Дикое золото

Эпилог Равнение на знамя

Жесткий воротник парадного мундира ощутимо сдавливал шею, но Бестужев вынужден был сохранять неподвижное положение статуи, сидя напротив углубившегося в бумаги председателя Совета министров. Он лишь подумал с грустной иронией, что еще две недели назад воротник был впору. Несмотря на все треволнения шантарской эпопеи, приходилось признать, что он ухитрился раздобреть на обильных сибирских харчах. Потому и воротник стал немного тесен, как ни старайся незаметно вытягивать шею…

Впрочем, сейчас высокий сановник, к которому Бестужева неожиданно вызвали, предстал в ипостаси не премьер-министра, а министра внутренних дел – на нем был соответствующий мундир, и принял он Бестужева в здании на Фонтанке…

Стол министра, как ему и полагается, был необъятен, чересчур уж вопиющей бестактностью было бы присматриваться к бумагам на нем – и потому Бестужев не мог определить, который именно вариант ларионовского отчета лежит перед могучим, широкоплечим человеком с лысой головой и великолепными усами. Странно, но он не испытывал ни страха, ни волнения – после пережитого в Сибири прежние заботы казались смешными и неуместными. Какая это была ерунда – кресло, чин, карьера…

Столыпин поднял на него пронзительные глаза. Бестужев еще более выпрямился в кресле.

– Должен констатировать, что вы справились неплохо, – сказал министр. – Весьма даже неплохо.

– Ваше высокопревосходительство…

– Можете обращаться ко мне «Петр Аркадьевич». Это ровно вдвое короче титулования. Экономия получается довольно значительная, все просчитано…

Бестужев невольно вспомнил, что премьер закончил физико-математический факультет Петербургского университета. Что ж, логично…

– Ларионов дал высокую оценку вам и этому приставу… Моргуле?

– Мигуле, Петр Аркадьевич. Пристав и в самом деле оказал огромную помощь…

– Ну что же, – сказал министр. – По труду – и честь… Обстоятельства дела требовали немедленного доклада на высочайшее имя, и я уже теперь могу поздравить вас четверых с Владимирскими звездами. Его величество изволил собственноручно начертать на докладе: «Молодцы служаки! Звезды Владимира всем четырем!» Именно так, с двумя восклицательными знаками.

Бестужев почтительно склонил голову, как и следовало при упоминании государя императора в таком аспекте. Воротник вновь врезался в шею, на сей раз значительно больнее.

Значит, вот так… Ларионов предпочел пустить в ход первый вариант отчета, не компрометирующий Бестужева, а, наоборот, чрезвычайно для него лестный. Неким моментальным озарением Бестужев догадывался, что это сделано опять-таки с циничным, коварным расчетом. Пожалуй, этот вариант даже более эффективен для целей полковника. Человек обиженный, оболганный, несправедливо обвиненный может-таки найти в конце концов того, кто согласится выслушать его историю и поверит ему, а не клеветнику. Всякое в жизни случается. Обиженный, наконец, самим фактом своего существования представляет угрозу.

Зато вот так… Умно, ничего не скажешь. После хвалебного отзыва о ротмистре Бестужеве, после императорской резолюции, после мнимого ларионовского благородства и новехонькой звезды на груди означенный ротмистр рискует прослыть умалишенным, если теперь начнет искать на полковника управу, оперируя лишь обрывочными, легковесными уликами, которые при ближайшем рассмотрении предстают и не уликами вовсе… Умно. Старая школа.

– Ротмистр, – произнес Столыпин, брезгливо морщась. – Здесь, разумеется, остаются свои темные пятна и неприглядности… Об этом мерзавце, Рокицком, постарайтесь побыстрее забыть. Это мнение, вам понятно?

– Так точно, Петр Аркадьевич! – четко сказал Бестужев, презирая себя, но слишком хорошо зная, что не сможет ничего поделать.

– При нынешней ситуации в стране это было бы излишне щедрым подарком господам думским говорунам и прессе…

– Я понимаю, Петр Аркадьевич.

– Эта девица… Серебрякова и в самом деле настолько недосягаема для следствия, как это характеризует полковник?

– Полностью, Петр Аркадьевич. Несмотря на юный возраст, законченная кокаинистка, на грани помешательства…

– Господи, даже в Сибири. Даже там… У вас что-то есть ко мне, ротмистр? Вы так нетерпеливо пошевелились…

– Ваше… Петр Аркадьевич! Я полагаю, настало время озаботиться тем, чтобы коллежский асессор Струмилин был перезахоронен в освященной земле. Он не самоубийца, он пал…

– Я понял, – с небрежной властностью государственного мужа прервал Столыпин, сделав пометку в брульоне. – Необходимое представление в Святейший синод будет внесено. Итак…

Он с мастерски скрытым нетерпением уже смотрел сквозь Бестужева, чему тот никак не мог обижаться, – как-никак на этом человеке держалась вся империя, словно земной шар на плечах Атласа, и его время было неимоверно дорого…

– Петр Аркадьевич! – торопливо сказал Бестужев вместо того, чтоб встать и, щелкнув каблуками, откланяться. – Позвольте мне такую дерзость… Рискую обратиться к вам с прошением как к министру внутренних дел, высшей для меня инстанции…

– Ну… Пожалуй.

Бестужев распахнул сафьяновую папку, от волнения выхватил лист вверх ногами, спохватился, привел его в надлежайший вид и протянул через стол, почтительно привстав.

Столыпин читал быстро. Вскинул мохнатые брови:

– Я понимаю, ротмистр, что вы не решились бы на розыгрыш… Однако это несколько странно. Я давно уже не видел, чтобы офицеры в вашем положении, при недурном карьерном взлете, добровольно просились в Сибирь… Быть может, кратко объяснитесь?

– Не знаю, смогу ли, Петр Аркадьевич, – сказал Бестужев чистую правду. – В написанном или печатном виде эти слова выглядят вполне обыденно, но при произношении их вслух приобретают глупую патетику, неожиданную слащавость… Французы называют это «равнением на знамя»… Петр Аркадьевич, вы осуществляете грандиозную программу по переселению хлебопашцев в Сибирь, это историческое предприятие…

– Вы льстите?

– Я думаю, вы в этом не нуждаетесь. Так вот… Неужели вы будете считать свою задачу исполненной, если в Сибирь поедут исключительно нерадивые, пьяницы, штрафные? Ведь не в этом смысл освоения сибирских пространств?

– Ну что же… Не скажу, что объяснение исчерпывающее, но обладает внутренней логикой… – Он раздумывал несколько секунд. – Ну-с… В Шантарске, словно по заказу, свободна вакансия начальника охранного отделения. Пойдете?

– С превеликим… – голос у него предательски сорвался.

Пронзив его испытующим взглядом, Столыпин взял ручку, обмакнул перо в хрустальную, в серебряной оправе чернильницу и написал на прошении две строки. Расписался. Кивнул:

– Думаю, проблем не возникнет. Подозреваю, в этом здании моя рекомендация имеет некоторый вес… В этом есть смысл. Действительно, не стоит уподобляться англичанам, осваивавшим Австралию с помощью известного рода субъектов. Поздравляю, ротмистр…

– Разрешите идти? – Бестужев встал, держа руки по швам.

– Подождите, – глаза Столыпина на миг стали не министерскими, а человеческими, живыми, озорными. – Не бойтесь, я все равно не изменю принятого решения… Это – женщина?

Стоя навытяжку, Бестужев сказал:

– Как и во множестве историй, Петр Аркадьевич, женщина присутствует и в этой, не стану скрывать. Но – на периферии событий. Есть вещи важнее. Равнение на знамя…

– Интересное у вас стало лицо, господин начальник Шантарского охранного отделения, – задумчиво сказал министр, в глазах которого понемногу гасло человеческое, полностью заменяясь державным. – Никак не могу определить его выражение… но, увы, нет времени на посторонние ребусы. Желаю удачи.

– Благодарю, ваше высокопревосходительство! – отчеканил Бестужев, стоя навытяжку, не сводя глаз с могучего Столыпина, казавшегося сейчас ротмистру несокрушимым и вечным.

Он стоял так, словно уже прозвучала команда «Равнение на знамя!» и блистающие сабли замерли в положении «подвысь».

Красноярск, 1999