– Пантелей пусть походит вокруг Даника, – сказал Бестужев. – Осторожненько, не его учить, но все равно напомни лишний раз насчет скрупулезности…
– Ага, – сказал Сёма. – А мне, значит, этот, Облом?
– Не спеши, – поморщился Бестужев. – Этот Облом как личность, несомненно представляющая собой чистой воды рядового исполнителя, меня интересует в последнюю очередь. У тебя – не Облом, а девица по имени Анюта Белякова. Имеющая жительство в меблирашках на Покровской. Сразу уточню, что девицей ее следует звать чисто фигурально – поскольку промышляет тем древним ремеслом, что связано с полным отсутствием девичества… Сначала опять-таки походи вокруг, разузнай по возможности, сильно пьет или не особенно, не употребляет ли порошочки и вообще не слывет ли записной фантазеркой. Одним словом, в быстрые сроки сделай мне полный «портрет». Вот и всё пока. А сейчас испаряйся, за мной скоро должны приехать гостеприимные хозяева.
– Чересчур уж гостеприимные, – проворчал Семён. – С ходу «хвостов» поставили…
– Сёма, – серьезно сказал Бестужев. – Я тебе, как ценному сотруднику, иногда позволяю вольности, но ты все-таки тонко чувствуй момент, когда начальство не расположено выслушивать твои комментарии… Брысь!
Семен улетучился из номера, и, как оказалось, очень вовремя – буквально через минуту в дверь решительно постучали. Бестужев крикнул:
– Прошу!
Сначала он увидел голубую жандармскую фуражку и лишь потом узнал ее хозяина. Вот так неожиданность… Рокицкий, удивленный еще больше, даже воскликнул:
– Вы?
– Я, – сказал Бестужев, ощутив мучительную неловкость. – Я полагал отчего-то, Иван Игнатьевич, что вы – в Иркутском управлении…
– Нет, меня направили именно сюда, – сказал штабс-ротмистр Рокицкий, уже полностью овладев собой. – Имею честь служить помощником полковника Ларионова. За вами прислан экипаж. Если вы готовы, прошу пожаловать…
Он теперь сохранял на лице бесстрастное выражение хорошо воспитанного человека, умеющего к тому же надежно скрывать свои эмоции, – по крайней мере, после первой, минутной растерянности. Сторонний наблюдатель, войди он с опозданием, мог вообще не понять, что Бестужев с Рокицким прекрасно знают друг друга…
– Сию минуту, – сказал Бестужев, торопливо надевая саблю.
– Полковник просил передать эту бумагу, он сказал, вы ее просили…
Бестужев бегло просмотрел справку. Очередной тупик и очередная тайна. Из опознанных покойников, поступивших к шантарским божедомам за соответствующий период, ни один не ассоциировался с Кузьмой Штычковым, а трое неопознанных, судя по беглому описанию, были совершенно другими людьми, не подходили под описание Штычкова ни по возрасту, ни по внешним приметам… Что ж, на войне именно это и называется – «пропасть без вести». Но – в мирное время, пусть даже при яростном противоборстве охраны и ее врагов?! Убивали, конечно, калечили – это было, но чтобы опытный филер пропал без вести… Бестужев даже не мог припомнить прецедента.
– Пойдемте, – сказал он, стараясь держаться непринужденно и корректно.
И все равно, как бы оба ни старались изображать мнимое отсутствие эмоций, напряжение висело в воздухе. Бестужев с неудовольствием ощутил виноватым себя – хотя, видит бог, он здесь вообще ни при чем…
История, разыгравшаяся в прошлом году, была банальной, как беседа пьяных крючников. Штабс-ротмистр Рокицкий, довольно уверенно делавший карьеру в Санкт-Петербурге, поскользнулся, цинично выражаясь, на форменной ерунде: всего-то поставил якобы революционную подпольную типорафию, начавшую уже печатать листовки возмутительного содержания, а потом якобы ее обнаружил и накрыл. И даже успел получить Владимира.
Потом, увы, грянуло… Бестужев ни в армейские времена, ни позже, в Отдельном корпусе, не страдал младенчески наивным взглядом на российское бытие. Не только в Российской империи, но наверняка и в других державах подобное случается чаще, чем думают прекраснодушные идеалисты. Даже легенда отечественного уголовного и политического сыска Иван Путилин, как выяснилось позже, был уличен в излишне вольном, в свою пользу, обращении с секретными казенными суммами, что говорить о рыбешке помельче?
Строго рассуждая, вовсе не Рокицкий являлся первооткрывателем подобного способа заработать орденок или внеочередное производство. Не оскудела талантами земля русская, все придумали до него – и постановку фальшивых типографий тоже. И многим эти шалости сходили с рук, оставались без последствий, пусть даже все вокруг были в курсе. Невезение Рокицкого оказалось в том, что он подвернулся под горячую руку в тот час, когда срочно потребовалось организовать образцово-показательную порку. Нет ничего хуже и в России, и за рубежом, как попасть под показательную борьбу с прегрешениями. Кампании эти замышляются не с кондачка, проводятся пышно: реют флаги и вымпелы, строятся шеренги, пуговицы драятся зубным порошком, парадные шпицрутены чуть ли не бантами украшены… Потом все надолго затихает, до следующей вспышки начальственного гнева.
Рокицкий подобным образом и подвернулся. Многим сходило, а ему не сошло. Если разобраться, с ним поступили где-то даже и милостиво – не уволили в отставку, не подвергли суду офицерской чести, всего-то навсего отправили подальше с глаз долой, в Сибирь, – но карьера, вне сомнения, после такого поворота оказалась разрушенной напрочь. Та же ссылка, если подумать. Заранее можно предсказать, что с чинопроизводством и наградами отныне будет обстоять самым печальным образом. Впору пустить пулю в висок – и некоторые, между прочим, пускали, а некоторые – нет. Не столь уж простое дело…
Бестужев, спускаясь по лестнице, старался не смотреть на бывшего сослуживца по Петербургу – и боялся, что тот расценит это как демонстративное презрение, но что тут прикажете делать? Ситуация щекотливейшая… Хорошо еще, Рокицкий попросту молчал, не пытался непринужденно беседовать, делать вид, будто ничего и не было…
– Позвольте… – промолвил Бестужев с нескрываемым неудовольствием.
Лакированную коляску, запряженную парой гнедых, еще можно было перенести – хотя до жандармского управления всего-то полверсты.[14] Но вот два конных жандарма в качестве эскорта – это уже, как выражаются картежники, законченный перебор-с…
Рокицкий, поняв, в чем дело, пожал плечами:
– Простите, таково распоряжение полковника. Надо полагать, он решил оказать должный почет посланцу всемогущего генерала Герасимова…
«Я считал его умнее», – подумал о Ларионове Бестужев, но делать было нечего, пришлось лезть в коляску и восседать в ней полным и законченным идиотом – прохожие на улице, все без исключения, с любопытством таращились на неизвестного им офицера, явно представлявшего собой важную персону, – иначе почему коляску сопровождают конные жандармы? В какой-то миг Бестужев ощутил себя обезьянкой шарманщика – еще и оттого, что его профессия предполагала скорее анонимность…
Поистине, грозная слава генерала Герасимова докатилась и до этих богом забытых мест, до Ветропыльска…
Вчерашняя оговорка полковника о том, что иногда дворянское происхождение для службы в Отдельном корпусе вовсе необязательно, несомненно, касалась как раз Герасимова Александра Васильевича. Происходя из малороссийских казаков, он некогда пытался стать инженером, но попал под циркуляр министра Делянова «о кухаркиных детях», надежно отрезавший пути к образованию для подобных «плебеев». С трудом поступив в Черниговское пехотное юнкерское училище, Герасимов после окончания оного тянул лямку в запасных батальонах, где само понятие «производство по службе» считалось величайшей редкостью, вроде находки на улице бриллианта размером с вишню. Такое если и случается, то не чаще, чем раз в столетие, а то и реже. Не видя никаких для себя перспектив, Герасимов решил перейти в Отдельный корпус – что для лица недворянского происхождения опять-таки было чем-то вроде выигрыша миллиона золотом на бегах. Однако чудо свершилось, упрямый хохол надел-таки фуражку с голубым околышем.
Дальнейшее, учитывая полное отсутствие высоких покровителей, было прямо-таки фееричным. За пять лет – из ротмистров в генерал-майоры и начальники Петербургского охранного отделения, созвездие орденов, до Станислава 1-й степени включительно. Более того, если рассуждать вопреки иерархическим таблицам, именно Герасимов занимает сейчас самое высокое положение в политическом сыске империи. Он не подчинен, как следовало бы согласно субординации, ни начальнику Особого отдела Департамента полиции, ни вице-директору по политической части, ни самому директору. Промежуточных инстанций (кои, помимо всего прочего, еще и непременно отщипывают свою долю пирога) попросту нет. Генерал сносится либо непосредственно с премьером Столыпиным, либо, на крайний случай, с его товарищем[15] по Министерству внутренних дел. Фактически все охранные отделения империи подчиняются Герасимову, планы действий обсуждаются не с департаментом, а с ним, отчеты идут в первую очередь не в департамент, а к нему. По сути, Петербургское охранное отделение подменило собой не только Особый отдел Департамента полиции, но и сам департамент…
Неизвестно, что на этот счет думали те, кого Герасимов столь нахраписто отодвинул в сторону (вряд ли лучились умилением и кротостью), но для молодых, дерзких офицеров вроде Бестужева карьера генерала была примером, позволявшим полагать, что времена Бонапарта отнюдь не ушли в прошлое. Причины такого взлета были широкой публике неизвестны, но посвященные-то понимали: достичь без протекции подобного положения можно лишь одним: блестящей работой на ниве сыска…
Ничего удивительного, что провинциальные полковники чуть ли не коврами устилают путь герасимовскому личному посланцу. Следуя логике, можно опасаться, что в губернском жандармском управлении встретит цыганский хор с его классическим: «К нам приехал, к нам приехал…».
Зря опасался. Ни цыганского хора у крыльца, ни военного оркестра, ни даже почетного караула из нижних чинов. Все прошло предельно обыденно, в хорошем деловом стиле: в вестибюле Бестужева встретил полковник Ларионов, выглядевший энергичным и бодрым, ничуть не похожий на вчерашнего рассолодевшего, крепко тряхнул руку – судя по хватке, стоит решить, что вчера он прибеднялся, выставляя себя чуть ли не старцем, рамоликом, – и повел наверх. Дежуривший в вестибюле вахмистр, правда, встал во фрунт так, как, строго говоря, положено тянуться лишь перед генералами. Бестужев попросту притворился, что не заметил этих почестей не по чину, и побыстрее направился следом за Ларионовым, браво шагавшим через две ступеньки. Они шли по безликому казенному коридору, не угнетавшему, но и не радовавшему взгляд, – обычное присутственное место…
Кабинет, куда они вошли, судя по табличке на двери, принадлежал Ларионову. Обставлен просто, без роскошных затей. Это Бестужеву понравилось, особенно после рассказов полковника Прудкова, разбиравшего недавно затянувшийся конфликт меж охранным отделением и жандармским управлением в соседней с Шантарской губернии. Тамошний коллега Ларионова, желая придать должности помпезность, превратил кабинет в помесь антикварного магазина с декорациями к опере «Хованщина»…
– Прошу знакомиться, господа, – сказал Ларионов, занимая свое место. – Ротмистр Бестужев Алексей Воинович из Петербурга. Наш начальник розыскного пункта, подполковник Баланчук Илья Кузьмич.
Невысокий плотный офицер с ухоженными усами поклонился.
– Коллежский секретарь Силуянов Евгений Павлович, начальник агентурного отдела внутреннего наблюдения, исполняющий временно обязанности заведующего Шантарским охранным отделением.
Молодой, двумя-тремя годами старше Бестужева, человек в штатском раскланялся столь же безукоризненно. Бестужев присмотрелся к нему с любопытством – Силуянов по внешности походил скорее на университетского преподавателя или приват-доцента, а то и на земского либерала: интеллигентного вида, с аккуратной русой бородкой, добавить пенсне – получится вылитый Антон Павлович Чехов, покойная знаменитость. Правда, внешность сплошь и рядом бывает обманчива, когда речь идет о сотрудниках их епархии. Гораздо интереснее другое: Силуянов как раз и есть тот, кто может отправить для слежки за кем угодно немаленький отряд филеров… ну, правда, не он один. И не факт еще, что он с умыслом посылал топтунов, тут есть свои нюансы, неизвестные и непонятные постороннему по причине их полной засекреченности…
– Давайте не будем терять времени, господа? – уверенно начал Ларионов. – Ротмистр командирован к нам лично генералом Герасимовым, а потому всем присутствующим должно быть ясно, что Петербург раздражен и обеспокоен, – причем мы, к нашему стыду, пока что ничего не в состоянии сделать, дабы развеять эти чувства… Алексей Воинович?
– Я кратко изложу историю вопроса, – сказал Бестужев, устраиваясь поудобнее в расчете на долгое сидение на жестком казенном стуле. – Случившиеся у вас ограбления золотых караванов стали предметом рассмотрения в самых высоких сферах. Поверьте, господа, я не стараюсь сгущать краски, а добросовестно излагаю истинное положение дел… Всем присутствующим должно быть известно, что в соседней губернии расположены кабинетские золотые прииски, собственность императорской фамилии. Естественно, последние события вызвали нескрываемое беспокойство у тех, кто поставлен на страже государственных интересов… – он понял, что сбивается на самую низкопробную канцелярщину, и стал следить за речью с удвоенным вниманием. – Говоря проще, господа, высокие чины стали задавать себе вполне понятный в таком положении вопрос: а не перекинется ли эта зараза на кабинетские прииски? Представляете масштаб скандала, который тогда произойдет?
– Да уж, ничего приятного… – горько усмехнулся Силуянов.
Бестужев продолжал:
– Пословица о том, что у страха глаза велики, лично мне представляется справедливой, но мы с вами, господа, обречены на четкое выполнение приказов начальства… Я постараюсь избежать ненужных подробностей. Вы и сами представляете, какие силы были задействованы в столицах. Логично было предположить, что если похищенное золото так и не всплыло в Шантарске, не попало в поле зрения внимания здешних служб, то, следовательно, оно вывозится за пределы губернии. Генерал Герасимов, получив указания Столыпина, стал отрабатывать несколько версий. Выполняя одну из разработок. Петербургская охрана вышла на ювелира по имени Кондратий Иванович Алентьев, в свое время подозревавшегося в причастности к делу о пятисотенных кредитных билетах. Напомню вкратце: после ограбления Тифлисского казначейства эсдеками, в их руки попало определенное количество «петров».[16] Поскольку номера многих из них были записаны и несколько подпольщиков арестованы при обмене денег в банках, боевая организация эсдеков решила с помощью сообщников среди граверов изменить номера и попытаться обменять деньги за границей… Забегая вперед, скажу, что в некоторых случаях им это удалось. Так вот, в свое время именно Алентьев, среди прочих, подозревался в переделке номеров, но улик тогда не нашлось. Зато появилась возможность подобраться к нему с другого направления: от одного из секретных сотрудников поступили сведения, что Алентьев замешан в потаенных торговых сделках с золотом… деликатно говоря, не имеющим на себе государственного пробирного клейма. Был немедленно произведен обыск, в ходе которого мы и в самом деле обнаружили три слитка золота высокой пробы, но кустарного производства, – проще говоря, выплавленного неизвестными русскими умельцами в домашних, так сказать, условиях. И, что гораздо интереснее, было найдено около фунта самородного, шлихового золота. Привлеченные эксперты, в квалификации коих департамент не сомневается, однозначно определили это золото, как происходящее из ваших месторождений, расположенных на юге Шантарской губернии. Заключение у меня с собой, вы потом можете ознакомиться… Вполне понятно, господин Алентьев был лишен свободы и допрошен. Сначала он тянул время и преподносил небылицу за небылицей, но впоследствии понял, что это бессмысленно и пора выходить из этой истории с минимальными для себя потерями…
– Говорил я, что это – эсдеки! – торжествующе воскликнул Баланчук. – А вы, Евгений Павлович, уверяли, что эти негодяи партийной принадлежности не имеют вовсе…
– Подождите, Илья Кузьмич, – мягко сказал Бестужев. – Ничего толком не известно, но я предполагаю, что господин Силуянов может оказаться прав… Алентьев упорно утверждает, что сам он ни к каким партиям не принадлежит, противоправительственной деятельностью не занимается, а в махинации с золотом влип исключительно из вульгарных побуждений наживы… Лично я, анализируя все, что нам о нем известно, склонен ему верить: он и «петрами» занимался исключительно в расчете на хороший нелегальный заработок. Вокруг всех революционных партий крутится масса подобных субъектов, они столь тесно переплетаются с нелегалами, что порой невозможно различить, где кончается эсдек или эсер и начинается темный делец… Короче говоря, ни малейших доказательств идейности Алентьева мы не нашли. Обычная, ничем не примечательная уголовщина. Гораздо важнее то, что нашим офицерам удалось в конце концов вскрыть контакт Алентьева. Каковым оказался ваш, шантарский, ювелир Коновалов. Он и поставлял Алентьеву шлиховое золото, привозившееся в Петербург под видом обычного багажа. Не буду подробно описывать все перипетии следствия, скажу лишь, что Алентьев согласился с нами сотрудничать. Им было написано письмо Коновалову, в котором он просил приютить у себя дальнего родственника, человечка в уголовном смысле вполне надежного, то есть попавшего на заметку петербургской сыскной полиции и потому вынужденного сбежать от греха подальше… Как легко догадаться, под видом этого родственника к Коновалову был направлен опытный филер из Петербургского летучего отряда Кузьма Штычков. Одновременно к вам совершенно открыто выехал наш сотрудник Струмилин, – поймав многозначительный взгляд полковника и помня о данном вчера слове, Бестужев поторопился сказать: – Впрочем, Струмилин – тема отдельного разговора, и мы ее сейчас не будем касаться… Итак… Узнав о… происшедшем со Струмилиным, генерал Герасимов отправил в Шантарск меня. Прибыв сюда, я обнаружил, что Кузьма Штычков исчез, пропал, растворился в воздухе. Равным образом пропал и Коновалов. Так обстоят дела… Быть может, вопросы?
– Значит, никакой связи с нелегалами в данном случае не просматривается? – спросил Силуянов.
– Ни малейшей, – ответил Бестужев.
– Ну что ж, именно это я долго и безуспешно пытался доказать Илье Кузьмичу, придерживавшемуся противоположной точки зрения… – пожал плечами Силуянов.
«А он весьма неглуп, – подумал Бестужев. – Внутренне торжествует, как любой на его месте, что оказался прав, но не выказывает это внешне. И правильно, в таких ситуациях не стоит обострять, топтать чье-то самолюбие…»
– А собственно, подполковник, почему вы грешили на «политиков»? – поинтересовался Бестужев. – Были какие-то фактические данные?
– Трудно сказать, – помолчав, честно признался подполковник. – Так, интуиция играет… Очень уж не похоже это на банальную уголовщину…
– А что у вас есть на Коновалова?
– Не так уж много, – сказал Баланчук. – И нам, и сыскной полиции давно известно, что Коновалов балует с золотишком. Как многие-с в нашей богоспасаемой губернии. Скупает потихоньку у вольных старателей, посылает в тайгу спиртоносов… но в том-то и суть, господин ротмистр, что до сих пор он либо держался в рамках закона, либо принимал меры, чтобы не дать себя поймать. Согласно существующим правилам, любой подданный Российской империи вправе невозбранно сдавать в золотопромышленные конторы или в казну любое количество самородного золота и получать за это наличными – забота государства о золотодобыче, подкрепленная соответствующими циркулярами…
– Но ведь эти ваши спиртоносы, те, кто выменивает золото на спирт – прямо подлежат…
– Подлежат, – кивнул Баланчук. – Полиция с ними борется в силу своих возможностей. Но ни один пойманный спиртонос еще не сознался в связях с Коноваловым, хотя о некоторых прекрасно известно, что они собирали золотишко именно для него. Так им не в пример выгоднее, Алексей Воинович, к чему им попадать под те статьи Уголовного уложения, где упоминается о «преступном сообществе»? Сие только отягощает положение схваченного… Вот и молчат, как рыбы. Коновалов до сих пор не был пока что пойман за руку.
– В связи с этим возникает интересный вопрос, – сказал Силуянов. – Господин ротмистр, почему в Петербурге решили, что найденное у этого вашего Алентьева золото непременно происходит из ограбленных караванов? В конце концов, оно могло оказаться коноваловским – скупленным у старателей его спиртоносами…
– Резонно, – кивнул Бестужев. – Однако прослеживается интересная закономерность, господин Силуянов. У меня не было подробных сведений об ограблениях – одни сухие даты и цифры. Но они сами по себе весьма многозначительны… Первое ограбление произошло второго мая, верно? Взято пять пудов шлихового золота – фунты и золотники я для удобства опущу… Так вот, вскоре Коновалов доставил Алентьеву около семи пудов, хотя до этого привозимые им Алентьеву «посылки» заключали в себе не более полупуда, один только раз Коновалов привез почти пуд… Далее. Второе ограбление – семнадцатого мая. Вскоре Коновалов привозит Алентьеву восемь пудов – если вспомнить, что при втором ограблении взято семь, ситуация становится все более увлекательной, не так ли? Наконец, третье ограбление произошло тридцатого мая. Взято более шести пудов. Хотите знать, сколько привез Коновалов? Шесть с половиной. Во всех трех случаях прослеживается четкая закономерность: излишек – это, скорее всего, и есть то скупленное из-под полы золотишко, о котором вы упоминали. А вот главная часть перевозимого груза – добыча с ограблений. Повторяю, очень уж многозначительны совпадения – настолько, что в совпадения у нас никто и не верит. Я вас убедил?
– Пожалуй… – отозвался за всех Ларионов после затянувшегося молчания. – Что-то не похоже это на совпадения… Так где все-таки Коновалов, Иван Игнатьевич?
– Неизвестно, господин полковник, – с бледной, вымученной улыбкой признался Рокицкий. – Словно растаял. Впрочем, он и раньше исчезал вот так на несколько дней… В Петербурге его нет?
– Легально он в Петербург, во всяком случае, не прибывал, – сказал Бестужев. – Паспорт не регистрировался.
– Сбежал, сволочь? – вслух предположил Ларионов. – Но кто же знал, господа… Если бы мы получили из Петербурга хоть какую-то наводящую информацию или просьбу взять под наблюдение… Эх, Алексей Воинович, простите на дерзком слове, но Петербург с нами сыграл… не вполне чисто, скажем так.
Бестужев слегка смутился – в словах полковника был свой резон. И поторопился напомнить:
– Василий Львович, простите, но не от меня зависело, что именно сообщать в Шантарск… Ваши упреки вполне понятны и, должен признать, заслуженны. Но мы ведь не продвинемся ни на шаг, упрекая друг друга… Теперь, когда нет никаких неясностей, нужно навалиться, по мужицкому выражению, всем миром… Меня для того и командировали, чтобы… – он вдруг потерял нить, не знал, чем закончить фразу. Сердито замолчал.
– Ну-ну, – добродушно сказал Ларионов. – И в самом деле, не будем ссориться. Расхлебывать эту кашу придется всем вместе, любые разногласия и споры будут губительны… Вы уверены, что Алентьева раскрутили по полной? Что он все выложил?
– Давайте исходить из того, что в чем-чем, а в этом я уверен полностью, – суховато сказал Бестужев. – Алентьев сломан. Он понимает, что запираться далее бесполезно. Более того, учитывая важность расследования, работавшие с ним офицеры получили полномочия заключить нечто вроде сделки. Как это иногда практикуется. Охрана не будет пока что пристально расследовать старые дела по «петрам», а господин Алентьев в обмен на это одолжение не станет утаивать ничего по делу о шантарском золоте. Как вы понимаете, в случае нарушения им неписаного договора есть все законные возможности гораздо более усложнить его участь… Давайте исходить из того, что Алентьев раскручен по полной.
– Хорошо, будем из этого исходить… – кивнул Ларионов. – Вас, Алексей Воинович, интересуют, конечно, наши соображения?
– Да, но в первую очередь я хотел бы более детально узнать об ограблениях.
– Илья Кузьмич? – вопросительно поднял бровь полковник, повернувшись к Баланчуку.
Тот сноровисто расстелил на столе карту, вооружился тонкой лакированной указочкой:
– Итак, господин ротмистр… Шантарск. Железная дорога. Здесь – Аннинск, уездный городишко, последний, так сказать, аванпост цивилизации на пути к золотому царству Иванихина. Далее, меж Аннинском и приисками, никаких поселений нет. Одна тайга. Две деревни – значительно в стороне, вот тут и тут… «Стольный град» Иванихина я отмечу булавочкой для вящей наглядности. Вот это – дорога, связывающая прииски с Аннинском. Пусть у вас не возникает при слове «дорога» ассоциаций, свойственных центральным губерниям России. Здесь – Сибирь. И «дорога» в данном случае означает лишь место, свободное от деревьев. Протяженность ее – восемьдесят шесть верст. По ней через Аннинск доставляется все необходимое для работы приисков и поддержания нормальной жизни людей, говоря проще провизия. Спиртоносы и прочий не чтящий Уголовное уложение народец дорогой не пользуются, предпочитая бродить дикими тропами. Да, главное я и забыл… В хорошую, сухую погоду путь с приисков до Аннинска вполне возможно проделать в течение светового дня – проще говоря, выехав на рассвете, Аннинска можно достигнуть к вечеру. Повозки едут немногим быстрее шагающего вольным шагом человека… Если случится распутица, дожди и прочие атмосферные неурядицы, путь удлиняется и может при самых неблагоприятных условиях отнять пару суток… Вы себе наверняка не представляете, что такое – долгий дождь в тайге, во что превращается тогда дорога…
– Ну, а каковы, собственно, правила перевозки? – спросил Бестужев. – В Петербурге я эту тему не успел проработать.
