Дикое Сердце (ЛП)

– Об этом я и говорю. Зачем ждать? – утверждала Каталина.

– Мама… – слабо упрекнула Айме.

– Не смущайся, дочка, – извинилась София. – Сеньора Мольнар сказала именно то, что и я думаю. Зачем откладывать счастье? Мой сын тебя любит, и как он говорит, ты отвечаешь ему взаимностью. Тогда нет препятствий для свадьбы, которую мы немедленно желаем отпраздновать.

– Немедленно? – почти возмутилась Айме.

– Ну это такое выражение. Я имею в виду необходимое время, чтобы приготовиться, потому что единственное затруднение, которое бывает в таких случаях – то, что люди не слишком хорошо друг друга знают, но в вашем случае этого нет, вы же друзья детства. – Затем обращаясь к сеньоре Мольнар, призналась: – У вас очень красивые дочери, Каталина, обе прекраснейшие. Каждая по-своему мне кажется совершенной.

– Вы очень любезны, София, – поблагодарила Каталина.

– Любезной была природа, щедро их одарив. Об Айме я уже имела представление, но Моника чрезвычайно меня удивила, и я едва понимаю, почему вы хотите запереть в монастыре подобное очарование. Ах! Янина. Подойди…

Из полутьмы широкой галерей с бесшумностью тени медленно приблизилась Янина. Одета она была как другие горничные, смотревшие издали и с близкого расстояния на путешественниц: широченная юбка, облегающий верх, круглый ворот, завершенный широким кружевом и типичный хлопчатобумажный платок, покрывавший голову по моде местных женщин. В ушах были массивные золотые серьги, а ожерелье с искусно обработанным кораллом и жемчугом скрывало шею. На ней были чулки из шелка, а на ногах отличная обувь. А руки, тщательно ухоженные, раскрывали ее истинное место в доме. Ее молчаливое присутствие вызвало любопытство в глазах Каталины и Айме. Поняв это, София пояснила:

– Янина – моя крестница. Приемная дочь, как говорят. Она позаботится встретить вас лучше, чем я, потому что, к сожалению, у меня слабое здоровье, так что весь дом в ее руках. – Затем официально представила: – Янина, это Айме.

– Очень приятно, – холодно поприветствовала Айме.

– Это для меня удовольствие и честь. Как вы? Поездка была благополучной?

– Великолепной, дочка, великолепной, – поблагодарила Каталина любезность метиски. – Но признаюсь, что больше не могу. Столько часов в повозке.

– Отведи их в комнаты, Янина, – распорядилась София. – Хотя подожди-ка. Думаю, что могу с вами пойти.

– Обопрись на меня, мама, – предложил Ренато.

– Не нужно вовсе, чтобы вы беспокоились… – начала извиняться Айме.

– Наоборот, дочка, – прервала София. – Я не хочу лишать себя этого удовольствия. Надеюсь, комнаты вас порадуют. Мы приложили немалые усилия. Пойдем?

– Мы зовем это плантатором; после знаменитого ром-пунша это самый лучший напиток на земле, – жизнерадостно объяснял Ренато. – И до сих пор он кажется мне самым подходящим для этого климата. Но прежде всего это вещь местная. В Сен-Пьере его мало пьют. Сок ананаса с белым ромом – прекрасное дополнение к милостям земли, которые мы будем сейчас есть. Вы поможете им обслужить себя, Янина?

Янина ответила кивком головы и исчезла за широкой дверью. Они были в той стороне галерей, которая прилегала к столовой, где в соответствии с обычаями Мартиники проходило долгое распитие аперитивов и коктейлей, прежде чем сесть за стол. Слуги цвета эбонитового и черного дерева двигались, привозя и увозя тележки, нагруженные бутылками спиртных напитков. В больших стеклянных кувшинах подавались прохладительные напитки, фруктовые соки, крепленые ромом, а на серебряных подносах, среди других сладостей, находились маленькие жареные кушанья, наполненные различными специями, как символ дружбы и доброжелательности Франции на Антильских островах Мартиники и Гваделупе.

– Полагаю, это вы уже попробовали, – заметил Ренато.

– Конечно, – отозвалась Айме. – Ты с нами обращаешься, как с иностранками.

– Воспеваю Несравненная, ты впервые ступаешь по моему маленькому королевству – вот так я бы хотел к тебе обратиться, Айме. Моя цель – сделать Кампо Реаль новым миром, небольшим, но миром, в конце концов, и этот мир приветствует вас всем лучшим, что у него есть. Вот новый коктейль моего изобретения.

– Что это? – с любопытством поинтересовалась Айме.

– Разновидность плантатора: сок ананаса, но с шампанским вместо рома. Как ты его находишь?

– Фантастика! Лучшее, что я пробовала в жизни.

– В таком случае, назовем его твоим именем, Айме, и когда его будут пить наши внуки, то будут поднимать тост в твою честь. – Послышался шепот и одобрительный смех, в то же время по указанию Софии все стали проходить в роскошно обставленную столовую особняка Кампо Реаль.

Великолепный обед приближался к концу. Все прошли в следующую гостиную, чтобы выпить спиртное и кофе. Чтобы познакомиться с Мольнар приехали владельцы соседних усадеб. Пользуясь случаем, пока никто не видит, будто спасаясь, Моника сбежала от всех, спустилась по каменным лестницам, пересекла сад и ушла прочь от дома. Казалось, она изнывала, задыхалась среди роскошных стен, обитых коврами, украшенных потолков, как будто это все из другого мира и среды. Она больше не могла. Под парами горячительных предательских напитков в ней зажглись тысячи образов, а вместо крови по венам бежал огонь. Она больше не могла выносить присутствие Ренато. Не могла видеть рядом с Айме его глаза, воспламененные от любви и страсти. Не могла выдерживать лицемерную улыбку, которой Айме, казалось, отвечала на его страстную и слепую любовь.

Она прошла плантации какао, платановую рощу и остановилась среди гибких стволов кокосовых пальм, обратив свой взор на зажженный перед хижиной огромный костер. В этом далеком мирке тоже был праздник. Как и наверху, где ароматные напитки передавались из рук в руки, толстые черные пальцы стучали по барабанам. Это была дикая, монотонная и горячая музыка. Музыка, вырванная из сердца Африки, теперь звучавшая на антильской земле, имела новое значение: дух первобытной природы, неукротимых страстей, под ритмом которой раскачивались в чувственном танце черные тела. И измученная душа послушницы вздрогнула. Испуганная, она молитвенно сложила ладони:

– Боже, Боже. Дай мне мужество, дай сил. Вытащи меня из всего этого. Верни в монастырь. Боже, верни меня в монастырь.

– Моника! – воскликнула Айме, с огромным удивлением приближаясь к сестре.

– Айме! Что ты здесь делаешь? Что тебе нужно? – забеспокоилась Моника, очнувшись от задумчивости.

– Черт побери. Именно у тебя я и собиралась спросить. Что ты здесь делаешь? Это не твое место. – Затем язвительно проговорила: – Невероятно, чтобы тебе это нравилось.

Она обернулась и увидела сквозь деревья длинный ряд черных женщин, громадной змеей вьющихся вокруг костра. Они были почти обнажены. В красноватом свете их смуглые тела блестели от пота. Вдруг вышли мужчины. У них тоже были обнажены торсы, подняты вверх рабочие тесаки, на лезвиях которых подрагивал, словно кровь, отблеск костра.

– Это завораживает меня, в конце концов, мы сестры, – все также насмешливо подчеркнула Айме. – В нас есть что-то общее, очень даже заметное. И может быть, именно это.

– Почему ты оставила Ренато? Где? Почему? – уклонилась Моника, не обращая внимания на язвительность сестры.

– Не беспокойся о нем. Он доволен жизнью, попивает прохладительные напитки и шампанское. Каким ребенком, каким смешным иногда мне кажется он! О! Не трудись возмущаться. В любом случае я выйду за него замуж. Я не буду пренебрегать такой партией. Он действительно самый богатый человек на острове.

– И только из-за этого?

– Из-за этого и из-за всего остального, Святая Моника.

– Не называй меня так! – взорвалась возмущенная Моника.

– Я знаю, ты не заслуживаешь это имя. Тебе нравится этот дикий спектакль, ты предпочитаешь любоваться им, а не Ренато, твоим Ренато.

– Он не мой, и ты не должна его так называть!

– Конечно, он не твой. Я и это знаю. Твоим он никогда и не был. Ты позволила уступить его; но на самом деле ты ничего мне не дала, потому что у тебя ничего и не было. Выбирал он, и он выбрал меня. Что ты хочешь, сестра? Звучит не очень. Пойдем же, мама спрашивала, и я пошла тебя искать. Один раз мне выпала роль заставить вернуть заблудившуюся овцу, но если я слишком задержусь, то хватятся нас обеих.

– Ты возвращайся, твое присутствие важно!

– Даже не думай. Там есть еще два гостя. Ренато будет тебе очень благодарен, если ты их развлечешь. Его раздражает все, что заставляет отвлечь от меня. Конечно, меня это не волнует, и я бы предпочла остаться здесь. Впервые вижу что-то интересное в Кампо Реаль, потому что мумия свекрови и дом, покрашенный в пурпурный цвет, навевают на меня скуку, – Айме мягко засмеялась и насмешливо возразила: – Не смотри на меня с таким ужасом. Именно так я думаю. Это можно выдержать только месяц в году. Остальное время мы будем проводить в Сен-Пьере. Уверяю тебя, скоро начнется отделка дома в столице по моему усмотрению. У меня уже есть слово Ренато. Тебя это удивляет?

– Ты ничем меня не удивишь. Но послушай, Айме, ты не сделаешь несчастным Ренато. Я тебе этого не позволю!

– Я буду делать то, что мне хочется, ни ты, и никто другой…

– Айме, Айме! – прервал издали голос Ренато.

– А вот и он. Пошел искать меня, – отметила удовлетворенная Айме. – Не может без меня. Не может жить без меня. Понимаешь? Он, а не ты, дает мне на это все права.

– Айме, Айме! – снова позвал Ренато, теперь уже ближе к сестрам.

– Я здесь, Ренато.

Айме заботливо выбежала навстречу, в то время как Моника шагнула назад за большие деревья, пытаясь остаться незамеченной под покровом темноты. Нет, сейчас она не могла вытерпеть его присутствие, эту сильную пытку чувств, терзавшую словом и голосом другой женщины; душевную пытку каждым нежным словом, заботливым жестом, каждым проявлением любви, о которой она тщетно мечтала.

– Айме, дорогая, что ты здесь делала? – ласково упрекнул Ренато.

– Ничего особенного, дорогой. Вышла подышать свежим воздухом, и услышав вдалеке музыку, увидев блеск костров, я приблизилась, но не слишком.

– Это не для тебя, Айме, – Ренато взял ее под руку, скользнув рукой кабальеро по ее коже, ощущая телом и душой влияние ночи, дикой и сладостной земли, движение блестящих полураздетых тел, видневшихся издалека в самом похотливом танце. Он предложил: – Пойдем отсюда, Айме.

– Тебе не нравится смотреть на их танец? Подожди минутку. Ты не знаешь, что значит этот танец? А я знаю. У меня была кормилица-негритянка. С самого детства она баюкала меня таким песнями. Песня первозданная и однообразная со вкусом далеких миров, песня с буйным нравом – песня любви и смерти.

Айме подумала о Хуане со страстным желанием, воспламенившим губы, с волнением, которое мурашками пробежало по коже. Хуан… дикий, словно непокорное море, которое охватывало горящий остров, сжимало и обволакивало в своих свирепых ласках, словно хотело похоронить, затопить, покончить с ним навсегда, разбиться наконец об острые скалы или поцеловать его в короткие белые песчаные берега. Хуан… пират, безумец, поклявшись вернуться богатым, уехал, чтобы изменить свою жизнь, когда откупится заработанной кровью монетой.

– Пойдем, Айме, – нежно и ласково умолял Ренато. Его рука мягко сжимала талию, губы искали для сдержанного и нежного поцелуя, незначительного прикосновения, которое она чуть не отклонила, но в конце концов приняла, закрыв глаза, словно скатилась невидимая слеза.

Касаясь друг друга, они шли под деревьями. За ними следовала Моника таким легким шагом, что под ногами не хрустели даже сухие листья, ее терзаемая душа мучилась, в то же время как голоса негритянского праздника слышались все слабее – это были те же песни, которые она слышала с колыбели.

– Ты довольна, Айме? – робко спросил Ренато.

– Ну конечно, глупый, разве не видишь?

– Мы поженимся как можно скорее. Наши матери этого желают. Нет причин ждать. Или ты не уверена в своей любви?

– А ты уверен в своей, Ренато? Посмотри, я привередливая, не всегда в хорошем настроении. Возможно, иногда я буду наслаждаться тем, что буду злить тебя. Так я выражаю свою любовь.

– В таком случае я должен принимать за любовь твои причуды?

– Естественно. Чем больше я буду требовать и докучать тебе, тем сильнее буду любить тебя. Чем меньше логики ты будешь находить в моих рассуждениях, тем еще больше я буду в тебя влюблена. Но конечно же, ты должен любить меня также, чтобы это выносить. Если не сходишь по мне с ума.

– Я схожу с ума, Айме! – страстно уверил Ренато.

– Вот за это я тебя и обожаю.

Теперь она бросилась ему на шею, снова и снова ища его губы. Оставив позади густую рощу, они ступили на песчаные тропинки сада, и перед ними возникла беспокойная тень со словами извинения:

– Простите, что прерываю…

– Янина! – взорвался раздосадованный Ренато.

– Простите. Сеньора послала за вами. Гости уходят, о вас спрашивают. Мне следует сказать, что не нашла вас?

– Вы не должны говорить ложь, – ответил Ренато, с трудом сдерживая недовольство. – Мы немедленно идем попрощаться с ними.

Быстрым шагом они направились к дому. Янина смотрела на них, остановившись в нерешительности, подняла голову и ее черные глаза разглядели в темноте Монику де Мольнар, которая сделала несколько шагов и дошла до каменной скамейки, бессильно опустилась на нее и закрыла лицо руками. Без малейшего шума Янина приблизилась к ней и холодно спросила:

– Вам плохо? Не можете вытерпеть это зрелище?

– А? Что вы говорите?

– Вы шли за ними. Нет, не трудитесь отрицать, я прекрасно видела. Если вам не слишком плохо, вам нужно пройти в гостиную. Там тоже заметили ваше отсутствие, и могут быть пересуды.

– А вам какое до этого дело? – вскипела разъяренная Моника.

– Лично мне, конечно, никакого, – ответила Янина с мягкой усмешкой. – Я лишь слежу за спокойствием сеньоры Д`Отремон. Врач запретил ей сильные волнения. Ей нужно жить в покое и чувствовать себя счастливой. В Кампо Реаль может загореться дом, но ее не надо вмешивать в это. Я все делаю ради этого, и сеньор Ренато это знает. Здесь имеет значение только сеньора Д`Отремон, понимаете?

