Дикое Сердце (ЛП)

– Вижу, ты мечтатель, но ведь ты Д`Отремон, а не какой-нибудь мужчина. С этими правами можно жить на этой земле, как король, потому что Д`Отремон, ступая по ней, оказывает честь этой дикой земле.

– Которую я люблю всей душой! – прервал Ренато решительно и горделиво. – Я не только хозяин этой земли, но и ее сын. Я чувствую, что принадлежу ей и должен ради нее бороться, чтобы люди были менее несчастными. Не хочу ссориться с тобой, мама, но…

– Хорошо. Если не хочешь ссориться, ничего не говори. Будет время. Мы поговорим позже, когда ты привыкнешь к нашей обстановке. Когда увидишь все яснее, когда будешь землевладельцем. Я знаю своего сына лишь несколько дней, пару недель. Не думаю, что прошу у тебя слишком много после долгого отсутствия. В конце концов, все будет так, как ты пожелаешь. Ты хозяин, и я хочу, чтобы ты чувствовал это. Но поговорим о более приятном. Я так поняла, у тебя есть невеста, что ты влюблен, разве нет?

– Да, мама, – ответил Ренато нежно и ласково. – Я влюблен в самое очаровательное создание на земле, в лучшую подругу детства, озорную и веселую, избалованную, желающую, чтобы ее всегда носили на руках, роскошную, как истинная дочь этой земли.

– Дочь этой земли? – удивилась София. – Я думала, твоя невеста из Франции.

– Во Франции была, а теперь находится гораздо ближе. Она тоже родилась, как и я, на Мартинике. Она жила здесь до семи лет. А вернулась шесть месяцев назад.

– А из какой она семьи? Надеюсь, ты не остановился на недостойной тебе.

– Она достойна, мама. Достойна во всех смыслах. Ее зовут Айме де Мольнар.

– Ах! – радостно удивилась София. – Как такое возможно? Та малышка?

– Та малышка сегодня самая красивая девушка, какую ты можешь себе представить, мама. Тебе нравится? Нравится мой выбор?

– Черт побери! – весело и с удовольствием сказала София. – Ты смотри-ка… Надеюсь, мне понравится эта девушка. По поводу семьи и остального, ничего не имею против. То есть, кое-что действительно важно. А ты видишь, как идут наши дела. Это не имеет значения, благодаря хорошей работе Баутисты.

– Что ты говоришь, мама?

– Мольнар почти разорены, но это не важно. Ты достаточно богат, чтобы забыть об этом. Привези свою невесту как можно быстрее. – Она повернула голову и удивленно воскликнула: – Ах, Янина! Подойди-ка. Это Янина, племянница Баутисты и моя крестница. Но должна добавить: моя сиделка, подруга в этом одиночестве, почти дочь.

Ренато Д`Отремон тоже удивленно повернул голову, чтобы посмотреть на девушку, стоящую позади. Она подошла тихо и без слов. У нее было смуглое лицо, которое обрамляли очень черные прямые волосы, большие темные, миндалевидные и таинственные глаза, выдававшие монголоидность, золотисто-смуглые щеки, бледнее там, где начинались красные и сочные губы со странным и разочарованным выражением; ее странная, напряженная и сдержанная натура трепетала.

– Значит, племянница Баутисты. Она помнит меня?

– Не из твоего времени, она пришла, когда ты уже уехал и со мной живет уже десять лет.

София встала, опираясь на девушку, которой было двадцать лет, и та улыбалась, глядя на Ренато большими, неподвижными, словно слепыми глазами.

– Думаю, ты не видела моего сына вблизи, Янина.

– Нет, сеньора. Когда он приехал, меня не было в Кампо Реаль, вы ведь знаете. И потом, у меня не было возможности.

– В самом деле не было. Как ты его находишь?

– Сеньор великолепен. Настоящий сеньор с ног до головы.

– Ради Бога, мама! – встрепенулся Ренато. – Что за способ вытягивать похвалу!

– Ее не заставляют, – жизнерадостно отрицала София. – Янина говорит только то, что чувствует, правда? Я с детства учила ее быть совершенно откровенной.

– Чудесное качество, – согласился Ренато, улыбнувшись и посмотрев на девушку, слегка сбитый с толку. Он не знал почему, но это создание вызывало в нем неприязнь.

– Что ты хотела, Янина? Для чего вошла? – спросила София.

– Мой дядя надеялся, что сеньор позовет его после вашего разговора. Он послал сказать, что находится снаружи и ждет.

– Так скажи ему… – начал было Ренато, но мать прервала:

– Прости меня, Ренато, что буду говорить я, – обратившись к девушке, она сообщила: – Скажи, что пока он не нужен. Поговорим обо всем позже. Мы займемся более приятным. Скоро у нас будут гости, правда, Ренато? Сеньора Мольнар и ее дочери. Я говорю «дочери», поскольку поняла, что старшая еще не вышла замуж.

– И не думаю, что выйдет, мама. Внезапно в ней проснулось религиозное призвание. Она стремилась стать монахиней и провела год в монастыре Бурдеос. Затем ее перевели сюда, в Сен-Пьер. Она в послушницах у матушек Воплощенного Слова и не выезжает, и поэтому не следует полагать, что она будет сопровождать Айме и свою мать. Было, по правде, что-то странное… – Ренато вдруг задумался, вспомнив прошлое.

– Странное? – заинтересовалась София.

– Да, потому что никто не замечал в ней подобного. Она тоже прелестное создание, полное жизни и одухотворенности. Говорю же, я прекрасно ладил с ней. Мне кажется, я был другом больше для нее, чем для Айме. Она обо мне всегда заботилась, решала мои небольшие учебные трудности и была мне замечательной сестрой.

– А этим довольна сеньора Мольнар?

– Она достаточно религиозна, чтобы не противиться искреннему призванию дочери.

– Хорошо, сынок, наверное, ей лучше знать. Хочешь пройти со мной в комнаты для гостей? Нужно приказать привести в порядок две лучшие комнаты, поскольку мне хочется поскорее познакомиться с Айме. Нужно полюбить женщину, которая станет твоей женой, ведь она забрала половину твоего сердца. Потому и думаю, обманываю себя, что по крайней мере она забрала лишь его половину.

– Дорогая мама, она ничего не забирала! Мое сердце целиком принадлежит тебе и ей. Способные любить имеют огромное сердце, в котором есть место и для других.

Они удалились вместе. Ренато нежно поддерживал Софию, а напряженная, неподвижная Янина провожала их пристальным взглядом больших глаз.

– Мне бы хотелось, мама, чтобы ты велела поменять эти портьеры на что-то более веселое, экзотическое. А также открыть эти два окна, которые почему-то забиты.

– Это я приказала их забить, сынок, потому что иногда их распахивает ветер и проникает слишком много солнца.

– Мама, всего солнечного света мало, чтобы осветить мою невесту, – утверждал Ренато восторженно и страстно. – Она обожает свет, жару, голубое небо и вечную весну на этой земле.

– Лучше скажи вечное лето.

– Из-за жары, да, конечно. Но это не сухое лето Европы, когда земля словно умирает от жажды, здесь лето плодородное, с проливными дождями и растения растут как по волшебству, цветы живут не более одного дня, раскрываясь миллионами каждое утро. Ты не представляешь, сколько мы говорили с Айме об этой земле, когда были во Франции, и как хотели вернуться.

– Но ты ведь уже здесь, в своем Кампо Реаль.

– Именно здесь я хочу ее видеть. Именно эта среда соответствует ее горячей красоте, иногда немного бурной, мама. Ну ладно, не хочу слишком хвалить ее. У моей Айме есть характер и внезапные порывы. Даже в этом она похожа на эту землю, которая при всей моей любви к ней, иногда пугает. Это похоже на глухой страх внезапно приближающейся катастрофы. Их ведь столько было.

– Уже прошли те времена, и окончательно, осмелюсь думать.

– Восемь раз Сен-Пьер был разрушен землетрясениями, ведь так? Но не слишком был разрушен, мама?

– К счастью, я не видела. Я так понимаю, память о землетрясениях сохранилась на острове; помимо небольших землетрясений, было восемь крупных. Уже шестьдесят лет дьявольский вулкан, породивший землетрясения, спокоен. Вряд ли он повторит свои подвиги, и кроме того, осмелюсь думать, что внезапные порывы твоей прекрасной невесты успокоятся у семейного очага, который ты будешь хранить, как муж. Ты любишь ее, и этого достаточно, чтобы я приняла ее как дочь. Ты бесценное сокровище, и для материнского сердца нет женщины, которая была бы тебя достойна.

– Не тешь так мое тщеславие, мама, – засмеялся Ренато. – Ты превратишь меня в нечто несносное.

– Я бы всю кровь до последней капли отдала, чтобы видеть тебя совершенно счастливым. Любимым, почитаемым, всеми уважаемым.

– Я счастлив тем, что уже имею. У меня лишь одно страстное желание: чтобы другие тоже были немного счастливы. Разделить эту радость, чтобы иметь большее право ею наслаждаться. Сделать небольшое, справедливое и доброе дело. Ты простишь меня, если я затрону тему, которая была тебе неприятна?

– Что? – вдруг забеспокоилась София.

– Я спрошу о том, кого ты никогда не любила. Полагаю, твоя материнская любовь имела болезненное на меня влияние, когда я был ребенком.

София Д`Отремон сжала губы и побледнела, в то время как Ренато, глядя на ее, продолжал страстно говорить, не замечая ее растерянности:

– Мама, помнишь мальчика, которого папа привез домой за день до гибели? Помнишь папин интерес к нему и его последнюю волю, чтобы я помогал ему?

– Кто смог бы это забыть, Ренато? – заметила София сухо и напряженно.

– Ты узнала что-нибудь о нем? Что с ним стало? Безуспешно я спрашивал тебя в письмах, боюсь, никто не сможет дать мне эти сведения, никто не знает о нем после того побега.

– Весь Сен-Пьер знает об этом человеке, – с суровостью на лице и в голосе объяснила София. – Отвратительный проходимец, превосходный игрок, подобие пирата. Он должен быть в тюрьме, а не ходить на свободе, похваляясь своими подвигами. Его знают в тавернах, борделях, всех игорных домах порта, и все продолжают звать его… Хуан Дьявол!

Словно выплюнув последние слова, дрожащая от злобы София Д`Отремон жалила словами, а нахмуренный Ренато был в замешательстве. С его губ слетела печальная фраза, не было осуждения или упрека:

– Бедный Хуан! Какая, должно быть, тяжелая жизнь у него была! Сколько же он страдал и боролся, чтобы чего-то достичь!

– Если бы он хотел стать хорошим человеком и добился бы чего-нибудь, я бы поняла твои слова, за такие усилия его бы вознаградили. Но что он сделал? Родился в пороке, продолжает жить в пороке и все больше туда опускается.

– Это правда. Но с самого детства он жил с отравленной душой.

– С чего это вдруг он отравлен? Почему бы тебе не сказать, справедливости ради, что в нем есть порок и дурная кровь?

– Если бы это было так, не думаю, что мой отец стремился бы его защищать.

– Не веришь? Ай, Ренато! Ты уже мужчина, и я могу говорить с тобой откровенно. Твой отец был далеко не святым.

– Я прекрасно знаю, каким был мой отец, – порывисто вскочил Ренато, словно его ужалила гадюка.

– Я не хочу подрывать твое уважение и любовь к отцу, – смягчилась София. – Но не все так, как ты себе представляешь. Если бы мог вспомнить…

– Я отлично помню, мама, и есть что-то, словно заноза в сердце. В последний раз я говорил с отцом дерзко и непокорно.

– Ты защищал меня, сынок, – София пыталась оправдать его. – Тебе было всего двенадцать. Нет ничего унизительней и мучительней для меня, чем поведение Франсиско в ту ночь; и нет ничего прекраснее в моей жизни, чем воспоминание о твоем поведении, Ренато. Если это тебя ранит, и терзают угрызения совести…

– Никогда, мама, – прервал Ренато твердо и решительно. – Я сделал то, что следовало, и хотел бы, чтобы сделал мой сын, даже против меня самого в момент ярости и сумасшествия, когда я забуду об уважении к его матери. Он это понял, доказательством было его выражение лица и поведение той ночью. Чувствуя стыд за ту жестокость, он сбежал, прячась от моих глаз. Сел, как сумасшедший, на лошадь из-за отчаяния и тревоги, и случилась трагедия, стоившая ему жизни. Когда я снова увидел его, его рука протянулась приласкать меня, и он похвалил меня в последний раз: «Я знаю, ты сможешь защитить и позаботиться о матери». Помнишь?

– Да, да… – шептала София сдавленным голосом.

– Но было и поручение, похожее на просьбу, – настойчиво упорствовал Ренато. – Он велел помогать Хуану, поддерживать, как брата. Я знаю, тот был сиротой, сыном умершего в нищете друга. На пороге смерти отец передал мне просьбу другого умирающего, волю которого не смог исполнить.

– Забудь о словах отца, Ренато. Он был почти без сознания, когда говорил их. Это было одержимостью, его навязчивой идеей; из-за проклятого мальчишки у нас и был спор.

– Спор между вами был из-за Хуана? – сильно удивился Ренато.

– Естественно. Я всеми силами старалась защитить тебя от негодяя, которого твой отец упорно пытался привести в дом, и за это ты так благодаришь меня, вставая на его сторону, – с досадой пожаловалась София. – Не представляешь, как я страдала. А как я пережила четырнадцать лет одиночества, больная, одинокая, во враждебной стране, в этом климате, который мне вреден? Ведь я жила и боролась только ради тебя, защищая то, что тебе принадлежит: состояние, будущее, твой дом, честное имя.

– Я это прекрасно знаю, – признал Ренато, словно извиняясь.

– Ну, если знаешь, тогда не должен терзаться.

– Хорошо, мама, – прервал Ренато, желая закончить неприятную сцену. – Забудем это. Завтра я поеду в Сен-Пьер. Договорюсь с Айме и сеньорой Мольнар, чтобы они готовились к поездке. Я знаю, тебе очень понравится Айме, и вдвоем мы попытаемся вознаградить тебя за все испытанные трудности. Вот увидишь.

12.

Отдаваясь гулом в глубине грота, наполняя его именем, которое было медом на губах, раздался мощный голос Хуана:

– Айме, Айме!

Не было ответа на его зов. Он сделал несколько шагов в грот по мягкому песку и вышел на пустынный пляж. Перепрыгнув по-кошачьи ловко острые камни, он вскарабкался по нехоженой тропинке крутых склон.

Он пробрался в глубину сада Мольнар. Рядом меж камней прыгали беспокойные воды ручейка, освежая воздух; с толстых стволов свисал цветной, плетеный, шелковый гамак. Трон опасной женщины, которую он любил, сейчас был пуст. У гамака на земле валялся цветок, сорванный беспокойными и страстными пальцами, веер, крошечный флакон с духами и последний номер вольного парижского журнала. Хуан Дьявол отодвинул ногой эти безделушки и осторожным тигриным шагом, словно из засады, приблизился к старому дому, шепча:

– Айме, Айме!

– Доченька, разве ты не рада снова быть здесь?

– Да, мама, я рада снова быть с тобой. – Моника Мольнар только что приехала из монастыря, одетая в накрахмаленный головной убор и белую власяницу послушниц Воплощенного Слова. Отшлифованное, блестящее, серебряное сердечко, приколотое к груди, дополняло убранство, которое чудесно подчеркивало ее величественную осанку.

– Было так грустно возвращаться в этот дом без тебя, – всхлипывая, запричитала Каталина Мольнар. – Я так по тебе скучала!

– Ты скоро привыкнешь, мама.

– Никогда, дочка, никогда. Если бы ты только изменила свое решение, моя Моника. Везде можно служить Богу.

– Я знаю, мама, еще знаю, что скоро едва ли буду тебе нужна; Айме будет достаточно, чтобы заполнить этот дом. Кроме того, она скоро выйдет замуж, и тогда ты будешь жить вместе с ней, как и полагается. Я же последую своим путем. А где Айме?

– Ранним утром она уехала с подругами. Мы не подозревали, что меня вызовут, чтобы сообщить о разрешении тебе покинуть монастырь. Увидишь, как она будет рада, когда вернется и встретит тебя здесь. Твоя сестра безрассудная, но хорошая. И тоже любит тебя, дочка, поверь мне.

– Мне тоже хочется верить в это, мама.

Неуверенными шагами Моника пересекала большие комнаты старинного дома с массивными выбеленными стенами, старой и хорошо ухоженной мебелью, с широкими окнами, выходящими в дикий сад – единственное наследство, которое оставил им покойный сеньор Мольнар.

– Полагаю, ты можешь снять облачение, так?

– Конечно, хотя предпочла бы не снимать.

– Хорошо, – подчиняясь, согласилась Каталина. – Не буду тебе мешать. Это твоя старая комната. Хочешь снова ее занять? Думаю, она лучшая, здесь больше света и воздуха. Подожди меня немного, пока я отдам распоряжения, чтобы все привели в порядок. Я позову служанку.

Моника де Мольнар осталась одна, но не задержалась в комнате с широкими окнами. Она чувствовала глухую тоску, а также волнение, которое не давало ей покоя. Она зашагала безо всякого направления, продолжая идти через ряд длинных широких комнат. Машинально двигалась, подталкиваемая какой-то посторонней силой, сердце билось с волнением в старом отчем доме. Наконец, дошла до последней комнаты без мебели, где за большими ставнями окна шевельнулась тень. Затем дерзкая рука толкнула и распахнула их настежь, и мужской голос воскликнул:

– Айме, наконец!

Потрясенная Моника отступила назад, за решетками окна показалось мужское лицо. На мгновение, как два клинка, столкнулись в воздухе их взгляды. Глаза Моники расширились и сделались жесткими, неподвижными, высокомерными. Впервые в жизни Моника Мольнар видела Хуана Дьявола.

Хуан не отступал и не пытался скрыть удивления. На нем были неопрятные брюки, закатанные до колен, и полосатая грубая матроска. Он выглядел как последний моряк на каботажном судне; но выражение лица было слишком гордым, осанка слишком надменна, его широкие босые ступни твердо шагали по земле, он был уверен в себе и улыбался легкой, хитрой и насмешливой улыбкой, спокойно изучая прекрасное лицо женщины, которое обрамлял накрахмаленный головной убор, и воскликнул, извиняясь:

– Черт побери! Не надо так пугаться. Перед вами не сатана.

– Я не боюсь, – ответила Моника, едва успокоившись.

– Уже вижу. Вы даже не перекрестились, услышав имя вашего врага, что странно для таких как вы.

– Могу ли я узнать, чего вы хотите, сеньор? – заметно раздраженным голосом спросила Моника.

– От вас – ничего, – сообщил Хуан с насмешливой дерзостью, и без резкости в голосе.

– Тогда от кого хотите? – осведомилась Моника надменно.

– Я уже сказал имя человека, которого искал и предполагал увидеть.

– Айме? Вы ищете мою сестру? – удивилась Моника, не скрывая недовольства.

– Кажется, так. Ее нет?

– Я не обязана вам сообщать! – вскипела Моника, почти не владея собой.

– Гордая, да?

– А вы наглый! Называете меня гордой и грубите, как только открыли окно.

– О! Из-за такой ерунды обиделась мать-настоятельница.

– Я не настоятельница и не готова терпеть ваши глупые насмешки.

– Черт побери! Сказала Святая Моника. Не так ли вас зовут? Вы очень удивили меня. Я думал, монахини более любезные и менее красивые. О! Не обижайтесь так! Это обычный комплимент. Кроме того, я говорю правду.

– Я позову слугу, чтобы он заставил вас удалиться!

– Бедный мужчина! – засмеялся Хуан, по-настоящему развеселившись. – Не ставьте никого в такое неловкое положение, не пытайтесь изображать того, чего нет на самом деле. В вашем доме нет слуг.

– Это уже слишком! – вышла из себя Моника, покидая комнату.

– Моника! Святая Моника! Послушайте! – позвал Хуан. И поскольку она не обращала на него внимания, воскликнул: – Ужасная свояченица!

– Моника, дочка, что с тобой случилось? Тебе плохо? На тебе лица нет. Почему?

– Ничего, мама. А где Айме? – спросила Моника. Она села, почти задыхаясь, сердце колотилось, стремительно бежала кровь, и ударила в голову от неудержимого гнева.

– Я же сказала тебе, что она с самого утра уехала со своими подругами…

– И куда уехала? – нетерпеливо допрашивала Моника свою мать. – С какими подругами?

– Ну, дочка, их имена я не слишком хорошо помню. Девушки из этих мест, подруги детства. Твоя сестра возобновила некоторые приятные знакомства. Ей скучно одной в этом огромном доме, и конечно, она ходит гулять.

– Моя сестра помолвлена с достойнейшим человеком!

– Я знаю, но не думаю, что там что-то особенное.

– В том, что делает Айме, ты никогда не видишь ничего особенного! Излишне потакаешь ее сумасбродствам и капризам, – упрекала Моника, еле скрывая возмущение.

– Но доченька, почему ты говоришь это? – забеспокоилась Каталина Мольнар.

– Мне не следует говорить таким тоном, мама. Я это прекрасно знаю, – смягчилась Моника, сожалея о своем порыве. – Но иногда не могу сдержаться, а в этом случае… Ладно, прикажи немедленно отыскать Айме. Пусть скажут, что я позвала, и она нужна мне. Пусть придет, – видя, что мать колеблется, она спросила: – Или у нас и вправду нет слуги? Ответь, мама.

– Есть девушка, которая готовит, стирает, гладит. Но речь не об этом. Происходящее…

– Происходящее говорит о том, что ты не знаешь, где она. Как всегда, у Айме каприз, а где и с кем она гуляет, ты не знаешь. И тем не менее, ты одобрила ее помолвку, позволила такому мужчине, как Ренато…

Моника так яростно закусила губу, что резкая боль погасила порыв гнева, который сотрясал ее, как электрический разряд, и опустила голову, сложив руки в молитвенном жесте, а заботливая мать спросила:

– Доченька, что случилось? Почему ты стала вдруг такой?

– Ничего, мама, – попыталась извиниться Моника. – Я была вне себя, это нервы, болезнь.

– Вот тебе и на, Бога ради! Настоятельница говорила о грусти и слабости, но не о твоих нервах. Но наконец-то все изменится. В глубине души, я думаю, ты отчасти права. Твоя сестра капризная и сумасбродная. Меня она не слушает. Нам так не хватает твоего бедного отца.

– Над ним она тоже смеялась, – горько посетовала Моника. – Над ним и над всеми. Но она не будет смеяться над Ренато. Она обещала сделать его счастливым.

– И сделает. Конечно же сделает. Бедный мальчик влюблен еще сильнее. Каждый день твоя сестра получает от него знаки внимания и подарки, ты как-нибудь его увидишь.

– Что? – встревожилась Моника. – Разве он не в своем имении Кампо Реаль?

– Он там, но сбегал оттуда уже два раза за десять дней пребывания на Мартинике. Нет длинной дороги, если так сильно любишь, а Ренато без ума от твоей сестры. Достаточно увидеть его рядом с ней, и все в нем меняется: поведение, взгляд. Она по-своему его любит. Он даст ей все, что нужно в жизни, к тому же он хороший человек. Больше всего мне хочется, чтобы они поженились поскорее, и как только она выйдет замуж, увидишь, все изменится. Я уж не говорю о том, что в Кампо Реаль не будет красавцев и не с кем будет кокетничать.

– Боюсь, Айме будет это делать где угодно, даже с самым отвратительным мужчиной. Думаю, она может посмотреть и на батрака, и на нищего.

– Замолчи! – остановила Каталина, заметно раздражаясь. – Ты напрасно оскорбляешь бедную сестру. Невероятно, Моника.

Снаружи донесся знакомый шум остановившейся кареты и смех молодых голосов.

– Думаю, там твоя сестра, – сообщила Каталина. – Вот увидишь, она обрадуется, когда увидит тебя. Она любит тебя больше, чем ты ее, Моника.

– Ты так думаешь? – заметила Моника с оттенком горести в голосе.

– Ты доказала мне это своими словами несколько минут назад. Она никогда тебя не критиковала и всегда была на твоей стороне. Она первой пыталась убедить меня и твоего отца, чтобы мы не разрешали тебе принимать постриг. Она любит тебя больше, чем ты ее. Намного больше.

– Пока, Густаво! До завтра! Не забудь прийти и ты, Эрнесто. И приведите Карлоса… – послышался голос Айме, который весело прощался.

– Это ее подруги? – язвительно спросила Моника.

– Подруги приезжали за ней, – уверила Каталина. – Это была целая компания, не думаю, что это что-то особенное.

– Как же ты слепа! Пойди, сообщи о моем приезде.

– Тихо!

– О! – испугалась Айме, но тут же ласково зашептала: – Хуан! Но, Хуан…

– Тихо, я сказал, – стоял на своем Хуан. Он резко схватил ее сзади за плечи, заставляя запрокинуть голову, чтобы жадно испить мед с ее губ. Хуан долго целовал Айме, застав ее, когда та решила лечь в мягкий гамак из шелковой сети. Мгновение она жадно наслаждалась, а затем оттолкнула, возмутившись притворно:

– Пират, дикарь! Как ты со мной обращаешься? Ай! Отпусти меня! И не говори громко. Тебя могут услышать в доме.

– Не думаю. Он слишком далеко. Хороший уголок ты смастерила себе среди этих деревьев. Но моя пещера на песчаном пляже лучше. Этой ночью я жду тебя там.

– Этой ночью я не смогу! – горячо возразила Айме.

– Этой ночью я жду тебя, и ты придешь.

– Не знаю, смогу ли…

– Сможешь. Я буду ждать. Вот увидишь, тебе просто будет все уладить, как только вспомнишь, что я там внизу, а если задержишься…

– Я уже знаю – уйдешь… – изрекла Айме насмешливо.

– Нет. Я приду за тобой, и утащу, пусть даже и волоком.

– Не будь дикарем. Думаю, этой ночью я приду в пещеру.

– Совершенно уверен, что придешь. Мой корабль отплывает завтра на рассвете.

– Куда, не скажешь? Я не выдам тебя.

– Не теряй время зря. Законы – что сети грубые. Живая рыба – это по мне, она умеет бить хвостом, чтобы не остаться в сетях.

– Ах! Тогда это правда, что твои путешествия полны тайн? Куда направляется твой корабль? Скажи мне, давай, Доминика? Гваделупе? Или поедешь в Тринидад или Ямайку? }[6]

– Я вернусь через шесть недель.

– Шесть недель? Это уйма времени!

– Может быть, через пять. Ты будешь по мне скучать?

– Я буду плакать все дни. Клянусь тебе, Хуан! Не знаю, что в тебе, но ты сводишь меня с ума. Иногда я проклинаю час, когда узнала и послушала тебя.

– Эту ночь ты не будешь проклинать. Я жду тебя.

– Я приду, приду! А теперь кто-то идет, спрячься, уйди. Это моя сестра. Уходи, уходи, ради Бога! – умоляла встревоженная Айме. – Если нас увидят вместе, я пропала.

– Пропала? Почему?

– Уходи, Хуан! – уже отчаянно приказывала Айме. Резко его оттолкнув, она выбежала к Монике.

– Моника, сестренка! – задыхаясь, воскликнула Айме, стараясь быть веселой.

– Откуда ты идешь? – сурово спросила Моника.

– Откуда иду? Из сада. Не видишь? Почему ты не снимаешь облачение? Не знаю, как носить его в такую жару. Почему на меня ты так смотришь? Что происходит?

Моника уперлась красивыми нервными руками в плечи Айме и пристально посмотрела ей в глаза, будто желая проникнуть в ее мысли. Они стояли у входа в последние комнаты огромного дома Мольнар, сердце Айме бешено билось, как в детстве, испугавшись проницательного взгляда старшей сестры, от которого душа ее могла едва скрыть тайны.

– Ты не ответила на вопрос, Айме. Откуда ты идешь?

– Я же сказала, что из сада. Что еще сказать? Если ты, только приехав, опять начнешь меня упрекать…

– Я не хотела возвращаться. Не по своей воле я это сделала. Сейчас, я думаю, возможно, это было само Провидение.

– Ай, ай, ай! Значит теперь я в трудном положении. Как только ты упоминаешь Провидение…

– Не прикидывайся безответственной, потому что ею не являешься. Ты слишком большая для роли нежного ребенка.

– В конце концов, чего ты хочешь? – яростно возмутилась Айме. – Ты не мешаешь, пока не лезешь в мои дела.

– Мне приходится вмешиваться, Айме. Между нами важный договор. Ты клялась мне, Айме. Клялась со слезами на глазах и должна выполнить клятву.

– Я не делаю ничего такого…

– Правда? Положа руку на сердце, ты считаешь, что выполняешь свои обязательства невесты Ренато?

– Теперь появился Ренато!

– Он должен появиться, поскольку ты выходишь за него замуж и обещала сделать его счастливым.

– И он будет им. Я ничего ему не сделала. Видишь, за десять дней я уже два раза с ним встречалась. Это после шести месяцев его отсутствия; я торчала в этом доме шесть вечных месяцев, как в могиле.

– Эта могила очень даже посещаемая. Ты приехала с друзьями, выезжаешь все время, тебя спрашивают типы, которые…

– Что? О чем ты говоришь? – прервала Айме, по-настоящему обеспокоенная.

– Я слышала, как ты говорила в саду. С кем?

– Ни с кем.

– Не лги! Не лги, в тебе это больше всего меня возмущает. Здесь, среди деревьев, я отчетливо слышала голос мужчины, а в этом окне тебя спрашивал мужчина и звал по имени. Мужчина грязный, отвратительный, дерзкий, какой-то моряк.

– А! Это бедный Хуан, – притворно-изворотливо пояснила Айме. – Ты с ним говорила? Что он сказал? Предупреждаю, у него не все в порядке с головой. Он несчастный, но…

– Несчастный? Сумасшедший? Бедный? Но о тебе он говорил не как сумасшедший!

