Дикий батальон

Часть восьмая

Витка подскочил, поцеловал ей руку, лицо его залил яркий румянец. Но Аида была печальна. На голове ее был повязан черный платок, глаза были красными, а под глазами мешки.

— Здравствуйте, доктор! — Виктор был жизнерадостен, не скажешь, что полдня ходил на сломанных пальцах.

— Приятно вас снова видеть! Хоть один нормальный человек нас посетил. Тем более не в зеленой форме.

В ответ Аида лишь печально улыбалась и кивала головой. Было видно, что мыслями она где-то далеко. Она не поднимала головы. Часто делала глубокий вдох и задерживала дыхание. Из своего чемоданчика она выкладывала инструменты, медикаменты, перевязочные материалы.

— Аида, — начал я, — послушайте, это, конечно, не наше дело, но вас кто-то обидел?

Она лишь молча покачала головой, не поднимая головы. Из глаз ее беззвучно капали слезы, плечи тряслись от рыданий.

— Аида, давайте мы вам поможем, — Витька подошел ближе и положил ей руку на плечо.

— Не бойтесь, вы нам можете доверять.

Аида упала на стул, сорвала платок с головы и заплакала, уткнув лицо в платок. Так она плакала безостановочно минут пять. Мы как бараны топтались рядом, не понимая, в чем дело. Эта женщина была нам глубоко симпатична, и мы желали ей искренне помочь.

Виктор налил стакан воды и поднес доктору.

— Выпейте, это поможет.

Аида оторвалась от своего платка и приняла стакан, рука заметно подрагивала.

— Спасибо, — произнесла она. Отдала стакан: — У меня муж погиб.

— Как погиб? — ничего умнее мы спросить не могли, просто вырвалось само собой. — Вчера, когда мы уезжали, вроде все нормально было. Может ошибка?

— Нет, — она замотала головой. — Сегодня утром сказали, завтра привезут, там не стали хоронить.

— М-да. Ситуация. А зачем вы сюда приехали?

— Приехали ваши, — она кивнула головой в сторону окна, — спрашивают, кто лечил двух русских. Сказала, что я. Вот они и усадили меня в машину. Еле инструменты успела взять, и вот это для вас.

Оказалось, что кроме медикаментов она нам привезла еще сигарет с фильтром, пару книг, которые мы оставили в больнице, бутылку вина. Молодец, конечно, но сейчас нас эти подарки не радовали!

Постепенно, немного успокоившись, она начала процедуру нашего осмотра. В итоге она вынесла вердикт — через три дня мы можем снять гипс. Показала, как это делать, оставила нам ножницы. Потом мы проводили ее до ворот КПП.

Все мужское население нашего городка пожирало ее глазами, но никто не посмел сказать что-нибудь пошлое или обидное. Мы, два полуинвалида, были готовы броситься в драку за честь этой женщины. Она была в горе, в трауре, потеряла на бестолковой войне мужа. Мы ее толком и не знали, но для нас она олицетворяла весь мир. Была живым напоминанием, что кроме этой беспощадной войны, необученных новобранцев, идущих как «мясо» на эту войну, религиозных фанатиков, есть нормальный мир. Где люди просто живут. Работают, воспитывают детей, гуляют по улицам, ходят в магазины. Может, и мы когда-нибудь доживем до этого. Если выберемся, и все здесь успокоится, то надо будет приехать сюда и поблагодарить эту милую женщину-врача. Храни, Господи, ее!

Вечером мы пригласили конвоиров к себе и угостили принесенным вином. Они поначалу отказывались. Отнеслись к предложению отрицательно, с подозрением. Но когда увидели, что литровая бутыль наполовину опустела, они присоединились. Мы не лезли к ним в душу, они не лезли к нам. Никто не агитировал и не вербовал в свою веру. Просто сидели и болтали, травили анекдоты и байки, рассказывали различные армейские истории. Вечер пролетел незаметно. Нам важно было сблизиться с ними, черт его знает, может и пригодится. Мы еще не давали им повода для беспокойства. Пусть успокаиваются, не сразу, через некоторое время, мы удерем отсюда. И важно, чтобы они не стреляли нам в спину.

Наконец-то мы узнали, как их зовут. Одного Ахмед, второго — Вели. Бывшие студенты физкультурного факультета педагогического института. Прошли дополнительную подготовку в лагерях под руководством турков-диверсантов. Они-то и составляли костяк телохранителей Гусейнова. По их словам, убивать им самим никого не приходилось, но они неоднократно видели, как это делается, поэтому готовы к этому.