Бледная и разъяренная Моника выпрямилась, в глазах сверкали молнии. Но перед гневом, готовым вот-вот выплеснуться, метиска покорно склонила голову и искренне предложила:

– В остальном, сеньорита Мольнар, хоть и предполагаю, что вас это не интересует, хочу сказать, что вы можете рассчитывать на меня и мое искреннее желание помочь, если это понадобится вам когда-нибудь.

– Никогда не рассчитывала ни на кого, кроме себя, сеньорита! – злобно отказалась Моника.

– Просто Янина, – пояснила метиска мягко и покорно. – Я всего лишь доверенная служанка, надежная и верная сеньоре Д`Отремон. А теперь, с вашего разрешения. Я должна быть с хозяйкой, когда гости расходятся.

Моника пылала от гнева, слезы высохли, она выпрямилась, почувствовала вдруг себя сильной и гордой и твердым шагом направилась к каменной лестнице.

– Дорогая, шесть месяцев – это слишком, – возразил Ренато.

– Ты думаешь? – хитро засомневалась Айме.

– Конечно да, и я взываю к мнению наших матерей. Почему бы нам сразу не начать? Огласить в церкви, собрать необходимые бумаги и когда все будет готово, повенчаться.

– Сколько это займет?

– Я не знаю. Четыре недели, пять, шесть.

– Не более? Но это невозможно, дорогой Ренато. За пять или шесть недель не может быть готово мое приданое невесты. Даже если обезуметь за шитьем, нам понадобится примерно шесть месяцев, о чем я и говорила.

– О приданом невесты не беспокойся, – вмешалась София. – Это был один из моих подарков, и так как подошел случай, лучше сказать сразу. Твое приданое невесты самое красивое, о котором можно только мечтать, оно будет здесь как раз в это время, четыре, пять, самое большее шесть недель.

– Мама, дорогая, думаю, теперь понимаю тебя, – воскликнул Ренато, очень довольный.

– Конечно, сынок, – согласилась София. Затем, повысив голос, позвала: – Янина!

– Вы звали, крестная? – приблизившись, спросила метиска.

– Да, принеси книгу, где мы записываем заказы, отправляемые во Францию, будь так любезна.

– Да, крестная, немедленно.

Молчаливая, прилежная, быстрая, с характерной деловитостью и тактичностью, в которой было столько нескромного, Янина поторопилась вложить в руки сеньоры Д`Отремон просимую книгу. Прошло уже несколько дней со дня приезда семьи Мольнар в Кампо Реаль, все сидели по-семейному: пылкий Ренато, Айме, прикрывающаяся кокетством и жеманством, сеньора Мольнар, скромная, и улыбчивая, пытающаяся сотворить чудо, признавая правоту каждого, бледная, молчаливая, напряженная Моника Мольнар ловила каждое слово, жест, как бы следила за жизнью маленького мира, где господствовала со своим вялым больным видом София Д`Отремон, с притворным снисхождением утонченного воспитания.

– Именно так. Заказ был сделан почти месяц назад, – подтвердила София, сверившись с книгой. – В тот же день, когда ты говорил мне об Айме и любви к ней.

– Правда, мама? – сказал Ренато, приятно удивленный. – Дело в том, что ты угадала мои мысли! Именно этого я и хотел.

– Угадывать мысли – что еще остается матери, любящей своего единственного сына, – в порыве нежности заметила София. Затем, обращаясь к будущей невестке, спросила: – Итак Айме, о чем ты задумалась? Сложностей с приданым уже нет. Это ведь было единственным, чтобы ждать шесть месяцев до счастливого дня свадьбы?

– Возможно, Айме не уверена в своих чувствах, – подсказала Моника, которая не смогла подавить порыва.

– Что ты говоришь, Моника? – удивилась София.

– Говорю так, потому что она может сомневаться. Иногда нужно время, чтобы осознать ошибку, – мягко намекнула Моника.

– Ты полностью ошибаешься! – взорвалась Айме. – В моих чувствах нет сомнений. Ни у меня, ни у Ренато. И для того, чтобы ты не толковала вещи по-своему, я решила – мы поженимся, когда ты хочешь, Ренато, когда хочешь! Через пять недель? Хорошо, через пять недель я буду твоей женой!

Айме, со сверкающими, как у кошки, глазами, готовая прыгнуть, чтобы изо всех сил бороться, ответила на слова Моники, когда пронеслось грозное дуновение над семейным собранием. София Д`Отремон смотрела на нее удивленно и растерянно. Янина сделала шаг, словно собиралась поддержать ее, побледневший от гнева Ренато с усилием сдерживался, а Каталине Мольнар удалось наконец-то произнести слова, которые от ужаса застряли в горле:

– Моника, Моника, ты сошла с ума, дочка? Почему ты так говоришь?

– Разве не потому что меня ненавидит? – не сдержалась Айме. – Она ненавидит меня, презирает!

– Мне кажется, никто из них не знает, что говорит, – примирительно вмешалась София. – Они разгорячились без причины. Конечно же, Моника поддалась порыву.

- Думаю, ты должна объяснится с сестрой, Моника, – решительно и сурово посоветовал Ренато.

Моника не могла больше выносить овладевшее ею напряжение и, не сказав ни слова, убежала.

– Моника! Моника! – позвал Ренато, глубоко пораженный.

– Не ходи за ней, Ренато. Не обращай на нее внимания. Разве недостаточно того, что я здесь и готова радовать тебя? Оставь ее, оставь!

– Твоя невеста права, сын мой. Послушай, и займись ею, ведь она очень огорчена несдержанностью сестры.

– Я хочу всем напомнить, что Моника больна, а более всего нервами, – вступилась Каталина, с благородным усердием уменьшая важность столь неприятного поступка. – Уверена, она не хотела этого говорить. Но бедняжка плоха, она не ест и не спит.

– Вы обязательно должны были пойти к ней, Каталина, и сказать то, что уместно. Конечно, не слишком сурово, – снисходительно посоветовала София. – В самом деле, ваша красивая дочь не выглядит здоровой, а наша обожаемая Айме заставила слишком долго упрашивать себя. Не кажется ли тебе, дочка, что кроме грубости, твоя сестра поступила хорошо и помогла тебе решиться?

Айме с усилием сдержалась и улыбнулась, вернув себе ангельскую маску, которую в мгновение гнева сняла, и ответила с ложной скромностью:

– Я решилась, донья София. Мы спорили только о дате. Я так счастлива, будучи невестой Ренато, и больше ничего не хочу.

– Цветы красивы, но давать плоды – это природное назначение дерева. Помолвка – это как весна. Ты еще ребенок, чтобы понимать некоторые вещи. Тем не менее, подумай, что я больна, не молода, и последнее мое желание – укачать на руках внука. Пусть эта свадьба будет как можно скорее.

Ренато взял в руки ладони Айме, но не улыбался. Он смотрел на нее серьезно и проницательно, как будто хотел проникнуть до самых потаенных ее мыслей, впервые столкнувшись с загадкой в душе женщины, с которой отождествлял все свое счастье. Но это был не вопрос, а обещание, соскользнувшее наконец с губ:

– Я буду жить ради того, чтобы сделать тебя счастливой, Айме.

Перед возвышающимся распятием маленькой церкви Кампо Реаль, на коленях, со сложенными руками и склоненной головой, Моника тщетно искала слова для молитвы. Возносились ее скорбные и мятежные мысли:

– Прости, Боже, прости!

К молитве на губах примешивалась горькая пена злости и ревности; черное небо ее внутреннего мира озарялось молниями различных чувств:

– Это не из-за ненависти, это из-за любви. Но моя любовь тоже виновата. Моя любовь хуже ненависти!

Она была одна под нефом крохотного храма. Толстые стены Божьего Дома были побелены известью, стебли прохладных тропических вьющихся растений цеплялись за неотшлифованные колониальные своды. Рядом с алтарем находились бархатные скамейки для преклонения колен семьи Д`Отремон. Далее шли длинные деревянные скамьи для батраков и слуг. Именно сейчас ни хозяева, ни слуги не заглядывали в высокие двери. Сложив руки, хрупкая, одетая в черное женщина в одиночестве молилась и плакала. Словно тень, за ней наблюдал Ренато Д`Отремон.

– Боже, не дай сорваться с моего языка грубости. Дай мне силы промолчать и смиренно опустить голову перед несправедливостью.

У нее побежали слезы, но тут же высохли, соприкоснувшись с горячей кожей. Какое-то предчувствие заставило ее вздрогнуть. Она почувствовала, что ее окутывает жар взгляда. Рядом кто-то наблюдал за ней. Она резко обернулась и ее затрясло.

– Ренато! Нет, нет!

Моника хотела скрыться. Попыталась сбежать, ускользнуть от Ренато. У нее не было сил противостоять его взгляду, она не могла слышать упреков. Ей хотелось избежать этой пытки. Он пересек маленький храм и последовал за ней, преградив путь:

– Ты убегаешь, словно увидела демона. Почему?

– Я тебя не видела. Я закончила молиться и…

– Не лги! – перебил Ренато. – Прости, если кажусь тебе резким и грубым, но мы друг другу всегда доверяли. Ты была для меня сестрой, и на самом деле мы вскоре породнимся.

– Братья и сестры бывают только по крови! – возразила Моника, уязвленная упреком Ренато.

– Вижу, сестрой ты не хочешь быть, поэтому и хочу поговорить с тобой.

– Не стоит. Я не буду больше докучать. Думаю, завтра я уеду в Сен-Пьер и буду ждать дома маму и Айме.

– Тебе так плохо в моем доме? Неприятно мое присутствие? Поскольку думаю, что это не из-за моей матери, которая осыпала тебя знаками внимания и до сегодняшнего дня была очарована тобой, а… – и он остановился, сердечно спрашивая: – Моника, что с тобой? Я видел, как ты плакала. Только слепой не поймет, что ты еле сдерживаешь слезы. Ты переживаешь, вижу, что переживаешь, но почему? Из-за кого?

Неимоверным усилием Монике удалось сдержать свой пыл. Проявляя огромную волю, она проглотила в горле свернувшийся змеей комок слез, сжала кулаки так, что ногти впились в кожу, лицо успокоилось, и чудом она нашла оставшуюся где-то у нее силу, чтобы ответить холодно и вежливо:

– Ты так любезен, беспокоясь о моих слезах. Не придавай этому значения, это беспокойство и тоска по покою монастыря, уверяю тебя, только это.

– Дело в том, что ты выразилась таким образом, что… – опроверг Ренато.

– Что не могла никого обидеть, – еле сдерживалась раздраженная Моника. – Я ограничилась вопросом к сестре, уверена ли она в своем чувстве. Думаю, в браке предпочтительней раскаяться на час раньше, чем минуту спустя.

– Действительно, но почему Айме должна раскаиваться? На чем основаны твои домыслы, что я недостоин ее?

– Я никогда так не говорила! – горячо отрицала Моника.

– Не обязательно говорить то, что и так ясно, – горько посетовал Ренато. – Есть что-то во мне, что тебе не нравится. Ты совершенно переменилась, перестала со мной дружить, когда поняла, что я влюблен в нее. Это правда. И проясним наконец: с тех пор, как ты вышла из монастыря, за те несколько раз, что мы виделись, ты общалась со мной холодно и неприязненно, почти с ненавистью. Почему? Что плохого я сделал? Ведь ничего же, да? Что ты имеешь против меня, кроме страха, что я сделаю счастливой твою сестру? Какие ты видишь во мне недостатки? Какие во мне есть изъяны?

Сдерживая эмоции, Моника молча посмотрела на него. Оставаясь спокойной и холодной, она сотворила чудо, скрывая правду, которая ударами сердца, казалось, била ей в виски. С чем-то похожим на улыбку, она вежливо ответила:

– Ренато, то, что ты говоришь – это ребячество. Кто может найти в тебе изъян? Ты самый богатый человек на острове, самый важный после губернатора, и даже важнее его для большей части людей. У тебя есть имя, состояние, молодость и таланты. Разве не к этому стремилась бы любая женщина?

– Ты или слишком меня хвалишь или жестоко насмехаешься. Если у меня есть все это, тогда что ты имеешь против меня?

– Ничего, Ренато. Что я могу иметь? Мы живем в разных мирах, а этот мир не мой. Поэтому многие не понимают меня, и ты в первую очередь. Забудь обо мне, пусть забудут все. Позволь мне вернуться в Сен-Пьер, и будь счастлив, безмерно счастлив, я желаю тебе этого. Забудь обо мне, Ренато. Это все, что ты должен сделать.

– Моника, Моника! – позвал Ренато, видя ее удаляющийся шаг.

– Ренато, что с тобой? Что происходит? – спросила Айме, заботливо приближаясь к жениху. – Ты расстроен, бледен, но не стоит. Ты не должен обращать внимания на то, что она тебе сказала.

– Я говорил с Моникой.

– Я знаю. Видела, как она пробежала. Я искала тебя, потому что решила, что ты бы пошел за ней, я не выношу, когда она клевещет на меня.

– Клевещет? – удивился Ренато. – Она ничего не сказала о тебе. Что она могла сказать? Что я, по-видимому, не удовлетворяю ее в качестве зятя.

– Она так сказала? – воскликнула Айме в крайнем изумлении.

– Это было слишком очевидным, чтобы я этого не понял. Полагаю, она не находит меня достойным твоей любви и ей досадно, что ты меня любишь.

Айме усиленно сдержала насмешливую улыбку, которая уже играла у нее на губах, и глубоко вздохнула, чувствуя себя уверенной, наслаждаясь, как никогда, ситуацией, чтобы полновластно вершить три судьбы по своей прихоти, и снисходительно упрекнула его:

– Мой дорогой Ренато, не могу поверить, что не знаешь своих достоинств, ты придаешь глупостям Моники слишком большое значение.

– Это ты первая придала им значение, а не я. Если это глупости, почему же ты так рассердилась?

– Я лишь слабая женщина. А ты наоборот, сильный, мудрый и умный мужчина. Было бы лучше, если бы ты забыл о выходках Моники.

– Именно об этом она попросила: забыть ее и позволить ей завтра вернуться в Сен-Пьер, чтобы уже там ждать ваше возвращение.

– Мне это кажется своевременным, но пусть она едет не одна. Лучше нам вернуться втроем, уладить там дела, пока ты улаживаешь здесь свои и велишь поскорее отремонтировать дом в столице, где у нас будет медовый месяц. Через пять недель мы поженимся, а Моника вернется в монастырь – единственное подходящее для нее место. Пусть примет, наконец, монашеский постриг, пусть даст обет. – И весело, больше насмехаясь, заявила: – И пусть молится за нас и наши грехи, раз уж выбрала такой путь, чтобы попасть на небо.

– Ты тоже уедешь? Оставишь меня?

– На несколько дней, глупенький. Так нужно. Если мы решили пожениться, то нужно уладить тысячу вещей. Если мы официально помолвлены и поженимся, то не очень хорошо жить и спать под одной крышей. Тебе так не кажется?

И она поцеловала его долгим горящим поцелуем, закрыв глаза, возможно, представляя себе другие губы, и Ренато, на секунду охваченный этим водоворотом, ответил ей на огненный поцелуй, прошептав:

– Айме, жизнь моя!

– А теперь благоразумие, – посоветовала Айме, возвращаясь в прежнее состояние. – Распорядись, чтобы завтра нас отвезли в Сен-Пьер. Я скажу это маме и… – Она прервалась, увидев в нескольких шагах Янину, и не сдержала удивленный возглас: – Ах!

– Сеньора София ожидает сеньора Ренато в своих покоях, – сообщила метиска, принимая скромный вид. – Она попросила, чтобы вы пришли немедленно.

– Вы испугаете любого, – зло пошутила Айме. – Что вы надеваете на ноги, чтобы ходить, как кошка?

– Мое желание служить семье Д`Отремон, сеньорита. Поскольку в этом доме пока что было нечего скрывать…

– И тем более нет этого сейчас, Янина, – сделал замечание Ренато. – Вы можете опустить намеки.

– Простите, сеньор. Я лишь сказала…

– Я прекрасно слышал, что вы сказали. И не хочу говорить об этом, так как я полностью прояснил этот вопрос. Нет тайн, но не обо всем можно говорить с прислугой.

– Что? – удивилась Янина.

– Будет очень полезно, если вы запомните, – подчеркнул Ренато. Затем, меняя выражение лица, обратился к Айме. – С твоего позволения, пойду посмотреть, чего хочет мама.

– Я тоже пойду подготовлю своих. До очень скорого, да?

– До скорого, жизнь моя.

Он наклонился, поднося к губам руку Айме, целуя ее с нежным уважением. Затем оба удалились в разных направлениях. Опустив голову, с горящими щеками, как после пощечины, неподвижно и напряженно стояла Янина, пока приближавшийся к ней мужчина не остановил угрюмый и спокойный взгляд на ней, сделав замечание:

– Янина, что ты здесь делаешь?

– Ничего, дядя, – избегая объяснения сказала метиска, делая неимоверное усилие.

– В этом доме все усердно стараются ничего не делать. Если бы в этой деревне я не был таким внимательным, с хлыстом в руке, то никто бы и не шевелился. Я жизнь кладу на посадках тростника! Уже распаханы четыре участка на уступе, почти до вершины горы. Мне бы хотелось, чтобы сеньор Ренато это увидел. Они должны там прогуляться, слышишь? – проворчал Баутиста. И заметив странное выражение лица племянницы, спросил: – А с тобой что? Похоже, ты собираешься заплакать. Что случилось?

– Ничего. Сеньор Ренато был таким любезным, что напомнил мне, что я здесь только служанка. Ему было неприятно, что я увидела, как он целует эту Мольнар, а эта Айме не более, чем какая-то…

– Как ты смеешь?

– Кто угодно может это заметить. Достаточно посмотреть на нее. Но сеньор Ренато глухой и слепой, потому что не хочет ни видеть, ни слышать. Ладно, лучше я замолчу, дядя.

– Согласен. Думаю, будет лучше, если ты будешь молчать и не говорить глупости. Сеньорита Мольнар будет нашей хозяйкой через пять недель, как ты мне сказала.

– В Кампо Реаль будет только одна хозяйка, сеньора София. А другая пусть не приходит. Пусть не приходит, потому что ей будет очень плохо!

– Почему ты говоришь «очень плохо»?

– И я буду той, кто позаботится об этом!

– Что ты делаешь, Моника? Вижу, ты торопишься.

Ударив по натянутым нервам, голос Айме достиг Моники и остановил ее перед укладываемым чемоданчиком. Они находились в просторной спальне, самой простой из трех, выделенных им в этом подобии деревенского дворца, но с великолепными занавесками, полированными полами, с роскошной и ухоженной мебелью.

– Ты можешь оставить меня хоть ненадолго в покое, Айме?

– Не беспокойся. Я пришла не спорить и не упрекать. Наоборот. Я очарована твоей великолепной инициативой вернуться как можно раньше в Сен-Пьер. Эта мысль мне очень нравится.

– Могу себе представить. Знаю, как хочешь потерять меня из виду.

– В этом случае потерять из виду мой будущий дворец, будущую семью и будущее королевство.

– К чему ты ведешь?

– Пойми, мы с мамой тоже уезжаем. Я уже ей сказала. И она чуть не впала в истерику. Будет уместным, если ты ее успокоишь, ты ведь умеешь. Мама очень боится, что Ренато сбежит от нас, но у меня нет этого страха. Я уверена, что крепко его держу, и, хотя тебе это больно слышать, скажу это еще раз.

– Мне не больно. Я сожалею о том, что сказала. Поэтому и хочу вернуться в Сен-Пьер, но вернусь одна. Ни в коем случае не нужно из-за меня прерывать ваш приезд.

– Из-за тебя ничего не прерывается, сестра. Успокойся. Я просто хочу уехать, мне надоело все это.

– И тем не менее, ты хочешь выйти за Ренато, – не смягчив голоса осадила Моника. – Почему ты не честна с ним? Почему заставляешь меня делать то, что я не хочу? Если ты продолжишь, то вынудишь меня говорить откровенно.

– Не думаю, что осмелишься. Сегодня ты потеряла эту великолепную возможность. Ты могла откровенно сказать ему о своей любви, но единственное, что тебе пришло в голову, так это дать ему понять, что он не нравится тебе в качестве зятя. Он рассказал об этом и рассказывает мне все. Даже самые потаенные его мысли принадлежат мне. Он ребенок, понимаешь? Глупый ребенок, думаю, он достаточно хороший, чтобы продолжать быть глупым до конца своих дней.

– Если бы ты знала, как омерзительна мне, когда так говоришь! Как же я тебя ненавижу, когда…!

– Сколько чувств, сестра! – насмешливо прервала Айме. – Ты меня ненавидишь, потому что ревнуешь, а ревнуешь, потому что любишь.

– Ты замолчишь наконец? Чего ты хочешь? Свести меня с ума?

– Успокойся, Моника, и не кричи. Ты правильно сказала, что я не уверена в своих чувствах, и естественно, хочу быть уверенной в этом до того, как выйду замуж.

– Что ты сказала, Айме? – питая надежду, спросила послушница.

– Найти истину за несколько дней уединения и покоя. Я хочу вернуться в Сен-Пьер и побыть одной. Осознать, как обстоят дела на самом деле, решить, выходить мне замуж за Ренато или нет. Я сделаю то, что ты бы назвала испытанием совести. Может быть, я выйду замуж. Ведь выгоды от того, что мне предлагает Ренато такие огромные. Может быть, я не выйду замуж и предпочту свободу вместо богатства. Вот в этом втором случае… – она издевалась и не скрывала этого: – Во втором случае, моя дорогая сестра, я дам тебе доказательство своего великодушия, которое ты поставила под сомнение! Я тебе его верну!

В душе Моники молнией сверкнула надежда, хотя последние слова сестры ранили и обидели ее. Сомневаясь и колеблясь, она словно в жестоком бою сражалась сама с собой, а почти доброжелательная и улыбающаяся Айме наслаждалась ее волнением. Возможно, на мгновение в темных глазах Айме мелькнула искра сострадания, но она погасла от крика эгоизма, снисходительного удовольствия управлять другими душами как ей вздумается. Слова возмущения сорвались с губ Моники:

– Ты никого не должна возвращать! Не думай, что, играя с ним, ты будешь развлекаться!

– Почему нет? Когда безоговорочно отдается сердце, не следует жаловаться на происходящее. А он отдал мне сердце. Он любит меня больше всего, и искренне признается мне в этом.

– Потому что он слеп и не знает, кто ты. Если бы он узнал тебя по-настоящему, если бы я ему рассказала… – глухим голосом предупредила Моника. – Ты хорошо знаешь то, что я могла бы ему рассказать.

– Ты этого не знаешь, – пришла в ярость Айме. – Ты можешь обвинить меня в глупостях, ребячествах, безделицах. У тебя нет против меня доказательств, и я брошу тебе вызов, если обвинишь меня без доказательств. Вот увидишь, как это обернется против тебя, если он тебе поверит.

– К сожалению, против меня, – с болью призналась Моника.

– Очень рада, что понимаешь. Но даже если это было бы правдой, даже если бы тебе удалось доказать ему, что я недостойна его, знаешь, чего бы ты добилась? Он бы тебя возненавидел! Потому что убить его веру в меня – это значит сделать его самым несчастным человеком!

– Ты этим пользуешься.

– Я лишь защищаюсь. А ты хороша, если бы я с детства не была начеку… Со мной не притворяйся хорошей. Ты бы хотела увидеть меня мертвой.

– Как ты несправедливо говоришь, Айме! Я хотела видеть тебя счастливой, чтобы ты и его делала счастливым. Знать бы, что ты способна быть порядочной, достойной, справедливой, была бы ему верной, преданной.

– Правда? Только будучи уверенной в этом ты бы чувствовала себя счастливой? Чтобы я была верной, правда? Чтобы была искренней. Ну ладно, я буду искренней. Ладно, буду такой. Обещаю, что я не выйду замуж за Ренато, не будучи уверенной в том, что принесу ему счастье, которое ты хочешь для него и которое я желаю себе. Но когда я выйду замуж, если решусь это сделать, ты сделаешь мне одолжение – оставишь меня в покое. Это весь договор. Согласна? Скрепим поцелуем?

– Я согласна, но не нужно целоваться.

– Злопамятная, да? – едко усмехнулась Айме. – Это я должна сердиться. Ты хорошо хотела надуть меня. Но не важно. Ты белая овца из двух сестер: прилежная, благородная, благоразумная, хорошая. У меня есть несколько пятен, но я сильнее и не держу на тебя зла. – И сказав это, поцеловала сестру.

– Доченьки, надо же, Слава Богу, – подошла Каталина. – Я боялась, что вы продолжаете спорить. Так мучительно видеть вас обеих друг против друга. Эти ссоры вызывает такую боль в сердце матери. Ах, если бы дети это знали! – Глубокий вздох заполнил сердце матери.

– Мама, ради Бога, не поэтизируй, – опровергла Айме весело. – Все уже прошло, была летняя тучка. Правда, Моника? Вот увидишь, этого больше не повторится. С этого дня мы с сестрой будем чудесно ладить. Я в своем доме, а она в монастыре. Это самое лучшее, чтобы не раздражать друг друга. И если по прошествии лет у меня появится дочь, легкомысленная и кокетливая, то я ее пошлю к тете-настоятельнице, чтобы она ей прочитала проповедь и…

– Айме! – прервал ее голос Ренато из коридора.

– Думаю, это Ренато, – пояснила Айме, и повысив голос, ответила: – Я здесь, дорогой. Заходи.

– Простите меня, – с порога извинился Ренато. – Бесспорно, я прерываю семейный разговор, но дело в том, что мама хочет прямо сейчас с тобой поговорить, Айме. Бедняжке не понравилась новость о нашей поездке.

– За две минуты я все улажу и заверю ее в наших веских доводах, – уверила Айме. – Ты не пойдешь со мной, Ренато?

Он замер, увидев неподвижную Монику, стоящую перед маленьким чемоданом, такую бледную и слабую, с таким мучительным выражением на лице, что непреодолимое чувство дружеского сочувствия привлекло его к ней, и он попросил:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты огорчалась из-за меня, Моника.

– Я не огорчена, Ренато, для этого нет причины. Ты самый лучший мужчина.

– Я не такой, но хочу им быть, чтобы предложить твоей сестре счастье, которое она заслуживает, чтобы когда-нибудь ты смогла увидеть во мне брата, хотя у нас не одна кровь.

Быстрым жестом он взял ее руку и поднес к губам, а затем ушел вслед за Айме.

– Какой хороший юноша, Боже, – воскликнула Каталина. – Нет лучше его на всем белом свете. Я тоже пойду готовить чемоданы.

Моника осталась одна, чувствуя приятное и горящее ощущение поцелуя, горячее наслаждение прикосновения, которое огнем зажгло ее щеки, и она, чтобы стереть след поцелуя, яростно вонзила в него ногти.

17.

– Ваше появление – большая честь для меня, сеньорита, но откровенно говоря, я не припомню…

– Не утомляйте воображение, доктор Ноэль. Мы с вами видимся впервые с близкого расстояния. Я достаточно хорошо знаю вас зрительно. В Сен-Пьере ведь все друг друга более-менее знают, не так ли?

– Не думаю, что имел удовольствие до настоящего времени.

– Меня зовут Айме, Айме де Мольнар.

– Вот теперь да. Теперь все ясно! В конце концов, вы правы, что все друг друга знают. Я знаю вашу мать, отца, мир его праху, он был и моим другом. Но чем могу служить вам? Прежде всего, садитесь, садитесь.

– Не нужно, я ненадолго…

Украдкой посматривая на окна и двери старого обшарпанного кабинета, искусно владея собой, ради своей цели Айме решила сыграть в опасную игру. Она была уже несколько дней в Сен-Пьере, безуспешно расспрашивая, тщетно задавая вопросы, и решилась, наконец, посетить старого нотариуса, который смотрел на нее с непонятным взглядом то ли любопытства, то ли удовлетворения и подтвердил:

– Я видел вас несколько раз, когда вы были маленькой девочкой, но вы чудесно изменились. Чем могу служить вам? Вижу, вы очень обеспокоены.

– О, нет! Вовсе нет, я пришла из-за ерунды. Хочу сказать, что в моем посещении нет ничего серьезного. Я проходила рядом и подумала, возможно, сеньор Ноэль знает что-то о моих заказах. Вы, конечно же, не понимаете меня. Простите. Это путаница. Получилось так, что я дала несколько монет капитану некоей шхуны, чтобы он привез мне из Ямайки английские духи.

– Английские духи? А разве не присылает нам Франция самые лучшие духи в мире? – пришел в негодование добрый Ноэль.

– Да, да, конечно. Но речь не об этом. Это были особые духи, те, что я хотела. Духи для кабальеро. И несколько рубашек. Несколько тех удивительных английских рубашек, которые не похожи ни на какие другие. Речь идет о подарке, который я хочу сделать. Подарок для суженого. Я невеста, доктор Ноэль. Я скоро выйду замуж.

– Ну тогда поздравляю вашего будущего супруга. Но продолжайте: вы дали несколько монет капитану шхуны…

– Для того, чтобы он привез мне духи из Ямайки. Но человек не вернулся.

– И вы хотите предъявить ему иск. У вас есть квитанция?

– О, нет! Вовсе нет! Думаю, речь идет о человеке, достойном доверия. Мне его порекомендовали. Но никто не может дать о нем информацию, а так как мне сказали, что вы его друг…

– Мой друг – капитан шхуны? Как его зовут?

– Я не знаю его фамилию. Его корабль называется Люцифер.