– Что мог тебе сказать этот мерзавец?

– Дело не в том, что он сказал, а как сказал. Вижу, ты знаешь его. Кто этот мужчина?

Айме улыбнулась, совершенно успокоенная, уверенная, и вновь готовая сделать из своего цинизма орудие, которое никогда не подводило ее. Не придавая значения ее словам, она объяснила:

– Он рыбак. У него есть корабль, он ходит на нем далеко. Иногда приносит хорошую рыбу. Я покупаю ее у него, а в этой совершенной скуке и одиночестве я проявила слабость, поговорила с ним о подробностях его ремесла. Здесь нет различий в положении, нет таких правил этикета, как в Париже или Бордо. Разве я не могу интересоваться тем, что делает этот рыбак? Не могу говорить с людьми? Ты что, собираешься превратиться в моего сторожевого пса и сделать мою жизнь невыносимой из-за…?

– Замолчи, Айме!

– Хорошо. Тогда замолчим обе. Знаешь, я не буду молчать, пока ты будешь говорить все, что вздумается. Если ты заговоришь, то и я заговорю, и скажу Ренато…

– Ты не скажешь ни единого слова, – воскликнула Моника с гневом. – Ты не скажешь ничего и никому! Ты поняла меня? Ты забудешь о том, что, к сожалению, знаешь. Навсегда замолчишь, потому что если осмелишься…

– Моника, мне больно! Ай! – пожаловалась Айме.

– Прости. Я не хотела и не хочу делать тебе больно. Но между нами есть договор, и нужно, чтобы ты уважала его. Для меня он важнее жизни. Ты понимаешь? Важнее жизни!

– Мама зовет, – сказала Айме. Действительно, до них донесся голос Каталины. – Пожалуйста, Моника, не становись такой! Не принимай все так серьезно. Ничего не происходит. В этом одеянии тебе не идут такие порывы, все принимаешь близко к сердцу. Сестра, ты не умеешь жить спокойно.

– Айме, доченька! Здесь Ренато! Иди! – прозвучал голос приближающейся сеньоры Мольнар.

– Ренато. Теперь Ренато. Слышала, Моника? – спросила Айме насмешливо. – Успокойся, приди в себя. У Ренато талант приходить как раз вовремя. Тебе так не кажется?

Моника не ответила. Неподвижная, со сжатыми губами и бледными щеками, она внезапно стала похожа на восковую статую в белоснежных одеждах. Усиленно улыбаясь, Айме мгновение наблюдала за ней, затем слегка встряхнула руку сестры ласковым жестом.

– Успокойся, улыбнись Ренато. Встреча с тобой будет для него большим сюрпризом. Наверняка ему есть, о чем поболтать с тобой, Моника. Будь хорошей и развесели его. Ты ведь знаешь, как он тебя ценит. Я не буду эгоисткой и одолжу его тебе на время, чтобы вы теоретически исправили наш мир, как обычно делаете. И не беспокойся, потому что Ренато счастлив, и пока он любит меня, таким и останется.

В зале с колоннами, у высокого окна, сквозь которое проникали лучи заходящего солнца, Ренато Д`Отремон сжал руки Айме в ребяческом и влюбленном желании украсть у нее поцелуй. Издалека, изображая усердные хлопоты, Каталина Мольнар радостно смотрела на них. Какой скромной и невинной казалась любовница Хуана Дьявола! Другие взгляды, улыбки, жесты – совершенная игра во влюбленную, задушевную и простодушную невесту.

– Айме, любовь моя, моя слава, моя жизнь! – страстно воскликнул Ренато.

– Успокойся. Не слишком приближайся. Мама смотрит, – кокетничала Айме, смеясь. – Ты пугаешь меня этими порывами.

– Прости меня. Я обожаю тебя, Айме. Обожаю и не дождусь, когда наконец ты станешь моей женой!

– До этого еще далеко.

– Это зависит от тебя. С моей стороны, все готово. Мама уже знает, она довольна и счастлива. Она надеется познакомится с тобой, благословить и назначить дату свадьбы.

– Что ты говоришь! Сеньора Д`Отремон?

– Моя дорогая мама. Она уже любит тебя, узнав, что я люблю тебя. Как же я думал о тебе эти дни, жизнь моя! Как мечтал увидеть в своем доме, среди земель, что будут твоим королевством! Потому что там ты будешь как принцесса, как владычица из волшебной сказки.

– Но Ренато! – возразила Айме. – Ты обещал, что мы будем жить в Сен-Пьере.

– В Сен-Пьере у нас старый дом. Позже я прикажу отремонтировать его. Уверяю, когда ты увидишь Кампо Реаль, ничто не покажется тебе желаннее, потому что если Рай и был в какой-то части Америки, то в той долине, у подножья гор, нет большей красоты, чем цветы, пейзаж, и ты. Когда ты будешь там, это будет не земным раем, а самим небом.

– Как ты красиво говоришь, Ренато! Но ведь ты теряешь время. Мамы уже нет пять минут, а ты меня не поцеловал.

– Жизнь моя!

Он поцеловал ее с нежностью, уважением, сдерживая желания, укрощая страсть, которая кипела в венах, превращая в нежность и смирение пламя желания, которое возбуждали в нем чувственные губы, бархатистая кожа и выразительные глаза, роскошный аромат тропического цветка, который источала плоть этой женщины.

– А теперь успокойся. Моника выйдет с минуты на минуту.

– Моника? Так твоя мама сказала правду, что она дома, и приехала из монастыря на несколько недель. Будет очень приятно поприветствовать ее. Хотя не знаю. С какого-то времени и до сих пор твоя сестра отказала мне в дружбе и расположении. Маме я этого не сказал. Если бы ты знала, как меня это беспокоит. Помнится, я ничего ей не сделал, по крайней мере сознательно.

– Какая глупость! – прервала Айме. – Конечно, ничего не произошло. Это просто религия и нервы. Моника стала такой странной, здоровье ее ухудшилось. Она слабая, вспыльчивая, из-за любой ерунды делает трагедию. Даже в монастыре не знают, что с ней делать. Поэтому настояли, чтобы она уехала домой на пару месяцев. Иногда я спрашиваю себя, не помешалась ли она.

– Что ты говоришь? Что за мысль! Моника – исключительно умное создание, уравновешенное, цельное. Она женщина во всех смыслах замечательная.

– Тебе она кажется замечательной? – насмешливо сказала Айме. – А почему ты не влюбился в нее?

– В Монику? – весело изумился Ренато. – Не знаю… Бесспорно, любой мог бы влюбиться в такое очаровательное создание, как она, но я влюбился в тебя, и только тебя обожаю и буду любить всегда, до самой смерти!

– Скажи еще раз, Ренато. Скажи мне это много раз. Ты будешь любить меня всегда, что бы ни случилось? Ты любишь меня?

– Я люблю тебя, Айме! – подтвердил Ренато в порыве страсти. – Я люблю тебя так сильно, так глубоко, что если однажды… Безумие, конечно, так думать, понятно, и если однажды ты будешь недостойна…!

– Ты бы простил меня?

– Нет, Айме! Не смог бы я простить предательства, и оставить тебя живой, принадлежащей другому. Да, я бы убил тебя! Убил бы собственными руками, которые обожают, дрожат, сжимая твои руки! Я убил бы тебя, пусть даже с болью твоего убийства закончилась и моя жизнь!

Айме резко встала, вырвав руки из рук Ренато. Рядом с ними стояла молчаливая и спокойная Моника, подошедшая как раз вовремя, чтобы услышать последние слова. Ее красивую сестру испугало не только ее внезапное появление.

Испугало жестокое выражение и горящий взгляд Ренато Д`Отремона, лицо, превратившееся почти в свирепую гримасу, растянувшую губы. Но присутствие Моники преобразило его. Он церемонно встал и поприветствовал ее, тщетно надеясь, что та протянет руку, и перед неподвижностью послушницы приветственно склонил голову, скорее вежливо, чем сердечно.

– У ваших ног, Моника. Какое удовольствие вас видеть! Как поживаете?

– Хорошо. А вы, Ренато? – ответила Моника любезно, но холодно.

– Конечно же, лучше всех на свете, – жизнерадостно воскликнул Ренато. – Настолько хорошо, признаю, что меня это иногда пугает.

– Пугает что? Если кто и заслуживает счастья на этой земле, то это вы.

– Благодарю за ваше заявление. Я часто думаю, что жизнь дала мне всего в достатке, и меня мучает нетерпение осуществить благие дела, что я обязан сделать, чтобы быть благодарным счастливой судьбе.

– Вы всегда поступаете благородно и делаете счастливыми тех, кто зависит от вас. Не думаю, что у вас есть долг, как вы утверждаете.

– Но я думаю так, Моника, и вы не представляете, как я рад поговорить с вами о некоторых вещах, которые я желаю сделать, и считаю их очень срочными.

– Поговорить со мной? Не понимаю.

– Конечно. Я не избавился от плохой привычки начинать с конца, вы много раз упрекали меня в этом. Вам трудно понять, поскольку не знаете начала. Идет сеньора Мольнар. Пожалуйста, донья Каталина, подойдите. У меня есть приглашение для всей семьи, я хочу, чтобы вы выслушали меня. Я приехал за вами.

– Что? Для чего? – спросила сеньора Мольнар.

– Для поездки в рай. Простите мое хвастовство называть так земли Кампо Реаль. Нужно, чтобы вы приготовили вещи и поехали туда прямо сейчас.

– Мы в Кампо Реаль? – изумилась Каталина Мольнар.

– Знаю, правильнее было бы первой приехать моей матери, чтобы пригласила лично она; но полагаю, вы простите ее, узнав, что она более десяти лет не покидала имение. Ее здоровье слишком хрупкое для этого. Она умоляла простить за то, что не смогла приехать, и прислала только письмо с лучшим посланником, в лице меня. Это для вас, донья Каталина. Вы не сделаете мне одолжение, чтобы прочесть его?

– Да, сынок, но… – начала было возражать Каталина.

– Мама, думаю, нет трудности в том, чтобы ты поехала с Айме в Кампо Реаль, – вмешалась Моника. – Я, конечно же, вернусь в монастырь, и по возвращении…

– Ни в коем случае, дочка. Ты уехала из монастыря из-за слабого здоровья. Именно это мне сказали твой духовник и настоятельница; тебе пошло бы на пользу некоторое время пожить в деревне, а поскольку мама Ренато приглашает нас троих…

– Сеньора Д`Отремон не рассчитывала на меня, – прервала Моника.

– На вас всегда рассчитывают, Моника, – уверил Ренато. – И для того, чтобы вы удостоверились, нужно, чтобы моя мать совершила это путешествие и приехала лично просить вас, чтобы вы сопровождали нас пару недель в Кампо Реаль. Именно так она и сделала бы, я уверен. А кроме того, позвольте мне договорить начатое. Я рассчитываю на вашу помощь и советы, чтобы исправить некоторые дела, которые не по мне на этих землях.

– На меня? Но если я… – начала протестовать Моника.

– Вы были когда-то моей лучшей подругой, Моника. Я пренебрегу вашим облачением, преградой холодности, которую вы возвели, чтобы сказать вам, чтобы сказать тебе, Моника, как в былые времена, когда мы были братом и сестрой, как два мечтателя, придумывавших новый мир, лучший и более благородный. Как мечтали когда-то быть королями мира счастья, добра, где никто бы не страдал, где был бы мир и справедливость. Что ж Моника, этот мир у меня есть, он мой. Но это не мир добра, теплоты, и даже справедливости. В красотах моего рая есть темные и горькие уголки; люди, с которыми плохо обращаются; дети, которые нуждаются в лучшем будущем. Я хочу исправить это, и ты нужна мне, как в годы моего юношества: моя помощница, подруга, учительница множество раз.

Моника де Мольнар молчала, склонив голову, губы дрожали, на глазах были слезы. Она не осмеливалась в лицо отклонить предложение Ренато. Оно слишком сильно зацепило ее, было радостно и больно его слушать. Что бы он ни попросил, она не могла ему отказать. Знала, что не сможет отказать и… тем не менее пробормотала, слабо сопротивляясь:

– Мне нужно разрешение моих настоятельниц.

– Сегодня же оно будет у нас, – решительно подтвердил Ренато. – Я пойду в монастырь, сделаю так, чтобы мама написала Настоятельнице.

Моника окончательно успокоилась, как будто нашла в себе необходимые силы, и взглянула на Ренато своим чистым смелым взором, соглашаясь:

– Я поеду, Ренато. Поеду с вами.

– Это превосходный десерт, его сделала ты, Айме?

– Да, конечно, с небольшой маминой помощью и по рецепту Моники, которая научилась творить чудеса в монастырской трапезной.

– Разумеется, твои руки кладут в него что-то ангельское.

Ренато улыбался, глядя на Айме, и она с трудом улыбнулась ему, нервы ее были напряжены, она устремила все внимание не на семейный стол, где на белейшей скатерти сияли последние остатки серебряной посуды Мольнар, а на старинные часы, на неумолимо двигавшиеся стрелки, звонкий колокол которых оповещал час свидания, и не знала, как туда вырваться. Уже восемь часов, внутри разрывается пылающее сердце. Восемь часов, и воображение уже рисовало крепкую мужскую фигуру, которая, спрыгивала на берег и, разыскивая ее, проникала в глубину грота. Бушующее море, крепкие сжимающие руки, белый шероховатый песок, пахнущий водорослями, а рядом с ней Хуан Дьявол, с бездонными глазами, обжигающими поцелуями, массивным телом, как тело медведя, но ловким, как тело тигра, во всей своей неотразимой привлекательности зверя.

– Десерт – единственное, что мы могли для тебя сделать, сынок, – объясняла Каталина, словно извиняясь. – Поскольку мы не ждали тебя, и ты не дал нам времени…

– Я поехал в центр искать старого друга отца, нотариуса Ноэля. Но мне не повезло его застать в адвокатской конторе. Когда я поеду отсюда, то хочу поговорить с ним. Он был нотариусом семьи Д`Отремон в течение многих лет. Почему-то он отдалился от нашего дома, но я хочу, чтобы он вернулся. Это добрый и порядочный человек, мой отец его очень ценил.

Старые часы прогремели вибрирующим колокольным звоном, и Айме забеспокоилась:

– О!

– Что такое, Айме? – заботливо спросил Ренато.

– Уф! Ничего, а что ты хочешь? Жара, здесь внутри ужасно жарко, – пожаловалась Айме.

– Хотите пройти в комнату выпить кофе? – предложила Каталина.

– Ты не можешь задерживать Ренато, мама, – упрекнула Айме, бросая взгляд на часы. – Ты же слышала, он должен увидеть сеньора.

– Время есть. После того, как я поговорю с ним, возможно, я вернусь в Кампо Реаль этой ночью, – объяснил Ренато. – Дорога хорошая. Чудесно светит луна, и я с нетерпением хочу сообщить матери о благоприятном исходе приглашения. К тому же, чем раньше я уеду, тем раньше вернусь за вами. Когда вы будете готовы? В пятницу? Субботу?

– Думаю, что в пятницу, правда девочки? – спросила Каталина.

– Я готова в любой время, – заверила Моника.

– А ты? – спросил Ренато невесту; но не получив ответа, снова спросил, настаивая: – Айме, ты слышишь?

– О, да, да, конечно. Что ты говоришь? – нерешительно воскликнула Айме, будто выходя из спячки.

– Ренато сказал, что вернется за нами в пятницу, но ты как будто в облаках витаешь, – со скрытым упреком объяснила Моника.

– Дело в том, что мне жарко. Когда наконец принесут кофе?

– В любом месте это делают одинаково, – согласился Ренато. – Мы выпьем его прямо здесь, поскольку его уже принесли, и я поспешу с десертом, хотя не знаю ничего сложнее, чем уехать из этого дома.

Он снова улыбнулся, глядя на Айме, чья улыбка была подобна гримасе. Она уже не могла, отчаялась и с содроганием вспоминала угрозу Хуана прийти за ней, если не явится на свидание.

В дверях две женщины смотрели, как уходил Ренато. Затем Моника удалилась, рухнув без сил в ивовое кресло; сеньора Мольнар тихо прикрыла дверцу, ища взглядом младшую дочь, и спросила у Моники:

– Куда ушла твоя сестра?

– Не знаю. Ей было жарко. В сад, разумеется.

– Какой приятный Ренато, правда?

Моника не ответила; она опустила голову, словно погрузившись мыслями в море волнений и мучений души. Сеньора Мольнар медленно ушла в свою спальню, в то время как нетерпеливая Айме, пройдя дом, ворвалась в комнату сестры. На стуле висела черная накидка, которой Моника покрывала свои послушнические одежды, когда выходила из дома. Айме резко схватила ее и продолжила путь, все убыстряя шаг. Уже в саду она завернулась с ног до головы в темную ткань, и скользнула, словно тень, к деревьям, теряясь в них, и направилась к пляжу.

– Моника, как странно! Странно, что она так выходит! Все в ней так необычно.

Ренато Д`Отремон думал вслух, удивляясь и сильно недоумевая. Он стоял всего в пятидесяти метрах от дома Мольнар, белые стены которого освещала ясным светом полная луна. Он задержался у угла, где должен был повернуть, прежде чем потерять из виду старый особняк. Его остановил непреодолимый порыв влюбленного, чтобы взглянуть еще раз хотя бы на те стены, где жила его любовь. С волнением он ожидал увидеть сквозь оконные решетки фигуру Айме, но в окне и у дверей не было никого. Он увидел лишь проходившую тень и почувствовал странное беспокойство. Он вернулся к дому и обошел его кругом. Свет был в двух комнатах. Двое из трех женщин в доме не спали, подумал Ренато. Словно совершая святотатство, он проник в сумрачный сад.

Он подошел к центру самой рощи, где на двух стволах висел гамак. Сейчас свет луны проходил сквозь ветки, проникая серебряные остриями через шелковую сетку и в воды ближайшего ручья, переливаясь звездами. Очень медленно наклоняясь, он поднял с земли платок, надушенный сиренью, и зеркало, оставшееся рядом с гамаком. Он узнал зеркало, любимую игрушку Айме, в ее руках он сотни раз его видел и как оно отражало ее красоту, как сейчас отражало звезды, словно прозрачное крошечное озерко. С нежностью в голосе он прошептал:

– Айме, жизнь моя…

Он поцеловал холодное стекло, столько раз отражавшее маленький рот, сладкий и горячий, источник жизни для него. Затем опустил голову. Внезапно он почувствовал стыд. Он был сейчас вором. Встревоженно он посмотрел на дом. Из двух окон одно уже погасло. А другое продолжало блестеть желтоватым светом.

– Айме, ты ведь не спишь, правда? Думаешь обо мне, мечтаешь? Читаешь? Молишься? Может быть, ждешь, как и я, завтрашнего дня, чтобы снова меня увидеть?

Тихонько он положил зеркало в карман и быстрым шагом удалился.

13.

– Христос, услышь, помоги мне. Боже, поддержи, дай сил в этой муке, просвети меня. Услышь меня.

Моника стояла на коленях перед Распятием, царствующим в спальне, где прошли невинные годы ее детства. С бледными дрожащими губами, страстным сердцем, глухо стучавшим в груди, сцепив ладони она молилась; ее распахнутые глаза устремились на Того, на кого всецело надеялась.

– Боже, для чего мне так изводиться, вновь находиться рядом с ним? Для чего искушаться соблазнами? Зачем будить едва уснувшие воспоминания? Для чего, Боже? Почему испытание такое суровое?

Только глухие рыдания нарушали тишину и спокойствие в доме, истерзанная душа корчилась, желая избежать муки, чтобы наконец принять:

– Христос, в ночь перед мукой Ты тоже отказался от чаши. В Гефсиманском Саду проливал кровавый пот, горько плакал, прося Отца смилостивиться к Твоей слабости. Сегодня я прошу милосердия. Милосердия или силы, чтобы победить себя, подавить удары сердца, дабы усмирить свою мятежную плоть. Господи, сжалься надо мной. Ответь моему сердцу. Ответь мне! – ее горло перехватило рыдание, прервалась молитва. Внезапно она воскликнула с чувством смирения: – Да будет воля Твоя, Боже, не покинь меня в испытании.

– Хуан! Мой Хуан! Что ты здесь делал?

Да, это был Хуан, его объятия, жадные и чувственные губы, целующие с неутолимой жаждой. Она встретилась с ним на вершине обрыва, куда подступали деревья их сада.

– Я пришел за тобой, как и обещал. И чтобы ты знала, Айме, я никогда просто так не угрожаю. Тебе не посмеяться надо мной. Ты меня не интересуешь, и я в твои сети не попадал. Хорошо знаю, чего можно ждать от таких женщин, как ты.

– О, Хуан, мой влюбленный волк!

– Влюбленный, я?

– Как же тогда назвать то, что ты чувствуешь? Я тебя не интересую, но ты все время меня ищешь. Ты не хотел приближаться ко мне, а сейчас умираешь от ожидания встречи. Если это не любовь, тогда что?

– Не знаю, и знать не хочу, – грубо ответил Хуан. – Но ты выслушаешь меня. У меня не было чувств к тебе, но ты задалась целью и добилась этого. А теперь уразумей, что по этой причине не будешь управлять мной из прихоти. Когда бы я ни захотел прийти, ты будешь ждать, должна будешь принять меня, прийти, когда позову, и я отыщу тебя где угодно. Сейчас именно это я и собирался сделать.

– И тебя не волнует, что ты навредишь мне?

– Берегись, чтобы не пришлось мне этого делать. Я не пошел искать тебя в доме. Ты спустилась к моему морю, в мой грот. Тебя развлек дикарь и было любопытно, какова любовь самого Хуана Дьявола. Вот уже знаешь. Ты не можешь попользоваться и выбросить ее по своему усмотрению. Я не буду твоей игрушкой, не буду куклой для женщин. Женщины были созданы для мужчин.

– Мне бы хотелось изменить понятия: я считаю, что мужчины были созданы для женщин, – ответила Айме с тонкой усмешкой, едва сдерживая безудержную страсть.

– Такой мужчина, как я, всегда повелевает, а его женщина, пусть хоть королева, но всего лишь его женщина. Ты это понимаешь?

– Я понимаю, что ты тиран, деспот, варвар, пират, а еще неблагодарный. Но ты все равно мне нравишься, как никто другой. Я люблю тебя!

Хуан снова стал жадно ее целовать, и черная накидка, которой была укутана с головы до ног Айме, соскользнула с ее плеч. Подняв ее сильной и широкой ладонью, он спросил:

– Что это?

– Маскарадный костюм, который мне пришлось надеть. У нас в доме был гость. Его пригласили поужинать, но он слишком продлил послеобеденную беседу. Он еще не вышел из дверей, когда я выбежала из дома. Меня могли издалека увидеть, но черное скрывает, делает все одинаковым, маскирует.

– Хм! А кто был гость?

– Кое-кто. Друг моей мамы и сестры.

– Как его зовут?

– Какая разница, если ты все равно его не знаешь? Старый друг Моники, который приехал повидать ее и остался на ужин. Она зашла на кухню и своими чистыми руками настоятельницы приготовила великолепный десерт.

– Ах, да? Святая Моника так заботится о ком-то?

– Святая? Кстати, мы должны кое-что уладить. Как такое возможно, что ты осмелился разговаривать с моей сестрой?

– Она тебе рассказала?

– Она была возмущена твоей грубостью, что я общаюсь с таким субъектом, как ты. Мне пришлось сказать, что ты рыбак, с которым я иногда болтала, потому что меня интересовало твое занятие: как пользоваться рыболовными крючками и сетями. Хуан, ты поступил очень плохо. Моя сестра – опасный враг.

– Опасный враг? А что она может мне сделать? У нее есть влияние там, наверху? Прикажет морю поглотить мой корабль? – издевался Хуан, и вправду забавляясь.

– Ты чудовищный эгоист, Хуан Дьявол. Тебя в самом деле не волнует, что со мной может произойти из-за всего этого?

– По-моему, это тебя не волнует. Айме, есть вещи, о которых заранее думают. Когда я пытаюсь войти в порт в разгар бури, то прекрасно знаю, что на кону жизнь, корабль. И наступит ад, если я все это потеряю.

– С тобой этому не бывать.

– Ты не можешь управлять мной. Я тебе говорил это тысячи раз. Ладно, я уже ухожу. Отплываю на рассвете, а у меня осталось много незавершенных дел.

– Ты уверен, что вернешься через пять недель? Это так долго.

– Я тоже буду по тебе скучать, Айме, – откровенно признался Хуан.

– Но ты не будешь страдать и постараешься забыть меня в объятиях других женщин. Я это прекрасно знаю. У тебя любовницы во всех портах!

– А у кого их мало? Но не волнуйся. Я скоро вернусь и привезу тебе подарок. Подарок, достойный тебя, как королевы.

Он обжег ее поцелуем, долгим поцелуем, словно пытался выпить из нее всю волю и жизнь. Потом мягко отстранил от себя.

Теперь целовала она, прижавшись к его шее, страстная, сумасшедшая, ослепшая. Словно бросаясь в объятия этого мужчины, она погружалась в самую бездну и ничто ее более не волновало, кроме высшего наслаждения, в котором соединялись жизнь и смерть.

– Когда вернешься, ты меня найдешь, Хуан. Клянусь тебе. Будь что будет, но я буду здесь и буду ждать тебя. Ты встретишь меня так же, как сейчас, даже если весь мир вокруг рухнет.

– Доложите обо мне сеньору Педро Ноэлю. Уже поздно, но надеюсь, он меня примет. Скажите, что Ренато Д`Отремон хочет срочно его видеть.

Дожидаясь бывшего нотариуса отца в прихожей его скромного домика, Ренато передал свою карточку слуге и задумался. Его невольно преследовал образ. Без конца в воображении проходила тень, завернутая в черную накидку послушницы Воплощенного Слова, чтобы скрыться за деревьями сада. Ему не пришло в голову, что той женщиной может оказаться другая, не Моника. Но зачем ей нужно было идти ночью в тот угол сада, почему украдкой и так поспешно, словно она ждала его ухода, чтобы сбежать туда?

– Ренато! Это действительно вы? – приблизившись, воскликнул радостный и растроганный Ноэль. – Ренато Д`Отремон, вы подарили мне самую большую радость за все эти долгие годы.

– Простите меня за несвоевременный визит. Я уже вижу, что…

– Да, я собирался лечь; в халате и во всем этом я прибежал сюда. Обнимите меня, сын мой. Как отрадно видеть вас! Как чудесно вы преобразились! Вы настоящий красавец, черт побери. Похожий на мать, а всем обликом и великолепной статью на Д`Отремон. Счастлив тот, кто оправдывает свою породу. Садитесь же, садитесь. Чего бы вы хотели? Джин? Коньяк?

– Ничего, ничего, друг мой. Я пришел, чтобы немного поговорить с вами.

– Ну тогда следует отпраздновать эту беседу, а также ваше возвращение на Мартинику. Ведь прошло несколько дней, правда?

– Почти уже пара недель.

– Я признателен, что вы так скоро пришли меня навестить; я знаю, что именно мы будем пить. – Педро Ноэль встал, и чуть отойдя, позвал: – Серапио, Серапио! Приготовь нам два ром-пунша по всем правилам. – А затем, повернувшись к Ренато, воскликнул: – Вы ведь не будете пренебрегать национальным напитком?

– Ни в коем случае.

– Ренато, маленький Ренато, который вернулся взрослым инженером. Как же вы хороши, Ренато! Наверняка находите меня старым и никому не нужным, да и бедным к тому же. Почти как церковная мышь. Моя профессия, как политика, в ней мало преуспевают люди порядочные, а я так и не смог вылечиться от этой наследственной болезни. Порядочным был мой дед, отец, и я, а также, если бы у меня был сын, то и он тоже, уверен, был бы еще требовательнее и беднее меня, хотя это едва-едва возможно, – жизнерадостно смеялся он.

– Если ваше несчастье в этом, то мы скоро все исправим. У меня много работы для вас, – дружелюбно и великодушно предложил Ренато.

– Что? Как? Надеюсь, вы не обременены бумажными делами, – забеспокоился добрый Ноэль.

– Я не обременен пока что ничем, но полагаю, кое-что следует исправить, и вы могли бы помочь мне в этом.

– Можете рассчитывать на меня в любое время.

– Вы только что доказали и сердце мне это подсказывало. Не случайно я с таким доверием постучался в двери вашего дома. Не знаю, откуда у меня была эта уверенность, что вы примете меня в любой час, и я злоупотребил вашей добротой. По правде говоря, я почти не был в Сен-Пьере. Все дни я провел с матерью в Кампо Реаль.

– Кстати, как сеньора Д`Отремон поживает? – поинтересовался всегда заботливый старый нотариус.

– Со своими вечными недомоганиями, но кажется лучше, чем когда-либо.

– Она знает, что вы пришли навестить меня? – спросил Ноэль явно нерешительно.

– Ну, не совсем.

– Но она дала свое согласие? Я имею в виду, согласна ли она на мою помощь, которую я, по-вашему, должен оказать?

– Конечно же, она узнает. У меня едва нашлось время поговорить с ней о двух-трех делах, а кроме них еще очень много дел.

Нотариус Ноэль смотрел в другую сторону, пока единственный слуга ставил между ними два стакана с ром-пуншем на оловянном подносе. Это был напиток, типичный для малых Французских Островов, сладкий и ароматный, как эта щедрая земля. Словно семь цветных колец, семь полос разных ликеров наливались в него, не смешиваясь: зеленый изумруд мятной настойки, лакомый коричневый ликер из какао, красный рубин кюрасо, желтый топаз шартреза, белая прозрачность аниса, ясный опал бенедиктина, и золото рома, ароматного и горячего. Преодолевая смущение, старик поднял бокал:

– За вас, мой друг, и ваше счастливое возвращение в родные земли.

