Дикие карты

Стивен Ли НИТИ

Смерть Андреа Уитмен была целиком и полностью на совести Кукольника. Без него подспудная страсть, которую четырнадцатилетний умственно отсталый парнишка питал к своей юной соседке, никогда не вылилась бы в ослепляющую ярость. Это не Роджер Пеллмен заманил Андреа в рощицу за школой Святого сердца в предместье Цинциннати и там сорвал с насмерть перепуганной девочки одежду. Это не он снова и снова вонзал свою странно затвердевшую плоть в Андреа, пока его не сотрясла мощная, опустошающая разрядка. Это не он взглянул на распростертую на земле девочку с перепачканными темной кровью бедрами и ощутил неодолимое отвращение, которое заставило его схватить с земли большой плоский камень. Это не он превратил белокурую голову Андреа в неузнаваемое месиво из окровавленной плоти и раздробленных костей. Это не он пришел домой голый, с ног до головы покрытый ее засохшей кровью.

Роджер Пеллмен никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не Кукольник, притаившийся в неведомых закоулках его бедного поврежденного рассудка, паразитировавший на эмоциях, которые он обнаружил там, манипулировавший мальчиком и разжигавший юношескую лихорадку, снедавшую его тело. Разум Роджера был слабым, податливым и беззащитным; Кукольник надругался над ним ничуть не менее жестоко, чем Роджер — над телом Андреа.

Кукольнику было одиннадцать лет. Он ненавидел Андреа, ненавидел ее со всем жаром избалованного ребенка — за то, что она предала его и посмеялась над ним. Кукольник был мстительной фантазией мальчика, зараженного вирусом дикой карты, мальчика, который по глупости признался ей в том, что она ему нравится. Возможно, сказал он девочке, которая была старше его, когда-нибудь они даже поженятся. При этих словах брови Андреа поползли вверх, и она со смешком убежала прочь. На следующее же утро на него показывала пальцами вся школа, и он с обжигающим стыдом понял, что она рассказала об этом всем своим подружкам.

Роджер Пеллмен грубо сокрушил девственность Андреа, и Кукольник ощутил слабый отголосок его исступления. Когда бедный недоумок с размаху опустил булыжник на заплаканное лицо девочки и услышал влажный хруст кости, Кукольник задохнулся. Он едва удержался на ногах от наслаждения, которое овладело им.

Его ошеломляющий отклик на это первое убийство оказался одновременно пугающим и завораживающим. Еще многие месяцы он не спешил пускать эту силу в ход, опасаясь вновь утратить власть над собой, впасть в то же неистовство. Но, как и все запретное, это стремление снедало его. В последующие пять лет Кукольник по разным причинам выходил на сцену и убивал еще семь раз.

Он думал об этой силе как о некой сущности, полностью обособленной от него. Сокрытая в глубинах его души, она была Кукольником — переплетением нитей, тянущихся от его незримых пальцев, повинуясь которым на их концах дергались самые причудливые куклы.

Сенатор Грег Хартманн вышел из кабины лифта в фойе «Козырных тузов». Следом за ним тянулась его свита: два сотрудника спецслужб, его помощники Джон Верзен и Эми Соренсон и четверо репортеров, имена которых вылетели у него из головы, едва он начал подниматься на лифте. В кабине было тесно. Спецагенты в темных очках недовольно заворчали, когда Грег стал настаивать, что они все отлично поместятся в лифте.

Хирам Уорчестер уже ждал их. Он представлял собой внушительное зрелище — неохватных размеров мужчина, двигавшийся с неожиданной легкостью и проворством. Он стремительно преодолел фойе и двинулся им навстречу с протянутой рукой и улыбкой, рвущейся с полного бородатого лица. Сквозь огромные окна ресторана лились лучи заходящего солнца, золотили обширную лысину Хирама.

— Сенатор! — радушно воскликнул он. — Рад снова видеть вас.

— И я вас тоже, Хирам. — Грег кивнул головой на свою многочисленную свиту и сокрушенно улыбнулся. — По-моему, вы знакомы с Джоном и Эми. Остальным придется представиться самостоятельно. Они теперь у меня вроде мебели.

Репортеры посмеялись, телохранители позволили себе скупо улыбнуться.

Хирам ухмыльнулся.

— Боюсь, такова расплата за ваше кандидатство, сенатор. Но выглядите вы, как всегда, превосходно. Ваш пиджак безупречен. — Толстяк отступил от Грега на шаг и окинул его одобрительным взглядом. Потом склонился ближе и заговорщицки понизил голос. — Пожалуй, вам стоило бы преподать Тахиону несколько уроков относительно того, как следует одеваться. Видели бы вы, во что достойный доктор вырядился сегодня вечером… — Он закатил светло-карие глаза в притворном ужасе и рассмеялся. — Впрочем, я что-то заболтался; ваш столик уже накрыт.

— Насколько я понимаю, мои гости уже здесь.

Уголки губ Хирама поползли вниз.

— Да. С женщиной все в порядке, хотя на мой вкус она чересчур много пьет, но если бы карлик не был вашим гостем, я приказал бы выставить его за дверь. Ладно бы он просто привлекал к себе всеобщее внимание, так он еще и чудовищно груб с обслугой.

— Я позабочусь о том, чтобы он вел себя пристойно, Хирам.

Грег покачал головой, причесал рукой пепельные волосы. Наружность у него была бесцветная и совершенно ничем не примечательная. Хартманн не принадлежал ни к тому типу лощеных и чрезвычайно озабоченных своей внешностью молодых политиков, которые вышли на сцену в начале семидесятых, ни к приземистым и самодовольным представителям старой гвардии. Хирам считал Грега человеком дружелюбным и естественным, искренне пекущимся о благе своих избирателей. Будучи председателем СКИВПТа, Грег демонстрировал сострадание ко всем, кого поразил вирус дикой карты. Под руководством сенатора различные ограничивающие законы, касающиеся жертв вируса, стали соблюдаться не так строго, были отменены или на них благоразумно закрывали глаза. Постановления о контроле способностей экзотов и об особом наборе на воинскую службу юридически все еще действовали, но сенатор Хартманн запретил всем своим подчиненным приводить их в исполнение. Хирам часто поражался той ловкости, с которой Грегу удавалось регулировать столь щекотливую область, как взаимоотношения общества с джокерами. «Друг Джокертауна» — вот каким эпитетом наградила его как-то раз «Таймс» в одной статье (к которой прилагалась фотография Грега, пожимающего руку Рэнделлу, швейцару «Дома смеха», — вместо руки у Рэнделла была клешня, а в центре ладони торчала гроздь омерзительных слизких глаз). Для Хирама сенатор был тем самым «хорошим человеком», которого так нечасто встретишь среди политиков.

Грег вздохнул, и Хирам увидел, что под сенаторской маской добродушия скрывается многодневная усталость.

— Как дела на съезде, сенатор? — спросил он. — Что там с пунктом о правах джокеров? Примут его?

— Я борюсь за него изо всех сил, — ответил Грег и оглянулся на репортеров; они наблюдали за разговором с неподдельным интересом. — После пленарного голосования будет понятно.

В глазах Хартманна промелькнуло выражение безнадежности, и Хирам понял все, что ему было нужно. Пункт не будет принят, как и все остальное.

— Сенатор, — проговорил он, — когда этот съезд закончится, я очень надеюсь, что вы заглянете ко мне. Я лично приготовлю для вас что-нибудь особенное — чтобы вы знали, что ваша борьба не осталась незамеченной.

Грег легонько похлопал Хирама по плечу.

— Только при одном условии. Чтобы мне дали кабинку в самом дальнем углу. На одного. Только я — и больше никого.

Сенатор хмыкнул. Хирам усмехнулся в ответ:

— Она ваша. А сегодня я рекомендовал бы говядину в красном вине — она просто тает во рту. Соус я приготовил собственноручно. Что же касается десерта, вы непременно должны попробовать белый шоколадный мусс.

Двери лифта у них за спиной открылись. Спецагенты настороженными взглядами проводили двух вышедших оттуда женщин. Грег кивнул им и снова пожал Хираму руку.

— Вам пора заняться остальными гостями, друг мой. Позвоните мне, когда закончится это безумие.

— В Белом доме вам тоже понадобится повар.

Это высказывание заставило Грега от души расхохотаться.

— Я бы посоветовал вам поговорить об этом с Картером или Кеннеди, Хирам. В этой гонке я всего лишь темная лошадка.

— Значит, самый достойный, как всегда, остался в стороне, — парировал Хирам и отошел.

«Козырные тузы» размещались на наблюдательной площадке Эмпайр-стейт-билдинг. Из широких окон посетителям открывался вид на Манхэттен. Солнце уже коснулось горизонта за городской гаванью, и по обеденному залу рассыпались его золотые отблески. В золотисто-зеленом закатном свете невозможно было не заметить доктора Тахиона, который сидел за своим обычным столиком вместе с какой-то незнакомой женщиной. Грег сразу же понял, что Хирам не просто злословил: на Тахионе был ярко-алый смокинг с изумрудно-зеленым шейным платком из атласа. Плечи и рукава украшали дерзкие узоры из блесток; к счастью, брюки его были милосердно скрыты скатертью, но из-под смокинга выглядывал переливчато-оранжевый пояс. Грег помахал рукой, и Тахион кивнул в ответ.

— Джон, будьте любезны, отведите наших гостей за столик и представьте их друг другу, ладно? Я на минутку. Эми, идемте со мной.

Грег принялся пробираться между столиками.

Длинные, до плеч, волосы Тахиона были того же немыслимого пламенного оттенка, что и пояс. Он провел по спутанным кудрям тонкой рукой и поднялся навстречу Грегу.

— Сенатор Хартманн, — сказал он. — Позвольте представить вам Анжелу Фасетти. Анжела, это сенатор Грег Хартманн и его помощница Эми Соренсон. Именно сенатора следует благодарить за большую часть финансирования моей клиники.

После непродолжительного обмена любезностями Эми извинилась и под каким-то предлогом ускользнула. Грег был приятно удивлен, когда спутница Тахиона без малейшего намека со стороны Эми поднялась и вслед за ней вышла из-за столика. Грег дождался, когда обе женщины удалились на достаточное расстояние, и обратился к Тахиону:

— Я подумал, вам будет интересно узнать, что мы действительно обнаружили в вашей клинике подсадного агента, доктор. Ваши подозрения оправдались.

Тахион нахмурился, глубокие морщины прорезали его лоб.

— КГБ?

— Возможно, — отозвался Грег. — Но пока мы точно знаем, кто он, он относительно безопасен.

— Я хочу, чтобы духу его больше не было в моей клинике, сенатор, — вежливо, но настойчиво заявил Тахион. Он сложил руки домиком, и его странные сиреневые глаза, устремленные на Грега, потемнели от давней боли. — Мне и без того пришлось порядком натерпеться от вашего правительства и той охоты на ведьм, которую оно устроило. Я не хочу больше иметь с ним ничего общего. Только не подумайте, сенатор, что это камень в ваш огород, с вами было очень приятно работать, и вы оказали мне неоценимую помощь, но хотелось бы, чтобы моя клиника и впредь оставалась как можно дальше от политики. Я намерен лишь помогать джокерам, и ничего более.

Грег мог лишь молча кивать. Он подавил побуждение напомнить доктору, что именно та политика, подальше от которой он так хотел держаться, оплачивала если не все, то очень многие счета клиники. Голос его был полон сочувствия.

— И я тоже заинтересован в том же самом, доктор. Но если мы просто уволим шпиона, КГБ через несколько месяцев заменит его новым. У нас работает новый туз, я поговорю с ним.

— Поступайте так, как считаете нужным, сенатор. Я не вмешиваюсь в ваши методы, пока они не затрагивают клинику.

