"А. Н. Мордвинов, управляющий III отделением Канцелярии Е. В. Александру Христофоровичу Бенкендорфу, шефу жандармов
7 октября 1832 года
...Затем много шуму у нас наделала книжка, пропущенная цензурою, напечатанная и поступившая в продажу - "Русские сказки казака Луганского". Книжка напечатана самым простым слогом, приспособленным для низших классов, для купцов, солдат и прислуги. В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдат и пр. Я принял на себя смелость показать ее Его Величеству, который приказал арестовать сочинителя, а бумаги его взять для рассмотрения. Я теперь этими бумагами занимаюсь..."
Узнав об аресте Даля, Жуковский поехал к Василию Алексеевичу Перовскому. Тот был только что назначен исполняющим должность оренбургского военного губернатора. После беседы, состоявшейся между друзьями, Перовский испросил аудиенции у государя, и через несколько часов Даль был освобожден. А еще через несколько дней он уехал вместе с Перовским в Оренбург на должность чиновника для особых поручений при губернаторе. Только Перовский мог себе позволить такое. Арестанта - в чиновники для особых поручений! В столице сплетники многозначительно переглядывались, но мнений своих не высказывали вслух: Перовский был слишком силен.
Приехав в Оренбург, Перовский оказался в обществе людей, которых больше всего интересовал вопрос: где лучшая рыбалка, в Сакмаре или на Урале?
Но Перовский приехал в Оренбург не для того, чтобы отбывать службу. Он приехал для того, чтоб приводить в исполнение свои замыслы - широкие, отважные, интересные, целиком соответствовавшие уму и сердцу их автора.
Осуществлять замыслы без людей, понимающих, что к чему, он не мог. Нужны были люди. Умные, образованные. И - несбыточная мечта - знающие Восток. Хоть немножко, хоть самую малость. Нужны были люди. Люди. Люди. Люди. Перовский искал людей. 2
Несколько раз как в беседах с высшими сановниками России, так и с выдающимися учеными и писателями Александр Гумбольдт говорил о том, что в оренбургских степях под солдатской шинелью скрывается замечательный ученый-востоковед, знаток языков, истории и литератур азиатских. Неизвестно какими путями, но весть эта дошла до Владимира Даля, а от него до Перовского. Заинтересовавшись, Перовский вызвал к себе жандармского полковника Маслова. Тот ничего не знал о теме предстоящего разговора и поэтому струсил: говорили, что губернатор недолюбливал жандармов.
Узнав, где губернатор, - Перовский не очень-то сидел на месте, - Маслов отправился в летнюю резиденцию, расположенную на высоком берегу Урала. Перовский любил это место больше других, потому что отсюда можно было обозревать и Европу и Азию одновременно: граница между двумя континентами проходила как раз по реке.
Перовский сидел на большой, застекленной с юга, от суховеев, веранде и курил кальян. Затягиваясь, он слушал, как через воду проходил табачный дым. Наконец Перовский уловил характерное бульканье воды и попробовал сделать губами похожее. Вышло удачно.
Поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж, Маслов услыхал раскаты мощного губернаторского хохота.
Камердинер провел Маслова в большую белую комнату и скрылся за дверью, ведшей на веранду. Через мгновенье он вернулся и предложил Маслову войти.
Не оглядываясь, губернатор поманил Маслова пальцем. Когда тот приблизился, Перовский обернулся.
- Слушай, - сказал он шепотом, - слушай же.
Маслов начал слушать. Лицо его стало донельзя серьезным. Голова склонилась набок, как будто левым ухом он слышал лучше, чем правым. Маслов чувствовал себя неловко. Он не знал, как сейчас следовало поступить: смеяться, как это делал до его прихода губернатор, или просто продолжать слушать, оставаясь серьезным.
Перовский, словно забыв о Маслове, пускал клубы дыма. Маслов рискнул и тихонько, чуть заметно, хихикнул. Перовский отодвинул кальян и сделал губами непристойный звук. Маслов снова хихикнул, но теперь уже уверенней.
- Ты чему смеешься, полковник? - нахмурился губернатор. - Надо мной смеешься?
- Помилуйте, ваше высокопревосходительство, что вы. Я просто восторгаюсь вашим уменьем пускать дымы из этого адова приспособления.
Перовский посмотрел на Маслова сощуренными глазами и покачал головой. Маслов подумал, что сам он качает точно так же головой в том случае, если называет кого-либо из своих подчиненных "дубиной".
"Ай-яй-яй, - быстро подумал полковник. - Не угадал я. Плохо дело".
И он напустил на свое лицо непроницаемо-холодное выражение, которое так нравилось гражданскому губернатору. Именно, когда он сделал такое лицо, гражданский губернатор сказал ему: "Вы думающий человек, мосье Маслов. Мне приятно бывать вдвоем с вами".
Маслов запомнил эти слова на всю жизнь и именно тогда начал было учить своих подчиненных "делать лица". Но ничего путного не вышло: Маслову рассказали, что ротмистра Поршнева за разучиванием лиц застала супруга и за это избила жестоко мужа, заподозрив его в неверности.
- Скажи мне, полковник, - после короткого молчания спросил губернатор, что у тебя за ссыльный лях в Орске живет?
- Витковский?
- А я почем знаю! - пожал плечами Перовский. Маслов чарующе улыбнулся:
- Ну, конечно, он, ваше высокопревосходительство. Он, он, больше там нет никого.
- Что скажешь о нем?
В считанные секунды Маслов должен был догадаться, какого ответа губернатор ждет, и решить, какой ответ надо дать, чтобы не попасть впросак.
- Не лучше ли мне, ваше высокопревосходительство, дать оценку Витковскому не моими словами, но материалами, на него собранными? - сманеврировал Маслов, ожидая, как разговор повернется дальше.
- А у тебя язык-то есть? Язык? - И, высунув свой красный, лопатой, язык, губернатор тронул его мизинцем.
- Он ссыльный, ваше высокопревосходительство, а это, по существу, определяет все.
- Не о том спрашиваю, полковник. Ты не финти, не финти.
- Как можно, ваше высокопревосходительство...
- В том-то и дело, что нельзя. Бунтовщик, верно, а?
- Бунтовщик, ваше высокопревосходительство.
- Ваше высокопревосходительство бунтовщик?!
Маслов сконфузился.
- Что вы, помилуй бог, Василий Алексеевич!..
- Экий ты, право, - усмехнулся Перовский и поднялся с кресла.
Обошел Маслова и, остановившись перед ним, понюхал воздух. Потом взял жандарма обеими руками за голову и, приблизив к себе, обнюхал полковничьи волосы, обильно смоченные ароматною водою.
- Красив ты у меня. Для баб смертоносен. Ну ступай, душа моя, ступай. Молодец, хитрый ты, молодец. А поляка мне этого доставь.
- Слушаюсь.
Когда дверь за Масловым закрылась, Перовский улыбнулся и еще раз покачал головой. 3
Виткевича привезли из Орска поздним вечером. До конца не поняв истинного смысла в губернаторском интересе Витковским, кстати говоря, Виткевичем, как выяснилось на поверку, Маслов хотел на всякий случай посадить ссыльного на гауптвахту. Но когда, наконец, после долгих раздумий полковник пришел к этому решению, ему передали приказ губернатора. Перовский требовал доставить к нему ссыльного немедленно.
Маслов посадил Виткевича рядом с собой в коляску, и они покатили в летнюю резиденцию. Тени от громадных деревьев, изрезанные острыми бликами луны, лежали вдоль дороги, похожие на языки черного пламени.
"Восемь лет промелькнуло, а словно день, - думал Иван, осторожно отодвигаясь от мягкого, теплого плеча полковника. - Восемь лет. А чего добился за эти годы? Устал. В двадцать два года - устал".
Где-то далеко пели. Голоса нескольких мужиков, сильные и низкие, то сливались в одно целое, то разламывались, мешая друг другу. Голоса улетали в небо и там замирали.
Ай, Урал-река,
Глубокая!
"И совсем не глубокая река, - поправил про себя Иван певцов, - Коварная река. Шаг сделаешь неосторожный - и в омут, к рыбе царевой, красной - на обед".
Белый лебедь плывет,
Расправляется.
"Расправляется... Только лететь-то куда? Некуда лететь. Все равно обратно вернется, коли осенью в полынье не замерзнет или лиса не пожрет".
- Приехали, вылезай, - сказал Маслов, первым выскочив из коляски, резко остановившейся около освещенного подъезда.
Точно так же, как и три дня назад, непонятно откуда выскочил камердинер и так же, как и в прошлый раз, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая, провел прибывших к губернатору, на веранду.
- Иди, - кивнул головой на дверь полковник, предлагая Ивану входить первым.
Иван вошел. Губернатор сидел в кресле и читал. В зыбком свете свечей он показался Виткевичу богатырем из киргизских сказок. Губернатор отложил книгу и шагнул навстречу вошедшим.
- Ну, здоров, поручик, - сказал Перовский.
- Я полковник, ваше превосходительство, - поправил его Маслов. Полковник, а не поручик...
- А тебе-то здесь что надо, душа моя? Я не с тобой здороваюсь, а с Виткевичем.
- Но он же не поручик, он нижний чин, - попробовал исправить положение Маслов,
- Ах, боже мой, нижний чин! Ступай-ка, душа моя, домой, отдохни, а мы тут побеседуем. Иди, право...
Иван почувствовал, как в голове у него тонко-тонко зазвенело. Перовский, по-видимому, заметил, как сильно побледнел Виткевич. Он взял Ивана под руку и усадил в кресло.
"Как скрутило беднягу, - подумал Перовский. - Аж серый весь стал".
Когда Маслов вышел, Перовский пояснил:
- Глупость сносна только при отсутствии самолюбия. Но умничанье, соединенное с глупостью, производит смесь, невыносимую для моего желудки. А ты располагайся. Ты у меня в дому, а я хлебосолен. И, как россиянин истый, языком помолоть люблю.
Губернатор опустился в кресло напротив и глянул прямо в глаза Ивану. Серые глаза Виткевича сейчас сделались черными, оттого что расширились зрачки.
- Ну-ка, друг мой, скажи мне что-нибудь по-персиански, - весело попросил Перовский.
- Вазиха-йе авваль е-шома чемане дарад? [Как понимать ваши первые слова? (перс.)]
- А по-киргизски?
- Сиз айтканныз, чынбы? [То, что вы сказали, правда? (кирг.)]
- Ну, а по-афгански? Понимаешь?
- Альбата, похежим [Конечно, понимаю (афг.)].
- Молодец! - восхищенно произнес Перовский. - Просто слов нет, какой молодец! Только что это ты говорил тут? Может, ругал? Может, ослом меня обозвал?
Виткевич чуть усмехнулся.
- Нет, господин губернатор. Я просто спрашивал, что означают ваши первые слова, ко мне обращенные?
- Ты про поручика, что ль?
- Да.
Перовский прошелся по веранде. Остановился. Заложил руки за спину, начал раскачиваться с носков на пятки.
- С сегодняшнего дня ты офицер. Об этом я позабочусь. Я не шучу, нет. С этой минуты ты не только офицер. Ты - адъютант мой. И служить одному мне будешь. А это хорошо. Хорошо, потому что я умный. Умней других. Понял?
Виткевич молчал. Он научился молчать и слушать.
- Понял, что ль? - переспросил губернатор.
- Да. Понял.
- Я, видишь ли, кальян курить полюбил. Не от причуды, нет. Изобретен он на Востоке. А коли я это изобретение потребляю, значит оно любопытно, так?
- Все ж таки от него кашель, - вставил Иван.
- А. ты, брат, перец! - ухмыльнулся Перовский. Виткевич положительно пришелся ему по вкусу. - Чистый перец. Ну, молодец, молодец, я люблю таких. Да. Так вот, о чем бишь я? Изобретен кальян на Востоке. Так вот я и хочу с ними, с восточными людьми, за одним столом посидеть, кальян покурить. Вот я и хочу, чтобы ты меня с теми, с азиатами, поближе познакомил. Понять их хочу. А? Лихо? А? Чего молчишь?
- Какие обязанности мне вменяться будут?
- А я почем знаю? Сам выбирай! Сам. Что хочешь, то и вменяй.
Перовский прошелся по веранде и, остановившись за спиной Ивана, крикнул с такой силой, что даже в ушах заломило:
- И"-эй!
Вошел камердинер.
- Портняжный мастер здесь? - спросил Перовский.
- Ожидает, Василий Алексеевич.
- Хорошо. Ступай.
Камердинер вышел.
- Иди к портному, Виткевич. В порядок себя приведи, офицеру приличествующий. О деньгах не тужи. Я плачу за тебя.
Иван поднялся, чтобы уйти. Перовский обнял его за плечи, подвел к балюстраде веранды и кивнул головой на Восток, за Урал.
- Азия, - тихо сказал губернатор.
Там полыхали зарницы. Часть вторая Глава первая 1
Полицейский агент в Подгурже отличался довольно редким среди австрийцев пристрастием к греховному зелью. Выпив, он становился необычайно разговорчивым. Его друг, жандарм Ротвиц, человек добрейшей души, гладил агента по большой лысой голове и вздыхал:
- Все выдумываешь ты. Фриц.
Фриц Горовиц действительно выдумывал. Он выдумывал мнимые заговоры злодеев-революционеров, а выдумав, писал письма правительствам, посольствам и полицейским ведомствам восьми европейских государств,
Сначала в русском консульстве в Кракове удивлялись, получая подобные донесения. После проверки выяснилось, что все это пустой вымысел, и на письма, приходившие от подгуржского агента аккуратно двадцатого числа каждого месяца, в канцелярии консульства начиналась охота: каждому хотелось прочесть о "заговорах" первым.
...В июле 1832 года в Краков был назначен генеральным консулом действительный статский советник Заржецкий. Утром двадцатого июля он пришел в консульство раньше обычного, потому что забыл на своем рабочем столе письмо от графини Сосновской, написанное в выражениях, позволявших судить о близости их отношений. Консул считал себя человеком высоконравственным и поэтому опасался, что письмо могут прочесть подчиненные. Он волновался всю ночь. Обнаружив письмо на столе в прежнем положении, консул успокоился. Домой возвращаться не было смысла, и Заржецкий решил просмотреть пришедшую корреспонденцию. Его внимание привлек большой фиолетовый пакет за четырьмя сургучными печатями. Заржецкий сломал сургуч и вытащил хрустящий лист бумаги.
Первые строки заставили его вздрогнуть. Прочитав письмо до конца, консул оглянулся на дверь и быстро пошел к себе в кабинет.
Когда пришли на службу чиновники, они первым делом бросились искать письмо от Горовица. Впервые за последний год от агента корреспонденции не поступило. Решивши, что Горовиц, по-видимому, занемог нервическою горячкой, чиновники расселись по местам и занялись своими делами.
