Дитя примирения

9

Синтия на кухне у раковины чистила картошку; Дина читала книжку Сверчку и Тодду. На Синтию нахлынула странная меланхолия — ее не могли отвлечь ни шуточная поэма, которую читала девушка, ни смех детей. Что-то мучило ее, пыталось вырваться наружу из глубины. И Синтия знала, что это что-то ей совсем не понравится.

Над кормушкой на поляне порхали птицы, в основном зяблики, которых старалась отогнать наглая голубая сойка. Птицы поменьше прижимались к земле, расклевывая семена, которые сойка рассыпала. Завтра придется снова наполнить кормушку — птичий пир продолжался без остановки последние три дня. С тех пор, как к ним приехала Дина, дети почти не выходили играть на лужайку, и птицы получили свободный доступ к бесплатной еде.

Синтии не хватало этой картины: она привыкла наблюдать через стекло, как дети бегают по заднему дворику, играя в футбол или в пятнашки. Последние дни они все время проводили дома с Диной. Вот и сейчас Тодд приклеился к ее правому боку, а Сверчок пластырем прилипла слева; оба просто глотали слова, написанные Робертом Льюисом Стивенсоном. Мягкий голос Дины журчал, как ручей; она придавала словам ровно столько драматической окраски, сколько было нужно. Дети сидели просто завороженные.

Синтия взялась за следующую картофелину, она вспомнила, как мама читала ей эту самую книгу. А когда она подросла достаточно, чтобы читать сама, Синтия стала брать этот истертый старый том на прогулки. Она устроила себе укрытие в горчичных кустах в ореховой роще; там, среди желтых цветов, девочка могла погрузиться в мечты о том, как будет жить в шалаше вместе с пятнистым котом и псом шоколадного цвета. А иногда она лежала на спине, смотрела в голубое небо и пыталась представить, на что это похоже — есть свежеиспеченное тонкое печенье и пить шоколад из маленькой чашечки в уютной английской кухне…

Тодд отошел от кушетки и уселся среди своих кусочков «Лего» — настоящий архитектор, претворяющий в жизнь свое видение. Вчера он пригласил Дину принять участие в стройке. Девушка не отказалась: уселась рядом с ним, скрестив ноги, и начала соединять красные и синие пластиковые кусочки. Сверчок оставила свою любимую пастель и попыталась присоединиться к ним. Но Тодд, защищая свою территорию, прогнал девочку. Дине хватило всего нескольких мягких слов, чтобы убедить его зачислить сестру в штат строителей.

Эта молодая женщина нравилась Синтии. Легкие, дружелюбные манеры Дины притягивали ее; кроме того, ее характер как будто помогал выявить все лучшее, что есть в детях. В Дину влюбился даже Арнольд. Сейчас старый пес лежал рядом, положив тяжелую голову на ее тапочки.

Синтия нарезала картошку, бросила ее в кастрюлю и добавила воды. Поставила на плиту и включила ее на полную мощность. В духовке покрывалась аппетитной корочкой баранья нога. В холодильнике остывала персиковая шарлотка. Салат готов, накрыт прозрачной пленкой, стоит в холодильнике, рядом с ним охлаждается соус. Сейчас она переоденется, освежит лицо и начнет накрывать на стол.

Синтия сполоснула руки, вытерла полотенцем и повесила его на вешалку. Снова донесся смех детей. Дина смеялась вместе с ними. Она была так молода и так красива, голубые глаза такие ясные и чистые, в них нет даже тени от перенесенных страданий! Синтия восхищалась этой девушкой.

«Интересно, как бы я чувствовала себя, если бы носила ребенка от человека, который меня изнасиловал? От мужчины, которого я даже не успела разглядеть?!»

Дина выглядела такой умиротворенной — и это же умиротворение она принесла Джеймсу!

Что же такое было в Дине Кэрри, что разрушило стену, которая долгие годы окружала ее мужа? Синтия была так же очарована этой девушкой, как и ее дети. Дина пришла к Джеймсу за помощью — и принесла ему искупление. Синтия всегда будет благодарна ей за это. Но почему же сейчас она чувствует себя такой одинокой?

Джеймс скоро будет дома. Синтия все думала о том, как прошла его сегодняшняя встреча с Элизабет Чемберс, и почему Джеймс решил, что простого телефонного звонка будет недостаточно.

— Дина, приглядишь за картошкой, пока я освежусь? Джеймс скоро придет домой.

Дина улыбнулась в ответ и закрыла книгу.

— Я накрою на стол!

— Да? Это будет чудесно! Вон в том шкафчике для фарфора есть несколько чистых скатертей. Сверчок, покажи Дине, где лежит хорошая посуда. Сегодня мы поставим на стол фарфор и хрустальные бокалы, а столовое серебро — в среднем ящике. Тодд выглянул из-за стены больницы, которую строил.

— Сегодня что — твой день рождения, Дина?

— Нет…

— Дина завтра уезжает домой, — сказала Синтия. Лучше детям узнать об этом раньше…

Они тут же запротестовали.

— Почему ты не можешь жить с нами, Дина? — спросила Сверчок.

— Мои мама и папа ждут меня дома, солнышко.

— Они могут тебя здесь навещать!

— Я уверена, что ее мама и папа так же скучают по ней, как я бы скучала по моим деткам, — сказала дочке Синтия. — А Дина будет приезжать к нам в гости, ведь правда?

— С удовольствием!

Синтия пошла по коридору в большую спальню, растерянная и подавленная, села у туалетного столика, распустила волосы и стала их расчесывать. Она пыталась понять, что же ее беспокоит. За последние три дня их с Джеймсом жизнь перевернулась. Синтия с удивлением понимала, что ее не волнуют внешние изменения, к которым приведет решение Джеймса. Ее тревожили перемены в собственном сердце. Что-то незнакомое подбиралось к ее привычному чувству безопасности, какое-то раздражающее предчувствие. И откуда-то вдруг появилось чувство вины…

— Привет, — раздался от двери голос Джеймса.

Синтия резко вскинула голову; вздохнула с облегчением, увидев мужа. При виде Джеймса ее сердце все еще начинало биться сильнее. Синтия встала, Джеймс обнял ее и поцеловал. Это не был обычный поцелуй-приветствие; он был исполнен желания. Она прижалась к мужу, наслаждаясь этим моментом. В течение последних нескольких лет он редко приходил домой в таком хорошем настроении. Через несколько долгих мгновений он отодвинулся от нее, нежно пригладил ей волосы.

— Я люблю тебя, — сказал он, выражение глаз теплое, безо всякого напряжения. Синтия не отдавала себе отчета, насколько мучительно было его бремя, пока оно не исчезло. Эти три слова все еще имели власть над ней; глаза наполнились слезами. Как же ей повезло, что она завоевала такого мужчину, как Джеймс Уайатт! Синтия протянула руку и коснулась его щеки: она любила его каждой клеточкой своего существа. Она не могла говорить.

— Ты выглядишь немножко подавленной, — сказал Джеймс. — С тобой все в порядке?

Синтия слегка пожала плечами. Она не могла ничего объяснить, да и не была уверена, что хочет ставить точный диагноз своим чувствам. Может быть, сейчас не стоит рассматривать некоторые вещи слишком внимательно. При таком исследовании можно обнаружить ржавчину… Она снова прильнула к мужу, положила руки ему на грудь. Синтия чувствовала, как сильно и размеренно бьется его сердце.

«О Боже, неужели я все время была неправа?»

Она отпрянула от мужа, стараясь изгнать эту предательскую мысль, боясь того, к чему она может привести.

— Обед, наверное, уже готов.

Джеймс чувствовал — что-то не так, но не стал давить на жену.

— Пахнет печеной бараньей ногой. И еще, кажется, персиковый торт? Дина сказала, что ты целый день готовила. — Он распустил галстук и направился к ванной.

Синтия пошла за ним.

— Она тебе нравится, правда, Джеймс?

— Очень, а тебе?

— Она мне прямо как младшая сестра, — откровенно сказала Синтия; тут на нее опять нахлынула странная грусть. Она знала, что может поговорить об этом с Диной, но что-то ее удерживало. Почему? Она была абсолютно уверена, что молодая женщина не будет ее обвинять и забрасывать камнями. Дина принесла в их дом какой-то небесный аромат; она стала открытым окном, через которое вливаются свежий воздух и солнечный свет!

А завтра она уезжает… От этой мысли горло у Синтии сжалось.

Обед прошел тихо и даже мрачно. Тодд и Сверчок были не очень голодны, оба заняты печальными мыслями о расставании с новым другом. Даже персиковый торт со взбитыми сливками не смог поднять их боевой дух. Обычно Синтии приходилось уговаривать их есть не так быстро — они всегда спешили вернуться к своим играм. Но этим вечером Джеймсу пришлось попросить их выйти из-за стола. Они все еще упрямились, и ему пришлось их подкупить.

— Сейчас еще светло; до того как вам отправиться в постель, есть полчаса. Как насчет того, чтобы сыграть со мной в футбол?

От такого предложения они отказаться не могли. Поиграть с отцом — это же предел мечтаний!

Усмехнувшись, Дина поднялась со стула и начала собирать посуду.

— Я все сделаю, — быстро сказала Синтия. — А ты отдохни!

— Ты ведь готовила, а я уберу.

Синтия заняла себя тем, что искала пластиковые контейнеры для остатков пищи. Она то и дело выглядывала в окно, улыбаясь, смотрела, как Джеймс и дети гоняются за черно белым мячом.

Дина составила посуду в моечную машину и повернулась к ней.

— Синтия, спасибо тебе, что ты меня приняла!

— Да глупости! Ведь это Джеймс помог тебе.

— Но ты приготовила путь!

Синтия не знала, что ей ответить. Она открыла этой девушке дверь — и с этой минуты жизнь никогда не будет прежней. Благодаря Дине, Джеймс принял такое решение, которое изменит все — и больше всего его самого. Радовалась ли Синтия этому факту? Часть ее существа радовалась, другая часть была в ужасе. Это был страх, корни которого она даже не пыталась понять. Дина чувствовала, что Синтию Уайатт что-то беспокоит. Ей совсем не хотелось добавлять проблем этой женщине, но Дина знала, что с ней нужно поговорить до отъезда.

— У тебя намного больше влияния, чем ты себе представляешь, — сказала Дина. Она знала, как быстро все может измениться, если только Синтия захочет. Женщина может быть ветром в парусах мужчины или штормом, который загонит его в гибельные воды. Она может быть для него якорем в бушующем море, а может выбросить корабль прямо на скалы…

— Джеймс всегда поступал так, как он считал нужным. — Синтия отвернулась, надеясь, что Дина не будет продолжать разговор.

Но девушка не могла остановиться. Не имела права.

— Легко заметить, как вы любите друг друга. Как-то вечером Джеймс сказал, что ты во всем его поддерживала…

Во всем… Синтия зажмурилась, внутри у нее все напряглось.

— Делать аборты — это не моя идея. Он занялся этим из-за того, что случилось с его сестрой.

— А ты была против?

— Я об этом не думала. — Она и не осмеливалась! Ведь дело жены — поддерживать своего мужа, а не воевать с ним. Возмущенная вопросом, Синтия обернулась и посмотрела на Дину. — Я была за Джеймса, и это все!

Дина заглянула Синтии в глаза; ей хотелось плакать. Женщина отвернулась и стала нервно переставлять посуду, закрывать и открывать холодильник. Она с грохотом поставила контейнеры в холодильник и захлопнула дверцу. Снова посмотрела на Дину, теперь уже сердито.

— Я удивляюсь, что ты осмеливаешься нас осуждать после всего, что мы для тебя сделали!

Дина покачала головой, глаза наполнились слезами.

— Я не сужу тебя, Синтия…

— Ведь ты считаешь, что я была не права, не так ли? Ты считаешь, что я должна была ему все высказать. — Обойдя Дину, Синтия схватила полотенце. — Ладно, оставим. По-моему, тебе пора собирать вещи!

Она нервно протирала стойку, которую Дина только что натерла до блеска. Повернувшись, чтобы положить полотенце, Синтия увидела, что в кухне она одна.

Женщина оперлась о стойку, закрыла глаза, ей было стыдно за себя. Дело в том, что она никогда не позволяла себе серьезно задуматься о проблеме абортов. Синтия всегда была против, пока Джеймс не объяснил ей все со своей точки зрения. Тогда она стала «за» — ради Джеймса. Она решила закрыть глаза и уши, и не слушать никого, кроме мужа. Эта тема была слишком сложной и слишком чувствительной, чтобы ее обсуждать. И, в конце концов, разве главным не был личный выбор женщины?

Ведь все вокруг говорят именно так! Газеты, журналы, телевидение. Начиная с президента и заканчивая последним бездомным! Ей не хотелось серьезно задумываться об этом и глубоко вникать — потому что в это был вовлечен человек, которого она любила больше всего на свете. Ей было невыносимо думать, что Джеймс ошибается. Легче было просто идти за ним, чем пытаться направить его на другой путь. Ведь муж был убежден, что поступает правильно, — и Синтии не хотелось задавать ему лишние вопросы.

«О, Боже, почему я этого не сделала? Неужели я боялась, что он будет меньше любить меня?»

Все это время она видела только маленькую часть той боли, которую переносил Джеймс, избрав свой путь. Она никогда не догадывалась, насколько глубоки его мучения, не могла даже представить, какая битва идет у него внутри; что последние четыре года он живет под грузом стыда и отчаяния!

И вот это проклятие разрушилось три дня назад. Синтия никогда раньше не видела, чтобы ее муж так рыдал. Теперь его мысли и вся их жизнь повернулись на сто восемьдесят градусов. И снова Синтия просто следовала за ним, ничего не говоря, принимая новый курс.

Синтия прошла в гостиную и уселась подальше от окна, выходившего на задний двор. Ее грудь сдавило, она едва могла дышать. Может, если бы она что-то сказала в самом начале, если бы хоть как-то предупредила, то Джеймс был бы избавлен от всех страданий?! Может, ей просто надо было напомнить ему, зачем он так долго трудился, стараясь стать хорошим врачом? Она могла бы просто предложить Джеймсу подумать о других способах помощи женщинам с нежелательной беременностью — вместо убийства детей!

«О, Боже! О, Боже! Я в этом участвовала!»

Теперь слишком поздно. Им придется обоим жить с осознанием своего греха; Джеймсу — за его действия, ей — за свое бездействие и молчание.

Раздвижная стеклянная дверь распахнулась, дети влетели в дом и пронеслись через коридор в ванную. Тодд уже достаточно взрослый, чтобы справиться сам, но дочка звала на помощь Дину. Синтия была только рада этому. Хотелось сидеть здесь, в тишине гостиной, и зализывать раны, которые открывались все шире от каждой новой мысли.

— Дорогая?

Она попыталась улыбнуться мужу, но ее губы дрожали. Джеймс какое-то мгновение смотрел на нее. Синтия не выдержала его взгляда. Джеймс придвинул стул, сел перед ней и наклонился, сжав руки между колен.

— Ты жалеешь, что нам придется все это оставить?

Синтия осмотрела свою красиво обставленную гостиную.

От любой вещи, которую она здесь видела, можно с легкостью отказаться. Ее не волновало, что они лишатся членства в местном клубе, — им и так редко удавалось его посещать. Ее не волновало даже то, что им, вероятно, придется продать дом и переехать. Соседи здесь были не особенно дружелюбны. Может, в этом была и ее вина — ведь они жили в постоянном страхе, отгородившись металлической оградой. А может, это стыд заставлял их прятаться?

— Для меня это не имеет значения, — сказала Синтия. — Ведь это всего лишь вещи. — Для нее имел значение только Джеймс — Джеймс и дети. А она их всех подвела.

Синтия взглянула на мужа, ее мучила эта боль внутри. Она пыталась совладать с эмоциями, которые бурлили и, казалось, могли разорвать ее.

— Прости меня, Джеймс. Мне очень жаль.

Джеймс понял, что ее беспокоит; он любил ее за это еще больше.

— Ты ни в чем не виновата — я сам выбирал свой путь.

— Я виновата в том, что не говорила тебе о своих сомнениях. Я виновата в том, что не задавала тебе вопросы, которые, может, помогли бы тебе посмотреть на вещи по-другому. Я ведь знала, что ты страдаешь. — По ее щекам потекли слезы. — Я знала, но убедила себя в том, что не должна вмешиваться. — Она коснулась его щеки. — Знаешь, тебе даже не надо было говорить, в какие дни ты работал в клинике. Я понимала это по твоему подавленному настроению утром. И еще по тому, каким сердитым ты приходил домой и проводил весь вечер в своем кабинете, просматривая в нем истории болезни. Я думала, что мое молчание помогает тебе, — но я была неправа!

— Ты поступала так, потому что любишь меня.

— Да, я люблю тебя. Я очень тебя люблю, готова умереть за тебя! Так почему же я не могла любить тебя еще больше — чтобы быть с тобой честной?!

Джеймс смотрел на нее влажными от слез глазами.

— Я никогда не знал, что у тебя есть сомнения…

— Я боялась тебе сказать.

— Почему?

— Я не знаю. — Снова ложь! Она попыталась еще раз. — По тому, как ты говорил о Кэролайн, я понимала, что значила для тебя твоя сестра. Я не хотела, чтобы тебе было еще больнее. — Снова оправдание!.. Тогда она сделала еще одну попытку. — Наверное, все-таки истина в том, что я боялась, что это нас разлучит. — Вот это уже больнее! Сейчас она была ближе к правде.

— Мои родители не имели согласия по многим вопросам и постоянно скандалили. Когда-то я поклялась, что не буду жить, как они. — Даже это прозвучало для нее, как оправдание. — Да просто нет веской причины для того, чтобы не разбираться с проблемами! Я должна была тебе хоть что-то сказать! — Кто же, как не жена, должен включить желтый свет? Или, тем более, красный?

Джеймс сел рядом с ней, притянул ее к себе.

— Скорее всего, это ничего бы не изменило…

Услышать такое от человека, который пошел в медицинский университет именно в Сан-Франциско только потому, что ей всегда нравилось Западное побережье! От человека, который переехал в долину Милл именно потому, что Синтии не хотелось растить детей в городе! От человека, который купил этот дом только потому, что он понравился его жене?!

Нет, все-таки что-то изменилось бы!

Что-то точно бы изменилось!

Среди ночи Дина проснулась, ей нужно было в туалет. Взглянула на маленький будильник на тумбочке — он показывал два пятнадцать. Устало вздохнув, откинула покрывало и с усилием села. Она почувствовала, как шевельнулся ребенок, надавив ножками на мочевой пузырь. Наклонившись, Дина нащупала халат. Он лежал в ногах кровати — так, чтобы легко было достать. Накинула его и улыбаясь вышла из комнаты, поддерживая рукой живот.

Возвращаясь в спальню, Дина заметила свет, который пробивался из гостиной. Удивленная, она плотнее запахнула халат и пошла посмотреть, кто это не спит в столь поздний час.

В качалке, подогнув босые ноги, сидела Синтия. На ней была бело-розовая фланелевая ночнушка — она была больше похожа на двадцатилетнюю девушку, чем на женщину, которой далеко за тридцать. На молодую девушку, которую что-то очень сильно беспокоит…

— Как ты себя чувствуешь, Синтия?

— Это я должна у тебя спросить!

Дина положила руку на живот.

— Да вот, ребенок решил сплясать!

Синтия улыбнулась.

— Я помню! Под конец мой живот не пролезал под руль машины, когда мне надо было куда-нибудь ехать. — Ее лицо стало серьезным. — Я слышала, как ты встала. Надеялась, если ты не слишком устала, я смогу хоть немножко с тобой поговорить.

— С удовольствием!

Дина прошла в гостиную и уселась в кресло рядом с Синтией. Ее лицо было таким открытым и добрым, что все беспокойство Синтии сразу же улетучилось.

— Я не собиралась наезжать на тебя вчера вечером, — сказала она. — Сама не знаю, почему я начала защищаться…

— Я понимаю.

Синтия видела, что это действительно так.

— Мы с Джеймсом поговорили обо всем. Он не совсем понимает, что именно я чувствую. Для мужчин все — в белом и черном цвете, а оттенков серого они не различают. — Она горько улыбнулась. — А вот именно там я и жила все это время. В серой зоне.

— Иногда в этой зоне мы чувствуем себя безопаснее, — сказала Дина. Ведь она сама долгие месяцы не могла принять решение. Она бы рада была теперь думать, что поступала так, чтобы защитить своего ребенка, но это не так! Скорее всего, своим поведением она пыталась отрицать сам факт его существования. Ей просто тогда хотелось, чтобы этого ребенка не было.

— К сожалению, у жизни дурная привычка — время от времени тыкать нас носом в реальность, — тихо сказала Синтия. Дина это очень хорошо понимала. Но она также знала, что после неприятного пробуждения всегда наступает благословенный рассвет!