— Я позабочусь о том, чтобы это и впредь оставалось так.

Краем глаза сенатор заметил, что Эми и Анжела возвращаются к столику.

— У вас здесь встреча с Томом Миллером? — поинтересовался Тахион, вздернув бровь. И едва заметно кивнул головой в сторону столика Грега, где Джон все еще представлял друг другу сидящих.

— С карликом? Да. Он…

— Я знаком с ним, сенатор. Полагаю, что на его совести немало смертей и нападений, которые произошли в Джокертауне за последние несколько месяцев. Он жестокий и опасный человек, сенатор.

— Именно поэтому я и хочу упредить его.

— Что ж, удачи, — сухо заметил Тахион.

Сандра Фэйлин смотрела на приближающегося к столику Грега Хартманна со смешанными чувствами. Она знала, что сегодня вечером ей предстоит это испытание, и, пожалуй, выпила больше, чем следовало. В желудке у нее от виски уже полыхал пожар. Том Миллер — Гимли, как он предпочитал именоваться в ДСО, — заерзал на своем стуле рядом с ней, и она положила дрожащую руку на его, толстую и мускулистую.

— Убери свои поганые клешни, — рявкнул карлик. — Хватит изображать из себя заботливую бабулю, Сандра.

Этот выпад задел ее больше, чем мог бы при других обстоятельствах; она лишь беспомощно смотрела на свою руку, на пергаментную, покрытую старческими пигментными пятнами кожу, кажущуюся слишком просторной для хрупких костей, на набухшие вены и изуродованные артритом суставы. «Он посмотрит на меня и улыбнется чужой, дежурной улыбкой, а я ничего не могу ему сказать». Глаза защипало от слез, и она яростно утерла их тыльной стороной ладони, а потом осушила бокал, стоявший перед ней. «Гленливет»[93] неприятно обжег горло.

Сенатор лучезарно улыбнулся им обоим. Его улыбка не производила впечатления профессионального орудия политика — лицо Хартманна было естественным и открытым, вызывающим доверие.

— Прошу прощения, что не подошел к вам сразу же, — сказал он. — Я хотел бы поблагодарить вас обоих за то, что согласились встретиться со мной. Вы — Том Миллер? — спросил Грег, глядя прямо в бородатое лицо карлика и протягивая ему руку.

— Нет, я — Уоррен Битти, а это — Золушка, — ядовито отбрил Миллер. У него был резкий акцент уроженца Среднего Запада. — Покажи ему свою туфельку, Сандра.

Карлик вызывающе уставился на Хартманна, подчеркнуто игнорируя протянутую ему руку.

Практически любой другой человек проглотил бы это оскорбление, подумала Сандра. Спрятал бы руку и сделал вид, что даже и не думал ее протягивать.

— Я видел мистера Битти вчера на вечеринке, которую устраивал «Роллинг стоун», — заметил сенатор. Он улыбнулся, не убирая руки. — Мне даже посчастливилось пожать ему руку.

Хартманн ждал. Внимание всех сидящих было приковано к его руке. В наступившем молчании Миллер пробурчал что-то и в конце концов все-таки сжал пальцы Хартманна. Сандра заметила, как в миг прикосновения улыбка сенатора на секунду померкла, словно карлик причинил ему боль. Он поспешно отпустил руку Миллера, потом самообладание вернулось к нему, в его голосе не было и тени сарказма, лишь подлинная теплота.

— Рад с вами познакомиться.

Сандра понимала, за что она полюбила этого человека. «Нет, его любит Суккуба, именно ее знает Грег. Ты для него просто сморщенная старуха, чья политическая деятельность его интересует. Он никогда не узнает, что ты и Суккуба — одно лицо, и не должен узнать, если ты хочешь удержать его. Он должен видеть лишь иллюзию, которую создает для него Суккуба. Так сказал Миллер, и ты будешь слушаться его, какую бы боль это тебе ни причиняло».

Теперь настал ее черед пожимать руку Грегу. Она почувствовала, как затряслись у нее пальцы, и Грег тоже это заметил: уголки его губ сочувственно дрогнули. Но в его серо-голубых глазах светилось лишь любопытство и интерес, и ни намека на узнавание. Сандра снова помрачнела. «Он гадает, что за горести терзают эту старуху. Что за уродливая тайна скрывается в моей душе, какие ужасы я могла бы открыть ему, знай он меня поближе».

Она потянулась за бокалом.

За едой она мрачнела все больше и больше. Разговор шел по одной и той же схеме. Хартманн задавал тему, а Миллер отвечал ему неоправданной язвительностью и сарказмом, которые сенатор в свою очередь каждый раз умудрялся сгладить. Сандра слушала, как они перебрасывались словами, но не участвовала в пикировке. Все остальные, видимо, чувствовали такую же неловкость, потому что эту партию вели два солирующих актера, а остальные лишь принужденно вставляли свои реплики. Еда, несмотря на неусыпную внимательность Хирама, не имела никакого вкуса. Сандра осушала бокал за бокалом, не сводя глаз с Грега. Когда с муссом было покончено и разговор пошел на серьезные темы, Сандра была уже порядком пьяна. Ей пришлось потрясти головой, чтобы разогнать туман.

— …нужно ваше обещание, что не будет никаких общественных беспорядков, — говорил Хартманн.

— Черта с два, — отрезал Миллер. На миг Сандре показалось, что он вот-вот сплюнет. Землистые, изрытые оспинами щеки под рыжеватой бородой Гимли раздулись, бешеные глаза сузились. Он грохнул по столу кулаком так, что тарелки жалобно задребезжали. Телохранители на своих местах подобрались, все остальные вздрогнули от резкого звука. — Вы, политики, вечно несете одну и ту же чушь! — рявкнул карлик. — ДСО выслушивает это годами. Ведите себя смирно и ходите на задних лапках, как забитые собачонки, и тогда мы, так уж и быть, позволим вам доесть объедки с нашего стола. Настала пора и нам поучаствовать в пиршестве, Хартманн. Джокеры устали довольствоваться подачками.

Голос Хартманна, в отличие от Миллера, был спокойным и умиротворяющим.

— Я совершенно согласен с этим, мистер Миллер, мисс Фэйлин. — Грег кивнул Сандре, а она могла лишь нахмуриться в ответ, чувствуя, как разбежались морщинки вокруг рта. — Именно поэтому я и предложил демократам включить в нашу предвыборную платформу пункт о правах джокеров. Именно поэтому я пытаюсь привлечь на нашу сторону каждый голос до последнего. — Сенатор широко развел руки. В устах любого другого человека эти слова выглядели бы неискренне, фальшиво. Но в голосе Грега, казалось, прозвучали все те долгие, утомительные часы, которые он провел на съезде, и это придавало им правдивость. — Вот почему я прошу вас попытаться убедить вашу организацию воздержаться от выступлений. Демонстрации, в особенности если они приведут к беспорядкам, настроят центристских делегатов против вас. Я прошу вас дать мне шанс, дать вам шанс. Откажитесь от своего марша к «Могиле Джетбоя». У вас нет разрешения; полиция и так на взводе из-за постоянных толп в городе, и, если вы попытаетесь выступить, они не пощадят вас.

— Так остановите их, — заметила Сандра. От выпитого виски язык у нее заплетался, и она тряхнула головой. — Никто не сомневается, что вам это небезразлично. Остановите их.

Хартманн поморщился.

— Не могу. Я уже предостерегал мэра против подобных действий, но он стоит на своем. Если вы выступите, то вызовете конфронтацию. Я не могу поощрять нарушение законов.

— Давай, песик, встань на задние лапки, — протянул Миллер и громко завыл, запрокинув голову. Взгляды всех посетителей тут же устремились в их направлении. Тахион смотрел на них с неприкрытым гневом, а на пороге кухни возник встревоженный Хирам. Один из спецагентов приподнялся, но Грег жестом велел ему сесть.

— Мистер Миллер, прошу вас. Я пытаюсь донести до вас реальное положение вещей. Деньги и помощь не бесконечны, и, если вы будете упорствовать в своем противостоянии с теми, кто их обеспечивает, вы только повредите себе.

— А я пытаюсь донести до вас, что «реальное положение вещей» — это улицы Джокертауна. Снизойдите со своих высот и нюхните нашего дерьма, сенатор. Взгляните на бедняг, которые ходят по улицам и кому не посчастливилось умереть, на тех, кто ковыляет по тротуарам на своих культях, на слепых, на двухголовых и четвероруких. На тех, у кого изо рта постоянно текут слюни, на тех, кто скрывается в темноте, потому что солнце обжигает их, на тех, для кого малейшее прикосновение — адская мука.

Миллер заговорил громче, настойчивей, его низкий голос отдавался эхом. Репортеры быстро-быстро строчили в своих блокнотах.

Сандра чувствовала силу, пульсирующую в его голосе. Как-то раз она наблюдала, как Миллер вышел перед свистящей толпой джокертаунцев, и через пятнадцать минут они внимательно слушали его, кивая головами. Даже Грег, подпав под его власть, весь подался вперед.

— Вот каково «реальное положение вещей», — ровно продолжал Миллер. — А ваш паршивый съезд — просто балаган. И я обещаю вам, сенатор, — он вдруг сорвался на крик, — ДСО выплеснет наш протест на улицы!

— Мистер Миллер… — начал Хартманн.

— Гимли! — завопил Миллер, и его голос вдруг стал скрипучим, утратил свою силу, словно Миллер израсходовал все внутренние резервы. — Меня зовут Гимли, черт побери! — В мгновение ока он вскочил на ноги и оказался на стуле. В другой момент эта поза выглядела бы смехотворной, но никому из них почему-то не захотелось смеяться над ним. — Я — паршивый карлик, а не какой-нибудь из ваших «мистеров»!

Сандра потянула Миллера за руку, он оттолкнул ее.

— Отстань от меня. Пускай видят, как сильно я их ненавижу.

— Ненависть ни к чему не ведет, — настаивал Грег. — Ни один из нас не питает к вам ненависти. Если бы вы знали, сколько часов я провел, сражаясь за права джокеров, какую огромную и кропотливую работу проделали Эми и Джон…

— Но вы никогда не были в нашей шкуре! — взвизгнул Миллер. Изо рта у него полетела слюна, забрызгала лацканы пиджака сенатора. Телохранители были готовы сорваться со своих мест, лишь повелительный жест остановил их.

— Неужели вы не понимаете, что мы ваши союзники, а не противники?

— Только не с таким лицом, как у вас, сенатор. Вы чересчур нормальны, черт вас дери. Хотите почувствовать себя одним из нас? Давайте я покажу вам, каково это — когда все тебя жалеют.

Прежде чем кто-либо из них успел отреагировать, Миллер присел. Его мощные толстые ноги вытолкнули его к сенатору. Пальцы потянулись к лицу Грега, скрюченные, словно когти. Хартманн отпрянул, вскидывая руки. Сандра беспомощно открыла рот в попытке остановить его.

Но карлик внезапно рухнул на стол, как будто гигантская незримая рука дала ему оплеуху. Стол накренился и раскололся под его весом, фарфор и бокалы со звоном полетели на пол. Миллер пронзительно, жалобно завизжал, как раненый зверек; Хирам с бешеной яростью на красном лице бросился к нему через весь зал, а спецагенты тщетно пытались за руки поднять его с пола.

— Черт, ну и тяжелый же этот маленький стервец, — пробормотал один из них.

— Вон из моего ресторана! — гремел Хирам. Он прорвался между телохранителями и склонился над карликом. Он вздернул маленького человечка с пола с такой легкостью, как будто тот был перышком: Гимли беспомощно задергался в воздухе, он разевал рот, но не мог произнести ни звука, из нескольких небольших царапин на лице сочилась кровь. — И чтобы ноги твоей здесь больше не было! — бушевал толстяк, потрясая пухлым пальцем перед носом ошеломленного карлика. Хирам зашагал к выходу, волоча коротышку за собой, как воздушный шарик, и не переставая отчитывать его. — Ты оскорбляешь моих работников, ты ведешь себя возмутительно, ты осмелился даже угрожать сенатору, который только и делает, что пытается помочь… — Голос Хирама затих: двери фойе за ним захлопнулись.

Хартманн отряхнул с пиджака осколки фарфора и обратился к телохранителям:

— Не трогайте его. Он имеет полное право быть недовольным — вы тоже едва ли были бы всем довольны, если бы жили в Джокертауне.

Сенатор повернулся к Сандре.

— Мисс Фэйлин, прошу вас, если вы имеете какую-то власть над ДСО и Миллером, пожалуйста, удержите его от опрометчивых шагов. Вы только поставите под угрозу собственное дело. Честное слово. — Вид у него был скорее печальный, чем рассерженный. Он взглянул на разгром, устроенный карликом, и снова вздохнул. — Бедный Хирам, — сказал он. — А я ведь дал ему обещание.

От выпитого у Сандры кружилась голова, мысли путались. Она кивнула Грегу и поняла, что все смотрят на нее, ждут от нее каких-то слов. Она тряхнула седой шевелюрой.

— Я попробую, — пробормотала она. Потом добавила: — Прошу меня простить.

Сандра развернулась и почти выбежала из зала, чувствуя, как протестуют ее ревматические суставы.

Взгляд Хартманна сверлил ее согбенную спину.

Антициклон навалился на Нью-Йорк, как исполинский усталый зверь, и вот уже два дня в городе стояла нетипичная для середины июля удушающая жара. Зной, липкий и зловонный, обжигал легкие, как «Джек Дэниелс» — горло Сандры, разливался едкой горячей волной. Она стояла перед небольшим электрическим вентилятором, который установила на комоде, и разглядывала себя в зеркало. Ее лицо прочерчивала паутина морщинок, влажные от пота жухлые седые волосы липли ко лбу, усеянному россыпью коричневых пятен, груди пустыми мешочками болтались на выступающих ребрах. Заношенный до ветхости халат распахнулся, и она увидела струйки пота, стекающие по впалым бокам. Зрелище было омерзительным. В отчаянии она отвернулась от зеркала.

За окнами бурлила Питт-стрит — жизнь в Джокертауне, как всегда, просыпалась с наступлением темноты. Из своего окна Сандра видела их — тех, о ком вечно разглагольствовал Гимли. Светляка, который со своей неугасимо сияющей кожей не мог скрыться даже в ночном мраке; Бархатку с яркими прыщами, высыпающими на ее лице, как запоздалые цветы; Вспышку, который скользил по ночным улицам, точно подсвеченный лучом прожектора. Все они охотились за своими маленькими удовольствиями. Эта картина нагоняла на Сандру уныние. Она прислонилась к стене и плечом задела фотографию в дешевой рамке. Это был портрет девушки, совсем юной, не старше двенадцати лет, одетой в кружевной пеньюар, который соскользнул с одного плеча, обнажив очертания вполне оформившейся груди. Снимок был откровенно сексуальным — во взгляде ребенка была щемящая мечтательная задумчивость — и имел неоспоримое сходство с морщинистыми чертами старой женщины. Сандра протянула руку, чтобы поправить рамку, и вздохнула. Квадрат стены под фотографией был темнее всей остальной краски — свидетельство того, как долго она здесь провисела.

Сандра снова приложилась к своему стакану.

Двадцать лет. За это время ее тело состарилось на пятьдесят. Девочка на снимке была Сандрой, ее отец сделал эту фотографию в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Годом раньше он изнасиловал ее: ее тело уже было вполне зрелым, несмотря на то что она появилась на свет всего пять лет назад, в пятьдесят первом.

На лестнице за дверью ее квартиры послышались осторожные шаги, замершие у порога. «Снова пора делать эту мерзкую работу. Черт бы тебя побрал, Сандра, зачем ты только позволила Миллеру уговорить тебя на это. Черт бы тебя побрал, зачем ты только позволила себе что-то почувствовать к человеку, которого следовало просто использовать». Даже через дверь она ощущала слабое покалывание — ей передалось нетерпеливое ожидание мужчины, обостренное ее собственными чувствами к нему. Женщина почувствовала, как рванулось ему навстречу ее тело, и ослабила самоконтроль. Потом закрыла глаза. Они уже шесть месяцев были любовниками.

«Хотя бы насладись этим чувством. Радуйся, что хотя бы на какое-то время снова станешь юной». Она ощущала, как стремительно преображается все ее тело, как напрягаются мышцы и сухожилия, придавая ей новый облик. Спина распрямилась, лицо разгладилось, кожа утратила сходство с пергаментом. Груди налились в ответ на сладкое покалывание внизу живота. Она провела рукой по шее и обнаружила, что висячие складки исчезли. Сандра сбросила с плеч халат.

«Ну вот и все. Сегодня что-то очень быстро». Она знала, что увидит, когда откроет глаза. Ну да — ее тело стало гибким и юным, со светлым пушком лонных волос и маленькой упругой грудью, как на фотографии. Облик этого видения, созданного сознанием ее возлюбленного, был детским, но отнюдь не невинным. «Всегда одно и то же. Всегда совсем юная, всегда белокурая — должно быть, какой-то образ из его прошлого. Заблудшее дитя, девственница и распутница одновременно».

Сандра провела кончиком пальца по соску. Он затвердел и поднялся, и она тихонько ахнула от наслаждения. Между бедрами у нее уже было влажно.

Он постучал. Из-за двери доносилось его дыхание, учащенное после подъема на третий этаж, — оно совпадало с ритмом ее дыхания — женщина уже растворилась в нем.

Она отперла дверь, отодвинула засов. Убедившись, что на площадке больше никого нет, Сандра распахнула дверь и предстала перед ним в своей наготе. На мужчине была маска из синего бархата, закрывавшая глаза и нос, тонкие губы изгибались в улыбке, однако его нетрудно было узнать — отклик ее тела сказал ей все, что было нужно.

— Грег, — проговорила она голосом маленькой девочки, в которую превратилась. — Я так боялась, что ты не сможешь сегодня прийти.

Хартманн проскользнул в комнату, закрыл за собой дверь и, не говоря ни слова, поцеловал ее долгим поцелуем. Его язык встретился с ее языком, руки обхватили тонкую талию. Когда он наконец со вздохом оторвался от нее, она прижалась щекой к его груди.

— Мне нелегко было улизнуть, — прошептал Грег. — Пришлось прокрасться по черной лестнице отеля, как вору… в этой маске… — Он рассмеялся, но в этом смехе не было веселья. — Я думал, это голосование никогда не кончится. Господи, малышка, ты что, решила, что я тебя бросил?

Женщина улыбнулась и сделала крошечный шажок в сторону. Потом взяла его руку в свою и направила себе между ног, прерывисто вздохнув, когда его палец погрузился во влажную теплоту.

— Я ждала тебя, любовь моя.

— Суккуба, — выдохнул он. Она негромко, совершенно по-детски прыснула.

— Идем в постель, — прошептала она.

Очутившись рядом с продавленным матрасом, Сандра развязала ему галстук и принялась расстегивать рубаху, нежно покусывая его соски. Потом встала перед ним на колени, расшнуровала его ботинки, стащила с него носки и лишь после этого расстегнула ремень и спустила брюки. Тогда она с улыбкой подняла на него глаза и начала ласкать его пробуждающийся член. Грег потянулся снять маску, но был остановлен протестующим жестом.

— Нет, не надо, — велела женщина, зная, что именно этих слов он ждет от нее. — Будь незнакомцем.

Она снова пробежала языком по его члену и принялась ласкать его губами. Потом толкнула любовника на матрас, нежно обхватила его орудие ладонями и начала играть с ним, дразня и разжигая мужчину и чувствуя, как в ответ на его растущую страсть все больше и больше возбуждается сама, пока эта ослепительная вздымающаяся волна не накрыла ее с головой. Грег издал низкий горловой рык и оттолкнул ее, потом перевернул и грубо раздвинул ей ноги. Он взял ее, напористо и стремительно: глаза в прорезях маски дико блестели, пальцы впились в ее ягодицы так, что она закричала. Его возбуждение ураганом бушевало в ее мозгу, оно было бешеным вихрем, неистовством, овладевшим ими обоими. Сандра чувствовала, что он уже близок к кульминации, и инстинктивно плыла на этой алой волне, сжимая зубы, а он все глубже впивался ногтями в ее кожу и вонзался в нее, еще и еще…

Грег застонал.

Она почувствовала, как он изливается в нее, и продолжила двигаться под его телом. Разрядка настигла ее миг спустя после него. Вихрь у нее в голове начал понемногу утихать, буйство цветов померкло. Сандра отчаянно уцепилась за это воспоминание, запасая энергию, чтобы еще какое-то время удерживать юный облик.

Из-под своей маски Хартманн смотрел на нее. Его взгляд обежал ее тело: синяки на груди, красные воспаленные полукружия, оставленные его ногтями.

— Прости меня, Суккуба.

Женщина притянула его к себе с улыбкой, какой — она знала это — он ждал от нее. Она не давала его возбуждению улечься до конца, потому что только так могла оставаться Суккубой.

— Ничего страшного, — успокоила она его. Потом склонилась и принялась целовать его плечо, шею, ухо. — Ты ведь не хотел сделать мне больно.

Сандра взглянула на его лицо, протянула руку и распустила завязки его маски. Его губы исказились, в глазах стояло раскаяние.

«Обними его, прикоснись к его пламени. Утешь его. Шлюха».

Она была Суккубой, самой известной и дорогой проституткой в городе, с пятьдесят шестого по шестьдесят четвертый год. Никто не догадывался о том, что, когда все началось, ей было лишь пять лет, а к тузу, который она вытянула из колоды диких карт, прилагался джокер. Нет, их волновало только то, что она, Суккуба, могла превращаться в предмет их фантазий — будь он мужчиной или женщиной, молодым или старым, покорным или властным. Она с легкостью принимала любой облик и любую форму, она была Пигмалионом их горячечных снов. Никто не знал и не задумывался о том, что Суккуба неизбежно превращается в Сандру, что ее тело стареет слишком быстро, что Сандра ненавидит Суккубу.

Когда двенадцать лет назад она бежала от своих родителей, то поклялась, что никогда больше не позволит использовать себя и будет дарить наслаждение и радость лишь тем, кто без нее не может на них и надеяться.

«Будь Миллер проклят. Будь он проклят, этот карлик, который втянул меня во все это. Будь он проклят за то, что послал меня к этому человеку. Будь проклята я за то, что слишком привязалась к Грегу. И будь проклят этот чертов вирус, который не дает мне открыться ему. Господи, чего только стоил мне этот вчерашний ужин в „Козырных тузах“…»

Сандра знала, что чувства, в которых Хартманн клялся ей, были искренними, и ненавидела это знание. Но и ее сочувствие к джокерам было искренним, и в ДСО она участвовала по зову сердца. Знакомства в правительстве и уж тем более в СКИВПТе были очень важны. Хартманн имел влияние среди тузов, которые после долгих лет гонений начали выступать на стороне властей, как Черная Тень, Многолик, Невидаль, Плакальщик. В лице Хартманна ДСО получил канал, по которому правительственные деньги перегонялись к джокерам: Сандра выяснила суммы наихудших предложений по нескольким правительственным контрактам, и они переправили эту информацию компаниям, владельцами которых были джокеры. Но самым главным было то, что именно в силу своих отношений с Хартманном она могла помешать Миллеру окончательно превратить ДСО в радикальную группировку, как того хотел гном. Пока она могла как угодно крутить сенатором руками Суккубы, она могла и уменьшать амбиции Гимли. По меньшей мере, она на это надеялась — после фиаско в «Козырных тузах» уверенной в чем-либо она больше быть не могла. Сегодня вечером на митинге Гимли был мрачен и угрюм.

— У тебя усталый вид, любовь моя, — сказала она Грегу, обводя пальцем мысок светлых волос у него на лбу.

— Ты меня измочалила, — отозвался он.

На его губах вновь заиграла испытующая улыбка, и женщина легонько коснулась их своими губами.

— Ты просто расстроен, вот и все. Это съезд?

Ее рука скользнула по его груди вниз, по животу, уже начинавшему дрябнуть от возраста. Сандра принялась ласкать внутреннюю поверхность его бедер, употребив всю энергию Суккубы на то, чтобы они расслабились, чтобы успокоить его. Грег всегда был напряжен, и в его сознании постоянно оставалась глухая стена, за которую ей хода не было, — слабый ментальный блок, с которым практически любой из знакомых ей тузов справился бы без труда. Она сомневалась, что Грег вообще знал о присутствии этого блока — о том, что вирус затронул и его тоже, пусть и едва заметно.

Женщина почувствовала, как его страсть мало-помалу разгорается вновь.

— Да, там все прошло не слишком гладко, — признался он, притягивая ее к себе. — У этого голосования не было ни малейшего шанса: все «умеренные» были против из опасения потерять поддержку консервативных избирателей. Если Рейган сумеет обойти Форда и стать кандидатом, на наших планах можно будет поставить крест. Картер и Кеннеди были решительно против пункта о правах джокеров: ни один из них не желает поддерживать дело, в успехе которого они не уверены. А поскольку они имеют самые высокие шансы на победу, их отказ поддержать нас сыграл слишком большую роль. — Грег вздохнул. — У нас и близко не было шансов.

От этих слов на нее дохнуло ледяным холодом, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить облик Суккубы. Должно быть, сейчас эта весть уже разбегается по всему Джокертауну. Гимли уже все знает; сейчас он, наверное, собирает марш на завтра.

— А ты не можешь вторично внести этот пункт на рассмотрение?

— Сейчас — не могу. — Он погладил ее по груди, обвел кончиком пальца сосок. — Суккуба, ты представить себе не можешь, как сильно я ждал этой встречи с тобой. Я думал, этот вечер никогда не кончится.

Грег повернулся к ней, и она уютно устроилась рядом с ним, хотя в голове у нее шла лихорадочная работа.

Поглощенная своими размышлениями, Сандра едва не пропустила его слова.

— …Если ДСО упрется, будет очень плохо.

Ее рука, ласкавшая его, замерла.

— Плохо?

Но было уже слишком поздно. Нарастающая волна его желания увлекала ее за собой. Ладонь Грега накрыла ее руку.

— Чувствуешь? — спросил он.

Прижатая к ее бедру, его плоть опять ожила, запульсировала. И опять женщина начала растворяться в нем, беспомощная, растерянная. Сосредоточение покинуло ее, все тело мгновенно охватил огонь; она оплела его ногами и снова направила внутрь себя. Надежно запертая в ее теле, Сандра кляла Суккубу. «Черт бы тебя побрал, он говорил о ДСО!»

Когда все было кончено, Грег, обессиленный, не вернулся больше к этому разговору. Она едва успела убедить его уйти, прежде чем иллюзия юного облика рухнула и она снова превратилась в старуху.

— Ну ладно, черти бы тебя драли! Вставай туда. Если не можешь ходить, валяй на повозку к Гаргантюа. Послушай, я знаю, что он туп, как пень, но паршивую повозку-то он тянуть может, а?

Гимли уговаривал бестолково топчущихся джокеров вылезти из кузова проржавевшего пикапа «Шеви», яростно размахивал коротенькими ручками, лицо его покраснело от натуги, борода слиплась от пота. Они собрались в Рузвельт-парке неподалеку от Гранд-стрит; солнце на безоблачном небе явно вознамерилось поджарить Нью-Йорк: несмотря на раннее утро, температура уже перемахнула далеко за восемьдесят градусов[94] и грозила подобраться к сотне. Чахлая тень немногочисленных деревьев ничуть не ослабляла зноя — Сандра с трудом могла дышать. Каждый шаг, приближавший ее к пикапу и Джимли, напоминал ей о возрасте, подмышки пестрого ситцевого сарафана потемнели от пота.

— Гимли? — проговорила она севшим, надтреснутым голосом.

— Да нет же, кретин! Вставай туда, рядом с Бархаткой! Привет, Сандра. Ну как, готова к маршу? Я могу поставить тебя следить за порядком в задних рядах. Поедешь на телеге Гаргантюа вместе с калеками — так тебе не придется идти в толпе, и ты сможешь подгонять тех, кто пойдет впереди. Нужно, чтобы кто-нибудь проследил за Гаргантюа, а не то он непременно натворит каких-нибудь глупостей. Ты знаешь маршрут? Мы пойдем по Гранд на Бродвей, потом к Могиле на Фултон…

— Гимли, — со всей настойчивостью, на которую она была способна, проговорила Сандра.

— Что еще, черт побери?

Миллер упер руку в бок. На нем были только цветастые шорты, открывавшие взору массивную бочкообразную грудь и мощные, коренастые руки и ноги, густо поросшие курчавыми рыжеватыми волосами. Его низкий голос больше напоминал рык.

— Говорят, полиция собирается у входа в парк и сооружает баррикады. — Сандра бросила на Миллера осуждающий взгляд. — Я же говорила тебе, что нам не дадут выйти отсюда.

— И черт с ними. Мы все равно пойдем.

— Они не дадут нам. Помнишь, что говорил Хартманн в «Козырных тузах»? Помнишь, я рассказывала тебе, о чем он обмолвился вчера вечером? — Старая женщина сложила костлявые руки на груди. — Ты уничтожишь ДСО, если сейчас устроишь здесь бой…

— В чем дело, Сандра? Ты что, заодно наглоталась всего этого политического вздора, когда отсасывала у этого придурка? — Миллер расхохотался и соскочил с бортика пикапа на пожухлую траву. Вокруг него у входа в парк с Гранд-стрит толпилось от двух до трех сотен джокеров. Он нахмурился, глядя в ее злое лицо, поковырял босой ногой сухую землю. — Ладно, — сказал наконец карлик. — Если тебе так трудно, я сам за всем пригляжу.

За коваными железными воротами полицейские сооружали поперек их предполагаемого пути баррикады из дерева. К Сандре и Миллеру подошли несколько джокеров.

— Ты собираешься выступать или нет, Гимли? — спросил один из них. На нем не было никакой одежды: его тело было жестким, хитиновым, и передвигался он скованно, вразвалку.

— Через минуту скажу, ладно, Арахис? — ответил Миллер. Он прищурился, вглядываясь в даль. — Дубинки, боевое снаряжение, слезоточивый газ, водометы. Целый арсенал, мать их.

— В точности то, чего мы хотели, Гимли, — отозвался Арахис.

— Мы потеряем людей. Будут раненые, возможно, даже убитые. Сами понимаете, некоторые не вынесут дубинок. Другие могут отреагировать на слезоточивый газ, — заметила Сандра.

— А еще есть идиоты, которые вообще могут споткнуться на ровном месте, — рявкнул карлик. За оградой несколько полицейских подняли головы, начали указывать в их сторону. — С каких это пор ты считаешь, что революция слишком опасна, Сандра?

— А ты с каких пор считаешь, что можно жертвовать своими, чтобы получить то, чего тебе хочется?

Миллер ответил ей взглядом из-под приставленной ко лбу ладони.

— Это не то, чего хочется мне, — проговорил он медленно. — Это то, что принадлежит нам по праву. Это то, что справедливо. Ты сама так говорила.

Сандра упрямо сжала губы, и по подбородку у нее разбежались морщинки. Она отбросила со лба клок седых волос.

— Я всегда была против, чтобы мы добивались этого таким путем.

— Но мы уже вступили на него. — Карлик набрал полную грудь воздуха и гаркнул ожидающим приказа джокерам: — Так, ребята! Что бы ни случилось, продолжайте идти. Намочите свои носовые платки. Не выходите из колонны, пока мы не окажемся у «Могилы». Помогайте своим соседям, если они будут нуждаться в вашей помощи. Ладно, поехали! — В его голосе снова звучала сила. Сандра слышала это и видела реакцию остальных: их вдруг загоревшиеся глаза, ответные крики. Даже у нее самой сердце забилось чаще. Миллер с насмешливым блеском в глазах искоса глянул на Сандру. — Ты идешь или так и будешь здесь жевать сопли?

— Это ошибка, — стояла на своем Сандра.

Она вздохнула, поправила лямки сарафана и оглядела остальных, которые смотрели на нее. От них поддержки ждать было нечего: ни от Арахиса, ни от Хвастуна, ни от Лишая, ни от Калвина, ни от Напильника — ни от одного из тех, кто иногда вставал на ее сторону на митингах. Она понимала, что если сейчас останется в стороне, то может проститься с последней надеждой удержать Миллера в узде. Женщина оглянулась на парк, на кучки жмущихся друг к другу джокеров, образующих нестройную колонну. На всех лицах было опасение, но они тем не менее были полны решимости. Сандра пожала плечами.

— Я иду.

— Ра-адость моя не знает предела, — протянул карлик. И насмешливо фыркнул.

День выдался далеко не самый лучший. Плановая комиссия нью-йоркского полицейского управления заготовила множество сценариев практически на любой случай — если джокеры все-таки решили бы выступить. Те, кто отвечали за операцию, быстро поняли, что все эти планы никуда не годятся.

Толпа джокеров хлынула из Рузвельт-парка на широкую мостовую Гранд-стрит. Само по себе это не представляло никакой проблемы: полиция перекрыла движение на всех ведущих к парку улицах, едва только поступили первые сообщения о митинге; в пятидесяти ярдах от входа в парк была выстроена баррикада. Еще оставалась надежда на то, что организаторам марша не удастся заставить демонстрантов идти дальше, когда они столкнутся с рядами служителей порядка в боевом снаряжении, и джокеры повернут обратно в парк, где конные подразделения с легкостью их разгонят Резиновые дубинки были наготове, но большинство полицейских все же надеялось, что пускать их в ход не придется: все-таки демонстранты были не тузами, а джокерами — жалкими и страшными калеками, никчемными жертвами вируса.

Они двинулись по улице прямо на баррикады, и некоторые полицейские в первых рядах открыто покачали головами. Их вел карлик — должно быть, это и был тот самый Том Миллер, активист ДСО. Остальные выглядели бы забавными, если бы не были такими жалкими. Отстойник Джокертауна раскрылся и выплеснулся на улицы города. То были не хорошо известные обитатели Джокертауна, вроде Тахиона, Кристалис и им подобных. В этой колонне шли те несчастные, что показывались только в темноте, что скрывали свои лица и никогда не ступали за пределы грязных улиц своего района. Они поднялись по призыву Миллера в надежде, что им в их безобразии удастся убедить съезд демократической партии поддержать их дело.

Эта процессия была бы гвоздем программы на карнавальном шоу уродцев.

Впоследствии полицейские клялись, что никто из них не собирался идти на насилие. Они были готовы воспользоваться минимально возможным из всех средств, лишь бы оно было способно преградить демонстрантам путь к респектабельным улицам Манхэттена. Когда первые ряды джокеров подошли к баррикадам, полицейские собирались без лишнего шума арестовать Миллера и заставить остальных повернуть назад. Никто не ожидал, что это окажется так трудно.

Оглядываясь назад, все они недоумевали, как могли быть столь самонадеянными.

Приблизившись к заграждению из деревянных козел, за которыми стояли полицейские, демонстранты замедлили шаг. Секунды шли, но ничего так и не происходило: джокеры молча стояли посреди улицы. От нагретой мостовой исходил жар, лица людей влажно блестели, полицейские мундиры насквозь пропитались потом. Миллер замер в нерешительности, потом сделал своим сторонникам знак двигаться вперед. Он сам отпихнул в сторону первые козлы; остальные последовали его примеру.

Подразделение по контролю за общественным порядком мгновенно образовало фалангу, ощетинилось сомкнутыми пластиковыми щитами. Демонстранты бросались на щиты, полицейские теснили их, и передние ряды демонстрантов дрогнули, начали отступать. Но даже тогда с ситуацией еще можно было справиться: шашки со слезоточивым газом, возможно, вызвали бы среди джокеров смятение, достаточное для того, чтобы заставить их искать спасения в парке. Возглавлявший операцию капитан кивнул; кто-то из полицейских присел, чтобы поджечь шашку.

В давке кто-то завопил. А потом вдруг первый ряд полицейских врассыпную, точно сбитые кегли, повалился на землю — впечатление было такое, как будто на них налетел небольшой смерч.

— Боже правый! — закричал кто-то из полицейских. — Что за черт…

Теперь в руках у полицейских появились дубинки; когда джокеры ворвались в их ряды, они пустили их в ход. Между высокими домами, выходящими на Гранд-стрит, стоял невообразимый шум, звук воцарившегося хаоса. Полицейские уже всерьез принялись раздавать направо и налево удары, и перепуганные джокеры тоже стали защищаться, молотя кулаками куда попало. Один джокер-телекинетик совершенно потерял над собой контроль, и джокеры, полицейские и зеваки полетели в разные стороны — кто на мостовую, кто в стены домов. Слезоточивые шашки одна за другой падали на асфальт и взрывались, и удушливая пелена газа только увеличивала всеобщую сумятицу. Гаргантюа, безобразный джокер с крошечной головкой на массивном теле, застонал и принялся тереть руками слезящиеся глаза. Гигант, наделенный разумом маленького ребенка и впряженный в деревянную повозку с несколькими почти не способными передвигаться самостоятельно джокерами, впал в безумие и помчался не разбирая дороги, а повозка летела за ним. Пассажиры отчаянно цеплялись за бортики. Гаргантюа бежал куда глаза глядят, просто потому, что не мог придумать ничего иного. Когда дорогу ему преградила перестроившаяся цепь полицейских, он бешено кинулся на дубинки, которые обрушились на него со всех сторон. Удар его огромного неуклюжего кулака вышиб дух из одного из полицейских.

Яростная, беспорядочная битва длилась в нескольких кварталах от входа в парк примерно час. Раненые лежали на улицах, повсюду завывали сирены. Но какое-то подобие порядка восстановилось лишь после полудня. Марш протеста разогнали, но чего это стоило всем участникам!

В ту длинную жаркую ночь машины полицейских, патрулировавших Джокертаун, не раз забрасывали камнями и мусором, и вслед за ними по улицам и переулкам скользили призрачные силуэты джокеров: мелькали искаженные гневом лица и поднятые кулаки, слышались полные бессильной досады проклятия. Во влажной темноте обитатели Джокертауна свешивались с пожарных лестниц и из открытых окон своих домов и швыряли в полицейских пустые бутылки, цветочные горшки, всякий хлам, который с глухим грохотом обрушивался на крыши и оставлял следы на ветровых стеклах. Полицейские благоразумно не выходили из своих машин, держали стекла поднятыми, а двери — закрытыми. Кто-то поджег несколько пустующих зданий, и, когда пожарные приехали на вызов, из тени соседних домов на них напали.

Утро пришло в пелене дыма и мареве зноя.

В тысяча девятьсот шестьдесят втором году Кукольник приехал в Нью-Йорк и там, на улицах Джокертауна, обрел свою обетованную землю. Джокертаун был средоточием всей ненависти, гнева и скорби, какой он мог только пожелать, там были души, испорченные и озлобленные вирусом, там были чувства, уже вызревшие и только и ждавшие, когда его непрошеное присутствие придаст им форму. Узкие улочки, темные переулки, ветшающие здания, кишевшие увечными, бесчисленные бары и клубы на любой, даже самый извращенный и порочный вкус — в Джокертауне ему представилось обширнейшее поле для деятельности, и он начал собирать с него свою жатву: сначала от случая к случаю, потом все чаще и чаще. Джокертаун был его вотчиной. Кукольник ощущал себя его подпольным темным владыкой. Пока он не мог заставить своих кукол совершить что-то такое, что шло бы вразрез с их волей; так далеко его власть не простиралась. Нет, почва должна была быть подготовлена, семя заронено: склонность к насилию, ненависть, похоть — только тогда можно было наложить свою ментальную лапу на эти чувства и заботливо взращивать их до тех пор, пока они не разрушали все препоны и не вырывались наружу.

Они были яркими и багряными, эти чувства. Кукольник без труда видел их, даже тогда, когда подпитывался, вбирал в себя и ощущал их медленное нарастание, которое доставляло ему жгучее, почти чувственное удовольствие. Рокочущая, искристая волна оргазма накрывала его в тот миг, когда его кукла насиловала, убивала или калечила.

Боль была наслаждением. Власть была наслаждением.

В Джокертауне наслаждение можно было найти всегда.

Джон Верзен вошел в комнату гостиничного номера Хартманна.

— Вам это очень не понравится, Грег, — сказал он.

Сенатор лежал на кровати — пиджак от костюма небрежно брошен на спинку, руки за головой — и смотрел на Кронкайта,[95] который рассказывал о том, что съезд зашел в тупик. Он повернул голову к помощнику.

— Что там еще, Джон?

— Эми звонила из вашингтонского офиса. Как вы и предложили, мы поручили решить проблему с советским тайным агентом в клинике Тахиона Черной Тени. Только что пришла новость, что агента нашли в Джокертауне. Он висел на фонаре с запиской, приколотой к груди — к коже, Грег, на нем не было никакой одежды. В записке была описана советская программа: они-де заражают «добровольцев» вирусом, чтобы получить своих собственных тузов, а джокеров, которые получаются в результате, просто-напросто убивают. Дальше в записке указывалось, что этот незадачливый бедняга — тайный агент. Это все. Полицейский считает, что он потерял сознание почти в самом начале, но части его тела обнаружили в радиусе трех кварталов.

— Господи Иисусе, — пробормотал Хартманн и издал протяжный вздох. Какое-то время он просто лежал, а голос Кронкайта продолжал бубнить что-то об окончательном голосовании по платформе и о том, что пока непонятно, кто станет кандидатом от демократической партии: Картер или Кеннеди. — После этого кто-нибудь разговаривал с Черной Тенью?

Верзен пожал плечами. Он распустил узел галстука и расстегнул воротничок щегольской рубашки.

— Нет еще. Он скажет, что ничего не делал, и в каком-то смысле так оно и есть.

— Бросьте, Джон, — отозвался Грег. — Он прекрасно знал, что будет, если он оставит этого парня связанным с такой запиской на груди. Он один из тех тузов, которые считают, что могут поступать по-своему и не оглядываться на законы. Позвоните ему, мне нужно с ним переговорить. Если он не может работать так, как нужно нам, значит, он вообще не будет с нами работать — слишком опасно. — Грег со вздохом спустил ноги с кровати и потер шею. — Что-нибудь еще? Что там с ДСО? Вам удалось связаться с Миллером?

— Пока нет. Ходят слухи, что сегодня джокеры выступят снова — по тому же маршруту, прямо мимо здания мэрии. Надеюсь, он не настолько глуп.

— Он выступит. Этому человеку до смерти хочется быть в центре внимания. Он считает, что у него есть влияние. Он выступит, вот увидите.

Сенатор поднялся и протянул руку к телевизору. Кронкайт умолк на полуслове. Грег выглянул в окно. Из его номера в «Мариотт-Эссекс-Хаус» открывался вид на зеленую полоску Центрального парка, зажатую между городскими высотками. Воздух был спертым, стоячим, и синеватый смог скрывал от глаз дальние уголки парка. Несмотря на то что в его номере был кондиционер, Хартманн ощущал зной. Завтра снова будет жарища. В перенаселенных трущобах Джокертауна днем будет невыносимо, и это только подогреет и без того накаленную атмосферу.

— Да, он выступит, — еще раз повторил сенатор так тихо, что Джон не услышал. — Едем в Джокертаун, — сказал он и отвернулся от окна.

— А съезд?

— Они еще несколько дней будут решать. Сейчас это не так важно. Берем мою свиту и отправляемся.

Миллер ораторствовал перед толпой джокеров под ослепительным полуденным солнцем. После ночных бесчинств в Джокертауне мэр перевел всю городскую полицию на усиленный режим работы и отменил все отпуска. Губернатор штата привел Национальную гвардию в состояние боевой готовности. Границы Джокертауна обходили патрули, а следующей ночью должен был вступить в действие комендантский час. Накануне вечером Джокертаун облетела весть о том, что ДСО собирается предпринять еще одну попытку пройти маршем к «Могиле Джетбоя», и к утру в Рузвельт-парке кипела бурная деятельность. Полиция после двух безуспешных попыток выбить джокеров из парка, результатом которых были разбитые головы и пять раненых офицеров, больше ни во что не вмешивалась. Джокеров, пожелавших выступить вместе с ДСО, просто оказалось больше, чем власти ожидали. На Гранд-стрит снова появились заграждения, и мэр в мегафон обратился с речью к собравшимся. Те, кто был ближе всего к воротам, встретили его грубой бранью и насмешками.

С наспех сооруженного шаткого помоста Сандра слушала Миллера: сильный голос карлика заражал джокеров своей свирепостью.

— Вас растоптали, на вас плюнули, вас унизили, как никого другого во всей истории! — восклицал он, и они согласно вопили. Лицо Гимли было собранным, блестящим от пота, всклокоченная борода потемнела от жары. — Вы — новые негры, джокеры. Вы — новые рабы, ищущие спасения от рабства не менее жестокого, чем то, которое было раньше уделом чернокожих. Негры, евреи, коммунисты — это вы, слитые воедино, для этого города, для этой страны! — Гимли обвел рукой Нью-Йорк. — Им очень удобно, когда вы загнаны в свои гетто. Им очень удобно, когда вы подыхаете с голоду. Они хотят, чтобы ваше положение осталось прежним, чтобы они могли жалеть вас, чтобы они могли раскатывать по улицам Джокертауна на своих «Кадиллаках» и лимузинах, выглядывать из окон и приговаривать: «Господи, и как такие люди могут жить!»

Последнее слово он проревел, и его рев отозвался в самых дальних уголках парка: все джокеры, как один, подхватили его. Сандра смотрела на людскую массу, испещрявшую лужайку под палящим солнцем.

Здесь был и Гаргантюа с забинтованным необъятным телом, и Бархатка, и Вспышка, и Кармен, и еще пять тысяч или даже больше таких же, как они. Сандра ощущала всеобщее возбуждение, набирающее силу по мере того как ораторствовал Гимли; его горечь отравляла воздух, заражала их всех. «Нет! — хотелось закричать ей. — Нет, не слушайте его. Пожалуйста. Да, его слова излучают энергию и уверенность, да, он заставляет вас захотеть вскинуть кулаки и маршировать вместе с ним. Но неужели вы не видите, что это не выход? Это не революция, а лишь безумие одного человека». Слова эхом отдавались в ее мозгу, но она не могла произнести их. Сандра попалась в сети чар карлика, как и все остальные. Она чувствовала, как ее растрескавшиеся губы свело в улыбке, а вокруг нее пронзительно вопили все члены руководства. Миллер стоял спереди на помосте, широко раскинув руки, крики становились все громче и громче, наконец многоголосое горло толпы начало скандировать, как заклинание:

— Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!

Рев стоял над рядами выжидающих полицейских, над неизбежной толпой зевак и репортеров.

— Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!

Сандра вдруг поймала себя на том, что тоже выкрикивает эти слова вместе со всеми.

Миллер спрыгнул с помоста и повел колонну к воротам. Толпа пришла в движение и хлынула из ворот Рузвельт-парка на улицы. В адрес бездействующих полицейских полетели насмешки. Сандра видела мигалки патрульных машин, слышала гул грузовиков с водометами. Снова начал подниматься тот странный, необъяснимый шум, который она уже слышала вчера, — он был даже громче, чем беспрестанное скандирование. Сандра замерла в нерешительности, не зная, что ей делать. Потом, с трудом волоча ревматические ноги, побежала к карлику.

— Гимли, — начала она, уже зная, что все бесполезно.

На его лице, когда он смотрел, как демонстранты высыпают из парка на улицу, играла довольная ухмылка. Сандра взглянула на баррикаду, за которой сгрудились полицейские.

Там был Грег.

Хартманн стоял перед заграждениями в сопровождении нескольких полицейских и спецагентов. Он был в рубахе с закатанными рукавами, расстегнутым воротничком и распущенным галстуком, и вид у него был усталый. На какой-то миг Сандре показалось, что Миллер поведет свою колонну дальше, но карлик остановился в нескольких ярдах от заграждения, и демонстранты бестолково затоптались на месте.

— Проваливайте с дороги, сенатор, — потребовал Гимли. — Валите отсюда, а не то мы просто затопчем вас вместе с вашими паршивыми охранниками и репортеришками.

— Миллер, это не выход.

— Другого выхода просто нет, и мне уже надоело талдычить об этом.

— Пожалуйста, позвольте мне договорить. — Грег помолчал, переводя взгляд с Миллера на Сандру, а потом и на остальных членов ДСО. — Я знаю, какую горечь у вас вызвало отклонение пункта о правах джокеров. Я знаю, что в прошлом с джокерами обращались самым возмутительным образом. Но, черт побери, положение изменяется! Я отдаю себе отчет в том, что вас уже тошнит от призывов к терпению, но только терпение может все разрешить.

— Время вышло, сенатор, — отрезал Миллер. Он ощерился; зубы у него были коричневые и выщербленные.

— Если вы пойдете дальше, то беспорядки гарантированы. Если же вы вернетесь обратно в парк, я смогу уладить все так, чтобы полиция оставила вас в покое.

— И много нам будет с того радости, сенатор? Мы собрались пройти маршем к «Могиле Джетбоя». Это наше право. Мы хотим постоять на ее ступенях и вспомнить тридцать лет боли и мучений наших собратьев. Мы хотим помолиться за тех, кто умер, и хотим, чтобы все увидели нас и поняли, как повезло им, умершим. Мы не просим ничего больше — лишь того, на что имеет право любой другой нормальный человек.

— Вы можете сделать все это в Рузвельт-парке. Об этом напишут все газеты, расскажут все теле- и радиостанции — даю вам слово.

— И это все, что вы имеете нам предложить? Не густо.

Грег кивнул:

— Я знаю это и приношу вам свои извинения. Могу сказать только, что, если вы отведете своих людей обратно в парк, я сделаю для вас все, что будет в моих силах. Для всех вас. — Хартманн широко раскинул руки. — Это все, что я могу вам предложить. Пожалуйста, скажите, что этого довольно.

Сандра не сводила глаз с лица Миллера. За спиной у них не прекращались выкрики и скандирование. Ей казалось, что карлик рассмеется в лицо Грегу, ответит ему очередной колкостью и двинется дальше на заграждения. Гимли поковырял босой ногой бетонную плиту, поскреб заросшую рыжими волосами широкую грудь. Он смотрел на Хартманна недобрым взглядом маленьких, глубоко посаженных глазок, в которых теплилась ярость.

А потом он вдруг отступил на шаг назад.

— Ладно, — сказал он. Сандра едва не расхохоталась. Из рядов демонстрантов послышались протестующие возгласы, но Миллер вихрем развернулся и набросился на них, точно разъяренный медведь. — Как я сказал, черт подери, так и будет! Дадим ему шанс — всего день, не больше. С нас не убудет, если мы потерпим еще один день.

Карлик с бранью принялся пробиваться сквозь толпу и снова двинулся к воротам парка. Мало-помалу все остальные развернулись и последовали его примеру. Они снова начали скандировать, но уже без особого энтузиазма, а вскоре и вовсе умолкли.

Сандра одарила Грега долгим взглядом, и он улыбнулся ей.

— Спасибо, — тихо и устало проговорил он. — Спасибо за то, что дали мне шанс.

Женщина кивнула. Она не решалась заговорить с ним, так как боялась, что не сдержится и обнимет или поцелует его. «Ты для него всего лишь дряхлая старуха. Такой же джокер, как и все остальные».

Вздыхая, она поковыляла на искривленных артритом ногах прочь.

Колонна джокеров вернулась в Рузвельт-парк. Остаток этого знойного дня Миллер, Сандра и все остальные выступали с речами. Под вечер на митинге появился и обратился к народу сам Тахион, а все сборище странным образом охватила атмосфера праздника. Джокеры сидели на поросших травой кочках, пели песни или переговаривались. Те, кто захватил с собой закуски, делились ими с ближайшими соседями; напитки лились рекой. Самокрутки с марихуаной переходили из рук в руки. В каком-то смысле марш перерос в стихийное торжество братства джокеров. Даже самые безобразные из них открыто расхаживали повсюду. Знаменитые маски Джокертауна, анонимные фасады, за которыми уже привыкли скрываться многие его обитатели, в этот день были сброшены.

Для большинства это был радостный день — способ отвлечься от одуряющей жары, от убогости своего существования, ведь перед людьми открывалась жизнь их товарищей по несчастью, и если прежде их собственные горести представлялись им сокрушительными, то после того, что они видели здесь, их собственное положение переставало казаться непереносимым.

Хотя утро, казалось бы, предвещало неминуемые беспорядки и столкновения, день принес с собой спокойствие и оптимизм. Солнце больше не казалось таким уж палящим. Сандра вдруг обнаружила, что у нее прекрасное настроение. Она улыбалась, шутила с Гимли, она обнималась, пела и смеялась вместе со всеми остальными.

Вечер вернул их к реальности.

Темные тени манхэттенских небоскребов со всех сторон подобрались к парку и слились в одну. Небо стало ультрамариновым, потом зарево городских огней потеснило ночной мрак и парк окутала призрачная дымка. Город, раскалившийся за дневное время, отдавал тепло обратно; от жары не было спасения, воздух был мертвенно тих. Пожалуй, ночь оказалась даже более душной, чем день.

Позже начальник полиции окажется на ковре у мэра. Мэр, в свою очередь, на ковре у губернатора, чья канцелярия будет клясться и божиться, что не готовила никаких приказов. Никто так и не поймет, кто именно отдал тот злополучный приказ. Потом это уже не будет иметь никакого значения — ночь с восемнадцатого на девятнадцатое июля войдет в историю как ночь джокертаунского восстания.

Чей-то крик, многократно усиленный мегафоном, — и безумие разразилось.

Конники, следом за которыми двигались шеренги вооруженных дубинками полицейских, начали прочесывать парк с юга на север, намереваясь оттеснить джокеров сначала к Деланси, а потом обратно в Джокертаун. Джокеры, ошарашенные внезапной атакой и совершенно растерявшиеся, под нажимом впавшего в неистовство Гимли начали сопротивляться. Полицейские пустили в ход дубинки, и завязалась настоящая свалка, причем царившая в парке темнота только усугубляла всеобщую неразбериху. Для полицейских все, кто был не в униформе, представляли собой мишень. Ночь взорвалась криками и воплями. Попытка дать полиции организованный отпор быстро провалилась, и джокеров небольшими группками погнали на улицу, а всех, кто пытался свернуть в сторону, избивали. Тех, кто падал, затаптывали. Сандра тоже оказалась в такой толпе. Тяжело дыша, она пыталась удержаться на ногах в этой давке, руками прикрыть голову от ударов дубинок, и в конце концов ей все-таки удалось спрятаться в относительной безопасности одного из переулков, отходящих от Стэнтон-стрит. Оттуда она смотрела на бойню, которая творилась в парке и на прилегающих к нему улицах.

Перед ее глазами одна за другой разворачивались маленькие драмы.

Оператор Си-би-эс снимал, как десяток полицейских на мотоциклах теснил группу джокеров к ограде, которой был обнесен пандус подземного гаража на другой стороне улицы. Джокеры убегали, некоторые прыгали прямо через ограду. Среди них был и Вспышка, озарявший эту сцену фосфоресцирующим сиянием своей кожи — ему, бедняге, было даже не скрыться от полиции. В отчаянии он перемахнул через ограду и полетел вниз с высоты восьмифутового пандуса. В этот миг полицейские увидели оператора; один из них взревел:

— А ну-ка убрать его отсюда!

Мотоциклы, хрипло треща моторами, устремились на него; лучи фар беспорядочно заметались по стенам зданий. Оператор побежал прочь, не прекращая снимать. Взмах дубинки с промчавшегося мимо мотоцикла — и оператор со стоном рухнул на мостовую, выпустив из рук камеру. Послышался звон разбитого стекла.

У входа в переулок, шатаясь, появился джокер, прижимавший окровавленный платок почему-то к виску, хотя кровь, которая заливала воротник его рубашки, хлестала откуда-то из-за уха. Было совершенно ясно, почему он не сумел убежать: его руки и ноги торчали в разные стороны под немыслимыми углами, как будто их прилепил к телу пьяный скульптор. Рядом с ним тут же, словно из-под земли, возникли полицейские.

— Мне нужен врач, — сказал джокер одному из них. Когда полицейский ничего ему не ответил, тот потянул его за рукав форменного мундира. — Эй, пожалуйста.

Полицейский вытащил из футляра на поясе баллон со слезоточивым газом и пшикнул прямо джокеру в лицо.

Сандра ахнула и отступила в глубину переулка.

Беспорядки переместились на улицы Джокертауна. То там, то сям вспыхивали яростные схватки между джокерами и полицейскими. То был разгул разрушения, торжество ненависти. Ни один человек не спал в ту ночь. Джокеры в масках преграждали дорогу патрульным машинам, переворачивали их; над перекрестками от горящих машин поднималось зарево. Клиника Тахиона на берегу походила на осажденный замок, оцепленная вооруженными охранниками, и видно было, как мечется сам доктор, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие нормальной работы. Такисианин в сопровождении немногих доверенных помощников совершал вылазки на улицы и подбирал раненых — как джокеров, так и полицейских.

Джокертаун разваливался на части, погибал в огне и крови. По улицам расползался едкий слезоточивый газ. К полуночи на помощь призвали солдат Национальной гвардии, которым были розданы боевые патроны. Сенатор Хартманн обратился к тузам, работавшим на правительство, с призывом помочь в урегулировании ситуации.

Великая и Могучая Черепаха реял над улицами, как какая-нибудь военная машина из «Войны миров» Джорджа Пала, и разметывал противников в стороны. Как и многие другие тузы, он не встал ни на чью сторону и употреблял свои способности на то, чтобы пресекать столкновения. За воротами клиники Тахиона (где к часу ночи практически все палаты были заполнены до отказа, и доктор начал укладывать раненых прямо в коридорах) Черепаха поднял в воздух искореженный горящий «Мустанг» и швырнул его в воду, точно ослепительный метеорит, за которым тянулся шлейф искр и дыма. Потом промчался над Саус-стрит, и мятежники и солдаты разлетелись в разные стороны, точно отброшенные лемехом гигантского незримого плуга.

На 3-й улице солдаты покрыли джипы проволочной сеткой и прикрепили к радиаторам своих машин большие мотки колючей проволоки. С их помощью они разгоняли джокеров с проспекта на боковые улочки. Костры, загоревшиеся сами собой по воле какого-то неизвестного джокера, воспламенили бензобаки джипов, и солдаты с криками бросились врассыпную, пытаясь на ходу затушить занявшуюся униформу. Сухо затрещали ружейные выстрелы.

Неподалеку от Чатем-сквер шум восстания перерастал в неимоверный, оглушительный рев — это Плакальщик, весь в желтом, шагал по охваченным хаосом улицам и стенал, и в его вое сливались все те крики, что он слышал за сегодняшний вечер, многократно усиленные и отраженные. Джокеры, попадавшиеся Плакальщику на пути, затыкали уши и разбегались от этого убийственного вопля. Окна разлетались вдребезги, когда Плакальщик переходил на визг; стены содрогались, когда он басисто всхлипывал.

— Остановитесь! — ревел он. — Расходитесь по домам, вы все!

Черная Тень, открыто признавший себя тузом всего несколько месяцев назад, очень быстро дал понять, кому сочувствует. Некоторое время он молча наблюдал за стычками. На Питт-стрит, где горстка обложенных со всех сторон джокеров при помощи насмешек, пустых бутылок и прочего подручного хлама сражалась против взвода солдат с водометом и штыками, Черная Тень ввязался в бой. Улица в радиусе приблизительно двадцати футов мгновенно погрузилась в кромешную тьму. Непроницаемый мрак не рассеивался минут десять. Из облака черноты послышались вопли, и джокеры бросились в разные стороны. Когда темнота расступилась и от влажной мостовой вновь отразились огни фонарей, солдаты обнаружились лежащими на асфальте без сознания, а водомет, никем не управляемый, изрыгал упругий поток прямо в сточную канаву.

Сандра видела эту схватку из окна своей квартирки. События этой ночи нагоняли на нее страх. Чтобы заглушить его, она отвинтила крышку с бутылки «Джека Дэниелса», стоявшей у нее на комоде, и отпила изрядный глоток прямо из горлышка. От жгучего напитка перехватило дыхание, и она утерла губы ладонью. Каждый мускул в ее теле протестовал. Искривленные артритом руки и ноги при каждом движении пронзала мучительная боль.

Женщина легла в постель. Но сон не шел: шум восстания проникал в открытое окно, ее преследовал запах гари, на стенах плясали дрожащие отблески пламени. Она боялась, как бы ей не пришлось бежать из дома.

В дверь ее квартиры негромко постучали. Сначала Сандра даже не была уверена, что ей это не послышалось. Но стук повторился, негромкий и настойчивый, и она со стоном поднялась.

Едва она приблизилась к двери, как мгновенно поняла, кто за ней. Ее тело, Суккуба, сказала ей это.

— Только не это, — прошептала Сандра. — Только не сейчас.

Хартманн снова постучал.

— Уйди, Грег, прошу тебя, — проговорила она, прижимаясь к двери, совсем тихо, чтобы он не уловил старческого тембра ее голоса.

— Суккуба? — Его возбуждение и настойчивость захлестнули ее.

«Почему сейчас? Почему здесь? Господи, я не могу допустить, чтобы он увидел меня в таком виде, а он не уйдет».

— Подожди минутку, — проговорила Сандра и раскрыла клетку, в которой томилась Суккуба. Ее тело начало изменяться, и она почувствовала, как водоворот его страсти затягивает ее все глубже, пробуждая в ней желание. Сандра содрала с себя лохмотья Сандры, отшвырнула их в угол. И приоткрыла дверь.

Грег был в маске — нелепо скалящееся в улыбке клоунское лицо. Эта ухмылка бросилась ей в глаза, едва он переступил порог. Мужчина не произнес ни слова; его руки уже расстегивали брюки и вытаскивали твердеющий член. Он не удосужился даже раздеться, не говоря уж о предварительных ласках, просто повалил ее на пол и грубо овладел ею; хрипло дыша, Грег вонзался в нее снова и снова, и Суккуба под ним задвигалась ему в такт с той же яростью. Он не любил, а насиловал: его пальцы терзали ее маленькие упругие груди, ногти оставляли кровоточащие следы. Хартманн стискивал ее соски до тех пор, пока она не закричала, — в эту ночь он жаждал причинить ей боль, хотел, чтобы женщина извивалась и плакала, но в то же время была добровольной жертвой. Он хлестал ее по щекам; когда же любовница попыталась прикрыться от него ладонями, утереть текущую из носа кровь, с силой выкрутил ей руку.

Когда все было кончено, Грег встал над ней, глядя на нее с высоты своего роста. Клоунская голова все так же бездушно ухмылялась; его собственное лицо за маской было скрыто от нее. Сандра могла разглядеть лишь его глаза, блестевшие в прорезях маски.

— Так было нужно, — сказал он. В его голосе не было раскаяния.

Суккуба кивнула; она это знала и смирилась с этим. Сандра, заточенная у нее внутри, завыла.

Хартманн застегнул брюки; его рубаха спереди была выпачкана кровью.

— Ты вообще понимаешь? — спросил он ее. Его голос был нежным и спокойным; он молил выслушать его и разделить с ним его боль. — Ты — единственная, кто принимает меня таким, какой я есть. Тебе неважно, что я сенатор. Мне не нужно… — Грег умолк и принялся приводить себя в порядок. — Ты любишь меня. Я чувствую это. Я нужен тебе, и я ничего для этого не сделал. Жаль, что… — Он пожал плечами. — Ты нужна мне.

Возможно, все дело было в том, что Сандра не видела его лица. Или — в его грубости, в том, что раньше он неизменно был с ней так нежен, но в этот раз Суккуба чувствовала его как никогда прежде. В тот миг, когда он оторвался от нее, распластанной на полу, женщина уловила его мысли, и то, что она почувствовала, заставило ее задрожать, несмотря на немыслимую жару. Грег думал о восстании, и в мыслях его не было ни отвращения, ни озабоченности — лишь жгучее наслаждение и удовлетворение от того, что у него все получилось.

Сандра бросила на него полный изумления взгляд. «Это он. Все это время он использовал нас, а вовсе не наоборот».

Уже у двери Грег обернулся и заговорил:

— Суккуба, я люблю тебя. Ты вряд ли сможешь это понять, но это правда. Пожалуйста, поверь мне. Ты нужна мне, как никто другой.

Сквозь прорези маски Сандра видела, как дико блестят его глаза. Он плачет! Почему-то после всех странных событий этой ночи это совсем не показалось ей странным.

Кукольник пришел к заключению, что залог его безопасности — анонимность, видимость непричастности. Ни одна из его марионеток даже не заподозрила, что он управляет ею, не смогла объяснить, что произошло у нее в голове. Все они просто… сорвались. Кукольник лишь подтолкнул их, позволил им пойти на поводу у своих чувств; а уж мотивы к тому, чтобы совершить какое угодно преступление, у его кукол всегда имелись в избытке. Если же они попадались — это уже было неважно.

В тысяча девятьсот шестьдесят первом он, выпускник Гарвардской юридической школы, поступил на престижную работу в одну известную нью-йоркскую адвокатскую фирму. Пять лет спустя, сделав блестящую карьеру адвоката по уголовным делам, он занялся политикой. В шестьдесят пятом его избрали в муниципальный совет Нью-Йорка. С шестьдесят восьмого по семьдесят второй он был мэром, после чего стал сенатором от штата Нью-Йорк.

В тысяча девятьсот семьдесят шестом году он решил, что у него есть шанс стать президентом. Вообще-то он рассчитывал выдвинуться на этот пост году в восьмидесятом, восемьдесят четвертом. Но Национальный съезд демократической партии состоялся в Нью-Йорке в двухсотлетнюю годовщину провозглашения независимости США, и Кукольник понял, что его миг настал. Фундамент уже был заложен.

Он неоднократно прикладывался к той глубокой чаше горечи, которую обнаружил в душе Тома Миллера.

Теперь настало время испить сполна.

Солнце взошло в пелене дыма. Жара обрушилась на город с новой силой, еще более изнурительная, чем прежде. Утро не положило конец насилию. На улицах Джокертауна царил разгром, после ночных беспорядков тротуары были усеяны обломками. Повстанцы вступали в схватки с полицией и солдатами Национальной гвардии, мешая их продвижению по улицам, перегораживая перекрестки перевернутыми машинами, устраивая поджоги, осыпая блюстителей порядка бранью из окон и с балконов. Джокертаун был оцеплен патрульными машинами, джипами и противопожарным оборудованием. Солдаты в тяжелой амуниции встречались на Второй авеню через каждые несколько ярдов. По Кристи-стрит войска подтягивались к Рузвельт-парку, где снова собирались джокеры. Голос Гимли разносился над толпой, горячий, убеждающий джокеров выступить маршем, несмотря на последствия.

Все до единого кандидаты от Демократической партии уже побывали у мятежного квартала — позировали фотографам, устремив суровые озабоченные взоры на обгоревший остов какого-нибудь дома или беседуя с каким-нибудь не слишком обезображенным джокером. Кеннеди, Картер, Юдалл, Джексон, убедившись, что не остались незамеченными, укатили на своих лимузинах обратно в Гарден, где делегаты успели провести два безрезультатных тура голосования. Один Хартманн приехал и остался поблизости от Джокертауна: беседовал с репортерами и безуспешно пытался выманить Миллера из гущи толпы на переговоры.

В полдень, когда температура уже перевалила за сотню, а ветер с Ист-ривер принес в город запах гари, джокеры выступили из парка.

Грегу никогда прежде не приходилось управлять таким количеством кукол сразу. Ключом к ним всем был Гимли, и он ощущал яростное присутствие карлика не более чем в сотне ярдов от него, в толпе джокеров, затопляющей Гранд-стрит. В этом бурлящем котле одного Миллера было недостаточно, чтобы вовремя заставить джокеров повернуть назад. За прошедшие несколько недель Хартманн позаботился о том, чтобы лично познакомиться с лидерами ДСО и обменяться с каждым из них рукопожатием; каждый такой контакт он использовал для того, чтобы проскользнуть внутрь раскрытого перед ним сознания и подготовить пути, которые позволили бы ему проникнуть туда на расстоянии. Эта толпа ничем не отличалась от стада любой скотины — достаточно лишь развернуть в нужном направлении вожаков, а остальные неминуемо последуют за ними. Грег подчинил себе большинство из них: Гаргантюа, Арахиса, Хвастуна, Напильника, еще десятка два других. Некоторых, вроде Сандры Фейлин, он просто сбросил со счетов — вряд ли старуха способна оказывать влияние на толпу. В большинстве его марионеток уже тлел страх: несложно будет воспользоваться этим, усилить эти опасения так, чтобы толпа дрогнула и побежала. Большинство из них были вполне разумными людьми; это противостояние им было нужно не больше, чем всем остальным. К нему их принудила чужая воля — воля Хартманна.

Настала пора повернуть все вспять и проявить себя самым достойным кандидатом. Мнение съезда уже отвернулось от Кеннеди и Картера. Теперь, когда делегаты могли больше не оглядываться на результаты первого тура голосования, они вольны были избрать того кандидата, который был им по вкусу, — в последнем голосовании Хартманн уверенно занял третье место.

Грег улыбнулся, не обращая внимания на нацеленные на него объективы камер. Волнения прошедшей ночи доставили ему такое наслаждение, какого он никогда не думал испытать: эта страсть едва не завладела им полностью, до странности обнажив все его чувства и желания.

Солдаты в оцеплении зашевелились: приближались джокеры. Они растянулись по всей длине Кристи-стрит, выкрикивая лозунги и размахивая транспарантами. Мегафоны изрыгали приказы и ругательства; сенатор различал колкости, которыми джокеры осыпали ощетинившуюся штыками шеренгу солдат. На перекрестке с Деланси он увидел реющий над солдатами панцирь Черепахи; здесь демонстрантов, по крайней мере, сдерживали, не нанося им вреда. Ближе к главным воротам, где, окруженный кольцом охранников, стоял Хартманн, это было не так легко.

Джокеры надвигались, толкая и пихая друг друга; напиравшие сзади подталкивали тех, кто в противном случае мог дрогнуть и повернуть обратно в парк. Солдаты были вынуждены принимать решение: пустить в ход штыки или попытаться не пропускать джокеров дальше, сомкнув цепь. Они выбрали второе. На миг показалось, что ни те, ни другие не могут одержать верх, потом шеренги солдат начали медленно пятиться. Кучка джокеров с воплем прорвалась сквозь шеренгу оцепления и очутилась на улице. Остальные подхватили их крик и хлынули следом. И снова завязались беспорядочные стычки, стихийные и неорганизованные. Хартманн, находившийся на безопасном расстоянии, вздохнул. Чувства его кукол начали накатывать на него, и он прикрыл глаза. Пожелай он только — и он растворился бы в них, с головой погрузился в это бушующее море эмоций и упивался бы ими, пока не пресытился.

Но он не мог ждать так долго. Следовало действовать, пока столкновение не перестало быть столкновением. Сделав знак охранникам, он двинулся к воротам, туда, где улавливал присутствие Гимли.

Сандра шагала вместе с остальными. Когда они миновали главные ворота, женщина снова попыталась было рассказать Миллеру о той странности, которую она уловила в Хартманне прошлой ночью.

— Он считал, что он управляет всем этим. Клянусь тебе, Гимли.

— Все дерьмовые политики так считают, старуха. И потом, мне казалось, он тебе нравится.

— Да, но…

— Слушай, какого дьявола ты вообще здесь делаешь?

— Я здесь потому, что я джокер. Потому, что ДСО — и мое дело тоже, пусть даже я и не согласна с тем, что ты делаешь.

— Тогда заткнись, черт бы тебя побрал. У меня и без тебя дел по горло.

Карлик злобно сверкнул глазами и ушел. Медленным, похоронным шагом они двигались на ожидающих солдат. Сандра видела их между покачивающихся голов тех, кто шел перед ней. Потом солдат заслонила толпа джокеров, стеснившихся у узких ворот: хромые и колченогие, они изо всех сил старались побыстрее преодолеть преграду. Многие из них несли на себе отметины вчерашних боев: перебинтованные головы, руки на перевязи — они демонстрировали их солдатам как знаки отличия.

Внезапно люди, шедшие перед ней, резко остановились, столкнувшись с шеренгой солдат; кто-то пихнул ее в спину с такой силой, что Сандра едва не упала. Она ухватилась за кого-то из тех, кто был впереди, ощутила под пальцами чешуйчатую кожу, увидела массивную, похожую на хребет ящерицы спину. Сзади все нажимали, и женщина закричала, попыталась упереться бессильными руками-прутиками. Мышцы под обвислой кожей задрожали от напряжения. Ей показалось, что она вот-вот упадет, потом напор вдруг ослаб. Она пошатнулась. В глаза ударило солнце, на миг ослепив ее. Сандра попятилась, пытаясь выбраться из свалки. Ее снова толкнули, она замахнулась в ответ, и резиновая дубинка ударила ее в висок.

Сандра вскрикнула — Суккуба вскрикнула.

Перед глазами у нее закружился радужный вихрь. Она провела руками по ране на голове — руки были странные, чужие. Смаргивая с ресниц кровь, она пыталась разглядеть их. Это были руки молодой женщины, и, пока Сандра тупо изучала их, ее накрыло волной чужих ощущений.

«Нет! Убирайся обратно, черт тебя побери! Только не здесь, не на этих улицах, не в такой толпе!»

Сандра отчаянно пыталась загнать Суккубу обратно, но в голове у нее все звенело от удара, и она не могла думать. Ее тело разрывалось, ежесекундно изменяясь, подстраиваясь под всех, кто окружал ее. Суккуба прикасалась к сознанию каждого из них и принимала облик сексуальных фантазий его обладателя. Она становилась то женщиной, то мужчиной, то молодой, то старой, то худенькой, то толстой. Суккуба в смятении разрыдалась. Сандра помчалась прочь, меняясь на каждом шагу, продираясь сквозь лес рук, пытавшихся схватить ее во внезапном приступе непонятной похоти. Суккуба реагировала, как положено: она вытягивала ниточку желания и сплетала ее в кружево страсти. Восстание было окончено: позабыв обо всем происходящем, нарастающая лавина джокеров вперемежку с солдатами хлынула на зов плоти. Суккуба чувствовала и его тоже и попыталась пробиться к Грегу. Она не знала, что еще ей делать. Хартманн управлял всем этим; со вчерашней ночи она твердо это знала. Грег сможет ее спасти, потому что любит ее — он сам так сказал.

Камеры следили за тем, как сенатор Хартманн пробивается к воротам, где уже завязалось несколько схваток. Когда телохранители попытались удержать его, он отмахнулся от них.

— Черт побери, должен же кто-то попытаться, — передавали очевидцы его слова.

— Ух ты, классный материал, — пробормотал один из репортеров.

Телохранители переглянулись, пожали плечами и двинулись за ним.

Грег ощущал присутствие большинства своих кукол рядом с воротами. Черепаха сдерживал джокеров в другом конце парка, и Грег понял, что более удобный случай ему вряд ли представится. Если он сейчас заставит Гимли и иже с ним отступить, все остальные тоже повернут обратно. Не беда, если ночью восстание вспыхнет с новой силой: к тому времени сенатор уже сполна продемонстрирует свое хладнокровие перед лицом кризиса. Завтра утром все газеты будут кричать об этом, а его лицо и имя будут на всех телеканалах. Этого должно хватить, чтобы кандидатом от демократов выбрали именно его, да и в будущей кампании это должно послужить солидным козырем. Будет уже неважно, кого выдвинут республиканцы, Форда или Рейгана.

Удерживая на лице суровое выражение, Грег пробивался в самую гущу столкновения.

— Миллер! — кричал он, зная, что карлик где-то недалеко и обязательно его услышит. — Миллер, это Хартманн!

Одновременно он проник в сознание Миллера и загасил огонь, подогревавший клокочущий котел его ярости, залил его безмятежной лазурью. Он почувствовал внезапное облегчение, ощутил зачатки отвращения, которое вдруг начала вызывать у карлика вся ситуация. Хартманн снова дернул за ниточки, потянулся к затаенному где-то в глубине души карлика страху и заставил его окрепнуть, засиять ледяной белизной.

«Восстание вырвалось из-под контроля. Ты больше не владеешь ситуацией и не сможешь овладеть ею снова, если не подойдешь к сенатору. Слышишь, он зовет тебя. Прояви благоразумие».

— Миллер! — снова закричал Грег.

Он почувствовал, как карлик повернулся на голос, и раздвинул преграждавших ему дорогу солдат, чтобы видеть все происходящее.

Гимли был слева от него. Но когда Хартманн открыл рот, чтобы еще раз позвать его, то увидел, что все внимание джокера приковано теперь к воротам. Там, преследуемая толпой джокеров и солдат, бежала она.

Суккуба!

Ее фигура изменялась на глазах, лица и тела лихорадочно сменяли друг друга. В тот же миг она увидела Грега и с криком протянула к нему руки.

— Суккуба! — крикнул он в ответ и начал пробиваться к ней.

Кто-то схватил ее сзади. Суккуба вывернулась, но мгновенно попала в другие руки, вырвалась и упала наземь. Хартманн потерял ее из виду. Женщину плотным кольцом окружали джокеры: они отпихивали друг друга, молотили кулаками направо и налево, отчаянно пытаясь оказаться поближе к ней. Грег услышал преувеличенно громкий, сухой треск ломающихся костей.

— Не-е-ет!

Грег бросился бежать. В единый миг и Гимли, и восстание были забыты. Чем больше он приближался к ней, тем сильнее улавливал ее присутствие, ощущал зов ее чувственности.

Они бросались на нее, как собаки на кость, — разгоряченная, возбужденная толпа, избивающая ее, они рвали на части Суккубу и друг друга, пытаясь утолить свою страсть. Орава личинок, копошащаяся на куске мяса, яростные напряженные лица, скрюченные пальцы. Откуда-то из-под этой извивающейся кучи вдруг фонтаном брызнула кровь. Суккуба закричала: то был последний вопль мучительной агонии, который вдруг зловеще оборвался.

Хартманн почувствовал, как она умирает.

Те, кто окружал ее, расступились, и на их лицах был написан ужас. Грег увидел ее тело, распростертое на земле в луже крови. Одна рука была полностью вырвана из сустава, ноги изломаны под немыслимыми углами. А затем перед ним, словно из тумана, выплыло ее лицо — лицо мертвой Андреа Уитмен.

Волна гнева поднялась со дна его души. Она была столь яростной, что просто смела все остальное. Грег не замечал ничего вокруг: ни камер, ни своих телохранителей, ни репортеров.

Она принадлежала ему, но не была одной из его кукол, а они отобрали ее у него. Они насмеялись над ним, как и Андреа многие годы назад, как и все остальные, которые умерли. Он любил ее так сильно, как вообще был способен кого-либо любить. Грег вцепился в плечо солдата, который стоял над телом с расстегнутыми штанами, и рывком развернул его к себе.

— Ах ты, скотина! — кричал он, отвешивая солдату одну оплеуху за другой. — Какая же ты скотина!

Безудержная ярость, переполнявшая его душу, хлынула на его кукол. Гимли взревел своим неодолимым, как всегда, голосом:

— Видите? Видите, как они убивают?

Джокеры подхватили этот клич и бросились на солдат. Телохранители Хартманна, которых напугала эта внезапная вспышка уже почти было улегшихся волнений, подхватили сенатора под руки и потащили прочь от свалки. Он бранил их, упирался, пытался вырваться, но на этот раз они были тверды, как кремень. Они посадили его в машину и отвезли обратно в отель.

После краха Грег попытался спасти хотя бы то, что было возможно. Он сказал замершим в ожидании репортерам, что его просто потрясло зрелище, свидетелем которого он стал, то чудовищное насилие, которому подверглась бедная Суккуба. Он пожал плечами, печально улыбнулся и спросил их: неужели эта драматическая сцена могла оставить равнодушным хоть кого-нибудь?

Когда от него наконец отстали, Кукольник уединился в своем номере. Там, в одиночестве, он просмотрел по телевизору репортаж о том, как съезд избрал Картера кандидатом в президенты от его партии. Он твердил себе, что ему плевать. Он твердил себе, что его час еще настанет. В конце концов, Кукольник остался цел и невредим, ничем не выдал себя. Никто не раскрыл его секрет.

В его мозгу Кукольник поднял руку и пошевелил пальцами. Нити натянулись; его куклы вскинули головы. Кукольник ощущал их эмоции, упивался вкусом их жизней.

Но в эту ночь пир его был горек.