Через час дверь кабинета консула отворилась, и, ни на кого не глядя, Заржецкий быстро прошел через комнату. Вскоре он вернулся и коротко бросил:
- Прошу всех ко мне.
Чиновники переглянулись и гуськом двинулись следом за консулом, наступая друг другу на пятки. Потирая руки, Заржецкий несколько раз прошелся по кабинету. Он был взволнован и поминутно поправлял воротник рубахи, врезавшийся в шею.
- Милостивые государи, - начал консул, - мне поступило сообщение о злодейском революционном заговоре против коронованных особ.
Желая подчеркнуть эффект, Заржецкий поднял палец и повысил голос:
- Мне, господа...
В этот торжественный момент Ванечка Постаев, самый молодой из чиновников, увидел на столе вскрытый фиолетовый пакет и прыснул со смеху. Консул вздрогнул. Постаев натужно закашлялся, стараясь заглушить смех. Заржецкий сурово посмотрел на него и опустил палец. Эффектный жест не вышел.
- Господа, - продолжал он прежним, обычным своим голосом.
Но даже выходка мальчишки-чиновника не смогла испортить прекрасного настроения консула. Еще бы! Всего несколько дней в должности - и раскрытие злодейского заговора! Консул воодушевился снова.
- Итак, господа, мой друг и наш доброжелатель Горовиц в секретной депеше сообщил мне...
И только при этих словах консула все чиновники поняли, наконец, чему смеялся Постаев. Чиновники начали багроветь от сдерживаемого хохота.
- В чем дело, господа? - нахмурился консул.
- Он сумасшедший! - выпалил Постаев и уже в голос захохотал.
- То есть как это? - растерялся Заржецкий.
- Точно так, - подтвердил старший по канцелярии, - он сумасшедший-с...
Заржецкий грузно, опустился в кресло, почувствовав пустоту в желудке. Он расстегнул пуговицу у шеи и жалобно сказал:
- А я уже нарочного послал в Варшаву.. 2
Рапорт Заржецкого вызвал в Варшаве переполох. Из Варшавы немедленно отправился гонец в Петербург, к Бенкендорфу.
"Милостивый государь, Александр Христофорович!
Генеральный консул в Кракове уведомляет, что по дошедшим до него сведениям... в Вюрцберге составлено тайное общество, имеющее целью злодейский умысел, угрожающий Коронованным особам. Из числа сих лиц купцу Пабстману поручено проникнуть с сею целию в Австрийские владения, а позументщик Гутброд и часовые мастера Бешль и Майер, а равно некто Амберг назначены для свершения таковых же преступных покушений в других государствах..."
После получения этого рапорта Александр Христофорович повелел разослать во все губернии государства Российского секретные письма, в которых содержался приказ арестовывать всех Пабстманов, Гутбродов, Бешлей, Майеров, а равно Амбергов.
Первым откликнулся генерал-губернатор столицы граф Эссен. Он писал:
"Милостивый государь, Александр Хрисгофорович!
Вследствие отношения Вашего, я предложил С.-Петербургскому гражданскому губернатору и обер-полицмейстеру, дабы употребили деятельные и строжайшие меры к арестованию и представлению иностранцев; купца Пабстмана, позументщика Гутброда и часовых мастеров Бешля и Майера, а равно некоего Амберга в случае нахождения кого-либо из них в столице или губернии, или в случае прибытия в оные.
Поспешая уведомить Вас, милостивый государь, о сем распоряжении, долгом поставляю присовокупить, что так как оные иностранцы могут скрываться под чужими именами, то не излишне было бы иметь приметы их.
С совершенным почтением и истинною преданностью имею честь быть Вашего сиятельства покорнейшим слугою
Петр Эссен".
На запрос III отделения о приметах злодеев из Варшавы ответили:
"Милостивый государь, Александр Христофорович!
Действительный статский советник Мордвинов просил меня о сообщении примет вышеозначенных лиц или других вернейших указаний.
Я сносился по сему предмету с генеральным консулом в Кракове, от коего получил первоначальные сведения об означенном обществе, но статский советник Заржецкий уведомил меня, что он получил сведения о таковом заговоре от полицейского агента, пребывающего в Подгурже. И что как это есть единственный источник, из которого он мог почерпать какие-либо пояснения, то он и находится в невозможности доставить требуемые сведения".
После этого письма Бенкендорф потерял интерес к "тайному обществу". Благо своих российских тайных обществ, действовавших, а не мифических хватало. А в III отделение еще много лет спустя время от времени поступали донесения от жандармов российских, арестовывавших всех Пабстманов, Бешлей и прочих злодеев, выдуманных больной фантазией австрийского полоумного полицейского Фрица Горовица. 3
Через год после начала злополучной истории с Манерами, Бешлями, а равно и Амбергами, уже после того, как в Петербурге, в царстве Польском, в Белоруссии и Нижнем Новгороде были взяты под стражу все лица с вышеперечисленными фамилиями, уже после того, как их, подержав в кутузке, наиделикатнейшим образом допросили, а потом, извинившись, отпустили на все четыре стороны, только после всего этого делом Бешля, Пабстмана, Майера и Амберга занялись в Оренбурге.
И - ужас и счастье одновременно - Майер нашелся. Да не какой-нибудь завалящий, а настоящий, польский; солдат, служивший в здешних краях не первый год. За Майером было установлено наблюдение, но поскольку ничего интересного наблюдение не дало, дело решили убыстрить. Однажды, когда Майер вышел за крепостные ворота, он был схвачен и доставлен в Оренбургский тюремный замок по обвинению в "попытке бежать в степи".
Устав молотить кулаками в холодную стену одиночного каземата, Людвиг Майер лег на постель и сразу же уснул, истомленный переживаниями бурного дня. Проснувшись, он увидел над собой лицо жандармского офицера. Офицер неотрывно смотрел на него.
- Господин Майер относится к своему аресту, как истинный стоик.
Майер вскочил на ноги и, путая русские слова с польскими, закричал, размахивая руками:
- За что?! Проклятье! Почему я здесь?!
Кричал он утомительно долго и безалаберно.
Уфимский мещанин Андрей Стариков, сидевший в соседней камере за "обложение гражданского губернатора Дебу взяточником и вымогателем", презрительно скривил губы. "Так ли надо кричать-то? Новичок, видно. Кричать с подвываньем надо, чтоб жалость вызвать". И он завыл тонким голосом, всхлипывая.
Услыхав его вой, Майер замолк. Прислушался. Глаза округлились от ужаса, и он начал беспокойно вертеться по камере. Жандарм сосредоточенно чистил ногти.
- Что это? Что это? - быстрым шепотом спросил Майер. - Это что же?
Жандарм, казалось, не обращал на него никакого внимания. Ногти у него были розовые, формой похожие на круг. Это сердило жандарма, и он спиливал их по краям, стараясь придать форму ромба.
Майер приложился к стене ухом. Рядом кто-то выл так, что, казалось, мучали его невозможно. По спине у Майера поползли холодные, колючие мурашки. Он подбежал к жандарму и заглянул ему в глаза. Тот спрятал в карман пилку для ногтей, еще раз внимательно оглядел свои пальцы и, поднявшись со стула, начал приближаться к Манеру. Он смотрел поверх Майеровых глаз, куда-то в надбровье. Майера объял ужас. Жандарм медленно шел на него. Шаг, еще шаг, еще. Майер отступал, осторожно ощупывая пятками место позади себя. Ему казалось, что он вот-вот должен провалиться в какую-то яму. Потом Майер ударился спиной о стену и остановился. Остановился и жандарм.
- Нуте-с, милостивый государь, - тихо сказал он, - отвечайте сразу, не думая: где Пабстман?
- Я не знаю, - быстро ответил Майер и сглотнул слюну.
- Где Амберг?
- Не знаю, не знаю, - быстро прошептал Майер, поднимая руки к лицу.
- Отвечай! - рявкнул жандарм. - Отвечай!
Майер почувствовал, как в груди у него что-то оборвалось, он закачался и начал медленно оседать на пол.
Когда по прошествии нескольких месяцев жандармский чин из Оренбурга приехал в столицу и в числе прочего рассказал о задержании Майера, к его сообщению отнеслись весьма сдержанно: Майеры, Мейеры, а равно и Моеры за этот год достаточно надоели чиновникам III отделения. Кто-то даже весьма прозрачно намекнул на то, что. все это дело с Вюрцбергским обществом просто-напросто вымысел, "причуда романтики".
В Оренбурге стало известно это мнение центра. Было принято решение держать Майера под стражей. На всякий случай. Если он в себе никаких злоумышлении не таит - хорошо. А ежели таит - того лучше. И для него самого, как не имеющего возможность свой умысел в исполнение привести, и для тех особ, противу которых возможный вымысел мог быть направлен. И так и эдак - все хорошо. И все по-христиански. Если не виновен - "Христос терпел и нам велел". Если виновен то и говорить не о чем. А отпустить опасно: все-таки Майер. 4
С того времени как Виткевич стал адъютантом губернатора, жизнь его удивительным образом переменилась. Главной и единственной его работой была та, к которой он стремился последние годы: изучение Востока. И в этом он успевал делать столько, что даже работоспособнейший Владимир Даль только разводил руками.
Иван проводил большую часть времени в. архивах генерал-губернаторства. Он бродил по подвалу, в котором хранился архив, среди пыльных полок, уставленных кипами бумаг, порыжелых от времени, развязывал их - на выбор - и, примостившись на перевернутом ящике, погружался в чтение манускриптовроссийских, таджикских, персидских, арабских. Чего здесь только не было! Переписка оренбургских губернаторов с бухарскими и хивинскими ханами, сообщения о крестьянских бунтах, торговые книги прошлых лет - все это было разбросано, не систематизировано. Наиболее ценные рукописи Иван откладывал в сторону и уносил к себе. Там он и работал: делал выписки, переводил, на отдельные карточки записывал новые, неизвестные ему слова, составлял краткий очерк истории торговли России с Востоком. Изучая торговлю, цены, потребности восточного рынка, он в который раз поражался безмозглой политике Нессельроде. К восточному рынку в России относились словно к досужему, а подчас просто надоедливому, пустому занятию. Интересы народов, соседствующих с Россией за Уралом, не учитывались в торговых операциях. На этом государство теряло сотни тысяч золотых рублей.
Работая с манускриптами, Иван узнавал имена неведомых миру героев землепроходцев, покорителей пустыни. Изучая материалы архива, Виткевич заново оценивал удачи и ошибки своего путешествия в Бухару, определял, как следовало бы идти в Азию, если судьба пошлет ему счастье повторить свой поход через пески, в Бухару - город сказки.
Когда Иван попал в Бухару в первый раз, он еще не осознал себя как ученый, как востоковед. Свой возможный, следующий поход сейчас он представлял научной, тщательно продуманной экспедицией. Виткевич отдавал себе отчет в том, что Петербург никогда не отправит его с научной экспедицией в Бухару, да и бухарский хан такую миссию не примет. Бухарский хан понимал только один язык язык торговой миссии, а все остальное он считал тонко замаскированной хитростью. Поэтому Иван готовил себя к такой экспедиции, которая бы ничем не вызвала подозрений у ханских стражников и позволила бы ему собрать языковый, литературный и исторический материал. Религиозный фанатизм мусульман не разрешил бы Виткевичу прийти в Бухару с крестом на груди. Следовательно, он мог по-настоящему плодотворно работать на Востоке, лишь считаясь человеком Востока. А для этого Восток надо было знать великолепно. И Виткевич выбирал из документов самое интересное. Он рассчитывал когда-нибудь написать книгу о племенах, кочевавших по Устюрту, о Бухаре, о ее людях, обычаях, языках...
...Виткевичу сейчас работалось как никогда раньше хорошо и потому, что он чувствовал заинтересованность в его труде со стороны окружавших его людей: Даля, Перовского, ссыльного композитора Алябьева. С приездом нового генерал-губернатора в Оренбурге многое изменилось, а главное - изменился самый дух города. Оренбург стал воротами в Азию. Науку и просвещение определял небольшой круг людей, но, общаясь с другими, они не могли не оставить следа в сознании местных жителей.
Владимир Даль, Александр Алябьев, ссыльный поляк ботаник и естествоиспытатель Фома Зан, путешественник Кармин, геолог и ботаник Карин все эти люди, близко окружавшие Ивана, не могли не наложить своего отпечатка на мышление и работу Виткевича. Все эти люди не могли не помогать ему в его труде. И они помогали.
У Виткевича вошло в привычку каждое утро отдавать работе над словарями три-четыре часа, перед тем как уходить в архив. В сарайчике, как раз напротив его окон, жила веселая семья кур. Глава этого семейства, единственный петух, по прозвищу "многоженец Амвросий", каждое утро, едва только серая полоска рассвета начинала заниматься над Уралом, гордо задирал голову и, сделав вид, что он совсем и не спал ночью, звонко возвещал рождение нового дня. Куры начинали беседовать все сразу. Иван считал, что они таким образом рассказывают друг другу сны. Через полчаса многоженец Амвросий возвещал утро во второй раз. Хотя куры уже все проснулись, но Амвросий не унимался: ему хотелось покрасоваться.
Иван вставал со вторым его криком и, накинув на плечи сюртук, шел на Урал. "Ах, Урал-река, глубокая!" Иван как-то поймал себя на мысли, что всего год назад он считал Урал совсем не глубоким. Это было тогда, когда Маслов вез его к Перовскому.
Виткевич разделся, закрыл глаза. Бросился в реку. Обожгло холодом, понесло вниз. Иван развернулся, лег встречь течению и, сильно загребая руками, поплыл. Время от времени он посматривал на корягу, торчавшую из воды у берега. Удивлялся: сколько ни плыл, как ни старался изо всех сил, коряга оставалась на месте, сам он оставался на месте, и только Урал несся на него стремительно, быстро.
Лежа на холодном, не прогретом еще солнцем песке, Иван думал: "А ведь действительно азиатская река. Вода ласковая, мягкая. Но попробуй, осиль ее. Не выйдет. Мощь в ней истинно великая сокрыта".
С севера лезли снежно-белые тучи. Во всем чувствовалось приближение осени: даже в дневной жаре. Парить начинало часов с десяти, когда Иван уже заканчивал работу. Он натолкнулся на одну интересную тему: сущность афганского глагола "кавыл", что означает по-русски "делать". Иван любил изыскивать сравнения. А здесь сравнение само напрашивалось. Во время последней поездки в степи, - а Иван теперь в степи ездил, когда считал нужным, - разговорившись с киргизами, он заметил, что те сухую стойкую траву называют "кавыл". Так же это слово произносили и русские казаки, жившие по правую сторону Урала. То есть одно слово и русские, и киргизы, и афганцы произносили одинаково.
"А не есть ли в этом большой смысл? - думал Виткевич. Он тщательно обгрызал кончик пера, волновался. - Может быть, кавыл, сухая трава, скрывающая от людей землю - основу основ богатства и довольства народного - и означает у афганов истинный смысл глагола "делать"? Вернее - очищать землю, затрачивать огромный труд, убирать кавыл - не это ли послужило основой к словообразованию, к переходу названия травы в объяснение действия? Кавыл: освобождать землю для посевов, для блага человеческого?"
Иван вскочил со стула, начал быстро ходить из угла в угол. Иногда он подносил ко рту пальцы: хотелось грызть ногти от мыслей. Одергивал себя. Пять лет назад дал слово Анне. А слово держать Иван умел.
Бегая по комнате, он размышлял о том, как было бы хорошо сесть и сразу же написать то, что представлялось ему таким простым и ясным. Но он нарочно оттягивал эту минуту, копил в себе новые догадки, сравнения, выводы. Только после нескольких часов расхаживания по комнате Иван подходил к столу и, не садясь, начинал писать.
Кипа бумаги, исписанной его убористым почерком, становилась все толще и толще. Ивану доставляло несказанную радость листать бумаги и перечитывать бесчисленное множество раз им написанное. Глава вторая 1
Сиденье в одиночном каземате вконец сломило Майера. Он перестал кричать и браниться сразу же после беседы с жандармом. После той памятной беседы он плакал и стонал. А потом стал тихим и задумчивым. Было замечено, что почти все время он отдавал молитвам. В перерывах между молитвами он сидел, неподвижно глядя в одну точку. И Майера перевели в каземат к Андрею Старикову. Мещанин ласково улыбнулся новому своему соседу и сказал:
- Ну и слава богу. Вдвоем - не одному.
Арестанты быстро подружились. Майер начал веселеть, молился меньше, а большую часть времени играл со Стариковым в щелчки по носу. Часто они беседовали о чем-то, спрятавшись в угол. Как ни пытались стражники узнать, о чем говорили арестанты, сделать им этого никак не удавалось. Только однажды, как раз перед тем днем, когда Стариков истребовал чернила, перо и бумагу, было услышано, как мещанин сказал Майеру:
- И тогда быть нам на свободе. Ничего, бог нас простит, мы свое уж приняли... 2
"Шефу Жандармов, командующему Императорскою Главною квартирою Господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Бенкендорфу
от исправляющего должность Начальника VII округа корпуса Жандармов Полковника Маслова.
Содержащийся в г. Оренбурге под стражею в тюремном замке уфимский мещанин Андрей Стариков сделал по пересказу содержащегося с ним арестанта Военного Ведомства из польских урожденцев Майера извет, будто находящиеся в Оренбурге поляки имеют намерение сделать бунт. О чем немедленно донесено было г. Военному Губернатору. По распоряжению Его Превосходительства составлена следственная комиссия и задержаны по подозрению следующие лица: Фома Зан, Адам Сузин, Иван Виткевич и несколько других. Имеющиеся у них бумаги и переписка схвачены. По получении о сем донесения с первою почтою имею честь представить Вашему Сиятельству". 3
Как и большинство людей, стоявших у власти, Перовский склонен был поначалу больше верить в плохое, нежели чем в хорошее. Тем более, если на этот раз плохое преподносилось ему не в беседе, не намеками игривыми, а бумагами, сшитыми в папку, на верхнем правом углу которой значилось: "VII округ Корпуса Жандармов".
Перовский раз шесть перечитал извет Старикова. Потом отложил от себя папку, придавил ее массивным прессом - тремя бронзовыми амурчиками - и задумался. Лицо у него собралось морщинами, глаза спрятались под нависшими, сведенными к переносью бровями. Мысли, обгоняя одна другую, сталкивались, мешали друг другу.
Любимец Иван Виткевич хотел вместе с остальными поляками гарнизон взбунтовать! Его, Перовского, казнить, всех казнить!
"Мерзавец! - думал губернатор, видя перед глазами лицо Ивана; его ладную, сухопарую фигуру. - Змея, которую на груди вскормил я. Жало высовывает! Каково, а?! Меня - убить?!" Все остальное казалось сейчас Перовскому менее значительным.
"Ах, мерзавец! - еще пуще распалялся губернатор. - В кандалы его, на рудники, соль копать. Да чтоб босиком!"
Перовский забарабанил пальцами по ручке кресла. "Одного не уразумею: какой ему смысл был на меня руку поднимать? Не я ли ему все дал? Не я ли ему разрешал все? И я тоже дурак - он на меня с лаской глядит, а я и верю!"
У губернатора заныло сердце. Он подошел к окну, распахнул створки и начал дышать глубоко, с присвистом. Боль стихла.
"А Зан? Фома Зан? Умница ведь. Ботаники классифицирует; детей русских уму-разуму учит. Птичек собирает, бабочек разных. И меня за кумпанию с бабочками решил иголкой пришпилить. Но почему же, почему?!"
Перовский представил себе Виткевича и полковника Маслова рядом друг с другом. Враг - Виткевич. Друг - Маслов. Губернатор выругался, густо, забористо, как простой мужик. Значит, выходит, дураки друзьями приходятся, а умные - врагами!
- Эй! - крикнул Перовский.
Камердинер, кажется, стоял у дверей: так быстро он вошел в кабинет.
Перовский пристукнул бронзовыми амурами по извету и сказал:
- Из тюремного замка Виткевича ко мне. Срочно! 4
Виткевича арестовали дома, за работой. Когда ему зачитали постановление об аресте, подписанное собственноручно Перовским, Иван сделался белым как стена.
- Бумаги можно взять с собой? - только и спросил он.
- Мы побеспокоимся об этом, - заверили его жандармы.
Начался обыск. Вели обыск тщательно, вплоть до того, что вытаскивали цветы из горшков и протыкали спрессовавшуюся землю острыми иглами. Иван подумал удивленно: "Неужели специально для обысков этакие штуки придуманы?"
Спокойствие вернулось к нему как-то сразу. "Все этим должно было кончиться в нашей чудесной империи", - решил Иван, наблюдая за тем, как жандармы перетряхивали книги, рукописи, листы бумаги и, просмотрев, бросали их к себе под ноги. Иван смотрел, как рукописи летели в воздухе, переворачивались, падали на пол, под сапоги жандармов. В грудь входила злость холодная и отчаянная. Он скривил губы.
В тюремном замке Иван обосновался словно в родном доме. Спокойствие, абсолютное, полное спокойствие, пришедшее к нему в начале обыска, сейчас стало его Руководителем, его Знаменем, его Спасением. Даже когда он попросил принести сюда, в каземат, чистую бумагу и чернила и ему в этом отказали, Иван только усмехнулся и, пожав плечами, начал спокойно и неторопливо расхаживать из угла в угол, как будто находился он не в тюремном замке, а в своем маленьком домике.
Так же спокойно Иван воспринял приказание собираться.
- Куда?
Жандармский ротмистр - Иван встречался с ним у Даля - ответил почтительно:
- К господину военному губернатору, мосье Виткевич.
- К губернатору? - переспросил Виткевич и задумался. - Нет, к губернатору я не поеду. Во всяком случае, своей волей не поеду.
Когда ротмистр доложил об этом губернатору, тот заскрипел зубами:
- Струсил! Струсил! Как заяц!
- Нет, - ответил ротмистр, поражаясь своей храбрости, - нет, ваше высокопревосходительство. Мосье Виткевич человек не робкого десятка. 5
Бонифаций Кживицкий был необычайно честолюбив. Не просто честолюбив, не так, как часто бывают честолюбивы представители человеческого рода, а особенно, болезненно. Он завидовал всему окружавшему его. Виткевича, после того как тот стал адъютантом губернатора, Кживицкий считал предателем поляков. Фому Зана, ссыльного польского студента, преподававшего в Неплюевском училище и в свободное время собиравшего гербарии, он называл умалишенным. Алоизия Песляка, сосланного в солдаты вместе с Виткевичем по делу крожских гимназистов, спасшего из огня православного священника и семью его, он считал отщепенцем от святой католической веры. Красивый - он видел всех остальных людей соперниками внешности своей, хотя в Оренбургском крае Кживицкий по праву считался самым красивым мужчиной.
Неудивительно поэтому, что дочка казацкого атамана Петренко, Лукерья, влюбилась в Бонифация с первого взгляда. Девица крутого, казачьего норова, она так и сказала отцу:
- Если не разрешите нам, папенька, обвенчаться, сбегу из дому, и все тут.
Петренко знал свой норов и поэтому к словам любимой дочери отнесся с должным вниманием. В тот же день он вызвал к себе Кживицкого. Разговор их был кратким.
- Я тебе не надежда, - сказал атаман, - у самого у тебя голова есть, сам к своему счастью и бейся. Пока ты солдат - Лушка тебе не пара. Не отдам; под висячий замок посажу, а не отдам.
Бонифаций стоял ни жив ни мертв. "Чертова девка, дура, - думал он о своей возлюбленной. - Надо ж было ей! Теперь этот мужлан загонит куда-нибудь в степь. Дура девка, истинная русская дура".
- Дослужишься до первого чина - быть свадьбе, - пообещал Петренко и, встав со стула, подошел к двери. Посмотрел, нет ли кого. Понизив голос, продолжал: Коли голова у тебя хорошо посажена, мотай на ус то, что я тебе сейчас открою. - Петренко взглянул на безусое, чистое девичье лицо Кживицкого и поправился. Усов у тебя, к жалости, нет, так ты на бекленбарды намотай ту новость, что я тебе скажу. Третьего дня в Оренбурге твоих собратий польских за злодеяние, ими замышленное, схватили. Понял?
Бонифаций не понял. Мало ли кого схватили - какое ему до того дело?
- Может, ты из поляков из тех кого знал, чудо подводное?
- А кого там схватили?
- Слаб я на память-то, Фомазинова какого-то, Вит, Бет...
- Виткевича, наверное, - предположил Кживицкий.
- Во, во! Его самого! - обрадовался атаман. - Ты его знал, что ль?
- Мерзавец, - коротко бросил Кживицкий. - Он не поляк, он мерзавец.
- Это хорошо, коли так. Тут тебе и рассужденье: сможешь быть начальству полезным - значит, звезда засветит тебе. А это, мил-душа, звезда не простая, а особенная. Сча-астливая, - протяжно закончил Петренко.
Кживицкий, наконец, понял, чего от него хотят, и улыбнулся.
Получив донос от Кживицкого, в котором подробно говорилось о злодее Виткевиче и о всех тех гнусностях, кои хотел он свершить не только против господина военного губернатора, но и против его величества государя-императора, Перовский взял под мышку кальян, тот самый, что курил в день его первого разговора с Вигкевичем, к поехал в тюремный замок. Выходя из дверей резиденции, он сказал камердинеру фразу, над которой тот потом долго бился:
- Если мало - может быть много. Но коли уж слишком много - так сие значит совсем мало. 6
С минуту они смотрели друг на друга молча. Потом Перовский сел, достал кремень и, не глядя на Ивана, принялся выбивать искру. Раскуривши сложный агрегат, он затянулся несколько раз, прислушался к бульканью, так успокоительно действовавшему на нервы, и только после этого взглянул на Ивана.
- Ну что ж, - сказал Перовский. - Проиграли партию, портупей-прапорщик Виткевич. Давайте теперь начистоту со мной. Открывайте карты.
Человеческий взгляд... В нем скрыто так много! Только вот беда - читать в нем возможно очень немногое.
- Что глядишь, Иван Викторович? - пожал плечами Перовский, стараясь скрыть непонятное чувство, охватившее его. - Что, в душу заглянуть хочешь? Смотри, может, что и увидишь. Только вот я у тебя увидать ничего не могу. А это плохо. Плохо. Оттого что люблю я тебя.
Виткевич улыбнулся.
- Что смеешься? Не форси, героическую роль не разыгрывай. Да что ты?! спросил вконец растерявшийся Перовский. - Что?
Виткевич продолжал улыбаться.
- Перестань, - попросил Перовский. - Перестань! - крикнул во второй раз. Кашлянул. Стал говорить тихо, без обычных своих прибауток. - Мальчишка, юнош... Ты понимаешь, что натворил? Ничего не понимаешь, оттого и улыбаешься. Думаешь, мне тебя жаль? Нет. Мне дело твое жаль. Вот он, свидетель, губернатор ткнул пальцем в кальян, - он свидетель рассуждений наших с тобою обоюдных. Об Азии, Востоке... Кому ты, арестант, нужен? Ну, отпущу я тебя, пошлю обратно в Орск. Азия-то - тю-тю... Не могу же я тебя, как думал недавно, в Бухарию посылать...
Иван вздрогнул. Перовский сделал вид, что ничего не заметил. Продолжал задумчиво:
- Кто наукою целого рода интересуется, да еще такого рода, как восточного, тому заговорщические побрякушки ни к чему. Значит, не Восток у тебя на сердце, а одна юношеская глупость. Только для чего? В романтизмы играть? А вот Восток... России Восток, ох, как знать надобно! А кто помогать ей в этом будет, как не ты? Ты ведь России должник за то, что она тебя таким искусным восточником сделала. Не криви, не криви лик! На Маслова кивать нечего да на Новосильцева с Розеном! Я о России говорю.
Перовский замолчал. Потом он поднялся - высокий, сутулый - и, забыв кальян, пошел к двери. Виткевич услышал, как губернатор вздохнул. Он шел медленно. Очень медленно, как будто дожидаясь чего-то.
"Сейчас он уйдет, и все будет кончено, - подумал Иван. - Все и навсегда".
- Василий Алексеевич, - сказал Виткевич чужим, скрипучим голосом, выслушайте меня.
Перовский остановился и, не оборачиваясь, бросил:
- Говори. Слушаю я.
- Неужели вы, ваше превосходительство, могли хоть на один миг допустить мысль, что я действительно задумывал хоть одно из приписываемых мне злодеяний?
- А почему же нет? - оживился Перовский. - Почему нет?
- Вы ведь знаете меня...
- Да кто тебя разберет, - снова потухнув, ответил Перовский, - вон в глаза тебе смотришь, а там словно льдинки.
- То не моя вина.
Перовский обернулся.
- Почему ко мне не приехал, когда звал?