— Ты была права, Дина. Я действительно поддерживала Джеймса в его работе. Какое дурацкое слово — поддерживала… Да я помогала ему в этом! Он хочет теперь оправдать меня, но как бы мне ни хотелось ему позволить это — он не может. Бездействие — тоже действие, а молчание может говорить громче всяких слов. — На ее лице появилась бледная улыбка. — Банальная, но истина. Я просто хотела тебе это сказать прежде, чем ты от нас уедешь.

Дина наклонилась и взяла Синтию за руку.

— Я пришла сюда потому, что меня послал Бог, а ты открыла мне дверь. Я нуждалась в помощи, и ты меня впустила!

— Ты это уже однажды говорила, — сказала Синтия, трону тая ее заботой.

— И повторю это снова! Потому что другие не были ко мне так добры!

Этан. Декан Эбернати. И даже ее собственные родители…

«Боже, так кто же тогда неверующие? Эти люди пустили в свой дом незнакомку с улицы. А ведь Этан и декан Эбернати — верующие, спасенные! Так же, как мои мама с папой. Никто из нас не заслужил Твоего спасения, но Ты покрываешь нас своей благодатью и милостью! Но, Господи, что же будет с этими людьми, которых я теперь полюбила? Что же будете их детьми? О, Иисус, пожалуйста! Я молю тебя за них! Ты открыл им глаза, так открой же им и сердца, чтобы их имена были записаны в Книге жизни!»

— Мне было очень приятно твое общество, — сказала Синтия, пожимая Дине руку.

— Мы о многом не успели поговорить. Во всяком случае, не успели поговорить о важном. — О Христе. О Евангелии.

— Не поговорили, но я наблюдала за тобой.

— Я хочу, чтобы ты получила тот мир, который Бог дал мне.

— Я знаю. Но не думаю, что сейчас готова к этому. Вот Джеймс был готов. — Джеймс в самом деле был как нива, созревшая для жатвы. А ее колос еще не налился. — Ты заставила меня почувствовать голод и жажду, но я должна найти свой путь к источнику.

«Боже, да будет так!» Синтия убрала руку и откинулась на спинку кресла; Дина поняла, что разговор о духовном закончен.

— А что за молодой человек тебе звонил?

— Джо? Он чудесный друг!

— А ты уверена, что не больше, чем друг?

— Он близкий приятель моего бывшего жениха. Когда мои отношения с Этаном разорвались из-за… в общем, из-за трудных обстоятельств… Джо решил, что кто-то должен взять на себя ответственность за мою судьбу.

Синтия удивленно подняла брови.

— И для этого он проделал весь путь в Калифорнию?

— С тех самых пор, как я его встретила, он все время говорил, что собирается в университет Беркли. Считал, что это отличное место для испытания веры.

— Ну, в этом-то он, наверное, прав! Он собирается стать служителем?

— Я не знаю, — сказала Дина, слегка нахмурившись. — Я почему-то никогда не задавала Джо таких вопросов. — Все, что она знала о Джо, — что он всем сердцем любит Господа. Этого было достаточно, чтобы Дина с самого начала исполнилась к нему уважением и восхищением. Что же до всего остального, Джо не очень охотно делился своими мечтами и планами. Во всяком случае, не так охотно, как Этан…

Они проговорили еще около часа, в основном о детях, о том, как Синтия училась в колледже, и о ее мечтах стать дизайнером интерьеров. В конце концов, обеим захотелось спать. Они вместе пошли по коридору.

Синтия слегка коснулась руки Дины:

— Я буду по тебе скучать!

Дина обняла ее.

— Да благословит Бог тебя и твою семью!

Синтия смотрела, как за Диной закрывается дверь. Она почувствовала в сердце странную боль — боль одиночества…

— Что, дети заболели? — сквозь сон спросил Джеймс, когда Синтия забралась обратно в постель.

— Да нет, Дина вставала в туалет. Я просто решила с ней немножко побеседовать.

— М-м-м… хорошо.

— Прости, что тебя разбудила.

Через две минуты Джеймс снова храпел. Синтия свернулась клубочком на своей половине кровати и подоткнула одеяло. Врачи учатся быстро засыпать, когда только им предоставляется возможность.

«Да благословит Бог тебя и твою семью!» Может быть, благословения такой девушки, как Дина, достаточно, чтобы смягчить чувство вины? По крайней мере, Синтия на это надеялась — ее собственной веры было недостаточно.

Синтия Уайатт закрыла глаза и заставила себя заснуть…

Эви молча сидела в кресле рядом с раздвижной дверью в комнате Глэдис. Она была напряжена, сердце билось часто. Дверь распахнута; в комнату влетает теплый бриз, принося с собой аромат соснового леса и птичий щебет. Но приятная атмосфера не могла успокоить ее возмущенный дух.

Вирджиния Хард, Дорис Фултон и Марва Новак оживленно болтали, потягивая ароматный кофе, поглощая печенье и булочки и совсем не обращая внимания на мрачную Эви. Сегодня Глэдис собрала женщин на чай…

Глэдис, волнуясь, внимательно оглядела собрание. На поверхности все выглядело великолепно. Глэдис любила «пускать пыль в глаза», как она это называла. Сегодня она достала свой лучший тонкий фарфор из Виктории, серебряный чайный сервиз из Лондона и ирландские хрустальные блюда. Сама она нарядилась в бирюзовый спортивный костюм, который, наверняка, никогда не использовался по своему прямому назначению.

— Мне надо было добавить валерьянки в твой кофе, — сказала Глэдис, стоя над Эви с тарелкой сладостей. — У тебя пришибленный вид.

— А чего ты хочешь? Я и чувствую себя как висельник…

— Ты недооцениваешь своих друзей! Мы тебя не оставим. А теперь возьми кусочек пирога.

— Я не голодна!

— Все равно съешь! Это подсластит выражение твоего лица.

Эви взяла кусок, просто чтобы Глэдис, наконец, замолчала.

— И только попробуй выскользнуть в эту дверь, — сказала Глэдис, отходя от нее.

Сердитая Эви проигнорировала это замечание и оглядела своих подруг. Она знала Вирджинию, Дорис и Марву так же давно, как и Глэдис Мак-Гил. Последние восемнадцать лет они вместе переживали триумфы и трагедии.

Дорис, которая первая из них потеряла мужа, служила вместе с Эви в церкви диаконисой. Эви была рядом с Марвой в больнице, когда у той муж умирал после операции на сердце. А Вирджиния Хард уговорила Эви стать президентом женского служения, когда ее муж был на последней стадии болезни Паркинсона. Только Глэдис не была в полном смысле вдовой — единственная из них. У ее мужа был прогрессирующий склероз.

Все последние четыре года каждое воскресенье, после собрания в их церкви, Эви встречалась с этими женщинами в кафе или дома у кого-нибудь из них. Они вместе делили обед, горе и радость. В шутку женщины называли себя «командой вдов». Они действительно вместе проходили жизненные битвы — оплакивали умерших мужей, разводящихся детей, внуков-наркоманов, смерть родственников, свое одиночество, разрушающиеся дома и отправку друзей в дома престарелых…

Она любила этих женщин, как свою семью; и они любили ее. По крайней мере, любили до сих пор. Будут ли они испытывать к ней те же чувства сегодня, после того, как она закончит свой рассказ и исповедует свой грех? Несмотря на то, что Эви была так близка с этими женщинами, она так и не раскрыла перед ними один уголок своей души. Ей всегда хотелось, чтобы подруги знали ее с лучшей, а не с худшей стороны. О некоторых своих сражениях она никогда им не рассказывала, похоронив память о них вместе с умершими. Только Глэдис знала все; и Эви до сих пор не могла понять, что за слабость нахлынула тогда на нее и заставила поделиться самым сокровенным даже с одним человеком на земле.

«Боже, я не была бы сейчас в такой ситуации, если бы держала рот на замке!»

Глэдис смотрела на нее с ожиданием.

Эви заглянула ей в глаза. «Но я не готова!»

— Дамы, — сказала Глэдис, требуя общего внимания. — Я собрала вас здесь с особой целью. Есть одна проблема, которую нам надо сообща решить.

Эви почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. Она с раздражением посмотрела на Глэдис, но та в ответ только кивнула, ободряя подругу. Эта старая кляча как бы передала телепатическое послание: «Я все знаю о тебе, Эви Дэниэлс, — и все равно тебя люблю! Доверься нам!»

Больше всего Эви беспокоила Вирджиния — как она воспримет эту новость? Вирджиния была адвокатом, кроме того, она поддерживала финансово организацию, выступающую против абортов. Когда она только начинала свою деятельность, Вирджиния в разговорах с подругами очень живо выражала свое отвращение к убийству детей. Если кто-нибудь и начнет кидать в Эви камни, так это именно она!

— Что случилось? — спросила Марва, оглядывая подруг в ожидании ответа.

— Эви хочет с нами кое-что обсудить, — сказала Глэдис; все взгляды сошлись на ней, как бы пригвоздив ее к спинке кресла. Эви закатила глаза к небу, потом снова оглядела Вирджинию, Дорис и Марву.

— Мою внучку Дину изнасиловали. И она забеременела…

— О, Господи! — сказала Дорис; она всегда первая была готова оплакать чужое горе. Кажется, эта женщина достигла зрелого возраста — ей был восемьдесят один год — но все еще не верила в то, что люди могут причинять друг другу боль.

— Клянусь, — сказала Марва (эта подружка всегда была готова броситься в битву при первой необходимости), — весь наш мир в одной авоське отправляется прямо в ад! Они поймали преступника?

— Нет. Дина не смогла его опознать.

— Почему?

— Потому, что было темно, очень темно. И девочка даже не видела его лица.

Вирджиния молчала, изучая взглядом Эви. Казалось, она не делает никаких выводов, и у нее нет никаких комментариев.

— С тех пор, как ее изнасиловали и выяснилось, что она беременна, — жених ее оставил, и ее вежливо попросили уйти из колледжа. Дина вернулась домой. А там все пошло еще хуже. Дуг и Ханна сообща пытались заставить ее сделать аборт. Семь недель назад она просто сбежала, никто не знал куда. Девочка звонила несколько раз, просто сообщала, что с ней все в порядке. А пару дней назад позвонила и сказала, что возвращается домой.

— Бедный ребенок, — сказала Дорис.

Эви посмотрела на Глэдис, потом на остальных.

— Я хочу туда поехать и привезти ее сюда. Пусть она живет со мной и здесь рожает.

После этих слов Вирджиния, казалось, свободно вздохнула. Она откинулась на спинку кресла и потягивала свой «капуччино».

— А Дина этого хочет? — спросила Дорис.

— Во всяком случае, так показалось Ханне, но, по-моему, ничего не изменилось. Насколько я понимаю, она опять возвращается в ту же обстановку, из которой убежала. Дуг насмерть стоит против того, чтобы Дина родила. Он отвергает даже мысль об этом; убежден, что Дина таким образом разрушит свою жизнь. А Ханна настолько растеряна, что послушается его.

— А может, они правы? — сказала Дорис. — Хочу сказать, — если у девушки и может быть уважительная причина для аборта, так это именно такой случай. — Ответом ей было молчание. Она оглядела всех, ее взгляд остановился на Вирджинии. — А ты бы хотела родить ребенка от насильника?

— Мне кажется, основная причина не в этом, — тихо сказала Вирджиния с беспокойством во взгляде.

— Может, и не в этом. Просто я отлично понимаю точку зрения Дуга и Ханны.

— Я тоже понимаю, — сказала Вирджиния, удивив всех своим ответом. — Но если добавить к изнасилованию еще и аборт, это не избавит Дину от боли, а только прибавит мучений.

— Ты не можешь в этого вмешаться, не поссорившись со своим зятем или дочерью, — сказала Марва. — Ведь Дина — их дочь. Ты же знаешь, что они желают ей самого лучшего!

Желают лучшего! Убийственные слова. В глубине сердца Эви опять зашевелился гнев — гнев, который поселился там десятилетия назад.

«Ну вот мы и добрались до этого — нравится тебе это или нет!»

— Позвольте мне объяснить, почему я так твердо стою на своих позициях, почему я считаю, что Дина должна родить ребенка. — На одном дыхании она рассказала им свою историю, не пропустив ни одной постыдной для нее и болезненной детали.

Когда она закончила, никто не промолвил ни слова. Все сидели пораженные, не зная, что говорить или что можно сделать после такой исповеди. Вирджиния закрыла глаза, сидела бледная и неподвижная.

Эви медленно выдохнула и снова вдохнула.

— Фрэнк тогда тоже желал мне самого лучшего, Марва. Да и врач тоже. Или, может, мне просто нравится так думать. Проблема в том, что я уверена — я смогла бы родить! Но я не стала рисковать. Я поддалась им, позволила забрать жизнь моего ребенка. За последние сорок шесть лет не было ни одной недели, чтобы я не вспомнила, не пожалела и не подумала о том, каким бы был мой сын сейчас, — если бы я оставила ему жизнь.

Эви наклонилась, поставила чашку и блюдце на кофейный столик. Она это сделала, теперь они знают все! Если подруги осудят ее, пусть так оно и будет. Она смотрела на них прямо, слегка выдвинув вперед подбородок, ожидая удара. Больно оставаться одной!

— А как насчет Фрэнка? — тихо спросила Вирджиния. — Он это нормально перенес?

— Нет. — Эви боролась со слезами. — Мы решили никогда не говорить об этом. Фрэнк упомянул о ребенке только за неделю до своей смерти. Он посмотрел на меня и сказал, что ему очень жаль. Очень, очень жаль. Я поняла, что он имел в виду. — Эви дрожащими руками расправила складку на юбке. — Я не хочу, чтобы Дина жила с таким же чувством вины и боли, которые я носила все эти годы. Я не хочу, чтобы она состарилась, имея на своей совести аборт.

Только Вирджиния смотрела ей прямо в глаза. По ее щекам текли слезы. Эви ждала осуждения — но его не было. Тугой комок страха в ее груди растворился и исчез. По крайней мере, они ее не бросили! Как ни странно, этот факт еще сильнее ее расстроил. Если бы она встретилась с сопротивлением, ей пришлось бы собрать все свои силы. Но, встретив сострадание и любовь, стены самозащиты рухнули, и теперь вся горечь и все слезы были готовы выплеснуться наружу.

— Ох, Эви, — мягко сказала Вирджиния. — Это должно быть так больно! Очень давно у меня случился выкидыш, и до сих пор бывают времена, когда я чувствую за это вину. Я думаю, может, я потеряла ребенка из-за того, что делала что-то не так? — Слезы по ее щекам текли уже ручьями. — Я так сочувствую тебе…

Последовало долгое молчание. Эви чувствовала, как комнату наполняла атмосфера сострадания. До сегодняшней встречи она не осознавала, насколько боится того, что ее друзья могут ее осудить.

— Рассказывай до конца! — тихо сказала Глэдис.

Высморкавшись в бумажный платок, Эви искоса взглянула на подругу.

— Остальное уже не важно.

— Нет, важно! Давай, рассказывай, или я расскажу!

Эви сжала губы и сверкнула глазами; она не хотела, чтобы ее подталкивали.

— У Эви — рак груди.

— Ох, Эви! — сказала Дорис. — Только не это! — Год назад от рака умерла ее сестра. — Есть метастазы?

— Да, метастазы пошли в грудину и позвоночник, — сказала Глэдис. — И еще несколько точек в правой ноге. Она мучается от боли, но слишком упряма, чтобы это признать.

— Аспирин мне пока помогает, — раздраженно сказала Эви.

— Аспирин… Чтоб тебя… — ворчала Глэдис.

Дорис рылась в сумочке в поисках носового платка.

Побледневшая Вирджиния осторожно поставила на стол чашку с блюдцем.

— Ховард как-то мне говорил, что между абортом и раком груди существует связь. Когда в организме прерывается такой естественный процесс, как беременность, это всегда влечет за собой далеко идущие последствия. Его друзья проводили исследования на эту тему.

— О, Боже! Не может этого быть, — сказала Дорис. — Почему я никогда не читала об этом ни в одном из женских журналов? — Она подписывалась на полдюжины таких изданий, а остальные покупала в супермаркетах.

— А вот я читала, — сказала Эви, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, — гормональные изменения меняют структуру груди. А когда беременность прерывается абортом, процесс нарушается, это оставляет клетки в переходном состоянии. Врачи говорят, что в таком случае очень высок риск перерастания этих клеток в раковые. И у женщин после аборта риск развития рака груди очень высок.

— Между прочим, — добавила Вирджиния, — совсем неудивительно, что ты ничего не читала об этом в журналах, Дорис. Ховарду с его коллегами никак не удавалось опубликовать результаты исследований — никто не выделял под это фонды. В конце концов, им пришлось найти частных спонсоров, потому что правительство и слышать не хочет о побочных эффектах абортов.

— Ну, конечно, ты только подумай, — сказала Марва. — Какой женский журнал захочет поднимать такую тему? Ясно, они боятся — их же завалят письмами протеста!

— А почему женщины не протестуют? — спросила Дорис. — Молодежь в наши дни очень проницательная. Я как-то подслушала разговор моих внучек — так они уже давно все знают!

— Вполне возможно, но те, кто получает деньги за аборт, не хотят, чтобы женщины знали правду, — горячо сказала Вирджиния. — И, кроме того, Верховный суд тоже с тобой не согласен. Судьи решили, что бедные женщины просто не переживут знания всех деталей, так что лучше им подробности не раскрывать. — Она покачала головой. — Теперь можно абсолютно законно скрывать жизненно важную информацию — даже когда сама женщина требует эту информацию предоставить.

— Но это же глупо! — Дорис оглядела всех широко раскрытыми глазами.

— Совсем не глупо — если ты хочешь сохранить свой бизнес с доходами в миллиарды долларов, — жестко ответила Марва.

— Чем меньше женщина знает о том, что врачи делают с ее телом, как выглядит ребенок, когда развивается, тем быстрее она заплатит деньги за аборт. Когда тебе говорят, что зародыш — это всего лишь ткани плода, которые надо удалить, то аборт представляется быстрым решением долгосрочных проблем.

— Это звучит так… так хладнокровно, — сказала Дорис.

— Ты права, но они хотят, чтобы ты думала, что они действуют из милости и сострадания. — Глаза Вирджинии сузились. — Знаешь, какой аргумент они используют, чтобы скрывать информацию? По их мнению, это оберегает женщину от эмоциональной травмы! Интересно, как почувствуют себя эти судьи, если им рассказать горькую правду — они предали полтора миллиона женщин, которые каждый год обращаются в клиники и не получают необходимой информации. Ведь это займет всего две минуты — рассказать девушке в клинике, что аборт — это больно, разрушительно и его последствия она будет переживать всю оставшуюся жизнь. Ведь кроме эмоциональной травмы, после такой жестокой операции есть еще физиологические последствия. К сожалению, к тому времени, как девушка принимает решение и приходит в клинику, бывает уже слишком поздно ее переубеждать.

— Ты говоришь это так, как будто все на себе испытала, — сказала Глэдис, с удивлением глядя на Вирджинию. — Ты тоже прошла через это?

— Нет, но аборт сделала одна из моих внучек. Трэйси обратилась в одну из клиник с хорошей репутацией. Ей, конечно же, ничего не рассказали о возможных последствиях, и она думала, что никакой опасности нет. Врачи объяснили, что это очень простая процедура, — и она поверила. К сожалению, оказалось не так просто! Врач не закончил чистку до конца — он, видимо, очень спешил. Трэйси рассказывала, что в тот день в приемной было полно народу. Ведь, если даже крохотный кусочек плода останется в матке, это вызывает очень серьезные инфекции и осложнения! Именно это и произошло. Теперь у моей внучки никогда не будет детей…

Вирджиния посмотрела на Эви — в глазах блестели слезы.

— Самое ужасное, что Трэйси хотела этого ребенка, — как и ты хотела своего, Эви. Но она послушалась мужа. И в этом случае стоял вопрос не здоровья, а всего лишь денег! Когда они только поженились, то составили бюджет, и Том не хотел от него отклоняться. Он настаивал на том, что они не могут иметь ребенка, пока не обеспечат его хорошим домом; для Тома это значило — домом в каком-нибудь престижном районе. Он сказал Трэйси; если она из-за ребенка оставит работу, у них не хватит денег, чтобы переехать из их квартиры в дом еще в течение шести месяцев. Всего шесть месяцев… Ради Бога! Шесть месяцев! Они принесли ребенка в жертву своему бюджету!

— И как они сейчас? — спросила с состраданием Эви.

— Ну, если смотреть глазами этого мира, то, наверное, в порядке. Они внесли залог и купили дом — красивый большой дом с четырьмя спальнями. Расположен в тихом месте, в хорошем районе. Большой двор. Там даже качели остались от предыдущих хозяев. В конце квартала даже есть мостик — так что детям, когда они идут в школу, не надо переходить дорогу. Школа всего в трех кварталах, рядом прекрасный парк. Они все распланировали отлично. Прекрасное окружение для прекрасной американской семьи. План-то хорош, но, к сожалению, они за него расплачиваются. — Вирджиния покачала головой, губы тряслись. — Они просто двое очень несчастных людей, это разбивает мое сердце…

Очень долго никто не произносил ни слова.

— Это напомнило мне отрывок, который мы читали на библейском уроке в среду, — сказала Марва, держа обеими руками чашку с кофе. — Когда израильтяне отвернулись от Бога, они стали приносить своих детей в жертву Молоху. Помните, что сказал пастор? Младенцев клали в руки этого каменного идола, и они скатывались в огонь!

— Какой кошмар! — передернувшись, сказала Дорис.

— А еще детей приносили в жертву на городских стенах; люди думали, что это поможет им выиграть сражение, — с ужасом в голосе добавила Глэдис.

— Пастор рассказывал, что народ в Ефесе закапывал детей в фундаменты домов, надеясь, что это принесет им счастье, — продолжила Марва. — Можете себе представить? Они верили, что смерть ребенка принесет им процветание!

— Легко поверить во всякую чушь, если основа твоего счастья — деньги и материальные блага, — уныло вставила Вирджиния. — Родить ребенка стоит денег. Еще больше денег — чтобы его вырастить. Деньги! Кажется, сегодня все только и думают, что о деньгах! Я бы дала им деньги на покупку дома. Да и мой сын был готов помочь. Но Том слишком гордый, чтобы попросить… Он хотел всего достичь своими силами. Не хотел отклониться от своего расписания даже на шесть месяцев! И теперь всю оставшуюся жизнь они будут жить в большом, но пустом доме…

— «Вот наследие от Господа: дети; награда от Него — плод чрева, — тихо продекламировала Глэдис. — Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой!»

— Сегодняшнее поколение рассматривает детей как финансовое бремя и излишнюю ответственность, которой лучше избежать, — заметила Марва. — Моя внучка только что получила степень магистра по бизнесу. Они с мужем вообще не планируют иметь детей. Помню, у моего сына где-то в семидесятых годах был период, когда он говорил, что не хочет приводить детей в такой ужасный мир, — вступила Эви. — Я тогда ответила ему, что как раз такие люди, которые заботятся о своих потомках, и должны заводить детей в первую очередь!

Лицо Вирджинии исказилось.

— Это так меня злит! — Она судорожно вздохнула, на глаза наворачивались слезы. Прижала руку к сердцу. — Мне не хватает моего правнука. Знаю, это бессмысленно, но все равно по нему скучаю! Мое сердце болит за этого ребенка, за моих сына и невестку, мне больно за Тома и Трэйси. Мы все потеряли, а Том и Трэйси больше всех!

Она взглянула на Эви полными слез глазами.

— Они ведь всегда хотели иметь детей. Я помню, когда они только поженились, и мы собирались всей семьей, они часто об этом говорили. Они предвкушали то время, когда у них, наконец, появятся дети. Даже выбирали имена… Хотела бы я знать, кто внушил им эту дурацкую идею — что, прежде чем рожать детей, надо создать для этого благоприятные обстоятельства?!

Эви видела, как больно Вирджинии; она не могла ей ничего ответить.

Глэдис уселась рядом с подругой и взяла ее за руку.

— И ты поэтому вступила в организацию против абортов «Выбираю жизнь»?

Вирджиния глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

— Сначала из-за этого… но теперь я решила, что не буду больше их поддерживать.

— Почему? — удивленно спросила Дорис. — По-моему, хорошее начинание!

— В общем-то да, но многие в моей группе чересчур сосредоточены на спасении детей и абсолютно не заботятся о том, что думают и переживают матери. — Она снова посмотрела на Эви. — А этому следует уделить намного больше внимания.

— Я люблю Дину и хочу, чтобы у нее все было хорошо.

— Не сомневаюсь в этом, Эви. Только убедись сначала, что вмешиваешься в это не для того, чтобы искупить вину за убитого тобой ребенка.

Сказано было прямо в лоб, удар был болезненный. Но Эви знала, что Вирджиния не хотела уязвить ее жестокими словами — она пыталась обратить ее внимание на мотивы этого поступка. И Эви ответила так же откровенно.

— Ты права, есть и такие мысли… Но главное — я не хочу, чтобы Дину загнали в клинику против ее воли.

Марва отставила свою тарелку.

— Интересно, чем все это кончится?

Глэдис искоса взглянула на нее.

— Что ты имеешь в виду?

— Хочу сказать — как мы можем убедить новое поколение ценить жизнь, если все вокруг учат поступать так, как тебе удобнее?! Кто-нибудь еще видит это — или просто я старая, выжившая из ума женщина? Пресловутые американские «стандарты жизни» все больше напоминают мне идеи «радикального решения», принятые в нацистской Германии.

— Тут ты, как всегда, преувеличиваешь, — сказала Дорис, взяв с тарелки еще одно печенье.

— Может, и так. Но все это напоминает мне о том, что рассказывал мне отец, когда я была еще маленькой девочкой. Он был немцем, иммигрировал в Штаты вскоре после Первой мировой войны. Но в Германии осталось много родственников, отец с матерью долгие годы с ними переписывались. Когда на сцене появился Гитлер, многие немцы решили, что это второе пришествие Христа. Папа с мамой писали им, предупреждали, пытались объяснить, что на самом деле происходит, — но те не понимали. Они просто ослепли.

— Какое Германия имеет отношение к абортам? — окончательно запутавшись, спросила Дорис.

Марва аккуратно сложила салфетку, потом скомкала ее в руке.

— Холокост начался не в концентрационных лагерях, Дорис! Помню, как папа говорил про немецкого философа Гегеля. Отец подписывался на немецкий журнал: так вот, там он уже в двадцатых годах, когда Гитлер еще не пришел к власти, прочел про «новую этику».

— Новая этика? — переспросила Г лэдис. — Это еще что такое?

— Все, что приводит к решению проблем на практическом уровне, следует считать нравственным, — процитировала Марва.

— Знакомо звучит?

— Аборты, — мрачно сказала Вирджиния.

Дорис взволнованно переводила взгляд с одной подруги на другую. Марва, наконец, перестала мять салфетку в руке и швырнула ее на кофейный столик.

— Первыми жертвами стали не евреи. Нацисты начали с тех, на кого государство вынуждено было расходовать средства. Они уничтожали инвалидов, умственно отсталых, стариков, дефективных детей. А когда в планах появилась Вторая мировая, список нежелательных элементов расширили. Эпилептики, инвалиды Первой мировой, цыгане, дети с незначительными физическими недостатками — даже те, кто просто мочился в постель! Только потом они стали преследовать евреев, христиан и всех, кто был не согласен с власть имущими. Сегодня, наверное, таких людей назвали бы «неполиткорректными».

— Ну, здесь такое просто не может случиться! — возразила Дорис. — В нашем правительстве слишком много противовесов и проверок.

— В самом деле?! — Марва не скрывала иронии. — Сколько раз я слышала: «У нас такого случиться не может!» Еще как может — и думаю, скоро это произойдет.

— Ну нет, ты не права! — не унималась Дорис.

— Неужели?! В Калифорнии несколько лет назад уже рассматривали закон об эвтаназии (врачебное прекращение жизни, обычно в случае неизлечимых заболеваний. Должно осуществляться в случае добровольного согласия пациента. — Прим. ред.). Я-то думала, что при моей жизни такого произойти не может! А ты? Я стыну от ужаса, когда вспоминаю об этом; я боюсь того, что еще придумает этот мир! Они пытаются прикрыть убийство разговорами о чувстве собственного достоинства и милосердии, а в самом деле все сводится к экономии государственных денег. Сколько денег нужно, чтобы продлить жизнь ВИЧ— инфицированному? А чтобы содержать стариков в домах престарелых? Или неизлечимо больных?

— На уход за Джорджем уходит три тысячи долларов в месяц, — почти прошептала Глэдис.

— Мы сейчас говорим не о Джордже! — возразила Дорис.

— Разве? — снова не сдержалась Марва. — Я думаю, многие считают, что уход за ним — пустая трата денег!

Шокированная Дорис повернулась к ней.

— Какие ужасные вещи ты говоришь!

— Все в порядке, Дорис, — успокоила Глэдис, похлопывая ее по руке. — И главное, это правда… — На ее лице отразилась боль. — Когда я в последний раз была у Джорджа, одна из медсестер посетовала на то, что у моего мужа такое здоровое сердце. Я не могла поверить, что человек с подобным образом мыслей может работать в больнице! Но нет, поди ж ты — старшая медсестра! — Она взглянула на Марву. — Удивительно…

— Мы сами перекрываем себе возможности проявлять сострадание к ближнему, — сказала Вирджиния. — Как можно чему-то научиться, если это качество негде применить?!

— Конечно, нельзя! А отсутствие сострадания разрушает личность человека, — мрачно резюмировала Марва.

Глэдис переводила взгляд с одной на другую.

— Неужели вы действительно думаете, что все может так далеко зайти?!

— Нет, — твердо сказала Дорис и поставила жалобно звякнувшие чашку с блюдцем на стол. — Я в это не верю!

— Потому, что ты не хочешь в это верить, — сказала Марва.

— Но если так происходило в Германии, это не означает, что-то же самое должно быть и здесь!

— Но и не означает, что такого не будет!

Вирджиния наклонилась вперед.

— Чем больше об этом думаешь, тем все кажется страшнее. Последствиям нет конца. Марва, ты упоминала наши библейские уроки. Так вот, перворожденные дети принадлежат Господу, так ведь? Ведь так говорит Писание? А сколько этих первенцев убивают посредством аборта в нашей нации? Или нам кажется, Бог не видит, что мы делаем? Неужели мы считаем, что не будет никаких последствий?!

— Я сорок шесть лет думала об этих последствиях, — сказала Эви. — Сорок шесть лет я наблюдала, что происходит вокруг меня. Иногда я чувствую себя так, как будто стою в начале цепочки событий; и именно я должна положить этому конец. — Первой это сделала она, затем Ханна, теперь перед таким выбором стоит Дина.

Эви сжала кулаки.

— Это первенец Дины, независимо от обстоятельств его зачатия! Я знаю ее! Я знаю, как она всегда любила Господа! Она хочет поступать правильно, и девочка решила рожать. И клянусь, если только Бог даст мне силы, я буду рядом с ней так долго, как только смогу. — Потекли слезы. — Даже если это означает, что я выступаю против Ханны и Дугласа.

Вирджиния улыбнулась ей.

— Ну, в конечном результате, увидишь, они будут тебе благодарны.

Глэдис посмотрела на Эви, глаза наполнились слезами. Проживет ли подруга так долго?

Эви уловила, о чем она думает.

— У меня не так уж много времени, — сказала Эви, расслабившись в кресле. — Всего около года.

— Не говори так! — воскликнула Дорис. — Как будто ты уже сдалась!

— Я не сдаюсь, просто смотрю в глаза фактам.

— Ты же можешь принять химиотерапию.

— Это мне не подходит. Мне семьдесят восемь лет, Дорис. Я и так достаточно близка к могиле, не хватало еще подталкивать себя туда с помощью лекарств.

Дорис переводила взгляд с одной женщины на другую.

— Мне этот разговор не нравится, — прошептала она. — Совсем не нравится.

— Мне тоже он совсем не по вкусу, — сказала Эви, пожав плечами. — Вините в этом Глэдис.

Глэдис мягко улыбнулась ей, реакция подруги ее совсем не обидела.

— Ничего, подруга, у тебя хватит пороху, чтобы продержаться.

— Наверное, — с бледной улыбкой сказала Эви.

— Твоя семья знает, что у тебя рак, Эви? — спросила Марва.

— Я сказала сыну. Мы почти каждый вечер говорим с ним по телефону. Завтра я еду в Сан-Франциско и расскажу все Ханне. Это, конечно, будет нелегко, учитывая все события, которые там происходят; еще труднее будет просить Дину, чтобы она приехала и жила со мной. Мне очень скоро будет нужна помощь, и я думаю, что моя просьба даст ей шанс уехать из дома.

— Ты думаешь, она захочет оставить ребенка себе? — спросила Дорис.

— Учитывая то, при каких обстоятельствах он был зачат, я сомневаюсь, — ответила Эви. Милая Дорис, она всегда с оптимизмом смотрит в будущее! — Мне кажется, что ребенок будет постоянным напоминанием Дине о том, что ее изнасиловали.

— А если все же она решит его оставить? — спросила Глэдис.

Эви вообще-то даже не думала о такой возможности.

— Если понадобится, я перейду и эту реку…

Вирджиния улыбнулась.

— Как я понимаю, Глэдис пригласила нас потому, что тебе нужна помощь. Что мы можем для тебя сделать?

— Молитесь за меня, — просто сказала Эви. — Молитесь, чтобы сердце Дугласа изменилось. Молитесь, чтобы Дина не отступилась от своего решения родить ребенка. Молитесь, чтобы Ханна простила меня за то, что я снова вмешиваюсь в их семейные дела. Семья и так очень болезненно переживает всю эту ситуацию, а я, скорее всего, опять подолью масла в огонь. К этому у меня, видимо, талант! Как я понимаю, Дуглас сейчас смотрит на меня, как на назойливую тещу. Пожалуйста, молитесь, чтобы слова, которые выйдут из моих уст, были от Господа, а не от меня. Я должна говорить в любви. — Она взглянула на Вирджинию. — Я хочу, чтобы мною двигали именно такие мотивы.

Вирджиния понимающе кивнула.

— А почему бы нам не помолиться и о том, чтобы опухоль у тебя исчезла? — спросила Дорис. — Можно нам и это включить в список?

— Было бы отлично! — ответила Эви.

Глэдис встала и обошла вокруг кофейного столика. Пересекла комнату, протянула руку подруге. Эви взяла Глэдис за руку и встала. Вирджиния, Дорис и Марва тоже встали и присоединились к ним. Все возложили руки на Эви, Глэдис ей улыбнулась. Эви поняла ее взгляд: «Я же говорила, что они тебя не подведут!». Она улыбнулась ей в ответ. Губы шептали благодарность Богу.

«Команда вдов» сделала все, что просила Эви. Пятеро пожилых святых призвали на помощь своего Небесного Командира и вступили в бой с врагом.