– За вас и нашу Мартинику, Ноэль.

– Нашу? Вашу, сын мой, – весело заметил Ноэль. – Думаю, по крайней мере, вашу половину острова, может быть, даже преуменьшаю. Но не нужно гордиться или краснеть. До сегодняшнего дня у вас нет вины за плохое или хорошее.

– Но я принимаю эти две вещи, как принимаю свою фамилию.

– Так говорят. Мне нравится ваша твердость. Если быть откровенным, вы вызываете у меня приятнейшее удивление, будучи тем, кем являетесь: Д`Отремон, Д`Отремон с ног до головы, а возможно лучший из Д`Отремон.

– Смиренно и без хвастовства я мечтаю заслужить ваши слова. Но прежде, чем возвратиться к самому сложному вопросу, мне нужны ваши достоверные беспристрастные сведения. К счастью, я понимаю, это не трудно. Речь идет о Хуане Дьяволе. Думаю, так его продолжают звать, и сейчас тем более.

– Да, Ренато. К несчастью, наш Хуан Дьявол оправдал свое прозвище, которое печально известно в бедных кварталах города. Не знаю, известно ли вам, что он исчез в тот же день, когда вас отправили во Францию, но все мои расследования были напрасными. Долгое время я ничего не знал о нем. Затем мне нужно было уехать. Дела работы и семьи увезли меня в Гвиану, где я провел несколько лет. Когда я вернулся, уже ходили слухи. Случилось несколько небольших скандалов. Тогда я поехал повидаться с ним.

– И что? – разволновался Ренато.

– Ничего нельзя было сделать. Хуан не хотел меня видеть и слышать. Мне он ничего не должен, это правда; даже думать нечего. Ведь в действительности я ничего для него не сделал, когда он нуждался. Сегодня он хозяин своей жизни, грубый и дикий, как пират прошлых веков. У него есть злополучный корабль, что-то вроде артиллерийского рыбацкого судна. Не знаю, каким образом он добился у Губернатора Гваделупе принимать участие в делах, которые, как только оказываются незаконными или подпольными, сами же идут к нему в руки. Временами этот Хуан как землетрясение. Нет потасовки в таверне, вымогательства, скандала в Сен-Пьере, где бы он не был как-то замешан, но из-за удачи или какой-то дьявольской хитрости никто не смог его до сих пор отдать под суд.

– Невероятно, – пробормотал Ренато задумчиво. – Хуан, Хуан. Как подумаю, что мой бедный отец…

Не закончив мысль, он встал, сделал несколько шагов в ветхой комнате, нахмурив брови, с выражением упрямым, взволнованным. Педро Ноэль подошел, положил ладонь ему на руку, давая совет:

– В этом мире не все можно изменить. Ренато, если хотите совета, забудьте о Хуане. Забудьте о нем.

– Откуда ты идешь?

– А? Что?

Намереваясь бросить на стул черную накидку, в которую завернулась пару часов назад, захваченная врасплох, Айме застыла и отпрянула от дверей спальни сестры, к которой бесшумно подошла. Ее поразило, как Моника резко подняла голову и схватила за руку, но она была слишком хитрой, чтобы позволить увидеть ее удивление, и улыбнулась, придав словам незначительность:

– Я испугала тебя? Думала, ты спишь.

– Это ты напугана.

– Я? Почему? Какая глупость, я вошла, чтобы…

– Чтобы оставить мою накидку, уже вижу. Поэтому и спрашиваю, откуда ты идешь. Зачем ее взяла. Ты не ответишь мне?

– Конечно. И незачем так все усложнять. Я просто иду из сада, где немного подышала воздухом. Я задыхалась несколько часов. Ненавижу вежливые приемы под лампой гостиной, с вашим пристальным взглядом, как будто вы хотели поразить меня, когда я улыбалась Ренато.

– Никто никогда не упрекал тебя за это, – сурово возразила Моника.

– Как хочешь, спорить не буду. Уже поздно и лучше нам обеим уснуть. Вот твоя накидка, и прости, что взяла ее без твоего разрешения.

– Зачем ты брала ее? Ведь ты задыхалась от жары.

– Ладно, прости, – недовольно извинилась Айме. – Я больше не возьму твоих тряпок. Больше этого не будет. Довольна? Ну, с миром и спокойной ночи. Других монастырь смягчает, а тебя сделал невыносимой. Еще несноснее, чем раньше, хотя и тогда было достаточно.

– Айме! – с упреком возразила Моника.

– Спокойной ночи, сестра, – кивнула Айме, удаляясь. – Успокойся и засыпай. У меня нет больше желания спорить.

Моника застыла с черной накидкой в руках, с беспокойством и подозрением глядя ей в след. После многочасовых слезных молений она чувствовала себя спокойней. Ее пальцы ощупывали смятую накидку, которая была холодной и сырой, у нее был острый аромат пляжа, пахло селитрой, йодом и диким ароматов водорослей; почему-то она подумала о мужском лице, которое увидела сквозь решетки окна, о высоком лбе, дерзких глазах, чувственном рте, и зашептала:

– Этот мужчина, этот ужасный мужчина. Зачем он пришел в наш дом? Зачем искал сестру? Зачем же, Боже мой?

14.

Резкие шквалы ветра, несущиеся с моря, мотали керосиновую лампу, которая распространяла, словно взмахи крыльев, желтоватый свет над головами игроков, собравшихся в таверне порта Сен-Пьер.

– Сдавай карты! Ставлю все на бубновую даму. Почему ты не идешь? – торопил Хуан грубого мужчину, сидящего перед ним.

– Погоди. Погоди, мой остаток не такой как у тебя. Тебе придется дополнить, – заметил противник.

– Забери остатки. У меня больше нет.

– Впервые слышу, что ты так говоришь, Хуан Дьявол. У тебя нет больше и неоткуда достать?

– Клянусь Сатаной! Я поставил Люцифера против твоего корабля! – оживленные лица участников вечеринки еще сильнее склонились над грязным столом, с плохо соединенными досками, сильные кулаки яростно сжимались. Они сидели за последним столом самой плохой таверны порта – гнезда шулеров, контрабандистов, шлюх и пьяниц. Вокруг стола, где два белокожих человека играли на все, были и другие лица цвета гуталина и янтаря, кудрявые головы африканцев и свисающие прямые пряди бронзовых лбов индусов. Негры, китайцы, индейцы, мулаты – закваска Сен-Пьера, горькая и ядовитая пена, которая выносит наверх отходы всех нечистот, все пороки, невзгоды, человеческие вырождения.

– Принимаешь или нет? – настаивал Хуан.

– Мой остаток больше, чем твой, – упрямо твердил противник.

– Поэтому я уравниваю ставку. Мой Люцифер стоит больше, чем твоя старая лодка. Но не важно, я принимаю. Бросай карты! Или теперь испугался, после того, как бросил мне вызов?

– На корабли нельзя так играть. Надо принести бумаги.

– К черту бумаги! Есть десять свидетелей. Мое судно Люцифер против твоей лодки!

Круг еще сильнее сузился. Люди уже повисли на двух мужчинах, готовых поставить все на грязную карту. Никто не заметил изящного дворянина, наблюдавшего издалека за сценой, и медленно приближавшегося. Он был молод, хотя ему было без пяти тридцать лет, и он казался совсем молодым из-за безбородого лица, светлых и прямых волос, живых и умных ясных глаз, словно глаза рано развитого мальчика. Старый моряк, сопровождавший его, указал на Хуана, и тот приближался, продолжая смотреть на него.

– Ставка! – решился наконец противник Хуана.

– Тогда бросай последнюю карту. Быстро!

Противник Хуана побледнел. Длинные пальцы ловкого и удачливого шулера спешно тасовали толстую колоду карт, сноровисто перекидывая ее из одной руки в другую. Можно сказать, он ласкал их, околдовывал, подчинял себе, и в конце концов, быстро начал бросать их одну за одной, образуя две кучки, напевая:

– Двойка треф. Шестерка червей. Четверка бубей. Пятерка пик. Дама, но трефовая. Король пик! Я выиграл!

– Ложь! Ты сжульничал! – взвыл Хуан. Молнией нож Хуана пригвоздил к столу руку мошенника, который рвал и метал, ослепленный от боли и бешенства. Один из приятелей бросился на Хуана, но тот мощным ударом сбил его с ног. Возникла суматоха от ударов и криков:

– Он прав! Это жульничество! – утверждал один.

– Ложь… Ложь! Это не было жульничеством! – отрицал другой.

– Полиция! Быстро! Полиция! Беги, Хуан, идет полиция!

– Держите его! Не дайте сбежать! Не выпускайте его! – стояла неописуемая неразбериха, но Хуан не терял ни минуты. Горстями он засовывал в карман деньги, принадлежавшие ему, перевернул стол одним ударом, перепрыгнул через упавшее тело противника, и добежал до окна, выходящего в море.

– Тихо! Если сделаете еще шаг, я воткну его! Тихо, полицейский! – пригрозил Хуан человеку, последовавшему за ним.

– Прибереги этот нож или я выстрелю! – приказал Ренато; ибо именно он стоял перед ним.

– Целься хорошо, потому что если промахнешься, одним жандармом будет меньше! Стреляй! Почему не стреляешь?

– Потому что пришел не арестовывать тебя, Хуан. Я пришел как друг.

Удивление заставило поколебаться Хуана, но острый конец ножа, испачканный кровью, приблизился к груди Ренато. Тот решительно спрятал в карман револьвер, которым угрожал, и пристально, будто в душу, посмотрел ему в глаза.

– Я не враг тебе, Хуан, и не собираюсь тебя арестовывать.

– Не приближайся, потому что…

– У меня нет в руках оружия. Спрячь свое и поговорим.

Они были на отвесном краю скалы. Вдалеке среди хижин порта смешались крики и огни покинутой ими таверны. Срезанная вершина, скалистый берег преграждали путь Хуану, луна освещала последними лучами благородную фигуру Ренато. После секундного колебания владелец Люцифера опустил оружие и спросил:

– Поговорить? Ты не из полиции и не друг того… мошенника?

– Нет, Хуан Дьявол.

– Зачем ты бежал за мной? Кто ты, черт побери?

– У тебя плохая память. Не думаю, что я так изменился. Успокойся и посмотри на меня внимательно. Не осторожничай, потому что тебя не преследуют. Точно не известно, пришла ли полиция. Не часто она приходит вовремя. Кто-то хотел покончить с дракой и…

– Не пришла полиция? Этот пес у меня поплатится!

– Уже поплатился. Он проиграл ставку и деньги, а ты оставил его с покалеченной рукой, кто знает на какое время? Тебе не кажется этого достаточно?

– Вижу, ты не из полиции, а священник. Прибереги-ка свою проповедь.

– Хуан, тебе не интересно вспомнить, кто я?

– Судя по всему, тот, кто хочет скинуть меня с обрыва, но…

– Я Ренато, Ренато Д`Отремон, – прервал он спокойно. – Это имя тебе ни о чем не говорит? Не помнишь? Ночь, ручей, мальчик, у которого ты забрал все его сбережения в платке, и которого оставил внизу мечтать о его первом путешествии по морю. Да, да, ты помнишь. Вспоминаешь…

Да, Хуан помнил. На секунду он взглянул на него по-другому, словно стал тем самым мрачным несчастным мальчиком, сбежавшим пятнадцать лет назад из Кампо Реаль. Он шагнул к Ренато, но вдруг передумал, выражение лица стало прежним, он снова стал грубым капитаном пиратского судна.

– У меня нет времени на эти шалости. Я отплываю на рассвете, и ты меня не задержишь разговором, чтобы меня схватили. В другой день, когда я сыграю удачнее, я верну тебе твою горстку реалов.

Хуан убежал, уклоняясь от Ренато, прыгнул туда, где заканчивались скалы на узком взморье, и исчез после этого невероятного прыжка.

Как и тогда в детстве, у бурлящего ручья, Ренато Д`Отремон увидел, как тот скрылся, словно тьма его поглотила.

– Мой дорогой Ренато. Это снова вы? Я думал, вы на пути в Кампо Реаль, – удивился Педро Ноэль.

– Действительно, я должен был вчера туда поехать, но не послушал вашего совета и потратил несколько часов.

– Вы искали Хуана, да? Я был уверен, что вы сделаете это. Было бы странным, если бы Д`Отремон последовал чьему-либо совету.

– И ведь я нашел его. Сам убедился в правильности ваших сведений. Я нашел его в грязной таверне порта, наблюдая одну из его драк, видел, как он защищал свои права по закону сильного, как прокладывал путь среди врагов. Это грустно, но признаюсь, что не смог не восхититься им.

– Восхитились им?

– Какое противоречие, не так ли? Любопытно, но в нем есть что-то такое, какая-то странная притягательная сила.

– Да. В жизни есть странные вещи и любопытные случайности, – подтвердил задумчиво Ноэль. – Думаю, есть таинственная и неизвестная нам сила, которая бессознательно нами управляет. Провидение, случайность, рок. Вы говорили с Хуаном?

– Я попытался поговорить, но тот не захотел слушать. Думаю, у него ко мне все то же чувство полного презрения, какое было в двенадцать лет.

– Возможно, хотя под кажущимся презрением, несомненно, есть много чего еще. Но вернемся к случайности. Только что я узнал, что наш неугомонный Хуан передан в распоряжение властей. Арестовали его корабль при отплытии. Мужчина, которого он ранил в драке в таверне, потерял много крови и находится в тяжелом состоянии. Есть много свидетелей, что Хуан проиграл ставку и не захотел платить. Раненый взыскатель долга обвиняет его в попытке убийства.

– Но этого не было! – неистово заверил Ренато.

– Эти скользкие типы всегда легко отделываются; неожиданно они оказываются под покровительством закона, судьи имеют обыкновение с некоторых взымать по старым счетам.

– Это несправедливо! – выразил недовольство Ренато и решительно воскликнул: – Ноэль, вы друг всех судей, властей и чиновников. Вы предложили свою помощь, и я хочу незамедлительно ею воспользоваться. Хочу помочь Хуану!

Сначала Педро Ноэль посмотрел на Ренато с искренним удивлением, а затем с нескрываемой благодарностью, которая разрушала нарочито суровое выражение лица, с которым он хотел было ему ответить. Казалось, что он был готов пожать ему руку и поблагодарить. Но тут же дал задний ход с достаточным благоразумием пожившего человека, выходя из трудного положения заурядным восклицанием:

– Порывистый, да? Вы не противоречите своей породе. Но мой совет был как раз наоборот.

– Простите, что снова не прислушиваюсь к вашим советам. Я могу рассчитывать на вас?

– Конечно, юноша. Я приложу все силы. Но предупреждаю, это будет ни легко, ни дешево.

– Меня не волнуют деньги, Ноэль.

– Ну тогда в путь, – закончил приятно удивленный нотариус.

– Айме, я напугала тебя?

– Естественно. Ходишь так бесшумно.

С глухой злобой Айме посмотрела на ноги сестры, обутые в мягкие фетровые тапочки, на белую монашескую одежду, обрамлявшую прекрасное бледное лицо. Они были за пределами сада, на краю скалистых гор, откуда скалистая узкая дорожка спускалась к песчаному берегу. Солнце майского утра золотом и огнем омывало виднеющийся с небольшого холма прекрасный вид. С одной стороны города находилось поле, здесь три гигантские горы завершали пейзаж. С другой – был маленький круглый залив и отвесные скалы, о которые вечно разбивались морские волны. Вдалеке от города виднелся дикий берег, усеянный выступами, трещинами и впадинами, крошечными песчаными берегами и мысами, неожиданно возникающими горсткой черных полос среди голубых и пенящихся вод. Когда они находились наедине, глубокий, вопрошающий и пронизывающий взгляд Моники досаждал Айме, мягкий голос портил ей настроение.

– Меня удивило, что ты так рано встала. Это не входит в твои привычки, Айме.

– Привычки часто меняются. Теперь я встаю рано и мне нравится быть одной.

– Не буду мешать тебе, не волнуйся. Я пришла потому, что мама позвала. Она начала готовить экипаж и… Что с тобой происходит?

– Абсолютно ничего, – теряла терпение Айме. – Я смотрю на море. Станешь упрекать меня за то, что я смотрю на море?

– Нет. Море очень красивое. Ты удивляешь меня. Никогда не думала, что тебя интересуют картины природы. Что ты ищешь в море? Ты вдруг побледнела.

– Если так тебе интересно, вон тот парус корабля.

– Какого? Того судна? Но парус не поднят.

– Я уже вижу, не слепая. Люцифер не отчалил и даже не собирается.

– Люцифер? – удивилась Моника. Так называется корабль?

– Да, сестра, его зовут Люцифер, и можешь перекреститься, если думаешь, что тебя утащит дьявол, – ехидно ответила Айме.

– Люцифер, – повторила Моника. – В конце концов это очень красивое имя. Кроме того, содержит в себе великий урок. Люцифер был самым красивым ангелом, но потерял небеса за гордыню. Такие истории случаются намного чаще, чем кажется. Как легко рискнуть по легкомыслию, прихоти, всем райским счастьем! Ты думала об этом, Айме?

– Не рановато ли слушать притчи?

– Это не притча, а только совет.

– Советы и нравоучения тоже рановато выслушивать.

– Жаль. У меня не было ни малейшего намерения читать тебе нравоучения. Что же с тобой происходит? Что? Не ты ли клялась со слезами на глазах, что Ренато Д`Отремон – твоя жизнь, и ты готова убить или умереть, чтобы его удержать. Ты изменилась. Очень изменилась. Сейчас ты сама не своя, хотя и будешь отрицать.

– Сейчас я ненавижу тебя! – взорвалась Айме. – Почему ты преследуешь и мучаешь меня? Ты словно моя тень. Вещая тень, которая только и может предсказывать несчастья!

В это время корабль, полный солдат, вплотную приблизился к борту Люцифера; не сдерживая волнения и тревоги, Айме шагнула к краю отвесного берега. Но послушница вцепилась в нее с неожиданной силой, заставляя обратить на себя внимание, и спросила:

– Что с тобой? Что происходит на том корабле?

– Мне бы тоже хотелось знать.

– Тебе хотелось бы знать? Почему? Почему тебя это так волнует?

– Если бы ты знала, как же я ненавижу тебя сейчас! Оставь меня в покое!

Резко освободившись от вцепившейся руки, она заторопилась. Мгновение она колебалась, оценивая расстояние, отделявшее от песчаного берега, сделала несколько шагов, как будто собиралась спуститься по узкой дорожке среди скал, но не стала задерживаться, развернулась и пошла обратно домой.

Моника видела, как та удалялась, затем повернула голову и посмотрела на море, на Люцифер. Даже вдалеке она различила, как палуба заполнилась многочисленными солдатами, которые разбрелись, словно для боевых действий. Но ничего не указывало на сопротивление; на палубе суетилась только одетые в голубую униформу люди. Убранный парус, брошенный якорь, рангоут Люцифера, окрашенный в красный цвет и блестящий черный корпус Моника связывать только с тем мужчиной с широкой обнаженной грудью, с нахальным взглядом и дерзкой улыбкой.

– Люцифер…

Она повторила имя, чтобы запомнить его, запечатлеть в памяти, как запечатлелось навсегда лицо, увиденное сквозь решетки окна. Затем неторопливо она тоже вернулась в дом Мольнар.

– Подождите минутку, Ренато. Позвольте мне первому поговорить с ним. Подождите немного.

Под массивной каменной аркой, где начинался коридор с камерами, Ренато Д`Отремон приостановился, подчиняясь старому нотариусу. Место было черным, грязным, мрачным, не проветриваемым, с узенькими окнами, открытыми, как амбразуры, и выходящими сквозь толстые стены к морю. Недра крепости прошлых веков сейчас были казармой и тюрьмой. Находясь в тени, Ренато смотрел на крепкого, статного и стройного Хуана, с легкой пренебрежительной улыбкой на губах, неторопливо выходившего из двери, которая выпускала его на волю. Педро Ноэль приблизился достаточно, чтобы его узнали, пока тюремщик удалялся.

– Можешь выходить, – пригласил Ноэль. – Твой корабль удачливее, чем у Себастьяна Элькано, который объехал мир на парусном судне и дожил до тех времен, когда мог рассказать об этом. Понимаешь? Ты свободен.

– Почему? Благодаря кому? – спросил Хуан с явным недоумением.

– Благодаря тому, кто не думал о неприятностях и расходах, когда вытаскивал тебя из заточения. Нет, не я. У меня нет денег, но не думаю, что ты заслуживаешь свободу из-за подобной переделки. Ты мог бы сгнить в этом углу и остаться без корабля. И был на грани этого. Так что можешь поблагодарить свою счастливую звезду.

– Свою счастливую звезду я не благодарю, но вас – да, Ноэль. Вы единственный человек на земле, которому я должен быть благодарен. Единственный, кто сказал мне доброе слово, когда я был мальчишкой.

– Я? Я? – уклонился Ноэль, притворно раздражаясь. – Ты полностью ошибаешься.

– Мне не нравится возвращаться в прошлое, но я вернусь на мгновение, чтобы вспомнить последнюю карету из трех, где, как пойманного зверя, везли дикого мальчика, с которым так сурово обращались и люди, и жизнь, что он был едва похож на человеческое существо. Он был почти бесчувственным, удары отскакивали от него, как и оскорбления от его души. Кроме животного инстинкта у него не было другого закона. Он понимал, что нужно питаться, а чтобы питаться, нужно работать или воровать. Но в той далекой и удивительной поездке мальчику было действительно страшно. Страх перед странным миром, куда его везли насильно, и который превратился в тревогу и ужас, потому что он впервые совсем рядом ощутил смерть.

– Ну ладно, ладно, оставим это, Хуан, – против воли попытался прервать нотариус.

– Карета остановилась в деревне, – продолжал Хуан, не обратив внимания на реплику старого Ноэля. – Кучер и слуги пошли к соседнему ларьку, чтобы удовлетворить жажду и голод. Издалека кто-то позвал нотариуса, но никто не подумал о человеческом звереныше, слишком гордом, чтобы просить, но нотариус вышел из кареты, купил большой кулек апельсинов и с улыбкой вложил его в маленькие грязные ручонки. В первый раз кто-то улыбнулся этому мальчику, как улыбаются ребенку. В первый раз кто-то вложил подарок в его руки. В первый раз кто-то покупал для него кулек апельсинов.

Тщетно борясь с волнением, глубоко тронутый, слушал Ноэль слова Хуана, невероятно искренние и нежные, столь горестно разоблачавшие боль и заброшенность его детства. Несколько раз нотариус попытался заставить его замолчать со стыдом честного человека, который получил огромную плату за незначительный поступок; но Хуан продолжал говорить, упершись широкой ладонью в слабую спину старика, его суровые дерзкие глаза странно смягчились, а в полумраке арки Ренато Д`Отремон, получивший все преимущества мира, слышал и вбирал каждое слово, будто грехи этого мира внезапно сдавили его душу. Резко выйдя вперед, он воскликнул сердечно:

– Хуан, Хуан…

Лицо Хуана изменилось, рассеялся детский призрак, прервалось очарование, и чужим голосом он спросил:

– Что это?

– Сеньор Д`Отремон, ему ты обязан тем, что все уладилось, – пояснил нотариус. – Друг, который решил тебе помочь.

– Ну мне очень жаль, – холодно ответил Хуан. – Не нужно было брать на себя это обязательство. Мое заключение не было справедливым, и я…

– Твое заключение не было несправедливым, и ты бы сгнил здесь, – прервал Педро Ноэль.

– Вы хотите сказать, что ради меня сеньор Д`Отремон дал взятку? Насколько я понимаю, это тоже преступление. Если мы должны руководствоваться законами, которые вы хотите, чтобы я уважал, то сеньор Д`Отремон тоже должен быть за решеткой. Конечно, на законном основании его может оправдать полудюжина высокопарных слов. Мое преступление было обманом, мошенничеством, нарушением слова, попыткой убийства. Его преступление можно назвать соучастием в помощи преступнику, подкуп чиновников и злоупотреблением моральным правом. Если вы покопаетесь немного в кодексе, нотариус Ноэль, то найдете там несколько лет тюрьмы.

Сжав губы, Ренато наблюдал за ним, пытаясь опуститься до глубин души, как путешествовал по аду Данте, его не задела, не обидела едкость, переполнявшая слова Хуана.

– Итак, вы заходите, а я выхожу, – насмешливо объявил Хуан.

– Хватит глупых шуток, – сурово оборвал Ноэль. – Чтобы раненый тобой человек забрал заявление, Сеньор Д`Отремон заплатил ему за ущерб и освободил твой корабль от ареста.

– Черт побери! Но ведь это, наверно, стоило вам кучу денег! По меньшей мере крови десяти рабов, – усмехался Хуан.

– У меня нет рабов, Хуан, – пояснил Ренато примирительно. – Я хотел бы, чтобы мы поговорили как друзья, как братья, как мой отец просил меня…

– Что?

Лицо Хуана стало яростным, взгляд сверкнул такой молнией старой обиды, что Ренато не договорил последние слова. Казалось, он вот-вот разразится бранью, но промолчал, ограничившись желчной улыбкой, и язвительно обронил:

– Ваш отец сеньор Франсиско Д`Отремон и де ла Мотт-Валуа. Кровь королей, а?

– Не знаю, что ты пытаешься этим сказать, Хуан.

– Абсолютно ничего, – неприятно засмеялся Хуан. – Но если мой корабль свободен, благодаря вашей щедрости, то я должен как можно раньше выйти в море. Сейчас мне нужно работать как никогда. Я должник значительной суммы. Хорошую унцию золота, должно быть, получил этот негодяй-мошенник за украшение, которое я оставил на его подлой руке и за пролитые капли его подлой крови. Хорошую горстку унций я верну вам, конечно же, как только смогу, сеньор Д`Отремон. И как можно быстрее в добавление к старому долгу – пресловутому платку реалов, послуживших для моего первого плавания.

– Ладно, Хуан, это твое… – вмешался старый Ноэль.

– Оставьте его, Ноэль, – прервал спокойно Ренато. – Пусть говорит, что хочет. Потом ему придется выслушать меня.

– Сожалею, но мне неинтересно слушать, что скажет такой сеньор, как вы. У меня нет времени, чтобы слушать о Франции. Простите, очень приятного вам вечера.

Хуан удалился быстрыми шагами по длинному коридору, в глубине которого распахнулась дверь. Он приостановился, ослепленный солнечным светом, затем нахлобучил на свой лоб шапку моряка и горделиво двинулся вдоль двора перед часовыми, охранявшими вход.

– Не стоит ли попросить, чтобы его снова заперли? – раздраженно спросил добрый Ноэль. – Разве он не заслуживает тюрьмы, из которой вы так упорно стремились освободить его? Надеюсь, вы понимаете теперь разумность моих советов. И если вы справедливо возмущены или сожалеете о том, что помогли ему…

– Нет, Ноэль. Это вы купили ему тот кулек апельсинов?

– Что? Вы слышали?

– Да, Ноэль. И думаю о том же, о чем наверняка думаете и вы, несмотря на ваше внешнее возмущение, он, в сущности не может быть плохим. Этот человек не способен забыть первую улыбку и первый подарок. В конце концов, все разрешилось благополучно.

Они оставили позади темный коридор тюрьмы. Как и Хуана, их ослепил солнечный свет, заливавший широкий двор. Вдалеке, по склону переулка, высоко подняв голову, твердой походкой удалялся Хуан Дьявол.

15.

– Айме плохо себя чувствует, у нее болит голова и она прилегла. Она умоляет и извиняется.

Сеньора Мольнар окинула благодарным взглядом старшую дочь, которая солгала, чтобы оправдать сестру. В это время Ренато, сдерживая недовольство, вложил в руки матери букет цветов и коробку конфет, которую взял из рук сопровождавшего слуги, и с которым кивком попрощался.

– Донья Каталина, вы не передадите это Айме от моего имени?

– Конечно, сынок, конечно. Какие красивые цветы! Какая прелесть! Моника, не поставишь их в вазу? У тебя как ни у кого в этом талант.

– Я поставлю их в воду и доставлю удовольствие Айме самой убрать их в комнату.

Руки Моники задрожали, когда она взяла в руки букет, ее щеки были бледнее одеяния послушницы. Она сжимала букет, чувствуя шипы.

– Погоди, Моника, – попросил Ренато, немного стесняясь. – Если бы Айме было немного лучше, и она позволила бы мне увидеть ее хотя бы на миг, не более. Если ее не побеспокоит выйти на минутку. Говорю это, если она не сильно страдает.

– Я спрошу у нее. Ей было плохо, но я спрошу, – уступила Моника и удалилась.

Каталина и Ренато остались вдвоем в старой гостиной Мольнар и какое-то время молчали, погруженные в свои мысли, пока голос Моники не возвратил их к действительности:

– Айме просила простить ее. Она не чувствует себя в силах, чтобы подняться.

– Ей так плохо? Если мне позволят, через некоторое время мой слуга приведет доктора Дюваля.

– Ради Бога, не надо. Правда, Моника? – объяснила Каталина с подлинным беспокойством.

– Действительно, Ренато, – уверила Моника. – Айме скоро поправится; а если будет плохо, я пошлю за монастырским врачом. Не волнуйся, с ней ничего такого. По крайней мере, надеюсь, что ничего.

Она взглянула на мать, стремясь ее успокоить, пока нетерпеливый Ренато сделал несколько шагов по широкой комнате, настаивая:

– Не знаешь, что я чувствую, когда не вижу ее; ну хоть бы разок глянуть, перед там как уйти, Моника.

– Твое отсутствие будет кратковременным, если вернешься в субботу.

– Признаю, оно будет недолгим, но для меня оно вечное, а так как ты никогда не была влюблена…

– Почему бы тебе не прогуляться, сынок? – вмешалась Каталина. – Может быть, за это время…

– Как раз об этом я и подумал. Я пойду в центр по поручению мамы и перед тем, как уехать, заеду сюда. По правде, мне неспокойно, зная, что Айме больна. Но если ей не станет лучше, с вашего разрешения я привезу врача. Простите мне эту вольность, но я слишком люблю ее. Смейся сколько хочешь, Моника. Ты наверно думаешь, что я дохожу до ребячества в своей любви.

– Я ничего не думаю, а если бы и думала, какое это имеет значение? Весь мир для тебя зовется Айме, не так ли?

– Да, конечно, думаю, что ты станешь меня упрекать. Но мне было бы больно казаться смешным такой сестре как ты, чьим мнением я очень дорожу.

– Должно быть, ты держишь меня за очень сурового судью, Ренато.

– Таким суровым, как читаю это в твоих глазах, Моника. И не представляешь, как огорчает не быть достойным твоего восхищения. Но в конце концов, нужно быть терпеливым. А теперь я уж точно попрощаюсь. До скорого.

Ренато Д`Отремон вышел из дома, где остались мать и дочь. Каталина Мольнар с тревогой спросила у Моники:

– Ты видела ее? Нашла? Где она была? Смогла ее предупредить? Будет она здесь, когда он вернется?

– Я ничего не знаю, мама. Ее нет дома. Не знаю, куда она ушла. Но я пойду ее искать. Буду искать везде; если не найду, то скажу Ренато правду, что она гуляет все время! А ты никогда не знаешь, где она!

– Айме, Айме… О!

Удивленная Моника остановилась, отступив на шаг. На узкой тропинке, проходившей по голым камням к ближайшему песчаному берегу, возникла еще более дикая и неопрятная фигура Хуана. Он не терял времени, чтобы добраться до корабля и издалека видел, как солдаты возвращались в шлюпку. Едва перекинувшись несколькими словами со своим помощником, он приказал собрать разбежавшуюся команду и побежал искать женщину, которая владела его мыслями, сам удивленный этим порывом. Но остановился и улыбнулся, насмешливо скрывая досаду, возможно развеселившись тем, как побледнели щеки послушницы, как ее трясло от волнения, напряжения и муки под этим облачением, за которым она тщетно пыталась отгородиться от мира, и он спросил:

– Что с вами происходит, Святая Моника? Вы заблудились?

– Я ищу сестру. Может быть, вы могли бы знать о ней что-нибудь? Вы знаете, где она?

– Вы хотите сказать, что ее нет дома? – в свою очередь спросил Хуан.

– Я ничего не хочу сказать, – нетерпеливо ответила Моника. – Я спрашиваю…

– А я отвечаю. Нет, я не видел ее, Святая Моника.

– Вы можете не называть меня так? К чему эта усмешка? Дайте пройти!

– Говорят, грех иметь дурной нрав, сестра. Дорога свободна. Довольно плохая для того количества ткани, что вы используете.

– Ах! Иисус! – воскликнула, испугавшись Моника.

– Видите? – улыбнулся насмешливо Хуан, протягивая руки, чтобы удержать ее.

Ужаснувшаяся Моника отвернулась, чтобы не смотреть в глубокую расщелину, куда чуть не упала, поскользнувшись на краю обрывистого берега. Затем резко отстранилась, избегая рук Хуана, который не дал ей упасть, сжимая руки дольше обычного, и упрекнула его:

– Как вы осмеливаетесь?

– Помешать вам погибнуть? По правде, я и сам не знаю. Я сделал плохо, что протянул руку. Следуйте своей дорогой и разбивайтесь, если у вас такое желание.

– Какой же вы грубиян!

– А у вас такая решимость, которая не к лицу монахини. Но вперед, Святая Моника.

– Я не святая и не настоятельница, и даже не сестра. Можете оставить свои насмешки, – возразила Моника, заметно раздражаясь.

– Это не насмешки, – ответил Хуан. – Я невежда, но говорю то, что бросается в глаза. У вас вид настоятельницы. Их ведь так называют? Я знал одну в монастыре Святой Троицы. Там был пожар и монахини бежали по песчаному берегу. Они так боялись, что залезли на мой корабль. Когда люди боятся, то им не до высокомерия, чопорности или власти. Они лишь кричат, просят, чтобы их спасли, хоть был бы и сам дьявол. Но вперед. Идите. Я не буду более вас задерживать.

Он снял шапку, приветствуя ее насмешливым поклоном, возможно еще раз ожидая увидеть, как та поскользнется, но Моника подобрала длинное одеяние и быстро и уверенно прошла по скользким камням, в то время как он невольно улыбнулся.

– Айме! Откуда ты идешь?

– О, Хуан! Я искала тебя, как безумная. Что случилось? Ты не отплыл, на корабле были солдаты, мне сказали, что тебя арестовали. Почему? Что ты сделал?

– Все уже уладилось. Мы опаздываем всего лишь на несколько часов. Но если я не выйду сейчас, то не прибуду вовремя в намеченное место.

– Во что тебя втянули, Хуан?

– Что тебе это даст? Не вмешивайся в мои дела.

– Дело в том, что с тобой может что-нибудь произойти, а я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты всегда возвращался. Лучше бы даже, чтобы по крайней мере так скоро не уезжал. Останься до завтра, Хуан. Ночью поговорим, сейчас я не могу. Вдалеке я видела Монику. Знаю, она меня ищет.

– И что? Почему ты так боишься сестру? Скажи, чтобы шла в монастырь и оставила нас в покое.

– Этого я бы тоже хотела, чтобы вернулась, приняла постриг и не выходила оттуда больше.

– С тобой что-то происходит. Ты раньше не была такой.

– Раньше и ее не было дома.

– Это из-за сестры? – в голосе Хуана появилась резкость, когда он приказал: – Поклянись!

– Ты веришь в клятвы? Когда мы познакомились, ты сказал, что ни во что не веришь, – мягко и лукаво ответила Айме.

– Иногда я думаю, что ты меня обманываешь, – заявил Хуан злобно. – Ты вольна делать, что хочешь, но не лги мне.

– Значит, я могу делать, что хочу? – задорно кокетничала Айме.

– Ты хочешь вывести меня, да?

– Ай, дикарь! Отпусти, – громкий свист прервал ее жалобу, и, испугавшись, она спросила: – Что это, Хуан?

– Ничего, меня зовут. Это мой помощник. Я должен отплыть сегодня вечером пока дуют западные ветра.

– А почему не на рассвете? Ты не можешь потерять одну ночь? – другой свист послышался еще ближе, и Айме заторопила: – Иди. Тебя зовут. Твое дело, видимо, очень важное.

– И твое тоже, раз умираешь от нетерпения. Что происходит?

– О! – резко удивилась Айме, но тут же скрыла замешательство и ответила: – Не знаю. В дом приехал гость.

– Я уже видел, как по улице прошли два всадника: хозяин со слугой. Это их ты ждешь?

– Я никого не жду, но приехал гость, и я должна уйти. Тебя тоже зовут, – действительно, слышались все новые и новые настойчивые свисты, и Айме уже приказывала, а не предлагала: – Иди, ведь тот человек с нетерпением ждет тебя.

– Не уходи! Подожди меня десять минут. Подожди, или пожалеешь! – сказал Хуан, стремительно удаляясь.

– О, Хуан! Ты еще здесь?

– Ты опоздала почти на час, Айме.

– Прости меня, я не могла выйти раньше. Моника…

– Не говори, что это из-за сестры! Это было из-за того, кто был в доме! – разъяренно утверждал Хуан. – Это было из-за него. Я видел в окно, как ты с ним прощалась.

– Ты спятил? Это была Моника, она…

– Я приблизился настолько, чтобы видеть тебя и его.

– Друг, хороший друг семьи с самого детства. С детства, Хуан. Клянусь тебе. Видишь ли… Когда Ренато отправили во Францию, он был на попечении мамы. Я, как ты понимаешь, была маленькой. Потом, естественно, он посещал дом. Он приезжал и уезжал. Я смотрю на него, как на брата. После возвращения в Сен-Пьер, разумно, что он навестил нас. Он очень приятный, внимательный.

– И миллионер. Это самый богатый человек в Сен-Пьере. Полагаю, ты это знаешь. Он самый богатый человек на острове.

– Настолько? – притворилась удивленной Айме.

– И один из самых богатых во Франции. Тебе же это так важно? Тебе это нравится? Тебе нравятся деньги, правда?

– А кому они не нравятся, Хуан?

– Но тебе больше всех. Я видел, как блестели твои глаза. Да, Ренато Д`Отремон очень богат, он может себе позволить бросать унции в море, кинуть огромную милостыню, как швыряют отбросы, чтобы чувствовать себя властелином перед бедняком, чтобы унизить его своим блеском и щедростью.

– Почему ты так говоришь, Хуан?

– Послушай, Айме. Если тебе так нравятся деньги, то скоро у меня их будет очень много. Я вернусь из этой поездки богатым, – горячо и страстно начал уверять Хуан. – Не надо на меня так смотреть. Я не шучу, говорю правду. Я привезу тебе деньги, много денег, чтобы купить тебе все, что нравится женщине: драгоценности, платья, духи, дома со шторами. Много денег, чтобы удовлетворить твои причуды, и чтобы бросить их в лицо Ренато Д`Отремон!

Грубый, возбужденный, сотрясаемый внезапной и неистовой страстью, Хуан говорил, склонившись к уху Айме. Такую яркую молнию ревности, такую дикую вспышку злобы и неистового желания мести, вызвало в нем присутствие в доме Мольнар Ренато Д`Отремон! Он ничего не знал, но предчувствовал правду, которую не мог угадать, отвратительную голую правду души женщины, не имевшей от него тайн, потому что она отдавалась без стыда, далекая от осторожности и лицемерия. Но Айме не верила его словам, не испытывала удовольствия от их притягательности. Она дрожала только от возмездия жестокого любовника, искала оправдания, чтобы успокоить его, и шептала:

– Но если я не хочу ничего и не прошу ничего…

– Ты хочешь всего. Но я не могу дать тебе этого. У тебя лицо озарилось, когда я сказал, что Ренато Д`Отремон самый богатый человек на острове. Тебе это было приятно, ты чувствовала себя гордой, что он обхаживает твой дом и тебя.

– Он ходит не из-за меня.

– Поклянись!

– Ладно, клянусь…

Поколебавшись, она притворно поклялась, больше дрожа из-за суеверия, чем из-за совести. Но суровое лицо Хуана смягчилось и напряженные руки смягчились, чтобы приласкать.

– Ты не любишь его? Тебя не волнует, что он миллионер?

– Нет, Хуан. Почему меня должно это волновать? А теперь мне интересно, откуда ты знаешь Ренато? У тебя с ним какое-то дело?

– С Д`Отремон? – засмеялся Хуан. – За кого ты меня принимаешь? К тому же у него нет дел, он только приказывает управляющим собирать кровь и пот со своих рабов, и продавать все на вес золота в виде какао, кофе, тростника, табака. Корабли, когда выходят из порта Сен-Пьер, заполнены до отказа его товаром, а потоки золотых монет падают в его сундуки. Ты что, не знала? Разве не ты говорила, что вы друзья детства?

– Друг семьи. Больше друг Моники.

– Я не поверю, что тот приезжает из-за монахини. Злюка, одетая в белое. Смотрит на меня, как на паршивую собаку. Сегодня мне захотелось наорать на нее.

– Ты спятил? Что ты наделал?

– Успокойся. Я ничего не сказал ей. Это она оскорбила меня, потому что я подал ей руку, когда она поскользнулась на краю горы.

– Почему ты не дал ей упасть?

– Она бы убилась.

– И что! – вышла из себя Айме с гневом, который уже не могла скрывать.

– Ты хочешь, чтобы она умерла? Почему ты так ее ненавидишь? – спросил Хуан, неприятно удивленный.

– Не то, чтобы я ненавидела ее. Она моя сестра, иногда я не знаю, что говорю. Дело в том, что Моника раздражает меня.

– Почему она хочет стать монахиней?

– Ты думаешь, я знаю? А почему это тебя волнует?

– Меня? Конечно же не волнует. Для меня важна только ты, а я должен вернуться из-за тебя, чтобы ты стала моей навсегда.

– Я твоя навсегда, Хуан!

– Не так, моя по-настоящему. Я увезу тебя, куда захочу, где никто не будет иметь права смотреть на тебя, и чтобы ты не смотрела ни на кого. Я дам тебе все, что может дать богатый человек – дом, земли, слуг.

– С трудом верю тому, что слышу. Ты предлагаешь брак, Хуан? – спросила Айме, усмехнувшись.

– Брак? – Хуан пришел в замешательство.

– Ты хочешь меня для себя по всем законным правилам. Ты вернешься богатым, чтобы предложить мне богатый дом.

– И кольца, ожерелья и одежду, которой не будет даже у губернатора, и дом больше, чем у Ренато! И все это будет добыто, вырвано у мира моими руками.

– И каким образом? – насмешливо спросила Айме. – Медовый месяц не очень приятен, сидя в тюрьме.

– Ты думаешь, я идиот? – пришел в ярость Хуан.

– Нет, Хуан, – честно ответила Айме. – Я думаю, что нравлюсь тебе и ты любишь меня, что хочешь меня больше всего на свете, и вернешься за мной, поскольку я много значу для тебя. И это делает меня счастливой, очень счастливой.

Страстный, Хуан целовал ее, и она словно позабыла все на свете. Огненные поцелуи были подобны ударам волн о скалы: властными, пылкими, почти звериными.

– Чтобы вернуться, так, как я хочу, мне придется задержаться на дольше, чем на шесть недель, – сообщил Хуан. – Много нужно будет сделать в море, и берегись, если не дождешься меня!

– Как! Это вы, дочь моя?

– Да, Отец, я дождалась, пока все закончится. Мне нужно было поговорить с вами наедине.

– Я послал вам сообщить, что завтра выслушаю вас вместе с другими послушницами.

– Я не могу ждать до завтра. Простите, Отец, но я уже на пределе.

Последние лучи вечернего солнца просачивались сквозь цветные витражи широкого окна, изливаясь в алтарь Девы-Покровительницы бедных. Низкорослый, нервный, седовласый Отец Вивье сделал пригласительный жест бледной послушнице, указав на дверь ризницы:

– Проходите, доченька. Поговорим прямо сейчас, как вы желаете. Говорите.

– Мне нужно, чтобы вы отменили распоряжение. Я хочу вернуться в монастырь, Отец. Пусть для меня откроются двери послушниц. Я хочу постричься поскорее.

– Не думаю, что ваше здоровье достаточно улучшилось, – медленно и серьезно пробормотал Отец Вивье.

– Я чувствую себя отлично, отец. Мое здоровье не имеет значения.

– Может быть, здоровье вашего тела, но как насчет здоровья вашей души, дочь моя?

– Я хочу спасти свою душу! Хочу забыть мир, стереть, утопить! Я в отчаянии и боюсь впасть в искушение!

– Не в таком состоянии души вы должны выбирать свой путь. Вы все еще боретесь со своей человеческой любовью?

– Да, но борюсь тщетно и чувствую, что схожу с ума. Все бесполезно, я не могу убить ее, она живет, воскресает, душит меня! Иногда у меня появляется страстное желание кричать, заявить о ней. Меня терзает ненависть и ревность.

– Разве в таком состоянии можно вручать свою душу Богу?

– Я хочу умереть и родиться заново, хочу слышать колокола, которые бы звонили по страстной и печальной женщине, какой я была в прошлом, и голоса, которые бы говорили: она умерла для мира! Умерла, да, умерла, и пусть этот монастырь станет могилой, куда навсегда погрузится Моника де Мольнар.

– Сколько страсти и высокомерия в этом сердце! Этому сердцу нужно очиститься, чтобы вручить себя Божественному Жениху, это сердце, столь привязанное к миру, должно умереть для него.

– Отец, Отец, не оставляйте меня!

– Никто вас не оставляет. Вам предписано необходимое испытание, а вы его отвергаете.

– Это слишком ужасно, слишком унизительно быть рядом с ним, видеть его. Его улыбку, взгляд, слова – все предназначено для другой. Нет, нет, Отец, я хочу остаться здесь, принять обет.

– Это невозможно. Не человеческая злоба, а божественная любовь может сделать вас достойной надеть эти облачения. А к этому ведет лишь один путь, который вы пытаетесь избежать – путь смирения.

– Вы хотите…

– Не говорите больше, – сурово прервал Отец Вивье. – Вы просили об испытании послушанием. Исполняйте его. Если вы действительно хотите избрать этот путь, то не можете отказаться от послушания. Бог даст вам силу, если Он выбрал вас. – И смягчившись, продолжил: – Если вам нужна духовная помощь, можете приходить сюда каждое утро.

– Я вижу, что вы не понимаете моего жестокого испытания, Отец. Если я останусь в доме, то должна буду завтра уехать из Сен-Пьера.

– Очень хорошо. Пока будете в одиночестве, вы найдете в себе самой силы и яснее сможете увидеть глубину своей души. Все-таки думаю, что вы родились для мира, дочь моя. Есть в вашей душе вещи, которые в жизни могут быть достоинствами, но которые монастырь не прощает и не принимает. Почему бы вам не дождаться окончания этой бури, не связывая себя дорогой, с которой будет свернуть намного мучительнее и труднее? Кроме того, ваше испытание имеет срок. Как можно решить все за несколько дней? Вам нужны месяцы, а может быть и год.

– А если я через год приду в таком же состоянии, Отец Вивье? – страстно умоляла Моника. – Если в глазах будут слезы, в душе – отчаяние, если, как и сейчас, я приду к вам, потому что буду чувствовать, что схожу с ума, если встану на колени перед вами, сложу руки перед алтарем, плача кровавыми слезами и буду вас умолять: Отец, помогите спасти душу. Вы поможете, Отец? Мне нужно это знать, нужно быть уверенной. Через год смогу ли я вернуться?

– Вернетесь, когда найдете покой, дочь моя, когда будете знать, что ваше призвание истинно, – пробормотал священник, глубоко тронутый. – Возвращайтесь тогда, дочка. Если через год вы будете так же думать, как сегодня, ничего больше я вам не скажу, здесь будет ваш дом. Перед вами откроются двери монастыря и навсегда закроются, когда войдете.

– Это все, о чем я прошу, Отец! Благодарю вас!

Моника де Мольнар упала на колени, преклонив голову и сложив руки. На миг показалось, что ее душа впала в еще большее отчаяние, не имевшее названия, окружавшее и сжигавшее ее. Затем она подняла голову, и рука священника протянулась, чтобы помочь ей встать:

– Поднимайтесь, дочь моя, и возвращайтесь в дом. Идите с миром. Ах да, еще кое-что! Оставьте облачения дома. Вернитесь в мир, будто живете в нем. И помните, что пока не произнесли обета, вы не обязаны закрывать сердце. Любить для вас – пока что не грех, как не грех искать и другой путь. Все могут прийти к Богу.

– Я вернусь, Отец. Пусть Его милосердие откроет мне двери монастыря.

Светский и галантный Ренато Д`Отремон улыбнулся сеньоре Мольнар, скрывая легкое нетерпение. Проходили субботние утренние часы, когда они должны были ехать в Кампо Реаль. Прошел уже час, как вещи поместили в экипаж, местные слуги сдерживали великолепного коня Ренато, который нетерпеливо бил копытом.

– Не представляете, Каталина, с каким удовольствием ждет вас моя мать.

– Она очень любезна, очень. Надеюсь, мы не слишком ее побеспокоим. Она ждала двоих, а едут трое.

– Она очень обрадовалась, что Моника сможет сопровождать вас. Моя мать знает вас и любит, словно общалась с вами. Я столько ей рассказывал о вас в письмах! А о Монике даже больше, чем об Айме. Мы были друзьями в юношеские годы. Надеюсь, снова ими станем, когда прибудем в Кампо Реаль. В конце концов, у меня нет другой сестры.

– А вот и твоя Айме, – прервала сеньора Мольнар, увидев приближающуюся дочь.

– Я заставила тебя долго ждать, Ренато? – спросила Айме.

– Теперь уже неважно, – извинил Ренато.

– Поехали немедленно, – заявила Каталина.

– Не думаю, что это возможно, мама, потому что двери спальни Моники закрыты. Девушка ей говорила дважды, и та попросила подождать, а так как нет возможности ей помочь…

– Ну что до меня, то я не тороплюсь.

Ренато окружил Айме горящим, пристальным взглядом преданного влюбленного, и она кокетливо улыбалась. Несмотря на любовь к Хуану, она находила в Ренато особое удовольствие, испытывая на нем власть красоты, и он ее забавлял. Улыбки, гримасы, долгие взгляды, очаровательные жесты – весь арсенал красивой и светской женщины – все это искусно окутало молодого Ренато.

– Выпьешь чашечку кофе, сынок? Я принесу, пока мы ждем Монику, – предложила Каталина и удалилась, оставив жениха и невесту.

– Айме, ты выглядишь странно и прелестно, это совершенно неожиданно. Клянусь, ты плакала, – сказал Ренато, любуясь красивой Айме.

– Плакала я?

– Не буду упрекать тебя в этом. Женской чувствительности позволительно это делать даже из-за пустяка. Думаю, с тобой случались только пустяки, и ты плачешь только из-за капризов.

– Ты действительно уверен, что сделаешь меня счастливой?

– Сейчас, конечно же, нет. Но когда ты навсегда будешь со мной, все будет чудесно. Я предчувствую огромное счастье для нас.

– Неужто ты такой хороший, – избалованно кокетничала Айме. – Прошлой ночью ты рано попрощался, сказал, что вернешься в Кампо Реаль, но не уехал до вечера следующего дня. Могу ли я узнать, как ты провел ночь и утро?

– О! Я отложил поездку и приезжал два раза повидаться с тобой.

– Ответь на вопрос. Чем ты занимался с вечера понедельника до утра?

– Я уладил небольшую формальность, чтобы помочь другу в беде. Другу, с которым ты не знакома, но почему-то верю, что однажды познакомишься. Необычный, но упорно не хочет дружить, хотя я для него друг.

– Как странно! И почему у тебя такое настойчивое желание? На Мартинике нет человека важнее тебя. Тебе незачем искать и добиваться чьей-либо дружбы.

– Уверяю тебя, в этом случае стоит. Речь идет о необыкновенном персонаже, и к тому же, старинном желании моего отца.

– Ты загадочно говоришь. Я не понимаю.

– Чтобы ты поняла, нужно очень много рассказать.

– Нелепо, что она заставляет нас долго ждать, – досадливо пожаловалась Айме. – Какого черта она задерживается?

– Одевает облачение, естественно. Не надо раздражаться, она все равно долго не задержится. А с тобой незаметно бежит время! Я самый счастливый человек на земле, когда рядом с тобой. Пусть задерживается! Не все ли равно!

Каталина Мольнар заскочила в столовую и принесла для Ренато дымящуюся чашку кофе. Он сделал несколько глотков и галантно заметил:

– Я бы сказал вам, что это лучший кофе, который я пробовал в жизни, донья Каталина. Но вы должны попробовать тот, который мы выращиваем в Кампо Реаль. Это не тщеславие. Я уже представляю, каким будет кофе, приготовленный вашими руками.

– Льстец! За добрым словом дело не станет.

– Это не только хорошие слова, я говорю искренне.

– Я знаю, сынок, уже знаю, – сердечно согласилась Каталина. Старые часы пробили семь долгих ударов и сеньора Мольнар возмутилась. – Иисус, уже семь, а мы намеревались выехать на рассвете! Пойду посмотрю, что с Моникой.

– Думаю, что она уже идет, мама, – прервала Айме; и с явным удивлением воскликнула: – Черт побери!

– Ты сняла облачение, дочка! – Каталина тоже удивилась.

– Я подумала, это более подходящее для поездки, – объяснила Моника несколько сдержанно.

Она дошла до середины столовой, опустив голову, ни на кого не глядя. На ней было черное платье с высоким воротником, длинные рукава, широкая юбка, напоминающая монашеское одеяние, но изящная шея высилась обнаженной, поддерживая грациозную голову, светлые волосы, причесанные в две косы, оборачивавшие голову надо лбом, как диадема из старинного золота. В туфлях с каблуком времен Людовика XV она казалась изящнее, более высокой, гибкой и ловкой.

– Да благословит тебя Бог, душа моя! Не представляешь, как ты обрадовала меня. Кажется, ты пришла в себя, – радостно и взволнованно заявила Каталина.

– Не все ли равно, один наряд или другой, мама? Это все равно не меняет моего решения.

– Ты очень красивая, – вмешался Ренато, тоже удивленный. – Тебе очень идет эта прическа и платье.

– Оно все равно почти монашеское. Думаю, не стоило менять одежду, – язвительно и с досадой не одобрила Айме.

– Мое желание не меняться остается в силе.

– Не могу согласиться со всеми вами, – возразил Ренато. Ты ничем не похожа на «сестру Монику», а еще меньше на красивую и веселую девушку, вышедшую на берег в монастыре Марселя. Но изменение привело к лучшему.

– Благодарю тебя за любезность, но не нужно этого повторять. Твоя невеста справедливо сказала: это почти монашеское облачение. И оно ни в чем не изменило моих мыслей и чувств. Я страстно желаю принять постриг, всегда смотри на меня как на послушницу, которая не любит человеческую лесть.

– Прости меня, я не хотел тебе льстить, но я был искренним, – извинился Ренато, немного смущенный поведением Моники. – Вижу, был неловок. Хорошо, мы ждали только тебя, карета готова, и если у вас нет больше никаких дел…

– В путь, сынок, в путь, – распорядилась Каталина. – Познакомимся, наконец, с твоим Кампо Реаль.

Широкая и удобная, хорошо подготовленная для пассажиров закрытая карета приняла путешественниц Каталину и Монику. Айме задержалась у дверей старинного дома, словно на нее подул с моря ветер, насыщенный селитрой и йодом, и это невыносимо взволновало ее. Виднелся широкий голубой океан, блиставший, как сапфир. Она вздрогнула, почти ощущая человеческое присутствие Хуана-пирата. Так она называла его в своем воображении с того момента, как увидела его уходящим, обещавшим ей богатство.

– Ты не поднимешься? – торопил Ренато.

– О, да! Конечно. Я смотрела на море. Сегодня оно очень беспокойное.

– И когда это оно спокойное на нашем берегу?

– Никогда, конечно. Из Кампо Реаль не видно моря, не так ли?

– Нет. Из дома не видно, потому что его скрывают горы. Но оно довольно близко. Надо спуститься по ущелью, где заканчивается наша долина, потому что центральная часть имения, то, что первоначально было Кампо Реаль, это всего лишь долина между высокими горами, что-то вроде мира, отгороженного от всех. Поэтому его и называют раем. Он защищен от ураганов и сильных ветров, его пересекают более сотни ручьев, спускающихся с гор. Поэтому нет земли более плодородной. Сколько цветов, какие восхитительные фрукты! Короче, больше я не буду говорить о Кампо Реаль, поскольку вы увидите его сами.

– Но оттуда не видно моря, – жалобно вздохнула Айме.

– Видно тростник, который как зеленое море, сладкий, а не горький, и без какой-либо опасности. Не думаешь, что это предпочтительней?

– Я скажу тебе, иногда море прекрасно своей дьявольской силой, жестокостью, и своей солью. Ты никогда не пресыщался медом, Ренато?

– Признаюсь, нет. Я неисправимый сладкоежка. Пожалуй, пойдем, потому что Каталина уже теряет терпение, Моника заставила ее долго ждать.

– Моника, Моника – это тихий ужас, когда она без облачений. Точно знаю, что ты находишь ее прекрасной, а мне она кажется смешной. Не пойму, зачем она покинула монастырь.

– Твоя мама объяснила, что с ее здоровьем не все ладно, но в Кампо Реаль она поправится. Я уверен.

– Айме! – позвал из кареты голос Каталины.

– Пойдем, мы слишком злоупотребляем терпением и добротой твоей мамы, – сказал Ренато. Затем, повысив голос, приказал слуге:

– Бернардо, мою лошадь.

Он отошел на несколько шагов, оставив Айме, которая продолжала смотреть неспокойный взглядом на море, при этом ее маска притворства исчезла. Она ничего не надеялась там увидеть, хорошо зная, что белый парус корабля, о котором она мечтает, находится далеко. Комок печали поднялся у нее в горле, но Ренато Д`Отремон вновь предстал перед ней, печаль сменилась улыбкой, и она согласилась:

– Поехали, как пожелаешь.

16.

– Мой Ренато!

– Мама…

Жадно, словно часы отсутствия были долгими годами, София Д`Отремон прижала сына к груди, немного отстранила, глядя на него с улыбкой волнения и гордости, которая появлялась каждый раз при его виде. Она спросила:

– Путешествие было благополучным? Вы сильно задержались. Я уже стала волноваться.

– Чтобы не утомиться, мы ехали медленно, а кроме того, смотрели на пейзаж. Вот они. Не думаю, что нужно знакомиться.

– Ни в коем случае, – отказалась Каталина, приблизившись. – София, очень рада снова приветствовать вас.

– Добро пожаловать, Каталина. Скажу больше: добро пожаловать всем вам в наш дом. И которая из них Айме?

Она с волнением посмотрела на Монику, как бы оценивая ее целомудренную красоту. Какой красивой и величественной она казалась в своем черном платье! Чистый лоб под светлыми косами, глубокий взгляд, нежное и серьезное выражение лица. София созерцала изысканную и совершенную Монику, но та улыбнулась, и мягко отошла в сторону, пояснив:

– Я Моника, сеньора Д`Отремон. Вот Айме.

– О! – удивленно ответила София. – Ты тоже очень красивая, – затем приветливо воскликнула: – Дочь моя, думаю, могу ее так звать, правда?

– Конечно, мама, – весело вмешался Ренато. – И мое единственное желание, чтобы ты как можно скорее смогла это сделать. Чтобы не ждать, я с каждым днем планирую ускорить свадьбу.