Ребята были молодые, не было у них большого опыта в пьянстве, чего не скажешь про нас, они быстро опьянели, но не настолько, чтобы оставить оружие или вырубиться без памяти. Да и куда мы бы ушли все загипсованные? Пусть научатся нам верить и доверять. А там посмотрим.

Ни я, ни Виктор тоже никогда не убивали людей. Мы были задумчивы весь вечер. То веселились, то уходили в себя. Меньше чем за месяц пять смертей! Морозко на КП, двое сегодня. И двое наших мужиков погибли в застенках у Гусейнова. Смерти я их не видел, но над ними издевались так же как над нами, и они решились на побег. И погибли. А почему мы не решились? Не знаю! Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. Это слишком! Я не кисейная барышня, но и не наемник-головорез, все это меня здорово потрясло.

— Слышали, что у доктора муж погиб? — спросил я у охраны.

— Да, слышали. Хороший был человек. Сам пошел на войну, не мстить, а помогать людям. Он часто и пленных оперировал. На него из-за этого все ругались, а он говорил, что все люди и надо помогать. Местные к нему часто приходили. И армяне и русские, все приходили. Никому не отказывал. Хороший человек.

— Был, — мрачно вставил Виктор.

— Да, правильно — был. Кому мешал — не знаю. Но точно знаю, что не любят докторов. Особенно наемники почему-то часто убивают врачей.

— А почему? Доктора — святые люди.

— Сам не знаю. Но очень много случаев было, когда именно докторов убивали. Может и случайность. Доктор — он же без оружия, ответить не может, повязка на руке, или халат белый, издалека хорошо видно, вот и убивают.

— М-да, ну и дела. А Аиду зачем привезли? У нее сейчас горе, зачем дергать ее? Других врачей в больнице мало что ли?

— Ай! Это баран водитель. Решил прогнуться перед командиром. Баран!

Спал я хорошо. Алкоголь сделал свое дело. Может поэтому комбат и не просыхает? Неплохая мысль. Надо подумать! «Гуд бай. Америка!» Уже реже, но песенка все равно возвращается ко мне. Я начал к ней привыкать.

Наутро мы проводили занятия со второй ротой. Все то же самое, но постарались соблюсти все меры предосторожности, хрен с этим показателями! Главное, чтобы они все были живы и нас не пришили «по ошибке». Уж больно много было в этой роте мужиков с зелеными повязками на головах, у некоторых они болтались на стволах автоматов. Впрочем, они не помогали им стрелять лучше других. Пожалуй, даже отвлекали.

После обеда занятия с третьей ротой. Ночью — стрельбы со слабой подсветкой с первой ротой. Короткий сон и снова занятия. Со второй ротой, третьей ротой. Ночные стрельбы. Стреляем по-прежнему на том же стрельбище. Оно ближе расположено, и нам проще до него добираться… Расстреляли уже весь крупногабаритный мусор, который можно было найти в городке. В ход уже пошли обычные солдатские тумбочки, но они быстро приходили в негодность. Несчастных случаев уже не было.

Мы стали завоевывать авторитет среди ополченцев. Мужики-фанатики уже относились к нам без излишней предвзятости. Мулла тоже от нас отстал. Видимо, комбат сдержал свое слово. Самого его мы видели на занятиях лишь пару раз, и то в стельку пьяного. Модаев появился разок. Понаблюдал издалека, к нам не подходил, что-то старательно записывал в блокнотике, затем развернулся и ушел.

Потом мы перешли к окапыванию на местности. Земля в округе была каменистая, плюс строительного мусора в земле было много. Ополченцам пришлось очень постараться, чтобы окопаться. Забавно то, что не было малых саперных лопаток. Комбат и его прапорщик-капитан где-то достали. В том, что комбат, фактически самоустранившийся от командования батальоном, является хорошим доставалой, мы убеждались не раз. Но он был постоянно либо пьяным, либо с похмелья. Нас он по-прежнему недолюбливал и не доверял нам. Привычку свою плевать на пол он также не бросил. Всякий раз, когда приходил, отзывал в сторону наших приятелей-охранников и втолковывал им, что они обязаны нас пристрелить при первой же попытке к бегству. Манией или идеей фикс была его мысль нас убить — не знаю. Но к счастью с охранниками у нас сложились более-менее теплые отношения. Они были уже не такими настороженными и не такими нервными, за оружие уже хватались.