- Потому, что я видел рескрипт о моем аресте, вами подписанный: я не знал, как расценить это. То ли все, что было раньше, игра занимательная, то ли... Со мной в жизни достаточно наигрались. Даже смертный приговор играючи объявляли, для излишней острастки. Если вы знали уверенность души моей в том, что киргизы и афганцы братья наши, то как же вы могли подумать, что я бунт готовил, преследуя интересы одной лишь польской нации? Я бы стал готовить бунт, но не как поляк, а как человек, против несправедливости выступающий. Независимо от того, кто творит несправедливость: белый ли, желтый ли цветом кожи, католик ли, христианин иль мусульманин. Тиран в любом обличье тираном останется...
А вы говорите - меня романтизмы привлекают... - Иван перевел дух. - Вы говорите, что теперь меня в Бухару пускать никак невозможно. Вывод для себя усматриваю: веры в меня нет. Чтобы к этому больше не возвращаться: я уже был в Бухаре. Попал там в руки английского резидента. И убежал от него, хотя сначала в Англию пробраться хотел, а оттуда уже в Польшу, чтобы с несправедливостью бороться... Но в степях, среди людей, среди азиатов, которые нам неизвестны, которых я полюбил всем сердцем, потому что они чисты, как дети, и умны, словно старики, - там я впервые no-настоящему понял, что все люди - братья. Там я понял, что нельзя одну нацию другой противопоставлять, поднимать над другими. И в этом, убежден я, великое мое счастье.
Я вернулся, горел мечтанием всего себя России отдать в том, что постигнуть сумел. Так нет же! У нас все в заговоры игры играют, а друзья наши английские тем временем на Востоке своими делами занимаются!
Виткевич, не замечая того, кричал, стоя во весь рост.
- Человеческому роду, - продолжал он, - свойственно изменяться с годами. Слава богу, вы меня от романтизмов от всяческих избавили, разрешив заниматься тем, о чем я мечтал. Вы вольны верить или нет - жизни мне своей не жаль, она и так уже довольно сломлена. Мне жаль дела моего, того дела, которое и вам важнейшим представляется. И делаю это дело я не потому, что особую пристрастность к письменам арабским имею. Я верю свято, что придет время, когда всевышний сведет все народы в великом братстве, в равенстве, в любви и согласии. И не будет тогда разницы между поляком и русским, киргизом и афганцем. Цель жизни моей - доказать, что люди Востока, к которым многие светские господа с барским пренебрежением относятся, что люди Востока - братья наши. Не образом мысли, так сердцем своим, человеческим сердцем.
Виткевич оборвал себя и закончил сухо, так как хотел сказать все:
- Еще раз считаю долгом повторить: вы вольны в своей вере. 7
Кживицкого привезли к губернатору пять жандармов с шашками наголо. Так возили только самых опасных преступников. Трое жандармов остались у дверей, а двое вошли вместе с Кживицким в кабинет.
Перовский был отменно любезен. Предложил садиться, осведомился о здоровье, повел веселый разговор. Все в лице губернатора дышало неподдельным весельем.
Кживицкий осмелел и спросил:
- Господин генерал, а за что меня в каземат? Перовский рассмеялся:
- Будет вам, mon gnral...
- Кто?
- Перестаньте, генерал. Я прекрасно знаю, что вы считаетесь генералом у заговорщиков.
Кживицкий уставился на него, ничего не в состоянии понять.
- Будет, генерал, - продолжал сыпать словами Перовский. - Чтобы от себя отвести подозрения, бросаете нам кость, вернее - косточку: своего помощника Виткевича. Он во всем уже признался. Виткевич всего-навсего ваш помощник, генерал Кживицкий. Вся идея бунта - ваша идея. И двадцать тысяч серебром ведь вы передали Фоме Зану, а не Виткевич? И иглу тоже сделали сами, чтобы меня оною меж лопаток проткнуть...
Кживицкий затряс головой.
- Г-г-господин, г-господин...
- Будет, генерал, будет! - рявкнул Перовский. - Давайте без водевильных сцен! Давайте говорить, как генерал с генералом. Так будет вас достойнее. Если вы согласитесь вести разговор начистоту, я обещаю вам почетную смерть. В противном случае - повешение.
- Да нет же! - закричал Кживицкий и, повалившись с кресла на колени, прерывающимся голосом, .глотая слезы, поведал Перовскому всю правду.
"...А посему следственная комиссия, соображая дело сие, нашла, что хотя мещанин Стариков донес со слов рядового Майера о злоумышленном заговоре некоторых из поляков; но они в том не сознались и по исследованию комиссии не открылось никаких обстоятельств, относящихся к их обвинению, почему 26 ноября определила: всех содержащихся по сему делу, кроме доносителя рядового Кживицкого, из-под караула освободить и употребить по-прежнему на службу.
Аудитор Слапагузов". 8
Вечером Виткевич зашел к Далю. Распахнув дверь кабинета, он остановился словно вкопанный. Рядом с Далем, около маленькой этажерки, сидел Пушкин. Позабыв все на свете, Виткевич бросился к поэту и с такой силой сжал его руку, что Александр Сергеевич даже поморщился от боли. Но в глазах у Ивана было столько счастья, что Пушкин, потерев пальцы, улыбнулся и указал Виткевичу на стул рядом с собой.
Даль быстро ходил вдоль книжных полок и ловким, заученным движением доставал попеременно толстые фолианты и тоненькие томики. Книгу он держал осторожно и ласково на большой ладони. Даль знал все свои книги чуть не наизусть. Ивана изумляло его умение мгновенно отыскивать нужное место и, в который раз уже, очаровывала манера Даля читать найденное. Пушкин тоже заслушивался его чтением. Глаза у поэта делались большими, испуганными, словно у ребенка, ожидающего конца знакомой ему страшной сказки.
Виткевич никак не мог прийти в себя после столь неожиданного знакомства. Даль читал без устали, рассказывал свое, сыпал народными, солеными шутками.
Когда принесли чай, Даль спросил:
- Хочешь вкусного вина, Саша?
Виткевич поразился этому простому и обыденному имени: "Саша". Но в устах Даля, обращенное к Пушкину, оно показалось Ивану особенным, совершенно новым, исполненным необычайной ласковости.
- Спасибо, Володя, - ответил Пушкин, - не хочу. В горле курлыхтает.
- Не курлыхтает, а кургыхтает, - поправил его Даль, - но это плохое слово, неинтересное. Оно от птиц идет и от кошек. А я отчего-то кошек любовью не жалую.
Пушкин почесал кончик носа - широкого, чуть загнутого книзу.
- Молчу, молчу, с тобой в этом - спору нет.
Сели пить чай. Пушкину понравились голубые прозрачного фарфора чашки. Ручки гнуты наподобие девичьего бедра, рисунок такой тонкий, что пить из них казалось кощунством. Пушкин глотнул чаю, обжегся, сердито нахмурился, высунул язык и долго студил его.
- Кожа теперь лезть будет, - огорченно заметил он, - страсть как неприятно.
- Надо сметаной помазать, - предложил Даль. - Или пятак приложить, пошутил Пушкин, - словно к синяку.
Обернулся к Виткевичу и спросил:
- А вы, говорят, лучший в России знаток Востока?
- Да что вы, Александр Сергеевич! - изумился Виткевич.
- Знаток, знаток, - кивнул головой Даль, - самый настоящий. . Пушкин подвинулся к Ивану и спросил:
- А ночью в пустыне страшно?
- Ежели один - так не очень.
Пушкин недоуменно посмотрел на Даля.
- Что-то не понимаю. Как это, один - и не страшно?
- Когда бежишь от людей, так одному лучше, Александр Сергеевич.
- А вы убегали?
- Ненадолго.
- Почему же ненадолго? Если бежать - так навсегда. Верно, Володя?
- Не знаю, не бегал, - улыбнулся Даль, - лучше его спроси.
- Верно я говорю, Виткевич?
- Избави бог навсегда убегать, Александр Сергеевич. Тоска убьет.
- А в песках очень тоскливо?
Виткевич вдруг рассмеялся. Пушкин обиженно отодвинулся. Потом вдруг лицо его из обиженного сделалось озорным, веселым.
- Я ведь не бегал, не знаю. А узнать необычайно интересно. Профессия такая - узнавать... И потом невыдуманное всегда интереснее вымысла, пусть даже самого увлекательного. Единственное исключение - сказки. Но сказку выдумывает не литератор - народ. А то, что создает народ, всегда великолепно.
- Люди Востока очень любят сказки, Александр Сергеевич. Я и ваши сказки киргизам и узбекам рассказывал. И, знаете, огромным успехом сказки пользовались.
Пушкин гордо посмотрел на Даля. Тот с доброй улыбкой - на Виткевича. Все враз рассмеялись.
- Что-то я в Азии у вас развеселился, - сказал Пушкин, - тут ветры волею дышат. Здесь Россию с обратной стороны видно. Кому как, а мне она отсель милее, чем с фасадов невских. Я тут музыку во всем слышу... Скажите, Виткевич, - спросил он, помолчав, - а восточные сказки на наши похожи? В манере сказывать их, в сюжетах?
- Я могу рассказать некоторые, Александр Сергеевич. Если пожелаете...
Пушкин сразу же приготовился слушать. Закинул ногу на ногу, оперся подбородком на кулак, прищурив глаза.
- Я расскажу маленькие сказки, хикаяты, как их называют таджики, персы и афганцы.
- Это что, вроде наших пословиц? - спросил Пушкин.
- Не совсем. Вот послушайте. Пришел раз человек к писцу. "Напиши мне письмо", - попросил. "Не могу, - ответил писец, - у меня нога болит". - "Ты что ж, ногой пишешь?" - "Да нет! Но все, кому я пишу, требуют, чтобы я сам пришел и прочел, что написано".
Пушкин рассмеялся.
- Чудесно! Просто чудесно! Еще, пожалуйста.
- Сидел однажды поэт, бедный, как и все поэты, рядом с жирным богачом. Спросил богач поэта, желая унизить: "Скажи мне, что отделяет тебя от осла?" Поэт измерил расстояние между собою и богачом и ответил; "Совсем немного. Один аршин".
Пушкин вскочил со стула, захлопал в ладоши.
Виткевич рассказывал сказки часа два, не меньше.
- Скажите, - спросил Пушкин, вдоволь насмеявшись, - а стихи? Стихи у них так же интересны?
- Да. Если не больше.
- Прочитайте, прошу вас.
- Хорошо. Я прочту стихи афганского поэта Казем-хана.
Вы меня же толкали в костер,
Дав соперникам выжать меня,
И когда я вас вел на простор,
Вы хотели быть выше меня,
А когда я по вашей вине
Сам в огонь обратился в огне,
Мотыльками слетаясь ко мне,
Ненавидите вы же меня!
- Боже мой, какая прелесть, - сказал Пушкин.
- Еще два стихотворения Казема, - улыбнулся Иван, обрадовавшись тому, что Пушкин так заинтересовался афганскими поэтами.
О Шейста! Разве мудрость трудна?
Научись ты у солнца любить!
Цель одна и дорога одна
Все блужданья нам впору забыть.
И не льсти, о Шейста, никому,
Слава сердцу и слава уму,
Если учат они одному:
Научись ты у солнца любить!
Мудрецу не нужна мишура,
Не прельстился фольгой золотой!
Для невежды и кукла мудра,
И зовет он ее - Красотой.
Сколько горя глупец перенес,
Принимающий куклы всерьез!
А мудрец потому-то и рос
Не прельстился фольгой золотой.
Пушкин вытер слезы. Он долго молчал и качал головой, не открывая глаз.
- Это творения гения, Виткевич. Как же мало мы знаем! И как много есть такого, что мы должны знать! Спасибо вам, Виткевич. Теперь я буду вас всю жизнь помнить и волноваться за вас. Нет, не только за вас лично - за то чудесное дело, которому вы отдаете жизнь. Я хочу вам дать совет. Мне кажется, что ваше будущее - это будущее дипломата. Опасайтесь, Виткевич, опасайтесь! Вами будут расплачиваться, словно звонкой монетой: "Смотрите, какие мы! Как наши дипломаты Восток знают!" Но вспомните Грибоедова - правители умеют делать политическую игру кровью людской. Не это главное. Главное, чтобы человек не был подобен планете. По-гречески слово "планета" означает "бродяга". Человек творчества должен всего себя посвятить только одному делу. В творчестве планетой быть нельзя: светит, а не греет. Труд возвышает людей, служба портит. Чиновником в искусстве быть - почет малый...
- Александр Сергеевич, но мне не удастся изучать язык афганцев, узбеков и киргизов, если я не буду хотя бы внешне служить. Ведь не пустят меня на Восток просто так, для науки, литературы, истории...
Пушкин вздохнул. Развел руками и с горькой усмешкой переглянулся с Далем.
- Да, пожалуй, вы правы. Меня вот тоже никуда не пускают. Никак не пускают. По головке гладят да нежности словесные расточают... Ладно, будет об этом. Я вас хочу попросить как можно больше сказок и стихов собрать. Для меня, для "Современника". А потом подумаем - издадим альманах стихов и сказок народов восточных. Великолепно это может получиться! А сейчас почитайте-ка мне еще афганцев...
Виткевич провожал Пушкина к дому губернатора, Ночь была темная, безлунная. Уже около самого дома Пушкин резко остановился, потянул Виткевича за рукав и прошептал ему в ухо:
- А если новый Пугач объявится, вы с ним пойдете?
- Пошел бы, -ответил Иван твердо.
Пушкин сморщил лоб, сухо, отрывисто бросил:
- Прощайте, Виткевич.
Потом он сжал руку Ивана повыше локтя, хотел что-то сказать, но не сказал. Ушел. Растворился в ночи, как будто и не было его рядом. 9
Особенным уважением к Перовскому Иван проникся в тот день, когда, дежуря в приемной у губернатора, выполнил чисто техническую работу: написал под диктовку Василия Алексеевича обыкновенное письмо, вернее даже ответ на депешу от нижегородского военного губернатора Буторена. Перовский вскрыл пакет, молча прочитал письмо, чертыхнулся и передал Ивану лист бумаги.
- Прочти, Иван Викторыч.
Виткевич прочел:
"Господину Оренбургскому Военному Губернатору.
Санкт-Петербургский Обер-полицмейстер, от 20 минувшего сентября №264 уведомил меня, что по Высочайше утвержденному положению Государственного Совета, объявленному предместнику его предписанием Г. Санкт-Петербургского Военного Генерал-Губернатора от 19 августа 1828 года №211, был учрежден в Столице секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением известного поэта, титулярного советника Пушкина, который 14 сентября выбыл в имение его, состоящее в Нижегородской губернии.
Известясь, что он, Пушкин, намерен был отправиться, из здешней в Казанскую и Оренбургскую губернии, я долгом считаю о вышеписанном известить Ваше Превосходительство, покорнейше прося, в случае прибывания его в Оренбургскую губернию, учинить надлежащее распоряжение об учреждении, во время пребывания в оной, секретного полицейского надзора, за образом жизни и поведением его.
Военный губернатор Буторен".
- Каково? - спросил Перовский, когда Виткевич кончил читать. - Позорище истинное! Спрячь-ка бумагу эту подальше, чтоб потомки, спаси господи, не обнаружили ненароком... Бери перо, мы им сейчас отпишем.
Иван приготовился писать. Перовский походил по комнате, а потом выкрикнул:
- Пиши! Буторену!
- Просто Буторену?
- Просто так и пиши: Буторену!
"Буторену.
На отношение Вашего Пр-ва от 9 сего октября № 337 об учреждении секретного полицейского надзора за поведением и образом жизни Титулярного Советника Пушкина во время пребывания его в Оренбургской Губернии, честь имею ответствовать, что сие отношение Ваше получено мною через месяц по отбытии отсюда г-на Пушкина в свою деревню Нижегородской губернии, а потому, хотя во время кратковременного пребывания его в Оренбурге и не было за ним полицейского надзора, но как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удовлетворить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий".
Когда Иван кончил писать, Перовский бегло просмотрел лист, буркнул под нос:
- С-сукины сыны!
Подписал размашисто, зло. Иван с улыбкой посмотрел на губернатора. Перовский рассердился:
- Не смотри так! Мне самому тошно; я русский, понимаешь? А на своего Гомера этакие штуки писать приходится. Неужто у всех Гомеров одна судьба - под надзором ходить? 10
Поздняя осень в Оренбурге полна грустного очарования. Густые перелески, саженные вдоль по Уралу, растеряв последнюю золотую листву, сделались прозрачными. Воздух в них был необычайно светлым из-за того, что намокшие стволы деревьев казались черно-синими.
Закаты разливались по низкому серому небу тяжело, кроваво. Лениво шумел мелкий дождь в водосточных трубах. По ночам вода в бочках подергивалась хрупким ледком.
Как никогда остро Иван переживал все прошедшие тяжкие годы в те вечера, когда заходил к Алябьеву. В прошлом блестящий гвардейский офицер, а ныне ссыльный, он жил в Оренбурге незаметно и тихо. Все дни Алябьев проводил за разбитым, древним роялем, крашенным белой масляной краской, для того чтобы скрыть трещины и царапины. Алябьев сочинял музыку.
По вечерам у него собирались друзья: Даль, Виткевич, преподаватель ботаники в Неплюевском кадетском корпусе ссыльный поляк Фома Зан, и - редко наведывался Перовский. Приезжал он к Алябьеву примерно раза два в полгода. Садился около рояля, молча, тяжко слушал музыку и уезжал не прощаясь. После посещений композитора Перовский делался хмурым и дня три писал длинные письма, больше похожие на исповедь, своему брату-писателю, который прятал свою родовитую фамилию под незаметным псевдонимом "Погорелец".
...Алябьев любил петь. Голос у него был низкий, широкий. Он слегка картавил, стыдился этого и подчас глотал слова, где попадалась буква "р". Когда Алябьев пел, большие глаза его под толстыми стеклами очков делались блестящими, а зрачки расширялись, придавая глазам растерянное, испуганное выражение.
Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Ты лети, мой соловей,
Хоть за тридевять земель,
Хоть за синие моря,
На чужие берега,
Побывай во всех странах,
В деревнях и городах:
Не найти тебе нигде
Горемышнее меня...
Даль, слушая Алябьева, не мог скрыть слез. Виткевич, обхватив голову, раскачивался в такт песне и шевелил губами, неслышно подпевая Алябьеву. Фома Зан, считавший музыку проявлением дворянской, шляхетской избалованности, просто-напросто наблюдал за всеми, всех любя и всем втайне поклоняясь.
В день осенний на груди
Крупный жемчуг потускнел,
В зимню ночку на руке
Распаялося кольцо,
А как нынешней весной
Разлюбил меня милой...
Кончив петь, Алябьев продолжал сидеть у рояля и долго не поднимал рук с клавишей, сохраняя тонкий, затухающий звук. Звук умирал неслышно, медленно, словно летний вечер, и так же красиво.
- Прав был страдалец, - задумчиво сказал Алябьев, - прав был, когда утверждал, что знающий русскую народную песню видит в ней скорбь душевную.
- Кто этот страдалец? - спросил Иван.
Алябьев не ответил.
- Радищев, - негромко сказал Даль, нахмурившись.
- Даль все знает, - усмехнулся Алябьев, - он умный, он счастливый, ему звезда светит, его губернатор любит.
Владимир Иванович поморщился, но смолчал: он знал, как тяжело Алябьеву, безвинно осужденному, всеми отвергнутому. Он прощал Алябьеву грубости, так же как Перовский - Виткевичу.
- А мне, признаться, порой веселой песни хочется, - сказал Даль, желая изменить разговор, - осенью тяжелые песни грустно слушать.
- В России веселых песен нет, - заметил Алябьев. - Я вот тут намедни записывал новые песни - все, словно на подбор, грустны и раздумчивы. Спросил я тогда ту бабу, что мне их певала: "А веселей у тебя нету?" Она ответила: "Веселое с веселого поется. А у нас на свадьбу да на рожденье то же, что и на смерть, поют. Оттого как жена да дите - камень на шее кормильцу. Коль нет в жизни веселого - так уж веселей ничего не выдумаешь..."
Алябьев обвел взглядом друзей. Рассмеялся. Запел:
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман,
Слезы горькие льет молодец,
На свой бархатный кафтан.
"Полно, брат, молодец!
Ты ведь не девица:
Пей, тоска пройдет,
Пей, пей! Тоска пройдет!"
Захлопнув крышку рояля, Алябьев поднялся с низенького, скрипучего стула. Обернулся к Виткевичу и спросил:
- Иван Викторович, вы мне обещали новые киргизские песни перевесть. Сделали?
- Да.
- Так же интересно, как и в прошлый раз?
- Да.
Фома Зан рассмеялся:
- Вот этого увлечения, Александр Александрович, я не понимаю. Виткевич бредит киргизами - сие понятно: ему другой судьбы нет, он себя Востоку посвятил. Но вы ж музыкант!
Алябьев ничего не ответил. Снял со стены гитару, прижался щекой к деке, тронул струны и запел:
О-о-о, длинный путь караван идет...
Много дней, много звезд позади,
Впереди лишь одни пески
И кругом лишь одни пески...
Сколько раз я мечтал о тебе,
О глазах твоих и руках,
Сколько дней я иду от тебя,
Чтоб прийти к тебе навсегда..,
- Ну, разве не чудо, Зан? - вдруг, оборвав струну, спросил Алябьев. - Вот вам киргизы, вот вам Виткевич!
- Это очень красиво, - сказал Даль, - это изумительно!
- Сколько простора в этом, сколько грусти, ожидания! Сколь чутка душа певца, сложившего эти строки! - говорил Алябьев, сидя рядом с Иваном.
Виткевич счастливо улыбался: его понимали друзья.
Иван любил заходить к Алябьеву по утрам, когда тот, не умывшись, в халате, сидел за роялем, обрабатывая песни башкир, киргизов, таджиков. Виткевич любовался тем, как Алябьев находил в разрозненной, не сбитой в одно целое песне тонкую удивительную мелодию. Он ловил эту мелодию и заставлял ее звучать. И в песне, которую заново рождал композитор, Иван видел то, что ему довелось уже пережить, и чувствовал то, что пережить ему еще придется... Глава третья 1
Обманчива здешняя погода. Вчера еще в теплом воздухе искрилась паутинка, словно прозрачная шаль на прекрасном лике поздней осени. А сегодня подул ветер и вместе с шалыми красно-желтыми листьями принес снег, острый и колючий. И пошла сыпать белая пороша на потрескавшуюся от летней жары землю. Потом хлестнул последний дождь, прихватило морозцем, и на образовавшуюся ледяную корочку нанесло видимо-невидимо снегу, теперь уже пушистого, ласкового. Дорог вокруг Оренбурга больше не было. Повсюду лежало безмолвие, величавое и страшное.
Урал стал тоже внезапно. Вчера еще черный, стремительный, он нес свои воды к югу, пробиваясь среди белых степей. Когда Иван пришел к берегу - привычке своей он не изменял, ходил к Уралу каждое утро, - нигде не было ни полыньи: лед лежал ровно, белый как сахар.
Зима пришла в Оренбург, лихая, студеная.
На крещенье казаки устраивали празднество: лов красной царевой рыбы. На Урале рубили лунки заблаговременно. Человек триста казаков - молодцы все на подбор - замирали в легких санях, метрах в трехстах от прорубей. Перед их строем прохаживался атаман с российским трехцветным флагом. Лошади нетерпеливо переступали с ноги на ногу, сдерживаемые седоками. Наконец атаман отходил к берегу, туда, где собирался весь Оренбург, поднимал флаг высоко над головой. Казаки крестились. Атаман опускал руку, и триста саней, запряженных самыми резвыми по всему Уралу конями, срывались с места. Поднималось огромное белое облако снега. Кто первым прискачет к лунке, изловит красную рыбу, икру вырежет- тот победителем считается. А победитель икру эту царю в подарок везет и самолично в монаршие руки вручает.
Гиканье, присвист, стремительность, свалка.
Веселье, смелость, лихость.
Россия...
Дымное, красно-алое солнце замерло в небе, наблюдая за людьми. Солнцу стало завидно, и оно простояло в зените лишних две минуты.
Победителем оказался Петренко, отец Лушки. Его подвели к губернатору. Перовский осмотрел его кряжистую, от чрезмерной силы казавшуюся нескладной фигуру. Перовский любил сильных людей и поэтому улыбнулся.
- Как зовут-то, Сила Силович?
- Трофимом Петровым Петренкой величают, - степенно ответил казак.
Память у Перовского была поразительная. Он сразу же вспомнил показания Кживицкого о Петренко. Губернатор нахмурился.
- Это Кживицкому Бонифацию не ты ль советы давал?
- А я! - так же степенно ответил казак.
- Как же ты советы этакие даешь?
- Так он слаб на силу-то. Я ему на ум и посоветовал. Пусть, думаю, выбьется с умом-то. А коли б он с силой был, так я ж разве стал...
Перовский поразился такому рассуждению.
- Как ты говоришь? - переспросил он Петренко.
Тот пояснил:
- Я пособленье хотел ему сделать. А он не только слабый. Дурной он. Тут уж моей вины нету.
Перовский засмеялся.
- Хитрый ты, казак!
- А что ж, - согласился Петренко. - Без хитрости только кукушка живет.
Губернатор обнял Петренко и поцеловал его в колючую щеку.
Когда казак отошел, Перовский обернулся к Виткевичу и спросил его:
- Ну не прелесть разве?
Иван согласился:
- Истинная прелесть, Василий Алексеевич.
Они рассмеялись, довольные тем, что поняли друг друга. Прощаясь с Виткевичем, Перовский сказал ему одну из своих загадочных фраз:
- По весне первопуток откроешь, а по осени посчитаемся. 2
Весь день Перовский был возбужден, чего-то ожидая. Часто он подходил к большому венецианскому окну, схваченному гусиными лапами мороза, и свирепо дул на стекло, плавя лед своим жарким дыханием. Хотя печи в кабинете были натоплены, Виткевич, который остался у губернатора по его просьбе, то и дело подходил к кафелю греть руки.
- А ты мерзляк, Иван Викторыч, - заметил Перовский, - сие странно. Сероглазые холода не боятся.
- Отчего так?
- Сказывают, кто сероглаз - у того будто льды в первооснове заложены. Холод. Это, верно, от варягов...
Лед на стеклах синел: наступал ранний зимний вечер. Перовский открыл маленькую форточку, и в кабинет ворвалась белая струя холодного пара.
- А ты заметил, Иван Викторыч, - задумчиво сказал Перовский, - что мороз болотом пахнет? Виткевич улыбнулся. Ответил:
- Болото пахнет осенью, не зимней стужей, Василий Алексеевич.
Перовский шумно вздохнул.
- Может, ты и прав. Я прошлой осенью по гусям ездил. Тут недалече озерко одно изумительное, дичи - тьма. Один приехал - грустно было. Стал у берега. Камыши в рост, мохнатые, словно котята. А как солнце в закат пошло, так камыши синими стали. Красота какая, Иван Викторыч... Сказочная красота... Стою жду косяка. И вдруг, - Перовский перешел на шепот, нахмурился, по-бычьи склонил голову, - и вдруг слышу, кто-то песню поет. Тихо эдак, издалече. Голос высокий, чистый.
Эх, в Таганроге случилася беда,
Там убили, там убили молодого казака,
Принакрыли, принакрыли чистым белым полотном.
Положили, положили под ракитовым кустом....
Слуха у губернатора не было, и поэтому, спев, он застыдился. Но, как всякий лишенный музыкального слуха человек, Перовский особенно остро воспринимал прелесть песни.
Лед на окнах из синего сделался белым: наступила ночь.
- Выглянул я из камышей, - продолжал Перовский, - гляжу, казак по степи едет. Стройный, без папахи, ружье на весу держит и поет. Да такой красавецглаз не отвести. Много в России красивых, а такого я впервой увидал.
Перовский подошел к окну, подул на лед. Словно по волшебству, в тот же миг у парадного подъезда заскрипели полозья.
- Приехал! -крикнул обрадованно губернатор. - Приехал, дорогой мой!
Он перехватил удивленный взгляд Ивана. Рассмеялся.
- Да казак тот! Миротворцев его зовут. Полковник Миротворцев. Пойдем встречать.
Радовался Перовский шумно и грубо. Он тискал Миротворцева в объятьях, отстранял от себя, внимательно разглядывал, снова обнимал и хохотал громовым басом.
Полковник Миротворцев оказался маленьким и, как показалось Ивану, нескладным человеком. Слишком широкий в плечах, он был по-девичьи тонок в талии, но толстоног. Большая лысина блестела, словно блюдце, слишком тяжелый лоб нависал над бровями и давил глаза.
"Что же в нем красивого губернатор увидел? - удивленно подумал Иван, чувствуя сильное пожатие маленькой сухой руки Миротворцева. - Какой уж тут красавец..."
Перовский словно угадал его мысли. Ухмыльнулся под нос и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Прав был Фридрих прусский, утверждая: "Ежели хочешь иметь рабов - пой хорошие песни".
Миротворцев кашлянул, внимательно посмотрел в Ивановы глаза, потом мельком - на Перовского и улыбнулся краешком большого жадного рта.
После этой улыбки Иван сразу же почувствовал к нему расположение: умных и тонких людей он любил.
У губернатора сидели допоздна. Камердинер принес самовар и большую банку малинового варенья. Малина мерцала рубинами, искрилась за стеклом в бликах свечей. Перовский сам разлил чай и начал пить с присвистом, по-купечески.
- Обожаю чай, - сказал он после третьей чашки, - сердце бодрит, брюхо чистит - куда больше!
Миротворцев пил сосредоточенно, хмуря брови, собирая язык в лопаточку и приговаривая: "Аля-фффу, аля-фффу", когда обжигался.
Губернатор все время подкладывал в блюдца варенье. Орудовал он большой деревянной ложкой, разрисованной петухами.
- Не люблю из маленьких блюдечек есть, - говорил Перовский, - аппетит пропадает, плечом размахнуть нельзя. А пища любит, чтоб с размахом. Нессельрод - тот вроде воробушка - "чир-чирк" - из крохотных тарелочек угощает. Сие от жадности, не иначе.
Кончив пить чай, Перовский с шумом отодвинул от себя блюдце, чашку и банку с вареньем. Сцепил пальцы. Сказал:
- Ну давай, полковник, план свой выкладывай.
- Куда проще, ваше превосходительство. В степь надобно визит нанесть. Ласки там, правда, ждать не след - скорее по макушке надают. Однако резон прямой.
Перовский кивнул на Виткевича:
- С ним не надают.
- Великолепно, коль так, - ответил Миротворцев, - а ежели по случаю и надают, тоже неплохо. На пользу пойдет. С шишкой на загривке учеба скорей движется. Ну, а цель экспедиции проста.
Он обернулся к Виткевичу и, глядя на него в упор, стал негромко говорить:
- У меня, изволите ли видеть, брат мануфактуру в Иваново-Вознесенске хочет ставить, ситцы на английский манер выпускать. Ходил я в караван-сараи здешние, беседовал с восточными купцами. Прелюбопытнейшие вещи узнал-с.
Миротворцев достал из кармана маленькую тетрадку. Она была самодельная, почти такая, как и у Ивана. Виткевичу это понравилось.
- Так вот, - весело посматривая то на Ивана, то на Перовского, быстро заговорил полковник, - мы кусок кисеи бухарцам за пятьдесят рублей серебром даем, а англичане - за восемь. За коленкор мы по двадцать семь рублей лупим, а англичане трешку просят. Поведал мне бухарец Рахимбай, что у них в столице некий англичанин побывал. Не то Борнес, не то Баренс.
- Бернс, - поправил его Виткевич.
- Это доподлинно вам известно? - невзначай, как бы между прочим поинтересовался Миротворцев. - Не ошибаетесь ли?
- Нет. Не ошибаюсь.
- Так-с. - Миротворцев посмотрел на стол.
Перовский понял его и подвинул перо. Полковник что-то отметил в своей книжечке и продолжал:
- Так вот, изволите ли видеть, после посещения господина Бернса англичане стали в Бухарию и Хиву посылать ситцы новых расцветок. Яркие, веселые, вширь громаднейшие, чтобы восточным людям было удобней брюки шить. Братец мой только из Англии возвратился, сказывал - на мануфактурах все прежние машины поломали, новые поставили, чтоб ситчик ярче был да шире. Затраты преогромные. А с умом из этого дерьмового ситца не один пуд золота получить можно.
- Лихо, - задумчиво отозвался Перовский. Миротворцев захлопнул книжечку, сунул ее небрежно в карман.
- Англичане - нация уважаемая. Аристократы наши к ним с ухмылочкой относятся, а зря. Как бы ошибку французов не повторили. Те тоже над торгашами посмеивались, "ля-ля" да и только. Вот те и "ля-ля"! Допрыгались. Петр Великий перед англичанами шапку ломал - нам тоже не грех. Я из мещан, не гордый готов у заморских мудрецов поучиться. А там посмотрим, кто кого перешибет.
Виткевич взглянул на Перовского.
"Вот так персона", - прочел губернатор в его взгляде, и трудно было понять, какой смысл вкладывал сюда Виткевич: восторг, недоумение, растерянность или все это вместе взятое.
- Послушай, Миротворцев, - вдруг спросил Перовский, - а ты богатый?
- Мы не считаем-с.
- Зря.
- Нет, не зря, ваше превосходительство, - убежденно ответил Миротворцев, без счету спокойней. Да потом не в деньгах суть. Я о деле думаю. Ну, а дело, коли к нему с уважением да с умом подойти, никак обидеть не может.
- Это верно.
- Так вот, ежели ваше превосходительство мой план одобряет и санкцию на путешествие я получу, в степях должно будет подумать и еще об одном преважном дельце.
- Что это ты все "преважное" да "прелюбопытное" говоришь? Проще не можешь?
- Я крайности люблю, ваше превосходительство. Правда, на словах больше, чем на деле. Словом потешиться можно, а делом - рискованно. Вот и тешусь.
Виткевич рассмеялся.
- Преинтересно, - хохотнул Перовский и замотал головой. - Тьфу ты, напасть, пристало уж!
- А дело вот какое, - гнул свое Миротворцев, - хочу посмотреть, нельзя ль у Киргизии стада закупать. Тогда в Оренбурге есть резон заводик поставить. Полушубки начнем кроить. Тут мы англичан обскочим - куда там! Здесь поту надо много, а британец поту не любит.
Перовский прошелся по комнате.
- Прожектами ты силен, просто богатырь на прожекты. Каков в степях будешь? Сможешь с умыслом смотреть иль нет?
- Так господин Виткевич поможет, - весело отозвался Миротворцев и вытер пот со лба ладонью. - Да и подарков я закупил для их.
- Уж закупил?
- Не пропадут.
- Ну, а коли я тебя в степь не пущу? Миротворцев осторожно кашлянул, погладил подбородок и ответил:
- Пустите, ваше превосходительство.
Когда полковник откланялся, Перовский сказал;
- Вот они Россию жрать будут. Немилосердно. Но умен. Умен, бестия! Выбился ведь в полковники из косоглазого домишки. Не гляди, что прост: по-английски, словно Дизраэли, говорит, все британские газеты выписывает. И силен. Брат его - ширма. Сейчас военному торговать сподручней. Хоть военный он по недоразумению. Торгаш он по наклонности, вот кто. А призвание его, поверь мне, дипломатом быть. Только Карл Васильевич Нессельрод не хочет его, потому что умных боится. А зря! Такие - дай им свободы - свое возьмут.
Губернатор задумался. Потом Виткевичу - весело:
- Сходи с ним, Иван Викторыч, зааркань киргизов! Ну, ну, не сердись, будет! Изучать их пойдешь, а Миротворцеву подсобишь. Он человек добрый, хороший, хоть и торгаш. Но ведь не дерево и не камень - идолы, а то, во что верит человек. Будь то дух, будь то плоть. Будь то "дело", о котором он здесь разглагольствовал. Дело боготворить можно. Смысл-то уж больно хорош сюда подложен, а? 3
В небе повисла дынная долька месяца. Высокие облака то принимались бежать наперегонки, то вдруг останавливались, замирали на месте.
Глядя в черную яму неба, Миротворцев сказал, усмехнувшись:
- Я б сейчас горячего молока с медом выпил.
- Отчего так? - лениво удивился Виткевич.
- Хочется, - снова усмехнувшись, ответил Миротворцев. - Мне всегда чего-либо несбыточного хочется.
Тесно прижавшись друг к другу, они лежали на шинели у костра, сложенного из сухих, трескучих шаров перекати-поля и стеблей полыни, иссушенных нещадным дневным солнцем. Пламя казалось Ивану кошкой. Оно то ластилось к земле, то, побелев, взмахивало вверх, стреляя мелкими искрами.
Миротворцев лежал ближе к костру и часто ворочался с боку на бок. Ночной холод он переносил так же плохо, как и дневную жару, но, несмотря на это, шел со всеми членами экспедиции вровень, ни разу не отстав. Отряд прошел уже больше четырехсот верст. Задерживал всех Иван: с каждым племенем, встречавшимся на пути, он заводил знакомство, подолгу беседовал со стариками, знакомился с юношами, расспрашивал о Сарчермаке, записывал сказки, стихи и, в свою очередь, отвечал на вопросы. Потом все шли на той [угощенье, пир (кирг.)], садились в круг и принимались за барана. К ужасу Миротворцева, Иван, как и кочевники, ковырял пальцами в бараньей голове, разжижая мозг, и пил его с видимым наслаждением, запрокинув голову. Так же аппетитно он поедал бараний язык. Со временем, правда, и полковник пристрастился к киргизским обедам. Ему нравилось, когда старейшина племени протягивал Ивану баранье сердце, чтобы тот стал сильнее, голову, чтобы был умнее, и глаза, чтобы стал зорче. Однажды Миротворцев попросил Виткевича перевести старикам вопрос: как же человек может стать сильнее, умнее и зорче от потрохов бараньих? Животина-то, баран, ни особым мужеством, ни зоркостью, ни силой не отличается. А?
Иван рассердился. Вопроса переводить не стал. Ответил сам:
- У каждого свой символ. Мне их символ ближе, чем ваш.
- Так, так, - быстро согласился Миротворцев, - верно-с, совершенно верно, Иван Викторович. Только сердиться зря изволите. Вопрос не утверждение. На вопрос сердиться не следует.
Виткевича всегда поражало в этом человеке умение хватать главное, отметать личные обиды, сразу же признавать свои промахи и не обижаться, когда умный ответ давали в резкой, подчас даже непочтительной форме. Хотя Иванову непочтительность терпел не только один Миротворцев. Даже губернатор, как говаривали, прощал своему адъютанту многое такое, что никому другому никогда бы не простилось.
Костёр забился, захлопал красными своими крыльями, собираясь потухнуть. Иван поднялся на локтях, но сразу же как подкошенный рухнул на шинель: отлежал левую руку.
- Давайте потру, - предложил Миротворцев.
- Спасибо большое, - ответил Иван и протянул ему руку.
Миротворцев ухватил ее цепкими пальцами у плеча и принялся так старательно тереть, что через минуту все плечо Ивана стало горячим.
- Отошло?
- Спасибо большое, Иван Никодимович, - поблагодарил Виткевич, - совсем отошло.
Он поднялся, шагнул в темноту и, опустившись на корточки, принялся собирать полынь и колючие кружки перекати-поля.
- Иван Викторыч! - негромко откликнул его Миротворцев.
- Да.
- Как это вам не страшно в такую темнотищу ходить? Я, изволите ли видеть, никак бы не решился. Иван засмеялся.
- Нет, не смейтесь, - возразил Миротворцев, - я вами истинно восторгаюсь. В такую темень...
- Это что, главное достоинство мое? - спросил Иван.
Миротворцев обернулся на его голос.
- Кто темноты не боится, - сказал он, - тот отчаянный. Это я по брату моему сужу. Он лихой у меня, а вот я как ночью иду, так мне все дьяволы какие-то мерещатся. Между нами-то, ведь я трус отчаянный...
Казаки спали. Верблюды, развьюченные на ночь, целовали землю плюшевыми губами. Тишина была осязаема: даже потрескивание костра казалось грохотом.
Иван принес охапку полыни и бросил ее подле шинели, на которой лежал Миротворцев. Тот зевнул и укрылся с головой клетчатым английским пледом. Спросил:
- Как думаете, сколько нам еще до дома?
- Дней пять, - ответил Иван, - никак не больше.
- Слава богу, а то я затосковал.
Виткевич подбросил в костер полыни, лег рядом с Миротворцевым и уснул. Полковник еще долго ворочался. Удивлялся: "Виткевич в степи себя чувствует как дома на кровати. Чудно... Молодец он все-таки. Истинный молодец!.."
Потом он еще теснее прижался к Ивану и тоже задремал.
Разбудили их гортанные крики и ржанье коней. Миротворцев открыл глаза в один миг с Иваном. Вокруг потухшего костра в серых предрассветных сумерках они увидели несколько десятков всадников. Те рвали уздечки, осаживая взмыленных коней.
- Чего надо?! - вскочив, закричал Миротворцев, и скулы у него набухли грецкими орехами.
Виткевич больно толкнул его в бок, выступил вперед, склонил голову, прижал руки к груди и сказал:
- Салям, всадники, пусть будут благословенны дни вашей жизни, и пусть дневная жара не мешает вам продолжать свой трудный путь...
Миротворцев понял свою ошибку. Улыбнулся и закивал головой. Казаки стояли чуть поодаль, сбившись в одну кучу. Их ружья лежали в стороне, у вьюков. Видно, киргизы уже успели оттащить их.
В середину круга выехал молодой киргиз. Лицо у него подергивалось тиком. Не отвечая на приветствие, он ударил Ивана нагайкой по лицу. Резкая боль пилой прошла по щеке. Из рассеченного уха закапала кровь.
Миротворцев рванулся вперед, ощерился:
- Сволочь, свинья!
Он выхватил из-за пояса пистолет, вскинул к глазу. Секунда - и свершилось бы непоправимое. Иван выбил у него из рук оружие и улыбнулся тому, кто его ударил.
- Однако, уважаемый всадник, ты плохой мусульманин, как я посмотрю, сказал он, - ты бьешь, даже не ответив на приветствие. И ты бьешь меня в своем доме, потому что эти степи - твой дом, а не мой. Я здесь гость, а ты хозяин. В середину выехал киргиз постарше.
- Прости его, - сказал он, - но когда уходит вода, не время приветствовать того, кто ее взял.
- Ты говоришь загадкой, - все так же спокойно продолжал Иван.
- У нас в селенье была вода. Она била из земли много лет. А пять дней назад она ушла, как будто ее и не было. Воды нет, и те посевы, которые мы научились растить совсем недавно, сейчас сохнут. Вчера от нас ушли путники из Индии. Они узнали, что в степях вы, и сказали, что вода пропала из-за вас.
- А ну, Иван Викторыч, - быстро сказал Миротворцев, - переведите им, что я верну воду. Я могу им вернуть воду.
- Шутить сейчас не время, Иван Никодимович.
- Не до шуток, сам вижу.
- Может быть, так договоримся.
- Нет, - уверенно возразил Миротворцев, - сейчас никак не договоримся. Перебьют, да и точка.
- Что он говорит?! - закричал молодой, тот, кто ударил Ивана. - Что он говорит?!
Иван медлил, не зная, стоит ли сказать, что Миротворцев обещал найти воду. Молодой всадник пустил коня на Миротворцева и замахнулся нагайкой.
- Опусти руку, мальчишка! - крикнул Иван. - Не позорь свой народ!
Стало тихо. Все замерли. Потом из толпы всадников кто-то сказал:
- Опусти руку, Селим.
- Мы вернем вам воду, - негромко, спокойно сказал Иван, - сейчас поедем к вам и вернем воду. Всадники зашумели.
- Иван Никодимович, здесь хитрость негожа, - еще раз предупредил Иван.
- Ах, боже мой, - рассерженно ответил Миротворцев, - при чем тут хитрость? Я ж в этих краях землей обзавожусь. Без воды здешняя землица - ничто. Я родниками и ключами специально интересовался. Песок - он зыбуч, видно, ключ себе второй ход нашел неподалеку где-нибудь. Отыщем, не беспокойтесь.
Когда, окруженные киргизами, они тронулись в путь, Виткевич усмехнулся.
- А вы говорили, что трус. Какой же вы трус, Иван Никодимович? Вы человек храбрый.
- Это с перепугу, - весело ответил тот, - да и потом ночь-то кончилась. А я ночи до смерти боюсь, днем все веселей.
На востоке степь алела тысячами ярких костров. Небо синело, уходя все выше и выше к лунной дольке, которая с каждой минутой таяла, превращаясь в воздух. 4
Старейшина племени Абд-Эль Саул - худой, высокий старик с желтыми усами и плешью на левой щеке - оглядел Виткевича и Миротворцева с головы до ног злыми разноцветными глазами. Левый глаз у него был зеленый, словно у кошки, а правый- : йссипя-черный.
Хриплым, высоким голосом он выкрикнул приветствие и, не дожидаясь ответа, спросил:
- Где вода?
Иван улыбнулся. Достал трубку, высек искру, затянулся несколько раз, а уже потом ответил:
- Я буду говорить с тобой словами сказки, ладно? Смысл ее прост, и в нем ты найдешь часть ответа на свой вопрос. Слушай же. Послал орел осу и ласточку узнать, что на земле самое вкусное. Всех оса пережалила, всем боль принесла и решила, что самое вкусное на земле - человек. Друг людей, острокрылая ласточка, выклевала за это осиный язык - сухое, острое жало. И с тех пор оса только жужжит, не в силах вымолвить ни слова. А ласточка, прилетев к орлу, сказала ему так: "Самое вкусное на земле - цветочный мед и вода в горных реках. Но если ты хочешь мяса - жри змей, они злобны, лживы, коварны, и смерть их может огорчить разве только одних неверных".
Виткевич кашлянул и замолчал. Абд-Эль Сауд перестал щуриться, опустил глаза к ногам и чуть заметно улыбнулся. Сначала смех прятался у него где-то в горле, под кадыком, но потом вырвался наружу: старейшина захохотал. Засмеялись и окружавшие его. Только Миротворцев, не понявший ни слова, удивленно смотрел то на Сауда, то на Ивана, то на своих конвоиров.
Отерев слезы, старейшина кинул под язык катышек зеленого табака и, ловко подломив ноги, опустился на землю. Покачал головой, снова отер пальцами под глазами и спросил Ивана:
- Где твои крылья, ласточка? Да и по тебе не видно, чтобы ты одним цветочным медом питался.
- Мы же не сидели с тобой у одного костра, - возразил Иван, - ты не знаешь моей пищи, так же и я твоей.
Абд-Эль Сауд обернулся к маленькому старику, по-видимому его помощнику и доверенному.
- Пусть Ваззах заколет барана, - попросил он.
Почти не разжимая рта, Виткевич сказал Миротворцеву:
- Вроде все в порядке; сейчас будет завтрак.
- Ты что сказал ему? - строго спросил Абд-Эль Сауд.
- Я сказал своему другу то же, что ты сказал своему.
- А...
Помолчали. Старейшина выплюнул табак, закашлялся. Кашлял он надрывно и долго, по-видимому для того, чтобы выиграть время и получше понять своих собеседников.
- Судя по твоей сказке, - промолвил он наконец, - у осы теперь нет жала?
- На свете не так много ласточек, чтобы выклевать все осиные жала, ответил Иван.
- Ладно. Я понял то, что мне надо было понять, - ответил старейшина, пусть ос много, пусть ласточек мало. Пусть. Но где же наша вода?
- Воду мы вам вернем. Только бы нам повстречаться с теми осами...
- Поздно. Они улетели. Сейчас их не догнать. Кто они, эти осы, сказать трудно, но догадаться можно. Они не нашей веры. Они вашей веры. Рисунок на том ружье, которое они мне подарили, - интересный рисунок, и среди фигур, сделанных на серебре рукой мастера, есть фигура женщины - греховного созданья.
Абд-Эль Сайд обернулся к маленькому старику. Тот сразу же понял взгляд старейшины и пошел в ближайшую юрту. Он вернулся, держа в руке большое красивое ружье. Миротворцев принял его из рук Абд-Эль Сауда, быстро осмотрел и широко улыбнулся Виткевичу.
- Ну, что я говорил?
Он ткнул пальцем в серебряную планочку, на которой были выгравированы три слова: "Made in England".
Узкое поле, стиснутое громадными спинами желтых скал, было скорее похоже на пересохшее русло реки, нежели на такое поле, которое привыкли видеть россияне. Только земля здесь резки отличалась по цвету от всего окружающего. Черная, жирная, она казалась островком здесь, в царстве желтых скал, серых кустарников и белого неба.
Миротворцев стал на колени и принялся руками рыть яму прямо посреди поля. Рыл он недолго: вскоре пальцы уперлись в каменную плиту.
- О, черти! - сказал Миротворцев восхищенно. - Земля-то приносная, нездешняя. Они поле сами на камнях сделали.
Иван недоверчиво покачал головой. Миротворцев рассердился.
- Вы, изволите ли видеть, восточник блестящий, тут с вами спора нет, но в землице я получше вашего разбираюсь. Да вы у них спросите, так-то верней будет.
Иван спросил. Абд-Эль Сауд сощурился и сделал вид, что вопроса не расслышал. Иван повторил еще раз. Тогда старейшина улыбнулся:
- Твой друг говорит верно. Мы взяли немножечко земли из-под Оренбурга, когда ходили к вам с караваном. Совсем немного взяли, вас не обидели. А себе, видишь, поле какое насыпали... Ты только не сердись - у вас земли много. Если вам камень нужен - берите в наших горах сколько возьмете, не жаль.
Когда Иван перевел слова старейшины Миротворцеву, тот поднялся с колен и поцеловал Абд-Эль Сауда в губы.
- Люблю, когда дело хорошо делают, - сказал Миротворцев Ивану, - просто слеза прошибает, ежели настоящий труд вижу. Я до труда жаден и уважителен.
Вдруг, сразу посерьезнев, Миротворцев попросил Виткевича:
- Спросите-ка у них, Иван Викторыч, почем барана они торгуют?
Абд-Эль Сауд рассердился:
- Не утерев слез, спрашивать о цене скота - так только ваши люди могут.
- Ну ладно, - виновато улыбнулся Миротворцев, - сейчас ключ отыщем, тогда и спросите, а то и впрямь неловко вышло.
Ключ оказался хитрым, как англичанин. Миротворцев мучался целый день, исходил склоны гор, залезал под каждый камень, но воды как не бывало. На глазах поле из черного сделалось сначала желто-серым, а потом пепельным.
Мир, установившийся между экспедицией и киргизами благодаря выдержке и такту Ивана, грозил вот-вот смениться взрывом вражды: обещанной воды до сих пор не было. К тому же зной стал еще более сухим, и Абд-Эль Сауд ощущал его не только телом, привыкшим к подобной жаре, но и разумом, пониманием того, что с каждым часом все меньше и меньше оставалось возможности сохранить посевы.
Сначала Миротворцев шутил, хитро подмигивал насупившемуся Абд-Эль Сауду, потом шутить перестал, только изредка улыбался и успокаивающе кивал головой хмурым киргизам, которые не отходили от него ни на шаг.
С тех пор как начались поиски, прошло часов восемь.
- Я уже начинаю сомневаться, - сказал старейшина Виткевичу, - кто оса, а кто ласточка. Ты растолкуй это своему другу. Если до завтрашнего утра воды не будет - я знаю, что нам надо делать.
Когда Виткевич перевел эти слова Миротворцеву, тот заметался по полю и по склонам гор, словно гончая, безнадежно потерявшая след русака.
- Сукины дети, ни черта не понимаю, - выругался полковник и растерянно посмотрел на Ивана. Виткевич видел его таким впервые.
- Скажите, - спросил Иван, - а можно ли искусственно остановить ключ?
Миротворцев досадливо поморщился,
- Опять вы свое гнете, Иван Викторыч. Знаю я англичан, знаю, на что они способны, да только ключ у киргизов забирать - не их дело, поверьте.
- Вы знаете англичан по Англии, а я знаю их по Азии. Это большая разница.
- Ерунда, - махнул рукой Миротворцев и начал хлопать себя по карманам, разыскивая кисет с табаком.
- Старейшина, скажи мне, - обратился Иван к Абд-Эль Сауду, - а вода пропала после того, как улетели осы, или при них?
- Нет, - ответил Абд-Эль Сауд, - они ушли вечером и сказали, что вода пропадет утром, оттого что здесь поблизости вы. И утром вода пропала.
- А ну, коней! - закричал Виткевич и оскалился в холодной, не его усмешке, - Они хитры, а мы тоже не лыком шиты...
После часа бешеной скачки по крутым горным тропам Виткевич остановил коня. Скакавшие следом за ним всадники закричали злыми голосами, сдерживая красноглазых лошадей, покрытых стружками белой мыльной пены.
- Куда они пошли отсюда? - спросил Иван.
- Сверни влево. Они шли по той тропе.
Конь выкатил глаза, захрипел, повернулся, став на задние ноги и, пришпоренный Иваном, понесся вперед, упрямо согнув голову.
Маленький ручеек, уходивший в гору, - исток ключа - был перекопан, засыпан камнями, а вода сворачивала и шла по другому каналу, тоже выкопанному совсем недавно. Когда всадники спешились и раскидали камни, загораживавшие ход воде, когда они засыпали только что вырытый арык, ручеек в растерянности заметался, а потом кинулся по старому руслу и сразу же исчез под горой.
Всадники вернулись в селенье поздно ночью. Встретил их веселый говор, песни, крики женщин, которые тащили к кострам муку, чтобы печь лепешки, визг малышей, катавшихся верхом на маленьких жеребятах. Всадников встретила жизнь, которая всего час тому назад была на грани гибели. Поле из пепельного вновь становилось черным, жирным. Из ключа била вода - жизнь пустыни.
Поздно ночью, уже после праздничного обеда, Абд-Эль Сауд сказал Виткевичу:
- Ну-ка, сын, переведи своему другу, что стадо баранов стоит у нас десять рупий в серебре. Но ему я отдам десять стад по пяти рупий за каждое. Если он умеет торговать - скажи, что отныне я буду ходить с караванами и стадами только в Оренбург. А к тем, из Индии, - они тоже звали меня и тоже спрашивали о цене барана - я ходить не буду. Ни я, ни кто другой из наших степей не пойдет к ним, потому что их хитрость - кровавая хитрость.
Когда Иван перевел слова старейшины Миротворцеву, тот даже задохнулся от волнения. Он сбегал к казакам, достал из тюков два ружья, огромный отрез ситца, два зеркала и все это положил к ногам Абд-Эль Сауда. Старейшина поблагодарил Миротворцева и посмотрел на себя в зеркало. Рассмеялся.
- Еще раз спасибо тебе, друг, только эту штуку забери обратно.
- Почему? - удивился Миротворцев.
- А потому, что если люди племени увидят меня таким, каким я увидел себя в вашем блестящем озере, они перестанут уважать меня. Разве можно уважать людей с плешью на бороде?
Миротворцев решил польстить старику и попросил Ивана перевести:
- Надо, чтобы сердце не было плешивым, тогда плешь в бороде не страшна.
- Умный ты человек, - ответил Абд-Эль Сауд и с сожалением посмотрел на Миротворцева, - а таких простых вещей понять не можешь: в сердце-то плеши не видно, а на лице она словно монета.
Зеркала старик так и не взял. Прощаясь, он снова пообещал Миротворцеву, что осенью приведет в Оренбург много караванов на торговый двор.
Когда Иван остался вдвоем с Миротворцевым, полковник попросил:
- Взгляните, Иван Викторыч, я здорово поседел?
- Да вроде нет, - засмеялся Иван.
- Вы не смейтесь, друг мой, - устало произнес Миротворцев, стягивая с себя сюртук, - мне сегодня не до смеха было. Перетрусил я отчаянно. Спасибо вам спасли.
Он лег на свой плед, вытянулся, хрустнул пальцами.
- Все. Вернусь в Оренбург - и в отставку. Один раз для дела рискнуть хорошо. Два - глупо. Давайте-ка и вы, Иван Викторыч, в отставочку, а? Я добьюсь для вас. И - ко мне, Востоком командовать...
- Нет, Иван Никодимович, я в торговцы не гожусь.
- Годитесь. Вы зоркий.
- Нет, спасибо еще раз, только я здесь останусь, в Оренбурге.
- Ничего не понимаю, - сказал Миротворцев, зевнув, - особенный вы какой-то человек. Ну, да бог с вами, спокойной ночи.
Засыпая, он пробормотал:
- Ах, британцы, сукины дети!..
Назавтра экспедиция Миротворцева отправилась в Оренбург.
Из отчета Оренбургского генерал-губернатора за 1835 год:
"...Между тем справедливость требует сказать, что прикомандированный к отряду полковника Миротворцева, ушедшему на исследование степей, прапорщик Виткевич, вполне освоивший себе язык и обычаи киргизов и в течение десятилетнего пребывания в краю коротко спознавшийся со свойствами и потребностями этого народа, весьма много способствовал к достижению желаемого убеждениями и личным объяснением с... народом", - так писал Василий Алексеевич Перовский о том, что сделал Виткевич во время экспедиции в степи. 5
Перовский был смелый политик. Он отдавал себе отчет в том, что Бухара и Хива в современных условиях не могут существовать так, как они существовали раньше: суверенными ханствами, замкнувшимися за каменными стенами и песками пустынь, где отдых, работа, любовь и даже сон определялись не наклонностями и желаниями человека, но догматом мусульманской религии и волей ханов, наместников Мухаммеда на земле.
Время шло, бурно развивалась английская текстильная промышленность, а российская пыталась, в чем возможно, догнать ее. Индийский рынок удовлетворял англичан, но среднеазиатские ханства были словно бельмо на глазу, словно пустое место за прилавком рынка. А природа пустоты не терпит, место должно быть занято. Или британцами или русскими. Другого выхода не было.
Дерзкие акции англичан в Средней Азии не проходили мимо зорких глаз оренбургского генерал-губернатора. И если Иван Виткевич мыслил свою поездку в Азию как просветительную и научную, как посильную помощь киргизам и узбекам в их национальном становлении, то Перовский думал значительно дальше, а потому суровее. Дальновидность всегда сурова и не терпит никаких недоговоренностей. Перовский, мысливший категориями государственными, в душе отрицал Ивановы романтические, как ему казалось, планы. Но, будучи человеком умным, добрым и тонким, он за то время, пока Виткевич работал при нем, сумел изучить своего помощника и прийти к выводу, что в отношениях с ним нельзя рубить сплеча. Перовский прочил Ивану блестящее будущее ученого: лингвиста, историка и географа. Он называл его будущим "российским Гумбольдтом".
Поэтому, вызвав Виткевича для беседы об экспедиции в Бухару, которая давно уже назрела, а теперь, после последних акций англичан, стала попросту необходимой, Перовский ни в коей мере не хотел ему дать понять, каковы истинные ее цели. О предстоящем походе в Бухару Перовский думал часто, но никого, ни одной живой души в помыслы не посвящал.
Посмеиваясь, поглаживая себя по животу, затянутому корсетом, - Перовский очень следил за фигурой, - губернатор щурился, весело посматривал на Ивана и молчал.
Виткевич тоже молчал и тоже весело щурился.
Потом Перовский остановился около стола, достал из ящика лист бумаги и, небрежно бросив его перед собой, закрыл ладонью.
- Танцуй, Иван Викторыч, - сказал он.
- Не учен, ваше превосходительство.
- А ты русского... Тут учебы не надобно: ногами шаркай да руками маши.
Не поднимаясь со стула, Иван два раза неуклюже дрыгнул ногами. Перовский засмеялся.
- Ну что ты, Иван Викторыч, - сказал он, качая головой. - Придется мне тебя в Россию отвезти, к себе. Там девки ногами такое выкомаривают, ой люли! Ладно. Читай! - и он поднял ладонь с листа бумаги.
Виткевич прочитал первые строки и вскочил. Лицо его сделалось радостным, сияющим.
- Рот закрой, муха влетит, - сказал губернатор.
В рескрипте было написано, что прапорщику Ивану Викторовичу Виткевичу надлежит отправиться в Бухарию.
- Василий Алексеевич! - воскликнул Иван. - Да как благодарить мне вас?!
- Как хочешь, так и благодари, - ответил Перовский.
Помолчал, а потом, сразу став серьезным, начал говорить:
- Ты, Иван Викторыч, будешь первым в Бухаре, кто знает языки, нрав и обычаи азиатов. Ты будешь первым, кто сможет России правду о Бухаре рассказать - побасенки слушать надоело. Мне надобно о Бухаре все знать, чтоб свои выводы делать.
Широко расставив ноги, Перовский остановился около окна. Глядя на его широкую спину, на крепкий затылок и красную, изрезанную проволочками морщин шею, Виткевич негромко спросил:
- Василий Алексеевич, а в качестве кого я отправляюсь в Бухару?
Перовский поднял левую бровь, сощурился. Он ждал этого вопроса и готов был на него ответить.
- Ты едешь моим агентом.
- Агентом военного губернатора?
- Да, военного губернатора. Но такого губернатора, который интересуется не только протяженностью караванных путей, колодцами и хижинами для ночлега, не только ценою на верблюдов и коней, не только иностранцами, торгующими с азиатами, но духом народа, соседствующего с Россией. Духом! И потом я посылаю человека, в которого я верю как в ученого и к которому отношусь с чувством истинно отцовским. А как любой отец, дающий сыну многое, - медленно, чеканя каждое слово, продолжал Перовский, - я жду от тебя подтверждения действием доброго ко мне отношения.
Сказав так, Перовский лишил Ивана возможности возражать и спорить. Он давал Виткевичу возможность заниматься во время путешествия тем, чем тот считал нужным. Но одновременно требовал и того, в чем сам, как человек военный, нуждался.
- Посуди сам, Иван, - сказал он, подойдя к Виткевичу, - сколь многое я тебе разрешаю, на что carte blanche выдаю. Пользуйся. Вернешься, напишешь книгу, Пушкин в "Современнике" напечатает, я порадуюсь.
Снова отойдя к окну, Перовский бросил кратко:
- Ступай, Виткевич, да хранит тебя бог. Ступай. 6
И по осени, переодевшись в костюм хивинца, Виткевич снова отправился в Бухару, но уже не как беглец, а как исследователь Азии, доверенное лицо генерал-губернатора Перовского.
Но прошло полгода, истекли все сроки, а Виткевич в Оренбург не возвращался. Человек пропал, канул в воду. То ли в степях погиб, то ли в Бухаре погиб. А может, и не погиб вовсе. Но почему не возвращается? Когда Перовский начинал думать об этом, у него портилось настроение. Глава четвертая 1
Виги и тори во время прений в палате общин Великобритании произносили блестящие речи. Виги и тори в палате лордов, отговорив свои речи, выходили на улицу и тут же отправлялись на окраины Лондона драться на дуэли. Даже легендарный Веллингтон, несмотря на славу и преклонный возраст, дрался с лордом Винчельси после того, как не смог найти общего языка со своим политическим противником в здании Вестминстерского дворца.
В 1816 году Стефенсон употребил свой первый локомотив для перевозки угля. В 1825 году его локомотив перевозил не только уголь, но и пассажиров с поразительной скоростью: 8 миль в час. Через десять лет Стефенсон настолько усовершенствовал свое изобретение, что паровоз развил 35 миль в час. Развитию нужны скорости, Стефенсон давал скорости.
Король Георг IV обвинил свою монаршую супругу Каролину в прелюбодействе. Каролина умерла. Лондонцы устроили ей торжественные похороны.
Британские фабриканты понизили заработную плату до минимума и поставили рабочих в условия, близкие к рабству. Девятилетние мальчики работали на шахтах, впряженные в угольные тележки. Дети стоили дешевле лошадей.
Лорд-канцлер палаты лордов Великобритании сидел во время заседаний и пылких речей о всяческих свободах, а равно и о всяческих притеснениях - Англия страна демократическая, конституционная - на подушечке, набитой шерстью, чтобы лишний раз подчеркнуть значение этой отрасли промышленности для Англии.
Сокрушая все на своем пути, капитализм развивался в Великобритании, несмотря на дуэли и прелюбодейства. Все эти романтические аксессуары не мешали развитию капитализма, да и не могли помешать.
Но в определенные исторические моменты даже такому напористому и стремительному, несмотря на внешнее англиканское спокойствие, капитализму, как капитализм британский, нужны были и прелюбодейства императриц, и дуэли герцогов, и двусмысленные эссе политиков. Но особенно нужны были речи. Не только для того, чтобы смаковать за десертом тот или иной каламбур лидера вигов. Выступления политических деятелей были призваны ускорить формирование общественного мнения. Прикрываясь надежным щитом "общественного мнения", прикрываясь громкими патриотическими криками, было легче лить кровь людей, завоевывая рынки для шерсти и свинины в Ирландии, Египте, Турции, Персии. В Индии.
В Индии.
В Индии.
В Индии.
"Смешно считать реку границей, - начинали писать в газетах опытные журналисты. - Река разделяет разделенное ранее. Граница по реке несправедливая граница".
О чем это? О какой реке? О какой границе? Англии? Шотландии? Нет. Речь шла об Индии. Об английских владениях в Индии.
"Граница нации - святая святых человеческого достоинства. Соблюдение границ - выражение уважения к патриотическим чувствам миллионов людей. Итак, граница Индии - за Индом".
Говорилось красиво.
Понимать следовало: "Английские фабриканты должны торговать не только с Индией, но и со Средней Азией".
Торговать, конечно, беспрепятственно, без всяких пошлин.
Восклицалось патетически: "Россия - главная угроза Англии на Востоке. А в Индии - особенно".
Понимать следовало: "Необходимо оттеснить Россию от Средней Азии возможно дальше".
Смешно же было, в самом деле, считать феодальную, отсталую Россию конкурентом Англии в делах индийских. Россия никак не могла управиться с турецкими и кавказскими делами (не без "помощи" англичан, конечно).
Наступление - основа победы.
Обвинив первым - имеешь право первым и ударить.
Так обвиняй!
И Англия обвиняла.
Правда, первой жертвой этого обвинения, облеченного пока что в формы вежливых дипломатических бесед, решительных шпионских акций и банковских замораживаний, оказалась не Россия - с таким возможным противником все-таки следовало действовать осторожно. Как-никак стомиллионный медведь; Наполеон и тот ожегся. Первой жертвой на пути английского наступления оказался Афганистан, страна сильных и смелых людей. В зоне Среднего Востока очень много значит, какую позицию занимает Афганистан. Больше всего англичанам мешала независимость афганцев. Больше всего англичан не устраивала самостоятельная, гибкая, энергичная, умная политика эмира Дост Мухаммед-хана, человека необычайно дальновидного и решительного.
Впервые после основателя афганского государства Ахмед Шаха Дюррани Дост Мухаммед обеспечил свободу торговли купцам, изничтожил разбойников на караванных путях, дал льготы ремесленникам и создал регулярную армию. Таким образом, он давал "дурной" с точки зрения англичан пример раздробленным индийским государствам.
Англичане повели наступление на Дост Мухаммеда обычным своим методом задабривания и запугивания одновременно. Эволюция такой политики была примерно следующая: легкая угроза - предложения субсидии - попытка организации бунта внутри государства - новые предложения субсидии - война. Дост Мухаммед видел, что круг сужается. Он пытался договориться с англичанами о том, чтобы его страну оставили в покое, обещав за это абсолютный нейтралитет. Такое положение не устраивало британцев. Узел затягивался все туже и туже.
Оценив обстановку, Дост Мухаммед отправил в Россию своего посла Хуссейн-Али с письмом к русскому министру иностранных дел.
Хуссейн-Али отправился в Бухару в конце 1835 года с тем, чтобы в начале лета прибыть в столицу России. 2
Именно поэтому и задержался Виткевич в Бухаре. Вернее - но и поэтому. Так как задержался он в Бухаре не по своей воле, а по нелепой случайности как раз за несколько часов до приезда сюда афганского посла.
Виткевич провалился по своей вине. Не сними он в чайхане меховой шапки, ни за что не признал был его беглый конокрад и насильник Ванька Сапожнов, сбежавший из Орска прошлой осенью, а сейчас прижившийся в Бухаре. Он зарабатывал большие деньги тем, что фискалил среди русских пленников, томившихся в Бухаре многие годы.
Когда Иван снял шапку, на него никто не смотрел, кроме Ваньки. Виткевич сразу же одернул себя и надел шапку. Если бы смотрел кто другой, а не Ванька, все бы обошлось спокойно.
"Забылся", - думал Иван, стоя по колено в воде. Тут, в бухарской тюрьме, камеры не то что в России: на полу по колено вода, сесть некуда. Да это еще слава богу! Здесь водятся такие казематы, где насекомых тьмы несметные специально разведены. Вот там истинная мука. С ума люди сходят через день.
"Ах ты, сволочь! - подумал Иван с гадливостью. - Белобрысый, сукин сын! Мерзавец! Своих продавать..."
Ивана успокаивало только то, что он успел плюнуть в лицо Сапожнову и ударить носком в мужское место. Иван хотел его еще раз туда же, да так, чтоб тот потом мог в скопцы наняться в эмиров гарем, но не успел: на руках и на шее повисли сразу четыре человека. Иван напрягся, ринулся вперед, сбросил двоих, отцепил того, который повис на шее, и кинулся к подоконнику. Он хотел выпрыгнуть в окно, там через дувал сразу же на базаре окажешься. На базаре не страшно: там десятки тысяч людей, и найти одного среди всех невозможно.
Стражники, приведенные Сапожновым, стояли у дверей в растерянности: никогда еще такого не было, чтобы эмировым слугам сопротивление оказывали.
Ивану осталось до окна метр, не больше. Но в этот последний миг Сапожнов, отлетевший от удара, поднялся на карачки и схватил Ивана за сапог, когда тот прыгал на подоконник. Иван упал. Это решило все. На него набросились и связали по рукам и ногам. Потом оттащили в тюрьму.
Когда Ивана бросили в камеру, он даже рассмеялся. За двадцать шесть лет жизни - три раза в тюрьме. Не слишком ли много? Только раньше был в своих тюрьмах. А тут тюрьма чужая.
"Что же делать, что же делать?" - думал Иван. Фраза эта, часто повторенная в уме, стерлась, потеряла свое значение, и от нее теперь осталось только одно жужжание; "же, же, де, же, же ть!"
Это "жже, же, ть" постепенно строилось в другое слово: "бежать".
Конечно, бежать. Но как? Отсюда не очень-то сбежишь.
Иван беспрерывно ходил. Ноги устали, хотелось сесть. А садиться в воду нельзя. И он снова ходил из угла в угол, сведя брови к переносью. То и дело подносил пальцы к губам: хотелось грызть ногти. Нельзя. Аннушка. Обещал не грызть. Не будет грызть.
Еще в Орской крепости, воспитывая Садека, Иван дал себе слово быть во всем предельно искренним с восточными людьми, которые по натуре своей доверчивы, как дети. С тех пор он никогда не обманывал ни одного азиата даже в самых трудных ситуациях.
Но сейчас он решил отступиться от правила. Подошел к двери, постучал кулаком. Никто не ответил. Постучал сильнее. Снова никто не ответил. Тогда Иван закричал:
- Дело к эмиру!
Приник к скважине, прислушиваясь. Шаги нескольких людей. Подошли к двери. Начали переговариваться о чем-то тихо, сдавленными голосами. Потом спросили:
- Ты кто?
- Англичанин. Везу к эмиру дело от моего короля.
За дверью снова зашептались.
- Давай дело.
Иван улыбнулся.
- Только эмиру отдам. Вам не отдам. Только в благословенные руки его величества, отца правоверных, тени над головой моей... - и он в течение минуты, не меньше, давал такие роскошные титулы эмиру, что стражники не могли не поверить человеку, знавшему столь хорошо все в обращении с именем их владыки.
С самого начала этой своей затеи Виткевич плохо верил в удачу. Виданное ли дело: для успеха задуманного им надо было, чтобы его повели по городу, во дворец. Он подсчитал, что схватили его часов в пять. Часов пять он пробыл в тюрьме. Значит, сейчас десять вечера. Уже темно. Самое время для побега.
Когда дверь открылась и ему протянули руку, чтобы он поднялся из воды в сухой коридор, Иван начал чуточку верить в удачу. А когда четыре стражника повели, скрестив перед его грудью пики, Иван понял, что имеет один шанс из ста на побег. Это уже очень много. Перед выходом из ворот тюрьмы он сбросил тяжелые мокрые сапоги.
- Зачем? - спросил его старший из стражи.
- Идти больно, - ответил Виткевич, - у меня ноги ломаные.
Стражник подумал секунду, а потом кивнул головой.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги