замышляющих отъезд из Израиля своих клиентов. Такое патриотическое рвение высоко ценит израильская жандармерия — шируд бегакоз, вкратце именуемая "шинбет".

Для бывшего одессита Царика поручительство — вторая профессия. Основной источник его заработка — восторженные письма в Одессу о привольной и зажиточной жизни олим в Израиле, а заодно оперативная фабрикация вызовов от мифических родственников.

И вот в лапы таких отпетых зарабатывающих на чужой беде спекулянтов попадают олим, когда, подобно Фриде Т., им требуются деньги на неотложные нужды. Если Фриде даже удастся выплатить долг по голубой книжке, то разве простят ей ростовщики неуплату зверских процентов, почти удвоивших ее долг?

Словом, для многих, кто намерен бежать из Израиля, даже долгожданный штамп "нифра" в голубой книжке еще не означает полного раскрепощения от кабальных долгов.

В долговых тенетах катастрофически запутались и бывшие граждане других социалистических стран. Тбилисский шофер Яков Цацаношвили познакомился в Лоде с семьей рабочего подсобных предприятий аэропорта, приехавшей из Польши девять лет тому назад. Когда Яков пожаловался главе этой семьи на то, что за какой-нибудь год пребывания в Израиле его одолели непомерные долги, тот горько усмехнулся:

— Первые три года я выбивался изо всех сил — все надеялся как-нибудь выкарабкаться из долго. А теперь махнул рукой! Вижу, вырваться отсюда не удастся. И не один я такой — вот через дорогу живет фармацевт, бывший болгарский гражданин. Его так опутали долговыми записями в голубой книжечке, что он только плачет тайком от жены. А жена тайком от него…

Учтя горький опыт семьи бывшего польского гражданина, Лия, жена Цацаношвили, в Тбилиси занимавшаяся только домашним хозяйством и воспитанием детей, пошла на поденку. С ее помощью муж с трудом расплатился с долгами.

Кроме официальных голубых, многие олим познакомились и изведали "прелесть" книжечек других цветов. В них записаны долги лавочникам.

— Кто действительно рад нашему приезду, так это лавочники, рассказывает фотограф из Бендер Яков Моисеевич Файерман, вынужденный в израильском городе Пардескаце стать мусорщиком. — Лавочники не попрекают нас тем, что мы сразу же хотим жить в настоящих домах, как привыкли в Советской стране. Они не голосят, как другие старожилы, что мы за гроши согласны на любую работу и тем самым, голодранцы, такие-сякие, отбиваем у них заработки. Им наплевать, ходим ли мы в синагогу или не ходим. Для них мы прежде всего новые покупатели. И не очень разборчивые — не возражаем, если сахарный песок слегка подмочен, а хлеб — позавчерашней выпечки. Ведь они продают нам в долг. И владельцы промтоварных магазинов тоже рады — без кровати или, на худой конец, топчана не обойдешься! И вот в этих магазинах нам, как и многосемейным рабочим-старожилам, вынужденным залезать в долги, тоже отпускали товары в кредит, "на книжку".

— Зато делали надбавочку на цену каждой покупки, — уточняет жена фотографа Эстер Гершовна. — Конечно, — вздыхает она, — если бы муж имел там пенсию, какую получал в Бендерах, мы бы за продукты платили наличными. А в Пардескаце приходилось влезать в долги.

Долги, долги, долги. Как же добыть деньги, чтобы погасить долги? Ведь без этого не убежишь из Израиля!

Люди идут на самые вредные для здоровья работы, где положен укороченный трудовой день, но соглашаются работать сверхурочно.

И все же чаще всего приходится прибегать к продаже вещей, привезенных с собой. Для местных спекулянтов скупка таких вещей за полцены стала выгодной профессией. Неспроста в местных газетах изо дня в день помещаются объявления подобных скупщиков, вроде предприимчивого Володи Блума, неизменно подчеркивающего, что он из Бразилии. Во многих объявлениях проявляется особый интерес к изделиям советских художественных промыслов, золотым и серебряным вещам, пуху для подушек, телевизорам советского производства.

— Сколько унижений испытываешь, когда скупщики обращаются с тобой, как с собакой, — рассказывает Евгения Ковритар. — Но приходится стиснуть зубы и молчать — ведь мы в их руках. И отдаешь обручальное кольцо за гроши…

Не у каждого, однако, к моменту отъезда остаются вещи для продажи. Много вещей новоприбывшие вынуждены продавать значительно раньше, как говорят в Израиле, "ради куска хлеба для детей".

А что прикажут сохнутовцы делать бывшей советской пенсионерке Хае Гробман из Черновиц, если она осталась без отправленных багажом вещей? Документально установлено, что вещи одинокой женщины в Израиль прибыли. Есть подозрение, что по ошибке или по сговору они выданы постороннему человеку. Одиннадцать месяцев ходит и ходит старуха из инстанции в инстанцию города Холона, да все безрезультатно.

Что ж, видно, никогда уже штамп "цифра" не украсит голубой книжечки Хай Гробман, которую сохнутовцы, как она утверждает в своих прошениях, относят к оле второго сорта: она ведь не сумела прихватить с собой кого-нибудь из молодых, способных стать для "великого" Израиля дешевой рабочей силой и пушечным мясом.

ЗВУЧНОЕ СЛОВО "АБСОРБЦИЯ"

Мои собеседники назвали имена многих бывших жителей Черновиц, Вильнюса, Сухуми, Бухары, которые не могут вырваться из Израиля прежде всего потому, что не погасили кабальных долгов.

В долговой капкан попали и несколько бывших киевлян, о которых вспоминает Ева Шварцман:

— За какие-нибудь полтора-два месяца залезли, горемыки, в огромнейшие долги. Проливают слезы, но не смеют даже заикнуться об отъезде из Израиля. Они вынуждены оставаться там на положении всосанных. Поглощенных!

"Всосанных"? "Поглощенных"? Эти странные слова приводят меня в недоумение. И мне разъясняют:

— Еще в замке Шёнау всем нам говорили, что о нас в Израиле будет заботиться министерство абсорбции иммигрантов. Оно, уверяли нас и в самолете, ведает устройством олим. Абсорбция! Это звучное, прямо какое-то научное слово обнадеживало нас, завораживало. Что же мы на деле услышали по приезде от чиновников министерства с таким таинственным названием? "Работу вам могут дать частные предприниматели, а мы можем их только просить. Так что не капризничайте, соглашайтесь на то, что вам предложат. И, пожалуйста, не интересуйтесь, сколько за такую же работу платят старожилам — вам будет спокойнее". Когда мы рассказали киевлянам, ранее нас прибывшим в Израиль, как чиновники министерства абсорбции отмахиваются от нас, словно от назойливых мух, над нами горько посмеялись: "А вы разве не знаете, что означает слово "абсорбция"? Всасывание, поглощение. Дело министерства — всосать нас, поглотить. Вот мы и подтруниваем грустно сами над собой; мы здесь всосанные, из нас здесь высасывают последние соки".

Аппарат министерства абсорбции действительно понимает свой долг перед новоприбывшими довольно оригинально: разъединять семьи, вызванные в Израиль под высоким предлогом воосоединения.

"Сортировку" приезжающих начинают сразу же на аэродроме Лод.

Там на глазах у Абрама Питилашвили разлучили семью бывших жителей Бухары.

— Родителей отправим в Хайфу, а молодых людей поближе к марокканским евреям. Марокканцы, правда, не очень вас любят. Они говорят, что вы избалованы. Так что в первые дни могут затеять ссоры с вами, даже драки. Зато у них вы научитесь рожать побольше детей. А им вы докажете, что из Бухары приезжают не дикари — привозят телевизоры, умеют обращаться с холодильником.

Если новоприбывший заявляет чиновникам, что его родственники проживают, скажем, в Беэр-Шеве, автоматически следует ответ:

— В Безр-Шеве нет нужды в рабочей силе, поедешь в Марморек.

А через несколько минут в Беэр-Шеву направляют тех, кого родственники ожидают в Мармореке.

С какой целью это делается? Только ли для первой острастки, только ли для того, чтобы сразу же показать, что все решает администрации? Нет, некоторых мотивов такой сортировки чиновники даже не скрывают от протестующих олим. Родственники, дескать, будут отрывать друг у друга много дорогого времени, а вот без родственников новоприбывшие скорее изучат иврит и освоятся с непривычной обстановкой. Появление больших семей новоприбывших может, мол, еще больше разозлить старожилов, и без того испытывающих тяжелый жилищный кризис.

И только некоторые чиновники решаются прямо сослаться на закон "О распылении населения", принятый кнессетом еще в 1950 году. Заставить молодежь селиться только в пустыне и малообжитых районах — вот какую цель преследовали законодатели. В дальнейшем этот закон пытались использовать и для быстрейшего заселения оккупированных арабских земель. Однако старожилы упорно не подчинялись закону и не соглашались расставаться с детьми.

Но в последнее время власти, лихорадочно спеша заселить оккупированные территории, ретиво взялись за применение закона. "Приток новых олим должен быть направлен на новые территории, напомнил редактор усопшей газетенки "Трибуна" Даниэль Амальрис, заслуженно прозванный читателями Аморалисом, — потому что именно там определяются будущие границы Израиля. Мы потеряли много ценного времени, — забил тревогу этот писака в статье под сенсациовным названием "Раковая опухоль, которую мы сами питаем". — Мы упустили прекрасный человеческий материал, который мы могли направить в Галилею, Негев, в Рашат Аголан, Синаи и на восток от Иерусалима. И однажды история накажет нас за это!"

Видимо, чтобы избежать наказания истории и больше не упускать "человеческий материал", ныне на аэродроме Лод еще усерднее, нежели родственников, разъединяют бывших земляков, подчас не знающих ни иврита, ни идиш.

— Такое расселение превратило мою семью в семью слепцов, — понял это на своем горьком опыте бывший тбилисец Илья Иосибашвили. — Мы ни к кому не могли обратиться, у всех был предлог нам даже не отвечать.

Глубоких стариков и старух, разлученных с молодыми родственниками, безжалостные чиновники заранее обрекают на нищету. Это, в частности, испытала на себе семидесятилетняя Нина Исааковна Алишакова. Она стала нищей.

Как же реагируют на такое явление высшие израильские власти?

Об этом можно судить по интервью генерального директора ведомства интеграции Пинхаса Дагана. Помещенное в "Трибуне" несколько лет тому назад, оно и ныне характеризует отношение сионистских руководителей к элементарным нуждам переселенцев. Вынужденный сквозь зубы признать, что грубость и бюрократизм чиновников вызывают многочисленные жалобы олим, так что те вынуждены прибегать к поискам "покровителей" из среды старожилов, этот высокопоставленный чиновник первопричину всего видит в одном: "Еще не решена психологическая (!) проблема поселения рядом детей и престарелых родителей".

Пока сионистские "психологи" решали эту проблему, многие, очень многие бывшие советские граждане были насильно, в порядке зловещей абсорбции, поселены на оккупированных землях. За три месяца до кровопролитных боев, вызванных в октябре 1973 года израильской агрессией, президент Эфраим Кацир торжественно сообщил, что очередная группа — сорок пять семей бывших советских граждан — поселена на Голанских высотах и в Питхат-Рафияхе.

Какова судьба этих людей, которых новая война застала на захваченных арабских территориях, где происходили жестокие бои? Не погребены ли эти люди под развалинами домов? Впрочем, не один только господин редактор Амальрис считает их не столько людьми, сколько человеческим материалом. А стоит ли израильским ястребам печалиться о материале?

И хотя эшелолы новоприбывших, как известно, весьма редеют, израильское правительство упорно продолжает заселять именно новоиспеченными израильтянами поселки, наспех созданные близ самых огнеопасных пограничных пунктов, на отторгнутых у арабских государств землях. В декабре 1975 года израильское министерство информации официально объявило о создании 22 новых поселений близ Голанских высот, на сирийской земле. И четыре поселения целиком предназначены для олим из Румынии и Бухары, хотя многие из них уже успели кое-как обосноваться в Ашкелоне, Араде, Шхеме и других сравнительно обжитых населенных пунктах. Даже в израильских газетах промелькнули сообщения о том, что некоторые из "абсорбированных" семей отнеслись к этому переселению как к ссылке и "переезжали с плачем и большими сомнениями".

Что ж, все это закономерный результат продуманной политики израильского правительства в вопросе расселения новоприбывших.

ВЫНУЖДЕННЫЕ ПРИЗНАНИЯ

У "абсорбированных" была одно время смутная надежда на второй съезд олим из СССР, где, как трубила вовсю израильская печать, можно будет откровенно поговорить об их бедах и перспективах. Что ж, некоторым из моих собеседников довелось стать непосредственными свидетелями попытки министерства абсорбции провести в Беэр-Шеве этот съезд. Попытка эта безнадежно провалилась: начавшийся съезд пришлось прекратить и отложить на неопределенный срок.

Только ли потому был изнутри торпедирован, как выразился министр абсорбции, съезд, что на первых же минутах вспыхнули ожесточенные споры и даже потасовки между теми, кто приехал к богатым родственникам, и теми, кому приходится жить впроголодь? Только ли потому возникли на съезде беспорядки, что делегатские мандаты достались многим подставным лицам, считавшим, что убийство религиозными фанатиками молодого выходца из Латвии — "мелочь", не заслуживающая внимания делегатов? Только ли потому сорвался съезд, что ему предшествовал "черный четверг" в Ашдоде, когда доведенные до отчаяния сотни бывших граждан Советской Грузии воздвигли баррикады, чтобы наконец был услышан их голос протеста против того, что самим сионистским заправилам пришлось назвать "страшным результатом этнической дискриминации"?

Конечно, все это сыграло свою роль. Но главное — это безнадежный пессимизм, неверие в будущее, безысходное отчаяние, сразу же определившие атмосферу съезда. Как раз накануне открытия съезда руководящие сотрудники министерства абсорбции вынуждены были на пресс-конференции признать, что значительное число олим из СССР заражено желанием покинуть Израиль. Одновременно советнику министерства Эфраиму Ахкраму пришлось признать: "Не менее 23 процентов небольшого числа репатриантов из стран Западной Европы и Америки спустя некоторое время покидают Израиль". Если бы не обтекаемая формулировка, то цифру пришлось бы увеличить по крайней мере до 65 процентов — это было уже тогда широко известно[В восьмидесятых годах эта цифра непрерывно увеличивается, и официальная израильская статистика, попросту скрывает ее].

В такой безрадостной обстановке открылся, а затем быстро и закрылся этот съезд. И те, кто действительно был делегировал бывшими советскими гражданами, сразу же заговорили о презрительном отношении к ним предпринимателей и унижающем человеческое достоинство отношении чиновников, о трагическом положении детворы и отсутствии элементарно пригодных под жилье домов. Даже израильская пресса вынуждена была отметить "главенствующие в зале съезда пораженческие настроения" людей, глубоко разочарованных жизнью в Израиле.

Предполагалось, что Голда Меир выступит "под занавес". Но, пытаясь предотвратить провал съезда, она поспешила произнести речь сразу же после того, как в кулуарах случилось несколько инфарктов с особенно отчаявшимися олим. Именно там скончался приехавший из Риги Александр Друз, над которым "за строптивость" долго и методично издевались сохнутовцы.

Слова госпожи премьер-министра нелегко было расслышать из-за непрестанных выкриков из зала. Вот почему, не полагаясь на память моих собеседников, я воспользуюсь выдержкой из официального отчета:

"Мне очень больно слышать, с каким упоением и энтузиазмом здесь говорят, что все у нас плохо. Сердце мое переполняется болью, когда я думаю, что в России узнают, что происходит здесь".

Требуется ли лучшее доказательство неизбывной ненависти к печальной израильской действительности, которую принесли с собой на съезд обманутые люди, только еще начавшие вкушать прелести "рая на земле предков"? И требуется ли лучшее доказательство того, на какие ухищрения и провокации идут сионисты — только бы скрыть от человечества и прежде всего от народов социалистических стран истинное положение вещей.

Просматривая израильскую прессу, я вначале поражался странной легкости, с какой самые высокопоставленные лица, вплоть до министров, спешат после провалившегося съезда признать и даже осудить грубость, черствость и изощренный бюрократизм чиновников по отношению к олим из социалистических стран. Своими недоумениями я поделился с известным австрийским публицистом Гансом Волькером, глубоко изучившим трагические проблемы, порожденные пресловутой абсорбцией.

— Самих олим тоже вначале поражает и подкупает подобная самокритика израильских заправил, — услышал я в ответ. — Но потом олим начинают понимать, где тут, как говорится, собака зарыта. Начинают догадываться, что эта "самокритика" — обдуманный коварный прием. Израильским руководителям больше всего на свете не хочется признать перед всем миром, что бывших граждан социалистических стран в Израиле катастрофически разочаровывает сама суть, сама природа израильского образа жизни — и в целом и в мельчайших деталях. Сионистские идеологи ведь прекрасно знают: когда олим начинают вспоминать, что они потеряли, и осознавать, что приобрели, настоящее представляется им мрачным, а на фоне воспоминаний о потерянном — совсем беспросветным. Поэтому сионизм готов свалить все на бюрократизм своих чиновников, на отсутствие жилья, на невозможность получить работу по специальности, словом, на что угодно, только бы не признать своего морального, нравственного поражения, не признать, что для тех, кто жил в социалистической стране, израильская жизнь невмоготу! И еще до смерти не хочется израильским руководителям признать одно — особенно убийственное для их государства — обстоятельство: некоторые профессии, нужные и распространенные во всем мире, даже в так называемых развивающихся странах, отданы в Израиле на откуп людям без должной подготовки и квалификации — таким, кому можно платить жалкие гроши, кто согласен выполнять свою работу, как говорится, между прочим…

Точность этого замечания Ганса Волькера я оценил после того, как выслушал грустный рассказ бывшего румынского гражданина Рахмиеля Константиновского:

— В Лоде, только мы вышли из самолета, нас подвергли положенному допросу сохнутовцы. Я — портной, жена никакой специальности не имеет, и поэтому, когда нас спросили о профессиях, я поспешил не без гордости ответить, что дочь у нас библиотекарь со специальным образованием. Сохнутовец посмотрел на меня так, словно я свалился с луны: "Я вас спрашиваю о настоящей профессии, а вы мне морочите голову каким-то библиотекарем! Скажите лучше, умеет ли ваша дочь делать что-нибудь такое, за что полагается получать жалованье?" Я повторил: дочка имеет диплом библиотекаря и по этой специальности работала десять месяцев до того самого дня, как мы ее заставили поехать с нами на "родину отцов". И тогда другой сохнутовец, видимо, чином постарше, сказал мне: "Если бы она имела даже пять дипломов и работала библиотекарем хоть тридцать лет, такой специальности у нас не существует, зарубите это у себя на носу! Следить за тем, чтобы читатели не воровала книги, и записывать, кто какую книгу на сколько дней берет, — для этого никакого диплома не требуется, на это годится любая девчонка, и не прядется платить настоящее жалованье". Дочь пыталась возразить сохнутовцу. Она говорила о рекомендательных списках, об умении составлять аннотации, но сохнутовец ее не слушал. "Раз больше ничего делать не умеешь, прикрикнул он на нее, — мы запишем в регистрационном бланке "неквалифицированная чернорабочая". Дочка расплакалась, и после долгих уговоров сохнутовец согласился зарегистрировать ее ночной сиделкой. Это была первая из многих горьких пилюль, которые мне пришлось проглотить в Израиле.

В разговор вмешивается жена Константиновского:

— Вскоре мы узнали, что в Израиле не регистрируют новоприбывших и с другими специальностями. Мы встретили там своего бывшего земляка, он в Яссах несколько лет работал киномехаником. Закончил специальные курсы, а потом еще учился для повышения квалификации. А в Ашкелоне на бирже труда ему сказали: "Не хитри, найдется немало умненьких, чтобы получить такую чистенькую работу. Вот если бы ты сказал, что привез достаточно деньжат, чтобы купить собственный кинотеатр, это другое дело. В кинобудке надо не работать, а только подрабатывать. И никаким киномехаником мы тебя не зарегистрируем. Мы видим тебя насквозь: ты хочешь с этой специальностью числиться вечным безработным, а потом потребовать, чтобы тебя обучили настоящей профессии за казенный счет. Нет тут таких дурачков!" И этот молодой человек кем, вы думаете, работает? Грузчиком в порту.

КТО УБИЛ МИРОНА ГЕНДЛЕРОВА

Стремление во что бы то ни стало разъединить семью приводит иногда к чудовищным последствиям.

Мне довелось ознакомиться с показательным в этом смысле документом — собственноручным письмом израильского публициста А.И. Клейнера, по настойчивым вызовам которого с Украины приехало более двадцати совершенно незнакомых ему людей. В нарушение установленного порядка Клейлер позволил себе написать письмо министру абсорбции по-русски, ибо сей сионистский деятель за многие годы пребывания в Израиле писать на иврите так и не научился. Дословно, не меняя ни одной запятой и сохраняя все подчеркивания отправителя, привожу отрывки из этого письма:

"Посылая тысячи вызовов евреям в СССР, мы в каждом из них повторяем, что надеемся на гуманность советских властей, которую-де они обязаны проявить, понимая, насколько человеколюбие обязывает сделать все для объединения разрозненных семей".

Так пишет израильский публицист, но я не могу не проиллюстрировать точной цифровой справкой истинную подоплеку этого "человеколюбия по-израильски". Из 72 беженцев, с которыми я беседовал на эту тему в Вене, только 19 выехали в Израиль по вызову известных им родственников. 28 человек до получения вызова ничего не знали о своих израильских родственниках, а для всех остальных вызовы были сфабрикованы от придуманных родственников.

Оттолкнувшись от фарисейских рассуждений о человеколюбии, раскаявшийся "вызывала" Клейнер переходит к фактам:

"А вы, господин министр, и руководимый вами аппарат, думаете ли об объединении семей? _Стыдно и душевно больно видеть_, что о той гуманности, которую мы справедливо требуем от советских властей, здесь _никто и не помышляет_. Более того, прибывающие сюда семьи здесь часто _разъединяют_. Это звучит дико, но, к великому сожалению, _это так_. Приведу примеры: из Киева прибыла семья Аранович — отца и мать отправили в Нагарию, а сына с невесткой — в Ашдод: надо добавить, что невестка в последних месяцах беременности и особо нуждается в материнском взоре. Что же получилось? Вместо того чтобы осваивать жизнь в Израиле (а вам известно, как это нелегко), семья вынуждена обивать всевозможные пороги (а аппарат абсорбции в совершенстве усвоил метод отсылки от одного ко второму), чтобы добиться обратного воссоединения.

Еще пример — пример классической алии[Модное в израильской пропаганде словечко, которым обозначают "возвращение" евреев всего мира "к Сиону". — Ц.С.]. Из Украины выехала в Израиль семья, состоящая из четырех поколений: прабабушка, возраст — 82 года, правнучка возраст 3 года, 2 человека второго поколения. Что здесь с ними сделали? Прабабушку Миндлю Иделевну Хазине и внука инженера Гильбурда Моше отправили в Цефат, остальных трех членов семьи третьего поколения отправили в Ашкелон. Не знаю, куда точно отправили дочь Миндли с мужем, но знаю, что они не вместе. Теперь они все заняты _помыслами_ о воссоединении. Боюсь, что они _не особенно благодарны мне_ за посланные им вызовы.

Третий случай — это уже трагедия, которая и заставила написать меня это письмо…"

Нет, об этом "случае" — о трагедии Мирона и Брони Гендлеровых — я не вправе рассказывать словами Клейнера, это было бы кощунством! Ведь в письме министру абсорбции Клейнер выгораживает себя и умалчивает о том, что сам он не мог не предвидеть страшный и бесчеловечный финал этой трагедии.

Родственники Мирона Гендлерова переехали на территорию нынешнего израильского государства еще задолго до второй мировой войны. И поныне им живется не очень сладко. Потому-то и не решались они вызвать к себе Мирона и его жену Броню. Эту миссию охотно взял на себя "сердобольный" Клейнер, хотя прекрасно знал, что Мирону при его тяжкой инвалидности требуются особые условия, особый уход.

Проживая перед гитлеровским нашествием на Польшу в Белосгоке, Мирон был схвачен оккупантами и брошен в Освенцим. Чудом бежав из нацистского лагеря смерти, он в рядах польский воинов сражался против фашистов. Долго пролечившись в нашем прифронтовом госпитале, остался в Советском Союзе.

"Там, — с деланным изумлением признает Клейнер, — все же Мирону дали хорошую квартиру, автомашину с ручным управлением, большую пенсию, кроме того, его обучили специальности ротаторщика, он прилично зарабатывал (сверх пенсии) до момента вызова в Израиль".

В Израиле Гендлеровы соглашались на самое неприхотливое жилище только бы в Иерусалиме или Тель-Авиве, где проживают их родственники. Но сохнутовцы и чиновники мисрад аклита (местного отделения министерства абсорбции) решили, что поселить малоценный "человеческий материал" в крупном городе — это слишком дорогая роскошь. Они заставили Гендлеровых уехать в неблагоустроенный еще городок Тират-Кармель. Там, не имея подле себя ни одного близкого человека, не зная ни единого слова на иврите, вынужденный экономить каждую монетку, безработный Гендлеров впал в депрессивное состояние.

Родственники пытались разжалобить чиновников министерства абсорбции. Пытался протестовать и Клейнер, припертый к стене укорами Гендлеровых, которым он обещал в Израиле жизнь, "подобную жизни в эдемском саду". Он пытался убедить чиновников министерства, что Гендлеровых "в виде исключения" надо действительно воссоединить хоть с кем-нибудь из семьи.

"Но, — вынужден сейчас признать Клейнер, — стальную стену бюрократизма и равнодушия нам пробить не удалось. Один из руководящих работников министерства, которого я лично (по-видимому, незаслуженно) уважал, когда я ему выразил свое возмущение этим твердокаменным равнодушием к судьбе несчастного еврея, мне ответил: "Ну что же, если он хочет жить вместе с родственниками, пусть они купят ему квартиру".

Клейнер умалчивает, как одна из его бурных размолвок с Гендлеровым довела того до нервного припадка. Он был глубоко потрясен, узнав, как эмиссары израильского сионизма в западноевропейских странах охотно блокируются с теми, в чьем идеологическом арсенале не последнее место занимает антисемитизм. Клейнер, однако, злобно и упорно отрицал это.

— Напрасно! — хотелось бы мне, автору этих записей, бросить в лицо клеветнику сионистской выучки. Я припомнил бы ему только один эпизод, происшедший на моих глазах в дни Мюнхенской олимпиады.

В воскресенье, 3 сентября 1972 года, близ Мюнхена, на лагерной площади в Дахау, где гитлеровцы замучили в каторжном застенке сотни тысяч узников, в том числе евреев, была сделана открытая попытка сорвать интернациональный траурный митинг молодых олимпийцев. С кем же сблокировались для этой гнусной цели баварские сионисты и прибывшее к ним пополнение? С неонацистами из профашистских западногерманских групп и с остатками украинского националистического отребья, прославляющего имена Петлюры и Бандеры.

Следовательно, Гендлеров имел все основания не верить Клейнеру.

А вскоре, потеряв последнюю надежду на элементарное внимание к своей тяжелой судьбе, Мирон с трудом добрался до Хайфы, чтобы бросить в лицо своему "благодетелю" Клейнеру:

— Душегуб! Продажный наемник! Зачем вы затащили меня в этот ад? Выхода у меня нет. Так жить я больше не могу! И не буду!

Через несколько дней Гендлеров скончался. Инфаркт — гласил врачебный диагноз.

"У меня другое соображение по этому вопросу (у Мирона было абсолютно здоровое сердце), — прозрачно намекает министру Клейнер, но так или иначе _эта смерть на совести_ некоторых работников мисрад аклита в Хайфе и министерства".

Свое письмо министру абсорбции Клейнер писал, "чувствуя себя ответственным" за судьбу вдовы Мирона Гендлерова.

Вдова не могла вернуться в Тират-Кармель, где все ей напоминало о гибели мужа. Пять месяцев скиталась она по разным городам и чужим квартирам, куда из жалости ее пускали на несколько дней. Она обращалась к министру Натану Пеледу, к его заместителю Гилелу Ашкинази, ко многим чиновникам.

Тщетно!

Особенно изощренно издевалась над больной вдовой личная секретарша заместителя министра Хая Грабская. Ревностная чиновница приказала вахтеру не пускать Броню Гендлерову в здание министерства и пригрозила несчастной женщине принудительной высылкой в Тират-Кармель под конвоем.

Угрозу эту не привели в исполнение только по одной причине: Гендлерова сошла с ума и попала в психиатрическую лечебницу.

ЦЕНА ДУШИ — ДВЕСТИ ЛИР

Рая встретила свою сестру Броню, приехавшую в Петах-Тиква вместе с мужем Львом Яковлевичем Капланом, неприкрыто насмешливым восклицанием:

— А-а, с приездом, два новых мученика для "Сохнута"!

— Ты же писала, что нас ждет здесь райская жизнь, — ответила ошеломленная Броня.

— А почему другие приезжают сюда мучиться? — злорадно откликнулась Рая.

— Ты же знаешь, как хорошо мы жили в Вильнюсе, — продолжала сестра. — Квартира у нас была просторная. Лева несколько месяцев в году прирабатывал к пенсии. Оба сына помогали нам, хотя мы отказывались от их денег…

— Здесь тебе не придется отказываться, — оборвала сестру Рая. Здесь ты будешь мучиться. Но зато на земле наших предков. Это должно быть тебе утешением, если не забыла еще, что ты еврейка.

Разрыдавшись, Броня выбежала во двор. Равнодушные к ее слезам соседи занимались своими делами: кто развешивал белье для просушки, кто сколачивал сломанный столик, кто торопливо дочитывал купленную в складчину газету. И только один старик старался утешить олу.

— Зачем сестра так сделала? — восклицала сквозь слезы Броня.

— Как зачем? — с горькой усмешкой ответил ей старик. — Она ведь заработает на вас.

— Политический капитал? — попытался уточнить подошедший Лев Яковлевич.

— Почему политический? За то, что вы вдвоем приехали сюда по ее вызову, она получит денежную премию. Двести лир за душу.

После паузы старик продолжал:

— Политический капитал Рая тоже заработает на вас. Она ведь слывет активной сионисткой.

— Не может быть, — недоверчиво заметил Каплан. — Рая никогда не интересовалась политикой.

— Она и теперь интересуется не политикой, а деньгами. Она "кэсэф-сионистка".

"Кэсэф" на иврите означает деньги. И людей, старательно рекламирующих свои сионистские убеждения с одной только целью извлечь из этого материальные выгоды, в Израиле величают "кэсэф-сионистами".

Потом Капланы узнали, что они далеко не первые, кому материально стимулируемые Рая с мужем послали вызов. Правда, муж Раи с достоинством утверждал:

— Не думайте, эти деньги не из казенного кармана. Нет, нет! Нам платят из благотворительных средств частных филантропов…

Ну, в точности, как в грустном анекдоте, бытующем среди тех, кто, побывав в Израиле, не пожелал стать гражданином этого государства:

"Кого можно назвать истинным сионистом? Еврея, который за деньги другого еврея сумел вызвать в Израиль третьего еврея".

Впрочем, Рая и ее супруг могут обидеться, если им скажут, что они сионисты. Сейчас среди сионистов более модно именовать себя социалистами. Один из наиболее распространенных аргументов подобной трансформации звучит так: смотрите, мол, Голда Меир ездила в Европу не на сионистские конгрессы, а на конференции социалистического интернационала, причем не рядовым гостем, а влиятельным участником!

Утверждая, что премии за "вызванных" платит не государство, муж Раи не солгал. Действительно, израильский так называемый "общественный комитет помощи советским евреям", организующий в массовом масштабе вызовы в Израиль от мифических родственников, субсидируется частными организациями и щедрыми заокеанскими меценатами. Одна из активисток хайфского филиала этого комитета, Дора Фишер, проболталась своим подопечным, что львиную долю субсидий составляют "благотворительные пожертвования из-за рубежа".

На сребреники этих "благотворителей" сионисты мошенническим путем, применяя заранее обдуманный обман, из одной страны в другую заманивают и перепродают людей для удешевления в Израиле рабочей силы, для пополнения армии агрессора.

И подобное возрождение зверских повадок работорговцев эти "благотворители" еще смеют прикрывать разглагольствованиями о Декларации прав человека, принятой Организацией Объединенных Наций…

Возвращаюсь к чете Капланов. Они вскоре убедились: все, о чем писала им проживающая в Израиле "кэсэф-сионистка", оказалось чистейшей выдумкой. Принадлежащий ей "роскошный ресторан" оказался крохотной и смрадной столовкой для рабочих близлежащей фабрики. Значительную прибыль владелица выгадывала на том, что полицейские сквозь пальцы смотрели на непрестанные нарушения санитарных правил и порядка торговли: этим они оплачивали Рае слежку за рабочими, среди которых было несколько коммунистов.

Льву Яковлевичу тут же было дано задание: прислушиваться ко всему, о чем говорят рабочие, особенно если за столиками сидят коммунисты. А своей не очень-то здоровой сестре Рая определила непосильную роль "девушки для всего" — на задымленной и совершенно не проветриваемой кухне.

Капланы решили покинуть Израиль как можно скорее, пока долговая петля еще не совсем затянула шею.

Капланы бомбардируют слёзными письмами сыновей — слесаря в Вильнюсе и музыканта в Минске, которые настойчиво предостерегали родителей от шага, погубившего их жизнь.

— Ах, почему я не послушалась сыновей! — безуспешно пытается сдержать поток слез Броня Каплан. — Лучше бы я попала под автобус, чем ехать в Израиль! — И тихо, но с большой внутренней убежденностью добавляет: — Как много там недобрых людей! Жизнь, видно, учит этому. Кто знает, может быть, и я там стала бы такой же…

— Мне стыдно написать сыновьям, что израильское государство оценило их родителей по двести лир задушу, — признается Лев Яковлевич.

Беседуя с Капланом, я еще не знал, что будь он квалифицированным работником дефицитной для Израиля специальности да еще молодым, за его вызов заплатили бы не двести, а даже целых триста лир!

ЖЕНЫ "НЕЧЕСТИВЫЕ"

За вызов Ици Гиршовича Меирсона его родственникам не заплатили, вероятно, и двухсот лир. В самом деле, зачем "великому" Израилю нужен немощный человек! Это в Риге Меирсон мог весьма неплохо жить, получая пенсию инвалида Отечественной войны и выполняя на фабрике "Садарс" легкую работу да еще при укороченном рабочем дне.

Но родственники в Израиле с иезуитским упорством изводили его старую мать:

— Неужели ты сможешь спокойно умереть, зная, что твой Иця женат на латышке? Неужели ты не выполнишь веление нашей веры и не разлучишь их?

Старушка пыталась переубедить окружавших ее религиозно настроенных израильтян. Иця живет с женой двадцать восемь лет, напоминала им она. Именно заботам жены обязан он тем, что перестал быть лежачим больным.

Такие человеческие доводы не тронули правоверных фанатиков. Они в конце концов заставили старушку написать Ице, что она приговорена врачами к смерти и хочет, чтобы родной сын закрыл ей глаза после кончины.

И сын незамедлительно выехал к матери.

Но приехал он к ней — какой позор для сына израилева! — с женой-иноверкой. Не решилась жена отпустить полуслепого мужа одного на далекую чужбину.

Скандал выплеснулся на улицу.

Ицю с "нечестивой" женой родственники не пустили на порог своего дома. И безжалостно потребовали:

— Прогони ее! Разведись! Тебе не потребуется даже тревожить для этого раввина — ваша загсовская бумажка здесь не имеет никакой цены.

Меирсон пытался усовестить родственников:

— Разве могу я оставить жену? Мы прожили вместе более четверти века! И как она будет жить одна на чужбине?

Последовал спокойный, деловой ответ:

— Не пропадет. Если подмажет щеки и как следует укоротит юбку, сможет подработать проституцией.

Иця Меирсон с женой пытались покинуть Израиль на следующий день. Но выданная ему "Сохнутом" пресловутая "голубая книжечка" была уже испещрена долговыми записями. Учтено было все — от билета на самолет из Вены в Израиль до обедов в "курортной тюрьме", как принято было называть в Вене замок Шёнау.

Чтобы как-нибудь просуществовать, Меирсон пытался устроиться на работу. Некий мелкий фабрикант сжалился над ним и согласился взять его в ночные сторожа. Разумеется, с пониженной зарплатой. Меирсон с радостью согласился.

Но его правоверные родственники многозначительно предупредили "филантропа":

— Неужели вы решитесь взять на работу еврея, осквернившего себя браком с иноверкой? А погладят ли вас за это по головке?

Иця работы не получил. От голода в стране правоверных его спасла "иноверка", не гнушавшаяся никакой — самой черной, самой изнурительной поденщины.

Встретившись с Меирсоном в Вене, я спросил его, на какие средства живет он в этом городе.

— Если бы не жена, — прослезился он, — меня уже не было бы в живых…

Спустя несколько дней я побывал в печально известном доме на Мальцгассе, где ютилось большинство беженцев[Ныне эти ужасавшие туристов трущобы, прозванные самими жителями австрийской столицы "позором Вены", снесены.]. Окруженный шумливой толпой плачущих взрослых и стайкой детей с недетской печалью в глазах, я заметил немолодую женщину, молчаливо стоявшую в сторонке. Это была жена Меирсона.

Я спросил ее, как ей удается в Вене прокормить себя и мужа. Она просто ответила:

— Мне никакая поденка не страшна. Я крестьянка. — И, впервые за всю беседу вздохнув, закончила: — Нельзя представить себе, как издевались над нами в Израиле!

Да, помимо всех обычных прелестей "земли обетованной", Меирсоны еще сполна испытали на себе фанатически яростное неприятие сионистами смешанных браков.

О крайней степени этого неприятия можно судить по словам, услышанным новоприбывшими в городе Димоне от представителя местной общины:

— Смешанные браки можно лечить только хирургически: разорвать пополам и нечестивую половину отбросить!

Потому-то, видно, земляк Меирсона Иосиф Подкамень сначала не очень афишировал в Израиле, что оставил в Риге жену-латыщку.

Правда, кое-кто из сообразительных родственников советовал ему сыграть на этом обстоятельстве и, как говорится, сделать карьеру:

— Напиши письмо в газету, что ты уехал в Израиль еще и для того, чтобы навсегда разойтись с женой-иноверкой. Это привлечет к тебе внимание. И ты даже сможешь вступить в какую-нибудь влиятельную партию.

Подкаменю посчастливилось найти работу по своей специальности механика по ремонту и наладке ткацких машин. Это действительно редкое везение. Например, в городе Митдал-Хаэмин девушку, закончившую железнодорожный техникум, послали на проводочный завод, а фельдшеров — на плантации цитрусовых.

Высокая квалификация Подкаменя пришлась по вкусу владельцам ткацкой фабрики, его упорно не хотели отпускать из Израиля. Помимо обычных угроз сохнутовцев и зловещих предостережений насчет того, что в Советском Союзе каждого возвратившегося из Израиля якобы ждет тюрьма сроком минимум десять лет, на Подкаменя пытались воздействовать еще таким аргументом:

— Сегодня мы распоряжаемся вашей судьбой, а через несколько лет вы будете распоряжаться чужими судьбами. У вас золотые руки, в Израиле вы в конце концов откроете собственное дело.

Но Иосифу было не до этих посулов. Его уже волновало другое: как же он мог поддаться увещеваниям "добреньких" советчиков, что жена-латышка не может быть верным другом мужу-еврею, что настоящую жену-друга он найдет только в Израиле? А там родственники уже нашептывали ему:

— Только у нас жена действительно неотделима от мужа. Оставшись вдовой, она даже не имеет права выйти замуж без разрешения мужниного брата или его родственников!

Вокруг Подкаменя уже стали роиться непрошеные свахи. Его приглашали на сборища сионистов, подчеркивая, что среди них немало одиноких женщин. Широко рекламируемое израильской прессой бюро сватовства под названием "голда" прислало к Иосифу своего назойливого агента.

И Подкамень бежал из Израиля. Бежал, оставив в полном недоумении и "ласковых" хозяев, и фанатичных родственников.

В Вене свободное время Подкамень посвящает переписке с женой. Она работает на одном из рижских заводов, составляющих славу латвийской промышленности. В обшарпанной комнатушке на Мальцгассе, где Подкамень снимает угол, читает и перечитывает он письма из Риги и тут же строчит ответы — не очень короткие.

— Знаете, — говорил мне со вздохом Иосиф Подкамень, — около дома на Мальцгассе меня иногда подлавливают сохнутовцы и агенты венской сионистской организации. Они меня стараются убедить, что если меня пустят в Советский Союз, то все равно попаду под суд. Они не знают, что самым страшным судом я уже осужден. Самим собой.

"МАМА, КТО ЭТИ ТЕТИ?.."

В тот весенний вечер сорокалетний инженер Игорь Израилевич Злоцкий, бывший сотрудник московского Гипрокино, вышел на улицы Тель-Авива в далеко не отличном настроении. Только что ему объявили, что утром он должен отправиться в город Натанья для шестимесячного обучения языку иврит в тамошнем ульпане — так называются эти специальные курсы для олим.

— Вам повезло, — бодро сказал Злоцкому чиновник мисрада. — Не будь вы строителем, вам еще не одну неделю пришлось бы ожидать направления в ульпан. Правда, должен вас предупредить, — доверительно продолжал чиновник, — директор ульпана недавно специально протелефонировал нам, чтобы к нему присылали поменьше олим из Советского Союза. Во-первых, они своим мрачным настроением действуют ему на нервы, а во-вторых, господин директор просто… не очень уважает советских евреев. А вы, как назло, из самой Москвы. Так что постарайтесь произвести на него хорошее впечатление.

Но к тому моменту израильский образ жизни успел уже произвести на Злоцкого столь отвратительное впечатление, что он сейчас думал не о директоре натанийского ульпана.

Инженер досадовал на самого себя: как же он не догадался, что письмо, полученное им от богобоязненной тещи, о том, что у его бывшей жены Галины, уехавшей в Израиль, отнялись ноги от тоски по оставленному мужу, что Галя без него угасает, — все это было продиктовано хитро задуманным планом. Мать и дочь решили любой ценой заполучить в Израиль Игоря, с которым, кстати, Талина Эйнаховна легко и без всяких переживаний развелась перед отъездом к матери…

…Подавленный невеселыми мыслями, Злоцкий вышел на каменную набережную Гаяркон. Он даже не замечал мелкого, назойливого дождя, разогнавшего прохожих.

Вдруг кто-то преградил Злоцкому дорогу. Подняв глаза, Игорь Израилевич увидел немолодую, ярко накрашенную женщину, до предела декольтированная, она пыталась соблазнительно улыбаться.

— Пойдем со мной, — услышал Злоцкий ее жалобный голос, — я тебя развеселю. — Сказано это было, кстати, на идиш: тель-авивские проститутки, как лица неофициальные, не считают для себя обязательным зазывать клиентов на иврите.

Не успел Злоцкий опомниться, как послышался голос более юной конкурентки:

— Зачем такому красивому мужчине старуха! Он пойдет со мной. Она взяла Злоцкого под руку. — Правда?

Тут же к Злоцкому поспешили еще две женщины. Злоцкий резко выдернул руку и побежал. Вслед ему неслись восклицания, дословный перевод которых печатные страницы не выдерживают.

И лишь самая юная проститутка, пытаясь догнать ускользнувшего клиента, кричала:

— Ты, наверно, сейчас занят. Приходи сюда в пятницу вечером. Я буду ждать!

Уже потом Злоцкому объяснили, что пятничный вечер — это своеобразные часы "пик" для женщин вроде той, что пыталась его догнать на набережной Гаяркон. В эти часы вплоть до субботней полуночи все на израильских улицах замирает. Покорные законам религии, владельцы закрывают рестораны, магазины, кинотеатры. Автобусы не ходят. Делом заниматься нельзя. А проститутки стараются максимально использовать эти часы.

— Получается, религиозные правила распространяются на все, кроме проституции, — удивился по прибытии в Израиль бывший житель Ташкента Урман. — Куда смотрит всесильный раввинат? Подумайте, как я могу объяснить моей восемнадцатилетней дочери, что у вас поощряется проституция?!

Хитро подмигнув, тель-авивский парикмахер из старожилов успокоил наивного оле:

— Скажите вашей дочери, что даже в священных книгах говорится о наложницах. Правда, тем платили дорогими тканями и драгоценными каменьями, а не лирами. А что касается субботнего дня, то священные книги запрещают в день субботний прикасаться только к жене своей и рабыне. Насчет проституток там ничего не сказано.

Лею Шор из Кишинева поразила покорность, с которой коренные израильтянки мирятся с проституцией, все шире и шире растущей.

— Ничего не поделаешь, мужчины есть мужчины, — слышала не раз Лея. — Проститутка в конце концов не такое дорогое удовольствие. Гораздо хуже будет, если мужчина заведет себе любовницу — вот это дорого обойдется жене и детям.

Откуда все-таки у большинства израильтянок такое смиренное терпение к явлениям, посягающим на их семейный очаг? Ответом на этот вопрос могут стать документальные признания депутата кнессета Хайки Гроссман. В них говорится, как министерство религии (а это одно из самых влиятельных израильских учреждений) настойчиво узаконивает любые изуверские наставления талмуда о полной зависимости женщины от мужчины.

"Имеется немало молодых вдов, — отмечает Хайка Гроссман, — мужья которых пали в шестидневной войне и которые ради "халицы" (разрешения от родных покойного мужа на вторичное вступление в брак) вынуждены платить разоряющий их выкуп родственникам покойного. Они делают это по совету раввина, так как у них нет другого адреса для разрешения этой проблемы, неведомой ни одному другому государству". В упомянутом документе говорится и о трагическом положении брошенных мужьями "агун" (соломенных вдов), лишенных права даже помыслить о создании новой семьи, и об унизительной для женщины церемонии "явум" — бездетная вдова по принуждению становится "ущербной" (то есть законно бесправной) женой брата покойного мужа.

Может быть, более независима в Израиле женщина с высшим образованием, так называемая академаим? Убедительный ответ дает такое, к примеру, объявление в газете "Наша страна":

"Для моей дочери, 27 лет, рост 1,6, разведенной, _очень красивой_, с высшим образованием, с собственной квартирой и машиной, _ищем_ хорошего человека высшим образованием в возрасте до 35 лет. Просим писать нам по адресу: Раанана, почт. ящик 138".

Только горькую улыбку может вызвать упоминание о высшем образовании невесты, рекламируемой с целью выгодной продажи. Ведь это объявление словно нарочно помещено под интервью советника министерства-абсорбции, где он отмечает "весьма тяжелые осложнения" в трудоустройстве академаим, особенно женщин, и предсказывает, что в ближайшее время следует ожидать катастрофически массовой безработицы среди олим с высшим образованием и опять-таки "особенно среди женщин".

Значит, далеко не случайно в числе женщин, чьи фотографии можно увидеть в альбомах наиболее респектабельных домов свиданий, есть немало академаим!

А министерство религии продолжает утверждать, что моральным устоям общества угрожает вовсе не проституция, а смешанные браки, столь обычные для семей бывших советских граждан.

Можно ли после этого удивляться стремительному росту проституции в Израиле?

Выборочные социологические обследования показывают, как резко с каждым годом увеличивается число подростков, вступающих в связь с проститутками. Вот как в городе Герцлие компания местных школьников "мило подшутила" над стариком, бывшим жителем Черновиц, приехавшим в Герцлие по делу. Старик попросил показать ему гостиницу поскромнее, где с него недорого возьмут за ночлег. Юнцы участливо вызвались проводить почтенного незнакомца в самую дешевую гостиницу города. Поблагодарив провожатых, старик спокойно вошел в вестибюль.

Тут же он был окружен стаей полуголых молодых женщин. Испуганный старик метнулся к стойке, за которой стоял пожилой человек — то ли владелец, то ли приказчик. Он деловито осведомился у старика:

— Вам комнату на время? Или на всю ночь?

Как не трудно догадаться, молодые шутники привели старика в замаскированный под гостиницу публичный дом.

Об этих и подобных им эпизодах беженцы рассказывали не для зубоскальства. Ведь многие приехали в Израиль с молодыми дочерьми. Можно себе представить состояние родителей девушек, лишенных возможности учиться и не сумевших найти работу.

— Не мог же я держать дочь целый день взаперти в четырех стенах, да еще обшарпанных, — невесело вспоминает Михаил Урман. — Когда она говорила мне, что пойдет прогуляется, у меня сердце замирало!

Встревоженные родители к тому же успели приметить юрких маклеров, оценивающим взглядом рассматривающих новоприбывших девушек. Один из таких "посредников", готовых "устроить судьбу" девушки, как-то подкатился к супругам Шор:

— Неужели вашей дочери всего пятнадцатый год? Ей-богу, ее сложению позавидует двадцатилетняя. Наверно, девушке хочется модно приодеться и потанцевать в шикарном ресторане. Не мешайте же ей в молодости порезвиться…

Нелегко в такой обстановке воспитывать детей. Что могла ответить Клара Розенталь своей дочурке Тане, когда девочка засыпала ее вопросами:

— Мама, кто эти тети с папиросками? Почему они стоят по вечерам на улице? Почему хватают за руки почти каждого дядю? Разве их дочкам не страшно дома, когда мамы на улице?

А что могла сказать своей двенадцатилетней дочке женщина из Черновиц, когда на глазах девочки произошел такой случай?

Поезд шел из Беэр-Шевы в Хайфу. Среди пассажиров набитого до отказа общего вагона было несколько молодых женщин в воинской форме. Девочка с восхищением разглядывала блестящие пуговицы и яркие нашивки на их мундирах.

Взрослых же, в том числе и Зельмана Хаимовича Шаптеваня, бывшего сотрудника кишиневского "Молплодоовоща", поразило другое: именно эти девушки на глазах у детей с откровенной вульгарностью заигрывали с молодыми пассажирами. А затем уединялись с ними в купе, с грохотом защелкнув дверной замок. Одна пара сменяла другую.

Наконец какой-то пожилой мужчина не выдержал и возмущенно воскликнул:

— Какие бесстыдницы! Хоть бы детей постыдились!

И тут в разговор вмешалась молодая женщина, нехотя оторвавшаяся от увлекшей ее книжки:

— А что тут страшного! Армейские девушки могут себе это позволить. Не так часто им дают отпуск. А главное, в их воинский паек входят такие, слава богу, проверенные противозачаточные средства, которые в обычных аптеках не всегда купишь. А если и можно достать, то цена ой как кусается! Нам они не по карману.

БОЛЬШИЕ ГОРЕСТИ МАЛЕНЬКИХ СЕРДЕЦ

Адрес получателя: город Беэр-Шева, Шикун далед (Рамбан), 44, Уманской Майе.

Адрес отправителя: Тель-Авив, секретариат премьер-министра государства Израиль.

Дрожащими пальцами Майя Уманская распечатала долгожданный пакет. Пробежала глазами несколько строчек. Бессильно опустила руки.

Почему бухгалтер Уманская, оставившая с двумя дочерьми родной Киев, вынуждена была обратиться лично к госпоже Голде Меир?

Четырехлетняя дочь Майи, и без того не очень-то здоровая, сильно простудилась и опасно заболела. Зная, что олим имеют в течение первых шести месяцев право на льготное лечение, Майя отвезла дочку в госпиталь.

Девочку там оставили. Но шесть дней спустя вызвали мать.

— У вашей дочки заболевание хроническое, заберите ее домой.

Мать обомлела. Куда она может взять больного ребенка? Ведь у нее нет квартиры в самом скромном понимании этого слова. Зима. Погода меняется чуть ли не каждый день: то из пустыни Негев дуют сухие ветры, то моросит холодный дождь. А простуда грозит девочке серьезными осложнениями.

Уманская отказалась забрать больную дочку из госпиталя. Тогда госпитальная администрация вызвала полицейских. И те немедленно выдворили больного ребенка из здания госпиталя.

К кому бы ни обращалась обезумевшая от горя мать, все только разводили руками: хронических больных бесплатно в госпитале не лечат, порядок есть порядок!

Уманская обратилась в кнессет — израильский парламент. Вскоре прибыл ответ, полностью повторявший то, что женщина слышала в местных учреждениях.

Соседки посоветовали Майе:

— Напиши лично Голде Меир! Она не только премьер-министр, но и мать. Она отзовется на твое безвыходное положение, она поможет тебе.

Что ж, мать "помогла" матери.

Секретариат госпожи Меир известил Уманскую, что госпожа премьер-министр не располагает, к сожалению, возможностями сделать исключение из существующих правил, введение которых вызвано весьма недостаточной еще сетью лечебных учреждений.

В коридорах министерства здравоохранения, куда обращалась Майя Уманская, можно было встретить грустного пожилого мужчину, с отчаянием бросавшегося из одной комнаты в другую. Что же привело его, приехавшего из Венгрии продавца, в министерство?

Продавца с семьей поселили в одном из поселков близ Мертвого моря. Вскоре одновременно заболели двое детей. Врачи определили:

— На детей губительно влияет здешний климат. Им надо жить в более зеленой зоне.

А один из врачей доверительно добавил:

— Честно говоря, сердечно-сосудистой системе ваших детей вообще не подходит климат нашей страны.

Отец обратился с заявлением в иммиграционные органы: либо переселите меня в один из озелененных городов, либо разрешите выехать из Израиля.

Над ним злорадно посмеялись:

— Какой ты умник! Еще до тебя барон Ротшильд говорил, что под наше государство выбрали территорию с неважным климатом. Барон считал, что Израилю лучше было бы расположиться на земле Уганды. Но теперь уж не умничай: если ты приехал в Израиль, то будь любезен жить там, где Израиль находится.

— Мои дети могут стать инвалидами, — взмолился отец.

— А ты закаляй их, — посоветовали ему. — Не надо воспитывать неженок.

Как и Майя Уманская, отец двух больных детей не нашел поддержки и в министерстве здравоохранения…

Многие олим приехали в Израиль с детьми. Большинство родителей, как рассказывает Борис Левит, рассуждали так:

— Дети легко отвыкают и еще легче привыкают. Им будет легко акклиматизироваться.

Оказалось, труднее, нежели взрослым. Но всего труднее детям, родившимся в социалистической стране, свыкнуться с моральным климатом Израиля.

Юра Мамествалов родился 12 апреля 1961 года. И, естественно, он гордится тем, что носит имя первого в мире космонавта, покорившего космическое пространство в день его рождения. Какое отчаяние овладело мальчиком, когда в израильской школе его имя было признано "нееврейским"! Мальчику предложили выбрать себе другое, истинно еврейское имя, Юра, конечно, отказался. Тогда учительница сказала ему:

— В моем классе ты будешь не Юра, а Юдко. Потрясенный мальчик несколько дней не ходил в школу.

Приблизительно то же самое и по такому же поводу пришлось выдержать и подростку из Львова Юре Ковригару.

Одиннадцатилетним близнецам Игорю и Олегу Кароль из Минска пришлось превратиться в Игала и Эли. Мальчики взволнованно спрашивали взрослых:

— Разве наших имен надо стыдиться?..

Дети, приехавшие из Советской страны, с нескрываемым ужасом глядят на своих сверстников, обучающихся в религиозных школах. Их внешний вид производит зловещее впечатление на ребят. Мальчики обязаны носить черные сюртуки и шляпы. А девочки даже в жару облачены в платья до пят и черные чулки.

Но именно при религиозных школах созданы интернаты. И по материальным соображениям некоторые семьи принуждены отдавать детей в такие школы. Это вызывает отчаянный протест ребят. Когда Рите Шор показалось, что ее пошлют учиться в религиозную школу, с ней случился истерический припадок.

А сколько горьких слез пролили минувшей осенью детишки, привезенные на "землю отцов" из Советского Закарпатья! Сочтя их родителей наиболее "податливым материалом", власти срочно создали ульпан — интернат специально для этих детей. В официальном объяснении было сказано, что он создается "для изучения иврита и иудаизма детьми в возрасте от 6 до 14 лет". Родителям отданных в религиозную кабалу детей были обещаны кое-какие материальные блага. На широковещательные объявления родители не откликнулись — и тогда по заранее подобранным адресам стали ходить представители раввината в сопровождении вербовщиков из специализированного ульпана. И напуганные дети несколько дней кряду боялись высунуть нос на улицу — вдруг схватят вербовщики да насильно увезут в ненавистный интернат!

Подобные факты показывают, что своих новых граждан религиозные власти Израиля настойчиво пытаются с юных лет отторгнуть от всего человеческого, от полнокровной, содержательной жизни.

О том, какой махровый шовинизм процветает в Израиле, можно судить по тем мучительным унижениям, на которые приходится идти матерям-иноверкам ради того, чтобы их детей считали рожденными от еврейки и признали полноправными израильскими гражданами. Ранее проживавшая в Риге Любовь Гордина встретила в Израиле молодую женщину, вынужденную омывать себя в ритуальной бане при нескольких мужчинах представителях раввината. После этого унизительного ритуала, без проведения которого ее не сочли бы обращенной в иудаизм, женщина поседела.

Откуда бы ни привезли ребят — из Литвы, с Украины, из Грузии, никак не могут они примириться с отсутствием в школьной программе русского языка. И с горьким сожалением, даже со слезами вспоминают оставленные на родине любимые русские книжки.

Мальчик из Ташкента привез с собой в Натанью "Записки охотника" Тургенева. И началось паломничество к нему малышей, которых, как и его самого, родители лишили родины. Книжку выпрашивали на ночь, хоть на несколько часов, предлагали за нее залог.

Чтобы хоть как-нибудь утолить тоску своей тринадцатилетней дочери Лизы по русскому языку, Исаак Ваншенкер купил для нее номер газеты "Трибуна", издававшейся на русском языке. Девочка интересуется спортом и сразу же начала читать футбольное обозрение. Но через несколько минут с раздражением вернула отцу газету:

— Если бы я в пятом классе так написала диктант, то получила бы жирный кол! Это не русская газета, это газета грамматических ошибок.

Израильские школьники зачастую не верят рассказам новоприбывших ребят о советской школе, о пионерских лагерях, о развлечениях и досуге. Та же Лиза Ваншенкер как-то поделилась со своими одноклассницами:

— Дома мы один раз в месяц ходили всем классом в какой-нибудь театр на утренники. Хотела бы я знать, какой новый спектакль выпустил наш ТЮЗ — туда мы ходили особенно часто!

Школьники, искренно уверенные в том, что Лиза привирает, что никаких театров специально для детей нигде нет и в помине, рассказали о Лизиной "брехне" классному наставнику. А тот, придя в класс, благодушно "успокоил" своих учеников:

— Лиза не лгунья. Она просто большая фантазерка. Фантазирует, фантазирует, а потом сама начинает верить своим фантазиям. Ничего, это у нее пройдет.

Лиза спорила, доказывала, горячилась. Но весь класс только дружно смеялся над ней. А кличка "фантазерка" так и осталась за девочкой, мучительно травмированной таким отношением к ее правдивым словам.

Привезенные в Израиль из социалистических стран дети никак не могут воспринять новый смысл таких слов, как "забастовка", "хозяин", "биржа труда". Особенно раздражает ребят равнодушие школы к фактам, с их точки зрения, потрясающим.

В городе Холоне по наущению фабриканта был избит один из местных коммунистов, призывавших рабочих к забастовке. Узнав об этом, двое приехавших из Советского Союза ребят предложили своим соученикам написать от имени всего класса письмо в газету. И очень переживали, встретив отказ.

Так искажается представление ребят о нравственных обязанностях, травмируется их сознание, калечатся их души.

Ребята беспрерывно слышат разговоры взрослых о войне — это убийственно влияет на них.

Война! Расплата! Месть!

Такие зловещие призывы разносит израильское радио. Они тягостно отражаются на самочувствии и настроении детей.

— Для наших ребят, родившихся на советской земле, слово "мир" было едва ли не одним из первых услышанных ими слов, — делится своими мыслями Клара Розенталь. — О мире им рассказывали в школе. О борьбе за мир читали они в детских журналах, слышали по радио и телевидению. И вдруг все совершенно противоположное: война, война, война! И дети заметно нервничают. Вспоминают рассказы родителей про дни гитлеровского нашествия, про воздушные тревоги, бомбежки. Один мальчик из Кишинева возбужденно напомнил маме, что надо поскорее узнать, где находится в Пардескаце ближайшее бомбоубежище… Как вы знаете, врачи установили, что многие новоприбывшие взрослые заболевают в Израиле нервным расстройством. Может быть, во мне говорит не только медик, но и мать, но я утверждаю: это в полной мере (а возможно, и в большей!) относится и к детям.

Врач-невропатолог Иосиф Григорьевич Бурштейн, не знающий о моей беседе с Кларой Розенталь, полностью подтверждает и развивает ее выводы:

— Многие взрослые люди, угнетенные неожиданной для них тяжелой израильской действительностью, впадают в депрессию. Это не раз приводило их к самоубийству. Так покончили с жизнью москвич Семен Ладыженский, москвичка Каплан, несколько женщин из Грузии. Дети же реагируют на подстерегающие их огорчения по-иному: повышенной возбудимостью, болезненной недоверчивостью, безотчетным страхом перед окружающим.

Словно подтверждая выводы врача, маленькая Далико Шамелашвили простодушно рассказывает:

— А вы знаете, в Израиле дети почему-то очень боятся офицеров. Те ходят важные, хмурые, ни на кого не глядят. Сначала я смеялась над своими новыми подружками: что вы, у нас даже генералов никто не боялся!.. А потом я тоже старалась не попадаться на глаза офицерам…

Еще раньше, до того, как израильтяне стали панически опасаться гибели своих отцов, сыновей, мужей в Ливане, мне пришлось слышать от взрослых беженцев, что израильские офицеры вышагивают по улицам с какой-то подчеркнутой надменностью и высокомерием, как бы подчеркивая свое кастовое величие.

И Далико по-своему выразила это:

— Идут офицеры, а кажется, что идет война…

Эти впечатляющие слова девочки, чья мать покончила на израильской чужбине самоубийством, я вспомнил, слушая взволнованную речь генерального секретаря Всемирного Совета Мира Ромеша Чандры на закрытии Всемирного конгресса миролюбивых сил в Москве.

Выдающийся деятель международного движения за мир показал многотысячному залу пачку адресованных конгрессу открыток и листочков с надписями, рисованными буквами и незамысловатыми детскими рисунками. Просто и выразительно сказал Ромеш Чандра, что во многих уголках земли дети инстинктивно чувствуют устрашающую опасность войны и болезненно реагируют на нее.

Такое горькое чувство особенно свойственно детям в Израиле. Они ощущают сгустившиеся над этой страной черные тучи войны. Они утрачивают ребячью жизнерадостность. Они совсем не знают подлинного детства.

Даже на самых маленьких обрушивает уклад израильской жизни горестные новшества. Ну что в самом деле может ответить мать на бесхитростный вопрос своей крохотной дочурки:

— Мамочка, а почему ты меня не отводишь в детский садик?

Не станет же мать объяснять ей, что на новом месте плата за пребывание ребенка в детском саду по карману только весьма зажиточным родителям. А таких естественных "почему" у детишек накапливаются десятки.

— Почему мне здесь еще не купили ни одной игрушки, ни одной книжки?

— Почему я ни разу не была здесь в детской поликлинике? Помнишь, врач говорил, что если я к ней не приду со здоровым горлышком, то оно у меня заболит.

— Почему мы продали дома наш телевизор, а здесь не покупаем новый? Я же должен смотреть "Спокойной ночи, малыши".

Что можно ответить детишкам — тем, кто еще недавно принадлежал к единственному в Советской стране поистине привилегированному классу? На чужбине они непрестанно ощущают все новые и новые обиды, и большие горести подтачивают их маленькие, но такие чуткие сердца.

СУДЬБА ДИНЫ БРЕСЛАВ

Мужчина и женщина, пожилые и изможденные, делают последнюю тщетную попытку задержать автомашину. Но, повинуясь воле клиента молодого человека с нервными, резкими движениями, шофер включает скорость, и вот такси уже мчится по запруженным машинами улицам Вены в направлении аэропорта.

Мужчина и женщина долго смотрят вслед. Смотрят скорбно: от них увезли единственную дочь.

…Четыре месяца тому назад Эли Абрамович Бреслав с женой и дочерью Диной бежали из Израиля, ради которого оставили родную Ригу.

В латвийской столице Бреслав заведовал большим магазином хозяйственных товаров. Он не без гордости сказал об этом израильским чиновникам иммиграционного пункта в порту Лод. И услышал в ответ:

— У нас вам ничем заведовать не придется. Ищите новую профессию.

Новую профессию Бреслав приобрел довольно скоро: через каких-нибудь три недели стал грузчиком. Дине, не очень-то здоровой и хрупкой девушке, тоже пришлось вкусить прелести этой специальности. Она, правда, мечтала об учебе, но мечта оказалась несбыточной: право на бесплатное обучение в Израиле имеют только дети до 14 лет. Дина с горечью сказала отцу:

— Помнишь, я предупреждала тебя об этом еще в Риге! А ты мне сердито ответил, что не надо быть дурой и верить газетной пропаганде.

Дина в отчаянии решила поступить в ульпан — на краткосрочные курсы, где новоприбывших обучают языку иврит. Опять неудача. За несколько дней до того, как девушка обратилась в ульпан, туда пришло распоряжение из Тель-Авива: принимать на курсы только олим с высшим и в особых случаях со специальным средним образованием.

Никому не было дела до бедствующей семьи Бреслав. Даже родственники забыли их, предварительно предупредив:

— У нас не принято ходить в гости друг к другу. И еще запомните, что каждая семья должна надеяться только на себя. Даже если вы все трое сразу заболеете, никого вам разжалобить не удастся. Старайтесь откладывать хоть несколько монеток на черный день.

Бреславы, впрочем, считали, что черные дни пришли к ним сразу же после приезда в Израиль. Но самым черным оказался тот, когда Эли Абрамович заметил, что его дочерью весьма заинтересовались местные сионисты.

Неожиданно Дине предложили оставить черную работу и подумать о подготовке к какой-нибудь доходной профессии. Девушку настойчиво приглашали на всякого рода собрания и митинги.

Бреслав спросил одного из новых знакомцев дочери:

А мне можно пойти вместе с Диной на собрание?

— Вас уже не перевоспитаешь, — со снисходительной откровенностью ответил ему молодой сионист. — Вы сами даже не замечаете, что насквозь пропитаны враждебными нам взглядами. А вашу дочь мы превратим в настоящую израэлитку.

Методы превращения в настоящую израэлитку становились день от дня все более крутыми. Мать и отец с тревогой ощущали, как явственно отдаляется от них дочь, становится черствой и насмешливо безразличной к их сетованиям на тяжелую и непривычную жизнь. Это окончательно подтолкнуло Эли Абрамовича к решению немедленно оставить Израиль.

К удивлению Бреслава, местные власти сравнительно благодушно отнеслись к такому решению. Что ж, если в его голубой книжечке появится штамп о погашении всех долгов, то Бреслав может убираться на все четыре стороны вместе со своей женой.

— С женой? А дочь? — Единственная дочь!

— У дочери другая дорога. Она останется в Израиле. Сначала отбудет воинскую повинность. Затем выйдет замуж. Родит детей. И ваши внуки будут настоящими сабрами. Понимаете, что это значит для них? Бреслав к тому времени уже не раз видел, как кичатся своей "первосортностью" сабры, родившиеся на территории Палестины. — Может быть, ваш внук когда-нибудь станет шофером администрации концерна, а внучка выйдет замуж за директора. Представляете себе, какую ветвь может дать дерево вашей семьи!

Тут Бреслав понял, как был прав один из его соседей — польский еврей, непрестанно проклинавший родственников, которые вызвали его в Израиль. Он горько предупреждал Бреслава:

— Им нужны не мы, а наши дети. И часто даже не дети, а наши внуки.

Бреславам все-таки удалось покинуть Израиль вместе с дочерью. После коротких, но нелегких скитаний по разным странам и городам они попали в Вену. И там обратились в советское консульство с ходатайством разрешить им вернуться на Родину, преданную ими с такой легкостью.

…Ноля Ициксон, двадцатилетний бывший рижанин, считавший себя профессиональным гитаристом, приехал в Израиль несколько ранее Бреславов. И с первого же дня не брезговал никакими средствами, чтобы его не коснулись недоверие и настороженность, неизменно проявляемые израильскими властями ко всем олим из Советского Союза.

Быстро разучил угодные сионистам песенки вроде той, которой, как говорят в Израиле, особенно восхищалась сама Голда Меир, "Весь мир против нас. Но все те, кто против нас, пусть сгорят в преисподней", говорится в этом "произведении искусства". Стал цитировать человеконенавистнические антиарабские призывы Моше Даяна. Придумывал всяческие небылицы о жизни советских евреев, ласкавшие слух не только сохнутовцев, но даже самих шинбетовцев.

Играя при них жалкую роль сводника и осведомителя, Ициксон услужливо знакомил их с олим из прибалтийских советских республик. Правда, подобное рвение тогда еще мало отразилось на материальною благополучии пронырливого музыканта. Как выражается мать Дины Бреслав, Ноля всегда производил впечатление "обшарпанного и полинявшего".

Он, собственно, и познакомил Дину с местными сионистскими активистами. А затем смиренно отошел в тень.

И вдруг в один из сентябрьских дней небывало погожей венской осени Ноля Ициксон появился в жалком жилище Бреславов.

То ли гонца специально принарядили для вояжа в Вену, то ли он получил наконец долгожданные тридцать сребреников за ревностное служение сионистским хозяевам, но Бреславы не сразу узнали в приехавшем к ним франте "обшарпанного и полинявшего" Нолю.

— Я специально приехал за Диной, — огорошил он родителей девушки.

— Разве вы ее жених?

Ициксон не счел нужным отвечать на столь банальный вопрос. Он стал пространно доказывать родителям Дины, что она обязана вернуться на "землю предков". И многозначительно намекнул:

— Если даже вам разрешат вернуться в Советский Союз, то Дину там ждут особенные неприятности.

Этот провокационный довод не подействовал, однако, на Бреславов. И тогда Ицнксон стал разглагольствовать о своей страстной любви к Дине.

— Но в Израиле вы в последние дни даже не стремились увидеть ее.

— Я проверял свое чувство, — с дешевой патетикой ответил сионистский курьер.

Мать спросила Дину:

— Ты его любишь?

Дочь, уйдя от прямого ответа и опустив глаза, грустно твердила одно:

— Он прав, я вынуждена вернуться в Израиль. Вынуждена! Я не могу вернуться в Латвию.

И зарыдала.

Через полтора часа после того, как Ициксон с улыбкой победителя увез Дину в аэропорт, ее отец сказал мне:

— Мы с женой по собственной вине потеряли Родину. Но у нас есть надежда вновь увидеть ее. Только что мы потеряли дочь. Как, по-вашему, есть у нас надежда когда-нибудь увидеть ее?

Что мог ответить я отцу, чью дочь уволок сионистский агент, вторично увез в стан фанатиков и злобных врагов той земли, где она появилась на свет и впервые увидела мирное небо над своей головой.

"ТЫ ОБЯЗАН НЕНАВИДЕТЬ АРАБОВ!"

— Многое, очень многое не могут простить проживавшим ранее в СССР евреям сионисты да и вообще израильские старожилы — ватики и сабры.

Так сказал мне известный австрийский публицист Ганс Волькер, о беседах с которым я уже упоминал.

— Старожилы, скажем, откровенно возмущены налоговыми льготами, которые израильская администрация первое время предоставляет новоприбывшим, — продолжал Ганс Волькер. — Эти льготы весьма мизерны, но нельзя забывать, что по высокому размеру налогов Израиль прочно удерживает первое место в мире. Поэтому жители дорожат самыми крохотными льготами. Раздражает коренных израильтян и то, что бывшие советские граждане никак не могут привыкнуть к платной медицинской помощи. Ну и, естественно, не могут привыкнуть к тому, что надо платить врачу из собственного кармана.

Или вот такая еще, чрезвычайно характерная особенность. Бывшим гражданам Советского Союза в диковинку, что работу им предоставляет не государство, а частные предприниматели, что частника приходится покорно просить, а иногда даже унижаться перед ним. Новоприбывшие всем своим существом протестуют против таких порядков, кажущихся им просто дикими. А старожилов возмущают такие, как им кажется, причудливые капризы людей, привыкших к советскому образу жизни.

Крайне злит ватиков и сабров, — рассказал далее Волькер, — и чрезмерная, на их взгляд, "культурная жажда" приезжих из Советского Союза. Насмешливо выслушивая сетования на то, что мало библиотек, что билет в кинотеатр стоит неслыханно дорого, что негде послушать интересную лекцию, старожилы говорят об олим: они с жиру бесятся, эти избалованные Советской властью "аристократы"!

Но знаете, что больше всего и прежде всего не могут простить бывшим советским гражданам сионисты? Попытаюсь сформулировать это кратко и точно, — говорит австрийский публицист. — Отсутствие у олим из Советского Союза ненависти к арабам. Поверьте, я пришел к этому выводу после долгих и внимательных наблюдений. Сионисты внушают новоприбывшему: "Ты обязан ненавидеть арабов!" А он искренно удивлен: "За что? Почему?.."

"За что? Почему? Мне не за что их ненавидеть. И не мог я внушать такой ненависти и своим детям. Не мог!"

Не раз довелось и мне слышать это от многих беженцев. И горе тем, кто в Израиле не сумел скрыть подобные настроения от сионистов.

В переполненный автобус вошли несколько арабов. И двадцативосьмилетний Абрам Питилашвили поспешил уступить место сгорбленной, с трудом передвигавшейся "иноверке".

Тут же на него накинулась группа молодых людей.

— Вы недостойны называться израильтянином! — запальчиво крикнула ему девушка с портфелем, судя по всему, студентка. — Эти скоты нагло пользуются тем, что мы пока не всегда еще в состоянии перевозить их в отдельных автобусах!

— Представляю, как вы воспитываете своих детей, — язвительно сказал Абраму Питилашвили спутник студентки.

Такие же нападки и тоже в автобусе обрушились на бывшего одессита Семена Хуновича Полонского. В чем же выразилась его вина перед израильским обществом? Он велел своему десятилетнему сынишке уступить место беременной арабской женщине.

Больше всего поразила Полонского злоба, прозвучавшая в замечании пожилого израильтянина:

— Чтоб эту ведьму задавил автобус прежде, чем она успеет родить еще одного разбойника!

"Ведьма", впрочем, не решилась сесть на предложенное ей место. И неудивительно: израильтяне приучили арабов видеть в неожиданных проявлениях вежливости только подвох, насмешку, издевательство.

Всех новоприбывших в Израиле буквально с первых же часов убеждали (а по выражению Иды Левит, "инструктировали"): каждому встречному арабу надо показать свое презрение.

Бывший артист Мособлконцерта Леонид Толчинский, устроившийся на временную работу в дешевом ночном кабаре, позволил себе в какой-то репризе сказать "евреи и арабы". Крамольника немедленно вышвырнули из кабаре.

Даже семидесятилетний Арон Абрамович Куролапник был нещадно обруган владельцем бензоколонки за симпатии к арабам. А "симпатии" бывшего киевлянина выразились вот в чем: очищая от грязи заправлявшуюся горючим машину, он чересчур вежливо, как счел хозяин, объяснил проходившему мимо арабскому юноше, как выйти на шоссейную дорогу.

Для воспитания ненависти к арабам используются и ульпаны. Как? Ведь там изучают только иврит. Но…

— Учебные тексты так ловко подобраны, — поясняет инженер Злоцкий, — что, по существу, обучающиеся проходят в ульпане еще один предмет — антиарабизм. Даже самые малоуспевающие учащиеся выходят из ульпана с обширным запасом и безукоризненным произношением антиарабских ругательств на безукоризненном иврите.

С особенным размахом ненависть к арабам прививают школьникам.

Приведу только два коротких, но весьма красноречивых отрывка из учебника для старшеклассников, точнее, из главы, где дается исторический обзор израильско-арабских войн:

"Народ Израиля — избранный среди народов по расе, воспитанию и климату, в котором он развивается".

"Раса народа Израиля — самая чистая из рас, ибо создана путем отбора всего лучшего во всех поколениях".

И затем следует вывод: арабов надо уничтожать!

А в детских садах ребятишки под руководством воспитательниц хором поют такую песенку-считалочку:

А ту-ту, ту-ту, ту-ту,

Хааравим ямуту!

Вот точный перевод второй строчки: "Пусть арабы умрут!"

Согласитесь, читатель, не так уж сильно отличается эта песенка от тех, какие при нацистском режиме заставляли распевать германских школьников про евреев.

Таня, дочка Клары Розенталь, как-то, возвратясь из школы, тут же начала зубрить стихотворение. Мать удивилась. К тому времени она уже знала, что израильские педагоги не очень-то жалуют поэзию. Какое же стихотворение учительница приказала Тане выучить назубок к следующему дню? Заглянув в учебник, мать ужаснулась:

— Это был набор зарифмованных лозунгов, призывавших истреблять арабов. А вывод категорический и ясный: пока рядом с тобой живут арабы, ты не будешь знать спокойной жизни.

В письмах из Израиля родным, живущим в Советском Союзе и других социалистических странах, самая запретная тема — это здешняя ненависть к арабам. Александру Шапошнику, ранее работавшему в Одессе рубщиком мяса, сохнутовец пригрозил:

— Я знаю, ты много себе позволяешь в письмах. Запомни и скажи другим: за одну строчку о притеснениях арабов вы тут же узнаете, какая это прелесть — наручники! Будет лучше, если ты напишешь, как спокойно живется у нас арабам.

Иногда новоприбывшие все-таки рискуют откровенно заговорить на эту зловещую тему с людьми, неспособными, по их мнению, на донос. Отважился на это и Марк Исаакович Перельштейн, приехавший из Узбекистана и получивший сравнительно приличную работу в дилонской транспортной конторе. Он спросил своего сослуживца, несказанно гордящегося перед олим тем, что родился на израильской земле:

— Евреи столько выстрадали из-за разгула гитлеровского расизма. Неужели вы совсем потеряли совесть и смеете подходить к арабам с расистскими мерками?

Сослуживец вопреки ожиданиям Перельштейна не вскипел, не стал пугать его разоблачением недостойных истинного израильтянина взглядов, а терпеливо, словно непонятливому школьнику, попытался растолковать ему:

— Ты ошибаешься. Какие же мы расисты, если признаем даже черных! Ты же видишь вокруг себя сефардов — этих чернокожих евреев, похожих на скотов. Как они тупы, как недоразвиты! Видит бог, иногда просто не хватает сил сдержать себя и не заехать в морду тупоголовому сефарду, у которого столько же разума, сколько у буйвола! Но приходится быть терпеливыми, приходится скрепя сердце даже понемножку им помогать. Мы не ограничиваем для них въезд в наше государство. Потому, что они хотят быть полезными нам, хотят в меру своих жалких силенок помочь нам укреплять Израиль. И так как мы еще пока не Америка и у нас для самой поганой работы еще нет своих пуэрториканцев, мы стараемся приобщить сефардов к нашей стране. Благо они довольствуются малым. Иное дело арабы. Мы знаем только, что они наши исторические враги. Мы не верим, что в их среде могут вырасти прогрессивные люди… Я бы лучше умер, чем согласился пойти к арабскому врачу. Нам и арабам вместе на земле тесно. Либо мы, либо они.

Сионистам, к счастью, не удалось привить всем жителям Израиля такие откровенно звериные взгляды. Тому же Перельштейну один пожилой ватик, бухгалтер по профессии, сын которого был ранен в шестидневной войне, с возмущением говорил:

— Читаю о гитлеровских лагерях смерти, где истребляли евреев, и с ужасом убеждаюсь, что для живущих у нас арабов мы ненамного человечнее гитлеровцев. Разве поголовный расстрел стариков в арабской деревне Яллу чем-нибудь отличается от того, что творили гитлеровцы в еврейских кварталах Каунаса или Минска? Мой сын видел, как расправлялись наши солдаты с пленными арабами. Не пожелаю своему заклятому врагу, чтобы такое ему приснилось!

Но подобные слова в Израиле произносят шепотом, с оглядкой по сторонам.

Те из иммигрантов, кто готов любой ценой сделать в Израиле карьеру, сообразили, что антиарабизм — верная "козырная карта" на скользком пути к преуспеянию.

Правда, не сразу, но сообразил это и "писатель" Григорий Свирский.

Приехав в Израиль с самыми радужными и далеко идущими "творческими планами", сей неудавшийся литератор с ходу предложил издательствам чуть ли не полное собрание своих не принятых советскими издательствами сочинений. К огорчению Свирского, израильские издательства тоже сочли его "прозу" малохудожественной и недостойной типографского станка. Весьма ограниченный спрос и скудный гонорар встретили и новые, его произведения: скетчи, монологи и радиокомпозиции, где автор обрушивает свой гнев на советских евреев, не помышляющих об отъезде в Израиль. Дело в том, что еще до приезда Свирского страна была наводнена подобной литературой.

Неудачи оказались даже на внешнем облике Свирского. Познакомившийся с ним врач из Минска Иосиф Григорьевич Бурштейн рассказывает:

— Я увидел небритого, раздражительного человека. Одежда, в которой он приехал из Москвы, износилась, обтрепалась. Да и сам он производил впечатление какого-то потрепанного, обветшавшего. В кругах бывших советских граждан знали, что Свирский получил субсидию для работы над циклом рассказов о "мучениях" жителей Биробиджана. Каждая глава была оснащена эпиграфом из писаний клеветника Солженицына. Но рассказы, по мнению заказчиков, не удались, а субсидию Свирский к моменту нашей встречи уже успел проесть. Однако через несколько недель Свирского нельзя было узнать: он подтянулся, оживился. И, главное, уже не норовил выпить чашечку кофе за чужой счет и не стрелял сигареточки. Общие знакомые открыли мне причину такого сказочного превращения: Свирский целиком посвятил свое творчество глумлению над арабами. Даже сумел придумать "исторические" корни вековечной вражды арабских и славянских народов. И, конечно, сразу же стал желанным и признанным автором!

Признанным, кстати, не только Израилем, но и антисоветчиками из других капиталистических стран. С первого дня новой войны на Ближнем Востоке радиостанция "Свобода" доверила Свирскому ответственные обязанности ее специального корреспондента в Иерусалиме. Поистине, всяк злак находит свое место, а бурьян — свой овраг. Опасаясь, видимо, потерять золотоносную жилу, Свирский своими небылицами о "зверствах" египетских и сирийских войск оставил далеко позади всех шовинистских израильских писак. Словом, военный пожар способствовал его обогащению.

И все же антиарабские писания Свирского, хотя их печатали и передавали по радио даже на русском языке, мало влияли на советских олим.

Об этом красноречиво говорит признание Семена Хуновича Полонского:

— Как ни трудно живется в Вене, но какое счастье, что я не должен больше лицемерно внушать своему мальчику: сынок, ради своего отца постарайся, чтобы все думали, что ты в самом деле считаешь арабов не людьми, а зверями. А в Израиле я не мог смотреть своему сыну в глаза, но вынужден был так учить его… Вам это покажется невероятным, но ведь по одному неосторожному слову мальчика мне могли пришить обвинение в симпатии к арабам. А для израильского жителя это — самое тяжелое обвинение!

От престарелого Арона Абрамовича Куролапника я услышал:

— Я-то хорошо знаю, как гитлеровцы внушали немцам: если ты настоящий ариец, ты обязан ненавидеть евреев. Мог ли я, потерявший в гитлеровских гетто, немало родных, представить себе, что услышу из уст евреев такие же расистские наставления в отношении арабов! Меня и сейчас бросает в дрожь, когда я вспоминаю плакаты и песенки, газетные статьи и речи на митингах. Все сводилось к бесчеловечному приказу: "Ты обязан ненавидеть арабов!"

ДЛИННЫЕ РУКИ "СОХНУТА"

Даже на земле западноевропейских стран многие беженцы из Израиля все равно смертельно боятся, как они выражаются, длинных рук "Сохнута". Мне довелось читать в шведских и австрийских газетах, как терроризируют сохнутовцы в Риме бежавших из Израиля бывших граждан социалистических стран. Особенно беспощадно расправляются агенты "Сохнута" со многими из тех, чьи имена упоминает иностранная пресса, рассказывая о тяжкой и беспросветной жизни олим на "земле предков".

Передо мной подавленный человек. Даже в комнате он пугливо озирается по сторонам, то и дело вздрагивает. Когда же направляется к двери, то заметно волочит левую ногу.

Его зверски избили венские сохнутовцы. Он, видите ли, посмел рассказать корреспонденту шведской газеты "Квелльспостен", как сестра из Хайфы прислала ему в Советский Союз письмо, превозносившее в самых восторженных тонах тамошнюю жизнь. Когда же он прибыла Израиль, сестра поразилась: такого письма она брату не посылала. Даже официальный вызов от ее имени, мотивированный стремлением к "объединению" семьи, тоже оказался сфабрикованным.

Отдадим должное шведскому журналисту: он предусмотрительно обозначил фамилию обманутого иммигранта и город, где живет его сестра, только начальными буквами. Однако венские сохнутовцы сумели обнаружить "клеветника" и расправились с ним. Особенно возмутило громил, как посмел он сказать шведскому журналисту, что даже религиозно настроенные люди не могут привыкнуть к израильским порядкам.

— Теперь ты на своей шкуре почувствуешь израильские порядки, цинично сказал сионистский агент, бросив свою окровавленную жертву на улице. — И поймешь, что от нас нигде не скроешься.

Не раз пытались сохнутовцы расправиться и с бывшим тбилисским шофером Маместваловым. Он-то совершил уж особенно тяжкое, по их понятиям, преступление: передал шведским журналистам любительский фотоснимок прощального семейного ужина перед отъездом семьи Маместваловых в Израиль. "На фото видно, — отметила шведская газета, как столы ломятся от блюд и вин". Угроза расправы продолжает висеть над Маместваловым.

Неудивительно, что некоторые беженцы, с которыми беседуют корреспонденты венских газет, тоже просят не называть их подлинных имен — не ровен час, отомстят сохнутовцы.

Сохнутовцы не только избивают "изменников". Есть и другие методы мести. Газета "Фольксштимме" сообщила читателям, что беженец, чья фотография в газете иллюстрировала его рассказ о причинах бегства из Израиля, на следующий же день потерял в Вене работу. И безвозвратно. А работа-то была из черных чернейшая да еще оплачивалась по пониженной ставке. Но раз сохнутовцы включили еврея в свой черный список, ни одна венская фирма, к которой причастны сионисты, на работу его не возьмет.

Вот почему "Фольксштимме" часто вынуждена не называть настоящих имен беженцев. Именно так поступила газета, рассказав о письме, привезенном делегатом от трехсот двух семей грузинских евреев. Эти люди мечтают вырваться из израильского, как они пишут, концлагеря. Что ни семья, то четверо-пятеро детей. Следовательно, речь идет о несчастной доле по крайней мере двух тысяч человек. Главы всех семей поименно названы в этом письме, фотокопия с которого хранится в редакции "Фольксштимме". Каждый собственноручно подписал письмо.

Надо отметить, что оно было привезено в Вену еще до того, как в израильском городе Ашдоде выросли баррикады, воздвигнутые забастовавшими евреями из Грузии!

Баррикады! Это был массовый, внушительный протест обманутых людей, во весь голос заявивших об издевательствах над ними. Как известно, незначительные уступки, на которые вынуждены были пойти израильские власти, не удовлетворили забастовщиков. И нетрудно себе представить, что после ашдодских событий число подписей под письмом значительно бы возросло.

Особенно горько и взволнованно повествуется в этом письме о безвыходном положении молодежи. Юноши и девушки, воспитанные в Советской Грузии, никак не могут свыкнуться с чудовищным для них образом жизни. Непонятно им, как могут стать трудноразрешимой проблемой посещение кинотеатра, покупка книги, желание учиться и работать одновременно.

Сын одного из подписавших письмо, восемнадцатилетний юноша, дошел до отчаяния. Убедившись, что из-за него, достигшего призывного возраста, власти не выпустят всю семью, юноша с помощью сочувствовавшего ему израильского грузчика пробрался на иностранный теплоход и спрятался в трюме. Перед отплытием судна его, однако, обнаружили и передали в руки портовой полиции. После этого полиция взяла его под гласный надзор.

Письмо трехсот двух семей грузинских евреев, в складчину собравших средства на тайную поездку своего делегата в Вену, еще раз убедительно доказывает: не одни только кабальные долги задерживают бегство многих олим из Израиля. Далеко не одни долги!

Можно в конце концов продать последние вещи, сэкономить на питании и погасить долги. Но тогда власти приводят в действие зловещий механизм более жестких, более непреодолимых препон.

Военнообязанных не выпускают.

Получивших жилье, пусть убогое и жалкое, не выпускают.

Самую неквалифицированную работу на самом малозначительном предприятии неожиданно провозглашают "связанной с обороной государства", и человека, выполняющего такую работу, тоже не выпускают.

И все же наиболее сильнодействующие средства борьбы с мечтающими покинуть "землю обетованную" — это запугивание и провокации. Этим уже занимается пресловутый "шинбет", причем не местные его отделения, а преимущественно центральный шинбетовский мисрад. Где бы ни проживал заговоривший об отъезде олим, для вящего эффекта его обычно вызывают "на разговор" в Тель-Авив.

Вот как, например, разговаривали с бывшим одесситом Рувимом Львовичем Блувштейном.

Допрашивавший его жандарм вызвал себе на подмогу двух полицейских.

— Я знаю, почему ты хочешь удрать, — в раздражении перешел он на идиш. — Твоему сыну скоро минет восемнадцать. А ты рассчитываешь забрать у государства солдата! Не позволим!

Блувштейн ответил, что все равно в Израиле не останется. Тогда по приказу шинбетовца полицейские, сковав Блувштейну руки наручниками, стали избивать его. Один из полицейских с методическим усердием царапал ему щеки. Когда потерявший сознание Блувштейн пришел в себя, ему сказали:

— Теперь хорошенько подумай.

И отпустили, заставив сначала тщательно умыться, чтобы хоть как-нибудь скрыть следы допроса.

Жена избитого Блувштейна робко напомнила шинбетовцу:

— Мы не взяли с собой денег на обратные билеты из Тель-Авива. Нас предупредили, что вы оплачиваете проезд тем, кого вызываете к себе.

— Если они оказываются настоящими израильтянами, — услышала в ответ женщина. — А тебе придется научиться просить милостыню. Притворись женой забастовщика — и соберешь на билеты.

По такому же сценарию, включая удары по лицу наручниками, был проведен разговор и с Михаилом Урманом. Его обвинили в стремлении увезти с собой дочь. А ей вскоре предстояло отбывать воинскую повинность.

ПОКИНУТЬ ИЗРАИЛЬ УДАЕТСЯ ДАЛЕКО НЕ ВСЕМ

Вызывали в контрразведку и парикмахера Владимира Матвеевича Рейзина, приехавшего с женой и шестилетним сыном из Одессы и поселенного в городе Герцлие. Поводом к вызову был донос какой-то незнакомой Рейзину девушки. На улице она услыхала, как тетка жены Рейзина, вызвавшая их в Израиль, жаловалась знакомой на то, что "этот мерзавец Володя хочет увезти семью в Советский Союз".

Жене пришлось дать подписку, что она останется у тетки и не отдаст шестилетнего Руслана "изменившему родине отцов" мужу. В отместку сохнутовцы помещали Рейзину получить визу на выезд из Израиля. Он добрался в Австрию кружным путем.

С Ильей Исаевичем Иосибашвили, работавшим ранее на тбилисской фабрике "Синтетика", в "шинбете" беседовали неслыханно мягко и даже сочувственно.

— Если ты так хочешь, можешь уезжать, — сказали ему. — Но в Тбилиси, к сожалению, уже знают, как подробно ты рассказал нам о советской оборонной промышленности. Сколько за это полагается по советскому уголовному кодексу?

Иосибашвили, знавший о советской оборонной промышленности ровно столько же, сколько об израильской, смиренно ответил:

— Ну что ж, отвечу за свое преступление.

Поняв, что номер не удался, шинбетовцы вышли из себя. Илье Исаевичу было коротко сказано:

— Не уедешь! И не думай об этом.

Как же все-таки он уехал? Поистине не было бы счастья, да несчастье помогло. Неожиданная поддержка пришла от… сохнутовцев. Им надоели законные жалобы Иосибашвили на то, что ему не отдают одиннадцати ящиков с мебелью и домашней утварью, отправленных из Грузии в Израиль. На руках у Иосибашвили были документы о прибытии ящиков по месту назначения, но затем они загадочно испарились. Об этом весьма конфузливом для "Сохнута" факте стало широко известно в городке. Илье Исаевичу предложили сделку:

— Откажись от претензий на пропавшие ящики, и мы договоримся с "шинбетом", тебя выпустят.

Сделка состоялась.

Вдосталь хлебнул шинбетовских увещеваний и врач Иосиф Григорьевич Бурштейн. Его вызывали четыре раза. Отобрали письма и дневник. Пытались воздействовать через сына, запутавшегося в сионистских сетях. Чтобы укрыться от полицейской слежки, Бурштейн вынужден был последние ночи перед бегством из Израиля проводить на улице или у сочувствовавших его беде соседей-старожилов.

Не только контрразведчики расправляются с теми, кто задумал покинуть Израиль.

Когда бывшая жительница Черновиц Александра Ефимовна Каручеру заболела, ее сын, двадцатилетний Ефим, обратился в военный мисрад:

— Мама здесь погибнет. Снимите меня с учета, мы уезжаем.

— Заболела ведь мама, а не ты, — ответили ему. — Если ты такой любящий сын, уговори маму оставить тебя здесь.

Ефим вспылил, поднял крик. Его избили.

Бывшему рижанину Абраму Гиршовичу Гецу, кое-как просуществовавшему в Яффе девять месяцев, удалось пробраться в Вену. Вскоре нью-йоркская газета "Нью-Йорк колэм" напечатала беседу своего корреспондента с Гецем. "Я был дурак дураком. Ринуться в Израиль вместе с другими дураками — в этом была моя погибель, — признался он. — А теперь я вынужден расплачиваться за свою глупость". Венские сохнутовцы разъярились и стали методично преследовать Абрама Гиршовича.

— Горько расплачиваться ты будешь только теперь, — пригрозили они ему. По их указанию венская еврейская община включила Геца в "черный список". И отныне ни одна венская фирма, в числе владельцев которой имеются предприниматели еврейской национальности, не дает Гецу никакой работы.

Но и путь Геца из Яффы в Вену тоже был достаточно тернист. Когда этот сорокадевятилетний человек пришел в военный мисрад и попросил снять его с учета в связи с предстоящим отъездом, чиновник до того осатанел, что, осыпая Геца угрозами, перешел с иврита на русский язык — тяжелейший проступок для государственного чиновника! Для начала Геца бросили в карцер на двенадцать часов. А мужу его сестры, бывшему артисту Рижской филармонии Якову Подкоминеру, позвонили по телефону:

— Уйми своего шурина, не то придется с тобой поговорить!

Впрочем, Подкоминер отделался, вероятно, только легким испугом: он успел завоевать репутацию "верного израильтянина". Правда, для этого ему пришлось отказаться от служения Мельпомене и пойти в служение "Сохнуту". Он охотно пишет в Ригу письма о том, как преуспели в Израиле бывшие рижане. Он готов послать под видом родственника вызов любому человеку в любой город. Наконец, он по поручению "Сохнута" следит за настроениями своих бывших земляков. Именно благодаря его усердию сохнутовцам в последний момент удалось предотвратить отъезд из Израиля четырех семей. Слово "шинбет" заставляет бывших олим содрогаться даже за пределами Израиля.

Обитатели венского дома на Мальцгассе, 1, с ужасом вспоминают, как их жалкую обитель неожиданно посетил Гирш Пайс. Многие еще в Израиле были наслышаны о фанатизме и жестокости этого жандарма, назвавшегося, правда, в Вене дипломатическим работником.

С беженцами он предпочитал объясняться только в присутствии детей, которых с первых же выкриков доводил до плача. Угроза за угрозой сыпались из его уст:

— Вам удалось выбраться из нашей страны, но тем, кто захочет последовать вашему примеру, это не удастся. Мы найдем средства воспрепятствовать им. Учтите, у нас найдутся люди, которые не побоятся прикончить любого, кто хочет убежать.

Такие люди нужны, очевидно, "шинбету" и вне Израиля.

— Хотите их увидеть, — сказал мне знакомый австрийский журналист, — посетите стрелковый тир фирмы "Йохан Шпрингер" на Иозефгассе, 10.

Я пошел по этому адресу. В тире действительно говорили преимущественно на иврите. А главное, на глазах совершенствовали умение стрелять из пистолета по движущейся цели.

И я понял, почему так дрожит за свою семью беженец Эльказар Газнешвили. Ему пришлось бежать из Израиля дважды. В первый раз он был спровоцирован и насильно возвращен в Израиль с поистине иезуитским коварством.

Долго и безуспешно добивался Газнешвили разрешения на поездку в одну из западноевропейских стран. Ему беспрестанно отказывали, хотя Эльказар утверждал, что после свидания с земляками из Грузии вернется в Израиль. Но шинбетовцы были неумолимы.

И совсем неожиданно, когда Газнешвили уже потерял всякую надежду, ему разрешили выезд:

— Можешь полететь как турист. Только сразу же купи билет и на обратный самолет.

Не имея иного выхода, Газнешвили согласился. Он не знал, что в выданном ему "туристском" документе по-немецки значится: податель сего направляется в один из западноевропейских филиалов "Сохнута".

Установив, что Эльказар не собирается возвращаться в Израиль, сохнутовцы избили его. Но и это не сломило воли беженца. Тогда сохнутовцы насильственно сделали ему наркотическую инъекцию и в бессознательном состоянии посадили в самолет. Очнулся Газнешвили уже в израильском аэропорту Лод.

К какому же выводу приводят нас эти и им подобные злоключения Мамествалова, Блувштейна, Урмана, Рейзина, Иосибашвили, Бурштейна, Каручеру, Геца, Газнешвили и многих других, бежавших из израильского "рая" людей?

Вывод один: из тысячи бывших советских граждан, стремящихся покинуть оказавшееся для них злой чужбиной израильское государство, осуществить свое стремление удается буквально единицам — тем, кто не только может кое-как выпутаться из долговых сетей, но и получает редкую возможность использовать такие обстоятельства, как пропажа багажа, тяжелое заболевание и даже смерть члена семьи. Например, бывший москвич Каплан и бывший сухумец Шамелашвили вырвались из Израиля только тогда, когда их жены в отчаянии покончили с собой. Но даже им пришлось преодолеть иезуитские препоны сионистской машины, работающей на то, чтобы любыми средствами удержать олим в Израиле.

Вот почему из трехсот двух семей евреев, подписавших присланное в Вену письмо, покинуть Израиль удалось с огромными трудностями только двадцати восьми семьям.

Но если беженец в конце концов добирается до Рима, Никосии, Вены, то и в этих столицах к нему угрожающе тянутся длинные руки "Сохнута".

Именно они, эти зловещие руки, потянули Габо Ханашвили и Зою Жвитиашвили на скамью подсудимых венского суда.

"СЛУШАЕТСЯ ДЕЛО ПО ОБВИНЕНИЮ…"

Уже вырвавшись в Вену, Габо и его свояченица Зоя узнали огорчительную весть: часть их тбилисских родственников выехала в Израиль. Мало того, выехала главным образом потому, что получила обнадеживающие телеграммы от… Габо и Зои. Но и телеграфными фальшивками сохнутовцы не ограничились: от имени Габо и Зои последовали еще и телефонные звонки в Тбилиси.

Можно представить себе состояние этой семьи! Что им оставалось, как не попытаться встретить обманутых родственников на венском Восточном вокзале и открыть им горькую правду?

Но приезжающих тбилисцев встречал и представитель "Сохнута", которому полагалось доставить их прямо с вокзала в замок Шёнау и там изолировать до отправки на самолете в Израиль.

Бдительный сохнутовец Тамир заметил в вокзальном зале ожидания Габо и Зою с группой друзей, тоже бежавших в Вену из Израиля. Прислушавшись к их разговорам, он понял, почему они на вокзале. Тамир немедленно бросился к дежурившему на вокзале инспектору криминальной полиции Чепеку и обратил его внимание на группу "подозрительных". Чепек в сопровождении Тамира решил проверить документы этих "возбужденных личностей". Но те, услышав угрозы Тамира на идиш, приняли и самого уважаемого инспектора тоже за сохнутовского агента, тем более что костюм на нем был сугубо штатский.

Главный свидетель обвинения Тамир утверждал, что инспектор показал Габо, Зое и их друзьям полицейский жетон. Однако Габо, Зоя и свидетели защиты, по их словам, были так взволнованы (до прихода поезда оставались считанные минуты!), что жетона не заметили и, когда инспектор Чепек потребовал документы у бывших грузинских граждан, некоторые из них обратились за помощью к полицейским, одетым в надлежащую форму. Иными словами, уверенные в том, что Чепек, как и Тамир, представляет "Сохнут", беженцы стремились найти защиту от полицейского у полицейских!

Но приведенная Тамиром в действие машина провокации безотказно сработала. Габо, Зоя вместе с друзьями оказались не на вокзальном перроне, а в полицейском участке. Тбилисских родственников встретили не они, а медоточивый Тамир, благополучно доставивший приезжих в замок Шёнау.

Расстроенный Габо и Зоя оказали сопротивление инспектору, не пускавшему их на перрон. Замечу, по своим внешним данным инспектор Чепек вполне справился бы на экране с ролью великана. Тем не менее, по свидетельству Тамира, далеко не атлетически сложенная Зоя даже "избила" инспектора.

Вот какие происшествия, согласно обвинительному акту, привели Габо Ханашвили и Зою Жвитиашвили на скамью подсудимых.

Я понимал австрийского судью: весьма нелегко было ему, оберландесгерихтерату Хофману, вести судебное разбирательство, ведь обвиняемых и свидетелей защиты приходилось допрашивать с помощью переводчицы. А ей, бедняге, тоже было нелегко: некоторые свидетели так слабо говорили по-русски, что переводчица зачастую вдохновенно импровизировала.

Дело слушалось вторично. На первое судебное заседание Тамир не явился.

Хотя он и назвался студентом, случайно оказавшимся на вокзале, однако адвокат настоял на вызове Тамира.

На вопросы адвоката Тамир отвечал, ни разу не глянув ему в лицо. Он знал, что подсудимых защищает секретарь Международного комитета узников Маутхаузена, президент Всеавстрийского объединения демократических юристов Генрих Дюрмайер.

Надо отдать справедливость прокурору — он тоже не очень-то приветливо взирал на "студента". Можно понять представителя государственного обвинения: совсем неприглядно выглядит эпизод, когда по одному слову сохнутовца инспектор криминальной полиции немедленно берет под подозрение семерых совершенно неизвестных ему людей.

Взмокший Тамир извивался и вертелся, как уж под сапогом. Закончив свои показания, он развязно втиснулся в группу присутствовавших на процессе венских полицейских. Но они очень холодно встретили его панибратские попытки вести себя с ними на равных. И сконфуженный сохнутовец предпочел удалиться.

А между тем речь Генриха Дюрмайера была преимущественно посвящена хозяевам Тамира.

— Полагалось бы здесь услышать, — сказал адвокат, — слушается дело по обвинению тех, кто руководит Тамиром. По их указке он обманул не только моих подзащитных, но и их несчастных родственников. Обращаю внимание суда на неоднократные напоминания венской прессы о том, как распоясались сохнутовские представители в нашей столице. Рекламируя свои несуществующие контакты с полицией, они провоцируют напуганных и растерянных беженцев из Израиля.

…Если бы судебные процессы можно было, как зрелища, классифицировать по жанрам, то суд над Габо и Зоей следовало бы назвать трагикомедией. Все видели слезы свидетелей, когда упоминались их обманутые родственники и земляки, которых так и не удалось предостеречь от поездки в Израиль. Все слышали смешок в публике, когда инспектор Чепек невозмутимо докладывал судье, как его встревожил сигнал Тамира о появлении на вокзале подозрительных лиц, из которых самой опасной преступницей оказалась так жестоко расправившаяся с ним девушка.

Судья условно приговорил Габо Ханашвили к двум месяцам, а Зою Жвитиашвили к четырем месяцам тюремного заключения.

После суда Хофман отказался дать интервью аккредитованным представителям иностранной печати и репортерам венских газет. Но согласился побеседовать с советским писателем.

Сняв с себя судейскую мантию из черного шелка с фиолетовой оторочкой из плюша, он сказал переводчице:

— Господин писатель, вероятно, не верит, что инфантильная Зоя способна была расцарапать физиономию исполину Чепеку. Но мой судейский опыт помог мне убедиться, что это было именно так. И все же я ограничился условным осуждением подсудимых, — продолжал судья, туже затягивая узел модного галстука. — Я учел, что подсудимые не отдавали себе отчета в своих действиях. Им казалось, что их заставляют покинуть Вену, ими владел нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль.

Нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль! О многом говорят эти слова в устах австрийского судьи. И заставляют вспомнить, что после начала ливанской войны Габо и Зое не удалось бы сранительно легко бежать с "исторической родины". Габо задержали бы как военнообязанного, а Зоя вряд ли выпуталась бы из долговых обязательств. С 1979 по 1985 год израильские власти успели придумать одиннадцать новых ограничений, затрудняющих выезд из страны. Приплюсуйте к этому взятки минимум пяти-шести чиновникам.

ПОГОВОРИМ О "БЛАГОПОЛУЧНЫХ"

Шоферы. Радиотехники. Бухгалтеры. Слесари. Продавцы. Парикмахеры. Повар. Фельдшерица. Фотограф. Преподавательница музыки. Наконец, пенсионеры.

Вот о чьих безрадостных судьбах уже рассказано на этих страницах. Что ж, может быть, эти люди представляют не столь уж дефицитные для израильского государства профессии? Вероятно, людей других — более редких и значительных — профессий и специальностей в Израиле встречают приветливо и радушно.

Предположение небезосновательное. Не говоря уже о родственниках богатых предпринимателей, финансовых воротил и крупных чиновников, израильские власти и организации предупредительно встречают специалистов определенных отраслей.

Людям таких профессий сравнительно быстро дают работу по специальности. Их стараются обеспечить неплохой зарплатой и приличными квартирами. В среде олим их называют "благополучными".

Почему же многие из "благополучных" тоже стремятся при первой возможности покинуть Израиль?

Передо мной текст в несколько десятков страниц, исписанных четким, размеренным почерком методичного, привыкшего к порядку и аккуратности человека. Слог, как читатель сможет убедиться, логичный, последовательный, доказательный. Местами, правда, проскальзывают повторы, описки, помарки. Это можно понять: письмо написано, как говорится, в один присест, без черновиков. Именно так пишут исповедь.

Ее автор — кандидат наук, ранее работавший преподавателем в одном из крупных советских вузов, где вскоре должен был защищать докторскую диссертацию. Сравнительно недавно вышедший из комсомольского возраста, этот ученый уже имел несколько опубликованных научных работ. Мне придется назвать его Евсеем Михайловичем Рубинштейном, чтобы уберечь от расправы в Израиле, где он пока еще вынужден находиться.

Евсей Михайлович поверил националистической пропаганде Израиля. Он решил, что обязан помочь людям еврейской национальности строить свое государство. Нет, он не задумывался над тем, каков строй и общественный уклад этого государства. У него было искреннее желание "строить и созидать" молодую страну.

В Израиле Рубинштейну дали преподавательскую работу в одном из крупнейших учебных заведений страны. Материально он вполне обеспечен. Но…

"Израиль, стремясь к материальному развитию, утратил, как мне кажется, большую часть духовных и моральных ценностей. Развиваясь по чисто западному образцу, он унаследовал нравственный маразм капиталистического общества и его извращенную демократию".

Вот из чего исходил молодой ученый, сделав свои грустные выводы:

"Страсть к наживе вместе с правопорядком — все позволено! задушила общественную совесть и духовные идеалы. Она стала основным содержанием человеческой деятельности и главным критерием взаимоотношений. С точки зрения западного общества такое положение естественно. Мое же поколение, выросщее при социализме, вообще не знакомо на практике с самой сущностью понятия "капитал", с его мертвой хваткой. И в этом, как мне кажется, наше большое счастье, ибо критерии советских людей стоят на подлинно гуманистической основе. Это то, что делает нашу родину самой здоровой в этом мире. Моему соотечественнику крайне трудно выжить в обществе с иной социальной структурой. Он будет неизбежно травмирован и уничтожен жестокой действительностью и не найдет в ней привычной на его родине отзывчивости и ответственности за судьбу ближнего".

И налицо крах иллюзий, полнейшее разочарование:

"Я почувствовал, что мы — эмигранты, ибо потребительская психология израильского общества рассматривает новоприбывающего как неимущего, пришедшего стать конкурентом в общей борьбе за существование. Он не брат или сын, вернувшийся в свой национальный дом, а _чужак_, предмет равнодушия, а иногда и злобы. Он одинок и выброшен из жизни".

Если никому не нужным чужаком ощутил себя иммигрант, материально обеспеченный, продолжающий свою любимую работу, окруженный вниманием как ценный специалист, то еще понятнее и ощутимее становится горький крах надежд, потянувших в Израиль людей массовых профессий, людей, о незначительной части которых поименно говорилось выше.

Рубинштейн обратился в советские органы с просьбой простить ему ошибочный проступок.

"Мне горько и тяжело, что я не нашел в Израиле ровно никакой потребности в моем физическом присутствии там, в моем желании строить и созидать, в моей человеческой индивидуальности и тех душевных силах, которые я готов был принести ему. Надежды и цель, которые я связывал с моим приездом в Израиль, оказались бессодержательными. Я почувствовал себя _чужим_ и ненужным ему".

Отчего я столь пространно цитирую исповедь молодого научного работника? В значительной степени оттого, что почти те же мысли услышал от Моисея Матусовича Гитберга, специалиста по сталеварению, бывшего конструктора одного из исследовательских учреждений Днепропетровска.

Гитберг тоже получил работу по специальности в городе Кивоне, неподалеку от Хайфы. Зарплата и квартира его удовлетворяли. Из желания поскорее использовать высокую квалификацию Гитберга начальство допустило неслыханную поблажку: Моисея Матусовича освободили от изучения языка иврит в ульпане. Он знает только русский и немецкий языки, и некоторым его начальникам приходилось объясняться с конструктором через переводчика. Словом, вроде все хорошо. Но…

— В Израиле распадается дружба. Я там встретил нескольких знакомых. Казалось бы, на новом месте мы должны были теснее сблизиться. Нет, мы увидели друг в друге только конкурентов. И все время я ловил себя на мысли: а можно ли с ними откровенничать, не донесут ли они на меня? Это может показаться трагическим водевилем, но при первой размолвке один из них крикнул мне, что подозревает меня в доносительстве. Меня! — Но вскоре я убедился: такова одна из норм жизни израильтян.

В отличие от многих бывших советских граждан, — продолжал Гитберг, — я хорошо переносил тамошний климат. Меня не заставляли, как других, немедленно изучить иврит. Намекали, что вскоре последует дальнейшее продвижение по службе. И все же я почувствовал, что если не покину Израиль, то способен наложить на себя руки. Ностальгия? Да, конечно. Тоска по сыну и жене? Безусловно. И все-таки первопричина в полнейшей невозможности приобщиться к чужому, вернее, к чуждому миру. Меня потрясло, что за несколько месяцев никто из семейных сослуживцев не попытался пригласить меня в гости. Да что там в гости! Никто ни разу по душам не беседовал со мной. Одни только чисто служебные разговоры. Нет, иногда сослуживцы оживлялись при мысли, что я могу заподозрить их в недостаточной приверженности израильским идеалам. И, стараясь перещеголять друг друга, наперебой сыпали шовинистическими изречениями… Я чувствовал, как моему одиночеству сочувствуют некоторые рабочие, как им хочется от меня узнать правдивые подробности советской жизни. Но они не могли повлиять на мертвящий порядок, раз и навсегда заведенный фирмой… Только в Израиле я понял, что всем своим существом привык к бесчисленным драгоценным чертам советской жизни, которые на чужбине оказались необходимыми как воздух. Без них жить я уже не смогу! Никогда! Когда я заявил своему начальству, что покидаю Израиль, один из них рассерженно крикнул мне, что я отравлен советским образом жизни. Что ж, по-своему он прав…

Не привожу многих других высказываний Гитберга, ибо они совпадают с теми, что мы прочитали в исповеди Рубинштейна.

Обратимся к чете бывших киевлян Бравштейнов. По израильским понятиям, это максимально благополучная семья олим: и муж и жена инженеры-строители.

Борис Бравштейн, молодой и перспективный руководитель проектного бюро, сын погибших на фронте участников Отечественной войны, уговорил жену уехать в Израиль. Уже впоследствии он понял, какую пагубную для него роль сыграло общение с гастролировавшими в Киеве тель-авивскими артистами и "случайные" встречи с туристами из государства Израиль. Расписывая "рай на земле предков", они внушили Бравштейну, что он обязан жить и работать в еврейской стране.

И Борис с женой оставляют в Киеве родственников и вместе с детьми уезжают из СССР. Два года провели они в Израиле. Работу молодые инженеры получили приличную. У них была и хорошая, по израильским понятиям, квартира. Но с каждым днем супруги все явственней ощущали, что совершена большая ошибка, да только не решались признаться в этом друг другу. Но однажды в один из выходных дней супруги откровенно объяснились и бесповоротно решили: ошибка не должна стать роковой, надо покинуть Израиль!

Что их натолкнуло на такое решение? Чтобы ответить на этот вопрос, я воспользуюсь высказываниями Бориса Бравштейна в беседе с венскими журналистами, исключив те, что совпадают с признаниями кандидата наук Рубинштейна и конструктора Гитберга.

— Разве пойдет в горло кусок, когда знаешь, что приехавший вместе с нами из Советского Союза немолодой рабочий превратился в безработного и питается впроголодь? Безработный! До приезда в Израиль это было для нас отвлеченное понятие.

Разве могли мы спокойно спать, когда нашу тяжелобольную знакомую не взяли в госпиталь: у обнищавшей женщины не было денег на оплату лечения. Но это еще не предел бесчеловечного отношения к больным. Мы с женой видели больных детей, вышвырнутых из госпиталя после того, как их родители просрочили уплату денег за лечение.

А могли мы безучастно наблюдать, как полицейские избивают инвалидов! Только за то, что они посмели протестовать против уменьшения размера пособий. А ведь инвалиды принадлежали к так называемым ватикам, коренным жителям Палестины, считающимися в Израиле привилегированными гражданами. Но так как они нищие и бессильные, их всячески третируют. Вот вам права человека по-израильски!

Вскоре жестокий уклад израильской жизни обрушился непосредственно на самих Бравштейнов. Их детей в школе отказались признать евреями и дали им кличку "необрезанных". Родители безуспешно обращались в различные мисрады, но им неизменно советовали подать прошение религиозным властям. Нетрудно представить, как встретили бы в раввинате мужа и жену, нарушивших обычаи святой веры. Детишкам же стало невмоготу посещать школу, их там высмеивали, травили. На своих ранцах и куртках они обнаруживали оскорбительные надписи. Счастливое детство, ничего не скажешь!

А тут еще Бравштейн с нескрываемой гордостью рассказал своим сослуживцам, что его брат в Киеве награжден орденом. Человек с израильским паспортом гордится таким братом? Кое-кто усмотрел в этом антиизраильские настроения. Последовали новые неприятности…

Думаю, перечисленного уже достаточно, чтобы понять, почему Борис Бравштейн заявил венским журналистам:

— Провести четыре месяца в Вене без постоянной работы, но в постоянном страхе перед провокациями сохнутовцев не очень-то сладко. Однако эти четыре месяца показались мне курортом в сравнении с двухгодичной каторгой в Израиле. А ведь я так туда рвался — должен честно сказать об этом…

Еще одна "благополучная" чета: он, Федор Давидович Эдельбург, работал в Киеве ведущим технологом одного из научно-исследовательских институтов, она, Анна Борисовна Теплицкая, получила в СССР высшее театральное образование.

Трудно, конечно, теперь поверить им, что, уезжая в Израиль, они заранее решили для себя: это, мол, не навсегда. Вряд ли научный работник и режиссер художественной самодеятельности не понимали, что с советским гражданством нельзя нельзя играть в бирюльки.

И беседуя со мной, муж проявлял поразительную для научного работника то ли, извините, политическую тупость, то ли невероятный инфантилизм. С упорством чеховского "интеллигентного бревна" он монотонно твердил: "Я ведь на практике понял (понадобилась, видите ли, практика! — Ц.С.), что в Израиле мне места нет. Ну хорошо, допустим, я поступил нелогично, подмахнув заявление об отказе от советского гражданства. Но ведь тот самый майор милиции, которому я вручил свое неправильное заявление, может получить пять, десять, двадцать моих заявлений, что я согласен вновь стать советским гражданином.

"Согласен" — вот так формулировочка!

Я терпеливо разъяснял Федору Давидовичу, что вопрос о предоставлении советского гражданства решается согласно нашим законам Президиумом Верховного Совета СССР. Но мой собеседник, словно не слыша моих слов, продолжал жаловаться на "черствых" работников советского консульства за то, что они в Австрии совершенно не заботятся о нем, "ошибочно" вернувшим работникам киевской милиции свой советский паспорт "за ненадобностью".

"Но ведь о вас, — пустил в ход Эдельбург решающий довод, — если вас в Вене обидят, консульство позаботится!" Понимая, что слова до Федора Давидовича не доходят, я молча показал ему свой паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.

Правда, жена Эдельбурга Анна Борисовна Теплицкая говорила со мной горестно и, думаю, более искренне:

— От одного сознания, что нам придется до конца дней своих жить в Израиле, мы с мужем сошли бы с ума. Мы попали как бы на другую планету, где жестокость и равнодушие к судьбам окружающих стали нормой поведения. Чтобы каждодневно не сталкиваться с этим, надо жить в башне, совершенно отгородившись от людей. А израильская пресса много шумит о коммуникабельности. Теперь мы готовы рвать на себе волосы: ведь настоящую коммуникабельность ощущали в Киеве, в любом советском городе, куда случалось выезжать!.. Элементы единства в Израиле можно было заметить только среди рабочих. Но в их среду нам проникнуть было трудно — это вызвало бы подозрение начальства: семья деятеля науки, семья привилегированных академаим контактирует с "простыми" рабочими! Да, если в человеке сохранились человеческие чувства, он поступится любой зарплатой, любыми бытовыми удобствами, но не станет жить в обстановке наисовременнейшей безнравственности и наидревнейшего шовинизма. Мы с мужем могли бы привести десятки аргументов нашего решения бежать из Израиля. Но я выражу все тремя словами: страшный образ жизни!

Моя собеседница доказательно воспроизвела приметы свойственной израильскому обществу "нехватки человечности", наличие которой в современном буржуазном мире признают сами западные философы. В Израиле — буржуазном государстве, формирующемся в лихорадочной обстановке провоцируемых им захватнических войн, нехватка человечности ощущается, видно, особенно остро. И я не удивился, когда Теплицкая закончила так:

— Там я поняла, как человечен Киев, самый родной мне город!

А мне после разговора с бывшей киевлянкой вспомнились чудесные стихи талантливого советского еврейского поэта-киевлянина Давида Гофштейна о своем городе, вспомнились строки, открывающие стихотворение "Киев";

Родной до слез, родной до боли,

Тебя я вижу, город мой!..

Гофштейн писал это в 1943 году, когда его родной Киев изнывал под пятой гитлеровских захватчиков. Поэт обращался к советским воинам, сражавшимся на Днепре:

Вероятно, Теплицкая, бывшая актриса еврейского театра, знает лучшие стихи Гофштейна, страстно ненавидевшего шовинизм и с подлинной нежностью воспевавшего братство народов. Знает, что из евреев-киевлян, покидавших родной город, поэт воспевал только тех, кто по зову сердца уезжал в таврические степи и дальневосточную тайгу хлебопашествовать и строить новые города. Напрасно Теплицкая не вспомнила те строки поэта, когда задумала поменять советское гражданство на израильское. Может быть, ей с мужем не пришлось бы сейчас коротать тоскливые вечера в шумном городе на Дунае, где людям без родины так тяжело.

И все же быть гражданином в Израиле еще хуже, чем беженцем в Вене.

Инженер Злоцкий, взвешивая каждое слово, без ложной аффектации говорит:

— Знаете, если бы передо мной стоял выбор — смерть или возвращение в Израиль, я выбрал бы первое.

Немало "благополучных" — бывших граждан самых разных стран — встретил я некоторое время спустя в Бельгии и других странах, куда они при первой возможности бежали из Израиля.

Их погнали оттуда не материальные лишения, не бытовые неурядицы, не ограниченные возможности заниматься любимым делом, хотя каждому в этом плане там было хуже, нежели на оставленной Родине. Эти люди обосновывали свое бегство из сионистского государства совсем иными мотивами. Они взволнованно говорили, как трудно отказаться от традиций своей истинной родины. Их на чужбине больно било по сердцу все, что и в крупном и в мелочах отличает Израиль от родной страны. Их мучительно подтачивала ностальгия — неизбывная тоска по тому, что стало близким и дорогим с детских лет. Их несказанно раздражала беспринципность новых сограждан, безнадежно зараженных обывательским, архаичным подходом к моральным проблемам, к семье, к друзьям.

Об этом мне рассказывали в самых разнообразных вариантах. Я приведу здесь только одно высказывание, услышанное от сравнительно молодого еще врача-ларинголога, бывшего гражданина Словакии:

— В студенческие годы я насмешливо отнесся к мысли Ларошфуко: "Ум и сердце человека, так же, как и его речь, хранят отпечаток страны, в которой он родился". К тому времени мне уже довелось несколько раз побывать за границей — и, считая себя бывалым, все изведавшим человеком, я подтрунивал над наивностью замечательного французского мыслителя. Моя невеста, ныне жена и спутница в несбыточных попытках найти "вторую родину" в Израиле, охотно соглашалась тогда со мной. Ныне мы поняли, как легкомысленно отнеслись к точному и умному высказыванию Ларошфуко. В наших сердцах и умах навсегда отпечаталось столько словацкого, что без этого нам трудно будет до конца жизни. И этого утраченного не заменят нам никакие материальные блага, если бы нам и удалось их достичь в страшном Израиле, да, трижды страшном для мыслящего человека!.. Наша родина — Чехословакия.

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ЧУЖБИНА?

Изборожденные надолбами аллеи старого замка Шёнау мне довелось увидеть еще до того, как австрийское правительство официально заявило, что не желает иметь на своей территории пересыльный пункт для направляющихся в Израиль бывших советских граждан.

И я упоминаю об этом отнюдь не для того, чтобы живописно обрисовать ров с водой и мрачную ограду с колючей проволокой, опоясывающие заброшенный замок со столь поэтичным названием: "шёнау" означает "красивая лужайка". Не собираюсь описывать и многочисленную внешнюю и внутреннюю охрану: молодчиков в голубых, армейских рубашках с автоматами через плечо и портативными рациями на широких черных поясах.

В конце концов не столь уж важно, в каком именно месте содержит израильская администрация бывших советских граждан сразу после того, как они покидают нашу землю, — в Шёнау или в другом пересыльном пункте. Важно другое: именно с пересыльного пункта, именуемого в обиходе "этапкой", начинается для них чужбина. Здесь они не только заполняют первые израильские анкеты. Здесь, за зарешеченными окнами, сквозь которые доносится глухой лай овчарок, представители сионистских властей подвергают своих будущих граждан первому так называемому опросу (а точнее, допросу). Многочасовому, пытливому, подробнейшему.

— Вопросы откровенно разведывательные, — рассказывает врач Любовь Ильинична Гордина, бывшая рижанка. — В каждом из нас стремились найти "информатора" или на худой конец клеветника. Даже от женщин, которые в противоположность Израилю не подлежат, как известно, в Советском Союзе призыву на военную службу, даже от женщин пытаются получить подробности о расположении советских воинских частей. А от мужчин требуют пространных письменных ответов на этот вопрос. Я слышала, как сохнутовец, который долго допрашивал молодого человека, проживавшего ранее на Украине, не мог скрыть своего большого раздражения: "Неужели ты в самом деле такой наивный? Неужели не мог сам сообразить, что нам нужны не твои клятвы!.."

С этим рассказом Гординой до поразительности точно совпадают рассказы бывшего киевлянина Гольдинова, бывшего рижанина Мишуловина и других, хотя все они находились на пересыльном пункте не в и то же время да и допрашивали их не одни и те же инспектора.

Первому допросу (второй происходит уже на аэродроме Лод) сионистские руководители придают огромное значение: еще несколько часов тому назад человек находился на территории Советского Союза, он нервно возбужден, еще не вполне осознал то, что с ним произошло, надо этим сполна воспользоваться! И на каждого, кто переступит порог изолированного от внешнего мира пересыльного пункта, обрушивается нескончаемый поток вопросов:

— Есть ли среди ваших знакомых в Советском Союзе люди, работающие над новыми изобретениями и научными открытиями? Знаете ли вы их точный адрес? Как, по-вашему, можно побудить их к выезду в Израиль?

— Кому из ваших родственников и знакомых следует поскорее организовать вызов?

— Кто из ваших знакомых, уехавших или собирающихся в Израиль, настроен не вполне сионистски? Кто, по-вашему, ехал не по собственному желанию? За кем из них надо в Израиле особенно присматривать?

А если допрашиваемый пытается уйти от ответа на подобные провокационные вопросы, ему многозначительно напоминают:

— Ваша щепетильность совсем не к месту. Вам надо не отмалчиваться, а говорить. Говорить!

Я назвал эту главу "С чего начинается чужбина?". Но сейчас, вспоминая многочисленные рассказы о допросах на пересыльных пунктах, понял, что для кое-кого из бывших советских граждан там начинается не только чужбина, но попросту вражеский стан. Некоторые из тех, кто покинул Советскую страну во имя сионистских "идеалов", сейчас вынуждены признать, что эти "идеалы" их израильские собратья рассматривают прежде всего как антисоветизм.

Стремясь сразу же заработать политический капитал и потрафить требовательным сохнутовцам, кое-кто выступает в роли импортера "литературной сенсации". Правда, большей частью охота за сенсациями заканчивается конфузом.

Так, например, некий Цви Кармаль, ныне проживающий в израильском городе Натании, поспешил объявить, что один крупнейший советский поэт лично вручил ему для опубликования в Израиле свое новое стихотворение о тяжелом положении евреев в Советской стране. Израильская пресса крикливо сообщила, как подлинный израильский патриот Кармаль, предвидя таможенный досмотр, предусмотрительно уничтожил рукопись и выучил запрещенные стихи наизусть. Стихотворение было опубликовано с многозначительным примечанием насчет того, почему приходится скрыть подлинное имя автора. Строки из стихотворения незамедлительно были процитированы в нескольких антисоветских радиопередачах. А через несколько дней пресса вынуждена была конфузливо извиниться перед читателями за "неточность". Оказывается, "запрещенное произведение крупнейшего советского поэта" — это стихотворение дореволюционного русского поэта Семена Надсона "Я рос тебе чужим…". Впервые опубликованное в 1901 году, оно, конечно, включается и в советские публикации надсоновских стихов.

ПЕРВАЯ ГРАНЬ ПАДЕНИЯ

Покамест на пересыльном пункте комплектуется очередная группа для отправки "по этапу" на аэродром Лод, сохнутовская агентура пытается любым способом отрезать бывшим советским гражданам путь назад. И прежде всего стремится получить от них какое-нибудь собственноручно подписанное высказывание антисоветского характера.

Тут на помощь израильской агентуре любезно приходит клеветническая продукция человека без родины Солженицына, издаваемая на русском языке зарубежным антисоветским отребьем.

Молодчик с пистолетом, выполнявший на пересыльном пункте Шёнау обязанности "библиотекаря", доверительно сказал Гиршу Майману:

— Я дам вам вне очереди новую книгу Солженицына. Понимаете, вне очереди! А вы хотя бы коротенько напишите по-русски, какое впечатление она произвела на вас. Не бойтесь, эти отзывы нужны только издательству и только для статистики.

— Я видел, — рассказывает Майман, — как бережно прятали в сейф эти "читательские отклики" на книги, которые вовсе не надо было всучивать "вне очереди", ибо на пересыльном пункте солженицынские "произведения" были сложены целыми штабелями. Мне это вскоре вспомнилось в Израиле. Там одному бывшему киевлянину предложили написать в сионистскую газету, что клеветнические кинокадры, вмонтированные в телевизионную передачу о Солженицыне, якобы документальны. А в действительности это были отрывки из антисоветских кинофильмов, состряпанных за рубежом по мотивам солженицынских писаний.

Тех, кто содержался на пересыльном пункте, провоцировали не только с помощью солженицынских "произведений". Для людей, причастных к искусству, использовалась еще соседствующая с замком "картинная галерея" из двух приземистых комнатушек, выбеленных на складской лад грубой известкой. В этом, с позволения сказать, выставочном зале периодически экспонируется творчество "абстракционистов", настолько отъявленных и вместе с тем безвестных, что в городских картинных галереях их произведения не находят приюта хотя бы на день.

И вот сюда организованно приводили "экскурсантов" из замка, а после пятиминутного "осмотра экспозиции" просили отразить свое впечатление в книге отзывов.

Я видел эти записи. Их немного. Но почти в каждой — восторженное упоминание о "современном искусстве в свободном мире".

Один из благодарственных отзывов подписан неким Нолиным, назвавшим себя скульптором. Правда, потом я так и не нашел этого имени в многочисленных каталогах произведений советской скульптуры. Зато узнал от беженцев из израильского города Хайфы, как "свободный мир" встретил упомянутого Нолина: когда он заговорил о скульптуре, его тотчас же прервали и предложили заняться раскрашиванием рекламных макетов.

Прощаясь со знакомыми, покидавшими Израиль, Нолин грустно вздохнул:

— Мне-то уже придется коротать свой век здесь. У вас есть хоть какая-то надежда на прощение Советского государства. А я, как одержимый, сразу же по приезде сюда с готовностью подтверждал израильским репортерам любую небылицу о советском искусстве. Вы же знаете, чем бессмысленней небылица, тем охотнее здесь ее печатают. Разве же смею просить я о возвращении советского гражданства — мне сейчас же напомнят мою клевету!

Первым делом, впрочем, напомнят это Нолину израильские власти, если он только заикнется о желании покинуть страну. Напомнят и о записи в книге отзывов картинной галереи близ Шёнау. И даже покажут для вящего эффекта фотокопию этой самой записи.

Не случайно седобородый и немногословный смотритель галереи, заметив, что, знакомясь с книгой отзывов, я пользуюсь только ручкой и блокнотом, любезно посоветовал мне:

— Вы лучше сфотографируйте, мои соседи из замка делают только так…

От одного из беженцев, рассказавших мне о запоздалых признаниях Нолина, я услышал:

— А какая, собственно, разница между ним и мной? Я, правда, не давал израильским репортерам антисоветских интервью. Но я тоже забыл, что Советская страна сделала меня человеком. Мои родители влачили бесправное существование в черте оседлости царских времен, а я стал специалистом с высшим образованием. И забыл об этом, да и не только об этом!

Второй сказал:

— Когда гитлеровцы сжигали евреев в печах концлагерей, незнакомая белорусская семья спасла моих родителей. А потом русские люди эвакуировали их подальше от фронтовой полосы, в Узбекистан. Мать мне рассказывала, как тепло заботились о них там. А я…

Третьей мешали говорить слезы:

— Недавно моя дочь вспомнила, как в детстве провела сказочный месяц в Артеке. Разве только это я забыла! Боже мой, сколько хорошего я забыла с той минуты, когда решила покинуть землю, где узнала это хорошее!..

"Как я мог забыть?!"

Люди разного возраста, разных профессий, покинувшие разные уголки советской земли, взволнованно повторяют сейчас на все лады эту фразу. Неудивительно: израильский образ жизни на каждом шагу напоминал им о том, что они смогли, вернее, посмели забыть. Вот один из сотен, из тысячи таких примеров…

— На улице оборвался электрический провод, — рассказывает Владимир Рейзин. — На моих глазах наземь упал человек, сраженный током. Я не знал, где ближайший телефон, и беспомощно озирался вокруг. Толпа, окружавшая вначале пострадавшего, быстро стала редеть. Я крикнул: "Почему не вызывают врача?" И мне деловито объяснили: надо, мол, сперва осмотреть карманы этого человека, есть ли там деньги или на худой конец солидные документы. Я не понял, о каких документах может идти сейчас речь. И мне подсказали: речь идет о документах, подтверждающих, что этот человек сможет оплатить оказанную ему медицинскую помощь. Я разъяренно крикнул: "О чем вы думаете? Человек может погибнуть!" И услышал насмешливый ответ: "Если ты банкир, вызывай врача — сам ему и заплатишь!" Когда я рассказал своей семье об этом жутком случае, все стали припоминать, сколько раз многих из наших родственников когда-то бесплатно лечили в больницах и санаториях, сколько раз врач по первому вызову приезжал на дом и днем и ночью, сколько раз… Ах, сейчас уже поздно перечислять! Сейчас в мыслях одно: как я мог забыть об этом, забыть даже на минуту! Как я мог забыть?!

Немало подобных признаний и сожалений довелось выслушать мне от бежавших из Израиля бывших советских граждан. И, вспоминая детали и подробности их повествований, отчетливо вижу, что чужбина началась для них не с пересыльного пункта.

Она началась с черной неблагодарности братской семье советских народов. С предательски закравшейся в сердце гаденькой мыслишки насчет "второй родины". С непростительного забвения того, что по-матерински сделала для них родная земля. Такое забвение — первая грань падения, приведшего их к страшной судьбе, к тому, что ныне они бывшие граждане Советского государства.

"Как на себя через года в глаза друг другу поглядите?" спрашиваем мы этих людей выразительными строками советского поэта Евгения Антошкина. Но вот даже не через года, а через месяцы, недели, дни приходит к ним жгучее раскаяние, приходит неистребимое желание вычеркнуть из жизни время пребывания на чужбине. "Поздно вы прозрели", — приходится ответить им словами поэта.

В различных странах я, как мог убедиться читатель, беседовал со многими десятками бежавших из Израиля "бывших". В этой книге приведена только незначительная часть услышанных мною исповедей беглецов — одна трагичней другой. Но если даже бывший советский гражданин и не бежит из Израиля, а продолжает через силу тянуть свою горемычную лямку там, это отнюдь не говорит о каком-то его примирении с тяжелым владычеством сионистского режима. Наглядное тому свидетельство — полученное мною после первого издания книги письмо инженера Александра Финельда, уроженца Тбилиси, которое он прислал из Израиля после семилетней "жизни без всякого смысла" в этой стране. Понимая, что сионистские власти приклеют ему ярлычок "антисемита" и по головке за откровенность не погладят, Финельд все же не скрывает своего имени, приводит свой точный адрес и без обиняков доказывает, что советский человек попросту не в силах жить в современном Израиле.

"Пишу это письмо с единственной целью образумить заблуждающихся, донести до них правду, а то они могут поверить, что в этой, во многом еще беспомощной, стране, где бесконтрольно правят капиталисты, может существовать национальное братство, культура, воспитание, общая цель, Я хочу на собственном горьком опыте предостеречь, остановить, по возможности, легковерных людей, так как по себе знаю, что потом будет поздно, останется одна затаенная тоска.

По прибытии в Израиль вам сразу дадут понять, что с прошлым надо расстаться, а прошлое — это прежде всего образование, специальность, культура, человечность. Да, именно с этим вас заставят расстаться. А взамен всего, что было содержанием вашей жизни, вам придется приспосабливаться к умышленному издевательству, выработать в себе рабскую покорность работодателю — хищнику, ненавидящему "этих советских". А не покоритесь — будете выгнаны буквально на улицу, и никому не будет до вас дела. Ваше горе останется вашей личной проблемой, и в любом учреждении вы встретите только презрение, встретите отчужденность грубых, в какой-то степени примитивных чиновников, которые будут как бы мстить вам за все хорошее, что в вас заложено, за культуру, за образование, за чувство достоинства, за все, с чем вы сюда приехали. Это потому, что зависть и злость, да, можете мне поверить, нечеловеческая злость царит здесь.

Вы почувствуете, что никому здесь в действительности не нужны, разве что ваши жены и дочери пригодятся для извращенных наслаждений богачам, среди которых немало уголовников-рецидивистов. Вы поймете, что для них "страна отцов" — это деньги, деньги, деньги. Своих сыновей они прячут в Америке, а ваших — тут же в армию, на границу. Пока не поздно, поймите, что для них мы, советские евреи, прежде всего пешки грязной политики. Им хочется спровоцировать недружелюбие советских народов к евреям, чтобы заставить нас ехать в Израиль. А если вы приедете и убедитесь в царящей здесь нечеловеческой несправедливости, они вам нагло скажут: "А кто вас звал сюда, можете убираться!" Но бежать не дадут. Когда же люди все-таки стали любыми способами убегать, снова начались фальшивые сожаления о том, что люди, "отравленные советским образом жизни", не приспособлены к жизни в европейском (перенести Израиль из Азии в Европу для сионистской пропаганды — пара пустяков! — Ц.С.) цивилизованном государстве.

Прошу вас, напечатайте мое письмо. Может быть, я хоть кого-нибудь удержу от рокового шага, остановлю от расставания с полноценной жизнью".

Не мог не выполнить искреннюю просьбу исстрадавшегося человека.

ХУЖЕ СМЕРТИ!

Бывшие!

Не слишком ли часто встречается это слово в моих документальных записях?

Нет, только оно способно точно и бескомпромиссно охарактеризовать судьбу людей, уехавших из Советского Союза в Израиль. И хотя те, о ком я рассказал, не пожелали стать израильскими гражданами, воочию убедившись, что попали на чужую землю, к чужим людям, в чужую общественную среду, словом, на чужбину, но они все равно бывшие — в самом беспощадном смысле этого слова.

Они были людьми с большими правами и перспективами. Перед ними были открыты широкие дороги, а очутились они в беспросветном тупике. Они были уверены в будущем своих детей, а сейчас не вправе открыто глянуть им в глаза, ибо в ответ встречают взгляд, полный осуждения.

Но, поглощенные собственными бедами, они все еще не могут не думать и о тех, в чье нутро только начинает проникать ядовитая червоточина сионистской пропаганды, о тех, кто еще пока стоит на грани рокового шага.

Вот почему страницы о встречах с моими бывшими согражданами я обязан закончить словами одного из самых молчаливых и сосредоточенных обитателей печального дома на Мальцгассе — инженера Зильберфайна. Он обычно молчит, даже когда вокруг сушатся омытые слезой воспоминания об Одессе, которую Зильберфайн сейчас по собственной вине не смеет уже называть родиной. И именно этот человек сказал:

— Хочется крикнуть во весь голос, крикнуть так, чтобы услышал каждый, кто ночами жадно приникает к радиоприемнику и ловит лживый "Голос Израиля", несущий столько горя! Хочется крикнуть: люди, не повторяйте нашей страшной ошибки, она может оказаться непоправимой! Люди, стать бывшим гражданином Советской Родины — хуже смерти!

Тогда в Вене Борис Зильберфайн показался мне самым, что ли, смирившимся со своей печальной судьбой, наиболее безответно покорившимся ей. Его рассуждения можно было вкратце изложить так: "Я совершил роковую ошибку — и буду безропотно нести на своих плечах тяжкое ярмо этой ошибки".

Я ошибся: Борис Зильберфайн все больше и больше ропщет против тех, кто не дает ему работы, кто заставляет его бегать по биржам труда (там на него смотрят, по его выражению, "как на неодушевленный предмет"), кто по любому поводу и без повода напоминает ему, что он человек без родины. В Одессе у него была репутация перспективного молодого специалиста, а на чужбине он, имеющий среднее и высшее техническое образование, вынужден был поменять уже более двадцати "специальностей". Из писем Бориса Зильберфайна, с которыми его родные ознакомили Антисионистский комитет советской общественности, можно узнать, что этот сорокасемилетний мужчина дошел до отчаяния, что "нету дня, когда бы ни приходили в голову мысли о самоубийстве". А ведь он среди укрывшихся в Вене беженцев из Израиля слыл "благополучным", "устроенным", "успокоившимся". Кто-то даже назвал мне его "разумным". Но, оказывается, этот часто плачущий человек вот уже второй десяток лет не живет, а "существует",

Не случайно в этом издании книги я столь подробно говорю о Зильберфайне. Его судьба — наглядный пример того, что даже те, кто всемерно пытался приспособиться к удушающей капиталистической действительности, оказались у разбитого корыта. Неизбывная тоска, ощущение собственной второсортности, вдребезги разбитые чаяния обрести "вторую родину" — таков их печальный удел. Да, у Бориса Зильберфайна большой неоплаченный счет к сионистским правителям Израиля!

Одни ли сионистские правители Израиля калечат жизнь многим людям, превращая их в бывших граждан социалистических стран? Только ли израильские буржуазные националисты осуществляют гнусные планы международного сионизма и, не стесняясь выбором средств, непрестанно заманивают в свои тенета новые и новые жертвы из среды еврейского населения разных государств?

Нет, правящие сионистские круги, все явственней ощущающие противоборство прогрессивных сил внутри страны, вынуждены все больше и больше опираться на поддержку широко разветвленной на Западе системы международного сионизма.

Значит, международный сионизм несет прямую ответственность за то, что Ближний Восток все явственней превращается в "Балканы третьей мировой войны". Зловещее сравнение! Вспомните, именно на Балканах вспыхнул огонь, запылавший страшным пожаром первой мировой войны.

Повинен международный сионизм и в том, что каждый рождающийся в Израиле младенец попадает в ярмо непомерного государственного долга: в начале 1985 года — около 8 тысяч долларов на душу населения; что Израиль, погрязший в "самой длинной" войне, ведет ее, по существу, с мирным населением: более 80 процентов жертв в Ливане (а их — десятки тысяч!) приходится на беззащитных стариков, женщин, детей; что сионистские правители Израиля совершают тяжкие преступления не только против ливанского, палестинского и других арабских народов, но и против своих же граждан.