Жизнь стала более сносной, но мысль о побеге не давала покоя. Гипс мы сняли. Уговорили охрану устроить нам помывку в местной бане, а то в городке душевая была сломана, и мыться приходилось, приделав шланг к крану в умывальнике.

Охрана пошла на это. Они договорились в общественной бане в Герани и вывезли нас туда ночью, после стрельб. Как это все же здорово — посидеть, попариться! Пот лился с нас, липкий, противный, вонючий, — выходила из нас грязь, тело зудело, чесалось, но как было хорошо! Особенно там, где был раньше гипс.

Когда наши «обучаемые» более-менее научились стрелять, окапываться на местности, мы перешли к боевому слаживанию. Сначала по отделениям, затем повзводно и поротно.

Начали от перемещения по отделениям. И смех и грех. Партизаны взяли на вооружение организацию войск Советской армии, но как-то частично. Все они хотели стать большими командирами, но у них даже не было командиров взводов, заместителей командиров взводов, не говоря уже про командиров отделений.

Пока они находились под руководством ротного, они еще что-то могли делать, но когда рота разбивалась на самостоятельные мелкие подразделения-группы, то все! Как слепые котята тыкались куда угодно. Д еще этот их менталитет. Все гордые. Все независимые. Если кто пытался самостоятельно взять командование на себя, остальные тут же пресекали его попытки.

Еще многое зависело от местности, откуда они пришли. Так, например, получалось, что те, кто были из Баку и других городов, не хотели подчиняться тем, кто из сельской местности. Были родственники каких-то древних фамилий, что-то вроде дворян, баев, — они тоже не хотели подчиняться тем, кто ниже их по сословию. Особенностей хватало. Хуже всего приходилось полукровкам. Смешанных браков хватало, коммунистическая партия и советское правительство поощряли это дело, и даже очень. Но вот как в современном мире жить таким людям?

Были метисы от смешанных браков с русскими и армянами. Все они считали себя азербайджанцами, но их-то, к сожалению, таковыми никто не считал. И вот приходилось этим изгоям доказывать свою принадлежность к великой и могучей азербайджанской нации. Часто дело доходило до драк.

За три недели нашего пребывания в этом учебном пункте было убито по неосторожности пятнадцать человек, включая тех двоих, что погибли на наших глазах. Хоронили всех на ближайшем сельском кладбище. Многие из них умерли странной смертью: ночью были удушены или зарезаны в собственных кроватях.

Коллектив из-за неоднородностей разделился на микро группы. Во второй роте, к примеру, верховодили бывшие уголовники. Был у них там свой пахан, который командира роты ни во что не ставил, жил сам по своим законам. В других ротах верховодили тоже по силе, но процент загадочных смертей был особенно высок именно во второй роте.

Связи между ротами и внутри подразделениями не было никакой. Связь осуществлялась посыльными, все как в войну 1812 года. Сколько мы не говорили об этом вечно полупьяному и плюющему на пол комбату, тот только таращил на нас свои маленькие поросячьи глазки, задумчиво чесал волосатые уши, иногда громко и вонюче рыгал, потом звал Модаева и орал, что мы саботажники. Мы махнули рукой. Это их война, на кой черт будем сердце рвать с дураками?

Приехал сам Гусейнов. Вместе с ним приехало человек двадцать. Все сытые, гладкие, в камуфляже, у многих красовались генеральские погоны. Но все «генералы» были не старше генерал-майора, то есть не выше Гусейнова по званию. Хотя, это у нас звание — генерал-майор, а у них — бригадный генерал.

С этой свитой приехал и наш мулла. Он яростно сверкал стеклами своих очков в золотой оправе, и что-то негромко говорил Гусейнову, показывая на нас. Стучит, сука!

Все началось с большого построения. Все как в Советской армии. Мы не стали вставать в общий строй и пристроились в сторонке.

Комбат по такому случаю даже не напился с утра, лишь слегка опохмелился. Впрочем, для его массы-туши, что такое «слегка» я не знаю. Для меня это было бы уже много. Но он — побритый, в начищенной обуви — старательно топал за Гусейновым, когда тот обходил строй нашего батальона.

Сурету что-то не понравилось во внешнем виде пахана из второй роты: тот и стоял перед ним вразвалочку, и цедил что-то сквозь зубы. Гусейнов что-то ему сказал, тот ответил. Тут еще какая-то «шавка» пахана дернулась на Гусейнова, вставая между ним и своим патроном. Но не успела она и двух шагов сделать в благородном порыве, как свалилась под двумя выстрелами телохранителей Гусейнова.

Пахан задрожал всем телом. Это тебе не сонных в постелях приказывать резать, сука! Гусейнов подозвал командира второй роты и что-то спросил. Тот ответил. Пахан умоляюще смотрел на своего ротного, видать немало он попортил крови командиру, что тот его «сдал».

Телохранители выволокли визжащего от страха пахана из строя, тот упирался, сучил ногами, пытался каблуками затормозить свое движение к смерти, на ходу пытался целовать руки своих палачей, но они просто не обращали никакого внимания на эти телодвижения. Этим туркам было глубоко наплевать на всю махру. Бей своих, чтоб чужие боялись!

Пахана поставили перед строем, он упал на колени, заплакал, протягивая руки к Гусейнову, коротко объявили приговор, в духе революции, и два телохранителя, что тащили пахана из строя, дали залп. Пахана отшвырнуло назад, палачи знали свое дело. Пули попали в грудь, разворотив ее. Подошел третий телохранитель и сделал контрольный выстрел в голову.

— Наглядно и убедительно. Вряд ли кто-нибудь сейчас дернется на командира второй роты, — Витя закурил, жадно затягиваясь.

— Это точно. Но мы-то перед расстрелом вели себя более достойно! — я тоже закурил.

— Его перед смертью не били, не пытали.

— Не забудь еще, что у него была какая-то иллюзия власти, он решал, кто будет жить, а кого ночью прирезать или придушить. Не готов он был к смерти, думал, что пуп земли.

— Чем больше шкаф, тем громче падает.

— Один подлец убил другого. Делов-то куча!

— Ну их на хрен, я еще буду переживал из-за этого!

— О, Гусь! Идет к нам.

К нам подходил Гусейнов. Наша охрана подтянулась, поправила ремни.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — голос благодушный, подумаешь, пару человек только что завалили, фигня какая!

— Добрый день! — еще не хватало, чтобы я перед каждой обезьяной, которая нацепила на себя генеральские погоны, вытягивался во фрунт и орал во всю глотку «Здравия желаю, Ваше высокородие!» Обойдется!

— Наслышан я о вас, наслышан! — тон его был снисходителен.

— Хорошего или плохого?

— Всякого, — уклончиво ответил он. Из-за его спины сверкали очки нашего батальонного муллы-замполита.

— Будете проводить учения?

— Да, посмотрю, чему научили вы моих молодцов.

При слове «молодцы» мы с Витей дружно хмыкнули.

— Что вы тут фыркаете?

— Я вам говорил, что они не уважают наших людей, глумятся над ними, глумятся над нашей верой. Считают, что можно победить только с помощью оружия, — вставил мулла.

— Что можешь сказать в свое оправдание? — Гусейнов смотрел в упор.

Я понял, что от моего ответа сейчас зависит, похоронят нас сейчас вместе с паханом или чуть попозже.

— Оправдываться можно, когда что-то сделал, а нам оправдываться не за что.

— Так чему научил моих людей?

— Будем разговаривать здесь, или пойдем куда-нибудь?

— Пойдем в штаб.

— Да-да, пойдемте. Я там столик приготовил, фрукты свежие, водичка холодненькая, все стоит, ждет, — комбат засуетился, прыгая вокруг Гусейнова.

— Позже, — Гусейнов отмахнулся от него как от мухи.

Мы прошли в здание штаба. Сели в кабинете комбата. Гусейнов брезгливо провел пальцем по столу, показал результаты комбату и вытер грязный палец о свой носовой платок, после чего платок бросил в урну. Эстет хренов!

— Докладывайте! — бросил он нам и приготовился слушать.

Мы вкратце доложили о проделанной работе, при этом не поливали грязью комбата, который во время всего нашего доклада внимательно слушал и потел. Пот ручьями струился по его телу, форма намокала темными пятнами.

— Командование батальона присутствовало на занятиях? — спросил Гусейнов.

— Конечно! Комбат почти постоянно.

— А начальник штаба?

Модаев умоляюще смотрел на нас.

Получи, предатель!