– В данном случае правила таковы… Пресловутый золотой караван обычно состоит из трех-четырех повозок. На вид они совершенно пусты, только в задок брошены опечатанные сумки со шлиховым золотом, занимающие не столь уж много места. Золото – вещь тяжелая… Назначение поездки обычно держится в строжайшей тайне, принимаются все меры, чтобы посторонние не отличили золотой караван от обычного обоза, отправленного по некоей казенной надобности. Обычно караван сопровождается казачьим конвоем – в нашем случае это человек шесть-семь, не более восьми. С ними, как правило, отправляется казачий офицер, но иногда обходятся унтер-офицером. Столь малый конвой вызван тем, что количество казаков заранее определено соглашением меж съездом золотопромышленников и войсковым атаманом. Съезд за плату нанимает отряд, берет его на полное содержание… Часть казаков к тому же постоянно отвлечена в летучий отряд по ловле спиртоносов, вкупе с полицейскими силами. Увеличить конвой резко – задача не из простых, тут все спланировано заранее. Соответствующие документы я вам представлю, если понадобится. Начнем… Второго мая сего года погода стояла как раз мерзкая, до настоящей распутицы было далеко, но дорога была чертовски непроезжей. Пришлось заночевать в тайге. Накануне, перед отъездом, некая добрая душа, так и оставшаяся впоследствии неразысканной и неизловленной, снабдила казачков тремя бутылками коньяка, каковые были на привале благополучно и выпиты…
– И что за «душа»?
Баланчук зло вздохнул:
– Одна местная, пардон, дамочка легкого поведения. Последующее показало, что дамочка лишь выполняла чье-то поручение, не сама ведь додумалась, – но успела растаять в пропащности, стерва… Короче говоря, как показали потом анализы, коньяк содержал весьма сильную сонную отраву. На каждого и пришлось-то по чарочке, но снотворное сшибло с ног практически всех. Ямщикам тоже налили по доброте души, вахмистр пригубил, сопровождавший караван один из иванихинских опричничков тоже не отказался… В общем, после тягостнейшего пробуждения выяснилось, что из повозок пропали две сумки со шлихом, весом, как вы правильно информированы, более пяти пудов. Это было первое ограбление подобного размаха. Шкодили и раньше, но именно шкодили: самое большое достижение, на какое допрежь того оказались способны наши мазурики, – это умыкнуть полпудика в девятьсот третьем в ходе налета на промывочный пункт. Даже в пятом и шестом боевики до иванихинского золота не добрались – хотя и пытались несколько раз. Но тогда действовали меры чрезвычайной охраны и военного положения, воинские экспедиции были весьма многочисленны, и с пойманными не церемонились, юстицию не утруждали…
– И что было потом?
– Непосредственно после… пробуждения? – понятливо подхватил Баланчук. – Что там могло быть… Поскольку до Аннинска было ближе, какая-то треть пути, туда наши герои и отправились. Ну, разумеется, переполох случился страшный, в приливе пресловутого административного восторга уездная полиция и местные жандармы бросились на дорогу – что было пустым делом, понятно, кто бы их там ждал? – и устроили обыск на железнодорожном вокзале – что было уже далеко не пустым делом, вот только запоздалым. Ибо нападавшие давным-давно, надо полагать, поместились на один из проходящих поездов: их в обоих направлениях с утра проследовало семь. Золото – вещь тяжелая, но компактная, его без особого труда можно разместить в обычном багаже… Бедолагу вахмистра отдали под военный суд, казаки получили страшную выволочку от атамана, а иванихинские работнички – от хозяина. Вся местная агентура была поднята на ноги, в Аннинске и Шантарске начались облавы и прочие сыскные мероприятия, но результат оказался нулевым. Ни малейшей ниточки, ни единой зацепки. Вышеупомянутая дамочка – называю ее так исключительно из вежливости, ибо речь идет об обычной дешевой проститутке, – до сих пор не разыскана, и кое-кто у нас полагает, что среди живых ее уже не числится. Вы хотите знать соображения по сему поводу или сразу перейти ко второму налету?
– Соображения – потом, – сказал Бестужев. – В самом конце.
– Итак-с… Господин Иванихин, и до того не отличавшийся кротостью библейского царя Давида, разошелся вовсю. Мало того, что нажаловался губернатору, еще и отправил депеши в Петербург, где располагает определенными связями…
– Читал, – хмыкнул Бестужев. – В самом деле, крайне эмоционально написано…
– О разносе, который учинило местное и столичное начальство всем, кому только могло, упомяну лишь вскользь, – сказал Баланчук. – И без того понятно, что без разноса, причем лютого, в таком деле никак невозможно… Дело житейское. Гораздо хуже другое. Иванихин, от злости потеряв всякое доверие к власть предержащим, решил действовать самостоятельно. Следующий караван, второй, был им отправлен втайне от полиции, жандармерии и прочих кровно заинтересованных лиц. При нем, знаете ли, как при древнем восточном сатрапе, есть нечто вроде личной преторианской гвардии – с дюжину молодцов, вооруженных до зубов. Законами подобная «лейб-гвардия» не возбраняется-с, коли не совершает ничего криминального. Есть у Иванихина этакий черкесец, на каторге побывал…
– Исмаил-оглы? Я его видел.
– Он самый. А Луку Гнездакова не доводилось видеть? Ну, это вас бог миловал. Еще одна каторжанская морда… Он этой иванихинской опричниной и заведует. Ну-с, караван сопровождали лично Гнездаков с Исмаилом и восьмеро конных «гвардейцев» – да и на облучках вместо ямщиков тоже были посажены эти самые молодцы. Обычных налетчиков они встретили бы жутко – народец, скажу вам откровенно, отпетый, но храбёр и оружием увешан по самые уши. Однако во второй раз налетчики устроили совершенно неожиданный сюрприз. Вот на этом самом месте, в лощине, караван был внезапно обстрелян из тайги… из пулемета.
Бестужев поднял брови.
– Именно-с, не изволили ослышаться… – вздохнул Баланчук. – Я, господин ротмистр, еще служа по армии, неоднократно наблюдал на учениях пулеметную стрельбу, а потому не удивлюсь действию, которое она оказала на конвойцев. Бежали врассыпную, как зайцы, собственно, даже не бежали – перепуганные кони, конечно же, не строевые, разнесли их так, что просто чудом обошлось без разбитых о сучья голов и переломанных при падении шей. И Лука, и Исмаил-оглы, даром что прошли все каторжные университеты, с пулеметом в жизни не сталкивались, а потому поддались той же панике… Когда все улеглось, обнаружилось, что лошади в одной из повозок убиты, а из повозки исчезли сумы, где было более семи пудов золота. Ни описания нападавших, ни их возможного количества никто из подвергшихся нападению дать был не в состоянии – лишь парочка краем глаза, посреди суматохи, видела, как из тайги выскочили всадники. Но нет уверенности, что речь идет именно о нападавших, – у страха глаза велики, вполне возможно, они друг другу казались налетчиками…
– Дерзость, между нами говоря, даже заслуживает некоторого восхищения… – сказал Бестужев.
– Да уж… Ну что же, вновь на ноги были подняты полиция, жандармерия, конно-полицейская стража и казаки, вновь шли облавы, обыски и агентурная работа, но результаты и на сей раз оказались не богаче прежнего. В чью-то светлую голову пришла мысль послать фальшивый караван, где роль ямщиков играли переодетые жандармы, а в повозках были спрятаны казаки. И – ничего. Караван сей добрался до Аннинска благополучно – как и другой, неделю спустя, уже настоящий, и вновь под конвоем казаков и стражников. Это многим прибавило уверенности, поверили, что неведомые налетчики, решив не испытывать фортуну в третий раз, убрались восвояси… Тридцатого мая двинулся очередной обоз. Две повозки, одиннадцать казаков со стражниками… – Баланчук шумно вздохнул, прижал указку к ничем не отмеченной точке на карте. – Вот здесь, когда они вброд пересекали речушку, на берегу внезапно рванул сильный подрывной заряд, после чего вновь вступил в действие пулемет. Человеческих жертв не оказалось и на сей раз, лишь один стражник получил касательное пулевое ранение в плечо, а второй сломал ногу, когда его подмяла собственная убитая лошадь… И вновь та же тактика – пулеметным огнем были убиты лошади первой повозки, именно из нее и выхватили сумки двое замаскированных субъектов, действовавших под прикрытием пулеметного огня. Их на сей раз видел казак. Ничего дельного в его показаниях нет – двое, одеты по-таежному, морды закрыты тряпочными масками… Предпринятые меры вновь оказались бесполезны и результата не принесли. Единственный успех, если только можно назвать это успехом, – мы обнаружили поблизости пулемет. В качестве экспертов выступали офицеры местного гарнизона, они письменно засвидетельствовали, что в наши руки попал… – он заглянул в бумажку, – ручной пулемет системы «Мадсен» датского производства, в небольших количествах состоящий на вооружении российской армии. Происхождение его до сих пор не установлено. Предполагается, что был похищен из какой-то воинской части, но еще не на все наши запросы поступили ответы – началась обычная бюрократическая возня с проволочкой и прохладцей. Мы полагаем, что пулемет был брошен по очень простой причине: у налетчиков более не было к нему патронов.
– Ну что ж, – грустно усмехнулся Бестужев. – По крайней мере, у них более нет пулемета…
– Если только это способно хоть как-то облегчить наше пиковое положение… – сказал Баланчук. – Подводя кое-какие итоги, можно с той или иной степенью уверенности предполагать следующее… Мы имеем дело с небольшой, но дерзкой и отчаянной группой. У них был ручной пулемет, верховые лошади, кто-то из них прекрасно знает тайгу – быть может, все, – а также умеет обращаться с подрывными зарядами. Все три налета были спланированы самым тщательным образом, пути отхода, несомненно, продуманы заранее, в Аннинске у них просто обязана быть явка… или несколько. Еще после первого ограбления на вокзале в Аннинске регулярно дежурили сыскные агенты и филеры охраны, всех подозрительных немедленно задерживали, вызывавшую подозрения ручную кладь обыскивали, крупногабаритный багаж проверялся. И – ничего. Судя по тому, что золото, согласно заверениям господина Бестужева, все три раза уходило в Петербург, им как-то удавалось миновать расставленные сети… Может быть, они, наконец, ушли – следующий караван, десятого июня, прошел без сюрпризов. Но если нет, если будет очередное нападение… Хоть в отставку подавай.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Поймите меня правильно, господин Бестужев, – печально развел руками Баланчук. – Это Сибирь. Заранее облаву в тайге устроить невозможно: попробуйте представить себе несколько тысяч квадратных верст чащобы… Даже если бы каким-то чудом нам удалось заполучить в свое распоряжение два-три регулярных полка – а с меньшим количеством людей о таежной облаве нечего и думать, – само их выдвижение к месту было бы столь масштабным предприятием, что любой налетчик узнал бы о том заранее и отсиделся на своей «малине»… Ну, а если перейти из области фантазий к реальности, то воевать с сими господами попросту некем. Штаты уездной полиции и жандармерии определены заранее и увеличены быть в обозримое время не могут. Количество казаков, отправляемых по наряду для охраны приисков, опять-таки ограничено. Войсковой атаман выделил нам две сотни в качестве летучих отрядов, но после трехнедельного патрулирования дороги и окрестностей был вынужден их вернуть на прежнее место дислокации. Воинскую команду нам никто не даст. Для ее посылки требуется нечто большее, чем эти грабежи. Простите за вольнодумство, но существующая военная, сыскная и бюрократическая машина на сегодняшний день по сути своей неспособна выделить достаточные силы и оказать достаточно масштабную помощь. Вот разве что государь лично распорядится, но это, во-первых, опять-таки из области фантазий, а во-вторых, много воды утечет, прежде чем даже высочайшее указание будет претворено в жизнь… Нам велено справляться имеющимися в наличии силами, справедливо напомнив при этом, что мы ради того и получаем жалованье, чтобы отыскивать, ловить и представлять по начальству нарушителей Уголовного уложения. Ну, предположим, это скорее задача полиции, нежели органов политического сыска, однако ввиду серьезности происшедшего и нам предписано приложить все усилия… Но я – говоря от лица присутствующих здесь господ офицеров – просто не представляю, к чему наши усилия можно приложить… Жандармский пункт на приисках не блещет достижениями. Тамошний народец весьма специфичен и во многом отличается от тех, с кем мы работаем в городах. Агентура, естественно, имеется, но она либо притаскивает недостойные внимания мелочи вроде стандартной фразы «Васька Корявый в моем присутствии матерно честил начальство и власти», либо разводит фантазии в расчете на аккордное денежное награждение… Да и агентура эта совершенно бесполезна. Прежде всего потому, что простые рабочие и прочие обитатели приисков не могут знать точных дат отправки обозов с золотом. Здесь нужны люди внутренние, если можно так выразиться. Налетчиков, безусловно, во всех трех случаях кто-то информировал, а это могли сделать лишь субъекты из ближайшего окружения Иванихина. У меня здесь есть список… Три человека, которые безусловно знают о выходе каждого каравана, – и еще одиннадцать, которые в такие секреты не посвящаются никогда, но по занимаемому на приисках положению могут, в принципе, вычислить даты. Угодно взглянуть?
Бестужев, внимательно прочитав список, усмехнулся:
– Вы и самого Иванихина туда включили?
– Исключительно формальности ради, – хмыкнул Баланчук. – Все мы прекрасно понимаем, что сам у себя он красть золото не будет – этаким-то образом?! Смех, да и только…
– А другие двое?
– Мельников, заведующий золотоплавочной лабораторией, – вне всяких подозрений и благодаря безупречному послужному списку, и благодаря… – Баланчук сделал многозначительное выражение лица, – тесным отношениям с нашей конторою… В нем-то можно быть полностью уверенным. А вот господин Енгалычев… Тут другое. Тут, очень может быть, и зацепка…
Бестужев быстро прочитал про себя: «Енгалычев Владимир Арсеньевич, коллежский асессор, Шантарская казенная палата, особое при казенной палате присутствие по золотопромышленности». И спросил:
– В чем зацепки?
– Конкретного нет ничего, – сказал Баланчук охотно. – Однако фигура с душком-с. В молодости был причастен к нелегальщине – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», прокламации, подпольные лекции для пролетариата под видом вечерних школ, хранение поступающей из-за границы агитационной литературы и прочее тому подобное. Допрашивался, но отделался отеческим внушением и от нелегальщины вроде бы отошел. Однако в девятьсот пятом вовсю ораторствовал на митингах, в выборный Совет не входил, но мелькал там и сям. Образ мыслей весьма невоздержанный, в приватных беседах высказывается весьма радикально, иные из знакомств – самые что ни на есть неблагонадежные, в пользу ссыльных и отправленных на каторгу жертвует, литературку кой-какую хранит по старой памяти…
– И все?
– Пожалуй…
– Ну и что? – спросил Бестужев. – С ваших слов рисуется обычный образ либерала-интеллигентишки. Масса их невоздержанны в мыслях и речах, хранят литературку, по примеру Саввушки Морозова и скорбного умом покойного Шмита дают деньги «на революцию»… И столько их, что пересажать даже третью часть решительно невозможно, да и необходимости нет…
– Вот только единицы из них осведомлены о времени выхода золотых караванов, – быстро ответил Баланчук. – Или я не прав?
– Вы, безусловно, правы, подполковник, – сказал Бестужев примирительно. – Но конкретика-то у вас где? Не вижу конкретики.
– Будет вам конкретика, – пообещал Баланчук. – Господин полковник тоже, подобно вам, Алексей Воинович, изволит надо мной порой подшучивать, но я Енгалычева агентурой обложил плотно. И, видит бог, еще дождусь… Или у вас в Петербурге не верят в интуицию?
– Ну что вы, наоборот, – сказал Бестужев. – Верят, и весьма.
– У меня как раз – интуиция, – горячо заверил Баланчук. – Нюх.
– Ваша интуиция, подполковник, пока что привела лишь к тому, что я вынужден держать на разработке Енгалычева агентов, коих мог бы с успехом использовать по другим делам, – бесстрастно произнес Силуянов.
– А вы подержите, Евгений Павлович, подержите! – запальчиво воскликнул Баланчук. – Потом сами спасибо скажете!
Силуянов поджал губы, но промолчал. «А ведь у них определенно контры, – подумал Бестужев, перехватив взгляды спорщиков. – Внешне все благопристойно, но контры есть…»
И спросил:
– Значит, Евгений Павлович, так-таки и ничего не уловила зорким оком и тренированным ухом ваша агентура?
– Увы… – пожал плечами Силуянов. – Если не считать ползущих по городу слухов.
– Каких именно?
– Странных, я бы сказал, – протянул Силуянов. – Упорно кружат разговоры, что золотые караваны грабит отряд некоего благородного разбойника, этакого Робина Гуда или гоголевского капитана Копейкина. Якобы некий гвардии полковник, разуверившийся в государе и вообще в монархии, бежал в леса, собрал к себе столь же обиженных властью и разуверившихся в ней людей, в основном знатных, образованных, бывших военных, – и якобы эта, с позволения сказать, дружина объявила смертную войну «кровососам» и «эксплуататорам». Ради народного блага, понятно. Излишне уточнять, что это сущий бред. За последние два года я не слыхивал не только о гвардии полковнике, но и заурядном армейском прапорщике, который встал бы на путь вооруженной борьбы с властью. Да и какая, с позволения сказать, в Шантарске «знать»? Однако, что небезынтересно, стойкость этих слухов и их всеобщее, даже в интеллигентских, чиновничьих и купеческих кругах, распространение дает повод думать, что они распускаются кем-то вполне сознательно и целеустремленно.
– А! – сказал Бестужев. – Подозреваете, о н и?
– Я бы не отбрасывал с ходу и такой версии. Цели здесь могут быть самыми разнообразными: от желания запугать население и представить налетчиков чрезвычайно опытной силой, сопротивляться которой просто-таки невозможно, до стремления увести нас от подлинных организаторов. Но источник слухов пока не разыскан. Все, кто нам попадает в поле зрения, оказываются – или хотят предстать – вульгарными переносчиками услышанного…
– Позвольте, я резюмирую? – решительно вмешался Ларионов. – Мне кажется, беседа наша теряет стержень, начинаем мыслью по древу растекаться… Алексей Воинович, я как раз закончил отчет по наблюдению за революционным движением, могу вам его представить для ознакомления нынче же. А выводы изложу сам: никакие усилия не помогли отыскать наших налетчиков ни в уголовной среде, ни в политической. Перед нами – нечто третье. Новоявленные «червонные валеты»,[17] быть может. Потому и ухитряются держаться вне поля зрения… если не считать Енгалычева, на коего нет опять-таки никаких конкретных материалов.
– А как там, кстати, у него обстоит с политическим лицом? – поинтересовался Бестужев. – Вы не упоминали, подполковник… «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» давно не существует, большинство его бывших активных членов – среди социал-демократов обоих направлений.
– Енгалычев скорее близок к эсерам, – ответил Баланчук. – А эти господа – бомбисты известные, да и к экспроприациям склонны.
– Ну, к «эксам» они все склонны…
– Тем более нужно его разрабатывать.
– Бога ради, это ваша прерогатива, подполковник, – сказал Бестужев, уже уверенный, что для Баланчука этот Енгалычев превратился в некий пунктик. – Если считаете нужным, разрабатывайте. Меня сейчас волнует другое… Самый животрепещущий вопрос, на мой взгляд, таков: покончено с налетами на золотые обозы или же нет?
– Вопрос, действительно, животрепещущий, – серьезно сказал Баланчук. – Учитывая, что, по моим данным, через пару дней из золотого царства иванихинского должен отправиться очередной караван… То, что у них больше нет пулемета, меня ничуть не успокаивает – эти затейники и без пулемета способны отколоть номер…
«По Шантарской губернии организовались главным образом две революционные группы: партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов, но кроме того находится и незначительное число анархистов-коммунистов. За отчетный период деятельность партий проявлялась в нижеследующем виде:
Партия социалистов-революционеров, придя к сознанию, что одной из причин неуспеха революции является недостаточное распропагандирование крестьян и войска, сосредоточила все силы своей агитации как среди них, так и среди лиц, соприкасавшихся с ними. Было обращено внимание на агитацию среди офицерства, чиновничества, духовенства, народных учителей и волостных писарей.
Встречая затем противодействие со стороны как администрации, так и общественных деятелей, социалисты-революционеры устраняли их или путем насилия, заставляя прекращать свою деятельность под угрозой убийства, или совершали ряд убийств, причем в населении умышленно распускали слухи, порочащие вредных им лиц. Таким образом в отчетном периоде были убиты: подполковник Козловский, жандармский унтер-офицер Терещенко, смертельно ранен председатель «Союза русского народа» Смирнов, умерший от раны. Устраняя со своего пути лиц вредных, социалисты-революционеры убивали и тех, которые, как они думали, давали сведения властям о революционных деятелях. Из таких лиц убиты: кузнец депо Шатов, сторож депо Кордин, ранены: рабочие депо Кадыпский и Кузнецов.
Главная деятельность социал-демократов была направлена на агитацию среди населения и на подготовку к проведению в Государственную думу своих представителей. Агитация велась среди рабочих, войска, учителей Всероссийского союза, духовенства и крестьян, причем для разъездов своих ораторов организация купила лошадей и экипажи.
Социал-демократы имеют большее значение, чем социалисты-революционеры, благодаря мастерским и сплоченности приказчиков. Работа среди военных подвигается, но довольно слабо, главный элемент, поддающийся пропаганде, – это нестроевые нижние чины, а также специальные войска: железнодорожный батальон, телеграфный парк. В смысле сходок Шантарск предоставляет большие удобства, будучи окружен лесом и горами.
Партия анархистов-коммунистов встретила сочувствие лишь в подонках общества, и по положению своему люди эти не могли организовать что-либо целое, стройное и придать ему политический оттенок, почему анархистами-коммунистами можно назвать лишь лиц приезжих или случайно попадающих. Первоначально агитация велась среди боевой дружины партии социалистов-революционеров и имела некоторый успех, но затем группа распалась.
Партия «Народной свободы» насчитывает в своих рядах только по одному г. Шантарску более трехсот человек, причем значение ее было тем более, что в число членов входили и чиновники, состоящие на государственной службе, и часть богатого купечества, почему все правительственные распоряжения могли быть известны комитету партии и она всегда имела средства. Партия одно время шла рука об руку с революционными организациями…»
«Вот и версия, а? – подумал Бестужев, подняв глаза от бумаг. – Иванихин организовал грабеж собственного же золота, чтобы иметь возможность пополнять партийную кассу… Нет, пожалуй что, вздор. Слишком сложно и риск велик. Наш миллионщик мог бы попросту вынуть из бумажника потребное число „катенек“ и „петенек“, да и отдать партийному кассиру».
Он вздохнул про себя и принялся читать дальше.
«Насколько известно из негласных источников, социал-демократическая и социал-революционная партии в губернии имеют сношения с Томском, Иркутском, Читой, Москвой и Самарой.
По наблюдениям в Шантарске и Минусинском уезде были произведены аресты среди главных руководителей и боевой дружины, и такие лица привлечены к формальным дознаниям или к перепискам в порядке Положения об охране или же, наконец, высланы административным порядком.
Нельзя не указать на то обстоятельство, что к прокурору окружного суда Верещагину все относятся с недоверием, и в деятельности его является лишь формализм в мелочах. Во всех действиях администрации он становится против нее, о чем, как мне говорили, заявляет слишком гласно.
Нельзя не указать на то, что в городе Шантарске нет не только адресного стола, но даже домовых книг, почему регистрацию приезжих вести невозможно, и розыски кого бы то ни было продолжаются очень долго и обыкновенно безрезультатно.
Чинов полиции – семь чиновников и 53 городовых – на город Шантарск слишком мало, а потому ни в деле наблюдения, ни в розыске полиция должной энергии проявлять не может.
Город Шантарск, как место ссылки политических и уголовных преступников, кишит подонками общества; убийства и грабежи случаются очень часто, и у полиции нет сил бороться с преступностью общего характера, не говоря уже о борьбе с проявлениями политическими».[18]
«Господи ты боже мой, – тоскливо подумал Бестужев, – и у них прокурор – либерал. Поветрие какое-то, моровая язва, мало нам было скандалов со Стахеевым и Шиловым…»
Он взял последнюю бумагу.
«По агентурным сведениям, в городе Шантарске в мастерских изготовлялись оболочки бомб. Наблюдение не дало положительного результата. Были указания и на склады оружия, и на типографии, но обыски ничего не обнаружили.
По имеющимся сведениям, в местных организациях РСДРП и социалистов-революционеров происходят разногласия на почве единичных, ни к чему не ведущих политических убийств, ввиду чего социалисты-революционеры решили организовать боевые обученные отряды, которые в нужный момент окажут большую услугу революции нападением на монастыри, банки, казначейства и пр. правительственные учреждения с целью захвата их в свои руки. Переход войск на сторону народа будет моментом активных действий вышеназванных отрядов. Лица, которые войдут в организации боевых отрядов, будут именоваться анархистами. Центральные учреждения организаций предположено иметь не в городах, а в незначительных селениях близ ж. дорог, где отсутствует полиция, а если и есть, то малобдительная.
Ввиду такого решения многие члены местной партии социалистов-революционеров, не соглашаясь с вышеизложенным решением, оставляя ряды социалистов-революционеров, переходят на сторону социал-демократов».[19]
«Да у них тут прямо-таки благостные эсеры, – подумал Бестужев. – Находятся среди них такие, кто не желает участвовать в боевых дружинах. Расскажи в Петербурге – не поверят…
Что любопытно, упоминание о «незначительных селениях» кое в чем зловеще напоминает практику неизвестных налетчиков – у них, несомненно, есть явка в Аннинске, это хотя и город, но от деревни мало чем отличается…
Значит, эсеры? Но Силуянов, кажущийся, несмотря на молодость, опытным работником, прав: будь наши налетчики хоть каким-то боком связаны с революционными партиями, либо охрана, либо жандармский розыскной пункт непременно ухватили бы ниточку. Тогда? Не относиться же всерьез к россказням о «гвардии полковнике», вздумавшем разыгрывать из себя Робина Гуда? В Шантарской губернии попросту нет ни единого полковника гвардии, даже отставного, коли уж на то пошло… Гвардейских воинских частей нет вовсе».
Он вздохнул, на сей раз уже не про себя, аккуратно собрал документы в папку и направился в кабинет Ларионова. Рокицкий проворно, но без лишнего подобострастия встал из-за своего стола в приемной и распахнул перед ним дверь.
– Ну-с, голубчик мой? – поинтересовался полковник. – Каковы впечатления? Кель импресьен?
– Я бы сказал, ситуация в вашей губернии ничем не выделяется, – подумав, заключил Бестужев. – Судя по отчету, у вас не хуже и не лучше, чем во многих других местах…
– Отчего ничуть не становится легче, – вздохнул полковник.
– Вы мне обещали визит к судебному следователю…
– Бога ради. – Полковник грузно поднялся и взял фуражку. – Сейчас же и поедем, я ему минут пять назад телефонировал. В отличие от прокурора, господин Аргамаков – весьма ответственный и серьезный молодой человек, вот если б только… – он нахмурился, оборвал фразу. – Думаю, он произведет на вас самое хорошее впечатление. Да и супруга – красавица, здешняя светская львица…
Бестужев вспомнил все, что ему рассказала об этой светской львице шустрая Анютка. «Интересно, если это правда, полковник знает? Не может не знать… Впрочем, мне-то что до того?».
– Василий Львович, – сказал он, решившись, – меня все же удивляет, почему во время нашего совещания ни словом не было упомянуто о работе Струмилина, пробывшего здесь все же достаточно долго…
Похоже, этот вопрос, не самый сложный и ошеломляющий, оказался для полковника крайне неприятен. Он откровенно отвел взгляд, без нужды принялся перекладывать на столе бронзовые безделушки.
Бестужев непреклонно ждал, всем своим видом показывая, что не отступится.
– Алексей Воинович… – вздохнул Ларионов. – Да в том-то и состоит печальная истина, что господин Струмилин занимался чем угодно, только не работой… Поедемте?
– Василий Львович, – сказал Бестужев, с неудовольствием косясь на монументального вахмистра, размеренно колыхавшегося в седле справа от коляски, – ну это-то зачем? Я же не губернатор как-никак…
– Простите, уж придется потерпеть, – решительно сказал Ларионов. – Мы с Иваном Игнатьевичем, – он показал глазами на сидевшего напротив Рокицкого, – и с Баланчуком совместно измыслили, если можно так выразиться, кампанию по приведению противника в смятение чувств. Не считаете же вы меня, в самом деле, банальным провинциальным подхалимом, готовым выдумать для столичного гостя всякие помпезные глупости? Нет, тут все несколько сложнее. Вы у нас, простите великодушно, вроде штандарта… Особо доверенная агентура уже распространяет по городу слухи, что в недрах столичной жандармерии родился некий коварный и гениальный план по изловлению наших налетчиков, каковой с вашим приездом стал успешно претворяться в жизнь… Понимаете? Если они всё еще в Шантарске – а я подозреваю, что так оно и обстоит, – непременно должны занервничать. Неизвестность всегда пугает, особенно в таких делах, а мы им подсунем великолепнейшую неизвестную угрозу, о сущности коей они ни за что не смогут догадаться…
– Очень мило, – поморщился Бестужев. – А не окажется ли так, что в столичного гостя шарахнут бомбою из-за угла? Или высадят обойму из браунинга? Полагая, что с моим устранением угроза и сойдет на нет…
– Уж не боитесь ли?
– Знаете ли, Василий Львович, я всегда боялся погибнуть глупо, – признался Бестужев. – И на войне, и впоследствии. А теперь есть такая опасность…
– Да подумал я о ней, подумал, не беспокойтесь, – усмехнулся Ларионов. – В тех самых слухах ведь не утверждается, что именно вы являетесь единственным двигателем дела. Наоборот, всячески подчеркивается, что план поимки давно известен большому числу жандармов и полицейских, так что никто не станет метать ни в вас, ни в меня бомбу, поскольку это совершенно бессмысленно. Давно служу под голубым околышем-с, опрометчивые решения принимать отучился… Не переживайте, право. Доедем до Аргамакова в целости и сохранности.
– Что он за человек?
– В отличие от прокурора, который мне проел все печенки, уж простите за вульгарность, Аргамаков – человек надежный и толковый. В тридцать один год дослужиться до надворного советника, что по Табели о рангах соответствует армейскому подполковнику, – это, знаете ли, кое о чем говорит. Разумеется, сей молодой человек не без недостатков, но это такая уж российская беда, – он досадливо махнул рукой, – ничего общего с политикой не имеющая. Всё, вот и прибыли…
Довольно большой деревянный дом стоял в глубине сада – по здешним меркам, респектабельное жилище, хоть и уступающее кирпичным особнякам купцов, но тем не менее наглядно свидетельствующее о явной зажиточности хозяев. Поневоле вновь вспомнились рассказы Анютки о побочных источниках этого благополучия. Очень может быть, девица и не врет. В столицах, случалось, обнаруживали целые бордели, где искали приработка дамы из общества, чьи мужья стояли и выше судебного следователя Аргамакова на лестнице чинов и положения…
– Вон, поспешает ходя, – сказал Ларионов, одергивая китель. – Их у нас после японской кампании немало появилось…
Выкрашенную в белый цвет калитку распахнул китаец в столь же белоснежном кителе, классический китаец с косой, каких Бестужев насмотрелся предостаточно. Он низко поклонился, залопотал, старательно борясь с теми буквами русского алфавита, кои был решительно не в состоянии выговорить:
– Балина и балыня изволят в саду…
Из мальчишеского озорства Бестужев степенно ему поклонился:
– Хао, хао, туньчжи.[20]
Китаец с бесстрастным выражением лица произнес длинную чирикающую фразу, но Бестужеву пришлось пожать плечами:
– Во бутунды, шеньмайе бутунды.[21]
И они двинулись вслед за китайцем по чисто подметенной дорожке среди пышных кустов не отцветшей еще сирени.
– Ловко, – сказал Ларионов. – Вы что же, по-ихнему понимаете?
– Да где там, – смущенно сказал Бестужев. – Нахватался обиходных фраз, не без этого… А вот понимать не способен. У них ведь, Василий Львович, огромное значение имеют даже не слова, а интонация. Одна и та же фраза, произнесенная, скажем, с тремя разными интонациями, три смысла и имеет, совершенно отличных друг от друга…
– Одним словом, Азия-с… – полковник расцвел на глазах: – Ирина Владимировна, звезда вы наша! Честь имею!
И первым подошел к ручке хозяйки. Бестужев по старшинству последовал за ним. Что ж, молодая белокурая дама в белом летнем платье была чертовски красива, по столичным меркам прекрасно подходила под амплуа «роскошной женщины», и, если всё правда, можно понять купцов, наносящих изрядное кровопускание своим бумажникам…
– Позвольте представить, дражайшая, – сказал полковник с умиленно-восхищенными интонациями. – Наш столичный коллега, ротмистр Бестужев…
– Не из тех ли Бестужевых? – любезно поинтересовалась провинциальная дива, в чьих синих глазах Бестужев не мог усмотреть ничего, свидетельствовавшего о двойной жизни.
Что ж, всё, что касается двойной жизни и прочих своих маленьких тайн, женщины умеют скрывать мастерски…
– Вынужден вас разочаровать, – поклонился он. – Ни к кому из знаменитых Бестужевых отношения не имею. Родство есть, безусловно, но отдаленное до той самой степени, о которой простонародье сложило вульгарную поговорку: «Нашему плотнику троюродный забор».
– Как вы говорите? Троюродный забор? Весьма оригинально… – она рассмеялась так, как и следовало уверенной в себе молодой красавице, опытной кокетке. – Прошу, господа. Супруг и властелин уже изволят ожидать в беседке. – Вслед за чем Бестужеву был послан один из тех многозначительных взглядов, которые можно толковать по-разному, от механического кокетства до подачи определенных надежд. – Супруг, должна вам сказать, ротмистр, находится с вами в сходном положении. Он тоже… ха-ха, троюродный забор тех Аргамаковых…[22] но, быть может, это и к лучшему? Будь он более близким родственником, у кого-то из заядлых монархистов могли бы возникнуть неприязненные чувства…
– Весьма вероятно, – вежливо кивнул Бестужев.
Беседка представляла собою небольшой домик, наполовину состоящий из застекленных рам. Летом в ней, сразу видно, чрезвычайно уютно. Стол был накрыт белоснежной скатертью, учитывая щедрость и обильность здешнего гостеприимства, довольно скупо, что несколько не вязалось с обликом хозяина, радушно вышедшего им навстречу, – с первого взгляда было видно, что перед Бестужевым оказался классический образец провинциального жуира и гурмана, слегка располневшего, с живыми глазами и подвижным ртом весельчака, души застолья.
– Наслышан, наслышан. – Аргамаков крепко тряхнул его руку. – Василий Львович говорил о вас так таинственно и уважительно… Судя по его туманным намекам, вы – этакий Рокамболь охраны…
– Да полноте, – сказал Бестужев. – Служим помаленьку…
– Прошу, господа, к столу! Мамочка… – Аргамаков, явственно припахивавший свежим, недавно употребленным спиртным, со страдальческой миной развел руками. – Начинаются сплошные служебные секреты…
– Всегда одно и то же, господа, – сделала Ирина Владимировна печальную гримаску. – В кои-то веки к нам попал блестящий офицер из столицы – и вновь начинаются роковые тайны государевой службы… Что ж, я вас оставляю, господа. Но я тебя умоляю, душа моя… – она послала мужу многозначительный взгляд и вышла.
– Ах вы, счастливчик, – протянул Ларионов. – Будь я молод и красив, непременно заставил бы вас поревновать, Викентий Сергеевич…
– Да вы у нас и ныне – орел, полковник, к чему скромничать? – усмехнулся Аргамаков, проворно наполняя рюмки. – Не угодно ли, господа, шустовского? Прошу прощения за скудость стола, но я рассудил, что разговор пойдет о вещах малоаппетитных, и нашему гостю, вполне возможно, кусок не полезет в горло… Ваше здоровье!
Когда он разливал, рука предательски подрагивала, горлышко графина звякало о края рюмок. И потребил он свой коньяк чересчур торопливо, словно боялся, что более ему не достанется. Кажется, Бестужев при виде всего этого стал догадываться, о каком недостатке Аргамакова говорил полковник. В самом деле, сугубо российский недостаток, Ивашкой Хмельницким именуется…
– Вам не доводилось, ротмистр, читать, что написал о нас Антон Павлович Чехов? – осведомился Аргамаков, тоскливо глядя на свою пустую рюмку. – Жаль… Я, знаете ли, запомнил дословно. «В Шантарске интеллигенция мыслящая и немыслящая с утра до ночи пьет водку, пьет неизящно, грубо и глупо, не зная меры и не пьянея. После первых же двух фраз местный интеллигент задаст вопрос: „А не выпить ли нам водки?“». Определенные преувеличения, конечно, имеются, но тенденция подмечена верно. А не выпить ли нам коньячку? – он проворно схватил графин.
– Викентий Сергеевич, дорогуша, – мягко сказал полковник. – Я вас прошу, не увлекайтесь…
Краем глаза Бестужев подметил странное выражение на лице Рокицкого – скорее безмерное удивление. Впрочем, штабс-ротмистр тут же овладел собой, и загадочная гримаса пропала с его лица. Воцарилась некоторая неловкость, и Бестужев, стараясь держаться непринужденно, отошел к дощатому простенку, принялся разглядывать висевшие там акварели. Все три изображали каменные здания довольно старой постройки, величавые, чуть ли не подавлявшие. Здания красивы, и нарисовано вроде бы мастерски, но акварели чересчур уж холодны даже для неподготовленного зрителя, в них не хватает чего-то теплого, светлого…
– Заинтересовались моим курьезом? – неслышно подошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекрасной Вене. Был я там этой весною, и в Пратере[23] разговорился с любопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким, знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, да провалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем, я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер, Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага, Шиккельгрубер…
– Скорее уж Шикльгрубер, – поправил Бестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…
– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мне представляется, хотя я и не специалист в живописи, что художником ему не быть. Не хватает чего-то, а?
– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. – Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохой получится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.
– Архитектором-то он как раз быть не хотел, – фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки, не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден, как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится, если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, а акварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулит грядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…
– То есть как? – немного удивился Бестужев. – По-моему, давно…
– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – с усмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.
– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, – явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научное объяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоит мерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарным началом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом? Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чем затянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили эти кампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие и сформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?
– Кажется, понимаю, – серьезно сказал Бестужев. – Вы предлагаете отсчитывать начало века не от календарной даты, а от масштабных изменений в сознании людей, в устроении государств, раскладе европейской политики…
– Именно-о! – Аргамаков торжествующе прицелился в него указательным пальцем. – Алексей Воинович, вы меня, право слово, очаровали! Моментально поняли суть проблемы! Не то что насмешник Василий Львович! Собственно, если разобраться, мы до сих пор живем в девятнадцатом столетии. Династические системы, политика, войны, дипломатия, общественные учреждения, искусство – все это и до сих пор является лишь механическим продолжением столетия де-вят-над-ца-того!
– Так-так-так… – с интересом сказал Бестужев. – А начало подлинного девятнадцатого столетия вы, как я понимаю, отсчитываете от восемьсот пятнадцатого? От Венского конгресса?
– Совершенно справедливо!
– Но позвольте, развитие технического прогресса… – нерешительно вставил Рокицкий.
– А! – махнул рукой Аргамаков. – Все опять-таки берет начало в девятнадцатом столетии – пароходы и паровозы, телефон и телеграф, автомобили… Вот разве что аэропланы в эту хронологию не вписываются, но исключения лишь подтверждают правило…
– Очень интересно, знаете ли, – серьезно сказал Бестужев. – Значит, подлинный двадцатый век, по вашей гипотезе, должен начаться лишь в девятьсот пятнадцатом? Интересно, что в этом году такого должно случиться, резко меняющее течение жизни и заставляющее говорить о начале нового столетия…
– Ну, это вовсе не обязательно должен быть девятьсот пятнадцатый, год в год, день в день… Главное, вы уловили суть. Если взять…
– Простите, Викентий Сергеевич, – решительно прервал Бестужев. – Все это крайне интересно, и ваши теории, и студент этот ваш с фанатичным огнем в глазах… Но служебные обязанности…
– Как хотите, – с неудовольствием сказал Аргамаков и, на сей раз не обращая ни малейшего внимания на деликатное покряхтыванье Ларионова, наполнил рюмки. – Прошу-с! Давайте без тостов, речь пойдет о печальном… Алексей Воинович, мне, право же, неловко и больно, но вы ведь наверняка предпочитаете суровую действительность убаюкивающей лжи… С вашим Струмилиным все обстояло неприглядно… и чертовски банально. Повод для несомненного самоубийства был весомый и лежал на поверхности… – он нервно налил себе одному и выпил одним махом. – Вскрытие делал доктор Галковский, военный врач с большим опытом… Во-от такая гуммочка была у вашего Струмилина в головном мозге, классическая гумма вульгарис[24] последней стадии сифилиса… Выпейте, а, ротмистр? У вас лицо помертвевшее…
– Пожалуй, – мертвым голосом сказал Бестужев, глядя в пол, на крашеные доски. Проглотил коньяк как лекарство, бездумно, механически. – Бессмысленно спрашивать, не ошибся ли ваш доктор?
– Бессмысленно, батенька, – легонько похлопал его по колену Ларионов. – Как мне объяснили, сифилитическая гумма на поздней стадии развития – это такой недвусмысленный знак, какой опытный врач ни с чем иным не спутает… У него должны были быть дикие головные боли, расстройство внимания и утрата способности к толковой работе… Я ведь говорил вам, что Струмилин, собственно, и не работал вовсе. Так, проглядывал бумаги, нехотя беседовал с разными людьми, видно было, что делает он это через силу, что с ним неладно что-то… У меня с самого начала были недоумения, лишь потом все разъяснилось…
– Но он должен был знать…
– Не обязательно, – пожал плечами Ларионов. – Доктор мне все подробно растолковал. Если не имелось ярко выраженных признаков поражения кожных покровов, мог и не подозревать ни о чем и лечиться, скажем, от мигрени, безуспешно, понятно… Вот такой печальный сюжет, Алексей Воинович. Понимаете теперь, почему я старательно избегал всяких разговоров о Струмилине, стремясь удержать таковые в самом узком кругу? Неприглядная история получается, если выйдет наружу… Вряд ли там, в столицах, будут нам благодарны, допусти мы утечку… Еще и оттого… Как бы вам деликатнее…
– Еще и оттого, что у него здесь была любовница? – спросил Бестужев, глядя в пол. – Я уже все знаю, Василий Львович. Что в «Старой России» порой бывают не только проститутки, но и дамы… э-э, стоящие несколькими ступеньками выше на общественной лестнице, что Струмилина, судя по всему, регулярно навещала как раз дама из общества…
– Вот то-то и оно, голубчик, – печальным, севшим голосом сказал Ларионов. – Именно так и обстоит. Представляете, ежели он эту неизвестную дамочку… наградил? Врач уверяет, что первые симптомы в этом случае возникают не ранее чем по прошествии месяца, но все равно… Возможен нешуточный скандал. Если все станет известно… Думаю, даже генералу Герасимову придется пережить несколько неприятных минут. Во-первых, Струмилин полностью самоустранился от командировки, в которую его послали. Во-вторых, мог заразить венерической болезнью даму из общества… Да нам такое устроит либеральная печать…
– Вы так и не установили, кто была эта женщина?
– Алексей Воинович… – полковник открыто взглянул ему в глаза. – Вы будете возмущены, узнав, что я не хочу ее устанавливать? Что не испытываю ни малейшего желания это делать?
– Пожалуй, что и нет, – после долгого раздумья сказал Бестужев, ни на кого не глядя. – Пожалуй, с вашими действиями согласились бы и в штабе Корпуса…
– Ну, в деликатности Викентия Сергеевича я уверен, – сказал Ларионов. – Таким образом, история эта не выйдет за пределы нашего тесного круга. Жаль Струмилина, но кто же мог подумать… И ведь не первый случай. Не помните, часом, девятьсот седьмой? То самое самоубийство подполковника Климачёва?
– Да, я знакомился с бумагами, – кивнул Бестужев. – В самом деле, точное повторение ситуации…
Горлышко графина звякнуло о тонюсенький край рюмки – это Аргамаков наливал себе первому. Не было никаких сомнений, что он надолго запьет, но Бестужева это уже не интересовало. У него как раз родилась идея, быть может, и неплохая…
…Субъект в шляпе набекрень, наряженный под франтика, шлепал за Бестужевым из рук вон бездарно, прямо-таки наступал на пятки. Бестужев засек его сразу, едва вышел из гостиницы, уже в партикулярном платье, – но пока что не стал предпринимать никаких действий, только сделал незапланированный крюк длиной в несколько кварталов, чтобы не осталось никаких неясностей.
Их и не осталось. Преследователь, судя по его поведению, являл собою классического «михрютку», как это называл генерал Герасимов. Оторваться от него без труда сумел бы и менее опытный, нежели Бестужев, сыщик, – но вот спешить как раз и не следовало.
Случай представился вскоре. Завидев того самого городового, что откровенно испугался разбираться с неизвестной красавицей, Бестужев вдруг решительно шагнул на проезжую часть, подошел к скучавшему стражу порядка и напористо, без тени колебаний сказал:
– Вот что, любезный. Видишь вон того субъекта? Что к витрине отвернулся?
– Так точно-с… – сказал городовой, еще не понимая, чего от него хотят.
– Разберись-ка, что за тип, – сказал Бестужев властно, с уверенностью имеющего право. – Ходит за мной уже полчаса, прилип, как репей к собачьему хвосту. Кто его знает, вдруг да ограбить норовит… Ну, что стоишь?
Городовой окинул цепким взглядом сначала его, потом «михрютку», столь неубедительно изображавшего интерес к витрине кондитерской, что Медников, легендарный учитель филеров, давно лишил бы такого растяпу парочки зубов.
Судя по физиономии городового, барский вид Бестужева ему представился гораздо более весомым, нежели облик топтуна.
– Сию минуту-с, – решительно заявил городовой. – Извольте подождать, мы мигом… Эй, государь милостивый!
Бестужев добросовестно ждал на краю тротуара. Он не мог ни расслышать разговора, ни рассмотреть своего преследователя – городовой его заслонял широкой спинушкой. Но вдруг стало ясно, что ситуация далека от простоты. Очень уж странный вид был у неспешно плетущегося к Бестужеву городового – верзила смотрел себе под ноги в тщетных попытках придать своей конопатой физии бесстрастность. Добредя, все так же не поднимая глаз, он протянул:
– Обознались, видать, ваша милость. Вполне приличные-с господа, гуляют себе. Показалось вам невесть что…
Бестужев украдкой глянул поверх его плеча. «Михрютка» все так же торчал у витрины, полуотвернувшись.
– Что он тебе показал? – шепотом спросил Бестужев.
– Ничего-с… – опущенный долу взгляд городового вильнул так, что никаких сомнений не оставалось.
– Стоять спокойно! – страшным полушепотом распорядился Бестужев, из ладони показывая городовому свою карточку охранного отделения. – Не вздумай навытяжку, болван! Стой, как стоял! Он тебе показал то же самое?
– Точно так… – промямлил городовой, судя по его безнадежной роже, окончательно запутавшийся в сложностях жизни, коих он и не пытался разгадывать. – Вы уж, ваше благородие, промеж себя сами разбирайтесь…
– Ладно, ступай на пост, – распорядился Бестужев и махнул показавшемуся в пределах досягаемости извозчику. – Эй, любезный!
Он имел удовольствие видеть, как преследователь беспомощно заметался на тротуаре, тщетно высматривая второго свободного «ваньку». Но торжествовать было рано. В том, что его «хвостик» оказался филером, уже никаких сомнений нет, но вот был ли преследователь так бездарен и глуп, как хотел казаться?
Бестужев прекрасно знал эти фокусы. Подобные недотепы, которых мог без труда расшифровать и гимназист, на жаргоне охранного отделения именовались «брандерами» или «михрютками». Вообще-то, они и в самом деле были законченными растяпами – на такую слежку не стоило посылать опытного филера, чтобы его не испортить, – но предназначалась им строго определенная цель: демонстративная слежка с помощью подобного «брандера» как раз для того и устраивалась, чтобы дать понять подозреваемому боевику: он раскрыт, о его деятельности известно, и лучше бы ему, пока не поздно, смыться от греха подальше, оставив лелеемые замыслы.
Чаще всего так и происходило: преследуемый начинал нервничать, ложился на дно, а то и бежал из России. Герасимов в использовании «брандеров» приобрел огромную сноровку… Благодаря чему не раз удавалось предотвращать террористические акты и «эксы».
Но с какой радости «михрютку» вдруг послали за Бестужевым? Объяснений просто-таки не находилось. Те, что следили за ним прежде, действовали не в пример квалифицированнее, и внезапное появление растяпы, признаться по чести, полностью сбило с толку. Служить прикрытием для более опытных коллег «брандер» не мог – их попросту не было на хвосте…
…Мигуля вышел ему навстречу в расстегнутом кителе, с засученными к локтям рукавами, раскрасневшейся физиономией. Прежде чем захлопнулась дверь, из которой он появился, Бестужев успел заметить съежившегося на стуле человечка, судя по одежде – из простых, и бдительно возвышавшегося за его спиной Зыгало. Бестужев уже знал, что пристав Мигуля широко известен как среди уголовного элемента, так и в полиции под кличкой Ермоша Скуловорот – для чего были все основания…
– Здравствуйте, Ермолай Лукич, – сказал он вежливо.
– Наше почтение, господин ротмистр, – отозвался Мигуля с некоторой дозой независимости, отдуваясь. – Что вы так смотрите? Либерально? Я понимаю, у вас в Корпусе клиентов чайком с бутербродами потчуют, папироску предлагают, а уж про то, чтобы в рожу залезть – ни-ни и думать… У нас, чтоб вы знали, немножко иначе обстоит. Традиция-с. Ежели такому вот субчику, – он небрежно кивнул в сторону наглухо захлопнутой двери, – пару раз не залезть в личность, толкового разговора и не получится. Ежели полицейский по мордасам не щелкает, к нему наши клиенты с ба-альшим подозрением относятся, подозревая в нешуточном коварстве и затаенных подвохах. А дерзнешь пару раз по его уголовной личности, смотришь – и разговор наладился вполне даже дельный…
– Господи, Ермолай Лукич… – усмехнулся Бестужев. – То, о чем вы сейчас сказали, я уже слышал от чинов столичной сыскной полиции и отношусь к сему философски. В каждой конторе свои правила… Вы лучше скажите, можем мы с вами доверительно побеседовать?
– Что, большая нужда?
– Крайняя.
– Фу ты, а он у меня как раз петь начал… – Мигуля с сожалением оглянулся на покинутую комнату. – Ладно, авось не спадет с настроя. Вот сюда попрошу.
Он распахнул перед Бестужевым обшарпанную дверь, и они вошли в небольшую комнатку. Из угла к ним бросился черный бесхвостый щенок, завилял задом, радуясь людям.
– Ишь, стервец! – почти умиленно сказал Мигуля. – Заскучал тут один… Породистый…
– Позвольте, – присмотрелся Бестужев. – Это же ротвейлер!
– Ага, – кивнул Мигуля, садясь за стол и ловко подхватывая щенка на колени. – Куплен на свои деньги, из Петербурга привезен. Немцы их в качестве полицейских собачек давно пользуют, вот я и решил следовать за ихней цивилизацией. Мазурика нашего и пистолетом не особенно запугаешь, а вот к обученным полицейским песикам он пока что не привык, и польза, я чую, будет… Подрастет, поглядим. Садитесь, ваше благородие. Что вас привело к нам, убогим?
– Полно прибедняться, Ермолай Лукич, – усмехнулся Бестужев в открытую. – Ну какой же вы убогий? О вас отзываются, как о лучшем в Шантарске частном приставе, я навел справки…
– А… – махнул Мигуля устрашающей лапищей. – Болтают всякое…
– Ермолай Лукич, – проникновенно сказал Бестужев. – Объясните вы мне, пожалуйста, чего ради охотитесь за Ванькой Тутушкиным?
Очень похоже, он застал пристава врасплох этим немудрящим вопросом. Мигуля ерзнул взглядом, преувеличенно заботливо принялся трепать щенка за черные ушки. Наконец поднял хитрые мужицкие глаза:
– Да с чего вы взяли?
– Ну как же, – сказал Бестужев. – Такую засаду поставили… Учитывая, что в Шантарске всего-то полсотни городовых, выделять аж полдюжины человек ради поимки Тутушкина – это получается либо ненужное расточительство, либо охота на чрезвычайно опасного преступника. Вот только Тутушкин, насколько мне известно, ничего противозаконного не совершил пока. Альфонсирует помаленечку, это верно, сутенерствует, сукин кот, – но это еще не повод, чтобы такую охоту за ним устраивать. Городовые в партикулярном, сыскные агенты, извозчики ряженые, всех схваченных моментально к вам везут, даже племянничка городового Зыгало, мальчишечку нежного возраста, к наружному наблюдению привлекли…
Мигуля, судя по его виду, лихорадочно искал, что бы соврать поубедительнее. И наконец сообразил:
– Помилуйте, господин ротмистр, с чего вы взяли, что мы как раз Тутушкина ловим? Ловим мы вовсе даже другого человека, есть один такой фармазон, который должен как раз у Тутушкина объявиться…
– А сам Тутушкин где?
– Кто же его ведает, прохвоста? Вам бы с Петенькой Сажиным поговорить…
– Я пытался его отыскать по телефону, – пожал плечами Бестужев. – Однако где он находится, никому не известно. Вот и пришлось к вам ехать… Так как же, Ермолай Лукич?
– Да господи! – с сердцем сказал Мигуля. – Говорю вам, все мы не ловим Ваньку Тутушкина, а ловим известного фармазона, с помощью фальшивого брильянта выманившего деньги у купчихи Калатозовой… Вы что ж, не верите?
– Уж простите, не верю, – сказал Бестужев.
– Ну, дело ваше.
– Интересный вы человек, Ермолай Лукич, – примирительно улыбнулся Бестужев. – В конце-то концов, мы с вами числимся по одному министерству, должны сотрудничать…
– Было б в чем с вами сотрудничать, господин ротмистр, неужто я бы стал уклоняться? – с видом невиннейшего дитяти заявил Мигуля. – Неужто я не понимаю, что такое охрана? Никакого сравнения с нашими-с мелкими заботами…
– Но если заботы ваши так мелки, что же вы их держите в секрете?
– Да кто держит? Говорю вам, ловим фармазона…
– А нельзя ли посмотреть, что там насчет этого фармазона имеется в ваших штрафных списках?[25]
– У нас штрафных списков такого рода не имеется, – сказал Мигуля весело. – Таковые – в сыскной…
– А в сыскной не знают, куда подевался Сажин, вот и получается сказка про белого бычка…
– Ничем помочь не могу, – непреклонно заявил Мигуля. Он выскальзывал из рук, как чеховский налим.
– Хорошо, – сказал Бестужев. – Возможно, я напрасно вас беспокоил, приношу искренние извинения… Там, в комнате, я видел только что Василия Зыгало… Могу я с ним коротко поговорить?
Судя по всему, Мигуле хотелось отклонить и эту нехитрую просьбу, но он, как и следовало ожидать, не нашел серьезных оснований. Развел руками:
– Ну, коли служба требует… Я его пришлю сей минут, – опустил щенка на пол и быстро вышел.
Бестужев поцокал щенку языком, и тот с поскуливанием заплясал у его ног.
«Сей минут» растянулся минут на пять. Несомненно, Мигуля в это время наставлял подчиненного держать язык на зубами и не брякнуть лишнего… Когда великан Зыгало все же возник в дверях, вид у него был угнетенный и печальный. Блуждая взглядом по комнате, городовой пробасил:
– Ваше благородие, прощенья просим… Кто ж знал…
– Это ты насчет оплеухи? – спросил Бестужев. – Да я и забыл уже… За что обижаться? Ну, справлял ты службу… Садись, Василий, садись, в ногах правды нет… Садись, кому говорю!
После долгих колебаний Зыгало устроился на краешке стула, готовый в любой момент вскочить и вытянуться.
– Да сядь ты поудобнее, братец, – с досадой сказал Бестужев. – Говорю же, про затрещину я и забыл… Ты мне вот что скажи: по какой причине ловите Тутушкина?
Зыгало отчеканил, как заведенный:
– Ваше благородие, облава вовсе не на Тутушкина, а на фармазона, каковой…
– Злодейски обвел вокруг пальца купчиху Калатозову? – понятливо подхватил Бестужев. Ясно было, что с этого объяснения Зыгало ни за что не сойдет. – И черт с ним, с фармазоном… Ты мне лучше расскажи о другом. Когда в номерах «Старой России» застрелился постоялец, коллежский асессор по Министерству внутренних дел Струмилин, ты, насколько я знаю, вошел туда первым?
Зыгало воззрился на него недоуменно, мучительно пытаясь сообразить, что ему в этом случае отвечать, чтобы не подвести начальство, отчего-то не желавшего посвящать жандарма в свои внутренние дела. Бестужев смотрел на него доброжелательно, открыто, легким движением бровей принуждая к разговору. Наконец рослый усач, одолеваемый внутренними борениями, промямлил:
– Да вроде как бы и так…
Терпение у Бестужева лопнуло. Он перегнулся к собеседнику через обшарпанный канцелярский стол и грозно пообещал:
– Васька, я ведь сейчас поеду к полицмейстеру, велю ему тебя к себе вызвать, и там мы этот разговор продолжим… Только при этом будет считаться, что ты, аспид, злостно препятствуешь следствию, проводимому жандармерией… Тебе что, служба надоела? Тут политика, тебя и Мигуля не спасет… Будешь ты говорить, как нормальные люди?
– Как прикажете… – протянул струхнувший Зыгало.
– Ты первым вошел?
– Так точно. Когда Прошка, коридорный, телефонировал в часть, меня с Мишкиным и послали… Входим мы, а он лежит на кровати, глаза открыты, прямо на нас таращится… – Зыгало неподдельно передернулся. – Кровь на виске, и пистолетик блестящий из руки выпал, тут же валяется…
Достав блокнот с карандашом, Бестужев быстро провел несколько линий, подрисовал прямоугольник, подсунул раскрытый блокнот городовому:
– Смотри внимательно. Вот так и выглядел номер? Это – кровать, это – окно, это, соответственно, дверь… Разбираешься?
– Да что тут трудного…
– Молодец, – сказал Бестужев. – Ты, значит, вошел первым… и раздавил сапогом гильзу?
– Да не раздавил, а помял, она ж медная, как ее раздавишь… Смял, был такой грех. Хрупнуло под сапогом, я по первости решил, что таракан, эти мирские захребетники и в приличных гостиницах попадаются… Глядь, а это вовсе и не таракан, а гильзочка, маленькая такая, аккурат для того пистолетика, так и следствие потом определило… Она, хоть и помятая, а буковки-то на ней читаются, донышко и не смялось вовсе, так что я не виноват… Кто ж знал, что она на полу…
– Ладно, – сказал Бестужев. – Никто тебя за раздавленную гильзу не виноватит, понятно? Но вот где ты на нее наступил, мне нужно знать совершенно точно. Сможешь сосредоточиться и показать? – он ткнул карандашом в рисунок. – Вот дверь. Вот так ты входишь, как я веду карандашом… Ну, Зыгало, подумай как следует…
– А чего думать? Вот-с, – Зыгало ткнул толстым ногтем в рисунок. – От туточки. Прошел три шага, а под сапогом – хр-руп! И не таракан это оказался вовсе, а гильза…
– Точно? – спросил Бестужев. – Ничего не путаешь? Еще подумай…
– Да что тут думать? – даже обиделся Зыгало. – Я как-никак, ваше благородие, восьмой год в полиции, глаз обязан иметь наметанный. Вон, у вашего благородия пистолетик-то под пиджачком, слева, под мышкой. Обычный человек не подметит, а я подмечу, потому как глаз полицейский, опытный… Точно, вот здесь.
– Дай-ка спичку, – сказал Бестужев хрипловато. – Я свои забыл, в гостинице, видимо…
Он жадно затянулся дымом, глядя сквозь Зыгало, не видя его. Если этот болван не врет – а он, судя по всему, искренен, – каша заваривается нешуточная, господа. Конечно, гильзу мог поддать ногой Прохор… Нет! Вряд ли он входил, шлялся по комнате, где лежал покойник, а во-вторых, гильза даже от шевеления ногой не смогла бы улететь туда, где на нее имел неосторожность наступить Зыгало…
Гильза эта – точнее, место, где она лежала, – напрочь разрушала всю картину самоубийства. Струмилин был найден полулежащим на кровати, правым боком к правой стене, он должен был стрелять правой рукой в правый висок, что мы и имеем… но гильза лежала слева от покойника, на значительном расстоянии! Почти у самой двери. У Струмилина был стандартный, серийный браунинг, с расположенным справа окошечком выбрасывателя. Самостоятельно гильза попасть в указанное Зыгало место никак не могла, для этого ей пришлось бы птичкой порхать по комнате вопреки всем законам баллистики…
Верить ли всецело этому провинциальному городовому? Приходится верить – не из желания, а потому, что к этому странному факту добавляются еще несколько уже известных… Даже в жар бросило! И знакомый охотничий зуд в теле…
Зыгало осторожно кашлянул, напоминая о себе.
– Ну, вот и все, – сказал Бестужев спокойно. – И ничего мне от тебя больше не нужно. Приставу своему ты, конечно, наш разговор передашь… только я тебя заранее предупреждаю: чтобы оба держали язык за зубами. Так ему и скажи. Чтобы этот разговор дальше нас троих не пошел. Иначе, уж прости, загоню куда-нибудь в места не столь отдаленные. Я не шучу, ты понял?
– Чего ж тут не понять…
– Иди, – распорядился Бестужев и, прежде чем за городовым успела захлопнуться дверь, по-хозяйски снял телефонную трубку. – Барышня? Барышня, дайте мне сто двадцать первый, аптеку на Театральном…
…Он никогда не бывал здесь прежде, но сориентироваться оказалось не столь уж и трудно – служебный вход, узкая высокая лестница с фигурными чугунными перилами… Аптечным запахом шибало в нос так, что Бестужев забеспокоился: как бы не пахло от него потом за версту разнообразными фармацевтическими ароматами, этакое амбре и за неделю, полное впечатление, не выветрится…
Деликатно постучал в дверь с табличкой, где белые по синему буквы гласили: «Старший провизор». Услышав приглашение войти, без церемоний последовал оному. Стараясь говорить как можно дружелюбнее, произнес:
– Добрый день, Виталий Валерьянович, вот и снова свиделись. Гора с горой… Присесть позволите?
Подождал немного и, предпочтя расценить молчание как согласие, опустился на стул. Открыто огляделся. Человек с поэтическим складом ума непременно вспомнил бы по ассоциации о лаборатории алхимика – столько здесь было стеклянных шкафов с разноцветными жидкостями и разнообразнейшими порошками в бутылках и флаконах всех видов и размеров, – но Бестужев, прагматик по натуре, никаких лирических красивостей в сознание допускать не стал. Были дела и поважнее.
– Виталий Валерьянович, ну что вы, право… – произнес он с неудовольствием. – Не нужно на меня смотреть, словно кролик на удава, я пришел к вам, пожалуй что, за консультацией…
Хозяин кабинетика, человек средних лет, в белом халате, при чеховском пенсне, уставился на него со странной смесью испуга и мнимой бравады. Бестужев досадливо поморщился:
– Да что с вами такое?
– Ничего! – с той же уморительной смесью испуга и вызова ответил провизор. – Почему вы решили, будто…
Провизор замолчал, потеряв нить.
– Что – будто? – усмехнулся Бестужев. – Виталий Валерьянович, самое смешное – обстоятельства сложились так, что я пришел к вам за помощью…
– Вы?!
– Да так уж сложилось… – сказал Бестужев и, не теряя времени, выложил на стол сложенный вчетверо лист бумаги. – Вот, прочитайте эти художества, только, умоляю вас, внимательно…
Хозяин робко протянул руку, поощряемый взглядом Бестужева, развернул лист, держа вверх ногами, перевернул правильно. Стал читать. И едва не уронил пенсне. На лице отразилась крайняя растерянность, прямо-таки панический страх:
– Что за вздор, ничего подобного…
– Я верю, – мягко сказал Бестужев, протянул руку и деликатно вынул лист из закаменевших пальцев старого знакомого. – Я вполне вам верю. Сущий вздор, галиматья… Но каков стиль и слог, какова экспрессия чувств… а? Неизвестный верноподданный обыватель бдительно извещает Петербургское охранное отделение, что административно высланный господин Покитько Виталий Валерьянович ведет здесь, в Шантарске, самый что ни на есть противоправительственный образ жизни: тайно связан с анархистами-коммунистами, ядами их снабжает, посредством коих, надо полагать, будут злодейски отравлены губернатор, полицмейстер и чуть ли не все благонамеренные граждане… Мало того, причастен к ограблению обозов с золотом…
Как это иногда случается, предельный испуг кратковременно перелился в свою противоположность, крайнюю отвагу. Покитько выпрямился на стуле и, старательно пытаясь испепелить Бестужева взглядом, визгливо рявкнул:
– Что за чушь!!!
– Да, чушь собачья, конечно, – легко согласился Бестужев. – Прежде всего, какого рожна вам делать у анархистов? Вы ж с эсерами… игрались, да и то вскользь. И не более того. Далее. Наш аноним не приводит ни единого, факта, ни единого доказательства, оперируя в основном эмоциями…
– Так вы из-за этого приехали, господин штабс…
– Уже не штабс, – мягко поправил Бестужев. – Полный ротмистр. Нет, Виталий Валерьянович, что вы. Мы, конечно, сатрапы, но не настолько же швыряемся казенными деньгами, чтобы из-за каждой мерзкой анонимки посылать людей через всю империю… Знаете, сколько подобного вздора, писанного чьими-то недоброжелателями, а то и умалишенными, приходит в наш адрес? Курьер мешками на помойку носит… ну, насчет помойки я, конечно, приукрасил, мы подобные писульки летом копим, а зимой в котельной жжем…
– Тогда почему же вы…
– Я объясню, – сказал Бестужев. – Но сначала давайте-ка освежим в памяти прошлое. Я вам никогда не был врагом, милейший Виталий Валерьянович. Вы в свое время были со мной, как я просил, полностью откровенны, а я сдержал свое обещание: выслали вас не в Нарым или Туруханск, а сюда, в губернский город, без особых ограничений в правах. Остался какой-то годик, потом вернетесь в Петербург… Отстоять вас совсем я, простите, не смог, но и не обещал этого. Начальство тогда было рассвирепевшее, даже случайные хранители листовок и типографских шрифтов, вроде вас, отправлялись прямиком на край глобуса… Но меня-то вам не в чем упрекнуть, верно? Признайте.
– Ну, вы, собственно, правы…
– Приятно слышать, – сказал Бестужев. – Помилуйте, какой из вас революционер и уж тем более боевик? Случайно оступились, бывает. Мы же не звери, в конце-то концов, у нас нет стремления стричь под одну гребенку по-настоящему заматерелых и людей случайных, я вам это тогда говорил и сейчас повторю…
– Зачем же вы тогда приехали и показываете мне эту гадость?
– В том-то и дело, что из расположения к вам, – сказал Бестужев. – Будь я настроен предвзято, ни за что не стал бы показывать сию писульку вам. Это логично?
– Логично, – со вздохом признался Покитько.
– Вот видите… Я искренне пытаюсь разобраться. Перед тем, как идти к вам, я навел кое-какие справки в охране. Вы сейчас – человек вполне благонадежный, с сомнительными людьми не водитесь, от нелегальщины любого пошиба бежите, как черт от ладана, – и правильно делаете, по-моему… Позвольте, я отклонюсь от темы. Донос этот… Донос, – твердо повторил он, – подвергся у нас тщательному исследованию. У нас есть специалисты… Так вот, они утверждают, что эта бумага сочинена вполне образованным, интеллигентным человеком, решившим выступить в обличье не шибко грамотного мещанина. Не впервые с таким сталкиваюсь… И возникает закономерный вопрос – если вы ни в чем из приписываемого вам анонимом не виновны, почему этот некто горит желанием вам напакостить? Почему, наконец, наш аноним не накропал свой донос в местную охрану, а отправил его прямехонько в Петербург?
– Я понятия не имею…
– А я – имею, – усмехнулся Бестужев. – Вас, милейший, включили в некую комбинацию. Кто-то расчетливый и крайне беспринципный отвел вам роль пресловутого козла отпущения. Понимаете? Прекрасно… Только вот ведь в чем загвоздка, Виталий Валерьянович… Наш некто умен и хитер, без сомнения. Не может не понимать, что одной этой бумажки для приличной комбинации мало. Должно быть еще что-то. Но я не знаю, что. Вероятнее всего, наш аноним попытается создать некую видимость вашего участия в чем-то грязном.
– В чем?
– Если бы я знал… – честно признался Бестужев. – Но не знаю. Это-то мне и нужно нащупать. Вас вводят в классическую комбинацию, вами кого-то хотят прикрыть… Здесь и в самом деле есть яды?
– Да, конечно, но я никому…
– Есть яды… – задумчиво повторил Бестужев. – Единственная реальная зацепка, хотя, видит бог, я не представляю, куда ее вставить… Вы уже догадались, чего я боюсь? Того, что вас мне подставят в качестве виновника, а настоящий-то и упорхнет… Вас такой финал устраивает? Меня – тоже нет. Поэтому давайте думать вместе. Комбинация не рождается на пустом месте, из ничего. У нее обязательно есть в реальности какие-то привязки, опорные точки… Вы в состоянии рассуждать трезво и холодно? Вот и отлично. Я подожду, не буду вас торопить, а вы хорошенько освежите в памяти всю вашу жизнь за год ссылки. Жизнь, разговоры, встречи, знакомства. Попытайтесь припомнить, не случалось ли с вами чего-то странного? Выбивавшегося из обычной картины? Чего-то не вяжущегося с обычным течением вашей жизни? Недоброжелатели, быть может? Враги? Соперники в борьбе за сердце дамы или… ну, не знаю.
Он встал и, заложив руки за спину, медленно прошелся вдоль шкафов, читая латинские надписи на банках и бутылках и, конечно же, ничего в них не понимая. За его спиной поскрипывал стул. Покитько старательно сопел, временами бормоча что-то себе под нос.
– Простите, господин ротмистр…
– Да? – обернулся Бестужев.
– Вы в свое время обещали, что здесь никто меня не будет… беспокоить, но вышло несколько… иначе. Это подходит под ваше требование странного?
– Пожалуй, – кивнул Бестужев. – Вас что, заагентурили?
– Ну, вообще да…
– Кто? Смелее, не бойтесь.
– Господин Рокицкий. Но поймите! – вскрикнул Покитько. – Мне просто нечего… освещать! Я не бываю ни в каких таких местах, не знаюсь с теми, кто… может представлять интерес. Но господин Рокицкий тем не менее настаивает, чтобы я регулярно с ним встречался и рассказывал все эти ничтожные пустяки…
– Где? Да не ломайтесь вы!
– Неподалеку отсюда. В доходном доме на Всехсвятской, восемь, квартира сорок один. Мы там встречаемся раз в две недели… Мне, право же, буквально нечего сообщать, но господина штабс-ротмистра это словно бы ничуть не раздражает.
«Неужели Рокицкий и здесь взялся за свое?» – подумал Бестужев. Эти штучки опять-таки были прекрасно известны: иные либо выдумывают себе парочку секретных сотрудников, либо выдают плотву вроде Покитько за ценный источник. Сплошь и рядом суммы из секретного фонда уходят в карман форменного кителя…
– Ваши с ним отношения имеют какую-то финансовую подоплеку?
– Вообще… – замялся Покитько. – Жизнь здесь не столь уж дешева. Мне выдают по двадцать рублей в месяц. Но, поймите, я же, по сути, не сообщаю ничего!
Бестужев хохотнул про себя. Что ж, кое-что проясняется. Очень может быть, что в отчетах Рокицкий указывает несколько иные суммы. Проверить его невозможно: никакое начальство не вправе интересоваться у офицера именами его секретных сотрудников, так что для нечистых на руку типов вроде Рокицкого имеется определенный простор…
– И это все из странного, что с вами случалось?
– Не совсем. Сейчас, когда вы так подробно все обрисовали, мне и самому стало казаться подозрительным… Понимаете ли, вот уже с месяц мне просто-таки набивается в приятели один человек…
– Кто?
– Вы его знать не можете. Даник…
– Бакалейный торговец?
– Он самый.
– Так-так-так… – сказал Бестужев. – А вот это уже гораздо интереснее… Ну-ка!
– Понимаете ли, культурная жизнь здесь, собственно, пребывает в зачаточном состоянии, и интеллигентный человек поневоле вынужден…
– Пойти в ресторан и хлопнуть рюмочку, – весело продолжил Бестужев, видя его замешательство. – Не смущайтесь, это и с людьми неинтеллигентными, вроде меня, случается. Значит, вы пошли…
– В «Старую Россию», в ресторан при гостинице. Там иногда можно послушать музыку…
– И завести приятные знакомства, верно? – подмигнул Бестужев. – Не смущайтесь, Виталий Валерьянович, ничего в том нет предосудительного. Можете поверить мне, сатрапу: даже ваш кумир, граф Толстой, по достовернейшим данным, будучи в соку, обожал эти… приятные знакомства. А вы, тем более, молоды, семьей не обременены, мужчина видный и умный…
Лестью добиться от интеллигента можно многого. Узнав о себе, что он видный и умный, щупленький недомерок Покитько, по глубокому убеждению Бестужева, особым умом не блиставший отроду (иначе не стал бы, в частности, брать на хранение от знакомых пакеты, не интересуясь их содержимым), расцвел на глазах. И принялся довольно живо и связно рассказывать, как в ресторане к нему подсел Даник, как они вместе пили, а потом и развлекались в компании «приятных знакомств» (эту часть рассказа Покитько передавал главным образом мимикой и жестами). Потом собеседник заметно посерьезнел:
– Алексей Воинович, я же все-таки не глуп. С тех пор он ко мне буквально липнет. В гости навязался, на квартире теперь бывает частенько, чуть ли не каждый вечер тащит развлекаться… и, главное, платит! У меня не хватило бы финансовых средств на столь регулярное веселое времяпрепровождение…
– Быть может, все объясняется гораздо прозаичнее? – спросил Бестужев. – Купчишка, мурло, персонаж Островского, подсознательно ищет общества интеллигентных людей? К культуре тянется? Вы ведь петербуржец, повидали мир и людей…
– Да все это ему абсолютно неинтересно! – в сердцах сказал Покитько. – Ни мир, ни люди, ни Петербург… Амёба, простите! Чистейшей воды амёба! Одноклеточный вибрион! Я пытался первое время развивать его умственно, но Ефим Григорьевич решительно уклонялся от любых попыток его образовать… или просто слушать рассказы о чем-то, имеющем отношение к культуре… В толк не возьму, зачем он вокруг меня вертится. Для подобного времяпрепровождения он мог бы подыскать три дюжины компаньонов из более привычной ему среды, но он прилип ко мне, как банный лист…
«А ведь действительно», – подумал Бестужев. Можно подумать, купчишке не с кем выпить или побродить по злачным местам… Особенно если учесть, что Даник уже наследил как раз на тех дорожках, по которым обречен идти Бестужев…
Из аптеки он вышел, имея в кармане полный список всех, с кем Покитько приятельствовал либо регулярно общался, но особых надежд на него не возлагал и попросил его проформы ради. Главный интерес – это Даник, возникающий на пути столь часто, что простым совпадением это никак не объяснить.
А впрочем, даже не Даник – главный интерес. Ларионов прав: противника нужно заставить действовать. Действовать помимо своего желания, наделать глупостей и оплошностей, попасть в поле зрения охотника.
Путь для этого известен. Нехитрый суворовский путь: быстрота и натиск. Неведомый противник тщательно просчитывает свои ходы и планирует все наперед – значит, надо вынудить его к импровизациям, к поспешности…
Не обнаружив на сей раз за собой слежки, он махнул извозчику.
– Куда, барин? – равнодушно спросил тот.
– Давай подумаем вместе, – сказал Бестужев. – Мне нужно сработать кое-что по столярной части, быстро и добросовестно. Знаешь хорошего столяра?
– А чего ж? Па-аехали!
За спиной у него, за приотворенным окном, раздавались в избе ленивые гитарные переборы и довольно сносное Сёмино пение:
Ах, краса, я опоздаю на свиданье,
Я не вовремя приду на рандеву.
Ждет нас долгое, как зимы, расставанье,
Я ведь службой государевой живу.
И сложу ли я головушку в бурьяне,
Иль меня златой медалью наградят,
Моя доля и судьба – Петербургская охрана,
Дом родной – летучий наш отряд…
«А ведь он у нас романтик, – с некоторым удивлением подумал Бестужев. – Положительно романтик, что-то такое всегда в нем присутствует, хотя пятилетняя служба должна была приучить к нехитрой мысли о том, что романтики, если рассудить, нет негде, зато везде есть рутина… Впрочем, быть может, романтика попросту и есть – осознание того, что ничего другого, кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У нас есть свои философы, у нас есть свои романтики вроде Сёмы Акимова, который три года назад лежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его глазах осатаневшая чухна белоглазая жарила на костре казачьего урядника и полицейского пристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему больше не оставалось, и кто же знал, что, к его планиде, вахмистр драгунского эскадрона чутьем ухватит неладное при виде далекого огонька посреди леса, поведет туда на галопе кавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся чухонцев за минуту до того, как настанет Сёмин черед связанным валиться в уголья…»
Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрел вдаль. Теперь только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов был прав: здесь любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полного состава, не меньше. Неширокая дорога – поистине место, свободное от деревьев, и только – уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону, а вокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь поросшие лесом сопки: те, что поблизости, – ярко-зеленые, различимые во всей рельефности деталей, далекие – скорее уж туманные силуэты, вырезанные из синеватой бумаги. Необозримость и дикость таежного пространства его, городского человека, прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и на том. Приходилось делать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно прошагать сотни верст, да так и не встретить живой души…
– Во-он, видите, ваше благородие? – спросил неслышно подошедший Савелий, хозяин явки на краю Аннинска.
– Что?
– А во-он, на хребте! Очень похоже, повозка с верховыми. Скоро будут здесь.
Бестужев присмотрелся. И в самом деле, на вершине далекой сопки, прорезанной дорогой так, что это напоминало винтовочный целик, двигались мелкие точечки, освещенные восходящим солнцем.
– Думаешь, они?
– А некому больше с той стороны. Непременно приисковые…
Он утвердительно кивнул и отошел, хозяйственно покачивая топором, прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, который держал в левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнил Бестужев, во время революции в Чите раненный в ногу так, что со службы списали подчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил Ларионов. Одинокий хромой унтер как нельзя лучше вписывался в образ нелюдимого бобыля, купившего избушечку на окраине Аннинска, в отдалении от города. Он, собственно, и в жизни был нелюдимым бобылем, а если присовокупить к этому вполне понятную лютую ненависть к изувечившим его революционерам, хозяин явки получился идеальный. Гитара лениво позвякивала:
Ах, краса, я пред тобою чистый,
Знала б, как мой путь опасен и тернист.
Злой кинжал на меня точат анархисты,
Целит бомбою в меня социалист.
Я тебя, краса, покину утром рано,
Когда только занимается заря.
Моя доля и судьба, Петербургская охрана,
Мне приказ дала беречь государя…
Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся в избу. Пантелей ворчал:
– Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла, даже в стихах. Ну кто это тебя, ветрогона, посылает государя беречь? На то, чтобы беречь государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут…
– Темный вы человек, господин Жарков Пантелей Провыч, – отмахнулся Семен. – Не понять вам, что такое поэтические вольности.
– А по мне – так пропади они все пропадом, эти вольности, в том числе и поэтические тоже. С вольностей все и начинается. Сначала вольности, потом бомбисты… И вообще, попробовал бы в мои младые годы, при государе Александре III, справный филер стишки распевать под гитару о своей службе… Розог бы отведал, точно тебе говорю…
– Меняются ж времена, Пантелей.
– И плохо. Вольности как раз от перемен заводятся… – Пантелей явно намеревался ублажить себя ворчаньем по полной программе. – Вот, опять за свое… В мои времена этих гробин не было, смит-вессонами обходились…
Сенечка, как раз отложивший гитару и извлекший маузер в деревянной кобуре, чтобы лишний раз протереть без всякой надобности, отмахнулся:
– Пока ты свой вессон переломишь… – его физиономия озарилась коварной догадкой. – Пантелей!
– А?
– В твои молодые годы и браунингов не было. А браунинг-то таскаешь?
– Ну, сподручнее, чем вессон…
– И тем не менее – новшество. А? Что до маузеров, я, серьезно тебе говорю, видел в Эстляндии, насколько они удобны для уличного боя на короткой дистанции. С тех пор и обзавелся.
Пантелей, не терпевший, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, обиженно помолчал, потом вдруг просиял:
– Зато патроны для браунинга раздобудешь в любом жандармском пункте, а к твоему «мозеру» черта с два достанешь. Разве что свой запас на горбу переть… И вообще, хороший филер не должен по лесам с пистолетом бегать, для того есть охранная команда…
– Это не в мой огород камешек? – поинтересовался Бестужев весело. – Ведь это я тебя, Пантелей, сюда загнал…
– Да что вы, Алексей Воинович! Вовсе даже не вы, а высокое начальство… Непривычно просто…
– Потерпи уж, – развел руками Бестужев. – Откуда в этом губернском захолустье охранная команда? Ее по штатному расписанию не полагается… Да, кстати, Пантелей! Какой я тебе Алексей Воинович? Я опять на краткое время Леонид Карлович Лямпе, благо в паспортах у нас род занятий не обозначается…
– Простите, Леонид Карлович, господин инженер, – серьезно сказал Пантелей. – Только скажите этому вот, чтоб не фыркал. С каждым промашка может случиться.
– Не фыркай, Семен, – поддержал Бестужев. – Не фыркай. И маузер спрячь подальше – я уже слышу повозку, и, хотя приедут люди доверенные, маузер при рабочем геодезического отряда им может показаться странностью, о которой они обязательно проболтаются по простоте душевной среди своих…
В самом деле, стук колес уже совсем приблизился, затих у ворот. Бестужев побыстрее надел инженерную фуражку с зеленым верхом и кокардой в виде якоря, перекрещенного с топором, – чтобы привыкнуть к ней и носить непринужденно.
Слышно было, как у ворот шумно фыркают кони. В избу вошел высокий горбоносый человек, одетый по-русски, снял картуз, бегло перекрестился на иконы – причем оказалось, что он лыс, как пророк Елисей. Холодные глаза вмиг обшарили присутствующих, задержались на Бестужеве. Незнакомец раскланялся с самым что ни на есть подобострастным видом:
– Я так понимаю, вы и будете ваше благородие? Тш-ш, мы люди посвященные, больше этого словечка не произнесем… Величать вашу милость как прикажете?
– Леонид Карлович, – сухо сказал Бестужев. – Вас, позвольте узнать…
– Лука Гнездаков-с, недостойный… – горбоносый уцапал руку Бестужева и тряхнул ее с забавной смесью подобострастия и наглости. – Посланы господином Иванихиным в целях встречи и провожанья…
– Ах, вот вы какой, Лука Лукич, – протянул Бестужев с нешуточным любопытством, присмотрелся к поддевке Гнездакова. – Пожалуй, и впрямь правду о вас говорят, что в каждом кармане у вас по пистолету…
– Скажете тоже, Леонид Карлович! Карманов-с у меня шесть, а пистолетов всего три, да и то, ежели уточнить, только два мои нагана могут быть отнесены к серьезным пистолетам, а третий – так себе-с, забава, дамский, на ладошке помещается… Спокойствия ради, для симметрии цифр – бог, как известно, троицу любит… Прикажете вещички грузить?
– Да, распорядитесь.
Гнездаков высунулся в окно и рявкнул совсем другим тоном – повелительным, хамским:
– Вещи в повозку, орясины! – повернулся к Бестужеву, вновь елейно протянул: – Без пистолетов в нашем положении никак невозможно-с, народец поганейший, варнаки… Дай им волю, кишки б вытянули…
Здесь он, в общем, был по-своему прав – Бестужев знал от Ларионова, что Гнездакова раз шесть пытались ухайдакать приисковые. Личность, мягко говоря, гнусненькая – по достоверным агентурным сведениям, добросовестно исполняя роль цепного пса, перепорол без всякого на то законного основания массу народа, морды бил направо и налево, а по собственной инициативе еще и принуждал молодых красивых баб к сожительству, не гнушаясь прямым насилием. Бестужев с превеликой охотой назначил бы этого типа на роль главного подозреваемого и поручил поработать с ним кому-нибудь вроде Зыгало, но, увы, гнусность человеческая еще не причина для того, чтобы отдавать такого субъекта под политическое следствие… Все равно Иванихин за него держится обеими руками, прикрывая от всех чисто уголовных дел…
…Енгалычев чуточку неуклюже собрал свои бумаги со стола, раскланялся и вышел. Иванихин спросил с легкой насмешкой:
– Леонид Карлович, говорят, и он у вас на подозрении?
– У меня? Да вздор, с чего вы взяли?
– Возможно, я неточно выразился. Не у вас, а у ваших…
– Не знаю, право…
– Да знаете, конечно, – усмехнулся Иванихин. – Знаете, Леонид Карлович, господин Лямпе… Хм, вы меня тогда провели здорово. Немецкая личность была безупречна, классический недалекий тевтон.
– Возможно, вас это и разочарует, – едко ответил Бестужев, – но все было затеяно отнюдь не ради вас…
– А вы – изрядная язва, Леонид Карлович… – сказал Иванихин беззлобно. Хохотнул: – Но это мне нравится. Люблю независимых людей, не лишенных собственного достоинства.
– Что же тогда держите при себе всякую сволочь?
– Вы про Гнездакова? Милейший Леонид Карлович, одно дело – наши личные пристрастия, и совсем другое – хозяйские интересы. Не выпустите ж вы амбары охранять чистенького, завитого белого пуделя, обученного подавать лапку и стоять на голове? То-то. Когда рядом шастают волки, волкодав бывает нелишним, а если он при этом прохожих за ноги цапает да на персидских коврах, простите, испражняется… Что поделать, издержки производства. В конце-то концов, и вы не с апостолами работаете, а? Енгалычева вы, конечно, подозреваете, и Мельникова тоже, ход ваших мыслей в данном случае загадки не представляет…
– А вы? – напрямик спросил Бестужев. – Вы-то кого подозреваете? Только не говорите, что столь умный и энергичный человек, как вы, после всех событий никого ни разу не заподозрил… Поделитесь мыслями. Не считаете же вы, что я немедленно поволоку в кутузку тех, чьи фамилии от вас услышу…
– Я и не считаю, – махнул рукой Иванихин. – Не в том дело. Просто, как бы вам объяснить, вернее, сформулировать… Я не берусь кого бы то ни было подозревать. Не мое это дело. Не учен. Что вы, я никоим образом не испытываю к вашей службе модного ныне презрения, так что вы напрасно кривитесь… Просто каждый должен заниматься своим делом. Коли уж вас специально обучили и поставили на эту обязанность, вы и должны… подозревать. Квалифицированно.
– Но есть же у вас личные соображения?
– Нет, – решительно сказал Иванихин. – Опять-таки по причине моей полной неопытности в ваших сыскных тонкостях. Тут легко напороть горячку. Разумно будет заключить, что под подозрение попадают в первую очередь Енгалычев с Мельниковым, как люди, прекрасно осведомленные о времени выхода караванов… но кроме логики есть еще естественное человеческое разумение, инстинкт, если хотите. Основанный не на пустом месте, а на знании людей, с которыми давно знаком. Енгалычев – не тот человек, что способен связаться с чем-то противозаконным, особенно с таким. Он, конечно, любит витийствовать, крыть наши порядки – ну да кто их нынче не кроет? Для пособника налетчиков он боязлив, бывают такие люди, знаете ли. Никогда не пойдут на преступление по причине слишком глубоко засевшего врожденного страха. А Мельников – барин. Из породы холеных барчат, каких от преступлений отвращает опять-таки не благородство души, а спесь. Невместно преуспевающему, довольному жизнью и судьбой барину водиться с уголовным элементом. Неужели вам не знакомы подобные психологические типы?
– Знакомы, как же, – медленно сказал Бестужев. – Я прекрасно понимаю, о чем вы, нарисованные вами образы не столь уж редки… Но ведь, помимо двух этих господ, есть еще так называемый второй круг – люди, которые непосредственно не соприкасаются с вашими секретами, но способные вычислить точные даты?
– Три раза подряд? – хмыкнул Иванихин. – Позвольте усомниться. Раз – куда ни шло. Два – можем допустить. Но чтобы трижды? Извините, это уже попахивает разветвленной и всепроникающей тайной организацией, какие любят описывать французы в детективных романах, а уж в то, что на моих приисках действует этакая Черная рука или Красная маска, я не поверю ни за что и никогда. По весьма простой, рационалистической причине: рано или поздно на ниточки, что к этой воображаемой организации непременно должны были тянуться, вышли бы либо вы, либо полиция, либо мой, простите, личный сыск. Нет, нереально…
– Но что же тогда? – спросил Бестужев. – Люди информированные вне подозрений, в тех, кто способен вычислить даты, вы не верите, никакой организации нет… а караваны трижды грабили?
– Вы на что намекаете?
– Да ни на что, господи, – сказал Бестужев. – Хочу лишь честно признаться, что стою перед глухой стеной…
– Что же вы никак не поймете, что и я пред ней стою?! – в сердцах воскликнул Иванихин. – Делайте что-нибудь, дорогой мой! Вы – сыщик, обязаны знать, что в таких ситуациях делают… берите кого хотите, на дыбу вздергивайте, благословляю!
– Вы серьезно насчет дыбы?
– А? Нет, конечно, фигурально выражаясь… – И он вдруг с азартным интересом уставился на Бестужева. – А что, помогло бы?
– Вряд ли, – сказал Бестужев. – Дыба нам никак не поможет отыскать виновника, а если он отыщется, его и без дыбы можно разговорить. Скажите, вы не встречались в Шантарске со Струмилиным?
– Встречался, как же. Наносил мне визит, мне он показался дельным человеком, но, вот беда, в добыче золота и прочих наших тонкостях ничегошеньки не понимал. Пришлось читать ему длинную лекцию, Мельников даже по его просьбе составлял нечто вроде памятной записки по азам золотодобычи, или, откровенно говоря, скорее уж что-то вроде букваря… но потом с ним произошла известная неприятность…
– Послушайте! – Бестужев ощутил нечто вроде озарения. Торопливо выхватил из внутреннего кармана инженерного сюртука бумажник, вынул свернутый лист. – Это, случайно, не та записка?
– Покажите-ка… – Иванихин бросил беглый взгляд. – Ну да, она самая. Один листок, первый. Мельников составил ему записку листах на десяти, и это лишь первый…
Вот теперь Бестужев запутался совершенно. Какой смысл было прятать этот безобидный листок в бачке клозетной чашки? Теперь совершенно ясно, что записка не содержала никакого шифра… где, кстати, остальные листы? Нужно будет узнать по возвращении в Шантарск…
– И главное, я вот-вот должен отправлять очередной караван, – сказал Иванихин. – Поднакопилось крупки… Что прикажете делать? Разве что эскортировать его всеми наличными силами – собрать всех казаков и стражников, молодцов Гнездакова присовокупить… А если опять нарвутся на очередной поганый сюрприз? Наши неизвестные на них мастера…
В дверь без стука, по-свойски вошел сухопарый человек с длинным лицом, бритый, как актер или официант. Вынув изо рта незажженную прямую трубку, проговорил, нетерпеливо косясь на Бестужева:
– Господин Иванихин, чертежи машин в готовности…
– Подождите пару минут, – повелительно махнул ладонью Иванихин. – Вот вам еще один подозреваемый, – усмехнулся он, когда неизвестный вышел, пожимая плечами. – Мой инженер, американский мистер Крукс. Мотивы? Он, изволите видеть, американец, а в Североамериканских Соединенных Штатах здорово навострились грабить золотые прииски.
– Ну, вы же сами этому не верите, – хмыкнул Бестужев. – У них там совершенно иные методы и ухватки, не имеющие ничего общего с теми, что были использованы против вас… Я специально справлялся.
Под окном резво протопотали кони, остановились у крыльца.
– Явилась, амазонка, – непонятно сказал Иванихин. – Так о чем бишь мы?
– У меня есть план действий, – твердо сказал Бестужев. – Есть ловушки, которые могут сработать. Когда вы будете совершенно свободны от дел, мы поговорим обстоятельно…
– Бога ради, – нетерпеливо сказал Иванихин. – А сейчас у меня пойдут совещания чередой – нужно ставить новые котлы, на одном из приисков обрушение, на другом – бунтишко, забот полон рот…
Дверь распахнулась настежь – так вроде бы и не полагалось врываться к золотому королю…
Бестужев повернул голову – и охнул про себя от удивления. В кабинет довольно бесцеремонно ворвалась та самая кареглазая и золотоволосая незнакомка, что чуть не стоптала его в Шантарске бешеным рысаком. Она самая, никаких сомнений, разве что волосы были забраны в простой крестьянский калачик из кос, с длинными выбившимися прядками, а вместо модного платья на ней был здешний длинный кожаный кафтан, называвшийся, кажется, шабур. Помахивая нагайкой, она подошла к столу, дернула подбородком:
– Дел, разумеется, невпроворот?
Бестужев только сейчас сообразил, что сидит, и торопливо встал, едва не щелкнув каблуками по старой офицерской привычке, но вовремя опомнился. Чуть смущенно отвел глаза – только сейчас заметил, что на ней не юбка, а просторные мужские шаровары, заправленные в сапоги. В подобных эмансипированных нарядах в Петербурге иные смелые дамы уже отправлялись на велосипедные прогулки, Бестужев видел их не раз. Но все равно, мужские штаны, пусть даже просторные, скрывавшие очертания ног, на женщине были столь непривычной новинкой, что Бестужев не мог избавиться от неловкости.
– Мы с вами, кажется, уже встречались?
Рубинов на шее у нее на сей раз не было, но взгляд остался столь же капризным и дерзким.
– Это где же? – поинтересовался Иванихин.
– В Шантарске, – беззаботно пояснила девушка. – Этот господин весьма неосторожно переходил улицу, когда я ехала…
И вновь уставилась с той же лукавой подначкой: «Будешь ябедничать?» Он, разумеется, промолчал.
– Врешь, Танька, – убежденно сказал Иванихин. – Ведь врешь. Наверняка опять носилась сломя голову… Она, амазонка доморощенная, однажды изволила сшибить тарантасом отца дьякона, хорошо хоть, ничего он себе не сломал, но все равно казус обошелся мне в полусотенную… Это, Леонид Карлович, единственная дочь и наследница. Существо, выращенное мною, вдовцом, без надлежащего ухода и воспитания и оттого своенравное, дикое и совершенно неуправляемое… – впрочем, говорил он это, откровенно любуясь. – Хорошо хоть, очаровательное и неглупое. Но предельно эмансипированное – заметили портки? Староверы наши вслед крестятся и плюются.
– Вообще-то, в столицах дамы уже частенько носят шаровары при занятиях спортом, к коим можно отнести и верховую езду… – сказал Бестужев растерянно.
– Ага, – удовлетворенно сказал Иванихин. – Еще один сражен и очарован. Берегитесь, господин… инженер, красавица эта обожает бездушно разбивать сердца, так что не поддавайтесь ее мнимой беззащитности… Татьяна, естественно, Константиновна – Леонид Карлович. Теперь вы друг другу представлены по всем правилам, способным удовлетворить любого блюстителя светских церемоний, и можете оставить меня в покое. Дел, простите, невпроворот. Татьяна, можешь показать господину инженеру нашу град-столицу, если у него нет других планов… – Он цепко глянул на Бестужева. – Да нет, не похоже, чтобы он был занят… А о наших делах мы обязательно поговорим ближе к вечеру. Время ведь терпит?
Бестужев кивнул.
– Вот и прекрасно, – сказал Иванихин, с явным намеком косясь на дверь. – Ступайте, молодые люди, ступайте…
Как и полагается воспитанному человеку, Бестужев вежливо приоткрыл перед ней дверь, и она вышла первой. Едва они оказались в широком коридоре, девушка повернулась к нему:
– Вы и есть этот тайный агент?
– Как вам сказать… – протянул Бестужев, в глубине души ругательски ругая Иванихина, не умевшего держать язык за зубами.
– Бросьте, – безмятежно улыбнулась Татьяна. – Не считаете же вы, что я понесусь сплетничать по поселку? Ну да, государь-батюшка не сумел удержать эту новость при себе… а вы могли бы от меня что-то скрыть?
Это было даже не кокетство – нечто естественное, как тайга или дождь. И потому Бестужев чувствовал себя откровенно беспомощно: он умел кокетничать с красотками, умел непринужденно общаться с чужими, посторонними людьми под очередной своей личиной, но здесь было нечто иное, к чему он оказался никак не готов. Амазонка…
– Пожалуй.
– Пожалуй – да или пожалуй – нет?
– Пожалуй – да, простите, Татьяна Константиновна…
– Н-да? – она послала взгляд, от которого у Бестужева опять тоскливо защемило в сердце. – Твердокаменный вы человек… Вас и в самом деле величают Леонидом Карловичем?
– Нет, – не выдержал он. – По-настоящему я – Алексей Воинович, но убедительно вас прошу…
– Можете быть спокойны, – важно сказала Татьяна. – Как сказал бы суровый Исмаил-оглы – магыла, да! Пойдемте? Во исполнение отцовских наказов покажу вам наши владения, насколько удастся… Или вы не хотите?
– Хочу, – сказал он, пытаясь быть немногословнее.
– Признаться, от офицера из Петербурга я ожидала что-то более галантное и сложносочиненное… Что же вы так?
– Я плохо представляю, как мне с вами держаться, – честно признался Бестужев. – Вы не похожи на… обычных барышень.
– Еще бы! – ослепительно улыбнулась она. – Я – сибирская амазонка, прелестная и дикая. Вы согласны с этим определением?
– С первым – безусловно. Со вторым… простите, я пока что не вижу в вас особой дикости. Непосредственность, да…
– Ах, во-от как… – Татьяна разглядывала его с непонятным выражением. – Всего лишь – непосредственность? Вы меня обидели, сударь. Обычно столичные кавалеры от меня шарахаются… разве это не признак моей дикости?
– Татьяна Константиновна… – сказал он потерянно. – Я – не светский человек, коего ваша непосредственность может испугать. Я – обычный офицер, без особых претензий на светскость… Бывший офицер, – поправился он, – я имею в виду, армейский… Теперь – жандарм.
– А вы бывший пехотинец или кавалерист?
– Кавалерист.
– Интересно. Сейчас проверим, не врете ли…
Она спустилась с дощатого крыльца, стуча каблуками. Возле крыльца восседал на коне прямой, как тополь, черкес Исмаил-оглы, одетый совершенно так же, как тогда на вокзале, держал в поводу второго коня, рыжего.
Татьяна взлетела в седло, едва коснувшись стремени, властно распорядилась:
– Слезай. Отдай коня господину инженеру. Ну?
– А он сумэит на лошить? – с сомнением спросил черкес, оглядев Бестужева без всякого уважения. – Ти, барышня Татьян, мине всэгда поручен… Башка отвечаю, сама знаишь.
– Я кому сказала?
Черкес нехотя слез – скорее, сполз, каждый миг ожидая, что юная хозяйка передумает. Она решительно задрала подбородок:
– Свободен!
– Ти сматри, – сказал бровастый черкес, крайне неохотно передавая Бестужеву повод. – Лошить наравыстый, не лубит нэумелый…
Бестужев, не собираясь ударить в грязь лицом, подобрал поводья, оперся ладонью на луку, одним рывком подбросил тело – и вполне исправно взлетел в седло, не коснувшись стремян.
– Н-ну, пока нэ плох… – критически заключил Исмаил-оглы. – Толко ти пасматрывай…
Татьяна лихо развернула своего рыжего, подняв на дыбы, – и помчалась галопом по широкой улице, застроенной домами лишь с одной стороны, вдоль зеленой чащобы. Бестужев поскакал следом, впервые почувствовав себя уверенно за все время общения с ней, в чем-чем, а в верховой езде он мог не ударить в грязь лицом. Гнедой оказался не таким уж норовистым, почуяв опытную руку, не откалывал номеров, шел ровным коротким галопом.
Они вскачь промчались мимо домов, свернули вправо, кони пошли в гору. Первое время Татьяна то и дело оглядывалась, явно оценивая спутника, но потом убедилась, что придраться не к чему, и перестала. Узел волос рассыпался совсем, золотая коса упала на спину, рыжий наддал, и Бестужев подхлестнул своего, стараясь не отставать, уклоняясь от близких сосновых лап, так и норовивших хлестнуть по лицу. Бездумная, привычная скачка подняла ему настроение и даже вернула уверенность в себе.
Татьяна придержала коня на вершине утеса. Аршинах в пяти перед ними он круто обрывался, уходил вниз полосой дикого серого камня. Вид открывался потрясающий, на добрых два десятка верст. Слева на расчищенных прогалинах светлели дома, разбросанные далеко, вольготно, на значительном пространстве, пожалуй что, не уступавшем по величине иному уездному городу. Справа тянулась сплошная тайга, кое-где вспучивавшаяся сопками, замкнутая у горизонта закутанными голубоватой дымкой вершинами гор. Густо и свежо пахло лесными ароматами, непривычными для Бестужева.
– Ну, как вам это по сравнению с Петербургом? – засмеялась она. – Есть некоторая разница?
– Пожалуй, – сказал Бестужев, похлопывая по шее мотавшего головой коня. – Дико, первозданно, возможно, и романтично…
– Фу, какой вы скучный!
– Я городской человек, – пожал он плечами. – Хотя и провел детство у матушки в имении, но у нас в Тамбовской губернии леса другие. А в нашем уезде их и не было почти…
– Знаете, мне вас жаль. – Татьяна смотрела вдаль серьезно, прямо-таки упоенно, став такой красивой, что у него отчаянно заколотилось сердце. – Я бывала и в Петербурге, и в Париже, но отчего-то ничуть не прониклась городским мировоззрением. Я – отсюда… – Она повернула коня, подъехала к Бестужеву почти вплотную. – Что, я глупа?
– Вы великолепны, – он чувствовал, что ступил на скользкую дорожку, но остановиться уже не мог. – Даже если вы и впрямь разобьете мне сердце, я буду лишь благодарить за это бога…
Неизвестно, что случилось бы с ним, рассмейся Татьяна ему в лицо. Но она смотрела ему в глаза серьезно и строго, без тени насмешки или беспомощности. Бестужев взял ее за руку, и руку она не отняла. Ее пальцы оказались тонкими и теплыми, но сильными. Ветерок, налетавший с обрыва, играл прядями ее волос и конскими гривами.
– Это и называется – офицерская атака? – спросила она, не отводя глаз.
– Нет, – сказал Бестужев, чувствуя, как перехватывает горло. – С тех пор, как я впервые увидел вас в Шантарске, покоя для меня не стало. Я вас даже видел во сне.
– В каких-нибудь соблазнительных видах, которые в первую очередь измышляет мужской ум?
– Нет, честное слово. Совсем нет. Какая там атака, Таня, я один на всем белом свете, так уж вышло…
– А вы, похоже, искренни, – сказала она тихо. – Только не ожидаете же, что я брошусь вам на шею?
– Да что вы… – Бестужев смешался, выпустил ее руку.
Она спокойно отъехала на несколько шагов, задумчиво смотрела на дикий и прекрасный пейзаж, раскинувшийся почти под копытами ее коня. Бестужев остался на прежнем месте, он и сам не понимал, чего ждет, но знал отчего-то, что самое лучшее сейчас – молчать, не двигаясь с места…
– Посмотрите туда. Видите? – Таня повернулась к нему, у нее было совершенно спокойное, безмятежное лицо. – Вон там, где сходятся два склона… у нас это называется распадком. Видите?
Он присмотрелся: походило на какой-то стол, вот только, если прикинуть расстояние, стол должен быть великанских размеров…
– Что это?
– Шаманкина могила, – ответила она, понизив голос. – Тунгуска там лежит, говорят, раскрасавица… а еще говорят, что она ночами мертвая летает искать неосторожных… которые одни на белом свете. Не вздумайте смеяться, это чистая правда, все вокруг знают… Некоторых и до смерти довела, кровь высосала, они-то считали, она живая, а она давным-давно мертвая… Вячеслав Яковлевич, на что уж вольнодумец и материалист, а сходивши туда ночью, с оглядкой рассказывал, что колода хрустнула на весь лес и крышка поднималась… – она говорила тихо, напевно, так, словно верила в рассказанное безоглядно.
– И что?
– Броситесь сейчас с обрыва, если я прикажу?
– Нет, – сказал Бестужев. – Это было бы глупо… да и вы не стали бы всерьез предлагать…
– Правильно, – засмеялась Таня. – Вы Марка Твена читали?
– Твена? А что именно?
– «Похождения Тома Сойера».
– Каюсь, давненько, еще в гимназии, – признался Бестужев.
– Помните, как они ходили ночью на хладбище смотреть чертей, которые должны были прийти за свежим покойником?
– Да, припоминаю смутно…
– Пойдете со мной ночью к шаманкиной могиле? – Ее глаза не смеялись, смотрели испытующе. – Только предупреждаю сразу: она может и встать…
– Пойду, – твердо сказал Бестужев. – Но разве вы имеете возможность…
– Знали бы вы, Алексей, сколько у меня возможностей… – рассмеялась она. – Есть известные границы, поставленные грозным родителем, а в остальном – простор для дикарки… Я у вас помяукаю за окном согласно Твену.
– Лишь бы это не было для вас опасно…
– Для меня? – подняла она брови.
Брови были темные, под стать глазам. Волосы и брови разного цвета с незапамятных пор служили признаком породы. Один бог ведает, почему это вдруг проявилось в купеческой дочке, чье генеалогическое древо вряд ли было известно в точности и вряд ли украшено дворянами, – но это было прекрасно…
Отъехав от края на несколько саженей, ближе к лесу, она откинула полу кожаного шабура и вытащила из коричневой большой кобуры американский кольт. Пистолет казался слишком тяжелым для девичьей руки, но ствол не колыхнулся, когда Таня направляла его к ближайшему дереву.
Выстрел. Второй. Третий. Кони, словно были строевыми, даже не шелохнулись – видимо, к выстрелам их специально приучили. Бестужев смотрел во все глаза – и видел, как с каждым выстрелом отлетала с ветки зеленая продолговатая шишка.
– Ну как? – поинтересовалась она, пряча пистолет в кобуру. – Меня хорошо учили… Я дикарка, вы не забыли?
Бестужев только и смог, что покрутить головой. Стрельба была мастерская, что тут скажешь.
…Он давно уже чувствовал себя прямо-таки окрыленным. Мог поклясться, что слышит пресловутую музыку сфер. Хотя ничего обнадеживающего, если холодно разобраться, и не было – подумаешь, не отняла руку там, на обрыве, подумаешь, улыбнулась при расставании, глядя в глаза…
– Господин анжинер!
Он остановился с маху, недоумевающе огляделся. Улица была пуста, единственным человеческим существом, которое могло к нему обращаться, был босой мальчишка совершенно деревенского вида, скуластый и щупленький.
Видя, что Бестужев его наконец заметил, мальчишка сказал:
– Господин анжинер, меня Макаркой Шукшиным кличут…
– Приятно слышать, – сказал Бестужев легкомысленно. – И что ж тебе от меня нужно, Макарий?
– Макарий – так иереев кличут, а я попросту Макар…
– Учту, – сказал Бестужев. – Непременно учту. Так что ж тебе нужно, Макар?
Мальчишка хитро, предусмотрительно оглянулся, посунулся поближе:
– Меня к вам, господин анжинер, дядя Пантелей послали. Дали гривенник. Велели вас непременно отыскать, мол, вы из хозяйского дома рано или поздно выйдете… Они вас ждут уж на праздник, казенная с закуской готовы, аж слюнки текут…
«Какой еще праздник? Какая закуска?» – растерянно подумал Бестужев. До него не сразу дошло, что подчиненные попросту под самым благовидным предлогом вызывали его на встречу. Сообразив это наконец, он полез в карман, вытащил первую монетку, какая только попалась:
– Благодарю, Макар Шукшин, наше вам с кисточкой…
– Много даете, господин анжинер, – серьезно сказал юный Макар. – Цельная полтина, вон и написано на ней…
– А ты и читать умеешь?
– И писать даже помаленьку. Дьячок учил. Отец с мамкой сюда из центральных губерний приехали, счастья искать, я даже письма родне пишу…
– Молодец, – нетерпеливо сказал Бестужев. – Глядишь, писателем будешь… Оставь полтину себе.
И торопливо направился к зданию, исполнявшему здесь функции гостиницы для чистой публики. На столе, у коего сидели Семен с Пантелеем, естественно, не наблюдалось ни казенной, ни закуски. Лица у обоих были неприятно серьезные.
– Что стряслось? – спросил Бестужев, тщательно прикрыв за собой дверь и убедившись, что под окном не торчит какая-нибудь любопытная Варвара.
– Я его узнал, Алексей… Леонид Карлович. Непременно он, и никакой ошибки! – свистящим шепотом поведал Пантелей.
– Кого?
– Барчука. Инженера. Он самый…
– Тихо, тихо, – сказал Бестужев. – Не части и говори толком, ничего не понимаю. Какой инженер?
– Мельников Георгий Владиславович, губернский секретарь, горный инженер, заведующий Шантарской золотоплавочной лабораторией, – отчеканил Пантелей. – С которым вы, направляясь в контору к Иванихину, беседовали некоторое время. Аккурат у колодца.
– И что?
– Я в девятьсот третьем этого самого Мельникова полгода водил по Питеру, – сказал Пантелей. – И в девятьсот четвертом тоже, с февраля по май. Был к нему персонально приставлен, на пару с покойным Кузьмой Штычковым. Нам, сами понимаете, далеко не всегда знать положено, кого ведешь и зачем, но про него я знаю доподлинно. Социал-демократ видный, как же-с, известно…
– Так… – протянул Бестужев, чувствуя даже не охотничий азарт – тупое недоумение. – Ошибки быть не может?
– Какое там, – солидно сказал Пантелей. – Чай, не новички, знаем службу. Походочка у него такая… характерная. Этакие походочки обычно попадают в описание примет, как с ним и было. Шифровали мы его сначала Барчуком, а потом Инженером. Точно так же большей частью в инженерном ходил, с горной фуражкой, как и теперь.
– Значит, был причастен?
– Еще как, – твердо сказал Пантелей. – По таким квартирам шлялся и с такими личностями встречался, что причастен к нелегальщине прочно, словно блохи – к барбоске. Нет, Леонид Карлович, ошибиться я никак не мог. Как увидел, сначала по личности не опознал, а потом, когда вы с ним распрощались и он направился этой своей походочкой, меня словно шилом в… ну, прошило: он самый! Вы у нас человек новый, тех горячих годков не помните, а нам-то досталось… Однажды, в мае четвертого, его молодцы меня засветили. Были у него, как выяснилось, молодцы, судя по ухваткам, боевички. Заманили на крышу, на Шпалерной и чуть вниз не сбросили. Спасибо Кузьме, не бросил, засвистал, они и всполохнулись, убежали… Не так уж и часто под смертью ходил, так что запомнил накрепко – и тех молодцов, и Барчука… Вот выгоните меня без пенсии, ежели это не Барчук!
Бестужев лихорадочно размышлял. Пытался понять, что здесь можно сделать. «А что, собственно? Воспользоваться телеграфной линией, забросать Шантарск шифрованными депешами? Но чему тут можно помешать, если Мельников и в самом деле… Тот же Иванихин расхохочется в лицо. Поручик местного жандармского пункта, двое нижних чинов при нем… Стражники конной полиции, опричнички Гнездакова… Ну, а от них-то какой толк? И чему воспрепятствовать, если снова… Нет, – подумал он отстраненно и трезво. – С Мельниковым будем разбираться потом, а сейчас нужно проводить операцию так, словно ничего не случилось, по-задуманному».
– Он тебя не узнал?
– Да вряд ли, – подумав, сказал Пантелей. – Сколь лет-то прошло… Они нас помнят плохо, не то что мы их…
– Ну вот что, – решительно сказал Бестужев. – Постарайся как можно меньше маячить на улице, пока не уедем отсюда. Зубной болью майся, что ли…
– А делать что будем?
– А ничего, – сказал Бестужев столь же твердо. – Ничего, кроме того, что задумано и спланировано…
Тихое кошачье мяуканье, раздавшееся под его окном ближе к полуночи, казалось столь натуральным, что он в первый момент подумал о том, чтобы кинуть за окно чем-нибудь бесполезным в хозяйстве. Потом сообразил, спохватился, тихонько приоткрыл заранее смазанную раму и ногами вперед прыгнул из темной комнаты в лунную ночь, придержав на боку кобуру с маузером, экспроприированным у Семена.
Оглянулся. Увидев в глубокой тени меж двух строений темный силуэт, направился туда. Таня проворно втянула его за рукав в этот узкий проход, и он тут же притаился – по залитой лунным светом улице неспешно проехали двое верховых в форменных гимнастерках, с винтовками через плечо. Конно-полицейская стража, надо признать, добросовестно выполняла свои обязанности.
– Поехали к восточной окраине, – прошептала ему на ухо Таня. – Теперь долго не вернутся, оттуда станут возвращаться другой дорогой… Значит, решились все-таки?
– Русскому офицеру уставом предписано покойников не бояться, – ответил Бестужев таким же шепотом, старательно притворившись перед самим собой, что губами ее ушка он коснулся чисто случайно, заботясь о конспирации.
– Ну, посмотрим… Пойдемте?
– Пешком?
– Ну, не коней же посреди ночи выводить, я бы шуму наделала…
Она уверенно направилась по хорошо различимой тропинке куда-то меж домами, ни разу не оглянулась, и Бестужев быстро направился следом. Легкость в движениях и пустота в мыслях были необычайными – словно во сне. Поселок Шаралинский, град-столица золотого короля, безмятежно спал, не горело ни одно окно, и не нужно было особенно напрягать фантазию, чтобы представить, что на свете они сейчас одни, а все остальное человечество неведомо куда провалилось.
Они перешли узенькую шумную речушку по узкому, но добротному мостику, снабженному даже перилами из плах, – и дальше начинались места совершенно дикие, тропинка ныряла в чащобу. Тайга бесшумно и неожиданно сомкнулась вокруг них, как вода над головой ныряльщика. Серебристый лунный свет сообщал окружающему такую необычность и загадочность, что в сердце боролись самые непонятные чувства, а в голову лезли всякие глупости. Отчего-то подумалось, что происходящее – идеальная ситуация для засады. Прыгнет на спину из-за дерева кто-то решительный – и ни одна собака не отыщет более ротмистра Бестужева, бывшего кавалериста и нынешнего жандарма, кавалера нескольких российских орденов и одного австрийского, уверенно делавшего карьеру в столичной охране…
Покосившись на Таню, он устыдился этих мыслей. Истолковав его взгляд по-своему, она усмехнулась:
– Ну как, пока не страшно? Только не надо мне опять напоминать про ваше славное кавалерийское прошлое. Тут совсем другое, тут тайга… Шибир, как инородцы говорят. Кажется, отсюда и само название Сибири пошло… Не страшно?
– Нет, – сказал Бестужев. – Я бы сказал, несколько необычно. Не похоже на все места, где я бывал прежде…
Что-то крикнуло справа – длинно, пронзительно, скрипуче, и он поневоле вздрогнул.
– Это птица, – фыркнула Таня. – Стрелять не вздумайте.
– А если – медведь?
– Ну и подумаешь, медведь, невидаль какая… Медведи сейчас сытые, а потому благостные, как упившийся становой пристав. Мы его все равно не заметим – он на мягких лапах ходит тихонечко, а вот он нас заранее услышит и уйдет с дороги.
Она говорила серьезно, но Бестужев все равно, на всякий случай, передвинул тяжелую деревянную кобуру чуть вперед, чтобы пола тужурки не помешала при нужде выхватить пистолет мгновенно. Близкие и далекие, тихие и громкие ночные крики звучали часто, и он заставил себя не вздрагивать от неожиданности, глядя, как спокойно и уверенно шагает Таня, даже грациозно, пожалуй, насколько может быть грациозной красивая девушка в таежном мужском наряде. Тропинка вела теперь по открытым пространствам, покрытым кое-где кучками густых зарослей неизвестных Бестужеву кустов.
Потом справа показалась избушка, блеснули застекленные окошки. Бестужев спросил:
– А с этим строением, надо полагать, тоже местные легенды связаны? Там, часом, не бродит призрак очередного трагического персонажа сибирской истории?
Таня обернулась к нему, протянула с укором:
– Ох уж эти городские материалисты… Кто же о таких вещах говорит ночью посреди тайги? Смотрите, накличете… Нет там никаких… этих самых, обыкновенное охотничье зимовье, я сама там иногда ночевала. Впрочем, кто знает… Всякое болтают…
– А вам не бывает здесь скучно? – спросил Бестужев, столь же старательно, по ее примеру, приглушая голос.
– Почему бы вдруг? – удивилась она. – Это в городе невыносимо скучно – все по линеечке и ранжиру, в вашем Питере и вовсе скука смертная, камень бессмысленный давит… Памятник Петру зеленый, как утопленник… ох, я и сама начала поминать…
– Но уж этим-то, о которых вы… им-то откуда взяться посреди безводного леса?
– Плохо вы их знаете, – серьезно сказала Таня. – Осторожно, под ноги поглядывайте, тут корней много…
Сосны опять придвинулись, стиснули тропинку. Мягкие тени, образованные переплетением серебряного лунного света и темных ветвей, колыхались, переливались, скользили, и не стоило к ним присматриваться очень уж пристально, иначе начинала чудиться всякая глупость, живая и осмысленная, не исключено даже, злокозненная. «Хорош, нечего сказать, господин ротмистр, – подумал Бестужев, – потащился за взбалмошной девицей в чащобу, шаманку смотреть, видел бы генерал Герасимов…»
Таня приостановилась, поманила его, произнесла шепотом:
– Вот, пришли… Сейчас и будет место…
Только теперь Бестужев заметил, что тропинка давно куда-то пропала, не видно ее, как ни вглядывайся. Таня двинулась вперед медленно, сторожко, и он последовал за девушкой. Остановился у нее за спиной, когда остановилась она.
Посреди поляны на четырех высоких столбах со снятой корой лежала большая колода, прикрытая сверху широкими кусками бересты, завернувшимися на концах. Из колоды, из щели, свисал неподвижно длинный черный жгут.
Касаясь спиной его груди, чуть повернув голову, Таня прошептала:
– Косу видите? Ее коса… Тихо…
Они замерли. Тени среди ближайших сосен колыхались уже вполне осмысленно. Береста, которой просто-таки полагалось быть тяжелой, колыхалась, как клочок материи на ветру, хотя ветерка не было ни малейшего.
Таня уже крепко прижималась к нему, вряд ли сознавая это. В тайге резко, скрипуче взлетали ночные крики. От напряжения ломило глаза, высоко над поляной стояла луна – и все равно нельзя было отделаться от ощущения, что береста колышется то ли от дыхания, то ли от шевеления лежащего под ней существа.
Черная коса шаманки колыхнулась?!
Он опустил руку на деревянную кобуру, прикосновением к пистолету, рациональному механизму, стараясь прогнать первобытные страхи. И все равно по спине невесомой холодной лапкой прошелся суеверный страх-сумбурчик…
Что-то тягуче хрустнуло непонятно где – то ли сук, то ли колода. Девушка шарахнулась, прижимаясь к нему всем телом. Бестужев инстинктивно обнял ее, волосы защекотали щеку, он чувствовал холодным, отстраненным кусочком сознания прильнувшее к нему гибкое, теплое тело, руки и грудь, но в этом не было ничего от извечных мужских побуждений, потому что страх медленно поднимался к сердцу, заливал…
Всё же он справился с собой. Трезво и расчетливо, умом воевавшего человека осознал приближение того рубежа, за которым все захлестывает паника и следует безумное бегство. Что есть сил удержал рванувшуюся Таню, стал медленно-медленно отступать к краю поляны, уже прикидывая, что сейчас наткнется спиной и затылком на жесткую россыпь сосновых игл, и в этом нет ничего страшного, нет…
Таня придушенно ойкнула. Отпусти он ее сейчас – рванулась бы опрометью в тайгу. Бестужев прошептал что-то успокоительное, непонятное ему самому, прижимаясь щекой к ее щеке, продолжал отступать, наткнулся на иглы, как и ожидал, – и не вздрогнул, отвернулся, побрел в глубь леса, увлекая за собой Таню. Она подчинялась, как завороженная. А там и пришла в себя настолько, что промолвила чуточку сварливо:
– Однако вы осмелели, ротмистр… Пустите.
Бестужев смущенно убрал руки. Шепотом попытался оправдаться:
– Я не имел в мыслях…
– Ладно, я понимаю, – фыркнула она. – Ох… Где это мы? Ага… Пойдемте назад?
Бестужев огляделся по сторонам. Вновь окружающее предстало обыденным, лишенным и тени сверхъестественного: вокруг темнела ничуть им не угрожавшая ночная тайга, скрипучие пронзительные крики принадлежали птицам и мелкому зверью, тени происходили исключительно от игры лунного света в переплетении мохнатых ветвей. Вот только где-то глубоко медленно угасал слепой, неуправляемый страх…
Таня остановилась, подняла к нему лицо:
– Ну как, испугались? Даже побежали…
– Я? – искренне изумился он. – Помнится, это кто-то другой так порывался метнуться напролом, что едва с ног меня не сшиб…
– Но я ведь видела, как коса колыхнулась, – призналась она.
– Я тоже, – сказал он рассудительно. – Это ветер.
Но слишком хорошо знал, что никакого ветра не было…
Они шагали обратной дорогой по вновь вынырнувшей откуда-то тропинке, плечо в плечо, страх окончательно улегся, уснул, и Бестужев вновь подумал, как она красива. Слишком хорошо помнил прильнувшее к нему тело, чтобы остаться равнодушным. И постарался напомнить себе, что эта своенравная и манящая таежная красавица всю свою сознательную жизнь прожила на свете без ротмистра Бестужева, а значит, логически рассуждая, проживет без оного и далее. Вот только логику хотелось послать ко всем чертям…
– Ну что? – спросила она неожиданно. – Теперь, после благополучного завершения столь смелого предприятия, можем и на призрака в зимовье поохотиться?
– Вы серьезно?
– Конечно, – сказала Таня, удержав его за рукав, когда он хотел пройти мимо ответвлявшейся к зимовью тропиночки. – Многие говорят, что там тоже обитает призрак, видение лишившего себя жизни от несчастной любви охотника…
Чересчур уж явственный испуг звучал в ее голосе, чересчур уж крепко она держала Бестужева за рукав, чересчур уж театральные нотки в голосе прорезались… Он подозревал, что это неспроста. И решил: если она замешкается, пропустит его в дверь, следовательно…
И точно! Таня остановилась, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Изо всех сил пытаясь говорить равнодушно, тихо предложила:
– Идите вперед, вы как-никак мужчина, а мне страшно…
Подметив краем глаза не страх, а откровенное, коварное любопытство на ее личике, Бестужев более не сомневался. Он широкими шагами приблизился к избушке, взошел на низенькое крыльцо, ухватил ручку из круглого, хорошо ошкуренного куска дерева, зажал ее в кулаке, рванул дверь на себя…
В глубине единственной комнаты, отделенной крохотными сенями, снизу вверх, от пола к потолку рванулось что-то белое, колышущееся, просторное, но этот рывок был очень уж неживым, механическим, нестрашным…
– Татьяна Константиновна! – громко сказал он, не оборачиваясь. – Надеюсь, на этого призрака вы не новую простыню извели, старенькую взяли?
Теперь он прекрасно мог рассмотреть, что простыня была прикреплена верхним краем к тонкой палке, а от нее тянулась бечевка – через крюк в потолке, к двери.
– Вы о чем это? – подчеркнуто равнодушно поинтересовалась Таня. – Представления не имею, что вам в голову пришло…
– У великого драматурга Шекспира есть замечательные строки, – сообщил Бестужев, подергивая дверь вперед-назад и заставляя этим действием «призрака» колыхаться в такт. – О женщины, вам имя – вероломство…
– Ну что же вы тревожите великие тени? – Таня прошла мимо него в избушку. – И никакое не вероломство, а всего лишь невинный розыгрыш, пусть даже нынче и не первое апреля…
Она повозилась в глубине, у печки, пошуршала чем-то, чиркнула спичкой. Зажглась высокая, целая свеча в широком латунном поставце, по стенам колыхнулись тени, и пламя успокоилось, вытянулось ровным лепестком.
– Отвяжите бечевку, – распорядилась она. – Это уже неинтересно.
Бестужев распутал узел. Теперь он мог рассмотреть, что небольшая горничка содержится в идеальном порядке – широкая лежанка, свернутая рулоном постель, замотанная в цветастое покрывало, аккуратно сколоченный стол и такие же лавки, шкапчик на стене.
– Садитесь, – сказала Таня, сбрасывая на нары кожаный шабур. – В ногах правды нет… – Перехватила его взгляд, окинула себя быстрым взглядом. – Я вас смущаю? – и, ничуть не выглядя смущенной, одернула черную расшитую косоворотку.
– Мне ваш наряд просто кажется чуточку непривычным, – сказал Бестужев чистую правду.
– А как же питерские дамы при занятиях спортом? Я бы еще нелепее выглядела посреди тайги в модном платье из французского журнала… Знаете, а вы ничуть не похожи на жандарма. Все, кого я здесь знаю, – этакие осанистые, в годах, при некотором, пардон, пузе, усы врастопыр…
Бестужев невольно потрогал верхнюю губу. Нельзя же было ей рассказывать, что немцу Лямпе усов не полагалось, немцы обычно бреются чисто, как актеры, вот и пришлось пожертвовать…
– Мы, знаете ли, всякие бываем, – сказал Бестужев.
– Но ведь это очень опасно – быть жандармом? В газетах только и пишут – бомбу бросили, обойму из браунинга выпустили… Правда, я слышала, есть еще и заграничные командировки. Это, наверное, очень весело и спокойно: рестораны, дамы, свидания с агентами при поднятых воротниках…
– Вы совершенно правы, – кивнул Бестужев. – Заграничные командировки – вещь веселая и спокойная…
И вспомнил свою – когда висел на поручнях «Джона Грейтона» над серой неприветливой водой, носки ботинок скользили по ржавому борту, ища опору, а Жилинский, не сводя с него бешеного взгляда, вслепую совал патроны в револьвер, и решали секунды, удача…
Таня сидела напротив и смотрела на него с непонятным выражением на лице, оперев подбородок на переплетенные пальцы.
– С простыней я вас, конечно, разыграла, – сказала она. – Но ведь шаманкина могила – это взаправду… Вячеслав Яковлевич не первый год по тайге ходит, а бежал оттуда сломя голову, о чем сам не постыдился рассказывать…
– О н а, часом, сюда не заявится? – спросил Бестужев шутливо.
– Как же она сюда заявится, если тут икона висит? – серьезно ответила Таня. – Видите, в углу? Городской офицер, а таких вещей не понимаете…
Что-то с ними происходило. Бестужев совершенно точно знал – если эта пустая болтовня затянется, возникнет тягостная неловкость, начнет крепнуть… Он встал, выглянул в окошко. В серебряном лунном свете сосны уже не казались прибежищем живых загадочных теней, мохнатых сумбурчиков.
За спиной решительно простучали каблуки сапог.
– Знаете, а я загадала, – сказала Таня совсем близко. – Если вы отшатнетесь при виде моего «призрака», выйдет одно, а если нет – совершенно даже другое. Вы не отшатнулись.
– И что теперь? – спросил Бестужев, медленно оборачиваясь.
– Тебе непременно объяснить? – спросила Таня, глядя ему в глаза совершенно спокойно. – Экий ты, право…
Подняла руки – широкие рукава косоворотки сползли к плечам – и властно закинула ему на шею, переплела пальцы на затылке, притянула голову.
Ну, а уж в такой-то жизненной ситуации ни один нормальный мужчина не мог уподобляться незадачливому библейскому персонажу, в особенности если сам этого хочешь больше жизни. Все происходило как бы само собой, естественно, как радуга или дождь: объятия становились все крепче, поцелуи все более сумасшедшими, кто кого увлек к лежанке, и не понять, цветастое покрывало будто без малейшего человеческого участия вспорхнуло и вмиг развернулось, открывая постель, одежда куда-то исчезала с глаз, а ненужная стыдливость исчезла еще раньше. Поначалу Бестужев был скован по вполне понятным причинам, но очень быстро оказалось, что трепетная невинность его не ждет, что его умело и непреклонно привлекла к себе очаровательная молодая женщина, точно знающая, что может ему дать, что может от него получить. Тогда он отбросил все предосторожности, хотя рассудочная частичка сознания не уставала ныть, что все это – сущее безумие, ну да кто ж ее слушал в этом месте и в такую ночь?
Он не думал, что еще способен терять голову, а оказалось – потерял. Дыхание смешивалось, неосторожные стоны пьянили, обнаженные тела ощущались единым целым – стать ближе друг другу было просто невозможно, весь мир состоял из лунного света, невероятного наслаждения и бессмысленного шепота, и это сладкое безумие продолжалось вечность, пока он, опустошенный и счастливый, не замер, уткнувшись щекой в ее плечо.
– Ты не умер, часом? – защекотал ему ухо дразнящий шепот. – Даже страшно сделалось…
Не шевелясь, он улыбнулся в потолок, ничего не ответив. Давно уже не было так хорошо и покойно на душе.
– Совершенно никакого раскаяния, – грустно сказала Таня. – Одна циничная улыбка. Совратили беззащитную барышню, господин офицер, а теперь изволите цинично ухмыляться?
– Ага, – сказал он счастливо, легонько притянул ее голову на плечо. – А еще я вскорости начну сатанински хохотать, как и положено по роли роковым соблазнителям… Танюша, а ты, коли уж пошли театральные штампы, должна рыдать горючими слезами над погубленной жизнью…
– Еще чего, – фыркнула Таня, погладив его плечо. – Зачем, прости, рыдать, если можно взять пистолет и всадить пулю?
– Логично… – покрутил он головой. – Я…
Она легонько вздохнула:
– Ну вот, сейчас, чувствую, начнется: милая, единственная, люблю пуще жизни и петушков на палочке… Алеша, я тебя прошу, не надо, милый, ты чудесный человек, полный ротмистр, загадочный жандарм, мне с тобой хорошо невероятно, только, я тебя умоляю, не нужно мне ни в чем признаваться. Ты меня и не знаешь ничуть, – она наклонилась над ним и, осыпав пушистыми золотыми прядями, заглянула в глаза. – Хочешь, скажу, про что жаждешь спросить, да деликатности не хватает?
– Не надо.
– Как прикажете, ваше благородие… – она нагнулась и мимолетно поцеловала в губы. – Я тебе одно скажу: твоих предшественников было все же не столь много, чтобы тебе по этому поводу впадать в черное уныние. Не будешь?
– Не буду, – сказал он серьезно. – Жизнь – вещь сложная, коли она настоящая, а не в театре. Жила без меня, как складывалось, и дальше проживешь…
– Ну что ты загрустил? Ничего еще не решено… – сказала Таня с непонятной интонацией, подавшей ему бешеные надежды. – Ох, мы все же порядочные греховодники, Алеша. Без прогулок, без долгих ухаживаний…
– Я тебе ни в чем не буду признаваться, – сказал он покорно. – Но покой потерял с тех пор, как ты меня чуть не растоптала…
– У тебя был тогда такой вид, словно ты шел и сочинял стихи. Честное слово.
– Вот уж не грешен. Совсем над другим думал. Наша служба и стихи… как-то не вяжется. – Не рассказывать же ей о Семене, питавшем слабость к сочинению бездарных и искренних виршей о тяжкой доле и почетной службе охраны? – Хотя… Был у меня однажды случай, когда стихи пришлось слушать всю ночь, причем, ты не поверишь, как раз на службе. Этой весной. Привели ко мне по подозрению в контактах с революционерами одного странного молодого человека, быстро стало ясно, что молодой человек – не от мира сего, абсолютно вышиблен из реальности… так он мне чуть ли не до утра без всякой просьбы с моей стороны и без малейшего стеснения читал собственные вирши. Ну, хотелось ему так. И как-то так заворожил, что я его старательно слушал, будто так и следует. Ничего почти не запомнил, вот только насчет прошлых веков…
И нет рассказчика для жен
В порочных длинных платьях,
Что проводили дни, как сон,
В пленительных занятьях:
Лепили воск, мотали шелк,
Учили попугаев
И в спальню, видя в этом толк,
Пускали негодяев…
Звали Осипом, а вот фамилия вылетела из головы – то ли Мандель, то ли Мандиштам…
– Неплохо, – сказала Таня. – А мне вот один инженер специально посвящал целое четверостишие:
Я встретил красавицу. Россыпь хрустела.
Брусника меж кедров цвела.
Она ничего от меня не хотела,
Но самой желанной была…
– Господин ротмистр! – прыснула она. – Прошу вас столь ревниво и грозно не фыркать! С его стороны это было чисто платонически, а с моей – вообще никак. Насмешливо и без капли женского интереса. Это ты вдруг взял, да и свалился, как снег на голову. У тебя тогда, в Шантарске, лицо было столь несчастное и суровое, что мне это показалось необычным…
– Несчастное?!
– Но и суровое тоже, – улыбнулась Таня. – И в чем-то загадочное. Как потом оказалось, женская интуиция не подвела, ты у меня и в самом деле оказался тем самым незнакомцем из романов, что проходят в тени колоннады, пряча лицо под краем черного плаща… Алеша, а ты правда не женат?
– Вдовец.
– В твои-то годы? Ой, прости, если я что-то…
– Нет, пустяки, – сказал он честно. – Там все сложилось так, что и грустить не о чем, хотя, конечно… Смерть есть смерть.
– А ты скоро уедешь?
– Наверное, завтра… или, получается, уже сегодня. Но мы ведь можем встретиться в Шантарске? Или ты меня там не захочешь узнавать?
– Глупости какие, – энергично сказала Таня. – Не такая уж я дрянь. Как только выдастся момент, обязательно пришлю к тебе кого удастся, так и напишу: «господин полный ротмистр, вас знают по-прежнему…»
– Побожись.
– Грех, – возразила она серьезно. Гибко соскользнула с лежанки и встала в косой широкой полосе слабеющего лунного света, нагая, с разлетевшимися волосами. – Но обещать – обещаю, – сказала Таня нараспев. – Ротмистр, а вы не боитесь, что я сейчас превращусь во что-нибудь этакое? По Шекспиру? – Она вытянула к нему руки и произнесла глухим голосом: – А если я и есть – шаманка из колоды? И сейчас обернусь чем-то жутким?
– А пускай, – с отчаянной лихостью сказал Бестужев, глядя на нее с радостью, с болью. – Теперь мне и помирать не жалко, так что можете превращаться, госпожа шаманка… но должен вам честно сказать, что о прежнем вашем облике, очаровательном и нежном, я буду сожалеть сколько успею, прежде чем вы из меня всю кровь выпьете…
– Правда? – спросила она тихо. – Будете сожалеть?
– Сколько успею. Сколько вы мне оставите жизни.
– Ну, в таком случае не буду я ни во что превращаться, – сказала она решительно. – Коли нынешний облик признан очаровательным и нежным…
Бесшумно скользнула к лежанке, грациозно оперевшись на локоть, наклонилась над ним и бросилась в объятия. Все повторилось – нежно и бешено, наполняя радостью и тоской, потому что ее покорность ничего еще не значила и ничего не обещала, сейчас она была не просто рядом – единым целым, но совсем скоро должна выйти из зимовья, и как повернется дальнейшая жизнь, предугадать нельзя, ничего еще не решено, в этом мире разбито столько сердец, в том числе и офицерских, что осколки еще одного никого не удивят и ничего не решат…
Возвращались засветло, держась за руки и временами улыбчиво переглядываясь, с лукавством людей, объединенных общей тайной. Прощальный поцелуй на мостике – и она ушла окольной тропинкой и, выражаясь высоким поэтическим штилем, унесла с собой сердце ротмистра Бестужева. Он смотрел ей вслед, пока не потерял из виду, а потом, вздохнув, направился в поселок другой тропой. Солнце еще не встало над лесом, но было совершенно светло, неуловимая рассветная игра тени и света придавала всему окружающему необычайно чистый и свежий вид, словно земля и небеса были только что сотворены.
Потом он с крайним неудовольствием распознал стоявшую прямо посреди улицы фигуру – Лука Лукич Гнездаков, здешний Малюта при здешнем государе, торчал на пути с таким видом, словно и поднялся-то в такую рань исключительно ради Бестужева.
Сухо кивнув, Бестужев сделал попытку обойти неприятного встречного, но Лука проворно загородил дорогу, кланяясь и скалясь:
– Какая встреча приятная, ваше благородие! Гулять в тайге изволили?
Бестужев неприязненно кивнул, не глядя тому в глаза.
– Прогулочки в тайге-с – вещь в молодые года понятная и приятная, – негромко сказал Гнездаков. – Позвольте-с только из моего к вам дружеского расположения дать совет: коли уж играете в опасные игры, осторожность блюдите. Папенька симпатии вашей на расправу крут, не посмотрит на золотые погоны. Здесь, в тайге, и не такие люди, случалось, бесследно пропадали. Со стороны красавицы-с вашей дикой беспечность простительна – ей лишь словесная выволочка грозит, а вот с вами папенька могут обойтись и вовсе жутко-с… Исмаилке что человека зарезать, что овцу, я хоть и сам варнак, чего не скрываю, а таких боюся…
Он заглядывал в глаза с хитрой усмешечкой, юлил и делал всей фигурой многозначительные телодвижения. Крепко взяв его за ворот поддевки, Бестужев выдохнул бешено:
– Ты смотри у меня, варнак, язычок за зубами держи! Сам же говоришь, что в тайге люди бесследно пропадают…
И встряхнул как следует. Не сделав ни малейшей попытки высвободиться, покорно мотаясь, Лука Лукич, сделав еще более умильную физиономию, почти что пропел:
– Обижаете-с! Гнездаков никогда доносителем не был-с! Убивать людишек случалось, а вот доносить – нет-с! Я, наоборот, предупредить хочу об осторожности, видя сердечную симпатию двух столь младых и красивых созданий-с! Поверьте, из искреннего к вам расположения, ваше благородие! Господин Иванихин изволят раненько вставать-с, только что в окне конторы маячили. Сегодня сошло, а завтра могут и усмотреть-с. Вы уж как-нибудь след путайте…
Самое противное, что он был кругом прав, варнак, каторжанская морда, – неосмотрительно было возвращаться рука об руку чуть ли не до главной улицы поселка…
– Ладно, смотри у меня… – многозначительно сказал Бестужев. – Отойди, не загораживай дорогу…
Стоя на прежнем месте, оглянувшись, Гнездаков вдруг зачастил плаксивой скороговоркой:
– Ваше благородие, господин ротмистр! Сделайте такую божескую милость, не вешайте-с всех собак на бедного старика! Все грешны, по мелочам я имею в виду, иногда кой-что и прилипнет к рукам, да и с женским полом бывают казусы… Только это не я… насчет обозов… видит бог вседержитель, не я! Вы этой гнусной бумажке-то ходу не давайте, милостивец!
– Какой такой бумажке?
– А то не знаете, хе-хе-хе-с…
– Не знаю, – сказал Бестужев. – Извольте изъясняться без загадок.
– И правда не знаете? Это вам не донесли еще… так донесут непременно. Людишки, надо вам знать, почти поголовно аспиды, сквернавцы и гнусь… Какая-то ехидна прислала господину Иванихину неподписанный донос на покорного слугу вашего – быдто, значит, я караваны и граблю… Господин Иванихин, положим, своего верного раба знает доподлинно и в обиду не даст, да кто ж вас ведает, гостя столичного? Ваше благородие, Леонид Карлович, не погубите душу! Не я это!
Пожалуй что, его страх был неподдельным. «Ну что же, намотаем на ус», – сказал себе Бестужев. И грозно пообещал:
– Разберемся беспристрастно, могу заверить… – И, коротко поклонившись, заторопился прочь, мимо конторы, мимо окна на втором этаже, откуда выползали сизые пласты табачного дыма. Проскользнуть незамеченным не удалось – из окна высунулась по-домашнему растрепанная голова Иванихина:
– Леонид Карлович, вот кстати! Поднимитесь-ка…
Облик его и голос были, конечно, совсем не так грозны, как следовало ожидать от разъяренного отца, вскройся все. Ни о чем он не подозревал. И все равно Бестужев, входя в кабинет, ощущал жгучую неловкость.
– Садитесь к столу, – пригласил Иванихин, в шлепанцах и ярком персидском халате на голое тело. – Коньячку хотите?
– Помилуйте, – сказал Бестужев. – В пять-то часов утра?
– Хиреет наше славное офицерство, – печально сказал Иванихин, наливая себе треть стакана. – Помню, будучи вашим ровесником, ха-арошую однажды пьянку закатили с драгунскими – на семеро суток и до чертей… Ну, как хотите. Ваше здоровье! А мы тут только что кончили совещаться с Мельниковым и Енгалычевым, караван-то очередной пора собирать в дорогу, а в сердце поневоле закрадывается тревога, вот и приходится лечить нервы… лекарством, – он, полузакрыв глаза, сквозь зубы высосал шустовское «лекарство», как воду. – Не тот плох, Леонид Карлович, кто пьет, а тот, кто разум теряет… Не расскажете, откуда или куда в такую рань? Или это настолько секретно?
– Да как вам сказать, пожалуй что… – сказал Бестужев, про себя содрогаясь от неловкости. – Была тут служебная встреча…
– Понятно, – серьезно сказал Иванихин. – Что ж, в эти дела не лезу. Вы их знаете лучше. Скажите-ка… Как вы думаете, и на этот раз… нападут?
– Хотелось бы быть оптимистом, но… – сказал Бестужев. – Не могу объяснить, на чем зиждется уверенность, но не сомневаюсь, что нападут. Семнадцать пудов золота… Я бы на их месте напал. Благо почти все казаки со стражниками на «Благодатном»… Я слышал, там волнения?
– Ну, волнения – чересчур громко сказано, – отмахнулся Иванихин. – Однако ж бучу подняли, и исправник перебросил туда чуть ли не всю казенную силу… Леонид Карлович, я вас прекрасно понимаю – насчет уверенности. У вас в городе это называется интуицией, а у нас, таежных дикарей – чутьем. Чую я их, Леонид Карлович, – признался он. – Я вполне трезв, не подумайте… Звериным нюхом чую, как эти волки ходят вокруг моего золота… Как у них слюнки текут промеж клыков…
– Константин Фомич, можете вы искренне ответить на мой вопрос? – спросил Бестужев. – Гнездакову вы верите? Я неправильно выразился, простите… Как по-вашему, не может он быть связан…
– Глупости, – не раздумывая, ответил Иванихин. – Вздор и чепуха. Не стану забираться в психологические дебри, скажу вам попросту: Луку я знаю. Всю его поганую душу знаю до донышка. Изучил за восемь лет раба божьего, обшитого кожею. А потому всякие спекуляции на тему о его причастности решительно отметаю.
– Нельзя ли, тем не менее, взглянуть на анонимный донос по его поводу?
– Какой еще? А… Возьмите у Польщикова, я у него оставил, а он наверняка сохранил – он служака аккуратный, хоть и фатально невезучий… Но говорю вам со всей уверенностью: вздор!
– Но ведь, простите, получается некая фантасмагория, – сказал Бестужев. – Все близкие к вам люди вне подозрений – и Мельников, и Енгалычев, и Гнездаков… а меж тем мы имеем дело с несомненной утечкой сведений из ближнего круга…
– Вот и ищите, – сварливо бросил Иванихин. – За что же вам платят жалованье, вешают кресты и дают льготное чинопроизводство? Личность предателя – для меня полнейшая загадка, Леонид Карлович. В конце концов, свет не сошелся клином на ближнем круге. Иначе можно дойти до того, что подозревать станете и меня. Да-с! Некоторые, не будем называть имена, соизволили и меня включить в список подозреваемых. Великолепная родилась версия: Иванихин, будучи членом партии «Народная свобода», крадет сам у себя золото, чтобы финансировать партию… Чушь в кубе. На партию я даю открыто, и столько, что украденное золото на этом фоне предстает мелочишкой… Что вы так смотрите? За время, что мы с вами путешествовали в одном купе через всю Россию, вы, по-моему, успели изучить мои взгляды… Коих я, кстати, не считаю нужным скрывать, как вы успели, должно быть, убедиться… – Он налил себе еще «лекарства» и жадно выпил. – И повторяю вам снова: Россия-матушка больна. Опасно и тяжко. Это служителям чистой науки, вроде господина Менделеева, вольно фантазировать насчет небывалого экономического подъема. А на взгляд делового человека – никакого подъема нет. Нет-с! То, что мы почитаем подъемом, гибельно для России по трем причинам. Первое. Подъем переживают лишь сырьевые отрасли и те области промышленности, что пользуются казенными заказами. Второе. Ваши столичные дурачки поднимают нелюдской визг касаемо еврейского засилья, понимая под этим отчего-то изрядное число евреев, пробившихся в газетные репортеры, врачи и ювелиры. Засилье, ротмистр, – в другом. И – в других. Целые области промышленности монополизированы иностранцами, никакого отношения к еврейству не имеющими. Куда ни плюнь – Сименсы, Эриксоны, Нобели, Юзы, Крузы, Болье, Гарриманы… Телефонные аппараты, электроаппаратура вплоть до лампочек, шахты, станки и многое другое! И третье, наконец, – финансы. Рубль наш крепок не государственным умом отечественных финансистов, а постоянной подпиткою иностранными займами, французскими в первую очередь. Это – как опийная зависимость. И страшно в первую очередь тем, что при первом намеке на военный конфликт мы окажемся прочно привязанными к французской повозке. Я уж не говорю о том, что, по точной информации, беспорядки на кавказских нефтяных приисках оплачены не еврейскими денежками, а фунтами господина Детердинга… не изволили у себя слышать? Наш английский конкурент, опасающийся, и вполне резонно, что при нынешнем состоянии дел вся торговля нефтепродуктами в Европе вскоре перейдет в русские руки. А вы там к еврейчикам прицепились, студентов гоняете…
– Константин Фомич, – твердо сказал Бестужев. – Не мое это дело – вести дискуссии о политике и экономике. Я – практик, если можно так выразиться. Никто не подозревает вас. Не по доброте душевной, а исключительно из ясного осознания того, что для в а с это был бы излишне сложный путь поиска финансов на партийную деятельность.
– Ну, спасибо и на том… – гаерски раскланялся Иванихин. – Не подозреваете, и то ладно…
– Константин Фомич, вы способны говорить трезво и серьезно?
Иванихин прищурился:
– Неужели похоже, что я перед вами комедию ломаю?
– Не похоже. И все равно…
– Бросьте, – сказал Иванихин веско. – Обычная утренняя доза, не влияющая на мозги. Как для британца – чашка с овсянкой…
– Ну хорошо, – сказал Бестужев. – Константин Фомич, у меня есть определенный план. Я не могу гарантировать, что он принесет триумф, успех. Но шансы велики. Могу я рассчитывать, что вы исполните все мои просьбы и сохраните полную секретность?
– Можете, – кивнул Иванихин, глядя строго. – Если это поможет их взять. Возьмите их и приволоките, и я, право слово, Таньку за вас выдам… э, нет, это уж меня занесло, мы, черт возьми, не в русской сказочке, где Ваньке-дураку обещают полцарства и царевну в придачу… Но все равно, благодарность моя будет безгранична.
– А черт с ней, с вашей благодарностью, – в тон ему сказал Бестужев. – Вы, главное, пообещайте в точности следовать моим инструкциям, не отступая ни на йоту. Дело в следующем…
…Поручик Польщиков, заведующий приисковым жандармским пунктом, сильное подозрение, был из неудачников. Из тех, что перешли в Отдельный корпус в расчете на карьеру, но прежнее фатальное невезение потащилось следом, как сказочное Лихо Одноглазое. Бывают такие люди – меченные вечным невезением.
Дело даже не в том, что ему было не менее сорока, – возраст для поручика, мягко говоря, юмористический. Весь его вид, манера держаться, приниженная, грустно-покорная, откровенно унылая, поневоле вызывали в памяти образ Акакия Акакиевича – разве что в данном случае вместо чиновничьего вицмундира носившего военный мундир с голубыми кантами и синюю фуражку. Он даже не заискивал перед гостем из столицы, как порой бывает с обойденными чином провинциалами, – просто-напросто держался с пришибленной, устоявшейся тоской. А меж тем Бестужев, прочтя несколько составленных поручиком материалов, увидел там и неплохие аналитические задатки, и четкое знание службы. Беда только, что все эти качества нимало не помогут продвинуться, если нет в человеке некоей искры, таланта, толчка…
– Федор Иваныч, – сказал Бестужев, отпив предложенного чаю. – У меня отчего-то такое впечатление, что вы любите в огороде копаться…
– Угадали, господин ротмистр, – сознался печальный Польщиков, равнодушно глядя в окно на подступавшую к самому дому тайгу. – А чем же здесь еще заниматься в видах скоротания скуки? Знаете, меня уж и супружница пилить перестала за то, что завез в эту глушь. Это, понимаете ли, характеризует степень привыкания… Сопьюсь я здесь, – поведал он неожиданно.
Бестужеву и жаль его было, и наличествовала легонькая брезгливость удачника, молодого веселого хищника к бездарно промотавшему лучшие годы упряжному коню. Бывает такое: и сочувствуешь человеку искренне, и в то же время радуешься втихомолку, что сам, слава богу, не в пример более благополучен, ведь все мы эгоисты в душе…
– Ну, не прибедняйтесь, поручик, – сказал он уверенно. – Читал я ваши отчеты – весьма толково, говорю искренне. Наблюдение ведется грамотно, освещение с помощью негласных сотрудников наладили весьма даже неплохо для такой глухомани…
– А караваны тем временем грабят, – сказал Польщиков уныло. – И ничем тут агентура не поможет…
– У вас есть свой взгляд на события?
– А разве вам интересно?
– Безусловно, – кивнул Бестужев. – Вот, например, возьмем это анонимное письмо по поводу Гнездакова… Как по-вашему, имеет оно хоть малейшее соответствие с реальностью?
– Никакого, – неожиданно твердо сказал Польщиков. – Во-первых, у него мозгов не хватит задумать такое предприятие. Лука – мерзавец, на коем пробы ставить негде, каторжанская морда, варнак, но он, господин ротмистр, и не умен вовсе, а всего лишь хитер. Это – вещи разные, ум и хитрость. За всеми этими налетами, коли уж вам угодно знать мое мнение, проглядывает чей-то острый и отточенный городской ум. По-ученому выражаясь, интеллект. А Лука – тварюшка примитивная. Обсчитает, утаит, взятку примет, перехватит горсть шлиха у вольных копачей, сам втихомолку промывочку сделает на чужих землях, силком задерет подол глупой бабенке – вот и все его свершения. Отсюда вытекает «во-вторых»… Лука три раза топтал каторгу и больше туда не хочет. А следовательно, осторожен, как волк, от коего, я полагаю, непосредственно и произошел вопреки теориям английского господина Дарвина… Не пойдет он в подметки к кому бы то ни было в столь опасном и шумном деле, как грабеж золотых караванов. Не станет, как выражается каторжный народ, «волохать на барина». Понимаете? Неплохо я успел изучить сего гада. И уверенно вам говорю: то, что можно применительно к нему именовать жизненной философией, ни за что ему не позволит идти в сообщники к тем, как бы заманчиво ни было… Еще и оттого, что за Иванихина он держится мертвой хваткой, поскольку господин Иванихин – единственный его якорь спасения на этой земле. Выпади он из доверия – либо устукают в тайге те, кому он давненько поперек горла стоит, либо сам хозяин… У Иванихина, знаете ли, это просто. Подалее, верст на полсотни к востоку, у него возле озера Чебаркуль даже собственная и личная тюрьма есть-с для инородцев, подземелье, камнем обложено…
– А вы куда смотрите?
– Эх-хе-хе… – вздохнул Польщиков. – Согласно существующему порядку, потребны либо улики, либо жалобы. Улик не найдете, а жалобщиков отчего-то не бывает… Нет, не Гнездаков. А кто – судить не берусь. – Он вдруг с нескрываемой обидой вскинул на Бестужева унылые глаза. – Не в моей компетенции-с…
– Как вы думаете, они могут напасть завтра?
– Запросто-с. Золото – вещь дикая и хмельная. Это как с алкоголием – втянуться легко, а вот вылечиться трудно. Тем более – семнадцать пудов, а охрана необычно слаба. Я бы посоветовал подождать, когда с прииска «Благодатный» вернутся казачки. По моему мнению, риск чересчур велик. Жаль, не располагаю властью задержать караван…
«А ведь ты это искренне говоришь, – подумал Бестужев. – Нет, не ты, не ты… Есть вещи, которые таким, как ты, и в голову не придет сделать. Не ты…»
– Что вы имеете в виду под компетенцией? – спросил он напористо. – Как раз в вашей компетенции все, связанное с данным делом.
– Это я так обмолвился…
– Вздор, – сказал Бестужев твердо. – Вы не обмолвились – это у вас накипевшее прорвалось. Федор Иваныч, я ведь не паркетный шаркун, я сыщик и, говорят, неплохой… Что за странные намеки насчет компетенции? Что у вас накипело? Я требую ответа. Требую, – жестко подчеркнул он. – Полномочия мои такое право дают. В чем сложности?
Помолчав немного, Польщиков вдруг махнул рукой:
– А, семь бед – один ответ. Дальше не пошлют, а если и пошлют, будет то же самое… Господин ротмистр, я, вполне возможно, работал бы эффективнее, не отбирай у меня часть полномочий и прерогатив град Шантарск…
– А конкретнее? Я требую, поручик.
– Дальше Кушки не пошлют, больше пули не дадут… – Польщиков резко выпрямился, что применительно к нему, очевидно, означало самое эмоциональное выражение протеста. – Господин ротмистр, когда по территории, подведомственной моему участку, регулярно разъезжают сотрудники губернской охраны, когда они под носом у меня вербуют агентуру, а то и перевербовывают, причем сверху рекомендуют не чинить ни малейших препятствий, такое может означать одно: то ли мне перестали доверять, то ли считают нужным мою компетенцию резко ограничить. Протестовать не могу-с – против субординации…
– Кто ведет работу на вашем участке? Поручик!
– Есть такой купец…
– Ефим Даник?
Польщиков согласно опустил ресницы:
– Мало того, что документы выправлены по всем правилам, губерния подтвердила его полномочия… Понимаете мое положение?
– Кто подтвердил?
– Сверху, – показал поручик в потолок пальцем.
Бестужев видел, что более детального ответа ни за что не добьется, – у тихого бунта есть свои пределы, и они как раз только что были достигнуты…
– С какого? – все же переспросил он.
И ответа не дождался, поручик без надобности принялся ворошить бумаги на столе.
– Ладно, – сказал Бестужев. – Анонимку на Гнездакова не выкинули?
– Как можно? Зарегистрировано-с, срок хранения не истек…
Еще не дочитав бумагу до конца, Бестужев понял, что она составлена и написана тем же неизвестным интриганом, что сочинил донос на недотепу Покитько, – тот же почерк, тот же стиль, даже водяные знаки на бумаге те же…
– Все в полном порядке, ваше благородие, – приложил руку к козырьку рослый железнодорожный жандарм. – Подозрительного ничего в полосе отчуждения не усмотрено, по-моему, все в точности как всегда. Прикажете давать отправление?
Бестужев бросил под ноги окурок и тщательно придавил его носком сапога. Огляделся, стараясь проделать это незаметно, как учили. В общем, жандарм был прав – куда ни посмотри, не видно ровным счетом ничего подозрительного: люди на небольшом перроне такие, каким им и подобает быть, обычные, никто не выламывается из общей истины ни подозрительным любопытством, ни, наоборот, деланным безразличием (безразличие тоже нужно уметь изобразить, неумелая игра режет опытный глаз)…
– Отправляйте, – кивнул он, нахлобучив поплотнее инженерную фуражку – этому персонажу еще рано было уходить со сцены.
Жандарм вновь откозырял, гораздо торопливее, побежал мимо черного тендера к паровозу. Уперевшись носком сапога в подножку, Бестужев одним прыжком оказался в теплушке. Коротко, звонко лязгнула сцепка, паровоз пронзительно свистнул, мощно фыркнул – и товарный поезд тронулся, постепенно набирая ход. Аккуратное здание вокзала, коричневое с белой каймой, осталось позади, а за ним и поднятый семафор. Какое-то время еще тянулись простые крестьянские домишки, потом пропали и они, паровоз свистнул, наддал, двигаясь меж подступивших совсем близко сосен, словно снаряд в пушечном жерле.
Бестужев, стоя в дверях, оглядел теплушку. Все было в полном казенном порядке – за невысокой деревянной решеткой лежали кожаные сумки, опечатанные орленой казенной печатью, и возле них, зажав карабины меж колен, сидели на скамеечке двое стражников. Семен с Пантелеем помещались в другом углу. Два длинных зеленых ящика стояли как раз посередине, напротив двери. Мышеловка была взведена и старательно оснащена вкусным кусочком сыра. Вопрос только, имеется ли в пределах досягаемости сырного духа хоть одна мышь…
Хоть в горле уже першило, он зажег очередную папиросу, пуская дым в распахнутую дверь, прихваченную к стене изнутри железным крюком. До сих пор не отпускало напряжение девятичасового путешествия от приисков до Аннинска, когда в любой момент мог произойти очередной, новый, непредвиденный сюрприз.
Обошлось. Никто ни разу не побеспокоил золотой караван с преступными намерениями, что немедленно вызывало вопросы и раздумья. Они либо отказались от налета, либо…
Самое грустное, что у него по-прежнему оставался не один твердо, уверенно подозреваемый, а двое. И Енгалычев, и Мельников, окажись они все же замешаны, получили разную ложь, но нынешняя ситуация с равным успехом могла оказаться следствием деятельности либо первого, либо второго. И тот, и другой могли по своим причинам дать сообщникам сигнал об отмене налета…
– Все помните? – сурово обернулся он к стражникам.
– Точно так, ваше благородие, – торопливо ответил тот, что постарше. – Ежели, не дай бог, нападут – ружья бросать и пощады просить…
Видно было, что оба испуганы, вышиблены из колеи странными распоряжениями начальства, – но не посвящать же их в детали… Обойдутся. Итак, можно решительно сказать, что Польщиков ни при чем – он-то как раз проверен самим фактом ненападения…
Он передвинул кобуру с наганом на живот, так, чтобы бросалась в глаза. Думать о Тане не было времени – и слава богу, потому что все повисло в самой мучительной неопределенности. Они даже не увиделись перед…
Бестужев вздрогнул и сбился с мысли – паровоз испустил длиннейший, душераздирающий свист, а там начал свистеть и вовсе беспрерывно. Что-то там происходило впереди!
Он успел подумать, что паровозная бригада – из соседней губернии, из Новониколаевска, совершенно не посвященная в здешние уголовные хроники. Что ж, так даже лучше…
Высунулся, держась за косяк. Отчаянно заскрежетали колеса – машинист тормозил. Теплушка была расположена непосредственно за тендером, железная дорога выполняла здесь плавный поворот – и потому Бестужев сразу разглядел стоящую прямо на путях накренившуюся телегу, лишившуюся одного из задних колес, увидел, как храпит и прижимает уши замухрышка-лошадка, как один мужик держит ее под уздцы и вроде бы пытается свести с «чугунки», но отчего-то все время получается так, что она лишь пятится – именно на рельсы. Второй просто бегал рядом, хватаясь за голову и вопя.
Поезд остановился окончательно, шумно выпустил струи пара. Слышно было, как испуганно храпит лошадь. Вслед за тем Бестужев услышал ругань машиниста – мастерскую, в три загиба, – а в следующий миг справа от него раздался громкий и, такое впечатление, даже веселый голос:
– Руки задери, шкура!
Повернув голову, он узрел не далее чем в полуаршине от своей физиономии черный зрачок пистолетного дула. Машинально отметил, что это «Бергман», машинка надежная и убойная. Тут же, одним прыжком проскочив мимо него, в теплушку метнулся второй, выстрелил в потолок и яростно заорал:
– Сидеть смирно!
Краем глаза Бестужев успел заметить, что оба мужичка уже вскарабкались на паровоз, а потом тот, что проник в теплушку, дернул его за шиворот так, что ротмистр улетел внутрь. Ухитрился все же не упасть, остался на ногах и поднял руки – как и остальные четверо.
– Туда иди! – показал ему пистолетом налетчик.
Бестужев послушно отодвинулся в угол, к остальным четырем, – стражники уже побросали карабины. Слышно было, как справа, со стороны вагонов, кто-то возится, гремя сцепкой.
Налетчик, стоя на широко расставленных ногах, приказал:
– Кобуры снимайте, шкуры охранные! Кидайте в угол! Тогда еще поживете…
Судя по движениям и по голосу, он был довольно молод. Лицо закрывал матерчатый капюшон с прорезями – как у палача или неуловимого бандита Фантомаса из французской фильмы, виденной Бестужевым в Австро-Венгрии.
Бестужев снял пояс с кобурой и кинул в указанный угол. Так же поступили и Пантелей с Сёмой.
– А теперь стойте тихо, драконы! – распорядился нападавший, прочно привалившись к дощатой стене теплушки. – А то живо на небеса отправлю!
Он никоим образом не производил впечатления истеричного или неопытного – говорил скупо, оружием не размахивал, держал его вполне уверенно. «Битый» – оценил Бестужев.
В теплушку запрыгнул второй, чье лицо скрывал такой же капюшон. Послышался резкий свист, и поезд фыркнул, дернулся.
Правда, по той легкости, с какой он пошел с места, стало ясно, что из всего состава только их теплушка и осталась. То-то второй со сцепкой возился…
Судя по всему, нападавшие на сей раз применили тактику, давно и успешно освоенную бандитами в Североамериканских Соединенных Штатах. Под дулом пистолета машинист отгонит поезд на несколько верст, к заранее выбранному месту, где уже ждут сообщники с лошадьми. Чтобы увезти все кожаные сумы, достаточно парочки сильных, не заморенных коней. После чего вся шайка благополучно растворится в таежной необозримости, предварительно испортив что-то в паровозе или заперев всех в теплушке. Пока они освободятся и доберутся до ближайшего телеграфа, до Аннинска, небольшой отряд верховых окончательно растворится в спасительной безвестности, обнаружить их будет невозможно. В округе – несколько больших сел, где можно спрятать добычу, их лиц никто не видел, опознать невозможно. План нападавших был предельно ясен. Они не собираются никого убивать, иначе не прятали бы лиц…
Поезд набирал скорость. Оба замаскированных субъекта то и дело косились за загородку, на раздувшиеся кожаные сумы, золото притягивало их, как магнит.
– Закурить можно? – спросил Бестужев обычным голосом.
– Я т-те закурю, шкура охранная! Стой смирно! Ишь, инженером прикинулся…
– Зря вы так, – сказал Бестужев. – Мы – люди подневольные, что приказано, то исполняем…
Он пытался их разговорить, сбить немного внимание, заставить ослабить бдительность.
– Стой уж… подневольный, – фыркнул налетчик (второй так и не проронил ни словечка). – А впрочем… где пулеметы? Здесь? – он кивнул на зеленые ящики.
– Здесь, – угрюмо сказал Бестужев, притворяясь удивленным и раздосадованным. – Откуда вы знаете?
– Сорока на хвосте принесла… Открой ящик!
– Не имею права, – сказал Бестужев. – Оружие казенное.
– Пулю меж глаз захотел?
– Да кто же себе такую неприятность добровольно захочет? – пожал плечами Бестужев. – Сумасшедший разве что, а я вроде бы здоров…
– Болтаешь много.
– Это я от нервов, – признался Бестужев с обезоруживающей простотой.
– Ящики открывай, говорю!
– Сейчас, – сказал Бестужев. – Только вы нас свяжите потом, парочку синяков, что ли, поставьте… Чтобы было видно: казенное оружие мы защищали со всем усердием и смирились лишь перед превосходящими силами…
– Трясешься, как овечий хвост, ротмистр? – с удовольствием протянул замаскированный. – Ладно, и свяжем, и синяки от этого самого сапога я тебе лично обещаю… Пошел!
– И все же… – сказал Бестужев. – Где гарантии сохранения нам жизни?
– Не дури, – судя по тону, говоривший поморщился под маской. – Тебе что, на бумажке написать гарантии? Где я тебе возьму здесь бумагу… да и какой от нее толк? Не трясись. Уцелеет твоя поганая шкура. Не по доброте душевной, а оттого, что руки пачкать неохота. Ну, валяй!
Бестужев, старательно изображая непреходящий испуг перед пистолетным дулом, приблизился к ящику – и, оказавшись на миг спиной к налетчику, послал Пантелею многозначительный взгляд, молясь про себя, чтобы тот понял его правильно.
Наклонился, стал вытаскивать простой деревянный колышек, просунутый в железную петлю вместо замка. И передернулся от истошного вопля – но в следующий же миг ощутил острую радость: правильно понял Пантелей, самородок медниковской обработки! Работать начал!
Вопя, воя, причитая и всхлипывая, Пантелей ползал на коленях перед охранявшим всю группу налетчиком, по лицу у него катились натуральнейшие слезы, а в голосе не было ничего, кроме животного страха:
– Родненькие, помилосердствуйте, подневольные мы! Отпустите душу на покаяние, Христом богом клянусь, уйду из охраны! Только не убивайте, миленькие!
Он упал на бок, подпрыгивая в этой нелепой позе всем телом, дергаясь, валялся у ног налетчика, от растерянности даже не отодвинувшегося. Потом тот неуверенно тронул Пантелея носком сапога:
– Эй, заткнись!
– У него падучая, – быстро сказал Бестужев, выдергивая колышек и поднимая крышку. – Теперь не остановить…
– Черт с ним, пусть воет, – бросил через плечо напарнику тот, что говорил с Бестужевым. – Ну, доставай пулемет, тебе уже ни к чему, а нам в хозяйстве пригодится…
– Берите, – сказал Бестужев, отступая на шаг.
Замаскированный заглянул в ящик, за собственные деньги заказанный Бестужевым у столяра. И оторопел на миг – как любой, кто вместо ожидаемого ручного пулемета, о наличии которого твердо знал из верных источников, вдруг узрел ржавую железную трубу и еще какой-то скобяной хлам, положенный для тяжести…
– Бей! – рявкнул Бестужев.
Тот, что стоял над Пантелеем, опустив пистолет, явно не знал о приеме, с помощью которого лежащий способен вмиг сшибить с ног стоящего. Зато Пантелей этот прием прекрасно знал – и в мгновение ока претворил в жизнь, так что налетчик, нелепо взмахнув руками – он успел нажать на спуск, но пуля ушла в потолок, – опрокинулся навзничь, стукнувшись затылком об пол, и на него тут же насели Пантелей с Сеней. Буквально в этот самый миг Бестужев распрямился, словно отпущенная пружина, согнутой левой ладонью подшиб запястье врага, уводя его вправо, – а выпрямленной, как дощечка, правой, наоборот, ударил по пистолету, направляя его влево. Послышался отчаянный, нечеловеческий вопль – пальцы налетчика вмиг оказались то ли вывихнуты, то ли сломаны, смотря по его невезению, пуля зыкнула далеко слева от Бестужева, а там «Бергман» вывалился из руки…
Молниеносно и безжалостно Бестужев нанес удар локтем в лицо, подцепив носком сапога ногу противника.
Тот полетел назад, мотая руками, все еще вопя от боли, – и, потеряв равновесие, головой вперед вывалился в раскрытую дверь теплушки. Мелькнуло оскаленное лицо, разорванный криком рот, тело мотнулось нелепо, тряпично – и исчезло под колесами, снизу послышался жуткий, тут же оборвавшийся вопль.
Выхватив браунинг, заткнутый сзади за ремешок, Бестужев одним взглядом оценил ситуацию. Его филеры крепко держали поверженного противника, заломив ему руки за спину, уткнув физиономией в пол. Стражники так и сидели в своем углу – то ли полагали, что это и далее входит в их задачу, то ли просто потеряли голову.
– Свяжите его быстренько! – распорядился Бестужев. – Вон веревка! Живо! И приготовьтесь, сейчас тряхнет!
Убедившись, что пленник надежно связан, он кивком велел Сёме достать маузер, прянул в угол, подпрыгнул и ухватился за вычурный, начищенный рычаг стоп-крана. Рванул его, повиснув всей тяжестью.
И тут же уцепился за деревянную решетку – машинист послушно отреагировал, затормозив на всем ходу согласно профессиональному условному рефлексу, всех бросило к задней стенке, пленник покатился по полу, как сноп, остальные едва на ногах удержались.
Спрыгнув на насыпь, Бестужев крикнул:
– Прикрывайте огнем!
И, распластавшись на жесткой зеленой травке, вскинул пистолет, навел на паровозную будку. Оттуда высунулась голова, за ней появилась рука с пистолетом – но над головой хлестко зачастили выстрелы из маузера. Семен не зацепил высунувшегося, он и не ставил перед собой такой задачи, – но звонкое цоканье пуль по металлической стене будки способно было произвести должное впечатление. Так и вышло: голова проворно спряталась.
– Выходи, бросай оружие! – крикнул Бестужев, подперев левой ладонью руку с пистолетом. – Ваши уже арестованы, бомбами забросаю!
Со стороны будки раздался выстрел, явно сделанный наугад, вслепую, пуля прошла так высоко над головой, что Бестужев даже не услышал характерного зыканья. И сам два раза выстрелил по стене будки, рядом с окошком. Пули срикошетили с противным визгом. Повинуясь взмаху руки Бестужева, Семен выпрыгнул на насыпь, залег, прижимая к плечу деревянную кобуру-приклад. Бестужев кивнул – и они выпустили по парочке пуль.
Потом, завидев какое-то шевеление на той стороне, Бестужев опустил голову к самой земле и увидел меж колесами, как на той стороне путей мелькают бегущие ноги – две пары. Тут же выпустил в ту сторону всю обойму, не особенно и стараясь попасть, перевернулся на бок, проворно загнал новую. Прислушался.
Стояла тишина, нарушавшаяся неподалеку хрустом ломаемых веток. Потом из будки послышался вопль:
– Не стреляйте за ради Христа! Они в тайгу убегли!
Приходилось рисковать… Вскочив на ноги, держа пистолет наготове, Бестужев ринулся к паровозу, вмиг взлетел по железной лесенке. Человек в кителе паровозного машиниста лежал на гладком полу, от страха пытаясь вцепиться в него растопыренными пальцами. На тендере, на куче угля, лежал чумазый кочегар, прикрывая руками голову, судя по всему, живехонький.
Облегченно вздохнув, Бестужев прикрикнул:
– Ну, чего разлеглись? Живо, крутите рычаги или как там у вас полагается… Задний ход со всей возможной скоростью! Пока не вернемся к составу! Сёма, побудь с ними… – крикнул он, высунувшись в окно.
Соскочил и побыстрее вернулся в теплушку, где стражники уже пришли в себя настолько, чтобы подобрать с пола карабины. Поезд тронулся, за дверью замелькали сосны. Присев на корточки, Бестужев сорвал с пленника капюшон, кратко пояснив:
– Мы не на маскараде…
Обнаружилось лицо совсем молодого человека – без особых примет, европейского типа, совершенно незнакомое. Он уже оценил свое незавидное положение и таращился со смесью злобы и страха.
– Ну вот, – сказал Бестужев почти ласково. – Наконец-то свиделись хоть с кем-то из вас, господа члены кружка любителей самородного золота…
Поперек лба у пленника тянулась длинная, не успевшая еще подсохнуть царапина, в схватке ему успели подшибить глаз, но, не считая этих несмертельных повреждений, он казался в добром здравии, совершенно готовым к употреблению. На душе сделалось невыразимо приятно – наконец-то у него был «язык»…
…Пантелей, подталкивая в спину связанного по рукам пленника, завел его в избу. Бестужев вошел следом, распорядился:
– Положи его на пол, что ли, да ноги свяжи, – и, придвинув ногой табуретку, сидел рядом, пока Пантелей сноровисто спутывал нижние конечности изловленного. Убедившись, что дело сделано, распорядился, отвернувшись от пленника: – Скажи Савелию, пусть седлает коня, нужно скакать на прииски…
Пантелей воззрился недоумевающе, но, увидев подмигиванье, браво рявкнул:
– Слушаюсь!
И проворно выкатился во двор. Медленно выпустив дым, Бестужев осведомился:
– Поговорим?
Зло глядя на него снизу вверх, пленник попытался плюнуть, но в его неудобном положении это привело лишь к тому, что слюна попала на физиономию ему самому. Тогда он выругался, поминая по матушке и самого Бестужева, и все охранное отделение в полном составе.
– Интересно, – сказал Бестужев, – а с чего ты взял, собственно, сучий потрох, что мы – непременно из охранного отделения? И почему твой дружок, столь неосторожно сорвавшийся под колеса, называл меня ротмистром? Предположим, мы действительно из охраны и я в самом деле ротмистр, но откуда ты это мог узнать? Не поделишься секретом?
– Ты еще сдохнешь, сатрап…
– Да, разумеется, – рассеянно сказал Бестужев.
Вслед за тем встал и принялся вытирать грязные подошвы сапог о рубаху на груди пленника – обстоятельно, неторопливо, со всей возможной заботой о чистоте обуви. Пленник извивался, пытаясь отползти, но, когда это не удалось, прямо-таки взревел:
– Как вы смеете?!
Бестужев моментально прервал свое занятие, вновь сел на табурет и усмехнулся:
– Вот и выдали себя, милостивый государь! Не правда ли? Судя по содержанию реплики и интонации, с коей она была выкрикнута, судя по возмущению, с коим были встречены мои хамские действия, вы, любезный, вряд ли принадлежите к простонародью… Нет уж, вы, несомненно, принадлежите к тому образованному слою, для коего невыносимо унизительно видеть, как жандарм вытирает о него ноги в самом что ни на есть прямом смысле… А я сейчас еще и о вашу нахальную физиономию сапоги вытру… – и привстал.
Пленник, отчаянно пытаясь придать себе гордое положение фигуры – что в его ситуации было решительно недостижимо, – яростно посмотрел Бестужеву в глаза:
– Извольте соблюдать уважение, ротмистр!
– Хорошее заявление, – невозмутимо сказал Бестужев. – Опять-таки подразумевает вашу принадлежность к строго определенной категории лиц… В просторечии именуемых либо «мы с гонором», либо «из благородных»… А?
– Я требую, чтобы вы прекратили эти подлости!
– Ради бога, в любой момент, – сказал Бестужев. – Как только вы мне докажете, что имеете право на благородное обхождение. Может, представитесь для начала?
– Голубая крыса!
– Ну что же, никаких сомнений, вообще-то, не осталось, – сказал Бестужев. – Значит, вы, сударь, непременно хотите быть политическим узником, с которым следует обращаться со всей предписываемой правилами галантностью? Вполне понятное желание. Одно дело – сидеть в охранном отделении или жандармерии, и совсем другое – быть переданным полиции, где и сапогом под копчик могут… Так что, назоветесь?
– И не подумаю.
– Голубчик, – сказал Бестужев беззлобно. – Назоветесь. Куда вы денетесь? Собственно, а почему вы решили, что вас станут куда-то передавать? Я имею в виду, передавать в руки служителей закона? Нет, конечно, никто вас не собирается отпускать, тут другое… – он выдержал хорошо рассчитанную паузу. – Неужели еще не догадались, милейший?
Он молча курил, с удовольствием глядя, как лицо пленника искажается от нехороших предчувствий.
– Вы правильно понимаете, – сказал Бестужев доверительно. – Я верю, что вы – не из уголовных, что вы – политический. Но это не облегчает мне задачу, а, наоборот, усложняет. Попробуем представить дальнейший ход событий. Мы отвезем вас в Шантарск, в охранное отделение. Начнем допрашивать, соблюдая предписанный инструкциями такт, боже упаси, без всякого физического воздействия и даже грубого слова. Вы, конечно, станете запираться и вилять. Возможно, вашу личность установят, а возможно, и нет. Рано или поздно появится мнимая невеста, будет вам передавать всякие вкусности вроде ветчины и апельсинов, каковые мы будем вынуждены позволить вам жрать на нарах… Одновременно вам станут готовить побег… И даже если это не удастся, что в итоге? Вы предстанете перед судом, где ловкие адвокаты, хорошо оплаченные краснобаи, станут выжимать слезу из присяжных, упирая на вашу пылкую, неразумную юность, искренние заблуждения и полное отсутствие трупов при налетах. Истеричные курсистки станут бросать вам цветы, либеральные господа – устраивать сборы в вашу пользу… В конце концов получите пару лет, неважно, отсидите вы их или сбежите – при любом раскладе станете для сообщников авторитетом, примером, озаренным славою политического каторжанина, героического борца с царскими сатрапами… Судя по вашей физиономии, вы, как и я, прекрасно понимаете, что все произойдет примерно так, как я описываю… Но у меня, слава богу, есть возможность сделать так, чтобы все завершилось совершенно иначе.
– В самом деле? – с ухмылкой бросил лежащий.
– Да уж поверьте, – серьезно сказал Бестужев. – Вас еще не удивило то, что мы несколько отступили от заведенного шаблона – чуть-чуть не доезжая до Аннинска, сняли вас с поезда, привели сюда лесом? Что наш хозяин по моему приказу седлает коня, чтобы скакать на иванихинские прииски? – Он наклонился к лежащему и широко, открыто улыбнулся. – Там, в поезде, сейчас работают местные жандармы, ну и бог с ними… Официально будет считаться, что мы искренне пытались доставить вас по начальству, но вы по дороге ухитрились бежать. Интересно, кто докажет обратное? Вот именно, милейший. Посудите сами, для чего мне представлять вас по начальству? Чтобы вы отделались минимальными неприятностями, которые я только что подробно описал? Нет уж, хороший вы мой. Я вас передам людям Иванихина. Изволили слышать про Луку Лукича Гнездакова? Судя по вашему изменившемуся личику, имели такую честь. Вот они будут с вами душевно беседовать – где-то в таежной глуши, вдали от прокуроров и восторженной либеральной печати. Гнездаков мне омерзителен, но он, в отличие от меня, не скован статьями Уголовного уложения и ведомственными инструкциями. А я вовсе не обязан знать, какими методами Лука станет вырывать у вас имена и явки… Что-то вы побледнели? Ну да, этот таежный мизерабль вам ремни со спины нарежет… Уж ему-то, будьте уверены, выложите все, что только знаете. А потом… Ну кто же станет оставлять свидетеля? Вас и закапывать не будут, бросят труп в тайге, зверье управится…
– Вы не посмеете…
– Интересно, почему это? – с искренним недоумением спросил Бестужев. – При том, что мне никто не способен помешать, а люди мои, могу вас заверить, сохранят полнейшее молчание… Простите, я сатрап. Голубая крыса. Высокой моралью не отягощен, а такие, как вы, у меня стоят поперек горла. Честно вам признаюсь, все равно никому не расскажете… Ну да, цапнул я с Иванихина хорошую взятку. Благо его устремления полностью совпадали с моими, так что насилия над собой делать не пришлось. Все просто прекрасно устроилось: впоследствии Гнездаков поделится со мной всей добытой у вас информацией, я ее представлю по начальству, и все будут довольны? Иванихин, я, мое начальство… Все, кроме вас – ваши-то косточки будут раскиданы по всей тайге…
– Вы не посмеете… – повторил пленник, судя по его лицу, уже придерживавшийся абсолютно противоположного мнения.
– Да посмею, посмею, – скучным голосом сказал Бестужев. – Ну кто мне помешает? Экий вы, право… Возможно, с вашей точки зрения я и поступаю дурно, но кого интересует ваша точка зрения? Какие глупости… Знаете, я больше ни о чем вас не буду спрашивать. Подите вы к черту, любезный. Возиться с вами… Все равно уже через несколько часов, когда прибудет с приисков Лука Гнездаков, из вас с помощью совершенно нецивилизованных методов вытряхнут все, что знаете. К чему мне себя утруждать, оскорбления ваши слушать? Желаю удачи… хотя в вашем положении об удаче говорить смешно и неуместно…
Он сделал ручкой пленнику, глядевшему на него с пола уже без прежней заносчивости, наоборот, с ужасом, вышел во двор и отвел в сторону Пантелея с Сёмой.
– Вот что, ребятки, – сказал он устало. – Бросьте его куда-нибудь в чулан, пусть полежит там часочка три. Кляп забейте для пущей надежности, чтобы не орал. Не обращайтесь к нему, не говорите с ним, смотрите, как на пустое место… Один пусть сторожит дом вместе с Савелием, а другой сбегает в город и подыщет надежное место, куда его можно будет переправить с темнотой. Вы же толковые сотрудники, обучены делать чудеса, с подобной задачей справитесь шутя… Когда стемнеет, переправьте его на новое место и караульте как следует. Я сейчас поеду в Шантарск и вернусь через день-другой. Ну а часика через два, когда дойдет до кондиции, прежде чем переправить на новое место, расколите. Он уже доходит, полежит в чулане еще немного, полной мерой осознает безнадежность своего положения. Вряд ли ему хочется попадать в лапы Гнездакова, откуда живым не вырваться… Ну, не вас мне учить. Сами на вокзале не появляйтесь, оставьте для меня письмо на почте, до востребования. Все поняли?
Оба кивнули, глядя на него грустно-понимающе. Не задали ни единого вопроса, которые в такой ситуации у толковых филеров просто-таки вертелись на языке. Ну хотя бы: «А почему мы его не везем в Шантарск?» Но именно потому, что оба были опытными сотрудниками, прошедшими огни и воды (а медных труб им, увы, и не полагается вовсе), должны были догадываться о многом – быть может, обо всем.
– Ну, я на вас полагаюсь, – сказал Бестужев, видя, что пауза затягивается. – По сравнению с иными переделками не задача перед вами поставлена, а сущие пустяки… Я – на вокзал.
…Как и следовало ожидать, на вокзале он застал непривычную для этих мест суету – там толокся весь наличный состав здешней полиции и жандармерии вкупе с местными властями. Товарняк давно отогнали на запасной путь, так что публика и не понимала, что, собственно, происходит…
– Ваше благородие… – неуверенно сказали за спиной.
Бестужев обернулся. Давешний жандарм, не так давно провожавший их в дорогу, мялся, плохо понимая, стоит ли раскрывать вслух инкогнито гостя из губернии.
– Ну?
– Господин поручик хотят поговорить с вашим благородием…
– Когда ближайший поезд на Шантарск?
– Через восемь минут подойдет пассажирский, западного направления.
– Тогда ничего не получится, – сказал Бестужев. – Некогда. Поручику передашь, пусть все идет обычным порядком… В Шантарск по телеграфу доложили?
– Конечно, первым делом…
– Вот и прекрасно, – сказал Бестужев, нетерпеливо глядя на запад, в ту сторону, откуда должен был появиться пассажирский. – Кругом!