Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

На берегах Сены

— Так, значит, вы хотели бы продолжать учебу?

— Да, Иван Иванович. В аспирантуре. По кафедре государства и права. У меня есть рекомендация.

Иван Иванович Лобанов — директор нашего института. Идет заседание Комиссии по распределению. И. Лобанов — человек представительный, в мидовской форме. Погоны с пальмовой ветвью мира. С двумя звездами. Такие времена. Не только сотрудников Министерства иностранных дел, но и вообще оперативный персонал всех министерств Сталин решил одеть в форму, и в Москве мелькают мундиры самых разных оттенков. Иван Иванович нередко обращает внимание собеседников или институтской аудитории, перед которой выступает, на то, что он — советник первого класса, полагая, что это способствует утверждению авторитета как всей внешнеполитической службы, так и его собственного.

— Что вас привлекает в аспирантуре?

— Хотел бы написать диссертацию. По госправу Франции. А затем, может быть, преподавательская работа.

Все это действительно соответствует сложившимся у меня во время учебы настроениям. Я с увлечением изучал французскую конституцию.

И. Лобанов — человек строгих правил. Не улыбается. Говорит размеренно, тоном императивным. Но по натуре человек добрый и доброжелательный.

— Мы знаем о рекомендации, и в других обстоятельствах трудностей с аспирантурой не было бы. Но сейчас не получается. Мы предлагаем вам продолжить изучение французского языка на специальных курсах.

Не обошла меня чаша сия! Слух о таких курсах пробежал по институту задолго до начала работы комиссии, но никто из студентов не знал толком, что это значило. На моем лице такое огорчение, что Иван Иванович пускается в дополнительные разъяснения.

— Курсы это особые. Вы видите, что дипломатия наша активизируется. Все больше контактов. И это только начало. А как выясняется, работников, знающих иностранные языки, у рас почти нет. Недавно в Женеве, на конференции по Индокитаю, выяснилось, что некому обеспечить приличный перевод. Поэтому принято решение. Высоко! — Иван Иванович таинственно поднял палец. — Отобрать человек сто из вашего выпуска и засадить на годик за иностранные языки. За разные, небольшими группами. Задача одна — поднять ваши знания как можно выше. Отбираем тщательно, даже не просто отличников. Может быть, кого-нибудь и за границу пошлем постажироваться.

Директор завершил свою официальную речь и, сменив тон на доверительный, уже совсем по-простому добавил:

— В общем, это совсем неплохо.

Разговор этот состоялся летом 1954 года. Еще далеко было до XX съезда парии, не появилась даже книга И. Эренбурга под многозначительным названием «Оттепель», а в подходе Советского Союза к международным делам наметилось движение.

Конференция по Индокитаю явилась едва ли не первым многосторонним форумом, на котором акцент был сделан на практическом решении проблем путем переговоров. К тому же эта конференция дала реальные позитивные результаты. Но руководство страны думало о большем. Отзвуком новых веяний было и коснувшееся меня оргмероприятие, проводившееся, разумеется, по решению «инстанции», как именовали в обиходе руководство партии.

Иностранный язык, занятия им меня интересовали, но, скорее, как средство, путь проникновения в неизведанную культуру, в таинства какой-то иной жизни, но о переводческой работе я никогда не помышлял, а это первое, что мелькнуло в голове, оставив неприятный осадок.

Я сделал попытку изменить уготованную мне участь. Видя, что аспирантура явно «задымила», прошу направить меня на практическую работу.

— Ни то, ни другое не уйдет, — слышу в ответ. — Но позже. Пока же нужен язык. Советую. Так требуют обстоятельства, да и не пожалеете, — это сказано уже пожестче.

Я выхожу расстроенный. Кто-то из моих однокашников отправляется в МИД, кто-то будет пробовать силы на журналистской стезе, кто-то… а я, хоть и не один, — но разве это утешение? — с заседания Комиссии по распределению возвращаюсь в студенты. На душе у меня невесело, а грядущий год — целый год жизни! — заранее кажется потерянным.

Правильно говорится: молодо-зелено…

Что же это за особые курсы — курсы усовершенствования иностранных языков? Небольшой нашей французской группе — нас чуть более 10 человек — читают лекции по истории, политике, литературе и даже живописи Франции. Все на французском. С последующим обсуждением. И перевод, перевод всякого рода, в том числе и синхронный. По шесть часов таких занятий в день. Ничего кроме этого. Даже диалектического материализма. К тому же относительная свобода. Когда меня Комитет молодежи пригласил поработать переводчиком с делегацией французских студентов, согласие директора института было немедленным. Я оказываюсь впервые в компании с настоящими французами, впрочем, и большинство из них тоже впервые попадает в компанию с советскими студентами. Французов — человек 20–25. Они с разных факультетов, готовятся стать юристами, врачами, инженерами. Но все они активисты студенческого движения, политика у них на первом плане. Мы целыми днями вместе. Встречи, беседы в различных наших учреждениях. Это довольно скучно — официально. Другое дело, когда мы остаемся одни. Безжалостному разбору — с обеих сторон — подвергается все и вся. То и дело вспыхивают горячие споры.

«Но все-таки вы не станете отрицать, что мы за мир, а вы почему-то в НАТО?» — это я бросаю в дискуссию аргумент, который кажется мне неотразимым.

«Зато у нас во Франции настоящая демократия, а у вас одна-единственная партия», — уверенно контратакует француз.

«Какая же она настоящая, если вы коммунистов в правительство не пускаете, а за них голосует столько людей?»

«Так коммунисты живут по чужой указке, — вступает в дискуссию кто-то из французов, — это партия заграницы».

«То есть как это партия заграницы?! — вторгается вдруг еще один из гостей, до сих пор помалкивавший. — Коммунисты — это партия Сопротивления, партия Независимости».

«Я не коммунист, — добавляет третий, — но думаю, что «партия заграницы» — это слишком».

И между самими французами разгорается такая перепалка, что они забывают обо мне. Может быть, как раз в этом и есть настоящая демократия?

Я немного утрировал этот диалог. На самом деле даже тогда, при самых первых контактах, разговоры были и тоньше, и содержательнее. Но что касается существа — большой передержки нет. Путь друг к другу мы начинали издалека, увлекаемые острым интересом друг к другу.

После пребывания в Москве поездка по стране. Харьков, тракторный завод, угольная шахта в Донбассе, берег Черного моря, Грузия. Обостряется неожиданная проблема. Алкогольная. Всей нашей поездкой руководит бойкая работница ЦК ВЛКСМ. Она распорядительница кредитов. Суммы, которыми она располагает, вполне достаточны, чтобы на столах стояли и крабы, и икра, но… совершенно недопустимо спиртное, даже пиво. Делегация погружена в жесточайший сухой закон. Чем дальше, тем настойчивее французы атакуют представительницу центра. Я перевожу их заклинания:

— Поймите: для француза обед без вина все равно, что день без солнца. Вам, русским, все равно — стоит на столе бутылка или нет (ничего себе сказанул?!), у нас это иначе…

Но все разбивается о неприступную стену инструкций и непоколебимость воли их хранительницы, которая, в свою очередь, тщетно пытается доказать, что расходы на вино у нее просто не будут приняты к оплате.

Советских денег у наших гостей нет. Профессия фарцовщика еще не была изобретена. Одним словом, трезвость. Что же остается делать?.. Только петь в конце ужинов так, чтобы верилось, что состоялось настоящее застолье. Французы в подавляющем своем большинстве — я в этом позже доподлинно убедился — не большие любители хорового пения, но к студенческому их возрасту это не относится. Нас, советских студентов, с ними несколько. Мы быстро усваиваем их молодежную классику и вскоре подтягиваем и про «Рыцарей круглого стола», и про то, как «хорошо с милашкой рядом», и многое другое. С нашим собственным репертуаром похуже. «Подмосковные вечера» написаны еще не были, а для «Калинки» нам недоставало солистов. Но тоже стараемся как можем.

Встает во французской группе и другая проблема — проблема общения с прекрасным полом. В делегации есть влюбленная парочка. Они так и прилетели, обнявшись, из Парижа. Те ничего и никого, кроме друг друга, не видят, ни с кем не спорят. Выходят из своего номера, слегка пошатываясь, только для того, чтобы подкрепиться. А остальные? Конечно, на официальных встречах и приемах знакомств много, но не о них разговор. Вначале вопрос дебатировался в политической плоскости: вот, видите, у нас и проституции нет, а у вас… Потом наши коллеги стали намекать нам, что лучше бы забыть про пропаганду и помочь по-дружески перевести дело в плоскость товарищеской помощи. Ни в какие трудности они верить не хотели. Дело явно шло к кризису доверия. Но вот в Тбилиси, на проспекте Шота Руставели, нашим французам вдруг попался прохожий, местный, свободно говорящий по-французски. Они плотно окружили его, засыпали прямыми вопросами, конечно, и на волнующую их тему. Он был тверд: «Вообще-то, конечно, как повезет, но такого места, куда можно было бы пойти, действительно нет» (не упускайте из виду: это ведь все давно было). На лицах моих спутников разочарование, но зато спасено доверие к переводчикам и организаторам поездки.

И вот наконец прощальный ужин на грузинской земле. В Кахетии. Залитые солнцем виноградники. Янтарные гроздья. Стол посреди сада. Вернее, стола не видно: зелень, сыры, куры, мясо — всего не охватишь и взглядом, но главное — строй бутылей. Стаканы чайные. Тонкого стекла. Вместительные. Тамада — председатель колхоза. Тот самый строгий френч, который еще не успел выйти из моды. Во всяком случае, в Грузии. Золотая звезда Героя Соцтруда. Подробно разъясняет правила застольной демократии. Мои французские спутники слушают его с нарастающим нетерпением. «Да, согласны, со всем согласны», — вырывается у них.

«Что же, тогда за прекрасную Францию! До дна!» Конечно до дна, какие могут быть возражения. «За вечную и нерушимую дружбу между советским и французским народами! До дна!» Гости опять согласны.

«Вспомним самого великого, самого мудрого…»

Имени не называется. Там, в Москве, уже какие-то новые веяния. Здесь все еще на полпути. Французские наши спутники все понимают, но не протестуют.

«До дна!»

«Слушайте, тамада, мосье ле тамада, я из Бургундии. Там у меня дядя. Вы — точная его копия. Позвольте выпить за ваше здоровье».

«Бургундия? Слышал. Тоже хорошая страна. Но у нас за столом, дорогой, тост за тамаду поднимают в самом конце. Нельзя раньше. Ты подожди. А сейчас, генацвале, мы будем приветствовать каждого из наших гостей персонально. Тебя как звать?» И сразу следует:

«За выдающегося представителя солнечной Бургундии, мужественного и умнейшего…»

Утром в самолете, уносящем нас над кавказскими вершинами в Москву, царит веселое оживление. «Это верно, Юрий, что ты жил в Грузии?»

«Верно».

«Это правда, Юрий, что ты покинул эту страну?»

«Правда».

«Это была самая большая ошибка в твоей жизни!»

Через несколько часов мы расстаемся, но расстаемся друзьями навсегда.

Вскоре наш Молодежный комитет вновь обратился за моими услугами. Речь шла о том, чтобы я выступил в качестве синхронного переводчика не в Москве, а за границей, в Вене. К тому же на международной конференции. Правда, мероприятие называлось Первой Международной конференцией сельской молодежи (кажется, она была и последней). Но не в этом дело. Предложение это — особенно с выездом за рубеж, первым в моей жизни, — представлялось мне исключительно интересным, и я, конечно, с радостью согласился. Каждого из участников поездки в отдельности принимали в ЦК КПСС. Беседовали. Должен сказать, в очень хорошем стиле. Без суконных фраз и кондовых наставлений о правилах поведения за рубежом. Рассказывали о молодежном демократическом движении, об обстановке в Австрии (тогда там еще стояли наши войска вместе с войсками трех других стран — США, Англии и Франции). Все это было нацелено на то, чтобы нашу небольшую группу переводчиков — людей примерно того же возраста, что и основная делегация, — сделать как бы частью самой делегации, хотя роль у нас, естественно, была подсобной. Один из моих собеседников обратил внимание на мой костюм (должен пояснить, что если в институт я почти всегда ходил в лыжном байковом костюме, то в таком высоком месте, как ЦК комсомола, я появился в единственном настоящем костюме, сшитом мне родителями еще по случаю поступления в институт). Что-то, видимо, не удовлетворило хозяина кабинета, и он тактично предложил мне побывать в специальном магазине, чтобы подобрать новый костюм и туфли. Это называлось экипироваться. Страна жила в целом неважно, и для того, чтобы наши посланцы, отправлявшиеся в загранпоездки, особенно по линии общественности, выглядели получше, их иногда, что называется, «приодевали» за счет тех организаций, которые их посылали. В моем случае это было уместно, если учесть к тому же, что я успел жениться, а доходы мои после перехода на курсы сократились и вместо 700 рублей — самой высокой стипендии — я стал получать 600. Так или иначе, в спецмагазине меня облекли в казавшийся мне приличным коричневый костюм. С туфлями вышла небольшая накладка. Моего размера не оказалось, а так как вылетать требовалось на следующее утро, меня уговорили взять на номер меньше в расчете, что разносятся, чего, увы, не произошло…

Мои молодежные международные опыты не остались незамеченными, и я был приглашен на беседу с руководителем Международного комитета советской молодежи. Им был С. К. Романовский. Уже появившиеся знакомые в Комитете предупреждали меня, что беседа может быть серьезной, советовали отнестись к ней ответственно. И вот я принят. Мне делается предложение поступить на работу в Комитет. Обещают, что заниматься я буду Западной Европой. Это преподносится как честь, что, впрочем, во многом соответствовало действительности. Мой вежливый, но четкий отказ воспринимается с недоумением. На что же я рассчитываю в жизни? Неужто на МИД? Но я всего лишь студент, а если даже и попаду в министерство, то буду обречен до седых волос перекладывать бумажки с одного стола на другой. Для пущей убедительности собеседник приводит пример из личных впечатлений от недавнего пребывания во Франции. «Там, — говорит он, — работники посольства просиживают все годы командировки в четырех стенах и видят Париж не иначе, как через стекла автомобиля. А здесь перед вами открытый простор для активности и инициативы».

Я в полной мере понимаю, что молодежный комитет — это ЦК ВЛКСМ, а это хоть и не ЦК партии, но все-таки тоже высоко, однако повторяю отказ, стремясь смягчить свое поведение выражением готовности и впредь участвовать в работе Комитета всякий раз, когда меня будут приглашать. Расставание было сухим. Вернее, беседа просто оборвалась. Добавлю, немного забегая вперед, что в 1986 году С. К. Романовский сменил меня на посту посла СССР в Испании, и сейчас у нас с ним отношения добрых коллег.

Наконец, я увидел посла. Настоящего, И не просто увидел, а оказался за одним с ним председательским столом. Он руководит комиссией. Задача комиссии отобрать примерно половину из нашей сотни для посылки за границу на стажировку. Такое происходит впервые в советском государстве. И комиссия (меня пригласили присутствовать как секретаря комсомольской организации наших курсов) проводит индивидуальное собеседование с каждым из нас. К чести посла, он старается вести разговор непринужденно. Все больше о литературе, о театре. Правда, иногда его подводит чуть повышенное желание не только на нас посмотреть, но и себя показать.

«А что Вы думаете о полетах в космос? — задает он вдруг вопрос Иде Косовой — хрупкой девушке, оказавшейся перед ареопагом из целого созвездия чинов. — В чем главная опасность, какова основная трудность, которую необходимо преодолеть для начала этих полетов?» — уточняет он.

Заметим в скобках, что разговор-то ведется где-то в январе 1955 года и еще далековато даже до первого нашего спутника.

Однако девушка ищет ответ, говорит, что, наверное, надо создать подходящие корабли, найти горючее, способное поднять их так высоко.

«Нет, — с улыбкой замечает посол, — все эти проблемы уже решены. Главное — как избежать столкновений там. С метеоритами. Представьте себе. Скорости большие. Удар! Как уберечься?»

«Ну, может быть, и это. В общем-то я не знаю», — честно признается девушка.

При таком характере бесед с каждым из слушателей комиссия работала два-три дня. Однако, кого именно она отобрала для поездки на заграничную стажировку, никому из нас, даже мне, пребывавшему за председательским столом, известно не было. Началось строгое по тем временам оформление, и только после его завершения в этот вопрос могла быть внесена ясность. Косвенным признаком было, однако, то, что человек пятьдесят были направлены в различные отделы МИДа со своеобразным статусом студентов, знакомящихся с работой министерства. Таким образом, я с двумя-тремя сокурсниками вошел в высотный дом на Смоленской площади, в Историко-дипломатическое управление. Нас приняли не без любопытства и весьма доброжелательно. Руководителем нашим был определен помощник начальника управления Б. Поклад. Несколько женщин трудились над обобщениями каких-то материалов. Молодой человек лет на 7–8 старше нас стучал на машинке. Он поведал нам свою необычную судьбу. Оказывается, он учился в нашем же институте. Пришел туда после фронта, успевал неплохо. И вот однажды пришло спецзадание — отобрать из старшекурсников группу молодых ребят посерьезнее для того, чтобы подготовить из них ускоренным темпом машинисток-стенографистов (иначе, видимо, не скажешь, потому что слово «машинист», видимо, вводило бы в заблуждение). Мотивировка состояла в том, что для стенографирования важных международных конференций требовались люди особо доверенные. В качестве привлекательной стороны дела представлялась перспектива частых поездок за рубеж и какое-то специальное положение в МИДе. Наш молодой человек предложение принял, курсы стенографии успешно окончил, после чего… стал вместе с несколькими такими же, как он, машинисткой-стенографистом министерства, как и все другие машинистки-стенографистки. В итоге, в то время как его сверстники, попав в МИД чуть позже уже с дипломами, начали восхождение по дипломатической лестнице, он отстукивал их материалы на машинке и мечтал догнать их, занимаясь заочно в Дипломатической школе.

Что делать с нами, в Управлении не знали. Мне вручили какую-то толстенную книгу на французском языке с просьбой сделать аннотацию, если в ней найдется что-нибудь интересное. Книга долго пролежала на полке до нашего появления в Министерстве, и чем больше я ее читал, тем больше утверждался во мнении, что она может спокойно покоиться там и дальше. Некоторое время спустя Управление кадров сформировало несколько групп по странам, и мне вместе с шестью товарищами было объявлено, что нас направляют на шестимесячную стажировку во Францию. Случай это был беспрецедентный. Видимо, поэтому мы проследовали через целую серию встреч и бесед на уровне довольно высокого мидовского начальства, включая начальника Управления кадров С. П. Козырева — советника-посланника первого класса. Запомнилась и встреча с человеком оттуда, из Парижа, советником нашего посольства А. С. Аникиным. Это был человек атлетического сложения, ростом под два метра (заслуженный мастер спорта по волейболу), с выразительными чертами лица, делавшими его похожим на американского актера. Всем своим видом — модным парижским костюмом, свободными манерами, умением говорить — он как бы демонстрировал, что профессия дипломата действительно элитная.

Однако, как бы ни были серьезны все эти беседы, каждый из нас хорошо понимал, что главная встреча — встреча уже не коллективная со всей нашей группой, а индивидуальная — это встреча на Старой площади, в ЦК партии. Действительно, не один выезд за рубеж в служебную поездку не мог в те времена состояться без беседы там. Хорошим признаком был уже сам вызов на такую беседу. Это означало, что все развивалось нормально, в установленном порядке: не станут же вызывать в инстанцию для того только, чтобы отвести твою кандидатуру от поездки за рубеж, — для таких неприятных новостей есть другие кабинеты и другие люди. Но имело значение, как с тобой поговорят в Высоком доме: обнадежат или, может быть, даже пожелают счастливого пути. Тогда остается только ждать формального Решения, и Рубикон благословения останется позади.

Такой вызов состоялся. Время стерло детали разговора. Велся он размеренно, солидно, в благожелательном ключе. Главное внимание уделялось всякого рода предостережениям насчет опасностей, подстерегающих «там» советских людей. Услышанные в первый раз они не звучали слишком ходульно, хотя были — по необходимости — стандартными (не забывайте брать чеки при покупках в магазине, живите строго по средствам, избегайте долгов даже в своем коллективе, не посылайте писем домой иначе, чем через диппочту, и многое в таком духе, вплоть до того, что, увидев на тротуаре монету, лучше пройдите мимо). Были предупреждения и насчет того, что не все, конечно, места в Париже достойны внимания советского человека.

Правда, звучали и явно новые нотки. Мол, миссия у вас необычная, постарайтесь получше познакомиться с Францией, получше ее узнать.

Наконец, зеленый свет был дан. Всем семерым: А. Богачеву, М. Бусарову, Ф. Иванову, А. Ивлеву, В. Рыбакову, Г. Соклакову. Меня назначили старшим по группе, своего рода старостой. Кроме того, с нами направили в Париж преподавательницу французского языка Нину Петровну Пименову, которой было вменено в обязанности обеспечение максимальной эффективности нашего пребывания в стране по части изучения французского языка. Нина Петровна была значительно старше нас. Мы никогда с нею раньше не встречались, но нас сразу подкупило то, что на роль классной дамы она не претендовала и свои руководящие функции не переоценивала. Так, значит, в путь!

Добирались тогда из Москвы в Париж либо поездом, — путь занимал пять дней, либо самолетом, и тогда можно было управиться за день. Оба маршрута пролегали через Прагу. На нашу долю выпал авиационный вариант. До Праги мы летели на нашем двухмоторном «Ил-14» с остановкой в Вильнюсе. В Праге были во второй половине дня. Остальной путь проделали на четырехмоторном «Суперконстелейшн» — самом крупном в те годы пассажирском самолете. К своему удивлению, мы обнаружили, что кроме нас других пассажиров на борту не было. Если учесть, что этот единственный французский самолет (советских рейсов в Западную Европу тогда вообще не было), связывавший и Советский Союз, и Чехословакию с Парижем, летал то ли три, то ли два раза в неделю, можно себе представить «интенсивность» общения этих стран с Францией и с Западом вообще. Что же касается нескольких наших крохотных групп — по семь-пять человек, — то они отправлялись во Францию, в США и Англию для того, чтобы повысить качество языковых знаний, то есть подготовить средство осуществления грядущих контактов, взаимного знакомства, переговоров, а может быть, кто знает, и чего-то большего. И ручейками-то это не назовешь. Скорее самые первые капли дождя. Но дождя теплого. И потом, никуда не денешься: в начале должно было быть слово!

Гудят моторы. Все вокруг необычно. Громадный после скромного ИЛ-а салон, размер которого кажется еще больше из-за зияющих пустотой кресел, элегантные стюардессы, затянутые в такие узкие костюмчики, что похожи на казавшиеся раньше фантастическими модели из журналов мод, газеты, номера «Пари-Матч» навалом. Прибываем в аэропорт Орли. Дорога от него в Париж — это не нынешняя автострада, а узкое шоссе. Добираться до города надо часа полтора-два мимо огней многочисленных пригородов. Но это только добавляет впечатлений, во всяком случае в этот момент, начинающегося знакомства с Францией. К тому же мы воспитаны на чтении «Юманите», и теперь с дорожных указателей в глаза бросаются знакомые названия населенных пунктов т. н. «красного пояса Парижа».

В посольстве нас встречают приветливо. Нам созданы действительно особые условия. Платят полноценную зарплату стажера — начинающего работника посольства, покрывают все расходы на учебу.

Посол получил предписание занимать нас работой не более чем полдня, оставляя другую половину — до обеда — полностью свободной для занятий. И еще одна примечательная деталь: нас не только не ограничивают в передвижениях по Парижу, но предписывают как можно чаще посещать кино, театры, музеи, выставки. Единственный красный семафор — злачные места, с мотивировкой: чего, мол, вы сможете почерпнуть там для языка?

Мы проходим небольшой курс занятий в школе иностранных языков — Берлице, посещаем лингвистический институт, чтобы подправить произношение, но главное внимание уделяем учебе на краткосрочных Курсах французской культуры в Сорбонне.

Там мы слушаем лекции о самых разных сторонах жизни современной Франции и посещаем занятия по французскому языку. Преподавательница — весьма миловидная француженка, не намного старше нас. Она быстро убеждается, что по грамматике наша подготовка вполне удовлетворительная, а заставлять нас писать сочинения на сложные философские темы было бы и скучновато и бесполезно. Другое дело разговор, свободный разговор, тема за темой, а может быть, без тем, как говорят французы «à bâton rompu», — обо всем понемногу. В этом у нас полное взаимопонимание, а взаимный интерес так велик, что мы не всегда замечаем звонки, возвещающие об окончании занятий. То и дело дискуссия обращается к любовной тематике. Нет-нет, со всей откровенностью могу и сегодня засвидетельствовать полную корректность наших взаимоотношений. Просто за отточенными вопросами нашей юной наставницы проглядывает ее неподдельное любопытство к тому, как «это» происходит «там», у нас. Причем без намека на влияние какого-то «железного занавеса» — политически мы также предельно терпимы. Интерес будят, скорее, другие, общечеловеческие, темы.

«Ну, вот вы признаете, что у вас с отелями неважно, автомашин мало, зима долгая, опять же снег. А как же тогда?..» — следует, как видите, достаточно четкий вопрос преподавательницы.

Конечно, нас семеро, и мы могли бы дать необходимые ответы, но все-таки преподаватель, Сорбонна… Во всяком случае, щеки у всех слегка розовеют, а запальчивая дискуссия хорошо служит усвоению языка, отработке дипломатических формулировок и доброму общению.

Курсы эти со смыслом. Две-три сотни слушателей ищут возможности получить в итоге сертификат, дающий право преподавания французского языка повсюду в мире, за исключением Франции. Для этого нужно пройти через заключительный экзамен. Нам всем сертификаты выдаются без экзаменов — неплохая оценка качества подготовки в МГИМО. Вручаться сертификаты должны в торжественной обстановке, после чего дается большой бал. Мы, конечно, рассказываем об этом в посольстве, за чем следует легкая неожиданность: нам сообщают о решении: мы можем идти на бал. (Но могло ли быть иначе, и при чем тут «решение»? — недоумеваем мы.) Более того, нам говорят, что с нами на бал пойдет даже один старший товарищ. В прошлом он тоже выпускник МГИМО, уже несколько лет как работает в посольстве. Мы часто встречаемся с ним, хотя позже я никогда не видел его фамилию в списках центрального аппарата МИДа в Москве.

— Это в помощь вам… на балу, — поясняет нам ответственный за нашу стажировку в посольстве, — если надо будет посоветоваться. Он все-таки лучше вас знает обстановку в стране.

— ?..

— Нет-нет, поверьте, это действительно лучше для всех нас, если он там с вами побудет. Он и подвезет вас, вы же знаете — у него «ситроен».

Может быть, «они» и правы: так будет нам лучше, тем более что «он» действительно вел себя по-товарищески и даже танцевал, как мы. А может, это ему самому зачем-то нужно было. Жизнь многогранна!

Визы для пребывания во Франции нам раздобыли на пять месяцев. Время пролетало, съеживаясь, как шагреневая кожа, и мы готовились к отъезду, когда нам сообщили, что четверых из нас, включая меня, посол оставляет для работы в посольстве. Вскоре пришел и приказ по МИДу о зачислении меня в штат Министерства в качестве стажера посольства во Франции.

Тут самое время сказать несколько слов о после Виноградове Сергее Александровиче. Сам он попал в дипломатию в 1940 году с преподавательской работы после известной чистки Наркоминдела. Был человеком многих достоинств, из которых я бы выделил прежде всего здравый смысл, любовь к людям и общительность. С. Виноградов был великолепен в светской парижской жизни, хотя его французский язык, мягко говоря, хромал даже после двенадцати лет пребывания во Франции, обладал замечательным чутьем на перспективных политических деятелей и любил работать с молодежью.

Так вот, Виноградов острым своим взглядом присматривался к каждому из нас, часто беседовал, приметил, что мы довольно быстро стали чувствовать себя в Париже, как рыба в воде. Нам не стоило большого труда проводить переговоры по телефону, смотаться на другой конец города, а с еще большим удовольствием куда-нибудь в провинцию, написать нехитрое письмо, сходу перевести не только беседу, но и публичное выступление на различные темы. Это выгодно отличало нас от большинства дипломатов-старожилов, которые и в самом деле привыкли к довольно «оседлому» образу работы в посольстве, а связей и контактов с иностранцами, по обычаям, которых свежий ветер пока еще не коснулся, сторонились.

Так что в нас он видел как бы молодую поросль для посольства. Решение взять нас на работу принял твердое, и это было вдвойне важно для нас. Дело в том, что количественный состав работников посольства был ограничен жесткой квотой со стороны Франции — такие были времена — и мест в этой квоте ни для кого из нас не было, а срок действия наших виз истек. Стало быть, Виноградов оставлял нас во Франции как бы явочным порядком в расчете на то, что власти не станут нас выдворять. Никаких выданных французами документов у нас в этих условиях не было и быть не могло, паспорта наши хранились в консульстве во избежание того, что в случае, если бы мы их утеряли или в каких-то обстоятельствах их изъяла по причине просроченных виз полиция, мы остались бы вообще без каких-либо доказательств, что мы хотя бы въехали во Францию на законных основаниях. В кармане у нас покоились лишь фотокопии с паспортов — бумага более чем сомнительная с правовой точки зрения. Правда, довольно скоро я дополнил ее французскими водительскими правами, которые во Франции фактически обладают силой нашего внутригражданского паспорта.

Все бы это было вполне сносно и даже увлекательно, если бы не одна деталь. Я уже пару лет как был женат, а заполучить при таком полулегальном собственном статусе жену в Париж было не просто. Добиться этого удалось только спустя три месяца, когда была изыскана возможность узаконить мое пребывание в качестве официально признанного французскими властями сотрудника посольства.

К тому времени, когда я обрел статус сотрудника Министерства иностранных дел, — август 1955 года, — все больше давал о себе знать новый курс Советского Союза во внешней политике. Конечно, международная обстановка была сложна и противоречива. Набирала темпы гонка вооружений. В Советском Союзе крайне негативно были восприняты Парижские соглашения, подключение ФРГ к НАТО. В качестве одной из ответных мер Советский Союз в мае 1955 года денонсировал Договор о союзе и взаимопомощи с Францией, заключенный в результате визита в СССР главы Временного правительства Франции генерала де Голля в декабре 1944 года. Думаю, что обоснованность такого шага не была бесспорной. Конечно, обстановка в Европе изменилась по сравнению с теми временами, когда был заключен этот договор. В то же время денонсация такого договора ослабляла правовые основы советско-французских отношений.

Наряду со всем этим новое советское руководство делало ставку на знакомство, контакты, диалог с Западом. Своеобразный старт этого нового курса был дан в рамках отношений между СССР и Францией. Им стали гастроли известного французского театра «Комеди Франсез» в Москве в апреле 1954 года. Уже само по себе это необычное для советской жизни тех лет культурное мероприятие превратилось в крупное общественно-политическое событие, предвестника перемен. Эффект был усилен тем, что на заключительном спектакле присутствовали руководители КПСС, на что не могли не обратить внимание во всем мире.

В июле 1955 года в Женеве состоялась первая после войны встреча глав государств и правительств СССР, США, Франции и Англии. В мире с надеждой заговорили о «духе Женевы».

В феврале 1956 года пришел XX съезд КПСС. Секретный доклад Н. С. Хрущева. Сенсация мирового масштаба. Франция под глубочайшим впечатлением.

Принцип мирного сосуществования становится основой взаимоотношений Советского Союза со странами Запада. Огромный интерес в международном общественном мнении ко всему, что связано с нашей страной. Все это сказывалось на международных делах в целом, это требовало ускоренной перестройки деятельности советской дипломатической службы. С. Виноградов, принимавший, кстати, участие в Женевской встрече, хорошо чувствовал дуновение перемен. Во Францию он был назначен после смерти Сталина. Во главу угла своей деятельности он поставил улучшение советско-французских отношений и всячески нацеливал на это коллектив посольства. Мне такой подход импонировал и стал определяющим в моей работе.

Мы стали придавать все большее значение культурным отношениям с Францией, связям с общественностью. Раньше на эту сферу деятельности смотрели как на третьестепенную. Достаточно сказать, что никто из дипломатов в посольстве полностью свое время этой работе не отдавал. В середине 1955 года было произведено нововведение в структуре посольства. Прибывший в Париж новый советник В. И. Ерофеев практически целиком сконцентрировался на культурных связях. В условиях, когда в составе посольства было всего три советника, это было существенным изменением (попутно стоит отметить, что, став послом СССР во Франции в 1990 году, я нашел в посольстве 17 советников). В посольстве была создана культурная служба, и именно туда и определили меня, как только я стал сотрудником посольства. Признаюсь, это вызвало у меня поначалу самое глубокое огорчение. Еще бы! Одному из моих сотоварищей В. Рыбакову был доверен реферат по Алжиру; разгоравшаяся там война все больше заполняла политическую жизнь страны — только и разговоров, что о ней. Другой, М. Бусаров, преисполненный серьезности, рассуждал о будущем французской экономики. А меня вот бросили на какие-то культурные связи, что-то эфемерное, потому что их в общем-то по серьезному счету и не было. Все во мне протестовало и бродило, как это, видимо, происходит с молодым вином, только что розлитым по чанам для ферментации. Правда, еще один сокурсник, Ф. Иванов, вообще попал в протокольную службу, но какое утешение от беды товарища?

Культурных связей действительно не было или, если не преувеличивать, почти не было ни между Советским Союзом и Францией, ни у самого посольства. Вернее, не было как направления систематических усилий. Вместе с тем достаточно было только прикоснуться к этой области деятельности, чтобы обнаружить, насколько она интересна, увлекательна и благодатна. Уже несколько дней спустя после моего назначения я кружился, как белка в колесе. Знакомства с деятелями культуры нарастали как снежный ком. Среди них замелькали Луи Арагон, Эльза Триоле, Ив Монтан, Симона Синьоре, Серж Лифарь, Рене Клер, Андре Барсак, Маргарита Лонг, Мадлен Рено, Жан Луи Барро… Да разве всех перечислишь. Главное было в том, что эти люди не придавали такого значения должностям и титулам, как, скажем, в госаппарате Франции или дипкорпусе, и для установления контакта мне достаточно было визитной карточки с самым скромным указанием, что я из культурной службы посольства. Все же остальное вытекало из взаимных интересов, которые, как правило, находились с людьми из различных сфер культурной жизни Франции. Стремление деятелей культуры, представителей интеллигенции двух стран к общению друг с другом, жажда встреч, интерес к выставкам, гастролям были огромны. Я окунулся в море всякого рода инициатив, предложений, проектов, старался поддержать все мало-мальски интересное, высечь искру из всего, что было способно дать запал добрым делам. Москва, в свою очередь, становилась все более восприимчивой, откликалась на все большее число предложений. В Париже частыми гостями стали наши лучшие артистические коллективы, прославленные исполнители, деятели театра, кино.

Разве не почетным было оказаться рядом с таким, например, блестящим человеком, как Николай Черкасов, и тем более помочь ему в качестве переводчика. Он приехал во Францию с первой делегацией наших кинематографистов, выступал больше других на встречах с французами. Красноречие порой несло его, как на крыльях. Забывая, что говорит перед французской аудиторией, он останавливался лишь тогда, когда последним взмахом руки завершал всю речь целиком. И тогда… тогда надо было, надеясь только на память, всю эту речь донести до зала уже по-французски, и получался уже не перевод, а едва ли не соревнование, и как тут не вспомнить, как однажды аплодисменты сорвал в таких обстоятельствах не только Н. Черкасов, но и я, как переводчик.

Не обходилось, конечно, без поучительных ситуаций. Как-то вместе с В. Ерофеевым мы приняли в посольстве крупного французского кинорежиссера, заканчивавшего работу над фильмом «Если бы парни всей земли». Он подробно рассказал нам содержание этой ленты — суть была проста и благородна: в тогдашнее напряженное для международных дел время люди разных стран и противоборствующих миров, получив сигнал о смертельной опасности, нависшей над одним из жителей планеты, совместными усилиями, перешагивая через пространства и границы, через политические режимы и разность идеологий, спасают ему жизнь. Кинорежиссер предлагал организовать показ фильма во всех странах, где разворачивалось его действие. Помню, что СССР, Франция и США там были точно. Более того, чтобы усилить эффект солидарности, он считал важным, чтобы премьера фильма состоялась не только в один и тот же день, но и в тот же час и в Москве, и в Париже, и в Нью-Йорке (может быть, и еще где-то, но для данного рассказа это не суть важно). Мы с В. Ерофеевым загорелись этим предложением. Нам оно казалось настолько бесспорным, что я лишь досадовал, что не смог сам додуматься до чего-либо похожего (молодому хочется быть сразу и работником посольства, и кинорежиссером, и еще, и еще кем-то…).

Мы подготовили соответствующие предложения в Москву. Их В. Ерофеев должен был докладывать послу. Для того, чтобы читателю был понятен небольшой эпизод в рамках этой истории, о котором я хочу рассказать ниже, следует иметь в виду, что уже через несколько месяцев после своего появления наша небольшая служба — служба культуры — сумела разворошить такой муравейник дел, к тому же зачастую результативных, заметных, красивых, что снисходительные улыбки в отношении нас постепенно сошли с лиц наших коллег по посольству; на смену им стали появляться интерес, а то и заинтересованность в паре билетиков, пусть даже и не на премьеру. Родилась, наконец, и верная спутница успеха — зависть, к тому же не всегда белого цвета. Так вот однажды, когда я, как обычно, поджидал во дворе посольства на улице де Гренель, кто бы меня, «безлошадного», подхватил в свою машину на обед (жил я на улице Женераль Апер, у Булонского леса), передо мною резко затормозил пятнадцатисильный «ситроен» (французы с гордостью утверждали, что такие мощные машины даже американская дорожная полиция предпочитала в то время всем остальным маркам мира) и тот самый политический советник А. Аникин, с которым мы уже встречались в этих записках в Москве, — он был вторым по положению человеком в посольстве — распахнул дверцу, приветливо приглашая занять место рядом с ним. Снисходительным тоном он завел разговор о делах нашей службы, сочувственно подбрасывая мысль о том, что я, конечно, достоин лучшей участи и место мое в политгруппе. Но я уже «подрос» и так не считал, особенно глядя на В. Рыбакова, которого не стало видно из-за горы газетных вырезок на столе по алжирской тематике, или на М. Бусарова, которому все никак не удавалось добыть такую статистику, которая ясно и просто объясняла бы, какое же экономическое будущее ждет Францию. Я мягко отводил посулы собеседника, когда он вдруг заговорил о фильме «Если бы парни…», о том самом, которым я занимался. Я удивился, что он знает об этом, и, может быть, еще больше тому, что придает этому значение, но чистосердечно с энтузиазмом ответил на все его вопросы.

— Ну да, — услышал я в ответ. — У режиссера тут, конечно, своя корысть. Ему бы славы побольше. Все у них здесь так, такое уж общество, — посетовал А. Аникин.

Меня это задело, и я пустился доказывать, что дело-то хорошее. При чем тут корысть, общество… Но мы уже въехали в подворотню нашего дома. Поблагодарив за услугу, я забыл о разговоре раньше, чем взялся за тарелку супа. Забыть-то забыл, только через пару дней озабоченный В. Ерофеев пригласил меня для доверительной беседы. Отношения с ним у меня были искренними, и, видимо, поэтому он счел возможным поинтересоваться моим разговором с А. Аникиным о «Парнях». Я рассказал.

Тогда мой собеседник пояснил, что А. Аникин, оказывается, взялся настраивать посла против фильма и всего, что задумывалось вокруг него, подводя под весь проект идеологическую мину. Дескать, надо быть поразборчивее с буржуазной культурой, замыслы с «Парнями» остановить, а культурную группу приструнить. Посол оказался, к счастью, на нашей стороне. Более того, он-то и шепнул В. Ерофееву: надо, мол, потоньше вести дела.

Ба!!!

Предложение в Москву ушло и было принято. В тщательно выбранный с учетом часовых поясов момент на экранах в Москве, Париже, Нью-Йорке, и еще, и еще где-то, на разных языках одновременно засветились слова «Если бы парни всей земли». Звучал призыв к тому, чтобы люди стали ближе друг к другу! Ну а мне? Мне стало ясно, почему дипломату (сам-то я, как говорится, никак не был волшебником, я только учился) следует держать язык за зубами до тех пор… до тех пор, пока не наступает момент, когда не открыть рот уже нельзя.

В конце 1955 года видавший виды Париж, Париж, пресыщенный всем лучшим, что создавала культура самых разных стран, этот Париж был ошеломлен триумфом Ансамбля Игоря Моисеева. Парижане, до предела заполнявшие престижный концертный зал французской столицы во Дворце Шайо, замирали перед торжественным великолепием «Партизанской баллады», взрывались аплодисментами задолго до конца огненного «Жока», громко смеялись, обнаружив, как провели их нанайские мальчики. Париж рукоплескал, гастроли были продлены, слава Игоря Моисеева начала свой марш по миру.

Я курировал все пребывание ансамбля с начала до конца. Кстати, не так давно Игорь Александрович с его супругой Ирой — в те времена, о которых вдет речь, блестящей солисткой — пригласили нас с женой в зал Чайковского посмотреть новые свои постановки. Мы были поражены, насколько молод этот человек в своем творчестве в свои девяносто лет. Мы встречались с ним много раз за долгие, оставшиеся позади годы, и в Мадриде, и в Соединенных Штатах. Здесь, в Москве, они принимали нас, как родных. Вспомнили мы с Игорем Александровичем и нашу совместную и любопытную — особенно для меня — парижскую эпопею. Будучи человеком свободомыслящим и больших творческих исканий, он тогда обратился к послу с дерзкой просьбой — разрешить ему посетить самые разные парижские спектакли, особенно те, где танцуют. По причинам и интересам профессиональным. Конечно, речь не шла о Парижской опере. Для ее посещения разрешения посла не требовалось. Дело в том, что в категорию танцующих заведений попадали «Фоли бержер», «Лидо», «Казино де Пари». Ну, да что тут перечислять все места в Париже на левом и правом берегах Сены, где танцуют… Быть может, сегодня читатель, особенно из тех, кто только что вернулся из Парижа, пересчитав там все артистические достопримечательности, улыбнется, читая эти строки, и спросит: при чем тут посол, разрешение и что это за порядок? Увы, времена были другими, а согласие С. Виноградова с тем, чтобы И. Моисеев ходил куда он захочет и сколько ему вздумается, было проявлением известной смелости с его стороны. А тут еще Игорь Александрович попросил, чтобы его в этой Одиссее повсюду сопровождал я (кстати, это был неплохой показатель того, что мы подружились: ведь тогда это в чем-то было похоже на совместный поход в разведку). И на это тоже С. Виноградов согласился. Таким образом, я на вполне законных основаниях проник за черту оседлости для всех совкомандированных, что не могло не наложить отпечаток на мои взаимоотношения со сверстниками, которых захлестывали волны зависти. Так продолжалось, по крайней мере, до тех пор, пока они так или иначе не проникли во все эти заведения сами.

Но было еще одно последствие успеха Ансамбля. Когда в Москве подсчитали полученные от турне доходы, то выяснилось, что они никак не соразмерны сборам. Возник и более широкий вопрос: достаточно ли внимания уделяется экономической стороне гастролей наших артистов, а заодно и условиям их пребывания за рубежом, качеству гостиниц, где их размещают, питанию, организации досуга? В Париже практически все гастроли организовывались через Парижское литературно-артистическое агентство. Руководили им близкий к Французской компартии ученый и писатель Жорж Сория и один из видных импресарио международного класса Ф. Ламброзо. Дело свое они знали хорошо, но и деньги, естественно, считать умели. Во всяком случае, возникла мысль не замыкаться только на этом агентстве при переговорах о поездках советских художественных коллективов и артистов во Францию, а решать эти вопросы на основе состязательности нескольких импресарио. Казалось бы, чего проще, но хорошую идею надо было еще суметь осуществить. Посольство коммерческих переговоров, разумеется, никогда не вело, но в принципиальном плане намерение поддержало. Вскоре представился и случай опробовать проект на практике: в Париж приехал руководитель подразделения Министерства культуры, занимавшегося цирковым искусством в стране, по фамилии Бардиан, для подготовки первых гастролей во Франции Московского цирка. Он устроил своего рода аукцион вокруг нашего коллектива, чем ввел в полное замешательство Ж. Сория и Ф. Ламброзо, привыкших действовать монопольно. Их он тоже не отсекал. Они долго участвовали в борьбе, будучи вынужденными повышать ставки перед лицом появившихся конкурентов, но в конце концов на финише вышли из игры, отступив перед более щедрым предложением одного малоизвестного импресарио, которому Бардиан и отдал предпочтение. Казалось бы — полный успех. Ан нет! Накануне прилета наших артистов мы вдруг обнаружили, что на Зимнем велодроме Парижа, где должны были проходить выступления, ничего для этих гастролей не готово. На руках у импресарио-победителя прекрасно оформленный контракт с руководством велодрома. В случае неприятностей он мог бы рассчитывать даже выиграть судебный иск, но, увы, премьера под угрозой срыва, и сил у него выправить положение в остающиеся часы явно нет. Ситуация критическая. На велодроме требуется проделать большую подготовительную работу. Куда пойти? К кому обратиться? К рабочему классу! А если выражаться проще — к работникам зимнего велодрома. Как это сделать? Во имя советско-французской дружбы и высоких идеалов интернационализма нам помогли работники ЦК ФКП. Кипит работа день и ночь, и в вечер премьеры наши артисты были в восторге и от помещения, и от его оборудования. А Париж с первого же представления открыл для себя и мира новую звезду циркового искусства — неподражаемого клоуна Олега Попова. Что же касается организаторов гастролей, то все они и в Москве, и в Париже получили немало пищи для размышлений насчет того, как им действовать в дальнейшем.

Париж привлекал не только крупнейшие наши художественные коллективы — Большой театр, театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, Краснознаменный ансамбль Советской Армии и другие, но и выдающихся исполнителей. Частыми гостями были Эмиль Гилельс, Леонид Коган. Тогда же я познакомился и с Мстиславом Ростроповичем. Он, еще далекий от всяких, по крайне мере видимых, сложностей с властью, появился в посольстве неожиданно, как снег на голову. Я увидел его во дворе посольства, оживленно доказывавшего кому-то, что лучше Пикассо художника, конечно, нет. Оказалось, что у него концерт через пару часов в зале «Гаво», но что он даже толком не знал, где этот зал находится и как туда добраться — парижанином он станет значительно позже. Я бросил все дела и отправился с ним в «Гаво». Концерт, разумеется, прошел весьма успешно. Публика мало знала тогда молодого Ростроповича, тем ценнее были аплодисменты, наградившие его за фуги Баха.

Весной 1956 года в посольство пришло письмо, в котором сообщалось, что у проживавших в Париже родственников известного скульптора Аронсона сохранился сделанный им бюст Ленина, который они готовы были передать советскому государству. Посольству давалось задание все это проверить, скульптуру получить и отправить в Москву. Заботы обо всем этом были поручены мне. Вскоре я уже был в квартире близкой родственницы Аронсона в пригороде Парижа Нейи. Она оказалась милейшей женщиной, рассказавшей мне за чаем немало деталей из романтической истории, связанной с созданием этой скульптуры. Начало истории описал Луначарский, и я всего лишь процитирую выдержки из его рассказа: «Это было в Париже. В 1904 году в одно раннее… утро ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев»… постучались. Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел незнакомого человека с чемоданом.

— Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.

— Да, — сказал я сконфуженно. — Давайте Ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда-нибудь выпить кофе. Моя жена спит… Тут в двух шагах живет молодой художник Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший известность. Он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст.

Мы зашли в мастерскую Аронсона… Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая гипсы, мраморы и бронзы.

Между тем любезный хозяин приготовил нам кофе…

Аронсон отвел меня в сторону: «Кто это?» Мне показалось не совсем конспиративным называть Ленина. «Это — один друг — очень крупный революционный мыслитель. Этот человек еще сыграет, быть может, большую историческую роль».

«У него замечательнейшая голова, — сказал Аронсон. — Не могли бы Вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа».

«Не думаю, чтобы он согласился», — сказал я. Тем не менее рассказал об этом Ленину, и о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

«Какой, я к черту, Сократ, я скорее похож на татарина». Позировать наотрез отказался»…

Только много лет спустя узнал Аронсон, что утренним посетителем его мастерской был Ленин.

После смерти Ленина Аронсон сказал Луначарскому: «Я пришел к выводу, что могу и должен сделать бюст Ленина заочно»…

Два года поисков. 20 сломанных бюстов.

«Аронсон выполнил свою мечту, — продолжает Луначарский. — Он воплотил свое произведение в красном мраморе»…

Это — все вещи опубликованные. Из моих же бесед с родственницей Аронсона я узнаю, что, конечно, не совсем по памяти, как это утверждает Луначарский, работал скульптор. Моя собеседница достает целые кипы фотографий Ленина, присланные Аронсону из Москвы во время создания бюста, но это несущественная деталь. Важно было другое: когда Крупская увидела бюст в Москве в 1927 году, она воскликнула: «Это — кусок Ленина!»

А что же дальше? Где бюст? Опустим не относящиеся прямо к рассказу подробности.

Когда сапоги гитлеровских солдат, входивших в Париж, гулко стучали по мостовой безлюдных Елисейских полей, бюст находился не так далеко от них в мастерской скульптора. Одна скромная парижская семья, рискуя попасть в руки гестаповцев, однажды утром перевезла на грузовике из мастерской Аронсона в подвал своего дома несколько скульптур, обернутых мешковиной. Среди них был бюст Ленина. Если бы патруль вздумал остановить грузовик, то и бюсту, и участникам этой операции не поздоровилось бы.

Теперь же бюст находился где-то в подвалах Дворца Шайо — того самого, где незадолго до этого отплясывали моисеевцы. «Давайте там поищем вместе», — говорит мне наследница Аронсона.

Во дворце нас встретили приветливо. Дворец построен не так давно, его подвалы не завалены хламом, и мы без большого труда находим в одном из углов целый набор скульптур Аронсона. Они все кажутся гипсовыми, однако одну из них делает похожей на гипсовую лишь толстый слой пыли, и стоило смахнуть ее, как перед нами засветилось мягким розовым цветом действительно впечатляющее изваяние Ленина. Конечно, бюст этот выпадал из того привычного для советской эпохи скульптурного изображения Ленина, и, кто знает, может быть, это было одной из причин, почему, побывав в Москве в 1927 году, он не остался там, а вернулся в Париж. Вскоре бюст был отправлен в Москву и стал экспонатом одного из залов музея Ленина.

Работа моя предполагала в качестве необходимого и в то же время увлекательного элемента знакомство с французским миром культуры и искусства, с его представителями. Частыми гостями в посольстве бывали Луи Арагон и Эльза Триоле. Арагон был признанным первым поэтом Франции, издавал литературную газету, был членом Центрального Комитета Французской компартии. Триоле занималась переводами Маяковского на французский язык, писала повести. Взаимная любовь во многом определяла смысл жизни этих людей. Известно, как много замечательных строк посвятил Арагон Эльзе в своей поэзии. К этому одна забавная деталь. Как рассказывала Эльза, Арагон коллекционировал всевозможные предметы с ее инициалами — Э.Т., покупал их, если они попадались ему на глаза, независимо от цены. И вот однажды в ресторане на Эйфелевой башне он обратил внимание на то, что эти буквы стояли на ведерке для льда, в котором подавались бутылки шампанского. В этом ничего удивительного не было, поскольку название Эйфелевой башни по-французски — Tour Effel — в сокращении содержит те же буквы. Арагон тут же попросил продать ему ведерко. Хозяин запротивился: шампанского пейте сколько хотите, но при чем здесь имущество ресторана. Луи Арагон был, однако, настойчив и с башни спускался с ведерком.

Эльзе Триоле не все было по душе в наших московских порядках, особенно в литературных кругах. Она брюзжала, жаловалась послу на необъективные публикации о личной жизни Маяковского. Арагону малейшие критические замечания по адресу Советского Союза не нравились, он морщился, слушая Эльзу, а порой и старался остановить. Посол как мог лавировал, обещал в чем-то посодействовать.

Арагон любил свою виллу на Лазурном берегу в живописном местечке Сен Поль де Вансе, где считали для себя честью обосноваться виднейшие французские писатели, поэты, художники, артисты. Там он вместе с Эльзой радушно принимал деятелей культуры из Советского Союза.

Бывал я на квартире Ива Монтана и Симоны Синьоре на островке Сите. Вместе с соседствующим островом Сен-Луи — это высоко престижное место, где любит жить французская интеллектуальная элита. Встречались мы с ними и на юге Франции на их вилле в уже упоминавшемся Сен Поль де Вансе. Оба они играли тогда в одном из самых популярных драматических спектаклей — «Салемские ведьмы», изредка Ив Монтан выступал с концертами. Ив Монтан находился под глубоким впечатлением от своих триумфальных гастролей у нас. И он, и Симона Синьоре вели себя по-дружески, готовы были дать отпор любому обидчику нашей страны, радовались встречам с посещавшими Париж советскими артистами.

В расцвете своих творческих сил был выдающийся французский кинорежиссер Рене Клер. Он принимал нашу делегацию кинематографистов в Сен Тропезе. В общении с ним прошел почти целый день. Он был горячим поклонником таланта Сергея Эйзенштейна, высоко отзывался о «Чапаеве», «Александре Невском», был доволен возобновлением прямых контактов между советскими и французскими деятелями кино.

Как тесно все переплеталось в мире культуры! Маргарита Лонг не мыслит себе своего конкурса без участников из Советского Союза. Вану Клиберну Париж рукоплещет как победителю конкурса Чайковского в Москве, и под сводами Дворца Шайо торжественно звучит «Первый концерт».

Видный французский режиссер Андре Барсак поставил целую серию русских классических спектаклей. В театре «Эберто» идут чеховские «Три сестры» с участием трех из четырех сестер Поляковых: Марины Влади, Одиль Версуа и Элен Валье.

Не обходится и без сильных проявлений чувств: популярная в те годы кинозвезда Николь Курсель так влюбляется в главного героя «Донских казаков» Владлена Давыдова, что нам приходится принимать специальные меры, чтобы тайком от нее посадить его в отходящий в Москву поезд.

В те годы большой любовью парижан пользовалась песня, шедшая от глубокой французской традиции. Мне привелось побывать на уникальном концерте Мориса Шевалье. Он был уже в таком возрасте, что перед выступлением имел, видимо, все основания пояснить: «Я, конечно, еще могу, но не так, как раньше, а только после некоторой подготовки…» Зал аплодировал хотя бы потому, что эта шутка поднимала большинство сидящих в нем седовласых людей в их собственных глазах. Зато на Монмартре неистовствовала Эдит Пиаф. Она появлялась на сцене в небольшом кафе с непокрытыми деревянными столами — сцене крошечной — сама как крошечный искалеченный воробей. Сильно хромая, она спешила к центру сцены так быстро и так энергично, как будто не хотела дать времени подняться у зрителей чувству жалости к этому ее облику, и вдруг, словно превращаясь в дьявола, оглушала зал мощью своего голоса, после чего для всех сидевших там не существовало больше ничего, кроме поразительных ее песен и ее могучего таланта. А на другом берегу в зале побольше, но никак не фешенебельном, под названием «Бобино», другой бард Жорж Брассенс скромно выходил из-за кулис с гитарой, простой табуреткой, бутылкой вина и небольшим стаканом и начинал свой душевный речитатив о жителе Оверни, — если верить молве, люди там скуповаты, — который поделился последним куском хлеба, о любви, которая никогда не бывает счастливой, и о многом, многом другом, трогающем струны человеческой души. Вместе с Шарлем Трене, Лин Рено, Далидой, Жаклин Франсуа и еще многими они представляли и целый пласт французской культурной жизни.

Еще одним популярным жанром спектаклей были — «шансонье» — сатирики. Это всеиспепеляющее острое слово, народный юмор. Разящая критика политических деятелей (обидеться на нее означало бы уронить себя в глазах общества), мгновенный отклик на все злободневное и, наконец, разоблачение человеческих слабостей, в чем тоже стесняться не принято. Все это составляет содержание сочных, густо приперченных программ. Как и у нас, шансонье — непременная часть многих концертов, но есть для них и специальные театры. Залы там маленькие, с полусветом. Все рассчитано на прямой контакт не только со всей аудиторией, но и с каждым зрителем персонально. Излюбленные мишени для властвующего на сцене зубоскала — опоздавшие. В такие театры я ходил никак не для того, чтобы прикидывать возможность их турне по Союзу — язык подобных представлений настолько виртуозен и быстротекуч, что переведи его — и половина качеств спектакля будет потеряна. Зато это помогало понять настроения среднего француза. У каждого жанра свои почитатели. Несколькими годами позже, во второй мой приезд во Францию, в течение нескольких лет моим обычным собеседником на Кэ д’Орсе[1] был Жак де Бомарше — прямой потомок знаменитого Карона де Бомарше. Был он человеком в высшей степени рафинированным и изысканным. Узнав как-то, что я побывал у шансонье, он слегка улыбнулся, из чего было ясно, что нишу для такого рода искусства надо искать где-то левее «Свадьбы Фигаро».

Дворец Гарнье — Парижская опера — был помимо многого прочего интересен взаимосвязью традиций. Когда-то легендарный француз Петипа оказался у истоков классического балета в России. Во время первой мировой войны знаменитая балетная труппа Дягилева завоевала сердца парижан, и под воздействием их невиданного успеха в Париже продолжала жить школа классического балета, которой руководил Серж Лифарь. Он был известен и как большой почитатель Пушкина, обладатель многого ценного, связанного с жизнью и творчеством поэта. Только ли в танце давали о себе знать бесчисленные нити духовных и человеческих связей наших стран и народов? Известный драматург и постановщик Саша Питоефф прославился своими чеховскими спектаклями. В прогремевшем во Франции фильме «Колдунья» расцветавшая тогда Марина Влади заворожила зрителей уже давно вошедшим во французский лексикон «славянским шармом».

О культурной жизни Франции того времени люди действительно знающие написали много захватывающих книг. Я же лишь делюсь впечатлениями, с которыми мы с моими сверстниками знакомились с французской жизнью.

Общение с интеллигенцией различных направлений и взглядов, свободные разговоры с ее представителями, в том числе зачастую и в домашней обстановке, расширяли возможности познания страны, позволяли узнать неизмеримо больше, чем может дать любая официальная беседа, знакомство со справочным материалом или чтение пусть даже самых толстых фолиантов. Это несло немалую практическую пользу. Помню, как-то во второй половине дня посол собрал у себя всех сотрудников посольства. Задание из Москвы. Срочное. Важное. Там получено обращение к советскому правительству группы общественно-политических деятелей Франции по гуманитарному вопросу. Москва требовала быстро дать оценку взглядов тех, кто подписал обращение.

Дело происходило в начале 1956 года. Это была одна из первых ласточек трудного диалога по правам человека. В Москве придали обращению большое значение: ответ необходимо было отправить в тот же день. Многих из подписавших в посольстве знали не более, как по имени, других не знали вообще. Стали судить-рядить, где добыть справочники, из которых можно было бы наскрести что-то для телеграммы. Но выяснилось, что и со справочниками не густо. Посол был категоричен: «Ищите, где хотите, листайте газеты, покопайтесь в Лярусе, но задание должно быть выполнено».

На том совещании я по чину был последним, но все же решился предложить заехать к двум-трем моим знакомым интеллектуалам и по-дружески поговорить с ними. Мне сразу выделили машину. Через три-четыре часа несколько страниц рукописного текста легли на стол Виноградова. Он вновь собрал всех получивших задание. Они принесли ему скудный свой улов — даты рождения (не всех), титулы и положение (не каждого) и кое-что еще, как правило, безликое… что можно было отыскать в справочниках. К написанию проектов шифртелеграмм я допущен еще не был. Это сделали старшие товарищи, которым и передал посол мои листки.

Работа посольства в области культуры становилась все более содержательной, возрастало и ее политическое значение. Знакомство с французской дипломатической службой показывало, какое большое внимание уделяется Францией культурной деятельности как одному из важнейших средств в осуществлении внешнеполитических целей страны. Достаточно сказать, что подразделение на Кэ д’Орсе, занимающееся культурными делами, — самое многочисленное и располагает самим большим бюджетом во всем французском МИДе.

Взаимодействуя с центром, мы стремились придать советско-французским культурным связям все большую систематичность, плановость. Взялись изучать повторяющиеся крупные культурные мероприятия Франции — фестивали, конкурсы, выставки, отбирая из них те, что могли бы представлять интерес для регулярного участия наших представителей, привлекать ведущих деятелей культуры Франции к участию в соответствующих мероприятиях с Советским Союзом.

В то же время наша служба старалась найти нетрадиционные формы общения с французской общественностью. Новое в политике Советского Союза, принятые Москвой меры, направленные на то, чтобы приоткрыть нашу страну для контактов с иностранцами, вызвали во Франции волну туризма в Советский Союз. При этом, если раньше в нашу страну выезжали по большей части французы, сочувственно относившиеся к СССР по идеологическим соображениям, то теперь это были люди все более широкого спектра политических настроений. Они возвращались, обогащенные впечатлениями, готовые к более предметным, чем прежде, дискуссиям о том что представляла наша страна, а дискуссия, интерес — это уже неплохо. На этой почве у нас родилась мысль организовать встречу этих людей, и не столько с нами, сколько их самих друг с другом. Потрудиться пришлось много: найти энтузиастов среди совершивших поездки к нам французов, вовлечь в сотрудничество турагентства, разослать большое количество приглашений и прочее и прочее. И вот такая встреча состоялась. В таком знаменитом зале Парижа, как Плейель. Собралось почти две тысячи французов, побывавших в нашей стране. Гвоздем этой встречи была демонстрация любительских фильмов, снятых туристами во время пребывания в Москве, Ленинграде, других городах. Успех был большой. Мы и сами увидели многое в нашей стране другими глазами: иностранцы в своих фильмах смогли подметить и запечатлеть то, на что мы обращали мало внимания.

Мы испытывали чувство удовлетворения от того, как разворачивались наши дела в сфере культурных отношений с Францией. Разумеется, ясным при этом было понимание, что находились мы лишь на каком-то начальном этапе пути. — Многие видные деятели культуры Франции оставались вне наших контактов. Дальнейшее движение вперед зависело, конечно, и от активности посольства, и от связей творческой интеллигенции Советского Союза и Франции. Но были на этом пути и серьезные ограничители идеологического и политического характера. Оглядываясь назад, можно утверждать, что период с начала нашей «оттепели» и до венгерских событий осенью 1956 года был весьма обещающим для сближения между СССР и Францией в области культуры.