— Нет. Всего один раз издалека понаблюдал, а потом, видимо решил, что все знает и умеет, ни к чему это все!

— Модаев! Почему не ходил?

— Они ничего нового помимо того, что я уже знаю, не преподали.

— Посмотрим. Сейчас пойдем и посмотрим выучку личного состава.

— Почему с муллой общий язык не нашли? — это уже к нам.

— Мы здесь выступаем как инструктора в обмен на свои жизни. Так?

— Так, — подтвердил Гусейнов.

— Так какого хрена нам еще веру менять? Мы что, плохо работаем? Если так, то меняйте нас, но зачем в душу-то лезть! Попытки к бегству не делаем, ни во что не влазим, жизнь никому не осложняем. А этот новоявленный замполит лезет и лезет! Мы его в дверь выгоняем, а он в окно лезет!

— Не хотите, значит, веру менять? — Гусейнов смотрел в упор не моргая.

— Не хотим.

— Понятно. Я скажу, чтобы к вам не лезли по вопросам веры. Какие есть общие замечания?

— Как вы собираетесь в бою управлять личным составом?

— Не понял?

— Радиостанций нет.

— Да, верно — это наша боль. Нигде нет связи, — он вздохнул тяжело.

— А как воевать без связи?

— Очень много наших потерь из-за отсутствия связи. Кто-то попал в засаду, не может вырваться, посылает посыльного, а тот либо погибает, или пока добежит — все уже погибли.

— Круто вы воюете! И ничего сделать нельзя?

— Должны из России привезти станции, да и с теми войсками, что здесь еще остались, мы ведем переговоры, чтобы нам продали. Но такие цены ломят! О-го-го!

Вот ты и проболтался! Значит, есть еще в Азербайджане наши войска! Есть еще! Соврал ты тогда, ваше генеральство! Соврал! Гражданин соврамши! Есть куда бежать! Есть куда отступать!

— Ладно, идем покажете, чему научили! — он пошел на выход, потом остановился, резко повернулся на каблуках и, глядя мне в глаза, сказал зло: Ну, смотри, если вы здесь дурака валяли, стрелять поверх головы не будем!

Когда выходили, нас оттолкнул мулла и шепнул на бегу:

— Молитесь своему Иисусу, посмотрим, как он вам поможет! Хе-хе!

Мы пошли позади всей свиты. Вся эта свора презрительно смотрела на нас. Наверное, уже списали со счетов! Поторопились, однако, сволота, ой поторопились. Виду мы не подавали. Но волновались. Врать не буду, волновались очень, курили непрерывно. Благо, что у свиты были хорошие сигареты, которые мы «стреляли» безбожно, опустошая все запасы. Ничего, не обеднеют.

Весь батальон уже сосредоточился в районе стрельбища. Было установлено новое мишенное поле. Начала стрелять первая рота. Упражнение было простое. Стреляли уже не поодиночке, а по десять человек. Все отстрелялись быстро и уверенно. Гусейнов поначалу сам бегал смотреть, но потом перестал. Бегали шавки из своры сопровождения.

Потом перешли к более сложным упражнениям. Такого, чтобы они попадали точно в центр самодельных мишеней, конечно, не было, но в саму мишень попадали. Гусейнову это понравилось.

Он сам взял автомат, встал спиной к мишени, по команде развернулся, сделал выстрел в мишень, установленную на расстоянии ста метров, а затем в мишень, установленную на сто пятьдесят метров. Обе мишени были поражены. После этого он загнал на выполнение данного упражнения всю свою свиту. Никто из них не смог повторить командирского достижения.

Пытались всучить автомат мулле, но тот отбрехался, что, мол, его оружие — это слово. Оставили в покое. А жаль, я бы с удовольствием посмотрел, как он обделается, фанатик хренов!

Потом пришла очередь Модаева, он пытался улизнуть с первой ротой, но не тут-то было. Его вернули и заставили стрелять. Ни фига! Не смог Сережа-Иудушка выполнить упражнение, которое выполняли его бойцы! Как в Красной армии был он чмо, так и в другой армии останется чмырем!

Потом Гусейнов посмотрел, как первая рота умеет окапываться. Для усиления эффекта, и чтобы не было скучно свите, по приказу Гусейнова его телохранители стреляли поверх голов окапывающихся бойцов и перед ними. Это они умеют, страх нагонять!

Скорость окапывания возросла до невероятной! И вся отрываемая каменистая земля не раскидывалась, как во время учебных занятий, а укладывалась впереди себя на бруствер.

Свита отчаянно веселилась, глядя на это зрелище. Вас бы, толстопузов, заставить окапываться под пулями, я посмотрел бы на ваши глаза с расширенными от ужаса зрачками!

Гусейнов был строг, он внимательно смотрел, как окапываются его люди. Когда были оборудованы окопчики, он лично взял автомат и стрелял по брустверу, прямо перед лицом у ошалевших от страха ополченцев. Ни один из проверенных брустверов пуля не пробила.

Те, кто прошел эти испытания, откапывали эти пули и вешали их себе на цепочке на шею. Старая армейская и бестолковая примета, что это, мол, та самая пуля, что была отлита для тебя.

Потом была маскировка на местности, что тоже понравилось Гусейнову. Устройство засады, отражение нападения колонны при попадании в засаду. Все это очень понравилось и самому командующему народно-освободительной армией Азербайджана и его прихлебателям. Только наш батальонный мулла-комиссар ходил мрачнее тучи.

Модаеву тоже досталось по первое число. Он ходил и косился на нас. Нечего косится! Если собираешься воевать за свою новую Родину, так научись выживать на войне!

Не было у него моего командира курсантской роты майора Земова! Это благодаря его науке мы сдали с Витьком экзамен. Как я тебя ненавидел и боялся, майор, так сейчас благодарен той науке, которую ты вбивал в нас с потом, кровью, страхом, превозмогая себя, через «не хочу» и «не могу»!

К нам подошел Гусейнов. Мы стояли и курили. Подопечные сдали экзамен. Это было видно. Гусейнов был доволен.

— Ну, спасибо! Порадовали!

— Так и нас тоже надо порадовать!

— Просите чего хотите!

— Отпусти!

— Ну, нет. Вот когда закончится эта война, вот тогда и отпущу. А сейчас вы будете с этим батальоном до конца.

— Нам что, погибать на вашей войне?

— Она теперь не только наша, но и ваша. Как научите людей, так и домой поедете. Если они все погибнут, то и вы с ними, а если придете с победой — скатертью дорога на все четыре стороны!

— Тьфу!

— Ты чего плюешься! Это очень некрасиво плеваться в присутствии своего генерала.

— А ты не мой генерал!

— Я твой начальник.

— Ты мой главный мучитель! Мы обучили людей всему, что знали сами, и что взамен? Идти под пули на чужой войне, за чужую землю. Это ведь не русская земля. Мне в Сибири ее, знаешь, как хватает! Во! Жизни не хватит всю ее обойти! А здесь? Одни сплошные горы! Разве это земля? И ее так мало, что на машине пролетишь за два часа и не заметишь! Тьфу! Надоело!

— Ну что ты, Олег, распереживался! Скоро мы закончим всю эту войну, и поедете домой! Денег вам дадим, машины подарим!

— Это мы уже слышали много раз. На фига козе баян?

— Я все сказал! Пока война не закончится, будете с этим батальоном! — и тут же смягчился: — Я вам там подарки привез. Охрана принесет!

— Консервированная свобода?

— Не шути так. Да, кстати, с сегодняшнего дня вам будут платить по двойному тарифу, как инструкторам.

— Спасибо, барин! — Витька дурашливо поклонился. — Век твоей доброты не забуду.

Мы пошли в свою медсанчасть. По дороге отчаянно матерились, обсуждая происшедшее. Наши охранники безмолвно ступали сзади, как тени. Скинули обувь, упали на кровати. Снова навалилась бешеная усталость. Мы не дети и понимали, что даже если сделаем «зеленных беретов» из этих ополченцев, все равно нас никуда не отпустят. Но надежда умирает последней!

Раньше еще были мысли, что нам удастся выбраться после этого «курса молодого бойца». Не удалось! И что теперь делать? Только побег! Больше ничего! А как без документов? Значит, нужно добраться до сейфа комбата. А если их там нет, что дальше? Слишком много «если», даже очень много! Что делать?

И поговорить толком нельзя, охрана рядом, даже слишком рядом. Хоть мы и достигли с ними нейтралитета, всячески демонстрируя им свою лояльность и нежелание бежать, но их на мякине проведешь!

В дверь постучали. Вошел один из охранников, занес коробку.

— Что это?

— Командующий просил передать в качестве благодарности за обучение личного состава.

— Ставь сюда. А что там?

— Не знаю.

— Ну, открывай, посмотрим.

В коробке оказалось две бутылки водки московского производства, пара баночек с красной и черной икрой, копченая колбаса, шоколад, бритвенные станки, мыло, шампуни, и прочая дребедень. Не было самого главного — не было свободы! Какой угодно, пусть даже консервированной.

— Типичный продуктовый набор к празднику 7 Ноября! — прокомментировал Витя содержимое коробки.

— Что стоишь? Помогай накрывать на стол! — это я охраннику.

Он позвал второго охранника, сбегал в столовую за хлебом, все это хозяйство открыли, порезали и начали выпивать и закусывать.

— Водка, конечно, хорошо, но как хочется дома, под соленый огурчик, картошечку отварную, под сальце! — Витя мечтательно откинулся на кровати, дожевывая бутерброд с икрой после первой стопки водки.

— Не томи душу, Витя!

— В другой бы раз радовались, если бы принесли домой все это богатство. А сейчас оно в рот не лезет!

— Что ты заладил. Дом, дом, дом! — я начинал психовать. И так на душе муторно, а он еще кота за хвост тянет, козел!

— Не злись, Олежа! Все пройдет!

— Что пройдет? Война пройдет? Жизнь пройдет? Правильно, все пройдет! Все абсолютно пройдет! У меня родится сын и вырастет. А я буду здесь торчать! Буду здесь учить новых и новых партизан как лучше убивать своих бывших соседей! На хрена мне все это надо? Вот вы мне объясните! Все, кто здесь сидит, объясните, на хрена!!!

— Олег, успокойся! Давай лучше выпьем?

— Выпьем? А что изменится? Ни хрена не изменится! Как ты понять, Витя, не можешь, что все! Вот это — все! Это наш конец! Мы здесь застряли до конца дней своих. А они могут очень скоро закончиться. Просто возьмут и закончатся. Потому что или мудак Модаев нас порушит или мулла-сволочь, из-за отказа принять мусульманство, чтобы другим не повадно было, и прикажут нашим славным ребятам-охранникам убить нас. Убьете ведь?

Молчание.

— Молчите. По глазам вижу — убьете. Правильно! Только можете убить меня сразу сейчас! Устал я от всего это блядства! Сегодня пусть двух плохих, ну очень плохих людей, но убили. За что? Да, просто так, взяли и убили. И нас с тобой, Виктор, точно также убьют.

— Олег, ты и не выпил ничего! Только стопку. Давай выпьем! — он начал быстро наливать водку. Протянул мне больше чем полстакана. Себе много меньше: — Пей, Олег, пей!

— Давай. За что? — я взял стакан.

— Какая разница за что.

— За наши семьи! У тебя, правда, пока нет ее…

— У меня родители есть, сестра младшая.

— Пардон, значит, есть семья. Вот и выпьем за наши семьи! А вы что, не будете?

— Будем, но нам чуть-чуть, если учуют запах — головы не сносить.

— Так они сами пьют как лошади. Вон, комбат не просыхает, и ничего. Голову ему никто не откручивает. И на Коран наплевать.

— Им можно, они начальство, а мы на посту.

— Не понял, на каком посту? А, извините, врубился — нас охраняете. Ладно, мужики, у вас же тоже есть семьи? Вот за них и выпьем. Чтобы мы вернулись к ним все целые и невредимые.

Мы встали, чокнулись и выпили до дна. Боль душевная ушла. Но осталась тяжесть. Большая, щемящая тяжесть. Она заполнила собой все внутри. Как тяжело. Что делать? Что делать?

Можно хоть сейчас кинуться на охрану, попытаться убежать, и что дальше? Убьют. Во мне сидело два человека одновременно. Казалось, что полупьяное сознание разделилось на две части. Весь оставшийся вечер я просидел, уставившись в одну точку. Витька меня тормошил, пытался вывести из ступора. Он втискивал мне в руку водку, я пил чисто механически. Не чувствуя ни вкуса водки, ни вкуса тех деликатесов, что жевал. Я не слышал, что он мне говорил. Я говорил сам с собой. «Гуд бай, Америка!»

Наверное, так сходят с ума. Один я говорил, что надо бежать немедленно. Второй с ним спорил, что убьют. Первый настаивал, что это не жизнь, а существование, так стоит ли его влачить? Рвануть и все! А там будь что будет. Я соглашался с ним.

Второй говорил, что сейчас нет смысла дергаться. Нет документов. Даже если мне чудом удастся добраться до своих, то подтвердить свою личность я не смогу. Значит надо ждать удобного случая и захватив документы бежать! Я соглашался и со вторым.

Потом мне показалось, что они начали драться. Сознание меня покинуло, а может я просто от выпитого отрубился?

Очнулся я только утром. Спал я в одежде. Голова гудела, во рту словно стая кошек опорожнилось. Со стола уже было все убрано. Витя сидел со стаканом вина в одной руке и бутербродом в другой. Ждал меня.

— Убери, — я отмахнулся.

— Выпей — полегчает!

— Я вчера перебрал, теперь неделю на спиртное смотреть не могу. Это уже проверено!

— Выпей! Это тоже проверено!

— Давай! — я выдохнул, зажмурился и выпил четверть стакана домашнего вина.

Гадость. Было ощущение, что оно вернется сейчас назад, но бутерброд, упавший сверху придавил его. Вроде, даже и полегчало!

— Ну, как?

— Вроде отпустило, — я вытер тыльной стороной ладони испарину, что появилась на лбу. — Ты извини меня, Витя, что накинулся на тебя вчера. Что-то накатило. Это я не со зла.

— Понимаю, Олег, понимаю. Если бы не ты, то я бы вчера был такой. У самого на душе кошки скребли. Но ты меня опередил. Поэтому мне пришлось за тобой ухаживать…

— Меня что, рвало?

— Нет. Просто водку наливал, посуду убирал.

— Как охрана?

— Мужики сначала удивились, потом посочувствовали. Много интересного рассказывали.

— Что именно?

— Сыпят Гусейновской армии и в хвост и в гриву во всех направлениях. Он уже неделю объезжает учебные лагеря. Пока доволен.

— А что дальше?

— Ты опять за свое?

— Рвать когти надо из этого бедлама.

— Ждать надо!

— Будем ждать. Только комбатовский сейфик надо приоткрыть. На чуть-чуть.

— Может пить с ним начать?

— Не получится. Я вчера с мужиками говорил. Комбат пьет в гордом одиночестве. Всех остальных он презирает. Считает ниже собственного достоинства с остальными общаться.

— Козел!

— Не то слово, вдобавок ко всему он родственник Гусейнова. Тот его унижает по-черному, особенно за последний разгром батальона. Но кровь родная, поэтому и терпит. Сам знаешь, как в местных краях относятся к родственникам.

— Интересно, а как охрана к Мудаеву относится. И какие виды на него?

— Вид один, что в профиль, что в анфас — чмо!

— Предателей никто не любит.

— А кто их любит? Единожды предавший может это делать снова и снова.

— Особенно всем понравилось, что он игнорировал в категоричной форме все наши занятия, а когда пришло время для самостоятельных стрельб, то опарафинился по полной программе.

— Не верят они ему?

— Не верят. Называют предателем и всем прочим, сам знаешь, какой цветистый у них язык.

— Ислам-то он принял?

— Принял. Сам полковой мулла его переводил в новую веру. Он каждый день отчитывается перед ним о прочитанных и изученных главах из Корана.

— Это уже патология. Тут доктор нужен. Желательно психиатр. Вместо того чтобы готовится к боевым действиям, они Коран учат!

— Больные на голову. Дети гор!

— Интересно, а член ему укоротили?

— Чего не знаю, того не знаю. При встрече спросишь сам.

Вошел охранник. Он сочувственно посмотрел на меня и сказал, что нас вызывает начальник штаба.

— Легок на помине, свинья позорная!

— Вот заодно и спросишь у него про длину его члена.

— Ну, пойдем, коли вызывают. Гуд бай, Америка!

— Не понял! О чем это ты? Может, по соточке накатим? Один черт сегодня все с похмелья болеют, перегар такой, что никто не учует.

— А, давай! — мы допили остатки домашнего вина. В голове зашумело, много ли надо на старые дрожжи? — С расстрела песенка привязалась, в зубах навязла. Пытаюсь ее выгнать, но слабо получается? Как думаешь, это шизофрения, или паранойя? Навязчивые идеи, мотивы и все такое прочее?

— Не знаю. Вскрытие покажет.

— Спасибо, утешил.

— Не стоит. За что будем пить?

— За здоровье. За что еще?

Мы выпили домашнего вина, закусили остатками вчерашнего ужина.