– Хуан Дьявол! Невероятно, что вы об этом рассказываете. Хуан Дьявол – торговец духами!

– Ну, это было особое одолжение, которое он собирался мне сделать. Я попросила, он согласился, и я дала ему денег, он сказал, что скоро вернется, но никто ничего не знает.

– Действительно, сеньорита Мольнар. Никто ничего не знает, и думаю, что еще долго не узнает. Я должен быть искренним, потому что знаю и люблю вашего суженого – молодого господина Ренато Д`Отремон.

– Доктор Ноэль… – начала мяться Айме с беспокойством, отразившемся на ее красивом лице.

– И не знаю почему, но думаю, это он послал вас.

– Что вы говорите? – торопила предельно изумленная Айме.

– Ренато принадлежит к редкой породе людей, слишком благородных и слишком добрых. Его чрезвычайно волнует судьба Хуана Дьявола, и ему было недостаточно вытащить его из затруднительного положения, в оплату получив лишь неблагодарность. А теперь он хочет узнать, что с ним стало, не так ли? А так как он боится нравоучений с моей стороны, то послал вас.

– Меня, меня? – пробормотала Айме, так ничего и не поняв.

– Моя прекрасная сеньорита Мольнар, боюсь, что Хуан, к которому, признаюсь, несмотря ни на что, испытываю привязанность, замешан в довольно скверном деле. Он не слушает советов и упорно стремится сделать состояние одним махом. Точно не знаю, что он делает, но боюсь, что власти уже предупреждены насчет него. Не думаю, что он сможет вернуться, не думаю, что мы увидим его в Сен-Пьере еще много лет. Потому что если бы он вернулся, то наверняка оказался бы в подземельях тюрьмы. А Хуан Дьявол не настолько глуп!

Педро Ноэль говорил, уносясь чувствами, не думая о действии, которое производит на красивую девушку, которая слушала в замешательстве, сжав руки, с вытаращенными глазами, с огромным трудом сдерживая охватившую ее волну отчаяния. Наконец Айме де Мольнар встала и с трудом пробормотала:

– Вы уверены в этом?

– Естественно. Скажите Ренато, пусть больше не беспокоится о нем и даст ему жить своей судьбой. Мы будем счастливы, если его не повесят со дня на день, или он не получит в потасовке удар в сердце в какой-нибудь таверне. Ведь если он удачно выходил из всех драк раньше, то это не значит, что судьба всегда будет к нему благосклонна. Однажды все закончится и бац! Одним безумцем станет меньше.

– Вы считаете его безумным?

– Думаю, он был очень несчастен в детстве, а это всегда оставляет след. Он родился под черной звездой. Эта история долгая и запутанная. Лучше я не буду о ней говорить. Зачем?

– Дело в том, что я хотела бы знать. Если вы поведаете мне, то даю слово, я не расскажу никому, даже Ренато. Ладно, правда в том, что Ренато не знает, что я пришла. Я пришла и беспокоюсь его чрезмерной занятостью. А также по поводу духов, это тоже правда. Тот обещал вернуться через пять недель.

– Ждите его пять лет, и тогда, он, может быть, вернется. Ваши заказы были подарком для Ренато?

– Да, но я не хочу, чтобы он знал об этом.

– Мой вам совет – тоже забыть об этом.

– А вы забудете о моем визите?

– Ладно. Если вы так желаете.

– Я прошу вас. Вы сделали бы мне большое одолжение, огромное одолжение.

– Да, Ренато, поищи их. Мне это кажется хорошей мыслью. Иди поищи их, чтобы ускорить дела. Руководствуйся всегда своим рассудком, мнением – в браке это должно преобладать. Плохо, если мужчина уступает женщине. Понимаю тебя, ведь я говорю с тобой как женщина. Но ты мой сын, Ренато, и я знаю, что ты мягкий, покладистый, нежный, слишком благородный, возможно, слишком влюбленный.

– Но мама… – в голосе Ренато прозвучало отчуждение.

– Нас никто не слышит. Хочу быть с тобой совершенно откровенной. Ты знаешь, что никто тебя не любит больше, чем я. Никто!

– Айме меня любит.

– Конечно, сынок. Я хочу в это верить. Она тебя любит, отчего бы не любить. Она вполне довольна судьбой. Она любит тебя, но кроме того, должна уважать тебя, понимать свое предназначение, должна подчиняться тебе, ее первый долг – это доставлять тебе удовольствие. Восхитительная Айме кажется мне немного беспокойной, избалованной и чрезмерно изнеженной. Ее мать очень мягкая, а отец сначала отсутствовал, а потом умер. Старшая сестра, похоже, очень недовольна ею. Моника, несмотря на порывы, кажется человеком прекрасным, серьезным и прямым.

– Я всегда ее воспринимал такой, но теперь, ее нервы…

– А откуда такие нервы?

– Не знаю, мама. Иногда мне кажется, что ее болезни не существует, что это способ оправдаться, объяснить мрачное и враждебное состояние души ко всему миру или, по крайней мере, ко мне. Я не хотел тебе этого говорить, но раз ты хочешь понять лучше, знай: Моника перестала быть моей подругой с тех пор, как я начал общаться с Айме.

– А у нее уже были задатки монахини?

– Нет, ее религиозное призвание проявилось потом. Почему ты спросила?

– Просто так. Иногда воображение уносит далеко, но лучше этого не позволять. Так вот, завтра, Ренато, ты поедешь в Сен-Пьер и привезешь их. Ты можешь остаться там на несколько дней, нужно время, чтобы поторопились с бумагами, это, конечно, займет у тебя чуть больше времени. А когда ты вернешься, все будет готово. Я хочу, чтобы ты женился здесь, в нашей старой церкви, где крестили тебя, где провожали в последний путь твоего отца, откуда и меня проводишь в последний путь. Таков наш обычай. Я не очень любила эту землю. Но сейчас думаю, что это было плохо. Здесь моя жизнь, твоя, и здесь будет жизнь твоих детей. Хочу, чтобы ты дал мне много внуков! Хочу видеть, как они будут расти здоровыми и радостными в твоем Кампо Реаль, и чтобы красивая бабочка, твоя невеста, превратилась в сильную и спокойную женщину, о которой я мечтала для тебя. Люби ее, но не давай воли ее прихотям. Веди ее, делай на свой лад, лепи ей душу, чтобы она была твоей женой, а не красивой тиранкой, в которую грозит превратиться. Пусть она будет достойной твоей любви, и будет в Кампо Реаль, как королева.

– В Кампо Реаль?

– Конечно. А ты как думаешь?

– Айме мечтает жить в Сен-Пьере, я пообещал ей отремонтировать наш старый дом. Она такая молодая, такая веселая. Боюсь, она будет скучать в долине.

– Что за безумие? В тебе так мало уверенности, раз ты думаешь, что твоя жена заскучает с тобой. Не говори глупостей. Работы, которые я приказала сделать в левом крыле дома, будут закончены к тому времени, когда вы будете проводить свой медовый месяц. В Сен-Пьер она может поехать, когда вы будете отдыхать. Но здесь семейный очаг Д`Отремон, а это твои земли, и здесь должна жить женщина, которая выйдет за тебя замуж.

– Конечно, мама, я думаю так же, как и ты. Но тяжело начинать с ней спорить. Не думай, что мне не хватает твердости. Все то, что ты говоришь – было моей целью. Но я так ее люблю! Так сильно хочу видеть ее счастливой!

– Я это знаю. Но от этой слабости огромной любви я и хочу тебя уберечь. Можешь осыпать ее любовью, но потребуй от нее взаимности. А если ты в этом не уверен, тогда и не женись на ней.

– Да, мама. Я женюсь, и она будет какой ты хочешь, моей женой, подругой во всем. Я сделаю это, мама. Должен сделать, потому что не смог бы жить без нее, потому что люблю ее больше жизни, и как собственную жизнь, я буду ее защищать.

– Хуан, Хуан!

Плачем вырвалось имя из дрожащего горла Айме. Она была одна на песчаном берегу. Одна перед всегда беспокойным морем, омывающим берега Мартиники. Она была одна с бурей в душе, с беспощадными воспоминаниями, шепча:

«Ты никогда не вернешься; возможно, никогда не вернешься, а я, я…»

Она вернулась ко входу в пещеру, где был глубокий грот, полный песка, источавший запах селитры и йода. Тот грот был ложем ее бурной любви, который предоставил в часы безумия зеленый бархат водорослей и хрупкие занавески папоротников. Пошатываясь, она вошла туда. Ее колени подгибались, тело согнулось, а дрожащие руки закрыли лицо и дотронулись до другой соли: соли ее слез. Это было словно мучительное и жестокое прощание.

Издалека прозвучало имя Айме, будто зов из другого мира, крик разума, он достиг ушей возлюбленной Хуана, пробуждая в ней эгоизм, гордость, страстное желание побеждать, жажду роскоши и удовольствий:

– Айме! Айме!

Айме подняла голову, вспомнив о сестре, и горделиво выпрямилась. Она не хотела, чтобы ее увидели униженной и побежденной, плачущей над ушедшей любовью. Айме не ответила, но Моника уже приближалась. Она видела дорогу, высеченную от пика до крутого каменного склона, и спустилась по ней до песчаного берега, жадным взглядом больших глаз отыскивая вход в пещеру, и подбежала к ней, словно подталкиваемая предчувствием.

– Айме, что с тобой? Ты не слышала меня? Почему не ответила? Что с тобой?

– Ничего. Мне надоело, что ты меня постоянно преследуешь!

– Ты даже не заслуживаешь того, что я делаю. Поднимайся, иди. Ренато ждет в доме. Все, что ты решила, ты скажешь ему.

Вздрогнув от неожиданности, Айме вскочила. Она почувствовала себя так, словно Ренато застал ее в этом святилище любви Хуана, как будто эта ревнивая соперница, родная ей по крови, способна угадывать ее мысли. Нет, она не потеряет Ренато. Не потеряет всего, после жестокого удара потери Хуана, а вот Моника, готовая вырвать у нее Ренато, решившая бороться неизвестным оружием. Моника, в чьих глазах горела огромная сила любви и воли. Но уверенная Айме была хитрее и быстрее, и с трудом успокоившись, спросила:

– Что, Ренато в доме?

– Он приехал, чтобы решить все для свадьбы, но ты обещала, что сделаешь проверку на совесть.

– О, оставь меня!

Айме уже прошла взморье, карабкалась по дорожке, открытой меж скал, а Моника смотрела, как удалялась Айме, словно какая-то странная сила удерживала ее под неровной природной аркой у входа в пещеру. Ее глаза с удивлением пробежали по ней. Пошатываясь, она проникла в грот. Никогда она не подумала бы, что природа могла предоставить человеку такой естественный просторный зал, и вихрем в ее мыслях пронесся образ Хуана Дьявола. Она вспомнила обветренное лицо, презрительную улыбку, гордые глаза, облик одновременно притягательный, естественный и дикий, как эта пещера. Она уже угадывала, но отвергла эту пронзительную недобрую мысль и, перекрестившись, вышла следом за Айме.

– Итак, нет никаких помех?

– И не было никакой помехи, мой Ренато. Я прямо сегодня подумала написать тебе, и отправить с посыльным несколько строк, что касается меня, все готово.

Мягкая, нежная, улыбающаяся, с несколько ребяческим изнеженным кокетством, с каким обычно она обращалась к нему, Айме прерывала всевозможные вопросы Ренато, говоря «да» на каждое слово, каждую просьбу.

– Мама желает видеть вас в Кампо Реаль как можно раньше.

– Поедем, когда хочешь, дорогой. Я уже сказала, что все готовы, по крайней мере мама и я. О Монике не знаю, лучше пусть мама спросит ее. Она такая беспокойная и странная в эти дни. Не удивлюсь, если она не захочет присутствовать на нашей свадьбе и будет настаивать вернуться в монастырь. – Айме замолчала, увидев сестру, которая подошла к ним, и елейным голосом воскликнула: – Ах, Моника! Мы как раз говорили о тебе.

– Я уже слышала, – спокойно согласилась Моника. – Я слышала все, что ты сказала.

– Я бы не хотела, чтобы ты поняла превратно, – стала извиняться Айме, но Моника прервала ее и сразу прояснила:

– Не думаю, что сказанное надо как-то толковать. Это ясно, как день: ты надеешься, что я вернусь в монастырь и не буду присутствовать на вашей свадьбе.

– Я не надеюсь; боюсь…

– Я хочу кое-что изменить, Моника, – вмешался Ренато. – Уверяю тебя, ты причинила бы мне огромную боль, если бы отказалась быть рядом с нами в такой значительный день, и не думаю, что правила устава, каким бы суровыми они ни были, запрещают тебе присутствовать на свадьбе сестры.

– Пока что я вне всяких уставов и правил монастыря. У меня есть разрешение на неопределенный срок.

– Но дорогая Моника, – пояснила Айме. – Это что-то новое. По крайней мере, ты никогда об этом не говорила.

– Не было случая. Мы обычно очень мало говорим. Да, сестра, я свободна. И могу идти туда, куда пожелаю и делать то, что пожелаю, включая то, что могу не возвращаться в монастырь. Ведь время дается людям до того, как они окончательно примут обеты. Есть обстоятельства, которые нужно обдумать и взвесить, прежде чем решиться на них. Прежде всего на брак и религиозные обеты, ведь непоправимый вред делается остальным и себе самому, если к обетам приходят в неподобающем виде, без полной уверенности в чувствах.

Айме сжала губы, чувствуя, что кровь зажгла щеки, но была слишком умна, чтобы проронить неосторожное слово и не отнестись с подозрением к ледяному спокойствию Моники, когда та собиралась выйти из ветхой гостиной с извинением:

– С твоего разрешения, Ренато. У меня есть несколько дел, которые нужно привести в порядок. Естественно, ты остаешься в самой лучшей компании.

– Слава Богу, твоя сестра чувствует себя лучше, – объяснил Ренато, чувствуя определенное облегчение.

– Я не знаю, что она решила, – уклонилась Айме, еле сдерживая гнев. – Лунатикам нельзя доверять. Они всегда появляются там, где их меньше всего ждут. Ты позволишь мне отлучиться? Я оставлю тебя на минутку, не более.

Она поспешно вышла, увидела удаляющуюся в сад Монику, побежала за ней и стала звать:

– Моника! Моника, нам немедленно нужно поговорить.

– От тебя я ожидала именно этого. Я собиралась дойти до места в саду, чтобы мы остались одни, где никто не мог нас услышать.

– Здесь нас никто не слышит, и мне нужно знать прямо сейчас, чего ты добиваешься.

– Мне лишь нужно помешать тебе сделать несчастным Ренато, дать тебе отпор в том, чтобы ты не сделала против него что-либо нечистое, непорядочное и туманное. Я могу уйти с твоей дороги, уступить тебе место, унизиться, подавить чувства до предела, только не отдать тебе Ренато, чтобы ты не растоптала его своей ложью и уловками.

– Я не лгунья и не хитрая, как ты думаешь. Я тоже его люблю.

– В этом ты клялась, и однажды я поверила, что ты его любишь, что он твоя настоящая любовь, что ты способна жить для него и им. И я решила уйти. Я думала, что моим единственным призванием было это, что я имею право жить ради себя и обрести покой в монастыре, которого мне недоставало. Но теперь все изменилось. Ренато любит тебя как безумный, и такая любовь делает его беззащитным и слепым.

– Ладно, я хочу лишь знать, чего ты добиваешься. Не думай, что заставишь меня жить под угрозой, что дашь волю языку, рассказывая глупости.

– Хоть ты и не хочешь, но тебе придется так жить. И я не шучу. Все будет зависеть от твоего поведения, Айме. Ты обещала подумать, быть искренней, проверить совесть, взвесить все.

– Я обещала принять решение и приняла. Я решила выйти за Ренато, посвятить ему всю жизнь, быть хозяйкой своей семьи, дома, моей и его жизни, и не позволять, чтобы ты или еще кто-то вмешивались в то, что никого не касается. Я обещала принять решение и вот оно. Это ясно? Так что уходи в свой монастырь и оставь меня в покое, наконец!

– Я уйду тогда, когда ты выполнишь свое обещание, и не раньше, Айме. Это мое последнее право, я никому его не отдам и не откажусь от него. Есть слишком много темного в твоей жизни, но можешь успокоиться, потому что я не буду принимать во внимание твое прошлое.

– А что ты знаешь о моем прошлом?

– Я не скажу тебе, Айме. Иначе останусь беззащитной, а ты слишком опасный враг. Я не скажу и не сделаю ничего, пока ты достойно ведешь себя с Ренато. И на крайний случай я беру на себя самую неприятную роль, роль уединенную, роль помощницы. Хочешь ты этого или нет, но я буду жить рядом с тобой, как воплощение живой совести.

– Если ты думаешь, что я буду терпеть это…

– Будешь терпеть. А кроме того, это не будет длиться всю жизнь.

– Хорошо еще, что ты ставишь срок своей слежке, – уколола разъяренная Айме.

– Именно. Когда ты родишь Ренато ребенка, я удалюсь от вас навсегда. Надеюсь, что осознания материнства будет достаточно. Надеюсь…

– Простите, – прервал Ренато, тихо приблизившись. – Я чувствовал, что вы спорите, и не смог оставаться в комнате. Твои последние слова мне показались очень интересными, Моника. Я только их услышал, и мне хотелось бы понять, что они значат. Ты сказала что-то вроде: «Надеюсь, что осознания материнства будет достаточно». Какое осознание ты имела в виду? Это относится к Айме?

На лице Ренато появилось серьезное и другое выражение, какого у него не было при Айме. Несмотря на свою хитрость и цинизм, та задрожала. Но Моника сердечно улыбалась, мягко опираясь белой ладонью о руку Айме, спокойно уклоняясь от ответа:

– Да, но не нужно быть таким серьезным, знаешь ли. Речь шла о некоторых советах старшей сестры, возможно, чересчур монашеских. Айме молода, чтобы выходить замуж, и это была единственная причина всех моих страхов. Понимаю, что по моей вине ты неправильно понял, но она мне еще раз поклялась, что любит тебя и будет жить для тебя. Я верю ее словам, верю в нее. Это залог вашего счастья и нет ничего важнее этого, и Айме только что пообещала блюсти его.

– Что ты скажешь на это, Айме? – с нежностью спросил Ренато, обратившись к ней.

– Что я могу сказать? Конечно, ничего. Пойду приводить в порядок чемоданы.

18.

– Колибри! Колибри!

– Я здесь, хозяин. Что прикажете?

– Подойди, повтори-ка приветствие, с которым будешь щеголять в Сен-Пьере.

В двери каюты капитана, ловкий, как белка, черный, как сажа, веселый, как колокольчик, новый член экипажа Люцифера кривлялся самой привлекательной гримасой. Ему было около двенадцати, большие глаза сверкали, как звезды, на темной коже. Круглая голова, на которой черные-пречерные волосы казались зернышками черного перца, крутилась подобно голове куклы, а гибкая талия сгибалась в шутливом придворном поклоне, сопровождаясь самым лукавым выражением.

– Прекрасно, – одобрил Хуан, смеясь. – Так ты должен приветствовать свою новую госпожу, и к тому времени наденешь новый костюм из красного бархата.

– Правда, хозяин? – воодушевился мальчик, именуемый Колибри. – Вы подарите мне новый костюм? Алый костюм с бубенчиками?

– Конечно. Когда я тебе говорил неправду?

– Никогда, хозяин. Вы сказали, что заберете меня на свой корабль, и ваш корабль меня взял. Что все дни я буду есть – все дни я ем. Что мне не придется больше грузить дрова – я не поднимаю ни щепки. Но также вы сказали, что дадите мне ветку винограда, большую, здоровенную, и это действительно…

– Разбойник! Ты учишься просить слишком быстро, и мне это не нравится. Вот ветка винограда. Бери и убирайся.

Смеясь, Хуан Дьявол взял с подноса, который лежал на грубо сколоченном столе, самую красивую гроздь винограда и подкинул в воздух, а мальчик быстро подхватил ее и весело убежал, как маленький колибри.

– Вы очарованы этим мальчуганом, капитан, – сказал помощник. – Он ни на что не годен на корабле, разве что отвлекать. Он сильный и ловкий и мог бы быть хорошим юнгой.

– Не хочу юнг. Они не нужны на моем судне. Я нанимаю мужчин, которым могу дать в загривок, если что не так. Но не детей, чтобы их мучить, когда вздумается.

– Хорошо, – согласился помощник; и тут же, сменив тон, попросил: – Могу ли я сделать глоток?

– Зачем? Не думаешь, что выпил уже достаточно?

– Уж и пить нельзя на этом корабле.

– Очень скоро ты напьешься до упаду, когда станешь капитаном.

– Но вы и вправду останетесь в Сен-Пьере? Это всерьез?

– Когда я говорил тебе неправду?

Медленно Хуан встал, наполнил трубку светлым табаком, зажег ее и задумчиво выдохнул голубой и густой дым. Он был уже семь недель в море, его кожа еще сильнее обветрилась, чем до последней поездки. Темные непокорные волосы кудрявились на высоком лбу, выделялся массивный и волевой подбородок. Но в его больших итальянских глазах было иное выражение, а пухлые губы, горячие и чувственные, слегка улыбались далекому образу женщины.

– Надо видеть, как вы сейчас изменились, капитан.

– Изменился, я? В чем?

– Во всем. Как будто вам дали выпить одного из тех зелий, что готовят на Гаити, кто знает из каких трав. Эти зелья крадут душу. Говорят, они убивают.

– А я жив, Сегундо. Кроме того, я богат. Понимаешь?

– Хм! Думаю, вы слишком полагаетесь на эти маленькие деньги, что у вас есть.

– Их не мало. Их достаточно и с избытком для того, что я хочу сделать.

– Оставить Люцифера, забраться внутрь страны, – проворчал помощник. – Кто такое видел?

– Я никогда не говорил от том, чтобы забраться вглубь страны. На скалах Мыса Дьявола я построю дом, крепкий, как крепость. Я куплю десять лиг }[7] земли, расположенных позади, карету с двумя лошадьми, четыре рыбацкие лодки. Затем куплю красивые вещи, что нравятся женщинам: зеркала, одежду, духи.

– Вы только об этом и думаете. Боже, насколько же может измениться мужчина.

– И что? Я люблю ее, и она будет моей навсегда. Никто не будет смотреть на нее, когда она будет моей. Никто не положит на нее глаз. Я дам ей все, что она захочет, все что попросит, о чем будет мечтать.

– Не хватит и золотого прииска, чтобы удовлетворить ее; она из тех, кому нравится роскошь.

– У меня есть прииск, это Люцифер. Люцифер продолжит плавать в море с тобой в качестве капитана. Ты знаешь путь к хорошему улову.

– Но иногда дела бывают и очень плохи. Вы были не уверены в этой поездке, в которой все вышло наилучшим образом. Вам очень повезло, капитан.

– С этого момента мне всегда будет везти. Звезда Хуана Дьявола не погаснет.

– Но может неожиданно стать красной.

– Зачем ты играешь роль пророка? – упрекнул явно раздосадованный Хуан.

– Хотел бы, чтобы вы еще немного подумали, капитан. И хорошо бы нескольких месяцев не возвращаться на Мартинику. Иногда полиция становится очень любопытной, имея таких врагов, как у вас…

– Это из-за того, с порезанной рукой? Собака лает, но не кусает. Ему можно заткнуть рот несколькими монетами. Единственное, что осталось в Сен-Пьере – это долг знаменитому Ренато Д`Отремон. Я заплачу ему все до последнего сентаво }[8], и буду в расчете и мире с сыном доньи Софии.

Он прикусил трубку и сжал кулаки. Возможно, обжигающее воспоминание детства затронуло его душу, отразив на губах печаль; но вновь вернулось другое, недавнее, смягчив все. Он воскликнул:

– Как же она удивится! Представляет, что я возвращаюсь, но совсем не так, как на самом деле. Я привез ей все, и специальный подарок. Колибри, – повелительно позвал он.

– Что прикажете, хозяин? Я здесь.

– Как ты будешь приветствовать свою новую госпожу? Посмотрим, сделай поклон, – Хуан не смог удержаться от смеха. – Великолепно! Превосходно! Ты съел виноград? На, возьми еще одну гроздь и убирайся.

Сегундо опустил голову. Хуан покинул единственную каюту, прошел по палубе, оперся о борт, взглядом орла различая на неясной линии горизонта уходящую в облака вершину высокого вулкана с его неприступными склонами. Затем его рука опустилась и схватила негритенка, со странным волнением указывая на тень далекой вершины, объясняя:

– Мон Пеле. Этой ночью мы будем в Сен-Пьере.

– Какая прелесть, какая красота! Какие шелка, вышивки, какие кружева! – воскликнула восторженная Каталина.

– Да, мама, все это прекрасно, – с некоторой холодностью согласилась Айме.

– Тебе правда нравится приданое? – спросила София.

– Конечно, донья София, нравится, ведь вы потрудились привезти его для меня из Франции.

– Нет, дочка, не поэтому.

– Также и поэтому, не говоря о том, что все это прелестно. Моя дочь благодарна проявленному вашему интересу и заботе о ней, София.

Стремясь, как всегда, изо всех сил показать удовлетворение и признательность, добрая и испуганная сеньора де Мольнар рассыпалась в похвалах перед этим по-настоящему прекрасным приданым, которое белые руки Софии Д`Отремон расстелили на просторном ложе будущих супругов.

Все было готово для роскошной свадьбы – главному событию на землях Д`Отремон и острове Мартиника. Всю неделю слуги работали без отдыха. Даже работы на полях приостановились, чтобы заняться приведением в порядок и украшением огромной усадьбы, блистающей сейчас, как никогда: заново покрашенная и обставленная, парки вновь засеяны, обновлены убранства, портьеры и занавески. Даже дороги, что вели сюда, были отремонтированы. Важные лица Мартиники будут присутствовать на этой свадьбе, от губернатора, с привилегиями посаженного крестного отца, до епископа, уполномоченного благословить этот союз.

– Не нужно ли убрать это в шкаф? – предложила Каталина.

– Полагаю, это должна сделать новая горничная, – заметила Айме.

– Конечно же да, – подтвердила София. – Я отдала тебе Ану, потому что она великолепна – лучшая помощница, которая у меня была.

– Это очень любезно с вашей стороны, донья София, но не нужно было. Ана была вашей горничной.

– У меня есть Янина и мне достаточно ее. Ана будет полезнее тебе. Я лично хочу позаботиться обо всех удобствах для тебя, чтобы ты была здесь счастлива, дочка.

Айме ответила неопределенной улыбкой. Каждый день, час, приближавший ее к свадьбе, с глухим тревожным предчувствием, со сдерживаемым напряжением делал ее все неспокойней. Она ненавидела поведение матери, великодушие Софии, усердие слуг, бледное, ледяное лицо Моники, как она лихорадочно брала все в свои руки.

– Оставьте тут одежду. Я положу ее в шкаф.

– Нет, Моника, я сама приведу ее в порядок.

– Ты должна привести себя в порядок, чтобы ждать Ренато. Скоро то время, когда он обычно приходит.

– Думаю, твоя сестра права, дочка, – мягко вмешалась София. – Мы приведем в порядок шкаф. А ты иди в комнату и прихорошись к приходу моего сына.

Айме подчинилась, чтобы не огрызнуться Софии. Как автомат, она покинула спальню, которую готовили для нее, вышла на широкую галерею и остановилась перед балюстрадой, чтобы взглянуть на далекие три пика Карбе, разделявшие остров надвое, и скрывали Кампо Реаль в долине, напоминающей глубокую и цветущую заводь. Возникло неожиданное желание сбежать, пересечь горную преграду и взглянуть на открытое и чистое море, которое можно было увидеть сверху. В ней пробудилась страстная жажда свободы, неистовое желание восстать против новой жизни, которую ей словно навязывала судьба. И огненной стрелой воспоминание пронзило ей душу.

– Айме, жизнь моя! Что случилось? Что с тобой?

– А? Что? Ренато, ты…

– Ты не ждала меня? Я испугал тебя?

– Я не ждала тебя. Но почему ты должен меня испугать? – возразила Айме, овладевая собой.

– Не из-за чего, жизнь моя, но у тебя странное лицо. Поэтому я и спросил. О чем ты думала? Ты казалась печальной и по выражению твоих глаз мог бы поклясться, что твои мысли зашли слишком далеко. И знаешь, что я вдруг почувствовал? Ревность…

– Ну ты и безумец, Ренато! Ревность к кому? – отвергла Айме, пытаясь выглядеть веселой.

– Не знаю, и надеюсь никогда ее не подтвердить. Думаю, это было бы самым ужасным для меня мучением. Рядом с тобой, живя друг для друга, как живем мы, мне достаточно видеть сейчас твой потерянный взгляд, нахмуренные брови, чтобы желать знать, куда улетели твои мысли.

– А куда они должны улететь, мой тиран? Часы для меня делаются вечными, когда ты оставляешь меня одну. Где ты был? Почему проводишь так много времени Бог знает где?

– Бог знает, и ты знаешь. Сегодня я проехал через ущелье, чтобы побывать на землях с той стороны, где находятся плантация и сахарный завод.

– Да, я слышала, как об этом говорила донья София. Мне кажется, это дело касается больше Баутисты. Ведь так зовут вашего главного управляющего?

– Да, конечно. Его зовут Баутиста. Но кое с чем я не согласен.

– Твоя мать сказала, что это приносит прибыль.

– Может быть. Но условия для этих несчастных неподходящие. Они спят в тесноте, в бараках без света и воздуха, работают с шести до шести с получасовым перерывом на еду, в таком изнурительном климате. Понимаешь? Есть несколько действительно больных. И они даже не изолированы от остальных. Нужно сделать новые жилища, канализовать ручей. Я тебе не наскучил, нет?

– Нет, – ответила Айме безразлично. – Но я думала, что в эти дни ты ничем таким не будешь заниматься, а лишь выполнять обещанное. Начались ремонтные работы в доме в Сен-Пьере?

– Не было времени, но дом в Сен-Пьере будет отремонтирован.

– Когда? Он не будет готов к нашему медовому месяцу.

– Будет не только медовый месяц, Айме, будет много лет счастья. Вот увидишь. Пока что мы не можем пренебречь мамой, которая приказала для нас отремонтировать левое крыло здания. Тебе не нравится эта часть?

– Да, конечно. В конце концов, это хорошо для проживания летом. Ведь ты обещал, что мы будем жить в Сен-Пьере. Или ты не помнишь?

– Я помню все, Айме, еще будет время поговорить об этом. На данный момент, если позволишь, я пойду поприветствовать маму. Затем я должен поговорить с Баутистой. Срочно надо что-то решать с больными. Я бы хотел поговорить с тобой о них, Айме.

– Нет, ради Бога. Только этого не хватало. Здесь у тебя есть Моника; вон она идет. Ей ты можешь описать все заболевания своих рубщиков тростника. У нее есть нужное для этого терпение. А у меня его нет, признаюсь тебе. Когда вы закончите, выпьем вместе чашку чая.

– Айме… – упрекнул удивленный беззаботностью невесты Ренато.

– До скорого, – попрощалась Айме. И приблизившись к сестре, сказала: – Моника, с тобой хочет поговорить Ренато.

– Ты что-то хотел, Ренато? – спросила Моника.

– По мнению твоей сестры, злоупотребить твоим терпением. Я пытался поговорить о некоей эпидемии, появившейся в долине Чико, где находится сахарный завод и новые плантации, но она не захотела меня слушать. Ее раздражают больные, это естественно. Поэтому, эта прекрасная капризная куколка, немного издеваясь над нами, отправила меня докучать тебе, увидев, что ты подходишь.

– Ну если я могу быть тебе чем-то полезной, Ренато. Меня это не раздражает. Наоборот…

– Я знаю, что ты добра и выслушаешь меня, а Айме не захотелось этого сделать.

– Мы разные. Кроме того, она думает только о предстоящей свадьбе, тебе не кажется это естественным?

– Да, совершенно естественно. Я был нетактичен, пытаясь затронуть эту тему, но признаюсь тебе, в этих делах я чувствую себя немного одиноким. Моя мать не разделяет эти идеи, она слепа во всем, что касается Баутисты, думает также, как он, и поддерживает все его старания.

– Но ведь ты здесь единственный хозяин, ты должен всем распоряжаться.

– Что я и делаю, хотя пока что предпочитаю делать без применения силы, чтобы не расстраивать мать. Я подумал о другом управляющем для усадьбы, вернее, разделить эту работу между обоими. Чтобы делать отчеты и подсчитывать фрахтовые расходы для юридических вопросов, я подумал о докторе Ноэле, человеке в высшей степени порядочном, умном и добром. А для того, чтобы быть в поле с работниками мне нужен молодой, сильный и решительный, но свободомыслящий, с великодушием к работающим и сочувствием к страдающим.

– И у тебя уже есть такой кандидат?

– Есть один, который мог бы быть им, но мне нужно завоевать его. Речь идет о друге детства, который вырос суровым, непокорным, как дикий кот. Маловероятно, что он согласится. Я думаю заняться этим позже.

– Ты говорил, что у тебя срочное дело.

– Да, больные. Подозреваю, что санитарные условия, в которых они живут и работают – хуже некуда. Среди рубщиков тростника и работников сахарного завода вспыхнула какая-то эпидемия. Я хотел бы, по крайней мере, отгородить их от остальных, оказать медицинскую помощь. Короче, не знаю, не знаю. Я думал заняться этим после свадьбы, но боюсь, что болезнь слишком распространяется.

– Хочешь, чтобы я занялась этим? Где это?

– Мне кажется, это слишком тяжело для тебя, ведь место находится более, чем за три лиги, а после дождей дороги ужасные. Не думаю, что повозка сможет туда добраться. Мне пришлось ехать на лошади.

– Ну и я могу поехать на лошади. Пожалуйста, подготовишь одну для меня?

– Я подготовлю лошадь, слугу, чтобы тебя сопровождал и письменный приказ, чтобы тебе подчинялись во всем, – весело поддержал Ренато. – Какая же ты хорошая, Моника! Как я тебе благодарен!

Он сжал ей руки и удалился быстрым веселым шагом, а Моника криво улыбнулась, смакуя горечь мучения, и вонзая занозу еще глубже зашептала:

– Он проведет весь день рядом с ней. Отдаст ей все время, любовь, поцелуи. Так будет. А как же этого хочу я!

19.

Побледнев от волнения, Моника встала перед проемом, являющимся дверью огромного и зловонного барака, непереносимый запах которого заставил ее остановиться. Она едва верила увиденному – такой был резкий контраст между прекрасным пейзажем и грязной обстановкой жалкого жилица. Возможно, маленькая долина, которую называли долиной Чико, была более хорошенькой и светлой, чем глубокая и ароматная долина Кампо Реаль. На одной стороне теснились, леса кедра, красного дерева и алоэ; с другой – зеленая шаль тростника терялась там, где внезапно срезанный берег погружался в голубое море. Перед ней стоял лихорадочно работающий простой маленький сахарный завод с кирпичными стенами и дымящимися трубами, заставляя золотые монеты со звоном падать в переполненные сундуки Д`Отремон.

Моника с трудом перешагнула порог, ее глаза отказывались верить увиденному: потолок и стены – плохо соединенные пальмы; земляной пол; отсутствие мебели, за исключением нескольких ящиков и грубых скамеек. На нескольких столбах висели разодранные грязные гамаки; грязные циновки лежали длинными рядами, туда были брошены, будто животные, больные работники: без света, воздуха, без кувшина свежей воды, без тени человеческой жалости, которая была бы способна проникнуть в этот ад.

– Сеньорита, куда вы идете? Выходите, выходите, вы задохнетесь. Этого человек не вынесет.

Робкий, испуганный старик с угольной кожей, со взъерошенными, почти белыми волосами, приблизился к ней. Он опирался на что-то вроде грубого костыля и таскал с трудом опухшие ноги, но в его грустном взгляде унижаемого веками человека, была искра простодушной доброты, которая зажглась в присутствии красивой и хрупкой женщины, не отступившей ни на шаг.

– Не идите дальше, сеньорита. Эти вещи не для того, чтобы смотреть на них. Туда нельзя идти. Я расскажу вам, что там происходит. Но снаружи…

– Кто вы?

– Кем я должен быть? Сауль, лекарь. Меня позвали, чтобы я вылечил их травами, но эту болезнь никто не остановит. Вчера было около сорока больных, а сегодня более восьмидесяти.

– Конечно, потому что они вместе со здоровыми. Этого нельзя делать, им нужен доктор, лекарства, люди, которые бы за ними ухаживали, воздух, пространство. Но почему они в такой заброшенности? У них нет семьи? У вас нет женщины, которая бы вам помогала?

– В долину приехали только мужчины. Женщины и дети собирают кофе на другой стороне. Сеньор управляющий запретил им приходить, говорит, что они очень нужны там и…

– Что это? – прервал Баутиста, приблизившись.

– Сеньор управляющий! – испугался негр Сауль. Наступила глубокая тишина в длинном бараке. Даже больные, сдерживая дыхание, замолчали. Некоторые приподнимались, другие с трудом повернули голову, чтобы увидеть жестокое лицо управляющего, который смотрел на них гневно и презрительно. Он нетерпеливо повернулся к неуместной посетительнице и распорядился:

– Сеньорита Мольнар, вы не сделаете мне одолжение, не выйдете отсюда?

– Нет, Баутиста. Я пришла увидеть это и попытаться исправить. Уже вижу, что все гораздо хуже, чем я предполагала.

– А как вы хотите, если этим лодырям взбрело притворяться больными? – гневно пробурчал Баутиста. Потом, повысив голос, пригрозил: – У неработающих отнимется рабочий день! Вставайте, бездельники!

Моника побледнела еще сильнее, пробежав взглядом ряды несчастных, которые еле шевелись от ужасного голоса управляющего. Некоторые сделали движение, чтобы подняться и снова упали. Рядом с дверью находился один неподвижный, со скрещенными руками и открытыми глазами, на нем с ужасом задержались глаза Моники, она обернулась и гневно выпалила Баутисте:

– Вы добиваетесь, чтобы встали и мертвые? У вас нет ни сердца, ни совести!

– Вы меня оскорбляете! Хватит, сеньорита! Выходите отсюда. Я здесь приказываю. У вас нет права…

– Посмотрите на приказ, отданный Ренато, уж он имеет силу! Где указано, что мне здесь подчиняются, и я не буду стоять сложа руки. Я буду приказывать от его имени!

– Мне вы ничего не можете приказывать!

– Ну а кому же тогда! Этот приказ охватывает весь персонал завода.

– Почему бы вам не позвать руководителей, сеньорита? – намекнул старый негр.

– Ты не заткнешься, идиот? – приказал Баутиста яростно. – Если ты снова откроешь рот, я тебя…!

– Сделайте одолжение, держите себя в руках, Баутиста! – прервала сурово Моника.

– Я сделаю кое-что, сеньорита Мольнар. Немедленно доложу об этом хозяйке. И если она поддерживает безумства своего сына, то я не пробуду больше ни минуты в Кампо Реаль.

– Если таковы дела, то Моника права.

– Но как может сеньора говорить это? – закипел Баутиста, обуреваемый удивлением и гневом.

– Однажды сеньора должна была понять ваши методы! – взорвался Ренато.

– Ну в этом случае, я лишний в Кампо Реаль!

– Естественно! – согласился Ренато.

– Успокойся Баутиста, и ты тоже, Ренато. Прошу тебя, – примирительно вмешалась София.

– Сеньорита Мольнар оскорбила, унизила меня перед сотней людей! – пожаловался Баутиста. – Мне придется всех их побить, если я хочу, чтобы они и дальше меня уважали.

– Тебе лучше помолчать – это лучшее, что ты можешь сделать, – сурово посоветовала София. – Я знаю, ты великолепен, но, возможно, усердствуешь в жестокости с работниками. Именно это мой сын имел в виду.

– Я имел в виду… – начал было Ренато, но мать прервала его, умоляя:

– Прошу тебя, Ренато. Мы в нескольких часах от твоей свадьбы. Почему бы нам не отложить этот спор на потом?

– Со дня приезда я его откладываю, – возразил Ренато.

– Если сеньор Ренато хочет, чтобы я немедленно ушел… – намекнул Баутиста с притворной скромностью.

– Ни в коем случае, – отклонила София. – Баутиста, я слишком тебя ценю, чтобы терять. Думаю, мы можем очень хорошо все уладить.

– Разве ты не понимаешь, мама, что Моника была слишком хорошей, самоотверженной, согласившись осуществить то, что я должен был сделать?

– Это правда. Она поступила прекрасно, за что я глубоко благодарна ей. Мне было бы приятней, если бы у Айме была такая черта; но, в конце концов, все равно, – согласилась София. Обратившись к слуге, она попросила: – Баутиста, прошу тебя во всем, что касается больных, подчиняться Монике.

– Но она приказала ряд безумств! Она хочет, чтобы для них построили отдельный барак, с окнами во всю стену, кровати с простынями, ночные столики, где можно поместить воду и фрукты, которыми, по ее мнению, должны питаться эти лодыри, а также приказала послать за врачом в Сен-Пьер и хочет, чтобы он у нас был всегда в Кампо Реаль.

– Эта идея меня тоже посещала, – заверила София.

– Еще она хочет лишить меня полдюжины женщин, работающих на плантации, чтобы те заботились о больных, и сделала список на десяти листах с лекарствами и всем необходимым, как она сказала.

– Все, что приказала Моника, исполнится до последней буквы. Тебе это кажется хорошим, Ренато?

Ренато не ответил. Скрещенные руки и холодное жесткое лицо готово было вот-вот вспыхнуть небывалым возмущением. Не дожидаясь ответа, сеньора Д`Отремон повернулась к Баутисте:

– Сделай мне одолжение, выполни, что я сказала, Баутиста. Ах! И не забудь извиниться перед сеньоритой Мольнар за то, что был с ней не вежлив. Это приказ, а кроме того и просьба.

– Как прикажет сеньора, – еле сдерживаясь, согласился Баутиста и вышел.

– Ну… – вздохнула София. – Печальное дело решено. Тебе так не кажется, сынок?

– Нет, мама. Зло находится глубже, и я должен добраться до него, чтобы искоренить. Тем не менее, как ты сказала раньше, мы всего лишь в нескольких часах от моей свадьбы. Думаю, лучше согласиться, поскольку осталось недолго.

– Как пожелаешь. Я не буду стоять на твоем пути. Я хочу видеть и чувствовать тебя хозяином и господином Кампо Реаль.

– Я им буду, мама. Будь совершенно уверена в том, что я им буду.

– Я собирался выехать на плантации, Моника.

– Правда? Полагаю, что туда уже приехал Баутиста.

– Да. Приехал, поговорил с матерью и проиграл первую битву.

– Возможно ли, Ренато? Тебе удалось…?

– Мать признает твою правоту и бесконечно тебе благодарна. Как когда мы были подростками, ты вдохновляла и наставляла меня на путь истинный. Я знал, что с твоей помощью могу многого достичь. И мы добьемся полного преобразования. Да, Моника. Благодаря тебе, в раю Д`Отремон не будет закоулков ада.

Не дав ей возможности уклониться, Ренато поднес руку Моники к губам, целуя ее с благодарностью и нежностью, с юношеским бесхитростным восторгом, охватившим его, заставляя вновь вернуться в головокружительное время, к далеким дням отрочества, когда она была для него сестрой, подругой, учительницей, советчицей, когда он был для нее возвышенной мечтой идеальной любви. Однако она резко выдернула руки, когда за ними показалась прекрасная фигура Айме, которая отозвалась с оттенком язвительной шутки:

– Что это? Мой господин жених, кажется, чувствует настоящий восторг к моей сестре-настоятельнице.

– Я даже не монахиня, сестра. Еще нет. Конечно, мы обе продолжим путь, который себе наметили.

– Айме, я от всего сердца благодарил Монику, – разъяснил Ренато. – Благодаря ей, свершится первый человеческий и справедливый поступок в Кампо Реаль. Но мы не можем терять времени. Я должен проследить за тем, чтобы все, заказанное Моникой, исполнилось. Ты должно быть устала, и тебе нужно некоторое время отдохнуть.

– Я не устала. Сказано слишком. Действительно, много чего нужно сделать, и не думаю отдыхать, пока не осуществится большая часть всего этого. Я хочу поговорить с доньей Софией и немедленно вернуться на плантации.

– Как пожелаешь, Моника. А сейчас, простите, мне нужно идти. До встречи.

– Ты почти не был со мной, Ренато, – пожаловалась Айме.

– Будет еще время, Айме. Будет много времени, – уверил, удаляясь Ренато, оставив сестер вдвоем.

– Идиот! – пробормотала сквозь зубы Айме.

– Нет! – упрекнула Моника, будто посетовав.

– Да, идиот. Конечно же ты купаешься в воде из роз.

– В лучшем случае в воде из шипов, сестра. Хотела бы я думать, что ты искренне и достаточно его любишь, чтобы чувствовать ревность.

– Ревность к тебе? – с притворным презрением отвергла Айме.

– Это было бы, конечно, нелепо. Но не волнуйся. Я лишь принимаю на себя роль, которую ты не хочешь: тяготы, хлопоты…

– И всю благодарность Ренато, конечно же.

– А у тебя вся его любовь. Так что не жалуйся.

– Я из тех, кто защищается, а не жалуется. Вот увидишь, завтра, когда он женится на мне, все будет по-другому.

– Это единственное, чего я жду и хочу. А сейчас, с твоего разрешения, иди к своим духам, кружевам и шелкам. А я вернусь к моим невзгодам, язвам и больным. Не будем больше сталкиваться, сестра. У нас разные пути.

– Мы проходим отмель! – радостно воскликнул Хуан Дьявол. И затем приказал: – Опустите парус бизань-мачты! Два человека – левый борт, готовьтесь вычерпывать воду!

– Что вы собираетесь делать, капитан? – забеспокоился помощник.

– Разве не видишь? Повернуть налево.

– Но мы идем на камни! Мы не выдержим ветра!

– Поднять парус фок-мачты! – крикнул Хуан, не обратив внимания на Сегундо. – Поднять главный парус!

Сильный удар моря обрушился на левый борт, смывая палубу, заставляя скатиться двух промокших моряков, которые, как автоматы, подчинялись голосу капитана. Следом за ним другой удар тряхнул корабль, принуждая принять первоначальное положение и, как буйный жеребенок, в которого вонзили шпоры, Люцифер подпрыгнул, оставляя с одной стороны подводные камни, чтобы победно и невредимо войти в безопасное укрытие за скалистыми берегами.

– Если бы я не видел, капитан, то не поверил.

– Но ты видел, – заметил Хуан, не придавая происшествию важности. Затем, повысив голос, распорядился: – К месту, рулевой! Опускайте фок! Приготовьтесь бросить якорь! Приготовить шлюпку, чтобы пристать к берегу!

– Прямо сейчас? Не может быть… – возразил Сегундо.

– Когда ты перестанешь говорить это? Шлюпку, чтобы высадиться на берег!

– Сколько людей на веслах, капитан?

– Меня будет достаточно.

20.

– Какая ты красивая, дочка, какая же красивая! Посмотрись в зеркало.

Белые ладони Софии закрепили венок и фату на блестящие и черные, как смоль, волосы Айме де Мольнар. Растроганная Каталина улыбалась, а три горничные приводили в порядок складки на длинном шлейфе новобрачной.

– Ренато уже может чувствовать себя счастливым, а крестный, который поведет тебя к алтарю, гордым.

– Вот четки и платок. Пусть Бог тебя благословит, дочь моя. Какая ты сейчас красивая, какая же красивая! – восхищалась Каталина де Мольнар.

К изысканному туалету была приколота последняя булавка; женщины, заполнившие просторную спальню, окружили невесту разговорами и перешептываниями. Несомненно, Айме была сейчас красивее, чем когда-либо. На щеках отсутствовал обычный румянец, а на лице цвета янтаря сверкали выразительные, большие и темные глаза. Трепетал рот, как бутон ярко-красной розы, а в глазах вспыхнуло глубокое удовлетворение, когда, взглянув на себя в венецианское зеркало, она нашла себя самой желанной и красивой. Очнувшись от задумчивости, она спросила:

– Уже пора?

– Уже давно, но пусть подождут, – посоветовала София. – Сегодня самый важный человек – это ты, Айме.

Она улыбнулась, слушая доносившийся вежливый шепот. Никогда еще дом Д`Отремон не казался таким блестящим, как той ночью. Как раскаленные угли сверкал мрамор, бронза, зеркала, севрские украшения, серебряная посуда. Цветы переполняли все вазы, составляя благоухающую дорогу от каменной лестницы до маленькой белой церкви, по бокам которой теснились работники Кампо Реаль и соседних усадеб, кучера и лакеи приехавших из Сен-Пьера господ, крестьяне близлежащих округ. Два ряда слуг высоко держали факелы, освещая место, которое облачная ночь делала совершенно темным. Вдруг Айме повернулась к сеньоре Мольнар спросила:

– А где Моника?

– Моника? – пробормотала Каталина. – Ну, не знаю. Полагаю, что…

– А вот и она, – указала София.

Действительно, приближалась Моника. Единственная, не изменившая внешний облик. В вечном платье с длинными рукавами и высоким воротом, со светлыми волосами, причесанными так же просто, как и всегда, с бледным и изящным лицом без косметики, где усталость оставила след, с большими глазами, одновременно чистыми и глубокими, высокомерными и искренними. И обратившись к Софии, объяснила:

– Посаженный отец ждет Айме у дверей. И Ренато просит, чтобы вы вложили ей в руки это.

– Вложи сама, дочка, – София сердечно улыбнулась, возможно пытаясь разгадать мысли на ее прекрасном лице. Моника без колебаний вложила белый и надушенный букет невесты в руку Айме, одновременно указывая:

– Это последнее, сестра. Тебе остается только пойти к алтарю.

– Ты не пожелаешь мне удачи? – спросила Айме с оттенком насмешки в голосе.

– Всей душой, сестра, – искренне подтвердила Моника.

Прекрасная невеста медленно приближалась к алтарю, опираясь ладонью о руку старого губернатора, который казался внушительным в безупречно вышитом праздничном жакете. Цвет и сливки высшего общества Сен-Пьера и всего острова находились в эти минуты в блистающей церкви Кампо Реаль, которая сверкала, словно золотая вспышка пламени тысяч свечей. Рядом с Ренато, обессиленная и бледная под своим черным платьем, София Д`Отремон переживала сильное волнение из-за свадьбы, а глаза Ренато, устремленные на Айме смотрели так, словно к нему приблизилось счастье всего мира.

– Айме де Мольнар и Биксе-Вилье, хочешь ли ты взять в мужья Ренато Д`Отремон и Валуа?

– Да, хочу.

Рука священника поднялась, чтобы благословить склоненные у алтаря головы. В тишине сдерживаемых дыханий дрожало волнение тех минут, столь различное по природе, и находящееся в разных сердцах. Слезы стояли в глазах Софии и Каталины; добрая, сдержанная, зрелая улыбка на губах мужчины, представлявшего власти Франции на отдаленном тропическом острове; воплощение чистого счастья в ясных глазах Ренато; странный загадочный блеск в глазах Айме, а отдельно от всех, рядом с боковой дверью храма, скрестив руки на груди, словно пытаясь сдержать чрезмерное биение сердца и заглушая боль в тишине, стояла отрешенная Моника. Губы были сухими и лихорадочными, невидящие от грусти глаза уже не могли плакать, колени мягко подгибались, словно вес хрупкого тела был слишком тяжел, а мысли, сгорающие сами по себе, светящиеся и пожиравшие себя, как свечи алтаря, сконцентрировались в нескольких словах молитвы:

– Дай мне силы, Боже мой, дай мне мужество и силы! – заблестело кольцо новобрачной на пальце Айме, упало на серебряный поднос тринадцать золотых монет, рука священника снова поднялась, а губы шептали:

– Замужние женщины подчинены мужьям, как Богу, ибо мужчина есть голова женщины, как Христос есть глава церкви. Вы, мужья, возлюбите своих жен, как Христос возлюбил свою церковь и принес себя в жертву ради нее, потому что написано в Книге Бытия, стих 24: «Да оставит человек отца и мать свою, и соединится с женой своей, и будут оба одной плотью». Таким образом, возлюбите жену свою, как себя самого, а жена, подчиняйся и уважай своего мужа. Пребывайте дети мои, объединенные навсегда святой и сильной связью брака, потому что вы имеете обязательство подавать пример остальным. Пусть ваш очаг будет примером для тех, кто меньше знает и имеет. Пусть будет ваша жизнь отражением и нормой христианских добродетелей, доброты и благоразумия, и да пребудет покой и счастье в этом мире и вечное спасение друг друга, да наградит вас этим Бог. Аминь.

Не имея сил приблизиться, Моника слышала слова поздравлений и пожеланий; и сейчас, подавленная безымянной болью, видела пожимающие руки, как проходила Айме под руку с Ренато по узкой тропе цветов к дверям церкви, и смотрела, как они удалялись и затерялись, как будто разом погас свет мира, как будто разверзлась на миг земля, чтобы поглотить красоту жизни, как будто исчез весь смысл существования, и тихо молила:

– Да свершится Воля Твоя здесь на земле, как и на небе.

Ослепительный и резкий свет далекой молнии – это было единственным, что осветило песчаный берег. Высокие обрывы скал, буйное море – все это созвучие дикой и свободной природы заставляло улыбаться Хуана Дьявола, будто со всем этим он слушал старую и ужасную музыку, окружавшую его с детства. Мыс Дьявола, кусок самого сурового берега всего побережья и безымянный, невидимый, неизвестный, почти недосягаемый песчаный берег, являвшийся для него отдельным и секретным входом в ближайший город Сен-Пьер.

Мощным движением Геркулеса он втащил шлюпку на песчаный берег, избавляя ее от возможной ярости моря. Он собирался бросить весла внутрь, когда что-то задвигалось под скамейкой, и он сердито спросил:

– Что это? Кто там?

– Это я, капитан.

– Огонь преисподней! И какого черта ты тут делаешь? Как сюда забрался? Почему сделал это? Отвечай!

– Я хотел поехать с вами, капитан, увидеть новую хозяйку.

– Суешь нос не в свое дело, – хотел отругать Хуан, но голос не соответствовал этому. – Кто разрешил не подчинятся мне? А если бы шлюпка перевернулась, пока мы подплывали к берегу?

– С вами она не переворачивается. А если и перевернется, то я умею плавать. Я умею прыгать с самого высокого места и опускаться до дна, когда ищу монету.

– Ладно, хорошо. Думаю, тебе приходилось искать монеты даже на дне ада, – согласился Хуан. И принимая суровое выражение лица, проворчал: – Когда я отдаю приказ, ты должен его выполнять. Я сказал, что спущусь один, а ты пошел и спрятался в шлюпке.

– Я уже там был, капитан. Прятался там с самого вечера, чтобы вы увезли меня. Я хотел поехать с вами. Если вам что-то понадобится на берегу, кто вам будет служить, хозяин?

– Ладно, хорошо, Колибри. Иди, забирайся сюда. Познакомишься с прекрасной Мартиникой и увидишь новую хозяйку.

Хуан начал подниматься твердым и быстрым шагом по склонам, а маленький Колибри усиленно следовал за ним, пока не сообщил воодушевленно:

– Там огоньки, капитан!

– Тихо! Мы идем не туда. С этой стороны ближе. Дом сейчас в темноте.

– Это дом?

– Да, Колибри. Это дом твоей хозяйки.

– Но она спит… – разочаровался мальчик.

– Может быть, и снится ей Хуан Дьявол. И несчастная, если ей снится другой!

– Несчастная?

– Ты этого не знаешь, Колибри. Но когда мужчина любит женщину, он любит ее для себя, или он не мужчина. Понимаешь?

Крепкая и широкая ладонь оперлась на спину мальчугана, тряхнув его в грубой ласке. Затем он провел рукой по курчавой круглой голове, гордо объясняя:

– Колибри, твоя хозяйка – самая красивая женщина, которую ты когда-либо видел.

– Вы однажды говорили, что ее глаза, как звезды.

– Как звезды над морем светят ее огромные темные глаза, и вся она, как цветок. Да, Колибри, как огненный цветок.

– Она не знает, что вы приехали?

– Какой ты глупенький! – засмеялся Хуан, по-настоящему развеселившись. – Она тебя уже воодушевила. Женщины, в конце концов, воодушевляют и обучают хорошим манерам. Видишь меня? Никогда не думал, что женщина заставит ждать меня под открытым небом, но я хочу приехать, как кабальеро. Ты знаешь, кто такой кабальеро, Колибри?

– Да, знаю, капитан. Это мужчина, который ездит на лошади.

– Ну в том числе и это, – засмеялся Хуан. – А ты подкинул идею. Если бы я купил лошадь, если бы мы появились, одетые по-другому, а не в эти мокрые лохмотья. Пошли покупать одежду, Колибри. – Ураганный порыв ветра и дождя заставил Хуана чертыхнуться: – Огонь преисподней! Опять идет дождь, а ты дрожишь. Тебе холодно?

– Нет, капитан.

– Как это нет, у тебя зуб на зуб не попадает. Пошли в таверну Глухого. Нам не помешает пожевать и попить чего-нибудь. – Он колебался секунду. – Не знаю, как я сдерживаюсь, чтобы не постучать в эту дверь!

Он шагнул к темному и запертому дому и приблизился к широкой передней двери. Прыгая, как колибри, мальчик шел за ним и заметил:

– Дверь закрыта снаружи, капитан. Посмотрите, висячий замок.

– Да, точно. Кольцо и цепь с другим замком. Это говорит о том, что в доме никого нет.

С внезапным неистовым гневом он потряс цепь, проходящую через кольца, укрепляющую старую дверь. Под бешеным рывком поддалось прогнившее дерево, и дерзкая рука решительно ее толкнула. Без колебаний Хуан Дьявол проник в дом. Горькое разочарование, непреодолимое нетерпение, ужасное подозрение подталкивало его. Не останавливаясь, он словно смерч проникал в пустые комнаты, которые свидетельствовали, что дом оставлен на долгое время: окна без штор, стены без картин и изображений. Невольно он остановился в центре комнаты, которая была спальней Айме. Странная сила, казалось, охватила его, словно в воздухе было что-то от нее, сохранившийся тончайший аромат, а зеркало из зеленоватого стекла словно хранило в своей глубине преследовавший его образ. И не в состоянии сдержаться, он пробормотал:

– Айме, Айме… Где же ты, Айме?

Без нее мир был словно пуст, все потеряло смысл и цель. Ему казалось, что он двигался в несуществующем мире, пока темная фигурка не задвигалась за ним, заставив вернуться к действительности:

– Хозяйки нет, капитан? Она уехала в путешествие?

– Путешествие? Ты сказал в путешествие? – встревожился Хуан, обуреваемый внезапным гневом. – Куда и зачем? Зачем?

– А почему бы не спросить какого-нибудь друга, капитан? – намекнул Колибри. – У хозяйки не было друзей?

– Боюсь, у нее их слишком много, но я не знаком с ними.

– А вы, капитан? У вас нет друзей?

– У меня? Друзей? Нет, Колибри, думаю, у меня нет друзей. Меня боятся и на меня набрасываются, ненавидят и уважают, но никто не является другом Хуана Дьявола.

– А я – да, капитан, – подтвердил Колибри в детском порыве.

– Ты – да? Может быть. Ладно, иди. Пошли отсюда.

– А что вы будете делать, капитан?

– Искать ее. Искать и найти, где бы она ни была.

– Айме, жизнь моя!

Айме вздрогнула, живо обернувшись. Она стояла у балюстрады широкого крыльца, окружавшего дом, перед той его частью, специально приготовленной для них в левом крыле. Она пришла сюда, избегая суматохи, все еще в белом платье новобрачной и жадно вдыхала свежий и влажный воздух дождливой ночи, смотрела на бегущие черные тучи, которые освобождали прозрачное небо, усыпанное звездами.

– Я не знал, где ты была, – пояснил Ренато. – Искал тебя по всему дому.

– Я сбежала, потому что не могла больше выносить эту беготню и такое количество людей.

– Скоро мы будем одни, жизнь моя.

– Скоро! Кто ж знает! Это не зависит от твоего желания. Если бы сделал так, как я хотела, то после свадьбы мы были бы уже на пути в Сен-Пьер, и пусть бы они тут праздновали хоть до рассвета, если хотят.

– Только несколько часов терпения, ведь были целые месяцы ожидания свадьбы. Если сделать, как ты хотела, то еще ждали бы окончания ремонта в Сен-Пьере. Но я не был бы сейчас с тобой со сладким правом называть тебя своей.

Он хотел ее поцеловать. Но теперь, когда свадьба свершилась, она чувствовала странную тревогу, похожую на страх. Возможно, она боялась необходимости давать Ренато неприятное объяснение. А может быть, жгучей была растущая к нему день ото дня неприязнь. Или то, как она чувствовала его рядом с собой, со всеми правами супруга, вызывало в ней холодность и отчужденность, но понимала, что может лишь извиниться:

– Я чувствую себя плохо, Ренато. У меня болит голова.

– Это естественно, жизнь моя. Нервы, шум, обязательство приветствовать, отвечать и постоянно улыбаться всем. Тем не менее, я даже могу сказать, как говорили наши предки: сегодня самый счастливый день моей жизни! Разве ты не чувствуешь то же самое, Айме? Ты не ответишь?

– Отвечу, когда уйдет последний гость.

– Некоторые проведут здесь ночь. К счастью, меньшее число. А так как дождь стих, многие собираются вернуться, и губернатор среди них. Знаешь, что я воспользовался случаем поговорить с ним кое о ком, кто меня очень интересует?

– Тебя? Кто?

– Друг, которого ты не знаешь, но о котором думаю, как о кандидате на роль управляющего Кампо Реаль. У меня много планов, и мне нужно иметь рядом с собой способных сотрудников, разделяющих мои замыслы. – Он на один миг заколебался, увидев, что Айме не обращает на него внимание и почти извинился: – Тебе не интересно, что я говорю?

– Это не тема, которую желает слушать женщина, только что вышедшая замуж. Но поскольку дела твоей усадьбы – навязчивая идея…

– Прости, но это очень связано с нашей жизнью. Кампо Реаль, ты и я, мы – одно целое. по крайней мере для меня. От нас зависит благополучие людей, а мы также, в некотором роде, зависим от них. Эта цепочка жизни сейчас как никогда сильная, потому что, имея тебя рядом со мной в Кампо Реаль, мир для меня заканчивается в этой долине. Однако, не бойся. Мы сбежим, когда захочешь.

– По моему желанию, мы были бы отсюда далеко и навсегда.

– Навсегда? Тебе не нравится наша усадьба? Ты не чувствуешь, как и я, что наш очаг находится здесь?

– Еще не знаю, где находится мой очаг.

– Правда? Такое может быть?

– Если ты хочешь, чтобы я сказала…

– Ну да. В любом случае, я предпочитаю, чтобы ты была искренней. Что с тобой происходит, Айме? Не думал увидеть тебя такой сейчас. Есть в тебе что-то странное, что-то тебя расстроило. Почему, жизнь моя? Я ведь так тебя люблю!

Он приблизился к ней, взял за тонкую талию, привлекая к себе. Она почувствовала порыв оттолкнуть его, но сдержалась. Она думала о том, что люди Сен-Пьера празднуют ее свадьбу. Думала, что она сеньора Д`Отремон, которой завидовали все девушки на выданье из высшего общества. Она подумала об этой золотой цепи и улыбнулась. Улыбнулась, подавляя сопротивление души и тела:

– Не обращай на меня внимания, Ренато. Я просто устала и волнуюсь. Мне бы хотелось выпить немного шампанского.

– Конечно. Вот оно. Смотри… Вот…

Он заставил ее пройти в дверь кабинета, которая располагалась перед спальней. На вышитой скатерти маленького стола стояли лакомства на серебряных подносах: сладости, фрукты и ведро со льдом, из которого выглядывали две бутылки шампанского. Ренато наполнил бокал, и поднес к ее губам, страстно шепча:

– Айме, моя любовь, моя жена…

Они выпили бокалы, снова наполнили, опустошая их за улыбками и поцелуями. Последняя молния оставила лиловый блик на стекле зеркал. Затем появилась бледная, холодная луна, и Айме заметила:

– Гроза уже прошла.

– Я тебя обожаю, Айме! – Ренато вновь принялся целовать ее, нежно поднял на руках, прошел с ней в позолоченную спальню с атласными занавесками, одновременно шепча, не в состоянии подавить страсть: – Я люблю тебя! Люблю тебя!

– Давай-ка выпьем еще шампанского, Ренато, – попыталась уклониться Айме. – Намного больше шампанского. Принеси другую бутылку.

– Колибри, где ты был?

– Не смотрите так серьезно, капитан, я несу вам хорошие новости. Я ходил к дому новой хозяйки.

– И что? Что? – Хуан резко встал, оттолкнувшись от скамейки, упавшей позади него. Был полдень и лишь небольшое число посетителей осталось в обветшалой таверне Глухого, которая находилась недалеко от причала и холма, где высился старый дом Мольнар. – Ты договоришь?

– Сейчас, хозяин, разрешите перевести дух, потому что я бегал туда и обратно, – Колибри казался счастливым, потому что смог принести Хуану Дьяволу хорошую новость после ночи в грязной таверне, слушая, как он проклинал все и вся и как пил. – В доме напротив была девушка, подметавшая лестницу, она сказала, что сеньора и сеньориты, которые живут напротив, уехали погулять в деревню, что она не знает, когда они вернуться, но точно вернутся.

– Она это сказала? В деревню на несколько дней. Теперь ясно! Как же мне не пришло в голову? Они поехали в деревню, всего лишь в деревню. А я и не подумал, – он остановился на секунду и спросил: – Она не знает место, куда они поехали?

– Нет, капитан. Она сказала, что они никому не сказали, что снова уехали и вернутся.

Хуан подошел к дверям таверны, его полностью озарило ясное солнце. Все показалось ему другим: небо, улицы, горы, далекие вершины. Волна радости и дрожь ликования наполнили его, он решительно подтвердил:

– Пойдем ее искать, Колибри. Не будет ни одной пяди земли, которые я пройду мимо. Но сначала я оденусь, как кабальеро.

– Хуан Дьявол! Что же это? – удивился Педро Ноэль.

– Вы находите меня другим, да? – улыбнулся Хуан.

– Черт побери! Ты выглядишь другим. Что ты здесь делаешь? До тебя не дошло мое послание? Тебе не сказали, что я…?

– Дошло сообщение, и как раз я пришел поблагодарить вас за это. Люцифер встретился со шхуной Надежда в пределах видимости этих берегов, и капитан потрудился доплыть до меня на шлюпке, чтобы сказать, что происходит. Благодарю вас за предупреждение.

– Вижу, ты придал этому много значения. По-видимому, тебя не волнует, что ты можешь оказаться в тюрьме. Разве что…

Старик прервался, чтобы тщательно рассмотреть Хуана Дьявола с ног до головы. Его настолько сильно изменил наряд, что тот едва поверил своим глазам. Только что выбритый, хорошо подстриженный, Хуан Дьявол действительно был похож на кабальеро со своей статной фигурой и в костюме лучшего портного Сен-Пьера. Широкая спина, высокий рост, непринужденная манера вызывали в мыслях нотариуса острые воспоминания о другом теле, другой гордой фигуре, о другом шаге. Гордом и твердом. Потому что одетый таким образом, грубый капитан Люцифера был слишком похож на Франсиско Д`Отремон. Похож так, что ноги доброго старика подкосились, заставив сесть, по его вискам лился холодный пот, и он прошептал:

– Это поразительно! Вылитый, один в один!

– Один в один кому?

– Никому, – ушел от ответа нотариус. – Призраку…

– Черт побери! – весело воскликнул Хуан. – Мне не слишком льстит сходство, также я не решаюсь поверить, что ваше волнение из-за страха, что меня поместят в тюрьму. Уверяю, для этого нет законной причины. Я нарушил закон, но не пошел открыто против него. У меня есть серьезные доводы, с помощью которых я могу защититься от любого обвинения. Мне повезло, очень повезло в последнем плавании. А теперь, мой добрый Ноэль, я решился изменить жизнь. Вас это удивляет? Вы продолжаете смотреть на меня, как на призрак.

– Ты изменишь жизнь, Хуан Дьявол! – воодушевился Педро Ноэль. – Да, ты изменишь полностью жизнь! Кто-то тебе поможет. Кто-то, кто может и должен сделать это! И я возьмусь за это немедленно!

Тронутый и дрожащий старый нотариус говорил взволнованным голосом, ощущая благородное желание справедливости, поднимавшееся в груди. Перед стройным обликом Хуана Дьявола, так похожего на Франсиско Д`Отремон он чувствовал, что так нужно, что не может быть по-другому. Да, в одежде кабальеро грубый капитан Люцифера казался другим. Он был похож на того, кем в действительности и являлся, на сына Франсиско Д`Отремон, который так и не смог оказать ему помощь, защиту, поддержку, когда был жив. Его лишили всего и толкнули в пропасть, чтобы он погиб, но он был слишком сильным, чтобы быть уничтоженным, слишком гордым, чтобы ни на кого не надеяться, и улыбался с насмешливым снисхождением, уверяя:

– Никто не должен помогать мне, Ноэль. Просить помощь не входит в мои привычки. Я ни в ком не нуждаюсь. Я изменю жизнь своими силами. И по правде, я уже начал менять ее. Хотите взглянуть из окна сейчас? Посмотрите!

Он настежь распахнул закрытое окно кабинета. В узком переулке ждал двухместный экипаж, новый, сверкающий, блестела новая упряжка коня, который тянул экипаж, преданно охраняемый Колибри, одетого, как маленький кабальеро с изящной темнокожей фигурой и сверкающими глазами.

– Что это? – спросил Ноэль, искренне изумленный.

– Мой экипаж и личный секретарь, – провозгласил Хуан радостно улыбаясь. – Не пугайтесь, ведь это только начало. Я приехал поблагодарить вас и еще кое за чем. Я жду невесту, которой пока нет и ездил туда-сюда по Сен-Пьеру. Знаю, в чем меня обвиняют, и почему вы боялись, что меня задержат. Я потратил несколько монет и думаю, что меня больше не побеспокоят, если только кто-то не поставит себе целью перевернуть все против меня. Я высадился на своем Мысе Дьявола, и там оставил спрятанную шхуну. Мне показалось целесообразным, чтобы Люцифера не видели на рейде Сен-Пьера.

– Это единственное разумное, что ты сделал.

– Все, что я делал, было разумным. На самой вершине скал есть разрушенная хижина. Никто не тронул ее. Полагаю, жильцы деревни считают ее моей собственностью.

– Лучше скажи, что никого не интересует этот проклятый утес.

– Великолепно! Я хочу иметь его законно и купить еще немного земли за ним. Построю там прочный дом. Естественно, для этого нужны все бумаги.

– Бумаги и деньги!

– У меня есть деньги, оформите бумаги и все будет в порядке.

– Ну, Хуан, тогда ты точно сколотил состояние.

– Это не состояние Д`Отремон, – ответил Хуан насмешливо. – Но у меня есть деньги, чтобы дать женщине столько, сколько она захочет.

– Женщина, ты сказал: «моя невеста». Что ты пытаешься сказать?

– Я люблю самую красивую женщину на свете, Ноэль, – заявил Хуан с внезапной страстью. – Хочу ее только для себя. Вам видней, как это улаживается.

– Не знаю другого способа, кроме брака. Ты хочешь жениться?

– А почему же нет? Будь что будет. Также нужны бумаги, да?

– Ну, да. Но это мы уладим. В крайнем случае, какого черта! Можно сделать все, что хочется… – Старый нотариус поколебался секунду и скромно намекнул: – Тебе было бы удобно зваться Ноэль?

– Благодарю вас. Это слишком, – ответил Хуан, понимая предложение доброго Ноэля. И, глубоко тронутый, отклонил: – Благодарю, но я не согласен. Вы просто не можете уладить бумаги с моим именем? Меня зовут Хуан.

– Хуан Дьявол. Не думаю, что твоей жене это понравится. Ладно, поищем законную формулировку. Имя не самое главное, главное, что ты изменился, теперь я вижу ясную причину. Ты любишь женщину, собираешься сделать ее своей женой. Я бы опустился на колени, чтобы поблагодарить Бога, но есть и другой, который тоже очень обрадуется. Другой, которому мы немедленно пошлем сообщение, потому что он интересуется тобой более, чем ты думаешь. Я имею в виду Ренато Д`Отремон.

– Да, уж знаю, – ответил равнодушно Хуан. – Я тоже хочу его увидеть. У меня неоплаченный долг, и я хочу выплатить все до последнего сентаво.

– Ты сошел с ума? Ты же обидишь его!

– Почему? Он сделал мне одолжение; я благодарен за это. Он дал мне деньги, я их потратил, а теперь верну. Все это правильно в том мире, где я буду жить.

– Ладно, ладно, позже поговорим. Пока мне нужно записать твои требования, посмотрим, откуда начать. Говоришь, твоя невеста отсутствует? Где она?

– Это я и хочу выяснить. По словам соседей, она уехала в деревню на несколько дней. В какую сторону, они не знают, но я буду искать, пока не найду. Возможно, вы могли бы мне помочь.

– Конечно. Во всем, что захочешь; подожди-ка…

Он отошел на несколько шагов, порылся в шкафу, набитом бумагами, в то время как Хуан нетерпеливо ходил вокруг старого письменного стола. На нем, придавленная пресс-папье, находилась тонкая карточка, по которой его глаза сначала невнимательно, но затем с интересом задержались, и он начал читать: