Пошли.
Идут по тихим улицам. По темным улицам. Грудь скребет сталь пики. Впереди поворот в переулочек, маленький и темный. До него остается шагов двадцать.
Десять.
Пять.
Иван схватил пики, поднял их над головой и швырнул назад с силой. Стражники, не ожидавшие этого, налетели на тех двух, что шли позади. Не оглядываясь, Иван стремительно бросился вперед, свернул в переулок и понесся. За спиной он услыхал сначала крики, а потом приближавшийся топот.
Снова поворот. Сюда? Нет. Дальше.
Вот еще один переулок. Может быть, сюда? А вдруг тупик? Нет, сюда!
Иван стремительно повернулся всем корпусом, скрылся в переулке и тут же налетел на человека. Оба упали. Человек закричал страшным голосом и схватил Ивана за горло. 3
Приехав в Бухару, Хуссейн-Али занемог. Он остановился в караван-сарае не как посол, а как простой путешественник, чтобы не вызывать любопытства. Устроился в маленькой комнатке, в той, где всегда останавливались купцы средней руки. Его спутник лег спать в общей комнате, чтобы не мешать отдыху посла.
Хуссейна-Али знобило. Он натянул на голову одеяло и, прикрыв рот рукой, дышал себе на грудь, стараясь хоть как-нибудь согреться. Знобило сильней и сильней.
Постучались в дверь. Посол слабо откликнулся:
- Войди и будь моим гостем.
Дверь отворилась, вошел молодой перс, поклонился, поприветствовал посла, быстро огляделся по сторонам и, убедившись, что Хуссейн-Али в комнате один, вышел.
Этот молодой перс был тем самым человеком, который столкнулся полчаса тому назад с Виткевичем в переулке. Испугавшись, он схватил Ивана за горло, решил, что это грабитель. Но, приблизив к себе лицо, он разжал руки и воскликнул по-русски:
- Иванечка!
То был Садек. Тот самый маленький Садек, который жил у Ивана в Орске и которого он потом отпустил на родину. Садека не нужно было учить сообразительности: он толкнул Ивана в ворота, сам бросился на середину улицы и начал биться в судорогах. Таким его застали стражники, прибежавшие сюда через минуту.
- Туда! - закричал Садек, показывая рукой в ворота, противоположные тем, где спрятался Иван. - Он побежал туда!
Стражники ринулись в ворота. Садек сел, прислушался и по-кошачьи тихо шмыгнул к Ивану. Они обнялись и расцеловались.
А через полчаса, достав для Ивана новую одежду, Садек привел его в караван-сарай, к Хуссейну-Али. Он не знал, кто этот человек, но понимал, что путь он держит в Россию. С ним-то Садек и намеревался пристроить Ивана.
Высокое небо было освещено белым острием луны. Иван шел следом за Садеком по двору караван-сарая. Лошади хрупали сено. Сонно вздыхали верблюды, тоскуя о воле. Где-то кричали куропатки: днем они выступали в боях, а ночью переживали радость побед или горечь поражений. Мирная птица, а поди ж ты, и ее люди к боям приучили...
Садек ввел Ивана в комнату Хуссейна-Али, поклонился послу и вышел. Выходя, он сказал негромко:
- Это ваш друг. И пусть те, кто будет спрашивать, верят, что это действительно так. Вы просили проводника в Россию. Это он.
Садек был толмачом в караван-сарае, и посол еще утром вскользь попросил его о человеке, который знает дорогу к москалям. 4
Сначала они прощупывали друг друга быстрыми, на первый взгляд ничего не значащими вопросами. Посол сразу же увидел, что его новый сосед не мусульманин. Но, с другой стороны, он настолько хорошо говорил по-персидски и так любопытно на пушту, что посол начал колебаться в своей уверенности.
Потом они разговорились.
Под утро они были почти откровенны друг с другом.
- Вы много говорили мне о той опасности, которая угрожает вашей стране со стороны Англии. Но какая разница, Англия или Россия?
- О родине так нельзя говорить. Так даже думать о ней нельзя. Я стар, я болен, я чувствую приближение своего часа. Но видишь - я еду. Лежа еду. Почему? Потому, что мне так велит родина. А разница между Россией и Англией в том, что русские не требуют от нас тех позорных условий, которых требуют англичане. Русские не лезут в наш дом, а англичане подобны рыночным ворам. И это больно афганцу. Больно и обидно за родину свою.
Высохший высокий старик привстал на локтях и посмотрел на Виткевича лихорадочными глазами. Потом он опустился на постель и начал хрипло шептать тихие, исполненные нежности слова любви к своей стране.
Виткевич вздрогнул. Вдруг что-то огромное и радостное, словно вихрь, вошло к нему в сердце. Он вспомнил товарищей своих по "Черным братьям", Тимофея Ставрина, Песляка, Веденяпина, Яновского, студеные зимы и тихие летние вечера, Анну. Он вспомнил родину. Он вспомнил всех тех, кто делил с ним вместе тяготы, а в тяготах - радости.
- Мы едем в Оренбург ранним утром, - медленно проговорил Виткевич и, не попрощавшись с послом, пошел к двери, на улицу, смотреть рождение утра.
- Пы мыха ди ха [Будь счастлив (афг.)], - вслед ему сказал посол, положил под язык щепотку табака и надрывно закашлялся. Закрыв глаза, он подумал: "Хитер русский". Теперь посол был твердо уверен, что его спутник - русский. "Отчего же он тогда побледнел, если не оттого, что увидел свою родину, когда я заговорил о моей?"
Даже дипломат не может говорить о родине спокойно. Глава пятая 1
Неожиданное возвращение Виткевича вместе с афганским послом, доверенным лицом эмира Дост Мухаммеда, произвело в Оренбурге впечатление, грому подобное.
Сначала Перовский оцепенел от радости. Потом объявил Ивану свой восторг, как всегда, бурно. Губернатор увез Виткевича и Хуссейна-Али к себе домой, и там, запершись в кабинете, они проговорили часа четыре кряду. Когда беседа закончилась, Перовский сказал Ивану:
- Два дня на отдых, а потом в Санкт-Петербург. К канцлеру Карлу Васильевичу Нессельроду. - Губернатор улыбнулся и добавил: - Эк мы им, столичным, нос утерли, а? 2
День, который Перовский дал Ивану на отдых, он решил использовать на то, чтобы повидаться с Песляком.
Характер Алоизия Песляка походил на характер старого деда, который, отрешившись уже от своего собственного, личного, радуется лишь успехам внуков своих. Песляк два раза дрался на дуэли, был лихим наездником, спас от пожара трех людей, рискуя собственной жизнью, и в отличие от Ивана мог выпить столько греховного зелья, что другим и не снилось. Никак нельзя было подумать, что в этом храбром человеке, несколько суровом с виду, столько мягкости душевной и доброжелательства к окружавшим. Виткевич очень ценил дружбу Песляка. Дружба эта была проверена и учением в гимназии,
и сидением в одной тюрьме, и одним приговором, и ссылкой в одну и ту же губернию, и ссорой, запомнившейся приятелям на всю жизнь. Случилось это за несколько дней до второго похода Ивана в Бухару. Он зашел к Песляку на минуту за одним из своих словарей, а засиделся до петухов, а разошлись друзья разъяренными, аж красноглазыми стали от горячей шляхетской крови, гордыней исполненной.
- Человек должен быть доброжелателен, - говорил тогда Песляк, - а тот, кто занимается философией, языками или историей, - особенно. Отчего, спрашиваешь? Да оттого, что если к человеку с добром идти, так и он добреет. А в доброте легче увидеть, что, зачем и почему. Но не в гневе или предвзятости. Ты, Иван, смешной человек: все понимаешь, ко всему сердцем да умом тянешься, а вид на себя такой напускаешь, что все разбегаются, тебя завидев. Кто тебя знает, те прощают или не обращают внимания. А незнакомые, которым ты неизвестен? Как с ними? Как они на тебя смотрят?
- Что же, по-твоему, должен я с лицом добродушного болвана ходить и слюни пускать? - огрызнулся Иван.
Он ответил так грубо именно потому, что слова Песляка задели его за живое. Виткевич понимал, что нельзя, ну, никак нельзя свою пережитую боль как-либо, даже и внешним поведением, навязывать окружающим людям. Но, как ни старался он себя сломать, ничего у Ивана не выходило, а если выходило, то чрезвычайно слабо.
Песляк поморщился, но ничего не ответил резкого. Наоборот, продолжал еще более ласково и дружески;
- Иван, нельзя так: что ни слово, то с шилом. Тебе, вижу я, и самому все это претит.
Но Виткевич был весь напряжен, натянут, словно нить: тронь - порвется. Впереди был поход в Бухару. Иван не сдержался, нагрубил Песляку. Расстались не попрощавшись.
И вот сейчас, обнимаясь, рассматривая друг друга и снова обнимаясь, они прятали в глазах слезы и не могли вымолвить ни слова.
Человеку уезжавшему всегда кажется по возвращении, что за то время, пока он отсутствовал, произошло столько же нового и интересного здесь, сколько он пережил там. Поэтому Иван засыпал Песляка самими неожиданными и разнообразными вопросами. Потом, выслушав столь же беспорядочные ответы друга, Иван рассмеялся и сказал:
- А за то - прости. Глуп я был тогда, как жандарм.
Песляк махнул рукой: мол, пустяки, не стоит об этом.
- Алоизий, друг мой хороший, что я видел - описать словами никак невозможно! Это сказки детства и сны юности! Это такая красота, Песляк! Луна на изразцах, на голубой глазури, которой минареты выложены, так по ночам играет! В этом века, Македонский, Тимурленг. Там дышишь пылью столетий, - Иван рассмеялся, - а пыль, надо сказать, въедливая, злая, глаза жжет. А люди? Ежели в Бухаре, в центре города, глаза прикрыть да постоять так минуту, прислушиваясь, кажется, будто море шумит. Правда, я море с детских лет помню, но не ошибаюсь, когда говорю так. Море, истинное море! То грозное, то тихое, ласковое... И - нищета. Бог мой, какая там нищета! Болезни, голод. У людей животы к позвоночникам прирастают, кожа прозрачная делается - через нее солнце просвечивает желтизною. Но ум, ум какой! Смекалка! И рядом - дикость. И знаешь, что интересно? Я впервые в Бухаре славянином себя почувствовал. Вместе, в одном: я поляк, Тимофей русский, Зенченко хохол - все мы славяне. Одно племя!
- Ну да, - кивнул головой Песляк, - и русские своих единоплеменников секут, три шкуры, по-солдатски говоря, спускают, и хохлы и поляки в этом не отстают...
Иван забегал, принялся махать руками.
- Маслов не Россия! Розен не Россия! Тимофей Ставрин - Россия. Темная, добрая, светлая, сердитая! Но в ней сила, великая сила! И знаешь, я был силой этой силен, смекалкой хитрющей славянской спасен, из смерти вырван. Я вижу, удивляешься ты. Правильно! Все будут удивляться. Все, кто там не был да нашего с тобою не пережил. Помнишь, говорил ты: "Доброжелательным быть надобно". Да, да, да! Умница, Песляк, прелесть! Один за одного? Ерунда! Один за всех надорвешься, килу наживешь. Все за всех? Может получиться. Перовский надо мной смеется: "Пестеля, - говорит, - в Оренбурге прячу". А ты понимаешь меня, Песляк?
- Не понимаю, - ответил тот, - но все же верю. Я тебе всегда верить привык, Иван.
За окном пели:
Ах, Урал-д-река, широкая,
Широкая, глубокая...
Виткевич не умел петь. Но сейчас, подойдя к двери, распахнул ее широко и стал подпевать, отчаянно перевирая мотив.
В раскрытых окнах - ночь. Темная, но уже несущая в себе мягкие, чуть заметные тона рассвета. Ибо всегда следом за ночью приходят свет и солнце.
- Правильно сказано у пророка Исайи, - задумчиво сказал Иван: - "Еще ночь, но идет утро..."
"Сейчас, когда уж нет Ласточкина, я могу бумаге доверить то, чего не доверю даже себе самому, а друзьям побоюсь высказать, дабы не показаться неустойчивым, мятущимся, бросающимся из крайности в крайность.
Раньше говорил: "Польша! Только великая Польша! Ура Польше - единственной любви моей!" Потом, средь русских пожив, одним воздухом с ними подышав, одних горестей хлебнув, говорить начал: "Лишь через свободу в России - свобода Польше. Их дело и наше - одно, общее!"
Кживицкий - бог с ним, он как червь, дань теплу после дождя. А ведь и Песляк, думаю я, не сразу и не наверняка поймет перемену в моих воззрениях.
Я чувствую: как брат старший нужен я азиатам, сынам вершин и просторов. Разбуди меня ночью, скажи: "Иван - в Бухару, Иван - в Кабул!"-сразу все брошу, туда пойду, потому что лекарь стремится к тому больному, которого - верит он излечить сможет. Для которого - верит он - всегда в его подсумке лекарство нужное имеется.
...Сердце мое иногда бывает похоже на дом, в котором живут три возлюбленные: Польша, Россия и Азия. Как примирить мне их? Как слить в одно целое, как всем им сразу поклоняться?
Видно, прав был Гумбольдт, когда говорил, что великий смысл слова "движение" не понят еще людьми и не сразу понят будет. По-видимому, только движение может объяснить мои искания.
Сегодня нет моему сердцу ничего милей полыни. А завтра - розы всего милее. Верно ли это? И да и нет, но правомочным и то и другое считаю. Фрондер, который поклоняется одному лишь, даже ежели это одно косоглазо, - нелеп, как нелепо и поколение его. Когда от многообразия приходишь к единственно верной убежденности - вот тогда верно.
И если я сегодня люблю полынь, то это отнюдь не значит, что я розу отвергаю вообще, как будто ее и не было на свете. Чем большим окружающим интересоваться буду, любить и остывать в любви своей, тем правильнее окажется тот абсолют, к которому стремится разум любого человека. Важно, чтобы вера была. А с нею - "стучи в барабан и не бойся!".
Виткевич перечитал написанное, подумал немного да и запалил край желтой бумаги пламенем свечи. Через минуту он выбросил пепел в окно, решив: "Алоизий Песляк утверждает, что курам зола и пепел надобны. Вот и хорошо -философствования мои курам на пользу послужат..."
Ивану стало весело и свободно.
Уснул он счастливым и во сне видел жареных окуней. 3
Экипаж остановился около парадного подъезда министерства иностранных дел. Виткевич выпрыгнул первым, протянул послу руку, помогая выйти.
Из проезжавшей мимо веселенькой кареты, на редкость изящной, похожей на игрушечную, высунулась белокурая, прекрасная, еще более красивая, чем раньше, Анна.
- Иван! - закричала она звонко и чисто. Виткевич бросился к ней, забыв обо всем на свете. ...Ночью, обнимая голову Виткевича своими мягкими руками, она говорила негромко и устало:
- Останься здесь, Иван. Я смогу сделать так, что ты останешься. Помнишь, любимый, ты говорил мне, что твоя мечта быть подле меня, всегда и везде. Ты слышишь, Иван?
Виткевич смотрел в потолок и молчал. За окном деревья шелестели молодой своею листвою. Ночи были быстролетны, стремительны, как любовь.
- Мне очень гадко все это, поверь. Я и могу теперь все, потому что гадко. Ты спрашиваешь, где Яновский... Но я не умею, когда трудно. Не хочу, когда трудно, Иван! Ведь я женщина. Ты слышишь?
Виткевич молчал.
- Ты останешься? -снова спросила Анна.
Ее страшит молчание. Она любит, когда говорят, говорят, говорят без умолку. Тогда лучше. Тогда ни о чем ином думать не надо, кроме как об ответах - таких же пустых и ни к чему не обязывающих, как и вопросы. А он молчит. Молчит, не говорит ни слова. 4
- Ваши друзья о вас лестно отзываются. Это склонило меня к тому, чтобы предложить вам работать под моим началом, в азиатском департаменте, - не глядя на Виткевича, сказал Нессельроде и брезгливым движением руки поправил на столе бумаги.
Виткевич чуть заметно улыбнулся.
- Покорно благодарю, ваше сиятельство. Но работать в учреждении столь высоком, не зная Востока настоящего, не слишком ли большая честь для меня?
Нессельроде быстро взглянул на Виткевича и почесал задумчиво кончик носа. Подошел к маленькому, орехового дерева секретеру и достал оттуда что-то блестящее. Вернулся к столу и протянул Виткевичу орден.
- Поздравляю вас, - сказал канцлер. Помолчав немного, закончил: Ступайте, я подумаю о вашей дальнейшей судьбе...
Через неделю, облеченный полномочиями дипломатического агента, Иван Виткевич был отправлен через Тифлис и Тегеран в Кабул, ко двору афганского эмира Дост Мухаммеда.
Притулившись в углу темной кареты, Виткевич неотрывно, тяжело думал о будущем. Оно представлялось ему темным, как осенняя дождливая ночь, и таким же грозным.
Вспоминалась почему-то депеша от Перовского, полученная за день до отъезда. Генерал-губернатор писал Ивану, словно сыну, и не уставал в каждой строке предостерегать. Он предостерегал и от болезни, и от плохих людей, и от сырого воздуха.
"Я смотрю сердито, да - с толком. У меня глаз верный, ты меня слушай", вспоминал Иван слова губернатора...
Иван отдернул занавеску. В карету вошел предутренний холод. В серой далекой дымке громоздились холмы, переходившие постепенно в горы.
"Боже мой, - Иван зажмурился, задохнулся от счастья, - Азия там! Там простор, там - радость!"
Отправляясь в Кабул, Виткевич помнил слова Пушкина о том, что цари умеют делать политическую игру ценою людской крови; помнил он и слова поэта о том, что заниматься творчеством, отбывая службу, дело, непосильное человеческому уму и сердцу.
Иван великолепно помнил слова поэта, но все же назначение в Кабул счел великим благом для себя, для своего труда. Виткевич был убежден, что в Афганистане он сможет быть полезным и русским и афганцам, что его труд изучение народов Востока, их литератур, обычаев, их языков, их истории пойдет на пользу потомкам, сблизит внуков афганцев и русских.
Отправляясь в Кабул, Виткевич шел на отчаянный риск. Он ехал в Кабул посланником Нессельроде, Бенкендорфа, Николая. Но, ступив на землю Афганистана, Виткевич перестал быть посланником Нессельроде. Он стал посланником России Пушкина, Глинки, Бестужева, Даля, Ставрина, Жуковского.
Иной России Иван не принимал и представлять соседнему, дружественному народу не желал да и не мог. Часть третья Глава первая 1
К середине 1837 года Афганистан оказался зажатым с двух сторон цепкими щупальцами британской экспансии.
На востоке от афганской столицы, в Пешаваре и Лахоре, англичане действовали против Кабула плохо замаскированными провокациями. Англичане всячески поощряли индийские племени сикхов к продвижению в Кабул и Кандагар, то есть в исконные афганские земли, и в то же время всячески препятствовали в их продвижении к морю.
На западе от Кабула, в Герате, окопался английский резидент, который и направлял все действия гератского эмира. Столь благодушная помощь гератскому эмиру, убийце отца теперешнего кабульского эмира Дост Мухаммеда, была отнюдь не случайной и тем более не филантропической помощью Британии.
Испокон веков афганский город Герат, расположенный в цветущем оазисе, неподалеку от водного аму-дарьинского пути, был связующим центром между торговыми домами Востока и Запада. Помимо того, Герат был великолепным стратегическим плацдармом для нападения на Среднюю Азию. Правда, в кулуарах британского парламента резко протестовали против столь негибкого термина, каковым является "нападение".
- Не лучше ли трактовать нашу помощь гератскому эмиру как обеспечение безопасности Великобритании? - не скрывая веселой улыбки, спрашивали друг друга парламентарии, когда им приходилось сталкиваться с резким осуждением английских авантюр в Азии.
Итак, речь, оказывается, шла не о захвате Герата, не о том, чтобы подчинить этот город англичанам, а о безопасности Великобритании, отстоявшей от афганского города Герата по крайней мере на шесть тысяч верст.
Цель оправдывает средства. Англичане - политические деятели и финансовые короли, любители колониальной поживы и промышленники - всеми силами старались обелить вмешательство британской военщины в афганские дела. Герат должен стать такой крепостью, ключи от которой хранились бы в Лондоне. Если бы англичанам удалось до конца подчинить Герат своему влиянию, тогда можно было бы думать о полном захвате всех афганских земель. Захват Афганистана был бы в значительной мере облегчен, если бы в тылу государства существовала крепкая опорная база английских войск. Следовательно, укрепившись в Герате, обеспечив, таким образом, далеко выдвинутый вперед левый фланг, англичане могли вторгаться в Кабул и Кандагар, а оттуда уже, двигаясь двумя колоннами, соединившись с третьей колонной в Герате, форсировать Аму-Дарью и вступить в Хивинское и Бухарское ханства.
Если бы произошло именно так, то сэр Александр Бернс наверняка получил бы генеральские погоны и выдвинулся в первый ряд британских военачальников-стратегов.
Но Ост-Индская компания прекрасно понимала, что в случае неудачи в Герате, как и в случае последовательно твердой, независимой политики Афганистана, позиции Британии в Азии на ближайшие годы окажутся сильнейшим образом подорванными.
Вот именно для того, чтобы нейтрализовать все возможные просчеты, в Кабул была отправлена "торговая миссия" во главе с полковником Бернсом.
Умный, циничный, напористый, Бернс выдвинул афганскому эмиру Дост Мухаммеду три условия сохранения "вечного мира" между Британией и Кабулом.
Первое. Афганцы должны навсегда отказаться от захваченных сикхами исконных афганских земель.
Второе. Афганистан должен признать "независимость" Кандагара и Пешавара.
Третье. Дост Мухаммед не должен принимать ни одного посла из любой другой страны, кроме Британии, не имея на то разрешения английских чиновников.
За исполнение этих позорных и неприемлемых для независимости государства условий Бернс сулил Дост Мухаммеду мир с Британией и покровительство королевы.
Выдвигая эти условия, Бернс не знал, что генерал-губернатор Индии лорд Ауклэнд уже отдал секретный приказ - сосредоточивать войска на границах с Афганистаном. Не знал он и того, что сикхи, подстрекаемые британцами, беспрерывно нападали на афганцев. Ничего этого Бернс не знал.
Все это знал афганский эмир Дост Мухаммед. 2
Около небольшого афганского города Себзевара Виткевич приказал остановиться. Маленькая чайхана, скрытая от палящих лучей солнца сонной листвой ивы, казалась совсем безлюдной.
Спешившись, Виткевич неторопливо привязал поводья к стволу тутовника, постоял минуту, о чем-то думая, и пошел к маленькой покосившейся двери.
Где-то во внутреннем дворе жалобно скулил щенок и тоненький мальчишеский голосок причитал:
- Несчастье, ниспосланное шайтаном, принесло боль моему умному и хорошему щеночку...
Виткевич улыбнулся ласково и подумал о том, что в Оренбурге у него тоже остался пес. Бобка. Дурной и добрый до невозможности.
Виткевич постучал в дверь. Негромко сказал:
- Салям алейкум.
- Да, да. Войди, Шарли.
Услыхав первые слова, произнесенные по-персидски, Виткевич распахнул дверь, но тут же пожалел о сделанном, потому что следующие два слова были произнесены по-английски.
Посреди комнаты на вытертом красно-синем ковре сидел невысокий человек в английской военной форме.
Какое-то мгновенье Виткевич и англичанин смотрели друг на друга молча. Потом, опершись на руку, англичанин попробовал подняться. Распухшая в колене нога помешала ему. Он виновато посмотрел на Виткевича и тихо предложил:
- Простите, я не могу встать. Входите, пожалуйста.
Не ответив, Виткевич повернулся и, плотно прикрыв за собой дверь, быстро пошел к отряду.
Вскочив в седло, он коротко бросил:
- За мной!
Подъехавшему есаулу Виткевич пояснил, усмехнувшись:
- Не люблю я что-то с британцами в Азии встречаться. 3
Роллинсон прислушался. Попытался подняться на локте. Чертыхнулся. Шальная пуля под Гератом застряла в икре, а в здешней проклятой глухомани нет ни одного порядочного лекаря. Друзья настояли, чтобы Роллинсон в сопровождении шотландца Шарли немедленно отправился в Кабул к доктору Гуту, - туда можно было скорее добраться, чем в Тегеран.
- Шарли, эй, Шарли! - крикнул Роллинсон. Никто не ответил. Только, испуганно всхлипнув, еще громче завизжал щенок за стеной.
- Шарли!
"Неужели лошадей надо поить два часа?" - рассерженно подумал Роллинсон.
- Шарли!
"Рыжий осел, болван".
- Шарли! -хрипло заорал Роллинсон, откинувшись всем корпусом назад, чтобы не слишком затекала правая рука.
Пока Роллинсон чертыхался, опасаясь, что незнакомец скроется, Шарли оказал Роллинсону невольную услугу. Получилось это вот как.
Если спускаться от чайханы к ущелью, дорога внизу раздваивалась. Обе тропинки вели еще ниже, туда, где сердито бормотал ручей.
Шарли обладал одной, особенно Роллинсона нервировавшей чертой характера: он был необыкновенно медлителен.
И на этот раз он простоял добрых три минуты у развилки, решая, по какой все же дороге ему следовало спускаться к ручью. Тщательно все осмотрев, Шарли почему-то отдал предпочтение правой, хотя именно эта тропинка была значительно круче. Внизу он стреножил коней и пустил их к воде. А сам улегся под мягким, шелковистым можжевельником отдохнуть минут десять.
Шарли не помнил, сколько времени он проспал. Наверное, долго, потому что в висках шумело от жары и по лбу лился пот. Проснулся он от чьих-то голосов. Открыв глаза, Шарли увидел метрах в двадцати от себя на берегу ручья двух людей в белых шароварах и полотняных рубахах, перетянутых необыкновенно широкими кожаными ремнями. По виду они явно не походили на здешний люд. Высокие, русоголовые, статные. Когда они нагибались, подбирая сухие сучья, по-видимому, они хотели разложить костер, - Шарли видел, как под их полотняными рубашками перекатывались здоровенные мускулы. Шарли осмотрел их внимательно и вспомнил, что точно так же одетых людей он видел около русского посольства в Тегеране.
"Русские", - решил Шарли. Он хотел окликнуть этих ребят, но пока раздумывал, стоит ли, двое повернули за здоровенную скалу, нависшую над белым от злости потоком, и скрылись из глаз. И именно то, что Шарли не окликнул русских, а просто-напросто вернулся наверх, в чайхану, и уже после нагоняя, полученного от рассерженного хозяина, рассказал ему о своей встрече, -именно все это и обеспечило в дальнейшем Роллинсону крест за заслуги, как человеку, первому обнаружившему в Афганистане русские "казачьи части". 4
Ночью Бернс долго не мог уснуть. Москиты мучали его до самого утра. Несмотря на то, что он соскоблил эмаль с зеркал и вставил их в окна (потому что стекол в Кабуле не было), все равно москиты проникали в комнату через крохотные, известные только им одним щели. Но не только москиты не давали спать Бернсу.
Как опытный шахматный игрок, он еще и еще раз припоминал и перепроверял все ходы, сделанные им за последние несколько дней. И чем строже он анализировал партию, тем крепче уверялся в правильности своей атаки и в выгодности своих позиций.
Чтобы разогнать москитов, Бернс раскурил сигару и, с наслаждением затягиваясь, стал пускать в темноту комнаты бело-синий плотный дым.
Затянувшись особенно глубоко, он фыркнул, вспомнив, как лет десять тому назад лорд говорил ему: "Если начнете игру, обязательно закурите". Он умница, лорд, все понимает.
Рано утром его разбудил Роллинсон. Полное лицо его цвело улыбкой, несмотря на боль в ноге.
Бернс посмотрел на него вопросительно.
- Я видел русских, - с полным безразличием на лице сказал Роллинсон.
Бернс сразу же потянулся за сигарой, но, поняв, что этим он выдаст свое волнение, отдернул руку. Зевнул. С хрустом потянулся. Снова зевнул и на секунду прикрыл глаза.
- Да? - спросил рассеянно. - Что ж, любопытно.
И только после такой интермедии он взял сигару и начал легко разминать ее пальцами. Отгрыз кончик, сплюнул горечь, закурил. Роллинсон, глядя на Бернса, выжидательно щурился.
Лицо Бернса, обычно такое мягкое и ласковое, менялось на глазах. Сначала под матовой кожей жестче обозначились скулы и заиграли желваки около ушей. Потом потухли глаза и спрятались под тяжелыми веками. На лбу собрались сильные, рубленые морщины. В комнате вдруг стало необычайно тихо. Только наверху, под потолком, гудели москиты. Веселый писк их, слитый воедино, превращался в зловещи и гул.
"Итак, - думал Бернс, - на шахматной доске появилась еще одна фигура. По силе она равна ферзю. А по всем законам шахматной игры король, усиленный ферзем, почти непобедим. В данном случае русский ферзь идет к афганскому королю. Это может кончиться победой. Их победой, афганцев. И поражением его, Бернса, англичан..."
Под потолком по-прежнему гудели москиты. Потрескивала сигара по-видимому, листья табака были слишком пересушены.
"Кто из русских может идти сюда? - продолжал думать Бернс. - У них нет людей, знающих Восток. Я в этом теперь совершенно уверен. Ни в Петербурге, ни тем более в Москве таких людей нет, это ясно.
Там есть одни лишь посредственные политики, обыграть которых в азиатской партии не трудно совершенно. Значит, перед тем как этого ферзя - по тяжеловесности и пешку - по значимости допустят ко двору эмира, необходимо провести с ним самим партию, посмотреть, что это такое. Может быть, это такой слон, допустить которого ко двору эмира только выгодно, кто знает... Хорошо. Ну, а если вдруг это тот самый разведчик, который сбежал от меня в Бухаре? Хотя он все-таки, вероятно, не был разведчиком. Это узнавал лорд через свои самые надежные каналы. По-видимому, тогда я ошибся. Тот не был русским разведчиком. Значит, опасения не должны быть слишком серьезными. Но поскольку опасения есть, к ним надо отнестись так, как принято относиться. Хорошо. Все".
Бернс отбросил легкое одеяло, встал. Широко улыбнулся Роллинсону и пошел одеваться. Он быстро вернулся, подтянутый, бодрый, улыбающийся, обаятельный.
- Едем, - сказал он Роллинсону и ласково похлопал его по спине.
Александр Бернс любил борьбу. И он умел бороться. Глава вторая 1
Если перейти Кабул-реку, вспененную и нетерпеливую в это время года, за базаром, на котором прочно обосновались индусы-менялы, армяне и евреи, сразу же начинался большой, длинный забор, обнесенный вокруг дома, построенного специально для заезжих европейцев купцом Ар-Рашидом.
Здесь жил доктор Гут, человек, которого за пышные бакенбарды и детский пушок на голове остроязыкие кабульцы прозвали "теленочком".
Ровно в два часа Гут вернулся из эмирского дворца. Еще в маленькой колясочке, специально для него сделанной, - Гут верхом не мог ездить из-за тучности, - он нетерпеливо посматривал на старинные, формой похожие на луковицу часы. Сегодня в три часа он ждал у себя русского поручика Виткевича.
Этот молодой человек с бронзовым сильным лицом многим понравился при дворе. Гут считал своим непреложным долгом сближаться с каждым, кто входил в орбиту эмира. По слухам, Виткевич то ли уже был неофициально принят Дост Мухаммедом, то ли должен быть принят на этих днях. Если он будет принят так, что об этом узнают все, это и будет считаться официальным признанием. Гут был умным и наблюдательным человеком. Уже после нескольких месяцев пребывания в Кабуле он понял, что Дост Мухаммед человек большого ума и прищуренного глаза. Гут в прищуренный глаз очень верил.
Дома он сменил рубашку и переобулся. Доктор носил мягкие, козьих шкур сапожки. Осмотрел стол. Все было так, как задумано. Специально для того, чтобы поразить Виткевича, человека северного, с Азией незнакомого, Гут приказал доставить самые лучшие сорта черного винограда, яблоки, засахаренные дыни, грецкие орехи, тертые с ягодами тутовника, и яркие гранаты. Во дворе уже пахло жареным мясом - на углях, нанизанные на тоненькие металлические палочки, лежали кебабы и вырезки для плова.
Виткевич прибыл к трем, с опозданием на две минуты, как и положено по этикету. Гут встретил его у ворот, взял за локоть и, тесно прижав жилистую руку поручика к своей мягкой груди, повел в дом.
- Мой дорогой посол, - проворковал Гут, - я прошу разрешения называть вас первым русским казаком. Вы разрешите?
Виткевич пожал плечами и, усмехнувшись, кивнул головой.
- Пусть это дерзость, - продолжал Гут, - ведь вы дипломат, а я лекарь всего лишь... Но здесь и лекари могут быть полезны дипломатам.
- В такой же мере, как и дипломаты лекарям, - отшутился Виткевич и попробовал освободить свою руку.
Но Гут еще крепче прижал его локоть к груди и подвел к столу.
- Сначала вы должны познакомиться с афганской кухней, - сказал он, - мой долг быть вашим гидом.
Доктор усадил Виткевича на тахту и захлопотал вокруг него, пододвигая со всех сторон блюда с яствами.
Гут принадлежал к той категории людей, которые любят угощать. Самое большое наслаждение Гут испытывал, заново переживая те вкусовые ощущения, которые им были давно забыты из-за чрезмерного увлечения гастрономией в прошлом.
Дозы принятия пищи у Гута были расписаны по минутам. Сначала яблоко и груша. То и другое с разных, совершенно диаметральных сторон действует на желудок. Это хорошо, ибо всегда две противоположные силы порождают прямую. Всякая прямая - благо в нашем мире сфер и зигзагов. Потом гроздь черного винограда. Две-три сливы, не больше. Полстакана гранатового сока. Несколько минут отдыха. А потом... Потом начинается настоящее блаженство: плов с топленым бараньим салом, изюмом и кусками гушта - мягкого, пахучего мяса.
- Ну как? - весело поглядывая на пиалу с пловом, принесенную Виткевичу мальчиком-слугою, спросил Гут, - каков аромат, а? Что ваш Петербург! - И доктор весело рассмеялся.
Гут разрешал себе шутить, угощая гостя обедом. Обед этого стоил. Но Виткевич не успел по достоинству оценить кухню доктора. Хлопнула входная дверь. Гут поднял голову. Брови его поползли наверх от радостного изумления: на пороге стояли Бернс и Роллинсон.
- Господа! Откуда?! - кинулся навстречу к гостям Гут, поспешно вытирая рот салфеткой. - Это сюрприз!
Спохватившись, он затоптался на месте и, обращаясь попеременно то к Виткевичу, то к Бернсу, быстро сказал:
- Разрешите представить вам. Господин Виткевич. Господа Бернс и Роллинсон. Прошу вас, это такая радость. В моем доме...
Нужна была воля и выдержка Бернса, чтобы с таким открытым и веселым лицом пойти навстречу побледневшему Виткевичу.
- Здравствуйте, господин посол. Я счастлив встретить здесь еще одного европейца, - сказал Бернс, приближаясь к Виткевичу.
- Вы оговорились, - поправил его Виткевич, побледнев еще больше. - Я не посол. Просто поручик.
Они обменялись крепким рукопожатием. Со стороны казалось, что здороваются старые друзья. Роллинсон засмеялся:
- А вы меня заставили пережить много томительных минут в Себзеваре, мосье Виткевич.
Иван посмотрел на Бернса и, улыбнувшись краешком рта, ответил:
- В пути не следует быть разговорчивым. Я думаю, господин Бернс поддержит меня.
Бернс сразу стал серьезным.
- Совершенно верно. Роллинсон, поверьте, господин Виткевич прав. Он говорит золотые слова. Проситесь к нему в оруженосцы. Вам будет легко видеться, потому что свидания будут, по-видимому, происходить во дворце эмира. Это романтично. Кстати, вы уже представились его величеству? Если нет соблаговолите принять мои услуги, как вашего друга и человека, близкого его величеству уже много лет.
Виткевич подвинул Бернсу блюдо с яблоками.
- Мне очень нравятся вот эти, желтые. Нет, нет, справа. Наш дорогой доктор знает, чем угощать.
Гут был польщен и поэтому поклонился. Увидев забинтованную ногу Роллинсона, спросил:
- Что с вами?
- Пустяки.
- Для доктора пустяков не существует.
- Поранил на охоте, доктор, пустяки, сущие пустяки.
- Ну, знаете, с этим шутить нельзя, - нахмурился Виткевич, - вдруг какое-нибудь загрязнение... Или перемена погоды, дожди. Это может повлиять весьма плачевным образом. Кстати, как сейчас в Герате, сыро?
- Нет, сухо, - ответил рассеянно Роллинсон.
Доктор и Роллинсон были заняты осмотром ноги, и поэтому никто не видел, как встретились взгляды Виткевича и Бернса. Они смотрели друг на друга пристально и тяжело. Вдруг Виткевичу захотелось показать Бернсу язык: "Что, проговорился твой дружок? Тоже мне, дипломаты..."
Бернс не выдержал взгляда Ивана и отошел к Роллинсону.
- Мы не будем мешать вашей беседе, доктор, - сказал он. - Право же, нам очень неудобно, что мы ворвались к вам столь внезапно. Простите нас.
Доктор и Виткевич начали было протестовать в один голос, но англичане все же ушли.
Улыбка сошла с лица Бернса только на улице. Он сокрушенно покачал головой:
- Ай-яй-яй!.. "Какая сейчас в Герате погода?" А? Как он вас ловко, друг мой! 2
По пути в эмирский дворец Бернс напряженно обдумывал создавшуюся ситуацию. Да, в Кабул пришла, конечно, не пешка. В Кабул пришел ферзь.
"А ведь, значит, и лорд ошибается, - думал Бернс. - Вот он, этот мальчик. Нет в России востоковедов? Есть! Есть, черт возьми".
Запыленный, не одетый по этикету, он быстро вошел в приемные покои Дост Мухаммеда. Адъютант эмира Искандер-хан радостно сжал его руку: он любил англичан, а особенно сильно Бернса.
Через несколько минут адъютант вернулся и знаком предложил Бернсу следовать за собой. Миновав темную комнату с острым, давно здесь установившимся запахом жженого миндаля, адъютант отворил половинку низкой двери и пропустил Бернса перед собой.
Эмир сидел, закрыв глаза и устало опустив руки вдоль тела. Большой, во всю комнату ковер, тяжелые драпри на окнах гасили все звуки. В кабинете было тихо.
- Салям алейкум, повелитель правоверных, великий мудростью и разумный силой, - сказал Бернс и повторил свое приветствие, теперь уже громче: первый раз его голос показался шепотом.
Дост Мухаммед открыл глаза, кивнул Бернсу и указал на невысокое мягкое креслице, стоявшее по правую от него руку. Бернс сел и, не дожидаясь вопросов Дост Мухаммеда, заговорил первым:
- Ваше величество, чрезвычайные обстоятельства принудили меня просить вашей аудиенции.
- Я это понял по твоей одежде, - заметил эмир.
Бернс оглядел себя, подосадовал на торопливость.
- Ничего, пустяки, Бернс. Так что же это за чрезвычайные обстоятельства?
- Активизация русских агентов в вашей великой стране.
Эмир придвинулся вплотную к Бернсу и спросил быстро:
- В чем она выражается? Факты!
Бернс привык к тому, что эмир никогда не ставил вопроса в лоб. Тактичный и умный, понимая все происходящее вокруг, Дост Мухаммед до сих пор только давал Бернсу почувствовать, что он понимает многое и о многом осведомлен. И о том, что английские резиденты ведут подрывную работу в Кандагаре и Кундузе, и о том, что происходит за Индом.
Сейчас его рассердил тон и манера, в которой говорил англичанин. Эмир потребовал фактов. Это еще больше насторожило Бернса. Ему потребовалось всего несколько мгновений для того, чтобы придумать и обобщить факты, построить их в сильную, подкрепленную неопровержимыми доводами концепцию и представить эмиру.
Но и Дост Мухаммеду эти мгновения оказались совершенно достаточными для того, чтобы понять смысл паузы. И он чуть заметно улыбнулся. Бернс увидел улыбку эмира и понял, что начинает проигрывать. Нужно было менять тактику. В таких случаях лучшая тактика - напористость и откровенность.
- Я говорю о Виткевиче, ваше величество.
- Ах, так! Это что, и есть активизация?
- Хотя бы. Ибо ни мне, ни вам пока не известны истинные цели этой миссии.
- Вам они, конечно, не известны. Но почему вы думаете, что они не известны мне?
- Разве ваше величество уже изволили принимать Виткевича?
- Это известно тоже одному мне. Да и потом, какое это имеет отношение к активизации агентов русских?
Дост Мухаммед легонько хлопнул в ладоши. Маленькая, незаметная дверь позади него отворилась. Низко согнувшись, кланяясь на каждом шагу, оттуда вышел слуга-лилипут.
- Принеси нам кофе.
- Слушаю и повинуюсь, - ответил слуга и бесшумно исчез. Дверь за ним затворилась.
- Следует ли мне понимать, что присутствие русской миссии желательно вашему величеству?
Голос Дост Мухаммеда стал жестким:
- Мне желательно присутствие в Кабуле миссий всех стран. Слишком долго жили мы в изоляции.
- В таком случае, ваше величество, вам, по-видимому, нежелательно присутствие в Кабуле представителя Великобритании!
- Россия и Великобритания дружественные государства, насколько мне известно. Почему бы вам не работать здесь об руку с русским офицером?
- Ваше величество изволит шутить?
- Я не склонен к шуткам в разговоре с вами.
- В таком случае мне придется, ваше величество...
Дверь позади эмира растворилась, и на-пороге появился слуга с подносом в руках. Из маленького серебряного кофейника шел пар. Комната наполнилась ароматом. Слуга неслышно поставил поднос, поклонился и вышел.
- Хотите кофе?
- Благодарю вас, ваше величество. Сначала я хочу окончить начатый разговор. Итак, если Виткевич будет принят вами, мне придется, к великому сожалению, покинуть Кабул.
Эмир налил Бернсу в чашечку величиной со скорлупу грецкого ореха густой черной влаги и пододвинул сахарницу. Только после этого он поднял глаза на англичанина.
- Я обязательно приму Виткевича. Мне не пристало менять своих решений, Бернс. Так же, как я никогда не изменю своего решения принимать всех без исключения иностранных послов самостоятельно, не испрашивая на то унизительного разрешения у губернатора Индии... Пейте кофе, Бернс, и постарайтесь быть благоразумным. Пока что мы вдвоем, а вдвоем быть благоразумным легче, чем на глазах у тысяч.
Бернс заколебался. После молчания он повторил все же:
- Если вы примете русского, я покину Кабул.
- Как вам будет угодно, Бернс. Вы вольны в решениях. Только попомните мой совет: Наполеоном быть хорошо. Но быть плохим Наполеоном - неблагоразумно. Глава третья 1
Поздно вечером Виткевич вышел на улицу. Властная, хищная тишина лежала над городом. Высоко в горах дрожали огни костров: шла перекочевка племен.
Виткевич услышал голос. Тихий, он приближался вместе с песней. Иван прислушался, стараясь разобрать слова.
О мой город гор,
Ты высок, как полет орла,
Мой Кабул.
Родной мой край.
Родной мой Кабул,
Ты в сердце моем всегда.
Иван пошел навстречу голосу. Ночь была прозрачна как лед. Холодная луна ярко освещала правую сторону улицы, совсем забыв о том, что существует еще и левая сторона. Посредине улицы шел человек. Высокий, он казался еще выше из-за тени, которая металась по заборам, цепляясь за ветви деревьев. Иван шагнул навстречу человеку. Тот остановился, разглядывая Виткевича.
- Салям алейкум.
- Салям алейкум.
- Как здоровье?
- Как твое здоровье?
- Как настроение?
- Как твое настроение? - отвечал афганец, все более и более удивляясь тому, как хорошо этот иноверец знает его язык, язык пуштунов.
- Как поживают твои друзья?
- Спасибо, как поживают твои друзья?
- Очень хорошо.
- Очень хорошо?
- Очень, очень хорошо...
Афганец помедлил и протянул Виткевичу руку. Тот сжал ее и приложил к сердцу. Тогда и афганец потянул его руку к сердцу.
- Ты кто? - спросил он Ивана.
- Человек.
- А кто ты по крови?
- Поляк.
- Не слыхал я таких кровей.
Иван засмеялся.
- Русский я по крови.
- Нет.
- Клянусь отцом, русский.
- А почему ты знаешь мой язык? Твой отец, видно, был афганец?
- Нет. Он не был афганец. Я сам выучил твой язык.
Афганец пощелкал языком в знак восхищения. Поинтересовался:
- Ты, верно, давно живешь в моей стране?
- Два месяца.
- Тогда хорошо. Очень хорошо... А что ты делаешь на улице ночью?
- Слушаю город.
- Слушать надо отца и друзей, - наставительно сказал афганец. - У тебя есть отец?
- Нет. Он ушел к отцам.
- Хвала его памяти! А друзья у тебя есть?
- На родине есть.
- А разве я не твой друг? - спросил афганец.
- Если ты согласишься пойти ко мне в дом и стать моим гостем - будешь другом.
- Я не слыхал приглашения, русский.
- Будь моим гостем, афганец.
- Спасибо, большое спасибо! Пошли. Я буду твоим гостем...
Назавтра Ахмед Фазль рассказывал своим друзьям, что в Кабул приехал смешной человек.
- Он просил меня петь ему наши песни. А сам, вместо того чтобы слушать их, закрыв глаза, писал на листках бумаги. Потом он показал мне написанное им и сказал, что это слова моих стихов.
- Человек, любящий песню, рожден для счастья, Ахмед, - задумчиво сказал оружейный мастер Гуль Моманд. - Поверь мне, у этого русского большое сердце. 2
"Мой дорогой друг Песляк!
Памятуя просьбу твою в случае чего-либо очень уж интересного и необычного немедля отписать тебе, сажусь за стол, беру бумагу и пишу.
Есть у меня здесь один друг по имени Ахмед; по фамилии Фазль. Он высок, как и многие здешние мужчины-афганцы, красив и умен. Умен Ахмед и как взрослый муж и как маленькое дитя одновременно. Сдружился я с ним на песнях. (Не смейся. Я по-прежнему уверен, что песня - лучший пашпорт для души человеческой. Плохие люди петь не могут.) Он часто ко мне приходит по вечерам и рассказывает много интересного. Заметь, тут каждый историю страны своей знает чуть не наизусть. И это несмотря на то, что людей образованных здесь почти нет.
Рассказал мне Ахмед Фазль такую историю: есть неподалеку от Кабула местечко, называющееся Чель Сутун (Сорок столбов). Зовут это место так оттого, что много веков назад туда ворвались чужеземцы. Сорок красивейших девушек, не желая сделаться добычею похотливых воинов, вознесли аллаху молитвы. Аллах услышал их: в один миг все сорок девушек превратились в сорок камней. Эту историю Ахмед Фазль рассказал мне как самую настоящую быль. Когда я попробовал усомниться в достоверности этого случая, он обиделся. Но обида его была недолгой. Я рассказал Ахмеду нашу сказку про "Руслана и Людмилу"; Ахмед прищелкивал языком от восторга и закатывал глаза - у него это считается наивысшей формой одобрения. У меня тогда мелькнула мысль, как было бы хорошо сказки пушкинские на восточные языки перевести и распространить! Ну, да разве это возможно!..
Когда я кончил говорить сказку, Ахмед защелкал языком: "Ну вот видишь, это ведь все правда. Почему же ты моей правде о девушках не поверил?" Я тогда менее уверенно возразил, что и это тоже неправда. Ахмед рассмеялся и спросил: "Зачем же ты другу неправду рассказываешь? Я тебе всегда одну только правду говорю".
Давеча пришел Ахмед со своим двоюродным братом Гуль Момандом. Я предоставляю тебе оказию самому решить степень ума этого человека по той теории, которую он мне преподал. Слушай:
"Обилие волос на голове служит доказательством пустословия или печали. Люди, носящие длинные волосы, характер имеют исступленный, ибо исступление порождает и печаль и пустословие.
Небольшой лоб служит доказательством того, что человек груб и глуп. Большой лоб - свидетельствует о человеческих наклонностях к гневу или лености. Ежели на лбу много морщин - человек гневен, но умен. Ежели морщин совсем нет такой человек зол. Длинные брови до ушей означают самовлюбленность и хвастливость. (Вспомни Маслова!)
Большие глаза - свидетельство лености. Голубые глаза - холод сердца, так как этот цвет происходит от холодных материалов вроде льда или неба. Маленькие черные глаза несут в себе злость. Красные - смелость. Широко раскрытые глаза и выпученные присущи людям сварливым, ибо у собак такие же глаза и такой же норов. Желтые и скородвижушиеся глаза указывают на то, что человек пуглив. Пятнышки в глазах - нечистое сердце. Ежели вокруг зрачка черный ободок, значит человек плохо думает о других. Коли в глазах соединен желтый и черный цвет, то такой человек способен на убиение себе подобных. Красные пятнышки в глазах величайшее лукавство. Глаза должны быть чистыми и блестящими, ибо это глаза смелых воинов. У петухов такие же глаза, а петух птица мужественная и честная.
Тонкий нос означает, что обладатель оного склонен к пустой драчливости и злости, так как у собак нос такой же в точности. При наличии носа широкого и мясистого в человеке искать должно наивность и ласковость, ибо такой же нрав у теленка, а как известно, телята широконосы. Длинный и толстый нос означает отсутствие великодушия, поелику точно такой нрав и у свиньи. Ежели нос от бровей дугою идет, то сие означает в человеке норов ворона. Злой, но умный.
Толстые губы показывают в человеке храбрость и глупость. Ежели толста верхняя губа и набегает при сем на нижнюю, то такой человек храбр и великодушен, ибо такие же губы и у льва. Тонкие губы означают злость и скрытую за злостью трусость.
Мясистое лицо показывает в человеке отсутствие мудрости - то же и у быка. Объясняется это и лекарями: мозговые вены вследствие обилия тела в лице препятствуют обмену крови, и, таким образом, человек лишается смысла. Худое лицо свидетельствует о том, что человек склонен к размышлениям. Размышления, как известно, приводят к сумасшествию, а сумасшествие истощает тело вообще, а лицо в особенности. Но все же худой человек всегда лучше толстого".
Теперь, дорогой Друг, ты вооружен теориею, практически небезынтересною. Знакомясь с новым человеком, изучай его лицо по этой записке. Шутки шутками, а должен тебе признаться, что я совершенно влюблен в эту страну и в людей ее. В их душах совмещается доблесть воинов, отзывчивость братьев и суровость горных жителей. У меня уже сейчас накопилось материалов достаточно для того, чтобы издать несколько небезынтересных книг. А в общем-то один бог знает, сколь интересны они будут. И, самое главное, будут ли вообще изданы. Один европеец, встретившийся мне здесь, доктор Гут его имя, зло иронизировал над российскими нравами, приводя в пример историю с книгой Радищева. Откуда только они знают все это?
Милый мой Песляк! Жажду обнять тебя и поговорить о многом. И - поверь мне, это уже выстрадано - нет ничего лучше дома на белом свете. Пусть даже дом с тараканами. Тараканов можно вывести, а нигде, ни в каком другом доме нельзя себя чувствовать счастливее, сильнее и увереннее, кроме как в своем отчем доме... Сделай из этого выводы.
Остаюсь твоим Другом и Братом
Иван Виткевич". 3
Невысокий, крепкий в плечах, похожий на отца скорее общим обликом, чем лицом или голосом, наследник Акбар-хан любил беседовать с эмиром. Образованность Акбара была случайной и складывалась из занятий с муллами, чтения корана и разговоров с иностранцами. Он был очень понятлив. Ум его проявлялся не в широких, разносторонних познаниях, но в умении цепко схватить все новое, что встречалось ему где бы то ни было.
Дост Мухаммед любовался сыном, когда тот, быстро расхаживая по кабинету, рубил воздух ладонью и отрывисто бросал сердитые фразы:
- Я знаю, что кизыл-баши, да и вообще большинство людей персидской партии при дворе неискренни. Почему ты терпишь неискренность их, отец? Ты, сильный и храбрый. Почему?
Дост Мухаммед засмеялся:
- Горячность не делает чести мужчине, сын мой. Если я начну смещать кизыл-башей, занимающих высокие посты, об этом узнает народ. Какая же будет вера мне и моим помощникам? Излишняя жестокость никогда не приносит пользы. Зачем мне сейчас смещать кизыл-башей, когда я знаю каждый их шаг? Они ничего не могут сделать помимо меня. Они не согласны со мной? Пусть. Я не могу велеть им соглашаться во всем.
- Но ведь они не любят тебя, - горячился Акбар-хан. - Они говорят, что ты излишне крут и суров!
- Вот и хорошо. Слышать это из их уст для меня блаженство. Помнишь, как писал Казем-хан? "Я сгораю в огне, но вы вьетесь вокруг меня мотыльками, не в силах оторваться от мен"".
Дост Мухаммед подошел к сыну и обнял его за плечи. Никогда афганцы не выражают своих чувств открыто, кроме одного чувства - гнева. Отец всегда старается скрыть любовь к сыну грубоватой, мужской шуткой. Но сейчас они были одни: отец и сын, эмир и его наследник,
- Послушай, сын мой, - сказал Дост Мухаммед задумчиво, - мы живем с тобою в трудные дни. Я не знаю, что будет через месяц или два. Поэтому выслушай то, что я скажу тебе. Ты будешь хорошим эмиром, если главною твоей заповедью будет заповедь справедливости. Если ты справедлив до конца - убей. Но если ты справедлив - оправдай даже тогда, когда оправдание будет неугодно тебе. Если ты справедлив - одари; но если ты справедлив - брось в темницу. Чем должна измеряться твоя справедливость? Не отношением к женам или к детям. Не отношением твоим ко мне, отцу твоему и повелителю. Справедливость - это целостность государства нашего, сила его и самостоятельность. Это справедливость! Если у тебя будет везир, который говорит тебе открыто и честно о том, что неприятно тебе, терпи его и люби. Люби, если даже не можешь любить. Такой везир не продаст себя неверным. Если начальник, ведающий финансами и налогами у тебя будет скряга, береги его, он друг твой и раб, потому что не помышляет о благости личной и о том, как относишься к нему ты, сильный в мире правоверных. Если одна из жен будет ласкаться к тебе сверх меры, изгони ее. Она неверна и продажна. Женщина не знает любви. Если к тебе придет неверный из другой страны и станет говорить, что ты самый сильный и мудрый государь, не верь ему, он лгун и в душе прячет черную мысль. Больше всего цени у людей честность в глазах и резкость на словах. Помни стихи Казема:
Если хочешь дать людям покой,
Сам спокойно не спи никогда!
Вошел адъютант. Поклонился, скользнув быстрым взглядом по лицу наследника.
- Что тебе? - недовольно спросил Акбар-хан.
- Ваше высочество, к его величеству прибыл господин Бернс с делом чрезвычайной важности.
- Пусть войдет через несколько минут, - сказал эмир.
Когда адъютант вышел, Дост Мухаммед подошел к столу.
- Я говорил тебе все это потому, что скоро отправлю письмо, - он указал пальцем на большой лист бумаги, - прочти его.
Акбар-хан взял бумагу и начал читать.
"Это мое последнее письмо к вам, лорд Ауклэнд!
Разделяя афганцев, вы пытаетесь уничтожить могущество нашего народа. Вы бросаете семена будущих раздоров. Ваше дело как большого и сильного государства препятствовать злу где бы то ни было; вы же, наоборот, препятствуете добру там, где это только возможно.
Ради того, чтобы спасти Афганистан и нашу честь, мы готовы отдать жизни свои. Не по злому умыслу против Англии пишу я это, а потому, что правда любит, когда с ней правдиво разговаривают,
Аллах тому свидетель - я не буду раскаиваться в своих поступках. Аллах тому свидетель - вы в своих поступках раскаетесь: вы и дети ваши, которые не прощают отцам ошибок, ведущих к позору.
Я в последний раз взываю к вашим сердцам - дайте нам быть независимыми, и порукой тому моя голова и сердце, - мы будем нейтральны, мы будем дружить и с вами и с теми странами, которые захотят с нами дружить.
Дост Мухаммед, эмир".
Дост Мухаммед внимательно следил за выражением лица сына, когда тот читал. Отложив письмо Акбар-хан опустился перед отцом на колени и поцеловал его руку. 4
Опустив глаза, Джелали смотрел, как вода из кружки падала на землю. Жара была так сильна, что даже капли воды поднимали пыль. Джелали сполоснул лицо из родника, встал с колен и пошел дальше. До кабульской дороги оставалось верст пять.
Чайхану около развилки выстроили совсем недавно. Наверху пили чай, а внизу жарили кебаб и гушт. У входа было повешено старое, с синими пятнами зеркало. Джелали посмотрел на свое отражение и строго заметил мальчику-слуге, что зеркало лжет. За последний год Джелали поседел, и ему неприятно было видеть это.
Владелец чайханы вышел навстречу гостю. Узнав Джелали, он приложил руки к груди.
- Салям алейкум, непобедимый.
Джелали было приятно, когда его узнавали, и поэтому он улыбнулся чайханщику особенно приветливо.
- Салям алейкум.
- Как здоровье?
- Спасибо, как твое здоровье?
- Спасибо, как здоровье твоих сыновей?
- Спасибо. Интерес такого человека, как ты, приносит удачу.
- Идешь в Кабул?
- Да.
- И снова победишь всех в пахлевани [борьба (перс.)]?
- Думать так, не испробовав силы рук противника, - похвальба. Да и потом твое зеркало... - Джелали кивнул головой в угол. - Я увидел много белых волос в моей голове, а это признак ума, но не силы...
Чайханщик по достоинству оценил столь мужественное остроумие. Хлопнул легонько ладонью о стол. Подбежавшему мальчику-слуге сказал:
- Принеси нам чаю. С сахаром в кусочках, не слишком мелко колотых.
Большая головка сахару - угощение для самых знаменитых путников. Джелали знал это. Поэтому благодарность его была столь искренна, что чайханщик даже закрыл глаза от восторга.
...Каждый раз, когда Джелали подходил к мазари-шерифским воротам, у него начинали потеть ладони от волнения. Он приходил в Кабул вот уже пятнадцать лет подряд, но каждый раз его ослепляли огни иллюминаций, зажженные в честь праздника, и оглушали голоса многих тысяч людей, пришедших со всех концов страны.
Джелали допоздна гулял по городу, заходил в лавки, присматривая подарки сыновьям и внукам. А когда с Гиндукуша спустились белые облака и хлопковыми горами навалились на город, Джелали спустился к реке, расстелил на теплых, прогретых дневным солнцем камнях свою бурку, лег, укрылся полой и уснул.
Рано утром он уже был на огромной площади Чамане, как раз в том месте, где всегда собирались самые известные в стране борцы. Соперником Джелали оказался Ибрагим Али - молодой парень из Газни. Он был на полголовы ниже Джелали, но шире в плечах. Когда они вышли на середину поля, зрители дружно зааплодировали. Джелали поклонился и, подтянув кушак, обернулся к противнику. Тот смущенно улыбался и не знал, куда деть руки. Джелали заметил, что у парня толстые губы.
"Это признак доброты души, - подумал Джелали, - таким, как он, нельзя бороться".
Парень почесал затылок и, широко расставив ноги, стал в исходную позицию. Джелали тоже согнулся и, уперев руки в колена, начал раскачиваться, переступая с ноги на ногу. У Ибрагима стойка была низкой, и Джелали решил, что парня можно будет обхватить сверху.
Первым вытянул руку Ибрагим. Джелали сделал вид, что ничего не заметил. Но когда Ибрагим выбросил руку вперед еще раз, Джелали намертво схватил ее своими длинными, тонкими пальцами. Парень рванулся назад и стронул Джелали с места. Увидав это, парень рванулся еще сильнее, потом стремительно вперед, и Джелали почувствовал руки парня на своей пояснице. Джелали растерялся. На какую-то долю секунды мускулы ослабли. Ибрагим поднял его и с силой бросил на землю. Джелали успел расставить ноги, и удар пришелся на правую. Надсадно заныло колено. На лбу выступил пот. Джелали не успел толком осмыслить происшедшего, потому что парень снова поднял его над собой и снова грохнул о землю, С головы упала тюбетейка, и Джелали почувствовал, как солнце начало плавить волосы на затылке. "Почему я не выпил воды? - подумал он. - Такая холодная..."
Джелали постарался высвободить левую руку, чтобы локтем отжать подбородок парня, но не смог. Тогда он напряг тело и начал извиваться в руках Ибрагима. Тот еще крепче сжал его и, медленно дрожа набухшими мышцами рук, начал сгибать. Джелали увидел небо: высокое и спокойное. Потом он опустил глаза и увидел красное, мокрое лицо парня. Их глаза встретились. Мгновенье Ибрагим Али смотрел в лицо Джелали. Он увидел в его бороде и бровях седые волосы. Он увидел морщинки у глаз и стянутую кожу у мочек ушей.
Победитель никогда не должен смотреть в глаза побежденному. Ибрагим Али увидел в Джелали отца. И он разжал руки.
Судьи объявили победу Джелали. Ибрагим медленно уходил с поля. Джелали пожал руки судьям, поднял тюбетейку и побежал вслед за ним. Догнав парня, он обнял его за шею и прошептал:
- Я не приду сюда больше, победитель...
И когда народ на площади увидел, как Джелали трижды по-мужски поцеловал Ибрагима Али, все еще раз убедились, как силен и великодушен человек, которого так любят в Кабуле: Джелали-победитель.
...В афганском языке нет слова "старик". Когда человеку много лет, его называют "спингырай", что в переводе означает "белобородый".
Когда Джелали и Ибрагим Али выбрались из толпы, к ним подошел невысокий, крепкого сложения юноша и, приветливо поздоровавшись, попросил:
- Я хочу, чтобы вы оба стали моими гостями.
- Кто ты? - спросил Джелали.
- Меня зовут Акбар [Великий, сильнейший, сравнительная степень от слова "кабир"; имя (араб.)], я учусь быть сильным...
- По виду ты пока еше больше походишь на Кабира [Сильный; имя (араб.)], пошутил Джелали.
- В твоих устах и это звучит похвалой, - ответил Акбар.
- Пойдем к нему? - спросил Ибрагим Али своего старшего друга.
- Пойдем, - согласился Джелали, - почему не пойти?
С этих пор Ибрагим Али и Джелали стали мюридами, телохранителями эмира Дост Мухаммеда и большими друзьями Акбар-хана, наследника престола. 5
Перед тем как эмир собрался идти гулять - после дня трудов он обязательно уходил в горы, - к нему в кабинет неслышно проскользнул адъютант, склонился низко и, приблизившись, положил на край маленького, сандалового дерева стола листки бумаги, скрепленные красным воском.
- Что это? - недовольно спросил эмир. - Неужели не мог принести завтра?
- Подари хотя бы один взгляд этой бумаге, повелитель, - ответил адъютант, - здесь о русском...
Дост Муххамед относился к своему адъютанту Искандер-хану со смешанным чувством любопытства, благожелательства и недоверия. Может быть, именно поэтому он говорил с Искандером откровенно, а подчас и просто доверительно. Но доверительность эмира простиралась ровно настолько, чтобы иметь возможность наблюдать; что особенно интересовало адъютанта, а что - не особенно. В последнее время эмир заметил, что самый большой, подчас неприкрытый интерес Искандер-хан проявлял к русскому.
Свое любопытство к Искандеру эмир объяснял себе тем, что адъютант был ловок, силен, хитер и в отличие от подавляющего большинства придворных не столь раболепен и льстив. Дост Муххамед любил играть в шахматы, но удовольствие от игры получал только тогда, когда противниками его были Акбар-хан либо Искандер. И тот и другой отчаянно сопротивлялись эмиру, не делали намеренно глупых ходов, радовались всякой выигранной фигуре, искренне сокрушались проигрышу. Эта на первый взгляд ничего не значащая черта адъютантского характера заставляла эмира быть особенно к нему внимательным: в широком и узком смысле этого слова. Где-то в глубине души Дост Мухаммед верил, что когда-нибудь адъютант сам придет к нему и расскажет все, что его тяготило. А в том, что Искандера, особенно в последнее время, тяготило что-то, эмир был уверен. Все то время, пока Искандер был рядом, эмир старался понять его, а поняв, сделать вывод, всесторонне подтвержденный фактами.
- Ты подобен гончей, - сказал Дост Мухаммед адъютанту, - гоняешь меня до тех пор, пока не добьешься своего.
- Свое - это ваше, повелитель.
- Мое? - переспросил эмир и быстро глянул в адъютантовы огромные глаза.
...В докладе говорилось о том, чем был занят русский посланник в течение тpex последних дней.
- Кто велел следить за ним? - удивился эмир. - Кто, кроме меня, мог отдать такой приказ? Он гость, а плох тот хозяин, который смотрит, сколько кусков мяса положил в рот приезжий.
- Тут не о мясе речь, ваше величество. Он гость - так сиди в своем доме, пей шербет и радуйся жизни! А русский с утра до ночи ходит по базарам, улицам и площадям, говорит о разном...
- О чем говорит?
- О всяком, - повторил Искандер.
- Вспомни, о чем? Можешь вспомнить?
- Он говорил, что в мире есть два льва. Это Россия и ваша страна. И что Россия - это лев, а Афганистан - львенок малый, и что лев львенка всегда защищать должен...
Дост Мухаммед прошелся по кабинету, потом стал перед адъютантом и толкнул его пальцем в грудь.
- Сядь.
Искандер-хан сел.
- Кто сказал тебе об этих словах русского?
- Аль Джабар.
- Где он слыхал их?
- В лавке... Кажется, в лавке.
- В какой лавке? Искандер замешкался.
- Ну! - прикрикнул эмир.
- Кажется, в лавке Гуль Моманда, оружейника.
- Та-ак... - задумчиво протянул эмир и снова неторопливо заходил по кабинету. Ходил долго, минуты три. Потом остановился перед адъютантом и спросил шепотом:
- Ты зачем врешь мне, Искандер?
Адъютант стал желтеть. Когда он волновался, лицо его не бледнело, а делалось серо-желтым.
- Я не вру, повелитель.
- Ты врешь мне, - повторил эмир, - только не понимаю зачем.
Подошел вплотную к Искандеру и, взяв его за кушак, приблизил к своей груди:
- Зачем, ответь мне?
- Я не вру, повелитель.
- И ответь мне еще, Искандер: почему ты не дал аудиенции русскому, когда тот пришел к тебе в приемную в первый раз? И почему ты не пропустил его ко мне позавчера? Ответь мне...
Адъютант смотрел в лицо эмиру и молчал.
Гуль Моманд поднял голову и тотчас же опустил. Отложив в сторону маленький молоток, поднялся; перед ним стоял эмир Дост Мухаммед, переодетый в костюм воина. Чуть позади, заслоняя своей могучей квадратной спиной почти всю дверь, врос в пол телохранитель эмира, мюрид Ибрагим Али.
Гуль Моманд пошел навстречу гостю, поздоровался с ним. Веселый ум оружейника подсказал ому верное решение: коль скоро эмир пришел к нему не в пышных одеждах, не с многочисленной свитой, а всего-навсего простым воином, то и обращаться с ним следует учтиво и почтительно лишь постольку, поскольку он гость. Обменявшись с эмиром рукопожатием, Гуль Моманд предложил ему садиться. Когда Дост Мухаммед опустился на раскладной стульчик, стоявший около полировальных каменных кругов, присел и Гуль Моманд.
- Устраивайся и ты, - предложил он Ибрагиму Али.
Мюрид отрицательно покачал головой и усмехнулся уголками губ.
- Здесь могут быть те, кто жаждет увидеть нас с тобой, - сказал эмир. - А сейчас я должен видеть тебя, потому что мне надо поговорить с тобой, Гуль. И пусть наша беседа, после окончания ее, сотрется в пыль, которая улетает в небо во время твоей работы за полировальными камнями.
- Твоя наблюдательность, воин, радует глаз мастера.
Дост Мухаммед рассмеялся, открыв ровные, не тронутые табачной копотью зубы. Пошутил:
- Ты хитер, как Рудаки. Быть тебе везиром.
- А я уже везир.
- Отчего так?
- Оттого, что в моей мастерской бывают гости из разных стран.
- Ты глядишь в будущее, словно в воду большого отстойного хауза.
- Будущее имеет разную меру.
- Наша мера - мера минут, и плох тот кот, который слишком долго ловит мышь.
- Я вижу здесь воина, его друга и оружейного мастера, - быстро ответил Гуль Моманд, - но я не вижу здесь ни кота, ни мыши, да простится мне несообразительность ремесленника.
Эмир рассмеялся от души. Потом поманил к себе Гуль Моманда пальцем и спросил:
- Русский - плохой?
- Хороший везир с плохим чужестранцем долго игру не играет.
Когда Дост Мухаммед чему-либо сильно удивлялся, у него обиженно опускались уголки губ, а брови вскидывались высоко вверх, собирая кожу на лбу толстыми складками.
- Ты слышишь, Ибрагим Али? Этот человек воистину везир и в отличие от большинства людей подобной должности мудр.
- Единственное, что не нуждается в красивом определении и не поддается измерению, так это мудрость, - заметил Гуль Моманд.
- А мудрость русского измерима? Гуль Моманд не торопился с ответом. Он долго думал, прежде чем стал говорить.
- Воин, верь мне, он добр сердцем и широк умом. Велика ли мудрость его не ведаю. Думаю, что не очень. Мудрым человек делается к старости. Но человек, ясно видящий цвет утра и сумерек, верно ощущающий снег и жару, должен называться умным. Ум - первая ступень в великой лестнице мудрости.
- Говори, - попросил эмир, - говори дальше, друг.
- Наш народ не верит речам, - пошутил Гуль Моманд. - Ведь речь-порожденье языка, а язык - оружие женщины. Русский мало говорит, потому что больше он любит слушать. Он любит слушать наши песни. Песня - зеркало души, окно в сердце. Так?
- Да, это так, - ответил Дост Мухаммед.
- А этот русский понимает и любит наши песни. Больше я ничего не знаю о нем, но и этого хватит, чтобы отвести ему место в душе.
- О львах, помнишь, он говорил о льве и львенке? - спросил эмир рассеянно. - Ты согласен с ним?
- Он честный человек, этот самый русский, он не стесняется переспросить, когда не понимает названия места или зверя. Но о львах у нас разговора пока что не было.
В это время Ибрагим Али, все так же неподвижно стоявший в дверях, сердито обернулся. Замахнулся на кого-то, кто подошел к входу в мастерскую.
Гуль Моманд обиженно поджал губы.
- Если ты слуга воина, так пусть аллах поможет тебе в твоей службе. Но ты у меня в гостях, а я буду плохим мусульманином, если разрешу тебе обидеть того, кто пришел к моему дому. Ну-ка, повернись! Кто там позади тебя?!
Ибрагим Али не сдвинулся с места. Тогда эмир сказал:
- Обернись и посмотри.
Мюрид обернулся. На пороге стоял Иван Виткевич. 6
"Дорогой Песляк!
Целую ночь напролет сижу подле растворенного окна и слушаю, упиваюсь тишиной. Здесь, в Кабуле, она особенная. Город спит настороженно, словно солдат на привале.
А утро! Бог мой, какое здесь утро! Сначала по ущелию, в коем лежит Кабул, начинают летать голуби. На фоне серых скал они кажутся то черными, то темно-синими.
Солнце приходит внезапно. И сразу же картина меняется. Горы делаются серыми, а голуби белыми, словно снег. Настороженность во всем пропадает - на смену ей приходит беспечность и ласковость.
Просыпается Кабул сразу. В час первой молитвы на минареты поднимаются муллы и, воздев к небу руки свои, они обращают к аллаху, великому и всемогущему, звонкие, высокие голоса. Слова их молитв сливаются в одно целое, и звук этот, усиленный горами, делается совсем не похожим на людские голоса. И сразу же после молитвы Кабул начинает шуметь, словно шмель с первым лучом солнца, или ученики в классе после ухода наставника.
На рынок тянутся тележки с горами дынь, гранатов, кавунов, яблок, груш. Бегут наперегонки босоногие мальчонки, запуская в небо, к голубям бумажных змиев. Спешат к реке стиралыцики, ловко умещая на головах своих огромные тюки с бельем и материями всяческими.
Когда открываются городские ворота, в Кабул входят караваны - длинные, как песнь кочевника. Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись - у всех улыбка сокрыта веселая... Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов - штанов ширины невообразимеишей - нет вообще.
...События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью. Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса. Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано - оно узник человека. Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия - медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.
Но давеча - хитрая вещь жизнь наша - я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.
- Это воин, мой приятель, - пояснил Гуль Моманд, - он и твоим другом станет.
- Здравствуй, - сказал воин и пожал мне руку крепко. - Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?
- Да, - ответил за меня Гуль, - он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы - самые "чистые" афганцы по крови.)
- Разве ты не слышишь этого по выговору? - продолжал Гуль Моманд.
- Да, пожалуй, - согласился его гость, - он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, - спросил он меня, - столь же благозвучно, сколь и выговор?
- Столь же, - ответил за меня Гуль Моманд.
Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать. Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара.
Я спросил его:
- Ты не торгуешь ли, воин?
- Торгую, - ответил тот, - немногим из того, чем мог бы.
- Отчего так?
- Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.
Я тогда ответил:
- В России, - ты, верно, слышал о такой стране, - там многие бы товары афганские купили.
- Откуда тебе это известно?
- Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.
Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:
- Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.
- Нет, какой он мулла, - ответил Гуль, - ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.
Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.
- Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?
- Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, - ответил я, - но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.
- С Индией?! - воскликнул мой собеседник. - Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.
- Ты очень сердит на англичан, - заметил я, - а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.
Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее - заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:
- Он не просто умен, Гуль. Он мудр.
- Да, я ошибался, - ответил ему оружейник.
Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!) Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и - ежели хочешь - светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом "светский" только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.
- Послушай, кандагарец, - продолжал купец, - а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?
- На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, - ответил я, - да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.
- Как же так? - с живостью возразил мне гость. - От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня - к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.
Я сразу же подумал: "Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни".
- Согласен ли ты с правильностью слов моих? - стал допытываться гость. Верно ли я говорю?
- Да, верно, - ответил я.
Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:
- И ты говоришь верно, кандагарец из России. Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.
- Ты не смотри на оружейника, -засмеялся гость, - он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, - протянул он мне руку, - меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.
Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать и дружба с этим чудесным человеком.
Об остальном - когда вернусь.
Твой Друг и Брат Иван Виткевич". 7
После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.
Окажись Виткевич хоть чем-то, хоть самую малость похожим на Бернса, эмир никогда бы не заподозрил своего адъютанта в таком страшном грехе, каким на Востоке считается двойная игра.
Искренняя доброжелательность русского к англичанам, высказанная в беседе с простым воином и купцом- не эмиром! - позволила Дост Мухаммеду сделать первые выводы, которые в дальнейшем привели к важным последствиям.
Эмир хорошо знал Бернса, ценил его ум, обширные знания, но сейчас он не мог простить англичанину те семена недоверия, которые тот пытался посеять в его душе. Недоверие, страшная кара властвующим - до той поры не было знакомо Дост Мухаммеду. Узнав его, он понял, что в лице окружавших его имеются не только скрытые недоброжелатели, завистники, но и просто враги. Худшее, что могло случиться, - случилось бы, поддайся эмир воздействию этого властного, отталкивающего, восхитительного и гадкого чувства недоверия к человеку. Но Дост Мухаммед был силен духом и добр сердцем. Два эти качества делают государственного деятеля стойким к переменам судьбы, мужественным в горестях, осмотрительным в радостях и счастливым от созерцания плодов труда своего, не удобренного невинной человеческой кровью.
Однажды Виткевич допоздна засиделся у казаков, сопровождавших его в Кабуле. Есаул Гнуцкий, улыбчиво заглядывая в лицо Ивана своими синими круглыми глазами, спрашивал:
- А вот скажите мне, ваше благородие, отчего у людей кожа цветом рознится?
- Так бог велел, - ответил кто-то из казаков, - у него, значит, свое соображение было, кому какой цвет носить.
- А вот мне тут один афганец говорил, будто в Инд-стране совсем черные ликом есть. Я ему верю, - как бы удивляясь самому себе, продолжал Гнуцкий, афганец врать не умеет. Он все по чести говорит, без лукавства.
- Зачем же ему врать, афганцу-то? Врать отродясь никто не должен.
- Смешной ты человек, есаул, право слово. Это мы врать не должны, христиане, а они-то чужаки, нехристи.
- То, что нехристи, это правда, - согласился есаул. - Я вот когда отправлялся сюда, так великий страх испытывал. Ото всех, понятно, таился, чтоб в смех не подняли: мол, Гнуцкий вояка хорош! Чужих земель испужался! А как сюда приехал да пообжился, так понял, что афганцы, нехристи эти, предушевного сердца люди. На базар пойдешь, так упаришься весь, подарки принимая. А поди-ка не прими. Обидится до самой последней крайности. Чудные, ей-богу. У самого зад голый - так нет же, все тебя норовит угостить, ублажить. А корысти у него в этом - ни-ни. Да и какая у афганца корысть? К земле-то он не привязан... Сегодня здесь, а завтра сел на коня и айда в степь.
- Не в степь, - улыбнулся Иван, - а в горы.
- Тьфу ты, - рассердился Гнуцкий, -все как языку привычней бухаю.
Седой рыжеусый казак со шрамом на подбородке раздумчиво сказал:
- Простой человек - он завсегда душевный. Хоть христианин, хоть самая последняя нехристь. Афганец чужому богу молится, крест увидит - отплюнется, а сердцем иному православному в образ поставлен быть может.
Нахмурившись, Иван припоминал, где он слыхал такие же, почти совсем такие же слова.
- Я это к тому, - говорил рыжеусый, - что человек на всем белом свете нутром одинаков. А на морду- так и у нас в России уж такие, не приведи господи, хари попадаются - окрестишься, а все одно страх берет.
- Это ты что, на черномордых кивок делаешь? - поинтересовался Гнуцкий.
- Да не, - поморщился рыжеусый, - я те про то и толкую, что не в морде да не в цвете дело. Ежели я конопатый, к примеру, так что, я не человек? Аль белолицый, словно сметаной вымазанный. Ты не смейся, на север-стороне такие люди есть, рожей как луна зимняя. Ей-ей! А люди хорошие, чистые. Вроде тутошних, афганских.
"Вспомнил, - обрадовался Иван. - Ведь Ставрин мне то же самое говорил!"
И Виткевич слушал неторопливый разговор казаков и радовался тому, как широко и добро сердце простого русского человека. 8
Часто во время бесед с Виткевичем Дост Мухаммед приглашал сына своего Акбар-хана. Стройный, сильный юноша садился подле отца и внимательно слушал все, о чем говорили эмир с русским гостем. Акбар-хан все чаще и чаще замечал, что отец с русским делался совершенно иным, не похожим на того эмира, который разговаривал с Бернсом. Однажды, незадолго до прихода Витксвича, Акбар-хан спросил:
- Скажи, отец, ты очень гневаешься на ангризи?
- Как бы я ни был сердит на человека и недоволен им, - ответил Дост Мухаммед, - всегда в сердце своем я оставляю место для примирения с ним.
Акбар-хан улыбнулся:
- О, сколь ты мудр...
- Ровно столько же, сколь и ты... - Дост Мухаммед помолчал, хитро прищурился и закончил: - будешь в мои годы.
Виткевич подчас чувствовал себя неловко до крайности: он не привык, он считал незаслуженным тот почет, которым стал окружен с тех пор, как эмир в присутствии приближенных своих назвал Ивана своим "большим другом".
Каждый раз, присутствуя при беседах эмира и русского, Акбар-хан видел, что Дост Мухаммед, наученный горьким опытом с англичанами и посланниками властителя сикхов, ставил вопросы таким образом, что ответы на них исключали возможность двоетолкования. На вопросы эмира нельзя было дать иного ответа, кроме как решительного "да" или столь же решительного "нет".
- В чем сила государства нашего? - спрашивал Дост Мухаммед и требовательно, строго смотрел в глаза Ивану.
Тот отвечал так же кратко и строго:
- В целостности Афганистана, в единстве всех земель его - от Кабула до Герата.
Эмир поднимал левую, более широкую, рассеченную шрамом бровь и выразительно посматривал на сына. Акбар-хан сразу же вспомнил, что на такой же вопрос Бернс ответил: "В уме великого Доста, отца и друга всех правоверных, в его дружбе с Англией и в могучей силе наследника - славного воина, мудреца и силача Акбара".
Вообще в отличие от Виткевича Бернс в начале своей востоковедческой карьеры сделал один неверный вывод, который мешал ему потом всю жизнь. Бернс был твердо убежден в том, что лучший язык в разговорах с азиатами - язык пышноречивой персидской мудрости, исполненный намеков и иносказаний. В том же, что он несравненно выше всех этих афганцев, персов и индусов, Бернс никогда и не сомневался, вернее - такой вопрос никогда не приходил ему в голову. Поэтому в его речах проскальзывала снисходительность, а порой фамильярность. Дост Мухаммед однажды сказал ему:
- Не веди себя фамильярно ни с тем, кто выше тебя, ни с тем, кто ниже. Тот, кто выше, не ровен час, разгневается. Кто ниже - совершить может нечто для тебя опасное, возомнив себя тебе равным.
Бернс почувствовал себя неловко и, чтобы скрыть это, ответил шуткой:
- Спросили у царевича: "Кому из своих друзей царь приказал заботиться о тебе?" А царевич возразил: "Царь поручил мне самому заботиться о них".
Ответ был дерзким. Но Дост Мухаммед оценил по достоинству остроту и ответил с улыбкой:
- Все это так, но у меня седых волос больше, чем у тебя. Поэтому мой совет тебе следовало бы принять, а не превращаться в розовый куст, шипами усеянный.
В отличие от Бернса Виткевич говорил с Дост Мухаммедом откровенно, прямо, меньше всего заботясь о расцвечивании речи своей мудреными эпитетами и метафорами. Он справедливо полагал, что в беседах с умным человеком не следует казаться умнее или хитрее, чем есть на самом деле. Всегда и повсюду самим собою следует быть. Искренность, как полагал Виткевич, всегда должна быть искренностью, вне зависимости от обстоятельств, места или людей, тебя окружающих. Поэтому в беседах с афганскими друзьями он говорил то, что считал нужным говорить, не считаясь с тем, приятно это собеседникам или, наоборот, больно.
Вот именно за это качество Дост Мухаммед полюбил Виткевича и относился к нему не просто с благожелательством, но и по-настоящему дружески. 9
По долгу своей дипломатической службы Иван был обязан еженедельно посылать в Санкт-Петербург отчет обо всем происходившем в Афганистане. Это была, пожалуй, самая трудная для него задача.
Петербург требовал обобщенных стратегических данных. Виткевич же отсылал скупые сообщения, окрашенные его отношением к афганцам. Это сильно вредило Виткевичу. Чиновники азиатского департамента пожимали плечами; "Чего можно ждать от неверного ляха, попавшего к диким афганцам?" Поэтому друзья из Петербурга советовали Ивану:
"Да объясните же им, Виткевич, что нам дружба с афганцами нужна, а не холодное и равнодушное запоминание виденного и слышанного. Должно узнать душу народа, нравы его, обычаи - словом, то, что вы пытаетесь делать, - для того, чтобы истинную дружбу завязать".
Но Виткевич считал, что объяснять очевидное - оскорбительно не столько для него, сколько для того народа, который стал ему по-братски близок.
"Мерзавцы, - думал Иван, - равнодушные сердцем твари! Им ли делами восточными заниматься, где все - горение и страстность, где все - братская дружба или открытая вражда..." Глава четвертая 1
С адъютантом эмира Бернс встретился под вечер на пустынной в этот час мазари-шерифской дороге. Поздоровавшись, Бернс спросил:
- Что нового?
Не отвечая, Искандер-хан отъехал в сторону, к ручью, поросшему частым кустарником. Он не спешил с ответом. Осмотревшись по сторонам, Искандер-хан хотел было просмотреть и кусты, но Бернс остановил его шуткой:
- Такой мужественный воин и такая женская осторожность...
- Осторожность всегда нужна, - ответил адъютант, - а особенно тогда, когда дела плохи.
- Что так?
- Эмир проводит с русским много часов работы и досуга. Они говорят на пушту, и мне невозможно понять их, хотя я и пытаюсь подслушивать. Ведь я перс.
- Пора бы выучить язык афганцев, - поморщился Бернс.
- Меня устраивает мой язык, - огрызнулся Искандер-хан. - Но я не об этом хотел говорить с моим другом. Я хотел бы передать тебе мнение некоторых моих друзей. Вслушайся и пойми смысл того, что скажет сейчас мой язык... Наша страна похожа на женщину - так прекрасны ее земли и реки. Но у этой женщины есть муж. С ним она сильна, очень сильна. Имя мужа тебе известно: я служу ему. Так вот, если замужняя женщина подобна твердыне...
Бернс улыбнулся. Адъютант понял эту улыбку по-своему.
- Я говорю о женщинах Востока...
- Полно, друг мой, - засмеялся Бернс, - я ведь не о том. Моя улыбка - дань мудрости, скрытой в твоих словах.
Искандер-хан был польщен.
- Но если, - продолжал он, - женщина останется без мужа, то, я уверен, прекрасная вдовушка добровольно отдастся тому, кто захочет ее взять, А она очень лакома.
- Ну, а если этой вдовушкой хочет завладеть один, а другой ему мешает в этом? - поднял бровь Бернс.
- Другого убирают. Это пустяки.
- Меня сейчас интересует именно этот пустяк. Он может быть приведен в исполнение?
- Хоть завтра.
- Завтра?
- Хоть завтра, - повторил адъютант, широко глядя на Бернса желтыми навыкате глазами.
- Хорошо. А есть ли смельчак, который согласится убить моего соперника и взять у него все те бумаги, которые хранятся в двух сундуках?
- Такой смельчак есть, - опустив голову, сказал Искандер-хан.
- Тот, кто любит хорошеньких вдов, не забудет услуги смельчака, - пообещал Бернс.
- Смельчак не сомневается в этом.
Бернс и адъютант обменялись рукопожатием.
- Я надеюсь, - сказал Бернс, - что ты познакомишь меня с теми, кто думает так же, как и ты?
- Об этом смельчак переговорит сегодня же.
...Когда всадники выехали из своего укрытия и неторопливо поехали к городу, из кустарника выполз оборванный нищий. Посмотрев вслед все уменьшавшимся Бернсу и адъютанту, он злобно сплюнул и побежал по направлению к мазари-шерифским воротам. А оттуда до эмировой крепости Бала-Гиссар рукой подать. 2
Ночью Бернсу снилась Мэри, молоденькая жена полковника Грэя, их соседа по имению в Шотландии. Всегда строгая и холодная, сегодняшней ночью она пришла совсем нагая под его окна и прошептала:
- Александр, я вдова, Александр.
Бернс прокрался к занавеси и смотрел на нее в щелку, опьяняясь зовущей красотой женщины. Потом он открыл окно и хрипло сказал:
- Иди скорей, я жду.
Мэри вздрогнула и, прикрыв рукой грудь, пошла к нему.
Задохнувшись, Бернс проснулся. На улице шумел ливень. 3
Той же ночью Виткевича разбудил стук в дверь. Он открыл глаза: за окном занимался серый рассвет. По подоконнику ходили голуби и сонно ворковали.
- Кто там? - спросил Иван, поднимаясь с постели.
- Открой, именем эмира!
Иван набросил халат и отворил дверь. На пороге стояли два воина. Один из них протянул Ивану записку. Иван засветил свечу и прочел:
"Русский друг! Делай все так, как тебе скажут Джелали и Давлят. Эмир Дост".
- Что я должен делать? - спросил Виткевич.
- Следовать за нами, - ответил старший мюрид эмира Джелали.
Когда Виткевич оделся и пошел следом за Давля-том к коням, Джелали подбежал к кровати и положил одеяло так, как будто человек спал, укрывшись с головой. После этого он распахнул окна и побежал следом за всеми. 4
- Куда же мы все-таки едем? - не выдержал Виткевич.
Они уже проскакали никак не меньше пятнадцати верст. Природа становилась все глуше, и даже начинавшийся рассвет не делал ее веселей: мрачные скалы налезали со всех сторон, словно стараясь раздавить путников.
Джелали повернул к Виткевичу разгоряченное лицо и засмеялся.
- Мы едем на охоту. Ловить архара.
Светало все более и более. В небе еще тлели звезды, а горы уже приняли дневные очертания и стали из черных серо-коричневыми. С Гиндукуша поползли огромные снеговые тучи. С каждой минутой вокруг рождались все новые и новые звуки. То, мягко шурша атласными крыльями, пролетала стайка голубых горных голубей, то жужжал шмель, торопившийся дожить последние дни своей недолгой жизни, то где-то наверху осыпались камни: звери возвращались с водопоя.
Виткевич пожалел, что не знал музыки; на глазах рождалась изумительная, тонко звенящая мелодия утра.
Облака из белых становились ярко-красными, потом снова белыми, все вокруг оживало, и, ослепляя брызгами своих лучей, из-за гор выползло багряное, улыбающееся солнце. Пришло утро.
- Ну вот и все, - сказал Джелали, - приехали.
По склонам гор, непонятно как прицепившись к выступам серых скал, стояли домики, сделанные из коричневой глины, с узкими бойницами окон. На плоских крышах лежали сушеные фрукты, и от этого в селении стоял чуть горький запах. По улице, которая начиналась высоко в горах и спускалась вниз по ущелью, весело звеня, несся голубой поток.
- Ты будешь жить у Фатех-джана два дня, - сказал Джелали, обернувшись к Виткевичу. - Это мой друг. Он делает рабабы для ашугов, которые слагают песни гордости и любви.
Фатех-джан поднялся навстречу пришедшим, обнялся с Джелали и Давлятом, внимательно посмотрел на Виткевича и жестом пригласил всех в дом.
- Он понимает наш язык, - кивнул Джелали на Ивана, - и любит слушать наши песни. Фатех-джан улыбнулся:
- Друг моего друга, понимающий мой язык, вдвойне дорог сердцу.
- Мы уезжаем, Фатех-джан. Нам надо торопиться в Кабул, - сказал Джелали.
- Гостю будет хорошо у нас, - ответил Фатех-джан, - он уйдет в горы вместе с Вахедом и Абдулали ловить архара. Когда он вернется, пройдет день или два...
- Вот как раз через два дня он может вернуться в Кабул.
Попрощавшись, Джелали и Давлят вскочили в седла и через минуту скрылись из глаз, лихо свернув па всем скаку за выступ скалы, чем-то напоминавшей суровое лицо великана.
Через три часа, отдохнув после дороги под раскидистой тенью тутовника, Виткевич ушел в горы. Вместе с ним пошли Вахед и Абдулали. Фатех-джан долго стоял у ворот своего дома и смотрел вслед уходившим, которые с каждой минутой становились все меньше и меньше: воздух в горах настолько прозрачен, что люди растворяются в нем быстро необычайно.
Ловцы поднимались высоко в горы, ловко перепрыгивая через ручьи, которых здесь было великое множество. Синие, зеленые, бурые - они, казалось, были кем-то заботливо подобраны по цвету, чтобы нее вокруг стало еще прекрасней и суровей.
В одном месте шедший впереди Вахед остановился: прямо перед ним, поднявшись на хвост, замерла гюрза. Маленькие глаза ее точками уставились в колени охотника. Вахед стремительно поднял ногу, так же стремительно опустил ее, и голова змеи оказалась у него под каблуком. Он нагнулся, завязал хвост гюрзы узлом, поднял ее над головой и, раскрутив, с размаху ударил о камень. Потом, как будто ничего и не произошло, бросил змею в поток.
Крутые подъемы чередовались с сыпучими спусками. Растянувшись в цепочку, поддерживая друг друга, охотники забирались все дальше и дальше.
Уже под вечер они оказались в маленькой, затерянной среди гор лощине. Со всех сторон громоздились огромные скалы. Внизу, скрытый в кустарниках, журчал ручей.
- Мы пойдем ставить сети, - сказал Вахед, - жди нас здесь.
- Может быть, я пойду с вами? - спросил Иван.
- Не надо. Тебе следует сохранить силы для завтрашней охоты.
Афганцы ушли. Иван остался один на небольшой площадке, образовавшейся после недавнего землетрясения. Внизу - небольшой обрыв, позади - камни. Место это, как объяснил Вахед, хорошо укрыто не только от ветра, но и от хищников барсов, волков, а может быть, и тигров.
"Что бы все это могло значить?" - подумал Иван.
За время своего пребывания в Афганистане он привык верить пуштунам, но все происшедшее с ним было непонятно и загадочно.
"Может быть, мне следовало бы сначала к эмиру в крепость съездить? Или нет?"
Ослепительно раскаленный после дневной работы, чуть колеблющийся диск солнца начал медленно опускаться. В его прозрачном свете стали особенно рельефными острые вершины гор. Вокруг застыла мертвая тишина, изредка прорезавшаяся посвистом неведомой птицы. Птица кричала то жалобно, то резко, хищно.
Лучи солнца нехотя уползали за вершины. Происходила погоня: светлое уходило, наступало серовато-синее, сумеречное. Пролетели две горные курочки, и наступила полная, мрачная тишина. Такая тишина, которая может быть только в горах, за многие десятки верст от человеческого жилья.
Изредка налетал ветерок и, заигрывая с деревьями, срывал желтые листья, уносил их вверх, в небо для того, чтобы, поиграв там с ними немного, швырнуть на остывающие камни.
Иван вздохнул. Пришло тоскливое чувство одиночества и затерянности. Кругом молчаливые горы. Высоко над головой - равнодушное в своей могучей красоте небо.
"Предчувствие? - подумал Виткевич. - Неужели предчувствие? Странствователь по землям далеким - и вдруг вера в предчувствия?"
Он огляделся. То, что Иван увидел, было так страшно, что он даже зажмурился; снизу по тропинке шел тигр, осторожно ступая по камням мягкими подушечками больших своих лап. 5
Фатех-джан обнял деревце и прижался к стволу ухом. "Из этого зардалю [Персиковое дерево (афг.)] получится хороший рабаб", - решил он и постучал пальцем по стволу: Фатех-джану нравилось слышать себя в дереве. Он верил, что после смерти перевоплотится в тутовник.
- Хы, - сказал он Давлетманду, который принес дерево через час после ухода Виткевича в горы, - хы, я возьму его за семь рупий.
- Хы, - согласился Давлетманд, - возьми.
Когда он ушел, Фатех-джан положил деревце на верстак и очистил от коры и сучьев. Потом он пошел к воротам - здесь всегда было много солнца- и начал рыть яму. Земля была теплая, сухая. Фатех-джан принес деревце, осторожно опустил его в яму и засыпал землей. Это место он полил водой из бурдюка: солнце, земля и вода рождают песню. Здесь деревце будет лежать дней десять. Ствол станет мягче, но сердцевина, сокровенная суть всего живого, окрепнет.
Фатех-джан отнес бурдюк на женскую половину и вернулся в мастерскую. Взял в руки только вчера вырезанный рабаб и, прижав его одним концом к верстаку, а другим к груди, начал осторожно полировать грани деки куском сухого гранатового дерева.
Люди говорили, будто Морад Вали из Кандагара полирует зардалю и тутовник куском железа. "Это железо называется напильник, - пояснял Морад Вали, - я купил его в Кабуле по сходной цене у Мирвейса, лавка которого рядом с мастерской Гуль Моманда".
"Разве можно дерево, которое рождает песню, полировать железом? удивлялся Фатех-джан. - Ведь песня уйдет из такого дерева..."
Мурлыча песню, он размеренно, до тепла, натирал рабаб куском граната. Поработав час, вынес его на улицу и положил под лучи солнца.
Вечером прибежал маленький Исхак, сын Наири.
- Фатех-джан, о Фатех-джан! - закричал он с улицы. - Возле нашего дома сидит странник. Он слагает песни. Отец велел сказать тебе об этом.
Фатех-джан провел ладонямя по деке рабаба. Дерево было теплое, как тело человека. "Дней через пятнадцать я закончу этот рабаб", - подумал он, собирая с верстака витые длинные стружки.
- Салам, табият цынга йе, джор, пы хайр, хы дый [Афганская форма приветствия при встрече]? - приветствовал Фатех-джан певца, присаживаясь рядом с ним.
Певец поднял большие, навыкате глаза и ответил на приветствие. Голос у него был хриплый. Когда он улыбался, глаза оставались неподвижными, словно вода в синей чашке.
Певец снял с плеча свой рабаб, маленький, в три струны. Откашлялся. Вокруг сидели люди и ждали. Певец склонил голову, ущипнул струны и чуть встряхнул рабабом. Звук сразу же стал звонким, сильным. Фатех-джан насторожился: такого звучания ему раньше никогда слышать не приходилось. Певец начал петь про орлов, что живут в небе, стране гордых. Хриплый голос певца сделался мягким, красивым. Пальцы бегали по струнам быстро, чуть касаясь их. Только глаза оставались неподвижными.
Фатех-джан пригласил певца к себе. Вечером, после намаза, они сидели около огня и толковали о всяком.
- Слова твоих стихов приятны музыке, - сказал Фатех-джан, передавая гостю в руки палочку с нанизанными на нее кусочками жареного мяса.
- А твои слова приятны мне, - улыбнулся певец, - потому что я не слышу в них лести. В дверь постучались.
- Входи, - негромко крикнул Фатех-джан, - входи и будь гостем моего дома!
На пороге стоял Ахмед, сын лесоруба.
Фатех-джан указал ему место рядом с собой и пододвинул лепешку, уже разломанную на куски, и мясо. Ахмед завернул в кусок лепешки мясо, подержал его над огнем и спросил:
- Сегодня я ухожу в горы, туда, где сейчас Абдулали и наш гость. Нужны ли тебе еще деревья для рабабов?
- Да, - ответил Фатех-джан. Когда Ахмед ушел, певец удивленно поднял брови:
- Разве ты не сам ищешь такие деревья?
- Зачем? Лазать по горам?
- Лазать по горам...
- Почему ты спрашиваешь об этом? Разве я могу увидеть именно то дерево, которое мне нужно?
Певец не торопился с ответом, что-то обдумывая. Потом попросил:
- Дай мне, пожалуйста, чаю.
Фатех-джан протянул ему чашку и про себя отметил, что певец не так уж вежлив: в гостях не принято просить. Это звучит упреком хозяину.
- Нет, - улыбнулся певец, - я прошу у тебя не чашку, а пачку с чаем.
- Разве я плохо заварил? - не удержавшись, спросил Фатех-джан. - Если тебе неприятен вкус, я заварю новый.
- Нет, нет, что ты, - возразил певец, - чай очень хорош, хвала твоему дому. Но посмотри: вот ты дал мне пачку чая. Я беру ее, высыпаю на ладонь часть содержимого, откладываю остальную пачку в сторону и выбираю чаинки для особой заварки, - певец закрыл глаза и начал осторожно ощупывать каждую чаинку. - Видишь, вот эта толста, слишком толста. Она придает чаю резкий запах. Мы ее отложим в сторону, так? А вот эта, смотри, - певец взял маленькую тонкую чаинку и поднес ее к носу, - это очень хорошая чаинка. На, понюхай и сравни с большой, той, что я отложил.
Фатех-джан сравнил две чаинки, понюхал их и решил, что певец прав. Он ждал, что будет дальше.
Певец молча отбирал самые хорошие чаинки. Потом он попросил у Фатех-джана чайник и бросил их туда.
- Залей не слишком горячей водой и дай постоять минут десять. Пройдет время - сравни этот чай с любым другим, и ты скажешь, что мой лучше. Потому что я сумел верно начать. Я начал с выбора, с поиска. С поиска чаинок.
Фатех-джан усмехнулся.
- Ты мудр, а мудрость принимают как дар аллаха.
- Это ли мудрость? - возразил певец. - Мудрость проще, оттого что путь к ней труднее. Помолчали. Потом певец спросил:
- Ты, верно, не знаешь моего имени?
- Нет, не знаю.
- Меня зовут Садыкулла. Я сын мастера рабабов, и отец мой был сыном мастера.
- Я знаю работы Садыкуллы, - сказал Фатех-джан и внимательно посмотрел на гостя, - но ты певец, а не мастер. Мастер никогда не поет, он только делает песню.
- Когда мастеру есть что петь, он и споет, - заметил Садыкулла и бросил под язык щепоть зеленого табаку. - Знаешь ли ты, как я потерял глаза? 6
Тигр, по-видимому, не видел Ивана. Но, судя по тому, как подрагивали его ноздри, он чувствовал поблизости человека. Шаг его делался все короче и осторожнее.
Иван вытащил из-за кушака пистолет и отвел курок. Мысли заметались, наползая одна на другую, сталкиваясь, дробясь на множество других, быстрых и неожиданных.
"Неужели конец? Что сделает пистолет против зверя? Кричать? Никто не услышит. Молчать, затаиться?"
Осторожно, рассчитывая каждое движение, Иван повернулся на живот. Достал кривой нож. Положил его рядом с собой. Тигр был теперь шагах в двадцати. Скрытый от него камнями, Иван мог еще раз внимательно разглядеть полосатого, поджарого зверя.
"А что, ежели в глаз ему угодить?"
Рука у Ивана верная, тяжелая. Рукоять пистолета зажата в холодных пальцах.
Тигр в пятнадцати шагах.
Где-то неподалеку покатились камни. Тигр замер.
С каждой минутой темнеет все больше и больше.
Снова где-то посыпались камни. Тигр весь на-пружинился, прижался к земле, пополз.
Иван оттянул курок.
Сердце колотилось в груди тяжело, быстро.
Палец начал осторожно давить на курок.
Большой глаз тигра, вернее даже - зрачок, как раз над мушкой.
"Бабах!"
"А-а-а-а-х! Х-х-хахааа!" - громыхнуло эхо.
Тигр вытянулся, потом подпрыгнул, стал на задние лапы, пошел на Ивана.
"Бабах! А-а-аххх-ааа!" - громыхнул второй выстрел.
"Кто же это?! Спасен?!"
Тигр завертелся на месте, упал, дернулся, замер.
- Э-э-й! - негромко крикнул кто-то из кустов - Ты жив, друг?
Иван сдержал дрожь в коленях. Хрипло ответил:
- Жив.
Из кустов дикого жасмина вылезли Вахед и Абдулали.
Когда они подошли к Ивану, тот сидел около туши убитого тигра, крепко сцепив руки.
- Мы боялись спугнуть его, когда заметили, - объяснил Вахед, - он сердится, когда его пугаешь, и может кинуться на человека раньше времени, рассердившись...
- Да, очень сердится, - подтвердил Абдулали. - Чай будем пить?
- Будем, обязательно будем, А то я замерз, - сказал Вахед и начал высекать искру. 7
Фатех-джан растерялся. Он никак не думал, что Садыкулла слеп. Он думал, что у него просто такой взгляд - тяжелый, остановившийся.
- Я расскажу тебе. Пятьдесят лет тому назад, - начал певец, - у меня было много рабабов, ситаров и доумр, оставшихся еще от отца и деда. Их с охотой покупали у меня певцы из Кандагара и Герата, Пешавара и Кабула. Мои рабабы нравились людям, но они не нравились мне. Я хотел сделать такой рабаб, чтобы звук в нем был чист, как слеза новорожденного. Я начал делать рабабы из теневой стороны дерева. Звук получался густой, но грустный, словно первый ноябрьский дождь. Я попробовал делать из солнечной стороны - звук получался высокий, звонкий, как голос девушки в горах. Но как совместить в одном голоса двух? Я стал класть в деку солнечного зардалю кусок тута, срубленного в тени. Звук получался широкий, и шум дождя мешал песне девушки.
Однажды странник, пусть аллах благословит его имя, поведал мне, будто в стране, где горы держат небо, среди снегов растут деревья, которые славятся в тех краях силой, выносливостью и красотой.
Я пошел в тот край. Я шел много дней. Я поднимался в горы. Но чем выше я поднимался, тем становилось холоднее и дышать было трудно и чаще сбивал с ног сухой ветер. Кругом были только скалы, а деревьев не было. Глазам моим стало больно смотреть вверх, потому что небо уже было не голубое, а красное. Потом начался красный снег и красные облака. Отчаянье - подруга слабых: я решил повернуть назад. Но перед тем, как уйти, я взглянул вверх. Облака расступились, и я увидел высоко вверху в маленьком клочке красного неба сильное ветвистое дерево. Я полз к этому дереву много часов, а может быть, дней. Я не знаю, сколько времени я полз вверх. Но не потому, что силен был дух мой. Просто глаза видели дерево, а уши слышали музыку, которую оно призвано рождать.
Я полз, цепляясь руками за лед. Ноги стыли, глаза слипались от боли. А надо мной кружили беркуты - гордые птицы.
Я принес это дерево вниз и начал делать из него рабаб. Я торопился и работал ночами: мои глаза с каждым днем видели все хуже. Но когда я натянул струны и тронул их пальцами, уши мои услыхали шум весеннего ветра, клекот беркутов, песнь девушки. Я услышал музыку. Но я ничего не увидел. Я увидел только красное небо. И я вижу его вот уже пятьдесят лет подряд...
Наутро певец ушел. Он осторожно переставлял ноги, ощупывая дорогу острыми носками сандалий. Потом он снял с плеча рабаб и тронул струны.
Фатех-джан долго смотрел ему вслед. Он слышал в песне слепого великую радость жизни. 8
Вахед разбудил Виткевича, когда в небе еще горели звезды. Быстро собравшись, охотники двинулись к месту охоты. Абдулали шел впереди по едва различимой в темноте тропинке в камнях. Природа сделала здесь-лестницу, и поэтому идти было не так трудно, как вчера.
- Во-он там спрячемся в кустах, - показал рукой Абдулали на узкое, поросшее кустарником ущелье, - там сети стоят...
Около можжевелового куста Абдулали велел Ивану остаться и спрятаться у ручья. Сам он вместе с Вахедом пошел выше. На самом гребне ущелья Вахед закидал Абдулали сухим хворостом и побежал вниз, туда, где в кустах еще со вчерашнего вечера была укреплена сеть. Он спрятался так быстро и так искусно, что Иван, минуту перед тем видевший его, поразился, не обнаружив охотника на том месте, где тот стоял только что.
Прошло несколько минут, и вдруг где-то совсем рядом громыхнул выстрел. Это Ахмед, сын лесоруба, за ночь сделал по горам крюк и сейчас гнал в ущелье, в сети архаров, горных козлов.
Еще один выстрел.
Снова выстрел.
И вот, будто на старинной гравюре, прямо на гребне, в нескольких метрах от того места, где затаился Вахед, выросла стройная фигура огромного козла.
Еще выстрел.
Козел сделал большой прыжок вниз. Остановился. И тогда из своего укрытия выбежал Абдулали. Он закричал что-то, замахал руками. Архар бросился вниз. Около можжевелового куста снова остановился. Иван выстрелил в воздух, закричал громовым голосом. Козел снова рванулся вниз, к кустам, в которых стояла сеть. Умное животное архар. Гордое и умное. Впереди - неведомое. Позади преследователи. Архар бросился вперед, в кусты. Он нагнул голову, стараясь рогами разорвать молчаливую зелень веток. Сеть, чуть укрепленная по обеим сторонам ущелья, от могучего этого броска покачнулась, упала вниз, накрыв архара. Козел забился, заметался. Тогда Вахед прыгнул прямо на архара, схватил его за рога, взвалил на себя и закричал радостно:
- Э-эй! Наш!
Архар рвался, бил его копытом, стараясь высвободиться. Но - напрасно. Охотник прижал его голову к камням, и через минуту подбежавшие Абдулали и Виткевич связали ноги козла веревками. Архар посмотрел на охотников красными, влажными глазами и вздохнул. Тяжело, по-человечески...
- Зверь тоже имеет сердце, - пояснил Ивану Абдулали, - он знает, что мы продадим его купцам, а те - ангризи. Чужие страны и для архара страшны...
Ахмед, сын лесоруба, добрался до охотников через полчаса. Он отозвал в сторону Абдулали и что-то негромко сказал ему.
- Гость может ехать в Кабул, - объяснил Ивану Абдулали.
- А кого же мне благодарить за время, столь приятно проведенное? - спросил Иван.
Абдулали посмотрел на Вахеда, Вахед - на Ахмеда. Тот приложил руки к груди и отошел в сторону. Тогда Вахед осторожно снял со своих рыжеватых усов приклеенные черные, и Виткевич сразу узнал Фатх-мирзу - названого брата наследника Акбара. Фатх был человек сказочной храбрости, ледяного спокойствия и великой силы. Дост Мухаммед доверял ему как себе. Самые трудные поручения выполнял Фатх, всегда оставаясь в тени, не требуя ни наград, ни славы.
- Пусть гость ничему не удивляется, когда вернется в Кабул, - сказал с усмешкой Фатх-мирза и пошел вниз, не оглядываясь.
Но Иван все же удивился: его одеяло, лежавшее на кровати, было прострелено в трех местах.
Тем же утром адъютант эмира был найден в своей постели задушенным. 9
- Ну, как охота? - спросил Дост Мухаммед Ивана, когда тот пришел к нему, как обычно, в десять утра.
- Очень интересная охота, - ответил Виткевич.
И ни эмир, ни Виткевич больше не говорили об этом в продолжение всей беседы. Начали они с того, что Иван рассказал Дост Мухаммеду о налоговой системе в России. Эмир слушал его, время от времени делая пометки в своей тетради.
- Слушай, русский друг, - неожиданно спросил он, - а как ты думаешь: нападут на нас англичане или все кончится маневрами на границах?
Виткевич посмотрел на Дост Мухаммеда и сжал губы.
- Мне трудно ответить на этот вопрос, ваше величество. Я не имею права отвечать на этот вопрос, потому что Великобритания дружественная России держава.
- Молодец!..
Оба замолчали. Потом Дост Мухаммед спросил:
- Россия поможет нам?
- Ваше величество, я считаю своим непреложным правилом честно отвечать и владыкам и рабам. Я хотел бы думать, что Россия будет помогать вам, но сказать определенно не могу, потому что происходящее в Санкт-Петербурге мне неизвестно. С полною точностью я могу сказать вам лишь только, что народ России всегда понимает, где правый, а где виноватый. Я твердую уверенность питаю в том, что все люди на земле братьями друг другу приходятся. Если бы мои друзья в России узнали афганцев так, как я, а афганцы узнали бы русских...
- Так, как я их узнал, - вставил эмир. Виткевич встал и поклонился. Эмир снова посадил его рядом с собой и попросил:
- Продолжай, друг.
- Я не знаю, что будет сейчас. Но я верю в то, что будет завтра. Завтра Афганистан с Россией братьями будут и друзьями не только потому, что соседи всегда друзьями быть должны, а потому, что народы наши сходны характерами своими и сердцем. А сейчас... Что же, сейчас я был бы счастлив, если бы мое правительство разрешило мне драться под вашими знаменами за ваше дело, потому что оно очень близко мне. Это дело свободы, а россияне считают его святым.
- Спасибо тебе, - задумчиво сказал эмир. - Мы, афганцы, умеем ценить друзей. Спасибо тебе, друг, - повторил эмир еще раз и положил свою жилистую руку на руку Ивана. 10
К Виткевичу Бернс пришел поздним дождливым вечером. Улицы Кабула, погруженные в темноту, казались мертвыми: ни единого звука не доносилось из домов, только собаки тонко повизгивали, недоумевая, почему в небе нет луны.
Увидав Бернса на пороге своей комнаты, Виткевич безмерно удивился.
- Здравствуйте, господин Виткевич. Простите за столь позднее и бесцеремонное вторжение. Но так лучше: и для меня и для вас. Вы разрешите мне войти? - И, не дожидаясь ответа, Бернс вошел.
Он сбросил накидку, положил ее на спинку стула. Сел, забросил ногу на ногу и, быстро осмотревшись, заметил:
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги