Дитя несвободы. Рождение и смерть интеллигенции

3

1905 год сродни 1917, но между ними — не шанс, но возможность предсмертного просветления интеллигенции. Когда после бессмысленных жертв на пресненских баррикадах, военно-полевых судов и думских дебатов многим стало понятно, что победа бюрократии над революцией обусловлена не только ее силой физической, но и силой государственного опыта, знания, реальной политики, то недоуменные взоры обратились к интеллигенции. Где же ее образованность, где ответственность за кровавые лозунги, где та жизнь, в которой она намеревалась одержать победу? Глубокий кризис интеллигенции был им ответом. Вполне различимо проявились перспективы ее «обуржуазивания»; утверждение капитализма в России увенчивалось престижностью и выгодностью интеллектуального труда, высокая общественная потребность в грамотных руководителях кооперации и думских деятелях. Демократия и частная собственность, казалось, снимали застарелую мозоль политической и экономической несвободы. «Русская интеллигенция, отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства, перестанет существовать как некая культурная категория», — надеялся современник. Но тщетно…

Многое уже сказано об обреченности царизма, повязавшего с своей судьбой судьбу России. Много «иллюзий наоборот», исторических мифов о способности «гениального» Столыпина найти нереволюционный путь для страны. Нам не следует забывать диагнозов свидетелей и участников событий начала XX века — в них достаточно трезвости и пессимизма. Еще в 1905 году один из вождей русского либерализма писал:

Большевики, уничтожая интеллигенцию размышляющую или покупая интеллигенцию, создающую технологии, вряд ли думали, что построенное ими государство с удивительной точностью повторит судьбу всех деспотий: воспитает своей ненавистью к свободе болезненную к ней любовь, воспитает свое отрицание снова в лице интеллигенции. Правда, история внесла существенные поправки во внешние повторения. Коммунистический тоталитаризм делал невозможным появление политической оппозиции как сплоченной и способной к действию среды, советское диссидентство смогло стать лишь духовной оппозицией режиму. Тоталитаризм совершенно не подвержен реформирующему, тем более революционному воздействию извне, он может только сам, изнутри начать собственное разрушение. Так и случилось: создание политической оппозиции в СССР интеллигенции было разрешено…

Революция в августе 1991 года дает выход из заколдованного круга русской истории и одновременно кладет конец самостоятельному, деструктивному существованию русской интеллигенции. Сама эта революция противостоит многим типическим чертам русского интеллигентского радикализма: она впервые — государственна, впервые — национальна, ибо отстаивает Российское государство как непреходящую общенациональную ценность, не сравнимую ни с политическими, ни с этническими идеями, она впервые — общенародна, нераздельна по социальному или интеллектуальному признаку, в ней уже нет интеллигенции, в ней есть противники и неучастники, но в ней нет «идейного ядра»; она впервые лишена богоборческих эмоций, требующих царства Божия на Земле; утверждая нормальную свободу, она ясно видит абсолютные ценности человеческой жизни, через которые переступить невозможно…

У «Белого дома» России есть памятник 1905 году. У его подножия сохранена брусчатка, из коей тогда, несомненно, строили баррикады. В августе 1991 года из той же брусчатки строились новые баррикады. Преемственность неистребима и важна, но важно и другое: закончившееся противостояние интеллигенции миру должно воплотиться в лично ответственное строительство мира. От несвободы — к свободе. От интеллигенции — к каждому человеку.