Часть третья АЗЕНКУР

Глава 15 РЫЦАРЬ С ЕДИНОРОГОМ

Было уже почти восемь вечера. В этот день, 1 января 1414 года, в королевском дворце Сент-Поль вот-вот должен был начаться традиционный новогодний бал.

Состояние короля было удручающим: Карл был уже фактически невменяем. Просто чудо, что его удалось привести сюда. И все же, несмотря на прогрессирующую болезнь, Карла VI в его сорок шесть лет вполне можно было назвать красивым мужчиной благодаря густым белокурым волосам и правильным чертам лица. Но безумие сквозило в его взгляде, то настороженном, то слишком пристальном, оно угадывалось в каждом его суетливом жесте. Возлюбленная и сиделка Карла, Одетта де Шандивер, стоявшая, как всегда, рядом с королем, глядела боязливо и робко.

Сзади на почтительном расстоянии расположилась королевская гвардия, готовая вмешаться в любую минуту. Форма солдат осталась прежней: латы с крылатым оленем и словом «Никогда». В этот солнечный день щиты с гербами были надеты на грудь.

Самому молодому из стражников шел двадцать первый год, и звали его Рено де Моллен. Он приходился внуком тому, кто четырнадцатью годами раньше служил начальником гвардии, — Франсуа де Вивре. Рено открыто носил свой весьма примечательный герб — серебряный вздыбленный единорог на лазоревых волнах. Лазоревая гербовая связка над головой животного указывала, что сам Рено не является носителем титула и что его отец еще жив.

Мало сказать, что Рено де Моллен был красив. Все его существо лучилось чистотой. Это было нечто нематериальное и бестелесное, но в то же время вполне различимое — сразу и безошибочно. Взгляд его синих глаз был решительным и в то же время искренним; в том, как держался молодой человек, чувствовались и мягкость, и уверенность. Такое трудно было объяснить словами, но сразу ощущалось: в мыслях юноши нет места лжи, в сердце его не может поселиться зло, а рука готова подняться лишь для того, чтобы защитить слабого или поддержать правое дело. Никакая клевета не могла запятнать его: ее очевидная лживость ни у кого не вызвала бы сомнений.

В настоящую минуту младший из королевских гвардейцев делал то же, что и другие: ждал. Начало бала запаздывало, потому что в зале еще не появилась особа, без которой ничто не могло начаться, — отсутствовала королева Франции. Изабо Баварская должна была прийти в сопровождении своей официальной протеже, для которой это было первое появление на публике.

Именно ее персона и была объектом всеобщего внимания, именно к этой девушке сводились все разговоры. Было известно, что это дочь сира де Нантуйе, единственного человека, выжившего после зловещего Бала Пылающих Головешек (который к этому времени уже скончался). Знали также, что сия молодая особа прибыла ко двору в конце прошлого октября. Но никто ее еще ни разу не видел. До сих пор она тайно жила в апартаментах королевы.

В ожидании начала танцев тихо наигрывала музыка. Карл VI, тихий и вялый, с удручающей ритмичностью покачивал головой. И поскольку ожидание затягивалось, Рено де Моллен погрузился в воспоминания, воскрешая в памяти годы своего детства.


***


Затерянный где-то в устье Сены неподалеку от Танкарвиля, посреди ровного и однообразно белесого пространства, Моллен, замок на краю света, походил на гигантский, выброшенный на берег корабль. Именно так и воспринимали свое жилище те, кто там обитал. Назойливые крики морских птиц и далекий гул прибоя лишь усиливали острое ощущение одиночества и тоски.

Внутри замок выглядел еще более зловещим, чем снаружи. Там никогда не бывало гостей. Люди казались погруженными в непреходящую меланхолию. За исключением двух-трех кастелянш все слуги были мужчинами. Создавалось впечатление, что находишься в расположении войск или в монастыре.

В этих местах царила нездоровая печаль. Самые простые радости существования здешним обитателям были недоступны. Стол был скудным, а убранство суровым. Ни одного яркого пятна: ни куска шелковой ткани, ни подушки, вообще ничего такого, на что было приятно посмотреть или что хотелось потрогать. Ни одного цветка, чтобы полюбоваться на него или вдохнуть аромат. Ни одной музыкальной ноты. Здесь никогда не смеялись. Здесь даже не держали домашних животных.

Моллен был мрачным и унылым, как тюрьма. Хуже того: он служил напоминанием об аде. Именно так и должно выглядеть обиталище отринутых от Славы Божией.

В подобной атмосфере человеку остается лишь тихо угасать. И жители Моллена постепенно становились тенями, призраками. Время от времени Рауль де Моллен, одинокий черный силуэт, в молчании проходил по комнатам. Иногда он вскакивал на коня, чтобы отправиться на прогулку, с которой возвращался лишь глубокой ночью.

Именно здесь Рено провел детство, в мире, где не было ни женщин, ни товарищей его возраста. Рено не знал, что такое ласки. Не понимал, что означает слово «играть». С самого юного возраста ему были ведомы лишь верховая езда и уроки фехтования.

И, тем не менее, двум существам удалось изменить ход его жизни.

Первым стал единорог.

Рено де Моллену всегда очень нравился его герб, на котором изображено было это изящное, грациозное животное. История герба восходила к одной находке, которую сделал его предок, Юбер де Моллен. Однажды он обнаружил на берегу рог какого-то животного, и с тех самых пор бесценный предмет хранился в главной башне замка. Рено часто поднимался туда, чтобы помечтать возле этого чуда. Незадолго до того, как мальчику исполнилось пятнадцать, произошло нечто невообразимое: он влюбился в единорога! В одно мгновение это существо пробудило и воплотило все его желания!

С тех пор, как только заканчивались фехтовальные упражнения, Рено бегом поднимался по лестнице в башню и проводил там все свое свободное время. Отец, поначалу несколько удивленный, возражать не стал. И, созерцая волшебный предмет, лаская пальцами его восхитительные извивы, Рено увидел свою судьбу: когда-нибудь он встретит и полюбит прекрасную девушку, чьей эмблемой будет этот рог.

Второе открытие, сделанное чуть позднее, воодушевило его еще больше. Ему пришло в голову, что у Молленов, которые уже много поколений владели рогом, где-то должны иметься и книги об этом удивительном создании. После тщетных поисков по всему замку Рено пришел к выводу, что книги, должно быть, спрятаны в той самой комнате, где находится рог. Он тщательно исследовал стены снизу доверху и, наконец, открыл, что один из камней шатается.

В библиотеке оккультных трудов имелись лишь две книги: «Каменный источник влюбленных» и «О единороге». Впрочем, чтобы удовлетворить жажду мальчика, их оказалось вполне достаточно.

В «Каменном источнике влюбленных» содержались общие сведения об алхимии, зато труд «О единороге» самым удивительным образом описывал характер единорога. Это животное чистое, гордое, необузданное, сильное, как человек; его единственным спутником может быть только крылатый олень. Единорог просит оленя стать его рабом, на что указывает игра слов: Fiat cervus servus. Зато олень не так чувствителен к посулам Королевы Ночи. Его интересует один лишь единорог.

Вечерами напролет Рено мечтал, любуясь рогом. Он знал теперь, кем станет, — крылатым оленем. И тогда он совершит подвиг, который не удавался до него ни одному рыцарю: единорог будет покорен мужчиной.

С тех пор Рено стал с еще большим рвением постигать секреты военного искусства. Он тренировался до изнеможения, он занимался с огромным тщанием, ведь теперь у него была цель, идеал. Хотя замок Моллен по-прежнему оставался пустым и печальным, отныне он был населен мечтами, желаниями, надеждами самыми пылкими и отчаянными, какие только могут зародиться в душе молодого человека.

Еще одним важным событием в жизни Рено стал приезд крестного пятью годами спустя. Крестный, Гильом де Танкарвиль, внезапно явился в замок де Моллен 1 октября 1412 года, на следующий день после того, как его крестнику исполнилось двадцать лет. Он прибыл в сопровождении довольно многочисленной свиты, ведь он был весьма влиятельной персоной. С 1402 года он исполнял в высшей степени почетную должность главного управляющего королевскими винными погребами.

В свои сорок четыре года Гильом де Танкарвиль выглядел так, как и следовало ожидать при его должности, то есть был крупным и тучным, с румяным лицом, красным носом, огромными ладонями. Но это была всего лишь видимость. Проницательного наблюдателя поражал его взгляд, в котором читался незаурядный ум, никак не вязавшийся с простоватым внешним обликом сеньора.

Ради гостя Рауль де Моллен велел достать единственный имевшийся в замке приличный сервиз и бочку сидра, единственный алкогольный напиток, что был в наличии. Главный управляющий винными погребами сделал глоток, поморщился, отодвинул бокал и без предисловий приступил к делу, ради которого и приехал.

— Я направляюсь из Танкарвиля в Париж. По пути мне захотелось заглянуть сюда и посмотреть на моего крестника. Будь он дураком или неотесанным простофилей, как большинство этих деревенских дворянчиков, я бы оставил его вам, но должен признаться, мне прежде не доводилось видеть столь красивого и приятного в общении молодого человека.

Гильом де Танкарвиль решительно хлопнул ладонью по столу и заявил:

— Сир де Моллен, я у вас его забираю! Я сделаю его одним из моих оруженосцев. Его место при дворе, а не здесь.

Удивленный и восхищенный, Рауль де Моллен рассыпался в благодарностях, и отъезд был назначен на следующий же день.

Чтобы добраться до Парижа, пришлось ехать вдоль Сены. Танкарвиль был в доспехах, трое оруженосцев несли его цвета. За ними дюжина слуг сопровождала багаж. Что касается Рено, он был одет, как простой солдат.

Не прошло и часа после их отбытия, как Гильом де Танкарвиль спешился и попросил крестника последовать его примеру. Он велел открыть сундук, и оттуда по его приказу было извлечено великолепное одеяние: красный широкий плащ, расшитый перекрещенными виноградными гроздьями и золотыми виноградными листьями. В центре был вышит герб Танкарвиля.

— Накинь на себя!

Молодой человек никогда не видел ничего прекраснее.

— Ведь это одежда сеньора!

— Именно. Один из моих плащей.

Рено пробормотал:

— Но меня же примут за вашего сына.

— И что? Разве ты не мой крестник? Я не могу допустить, чтобы рядом со мной ехал какой-то оборванец. Ну-ка, одевайся!

Облаченный в тяжелую броню и металлические пластины, защищающие руки, Рено стал выглядеть таким же тучным и дородным, как сам управляющий винными погребами. Плащ, наброшенный прямо поверх военной экипировки, сидел великолепно. Танкарвиль оценил перевоплощение и одобрительно воскликнул:

— Вот теперь другое дело!..

Все внезапно изменилось после первой же остановки на пути из Моллена в Париж, в Жюмьеже. Гильом де Танкарвиль устроился в лучшей гостинице города, расчистил вокруг себя побольше места и уселся один с Рено. Хозяин восхищенно разглядывал роскошную особу, которую послала ему судьба. Он почтительно приблизился к ним.

— Чего изволите, монсеньор?

— Все, кроме вина. Принеси-ка нам поесть, только смотри, чтобы мы не отравились.

Танкарвиль кликнул слуг, отдал приказание, и вскоре те вернулись с тремя бочонками, а еще принесли два стеклянных кубка тончайшей работы. Чуть позже вернулся и трактирщик и подал ветчины, мяса и много другой снеди. Еще он поставил на стол две глиняные чашки. При виде их главный управляющий винными погребами испустил крик ярости.

— Это еще что такое?

— Это вам для вина, монсеньор…

— Что? Убийца! Ты хочешь, чтобы мы пили вино из этих чашек? Да тебя повесить мало!

Гильом де Танкарвиль решительно смахнул на пол обе чашки, а затем повернулся к своему крестнику. Перепуганный до смерти трактирщик забился в угол и затрясся там.

— Вот тебе первый урок. Запомни: прежде чем вино пить, надо его увидеть.

Танкарвиль взял один из бочонков и наполнил вином свой кубок. Он поднес его к глазам, затем, втянув в себя напиток, долгим взглядом молча смотрел на крестника.

Рено почувствовал безотчетную симпатию к этому человеку, которого едва знал. В то же время было в Танкарвиле нечто, что не могло не вызвать удивления. Вот он тоном торжественным и почти религиозным стал произносить оду вину:

— Ты когда-нибудь задумывался о странной особенности вина? Все, что мы поглощаем, в конечном итоге преобразуется самым гнусным образом. Изысканные блюда становятся дерьмом, вода — мочой. Скажешь, что и вино тоже? Да, но прежде с ним происходит нечто иное! Оно идет особым путем и, прежде чем достичь наших презренных низших органов, оказывается в нашей голове, в нашем сердце, в нашей душе и совершает там чудеса… Ты, конечно, совсем не разбираешься в алхимии?

Рено, вспомнив, о чем прочел в «Каменном источнике влюбленных», позволил себе робко произнести:

— Я знаю только, что есть черная ступень, белая и красная… И все.

Крестный посмотрел на него с удивлением и даже с некоторой долей восхищения.

— И все, в самом деле? Откуда, позволь спросить, такие познания в твоем возрасте?

— С вашего позволения, я бы не хотел раскрывать эту тайну, монсеньор.

Танкарвиль настаивать не стал. Он продолжил:

— Ну так вот, моя алхимия — это вино! Я собираюсь пройти с тобой все три ступени: первая — стадия разума, вторая — сердца, и третья — это ступень зеркала. Для последней достаточно будет всего одного стакана: это зеркальное стекло…

Он указал на стоявшие на столе бочонки.

— Будем с уважением относиться к традиционным цветам. Вот это вино — бордо с виноградников «черный принц», вот это белое реймское вино, а это — из Меркюре, цвета рубина… Кстати, ты когда-нибудь пил вино?

— Нет, монсеньор, только сидр.

— Причем отвратительный сидр, если хочешь знать мое мнение! В таком случае дело пойдет быстро. Думаю, трех бокалов тебе будет достаточно. Но прежде надо поесть!

Они отдали дань ужину, который оказался вполне сносным. Рено попросил принести воды, Танкарвиль медленно потягивал вино «черный принц». Наконец время настало. Главный управляющий винными погребами взял кубок Рено и тоже наполнил его «черным принцем».

— Вот это вино для разума. Пей медленно, его надо смаковать. Это не лекарство.

Рено повиновался. Поначалу в голове все смешалось, затем и в самом деле стало постепенно проясняться. Впервые в жизни Рено засмеялся. Он видел, как смотрит на них глупый трактирщик, дрожа в своем углу, трепеща перед высоким положением своих посетителей и страшась их странных разговоров об алхимии. Никогда не приходилось ему видеть ничего более забавного!

Весьма довольный результатом, Гильом де Танкарвиль наполнил кубок крестника белым вином. И на этот раз Рено выпил его очень медленно. Он почувствовал, как по всему его телу разлилась приятная истома. До него донесся голос крестного:

— Есть ли у тебя любимая женщина?

— Нет, монсеньор. Но у меня есть идеал женщины.

— Опиши мне его.

Рено де Моллен видел перед собой танцующего единорога, облитого золотым светом, взлетающего на лазоревых волнах. Прекрасное животное говорило ему: «Стань моим крылатым оленем!»

Он покачал головой.

— Не могу. Это моя тайна.

— Многовато у тебя тайн. Я не настаиваю, храни их. Это естественно в твоем возрасте.

Рено по-прежнему был погружен в мечты.

— Я никогда ее не видел, но знаю, что она существует. И однажды я ее встречу, я уверен в этом!.. Теперь красное!

Гильом де Танкарвиль наполнил его кубок в третий раз. Вино Меркюре и в самом деле имело превосходный цвет рубина. Протягивая кубок крестнику, Танкарвиль торжественно произнес.

— Зеркало позволит тебе как следует рассмотреть себя самого. Это бывает больно и мучительно. Ты можешь отказаться.

— Нет. Давайте!

На этот раз Рено осушил свой кубок залпом. Наступила долгая тишина.

— Ты что-нибудь видишь?

— Ту, которой нет.

— Зеркало часто показывает ту, которой нет. Кто она?

Рено де Моллен разрыдался.

— Та, которую я никогда не знал и которая ушла из этого мира, когда в нем появился я, — моя мать. Ее мне так не хватает!..

Рено упал головой на стол, а Танкарвиль глубоко вздохнул, разглядывая своего смертельно пьяного крестника.

— Вот… Вино зеркала — это грустное вино, ибо оно выдает главную тайну: человек несчастлив.

Сам он решил, что уже достаточно выпил «черного принца» и теперь самое время переходить к белому вину. Танкарвиль ополоснул свой бокал из кувшина с водой, который был принесен для Рено, налил себе реймского вина и выпил его медленными глотками.

Рено, по-прежнему лежащий на столе без сил, не спал. Он чувствовал, как пьянеет, но прилагал все усилия, чтобы сознание оставалось ясным. Он хотел слушать, что говорит ему крестный, хотел знать, кто он на самом деле.

И тот действительно вновь заговорил после небольшой паузы:

— Мой разум молчит. Что-то я сегодня расчувствовался!.. Знаешь ли, Рено, несмотря на разницу во внешности, я ведь очень похож на твоего отца. Я тоже потерял свою жену. Я тоже безутешный вдовец. Род Танкарвилей угаснет вместе со мной. У меня одна-единственная дочь, которая выйдет замуж за того, за кого захочет, и мое имя исчезнет вместе с ее «да» во время венчания.

Управляющий винными погребами выпил еще довольно много бокалов белого вина, ибо одного ему было недостаточно. Рено по-прежнему в изнеможении лежал на столе. Наконец Танкарвиль опять начал откровенничать:

— Я опытный пьяница. Теперь переходим к красному!.. Как давно я не пил этого вина? Должно быть, уже много лет… Я слишком хорошо знаю, что там, в зеркале! Ну так пора выпить!

Наступила тишина, и вскоре вновь раздался его голос, на этот раз едва узнаваемый, дрожащий.

— Вот ты и передо мной, Гильом, граф де Танкарвиль, виконт де Мелен, сеньор де Монтрей-Белле, главный управляющий королевскими винными погребами, коннетабль и наследственный шамбеллан Нормандии! Ты не хочешь жениться вновь отнюдь не из любви к умершей женщине, а из гордости! Ты предпочитаешь, чтобы дом Танкарвиля исчез вместе с тобой. Быть последним в роду — какая судьба! Мои предки были всего-навсего номерами, они уходили, им на смену приходили другие, заменяя умерших. А я унесу свой герб в могилу, и никто на свете не сможет больше его увидеть! О, я умру не от вина, вино — это мой друг. Я погибну в бою. Я напьюсь допьяна и под конец выпью бокал вина зеркала, я брошусь в атаку на себя самого… Спи, Рено, ты — сын, которого у меня никогда не было. Я последний представитель большого семейства, я сделаю все, чтобы ты стал первым представителем твоего большого семейства…

Быть может, в тот вечер Гильом де Танкарвиль и дальше продолжал свою речь, но Рено де Моллен его больше не слышал: опьянение овладело им окончательно. После краткого, как вспышка, видения единорога, он погрузился в сон без сновидений.


***


Путешествие в Париж позволило Рено де Моллену как следует узнать Гильома де Танкарвиля, который и в самом деле в определенном смысле стал для него вторым отцом.

Гильом де Танкарвиль рассказывал молодому человеку о должности управляющего королевскими погребами, и должность эта была отнюдь не просто почетной. В обязанности управляющего входило покупать вино для королевского стола. Но вышло так, что самые лучшие марки вина производились на враждебных Франции территориях: разумеется, в Бургундии, но также и в регионе Бордоле, который принадлежал англичанам, и в окрестностях Авиньона, между тем как король находился с Папой в конфликте.

В подобных условиях покупка вина становилась в какой-то мере актом политическим и могла вступить в противоречие с внешней политикой, в тайны которой управляющий королевскими погребами не был посвящен. Чтобы как-то сгладить все эти противоречия и неудобства, приходилось использовать подставных лиц. Сам королевский дом никогда не участвовал в коммерческих сделках в открытую, за что все были управляющему благодарны. Кроме того, при дворе ценили хороший вкус, с которым тот умел выбирать вина в зависимости от обстоятельств и особенностей подаваемых блюд. В общем, со дня вступления в должность он получал одни лишь благодарности.

Впрочем, в данный момент Танкарвиля гораздо больше интересовал крестник, чем собственные обязанности. Чуть позже Гильом вдруг неожиданно спросил у Рено де Моллена:

— Ты сумел бы красиво умереть?

Рено попытался ответить искренне и без особой скромности произнес:

— Думаю, что да, монсеньор.

— Я тоже так думаю. Но боюсь, что это единственное, что ты умеешь.

Рено внимательно взглянул на своего крестного. Тот попытался объяснить свою мысль:

— Твой отец — самый честный и самый благородный из людей, но он не завершил твоего воспитания. Он сделал лишь половину дела. Рауль научил тебя умирать, но забыл научить жить.

— А разве жить труднее, чем умереть?

— Гораздо труднее. Каким же нужно быть молодым и наивным, чтобы задать подобный вопрос!..

И, по-прежнему держась берега Сены, Танкарвиль стал давать своему юному спутнику первые жизненные уроки. Он говорил серьезным тоном, делая скупые жесты, умные глаза его блестели от волнения.

— Прежде всего, тебе следует научиться ездить на лошади.

— Едить на лошади? Но меня никто не может победить на скачках, и ни один жеребец не сбросит меня с седла. Я прекрасно езжу верхом!

— Да уж, сидишь, будто аршин проглотил. А забираешься на лошадь так, будто ты — на ристалище и собираешься биться с противником на копьях или находишься на поле боя и ждешь, когда начнется атака. А умеешь ли ты скакать легко и радостно, изящно галопировать, пускать лошадь благородным шагом?

Увидев недоверчивое и удивленное лицо молодого человека, Танкарвиль рассмеялся.

— Ты даже ходить не умеешь. Ты двигаешься, как марионетка, как часовой в дозоре. Ты хоть представляешь себе, что такое легкость, изящество? Знаешь ли ты, как показать другим собственное тело, чтобы оно лучше смотрелось?

— А зачем все это?

— Разве ты сам не говорил мне, что ждешь некую таинственную женщину? Ты мне про нее ничего не рассказывал, но полагаю, она благородного происхождения.

— О да! Самого благородного!

— В таком случае, как ты думаешь, зачем ей понадобится неотесанный деревенщина, солдафон, от которого воняет потом и дымом? Если она — самая благородная из женщин, то ты должен стать самым благородным из рыцарей.


***


Гильом де Танкарвиль и Рено де Моллен прибыли во дворец Сент-Поль 9 октября 1412 года, в День святого Дионисия. Для Рено потрясение оказалось тем более огромным, что тем же самым вечером во дворце в честь святого покровителя Франции был дан бал, необыкновенно роскошный и представительный.

Танкарвиль велел подогнать костюм крестника по размеру, приказал выкупать юношу, причесать и надушить его. Управляющий винными погребами оценил результат с видом знатока. Никогда еще преображение не было столь впечатляющим. Нормандский мужлан превратился в самого обворожительного молодого человека при дворе.

Танкарвиль приказал Рено следовать за собой, и вместе они прибыли в зал.

Бал только что начался, по залу кружили пары, и в глазах рябило от ярких красок. Рено был так ослеплен, что едва не потерял сознание. Он споткнулся, и Танкарвилю пришлось поддержать его под локоть.

— Все вполне естественно. Ты сейчас похож на заключенного, который вышел из своей темницы на свежий воздух. Ты никогда прежде не видел женщин, достойных этого звания, и вдруг у тебя перед глазами оказались сразу все самые благородные и самые красивые женщины Франции. Ты ни разу не слышал, ни одной музыкальной ноты, а тут для тебя играет королевский оркестр…

Главный управляющий погребами был серьезен, хотя речь шла о вещах скорее забавных.

— Рассматривай туалеты, украшения, прически, вслушивайся в акцент. Это и есть жизнь!

Он увлек крестника в сторону, чтобы его не смяли толпы танцующих.

— Потрогай свой камзол, ты должен почувствовать мягкость и нежность бархата. Не правда ли, ласкать его приятнее, чем головку эфеса шпаги или рукоять боевого цепа? А теперь представь себе, что это ничто по сравнению с нежной женской кожей!

Рено не мог сдержать возмущения.

— Я не дотронусь ни до одной из них, пока не встречу ту, которую жду! Она станет первой, клянусь в этом!

Не отвечая, Гильом де Танкарвиль отошел к столу, чтобы взять куриную ногу и бокал вина. Все это он протянул крестнику.

— Ешь и пей! А еще вдыхай все эти запахи! Все перед тобой. Только пользуйся!

Рено действительно какое-то время молча втягивал ноздрями пьянящий воздух зала, и вдруг отложил в сторону кусок мяса и отставил бокал с вином. Он только что заметил группу мужчин, у которых на перевязи был изображен крылатый олень и девиз «Никогда»… Крылатый олень! Единственный спутник единорога! Рено взволнованно спросил:

— Кто эти люди?

Не понимая причину его волнения, Танкарвиль ответил:

— Королевские стражники.

— Я могу стать одним из них?

Танкарвиль рассмеялся.

— Ну и замашки у тебя! Это большая честь, которая дается самым достойным.

На этом разговор прекратился. К ним приблизилась герцогиня Беррийская.

Жанна Беррийская и герцог, ее супруг, не были обычной парой. Когда они поженились, ей исполнилось двенадцать лет, а ему — сорок восемь. Теперь же им было соответственно тридцать восемь и семьдесят четыре. Она была восхитительна в своем зеленом платье с глубоким декольте, богато украшенном бриллиантами. В отличие от большинства присутствующих дам на ней не было шляпки, поэтому все могли оценить ее прекрасные волосы, блестящие, с золотистым оттенком, убранные в высокую прическу с жемчужинами. При виде герцогини Гильом де Танкарвиль склонился в глубоком поклоне. Из этого Рено сделал вывод, что перед ними одна из самых высокородных дам при дворе.

— Господин главный управляющий погребами, вы скрыли от нас, что у вас имеется сын.

— Это не мой сын, мадам, но крестник, Рено де Моллен.

— Тем хуже для вас.

Жанна Беррийская подала Рено руку.

— Вы пригласите меня на этот танец?

— Увы, мадам, я не умею танцевать.

Герцогиня улыбнулась.

— Я буду вас вести. При вашей врожденной грации вы сами поймете, какие надо делать движения.

Рено не мог отказать. Он взял протянутую ему руку, и они присоединились к другим парам. Чувствуя себя крайне неловко, Рено хранил молчание. Первой нарушила безмолвие партнерша.

— Вам известно, кто я?

— Нет, мадам, и я прошу у вас за это прощения.

— Жанна, герцогиня Беррийская.

Смущение Рено усилилось, тем более что вопреки ее обещаниям движения, которые ему приходилось делать, давались ему вовсе не так легко: он был до крайности неловок. Ему казалось, что все смотрят только на него, смешного и нелепого провинциального дворянчика, который танцует с одной из самых высокородных дам Франции. И что подумает об этом герцог?..

Словно подслушав его последний вопрос, герцогиня сказала:

— На балу я всегда одна. Мой муж приходит крайне редко. Разве в его возрасте можно танцевать?

Рено испытывал невыносимые муки. Казалось, его партнерша догадывалась об этом, и это доставляло ей живейшее удовольствие. Она продолжала игривым тоном:

— Должно быть, вы знакомы со многими женщинами.

— Нет, мадам. В Моллене вообще не было женщин.

— Как это странно! Но уж здесь, во всяком случае, в них недостатка нет. Вы, без сомнения, найдете ту, что придется вам по вкусу.

Она кокетливо улыбнулась.

— Вам понравится, если она окажется похожей на меня?

Рено не нашелся что сказать. Он просто промолчал. Внезапно тон Жанны Беррийской переменился:

— Вы находите, что я не привлекательна? Что в моем возрасте красота уже увядает?

Рено поспешил ответить:

— Нет, мадам! Вы просто восхитительны. Но, к несчастью, та, которую я жду, она… исключительная.

Раздражение герцогини переросло в гнев.

— Выше меня стоит только одна королева! Так вы хотите стать любовником Изабо? Идемте! Я представлю вас ей и заодно передам ваше предложение!

— Нет, все не так. Это… даже не королева.

Жанна Беррийская пристально смотрела на него.

— Вы смеетесь надо мной? Объяснитесь же, Рено де Моллен! Иначе завтра я пожалуюсь герцогу, что вы не выказали мне достаточно почтения, и вы окажетесь в самой мрачной темнице Шатле!

Рено ничего другого не оставалось, как открыть свою тайну. Умирающим голосом он произнес:

— Женщина, которую я жду, это… единорог.

Танец закончился. В наступившей тишине он видел, как изменилось лицо герцогини Жанны. Со все возрастающим любопытством она разглядывала своего столь привлекательного внешне и такого странного кавалера. Когда вновь заиграла музыка и начался новый танец, Жанна увлекла его в сторону.

— Так значит, единорог может оказаться женщиной?

— Я в этом уверен.

— А как вы ее узнаете?

— По внешнему виду. Я не смогу ошибиться.

— А как вы сможете ее завоевать?

— Этого я вам открыть не могу. Это моя тайна.

— Говорите.

— Не настаивайте, мадам. Это истинная тайна. Ее у меня не смогли бы вырвать все палачи Шатле.

Наступило молчание. Казалось, Жанна Беррийская колеблется, но затем она улыбнулась:

— Я не настаиваю. Оставляю вас, Рено де Моллен, рыцарь с единорогом.

Рыцарь с единорогом… Именно так стали называть Рено во дворце Сент-Поль. Герцогиня не замедлила рассказать о его признании всем дамам, которые принялись повторять эти слова на все лады, потрясенные романтическим характером нового придворного, и вскоре этот таинственный молодой человек, только недавно прибывший из Нормандии, стал одной из самых заметных персон при дворе.


***


Затем последовали все эти трагические события в Париже, и на первый план выступила борьба бургундцев и арманьяков. В эти страшные часы Рено де Моллен являл доказательства исключительного мужества. В сущности, он не ощущал себя арманьяком, но его искренне возмутили посягательства на королевскую власть и государство. 28 апреля 1413 года, узнав о нападении на отель Гиень, где находился дофин, Рено, вооружившись, отправился туда.

Когда он прибыл на место, ворота были уже взломаны и вовсю шла слепая резня. Он мечом проложил себе путь в толпе и лично спас от толпы нескольких насмерть перепуганных слуг и пажей, закрыв их собственным телом.

Но лучше всего Рено де Моллену удалось проявить себя 22 мая, во время бунта, направленного против Изабо Баварской. Чернь захватила дворец Сент-Поль, изливая потоки непристойных оскорблений на королеву. Испуганные придворные попрятались по углам. Тут юный рыцарь с единорогом предстал во всем блеске.

Рено рвался вперед с мечом в руках, всем своим видом выражая решимость. Он с отвращением взирал на это в буквальном смысле слова скотское зрелище. Были там одна отвратительная женщина в маске волчицы, с полностью обнаженной грудью, и еще одна с головой лани, и мужчина с головой птицы…

Когда вперед выступил Эсташ де Павили, чтобы потребовать ареста пятнадцати придворных дам королевы, а затем ее советника и брата, герцога Баварского, Рено, подняв меч, стал перед королевой. Изабо сама опустила руку своего защитника: сейчас следовало уступить, чтобы избежать кровавых последствий.

Требования бунтовщиков были выполнены, и Рено де Моллен с яростью в душе вынужден был смотреть, как народ уводит за собой пленников. Неожиданно он почувствовал, как на плечо его легла чья-то ладонь. Он обернулся. Ему улыбалась Жанна Беррийская.

— Благодаря вам, Рено де Моллен, я ни на одно мгновение не поддалась страху. И дело вовсе не в вашем мече, но в вашей чистоте и невинности. Я была защищена ею, она словно воздвигла вокруг меня невидимую стену. Ее не могли преодолеть ни уродство, ни порок.

Рено промолчал, не зная, как отвечать на такие слова, которые, по всей очевидности, были словами любви. Герцогиня вздохнула.

— Мой муж сейчас в Нельском дворце. Здесь, во дворце Сент-Поль, я одна. Что сказать вам еще?..

Придворные постепенно приходили в себя и начинали выражать сочувствие судьбе несчастных пленников. Никто не обращал внимания на герцогиню, которая так откровенно вымаливала любовь оруженосца. Жанна Беррийская ласково взъерошила его белокурые волосы.

— Как можно стать единорогом?

— Увы, мадам, это невозможно. Единорогом нужно родиться. Стать таким существом нельзя.

Жанна разочарованно произнесла:

— Просите у меня все, что хотите, и вы получите это немедленно! Золото, титул, все, что угодно! Я ничего не потребую взамен. Я хочу лишь, чтобы вы были счастливы.

Рено по-прежнему молчал. Ему претило извлекать выгоду, пользуясь чувствами женщины. Но герцогиня настаивала:

— Ведь есть же у вас мечта…

И тогда, сам не зная как, он решился. Не переводя духа, он произнес:

— Стать королевским стражником!

— И все? Я могу сделать для вас гораздо больше.

— Больше ничего не требуется, мадам.

— Ну что ж, считайте, что вы получили эту должность!

И Жанна удалилась, даже не дав ему возможности поблагодарить.

Рено де Моллен немало способствовал отъезду бургундцев, а когда в город вошли арманьяки, сделался героем. Изабо Баварская и герцогиня Беррийская поведали всем, как мужественно и благородно вел он себя во время вторжения толпы во дворец, и Бернар д'Арманьяк решил вознаградить его как должно…

Это было в сентябре 1413 года, когда повсеместно летели головы, а бургундцев гнали отовсюду, откуда только можно. Многие королевские стражники оказались скомпрометированы связью с противником. По предложению герцога Беррийского, который прислушался к совету жены, Рено де Моллен смог поступить в ряды королевской стражи. Получая из рук Бернара д'Арманьяка перевязь с крылатым оленем, он уже не сомневался, что чудо вот-вот произойдет. Скоро настанет время единорога.


***


Таким было прошлое Рено де Моллена. Нынешним вечером, 1 января 1414 года, он выполнял почетные обязанности стражника. Полностью осознавая свою ответственность, он не выпускал короля из поля зрения. Всем было очевидно, что король находится на грани очередного кризиса; не исключено, что придется смирять его.

Мадемуазель де Нантуйе по-прежнему заставляла себя ждать, равно как и сама королева. Тихонько наигрывал оркестр, дофин был уже пьян, а Бернар д'Арманьяк все громче начинал выражать свое нетерпение:

— Да увидим ли мы, наконец, эту Мелани?

О девушке, которой покровительствовала королева, знали очень немногое. Чуть ли не единственное, что было о ней достоверно известно, было имя. Довольно редкое имя — Мелани…


***


Фамилия той самой Мелани, которая так долго заставляла себя ждать в тот вечер, в действительности была вовсе не де Нантуйе. С рождения она носила имя матери, приговоренной к смерти проститутки: настоящее имя девушки было Мелани д'Аркей. Странное стечение обстоятельств привело к тому, что в высшей степени непрочное положение девушки внезапно сменилось самыми высокими почестями.

В конце июля 1407 года, после того как ее мать и брат оказались в плену у Шатонёфских Волков, Мелани нашла спасение в монастыре, что располагался возле небольшой деревушки Антеор. Однако последствия столь тяжких испытаний дали о себе знать, что неудивительно, и девушка долгое время находилась между жизнью и смертью, так тяжело было ее состояние.

Настоятельница монастыря, мать Маргарита, взяла ее под свое особое покровительство. Она поместила Мелани в самую красивую комнату, которая предназначалась только для высокопоставленных гостей. Помещение было просторным, а из окна открывался прекрасный вид на море. Солнце светило в два больших окна, вьющийся розовый куст, что оплетал фасад, наполнял воздух пленительным ароматом.

Несмотря на отличный уход, несколько недель Мелани жила словно в аду. Она даже не осознавала, где находится. Она пребывала где-то очень далеко, в мире кошмаров, которые заставляли ее кричать; она дрожала всем телом; несмотря на теплую погоду, ее сотрясал озноб.

В конце концов, Мелани пришла в сознание. И тогда она разразилась рыданиями, и все плакала и плакала, повторяя сквозь слезы лишь одно:

— Это чудовищно, моя мать — язычница!

Мать Маргарита пользовалась любой свободной минутой, чтобы навестить больную. Услышав это признание, настоятельница решила, что Мелани по-прежнему бредит. Но девушка настаивала:

— Моя мать чудовище! Она заставляла нас есть мясо в Страстную пятницу. Я с Божьей помощью сумела устоять, но мой брат Адам ел с удовольствием. Я уверена, что он тоже чудовище!

Прекрасные фиалковые глаза Мелани покраснели от слез. Она выпрямилась на постели и схватила настоятельницу за рукав.

— Матушка, я хочу стать монахиней! Я хочу молиться всю жизнь, чтобы искупить вину моей семьи. А еще я должна молиться за судьбу моей несчастной сестры Бланш, которая стала пленницей сарацин!

Мать Маргарита ответила ей мягко, но решительно:

— Мы поговорим об этом позже. Ты не ответственна за ошибки матери и брата. Это не причина, чтобы стать монахиней. Что касается твоей сестры, мы все будем молиться за нее.

— Мне нужен только один лишь Бог, матушка, и никто больше! Я хочу остаться здесь навсегда… а еще я хочу покинуть эту комнату. Она слишком красива, слишком хороша для меня. Я хочу перебраться в самую скромную келью.

Настоятельница остановила ее.

— Лучше расскажи мне про свою жизнь.

Мелани вытерла слезы и начала рассказывать. Насколько она помнила, поначалу она воспитывалась в доме в Аркее какими-то чужими женщинами. Мать Маргарита попросила ее объяснить подробнее, кто были эти «чужие женщины», но единственное, что могла ответить Мелани, было:

— Они мне не нравились…

Затем, когда девочке исполнилось пять лет, Мелани, ее сестра и брат покинули дом Аркей. С тех пор они росли во дворце Сент-Поль вместе с детьми слуг. Так продолжалось восемь лет, до прошлого четверга на Страстной неделе, когда их вдруг привели в покои королевы. Там находилась какая-то нищенка, которая оказалась их родной матерью.

Изабо Баварская помогла им всем переодеться в одежду прокаженных, чтобы они могли беспрепятственно пересечь Францию, а еще дала им много золота. Последовало долгое путешествие, которое завершилось так ужасно. Мелани добавила, что имени своего отца она не знает. Когда дети спросили ее об этом, Маго д'Аркей отвечать отказалась.

Мать Маргарита выслушала этот рассказ с самым пристальным вниманием. Когда Мелани окончательно поправилась, она поместила ее в комнату, примыкающую к своей, и относилась к девушке так, будто это была ее собственная дочь.

Настоятельница понимала, что должна стереть из ее памяти все воспоминания о жестокой матери-дьяволице и заменить этот отвратительный образ другим — нежным и любящим. Мать Маргарита начала учить девочку читать…

Во время церковных служб Мелани являла доказательства самой искренней набожности и по-прежнему выражала желание стать монахиней. Но настоятельница твердила ей, что еще слишком рано говорить о постриге.

Мать Маргарита не довольствовалась одним только образованием Мелани. Все в повествовании о жизни девочки поражало настоятельницу. Эти «чужие женщины», которые воспитывали Мелани в раннем детстве, вне всякого сомнения, были проститутками. Да, Мелани д'Аркей провела свое раннее детство в публичном доме. Это само по себе было весьма странно. Но неожиданный переезд во дворец Сент-Поль странен не менее.

И все-таки самым удивительным во всей этой истории было поведение королевы. Почему она принимала мать Мелани, нищенку, в своих покоях? Почему предоставила ей возможность бежать вместе с детьми и, мало этого, дала ей много золота? В чем была причина этого престранного покровительства — и, по всей вероятности, не менее странной привязанности, — которым пользовалась у королевы Маго д'Аркей, язычница и проститутка?

Мать настоятельница решила, во что бы то ни стало, получить ответы на все эти вопросы. Она послала начальника стражи монастыря сообщить Изабо Баварской, что Мелани д'Аркей, единственная спасшаяся из всей семьи, нашла приют в монастыре Антеор. Ответ запаздывал. Начальник гвардии, отправившийся в путь в конце 1407 года, вернулся лишь следующей весной, но послание, которое он привез, также было весьма необычным.

Письмо, подписанное самой королевой… В нем сообщалось следующее. Мелани была внебрачной дочерью Маго д'Аркей и Франсуа де Вивре, знаменитого рыцаря, который вот уже несколько лет как покинул королевский двор. Крестным отцом Мелани, равно как и ее сестры-близнеца Бланш, был сир де Нантуйе, выживший после Бала Пылающих Головешек. Позднее он сделался монахом: отчасти — чтобы искупить свою вину, отчасти — чтобы возблагодарить небеса за чудесное спасение.

Умер он сравнительно недавно. Не имея детей, все свое состояние он завещал крестницам. Следовательно, поскольку Мелани была единственной оставшейся в живых, она и становилась наследницей богатейшего поместья Нантуйе близ города Мо. И коль скоро она оказывалась обладательницей титула, Изабо Баварская рекомендовала ей называть себя законной дочерью сира де Нантуйе, а не внебрачным ребенком сира де Вивре.

И это еще не все. Увидев Мелани перед самым бегством, Изабо была потрясена ее сходством с Маго. Но королева была убеждена в том, что, хотя эта девочка повторяла внешность своей матери, душа ее была совсем иной. Вот почему ее величество приказывает — слово было подчеркнуто — доставить Мелани во дворец по достижении ею подходящего возраста. Впрочем, когда настанет время, Изабо лично отправит эскорт в монастырь, чтобы препроводить Мелани в Париж…

Мать Маргарита сообщила о королевском повелении Мелани, когда той исполнилось четырнадцать лет. Девушка горько разрыдалась, узнав, что ей не суждено стать монахиней. Однако идти против воли королевы было нельзя. Она позволила себе задать лишь один вопрос:

— Почему же наша мать отказывалась открыть нам, что мы дети сира де Нантуйе?

Поначалу настоятельница не нашлась что сказать, затем отыскала единственное правдоподобное объяснение:

— Это из-за бала, в котором тот участвовал, проклятого бала, когда наш король чуть было не лишился жизни.

— Значит, мой отец был плохим человеком?

— Он совершил ошибку, но искупил свою вину, став монахом. Он умер как святой.

Та, что отныне стала называть себя Мелани де Нантуйе, была вполне удовлетворена ответом и никогда больше не задавала вопросов о своем отце.

В монастыре Антеор жизнь текла неспешно и спокойно. Под руководством матери настоятельницы Мелани показывала хорошие успехи в латыни и греческом. Поскольку девушку ожидала придворная жизнь, мать Маргарита втайне от всех велела доставить в монастырь куртуазные романы и приказала ей читать их. Именно «приказала», поскольку сама Мелани выказывала явное отвращение ко всему, что касалось любви. Все эти безупречные рыцари, совершающие всевозможные подвиги ради дамы сердца, не заставляли биться сильнее ее девичье сердце. Для нее любовь ассоциировалась со злом и уродством. Без сомнения, к ней вернулись давние воспоминания о «чужих женщинах».

Что касается мужчин, то все они внушали ей ужас. Каждый раз, когда в рыцарских романах ей встречалось слово «мужчина», перед глазами Мелани вставали сарацины, похитившие Бланш, бандиты, захватившие Маго и Адама. Несмотря на ободрение матери Маргариты, девушка каждый раз, когда представлялась такая возможность, выбрасывала книги, столь противные душе монахини. Тайком она жадно проглатывала жития святых, отдавая предпочтение книгам о мученицах-девственницах.

У Мелани имелся еще один повод для огорчения: ее грудь быстро развивалась, и становилось очевидно, что она будет такой же высокой и пышной, как у ее матери, на которую девочка походила с каждым днем все больше и больше. Вообще она была удивительно хороша собой: волосы цвета воронова крыла, фиалковые глаза, смуглое лицо и стройная фигура с тонкой талией. Но груди стали ее настоящим кошмаром. По этому поводу она часто спорила с матерью настоятельницей, которая разговаривала с ней решительно и строго.

— Матушка, я не могу больше терпеть эти непристойные предметы! Можно, я их как-нибудь спрячу?

— Молчи, ты богохульствуешь! Разве ты не знаешь, что Господь создал мужчину и женщину по своему подобию?

— Знаю, но мне кажется, что я порождение дьявола.

— Отказаться идти по пути Бога — это и значит выбрать путь демона. Ты владелица замка, королева велела тебе прибыть ко двору, и ты там окажешься, ты выйдешь замуж и станешь матерью. Отказавшись, ты поступишь как мятежница и будешь достойна геенны огненной!

Чтобы похудеть, Мелани втайне постилась, и каждый день молила Господа изменить ее внешность. Но все лишения и молитвы были бесполезны: в шестнадцать лет у нее была прелестная точеная фигурка, о какой могла только мечтать любая девушка.

Тридцать всадников появились у подъемного моста монастыря 25 сентября 1413 года; им был дан приказ доставить в Париж Мелани де Нантуйе. Изабо давно уже хотела иметь при себе дочь Маго, но последние события в столице помешали королеве вызвать Мелани к себе раньше. После отъезда бургундцев Изабо направила своих людей в Прованс.

При виде их Мелани лишилась чувств. Придя в себя, она попыталась бежать. Мать настоятельница бросилась за ней. Она отыскала Мелани в часовне, всю в слезах, на коленях перед алтарем. Пришлось насильно вытаскивать ее из церкви и передавать в руки солдат. Девушка громко кричала: можно было подумать, что это осужденная, которую волокут на место казни.

Мелани долго не могла успокоиться, несмотря на безукоризненную предупредительность солдат эскорта, которые получили самые строгие указания на сей счет: тот, кто позволит себе какой-нибудь неуместный жест или даже просто слово, немедленно будет повешен. На Мелани было строгое черное платье, которое она носила в монастыре, но перед отъездом она потребовала длинный широкий плащ, чтобы скрыть свои формы. Один из солдат купил ей такой у первого же встреченного торговца.

20 октября, когда они пересекали одну из парижских застав, начальник стражи протянул ей черное кисейное покрывало и попросил накинуть на голову. Так что во дворец Сент-Поль Мелани входила, полностью скрыв лицо от посторонних глаз, к большому удивлению всех, кто стал свидетелем ее появления.

Мелани была немедленно препровождена в покои королевы.

Изабо Баварская находилась там одна, и сама сняла с нее покрывало. Мелани, сохранившая о королеве лишь самые смутные воспоминания, увидела женщину, совершенно лишенную изящества. Девушке показалось, что с прошлой их встречи королева очень растолстела, а еще сильно постарела: глубокие морщины бороздили ее лицо… Живя в монастыре, отрезанном от всего мира и находившемся на чужой земле, Мелани, разумеется, не имела ни малейшего представления о том, какие потрясения пришлось недавно пережить королеве Франции.

Изабо долго смотрела на нее в молчании, затем прошептала:

— Маго!..

Увидев, как вздрогнула Мелани, она поправилась:

— Нет, нет, вы не Маго! Вы только внешне очень на нее похожи, но вы — вовсе не она. Вы — Мелани де Нантуйе. Проклятое имя д'Аркей исчезло и никогда больше не будет произнесено. Скажите, мадемуазель де Нантуйе, я могла бы что-нибудь сделать для вас? Каково ваше самое сокровенное желание?

Мелани ответила не колеблясь:

— Молитвенник. Я не успела взять свой, когда мне пришлось покидать монастырь.

Королева приблизилась к столу и протянула ей роскошно переплетенное издание.

— Возьмите мой. Но вы должны понимать, что здесь ваша жизнь будет отличаться монастырской.

— Увы, ваше величество!

— Не говорите так. Вы даже представить себе не можете, как вы прекрасны… Эта грудь…

Мелани закусила губу, чтобы удержаться и промолчать.

— Ваша грудь способна вскружить не одну голову. И еще: вам придется отказаться от черного цвета и выбрать что-нибудь повеселее.

На этот раз девушка решилась возразить:

— Простите, ваше величество, но я не хотела бы его менять. Это мой цвет. Ведь Мелани по-гречески означает «черная».

— Вы знаете греческий язык?

— Да, ваше величество.

Изабо какое-то время молчала, затем улыбнулась.

— Ну что ж, пусть будет так! Черный цвет придает женщине значимости, особенно если к нему что-нибудь добавить. И потом, он и в самом деле так идет к вашим фиалковым глазам.

Снова наступило молчание. На этот раз заговорила Мелани:

— Ваше величество, чего вы ожидаете от меня?

— Ничего. Напротив, я хочу все вам дать. Прежде всего, с сегодняшнего дня я официально беру вас под свое покровительство. Никто не сможет приблизиться к вам до того дня, когда вас торжественно представят при дворе.

В покоях королевы во дворце Сент-Поль темнело. В наступающих сумерках соблюдение правил этикета казалось не таким важным, и стиралась разница в положении. Мелани де Нантуйе, находившаяся под официальным покровительством королевы, забыла об осторожности и сдержанности.

— Что я сделала, чтобы заслужить такую честь, ваше величество? А если я вам скажу, что не хочу этой милости? Я догадываюсь, что вы прочите мне удачное замужество, но я хочу остаться девственницей. Одна только мысль о любви внушает мне ужас!

Изабо всплеснула руками.

— Восхитительно! Внешне вы копия своей матери, но внутри — полная ей противоположность: вы чистая, пугливая, недоступная! Да, Мелани, я нашла для вас мужчину. Я уже знаю, кто он, и знаю, почему я это делаю!

Сумерки сгущались, голос королевы дрожал от волнения.

— Я это делаю, потому что намереваюсь стать распутной женщиной!

— Ваше величество!

— Не возражайте! Испытания последнего времени, окончательное безумие моего мужа, и смерть Людовика Орлеанского совершенно сломили меня. Где еще искать утешения, если не в мужских объятиях?

— Подумайте о Боге!

Изабо возмутилась:

— А разве Бог подумал обо мне? Он подумал о французском королевстве? Я смертельно устала, так же, как устала моя страна. Не говорите ничего, а главное, не смейте меня осуждать!

И все-таки Мелани произнесла тихим, дрожащим голосом:

— Я буду молиться за вас, за исцеление нашего короля и спасение Франции.

Казалось, Изабо ее даже не слышит:

— О, вы нужны мне, моя милая протеже. Я собираюсь сделать из вас образец счастья — чистого, сияющего, вечного. Вы будете стоять у меня перед глазами, когда я буду погружаться в бездны порока… Вы станете живым доказательством того, что не все в этом мире уродливо, что на свете еще существует надежда.

Мелани, потрясенная, слушала исповедь королевы Франции. А та между тем продолжала:

— Я предназначаю вас самому необычному человеку при дворе: рыцарю с единорогом.

Мелани внезапно вспылила, позабыв, перед кем стоит.

— Я же говорю вам, что не хочу никакого рыцаря! Вы слышите? Никакого!

Как ни странно, Изабо Баварская вовсе не рассердилась. Напротив, она выразила явное довольство:

— Какая пылкость! У вас, бесспорно, характер единорога. В вас живет душа этого существа, мне остается лишь придать вам его форму, и рыцарь упадет к вашим ногам.

— Я не хочу никакого рыцаря!

На этот раз Изабо проявила свою властность:

— Замолчите! Я — королева Франции! Мужчину, которому я вас предназначила, зовут Рено де Моллен. Он не слишком знатного рода, зато очень богат. В его семье хранится рог единорога, это сказочное сокровище. Ему всего лишь двадцать один год, а он уже рыцарь и солдат королевской стражи. Если он так и будет продолжать, то в тридцать лет станет капитаном, а в один прекрасный день — почему бы и нет? — маршалом.

— Ваше величество!..

— Хватит! Вы предстанете перед двором на балу первого января тысяча четыреста четырнадцатого года. Нам остается немногим более двух месяцев, чтобы научить вас хорошим манерам. Это не слишком большой срок! Мои служанки вами займутся. Ваша комната готова. Идите и никому не показывайтесь на глаза!

Изабо позвала служанку, и появилась молодая женщина. Мелани де Нантуйе собралась уже выйти, но задержалась, чтобы задать последний вопрос:

— Я могу увидеть Ингрид?

Лицо королевы омрачилось.

— Она умерла. Чернь убила ее.

Мелани стало жалко королеву, и она добавила:

— Я хотела поговорить с ней о ее предсказании. Она предсказала мне несчастье, а если верить тому, что вы сказали, меня, напротив, ждет счастливая судьба.

Изабо задумалась.

— В самом деле, странно. На этот раз она ошиблась.

Она дала знак своей протеже удалиться. Аудиенция была закончена.

Мелани де Нантуйе ничего не оставалось, как повиноваться королеве. За несколько последующих недель она смирилась с тем, что было для нее тяжелым испытанием: уроками хороших манер и танцев, уроками макияжа, примеркой туалетов… Все это происходило в строжайшей тайне. Дверь ее покоев была заперта для всех, кроме самой Изабо и немногих доверенных лиц.

Как Мелани и предупреждала, в одном она оставалась непреклонной: она не желала никакого другого цвета, кроме черного. Для нее дюжинами заказывали черные платья, но все они, к глубокой досаде девушки, только подчеркивали ее великолепную грудь.

1 января 1414 года наступило раньше, чем она думала. Вечером Изабо Баварская велела Мелани прийти к ней. Королева настаивала на том, чтобы нарядить девушку самой. На кровати было разложено платье из черного бархата высшего качества. Глубокое декольте было оторочено мехом горностая. Кусок черного тюля доходил до самой шеи, скрывая грудь, однако серебряный поясок, повязанный под самым бюстом, выгодно подчеркивал его формы. Зауженные рукава заканчивались ободком горностаевого меха на запястьях; подол платья, доходившего до самых лодыжек, также имел оторочку.

В этом наряде Мелани была поистине великолепна, хотя было в ней нечто, что делало ее похожей на статую. Но сама она ничего видеть не могла. Королева вышла из комнаты и вскоре вернулась, держа в руках удивительный предмет.

— Что вы об этом думаете? Мой мастер создал это специально для вас!

Это и в самом деле был головной убор, но какой!.. Мелани видела порой на самой Изабо и на ее придворных дамах самые экстравагантные шляпки, но ни одна из них не могла сравниться с этим. Перед Мелани лежало нечто вроде рога из белого бархата высотой около метра. Он крепился к полоске черного бархата, которая должна была обхватывать лоб.

Все это сооружение было покрыто вуалью из белого кружева, которая струилась по всей спине и закрывала края лица и уши.

Изабо воскликнула:

— Вот рог единорога!

Мелани ничего не ответила, столь велико было ее удивление. При всей ее скромности, при всем нежелании участвовать в светской жизни она не могла скрыть восхищения при виде этого чуда, которое к тому же ей доведется надеть первой.

Водружение этой восхитительной шляпы оказалось процедурой тонкой и сложной. Изабо и ее придворные дамы сделали множество попыток. Нужно было полностью убрать длинные волосы Мелани, чтобы не выбивалась ни одна прядь. Еще необходимо было так прикрепить головной убор, чтобы он крепко держался на голове, несмотря на его высоту, колыхание вуали и движения молодой женщины. Все это заняло довольно много времени и стало причиной опоздания королевы на бал.

Наконец Мелани предстала во всей красе, сказочное, восхитительное создание, настоящий единорог; она осталась в душе чистой, непорочной, неприступной, а голову ее теперь, как величественная корона, украшал единственный рог.

Изабо отступила, чтобы полюбоваться своим созданием, в то время как прочие дамы не могли сдержать восхищенных возгласов.

Но это было еще не все. Королева Франции, улыбаясь, произнесла:

— Теперь карбункул!

Одна из служанок принесла ларец. Королева вытащила оттуда огромный гранат и прикрепила его на полоску черного бархата, обхватывающую лоб девушки. Она снова отступила, чтобы оценить эффект, и вновь улыбнулась. Затем взяла Мелани за руку.

— Пойдем! Нам давно уже пора на бал.


***


Когда в огромном зале дворца Сент-Поль появилась королева, пронесся единый вздох. Казалось, все присутствующие застыли. Дофин поставил на место кубок и остался стоять с куском мяса в руке; Бернар д'Арманьяк и его суровые товарищи замолчали, что было им несвойственно, оркестр перестал играть, и казалось, само время остановилось… Во дворце только что появился единорог! Ибо это видение, обладающее женским телом, увенчанное устремленным ввысь белым рогом, не могло оказаться никем иным.

Оправившись от первого потрясения, придворные дамы побледнели от зависти. Бог мой, как прекрасна Мелани де Нантуйе! Но кто в подобном одеянии не выглядел бы самой красивой? Во всяком случае, все эти дамы поклялись себе, что, начиная с завтрашнего дня, у своих шляпников они закажут точь-в-точь такие же головные уборы! Так зародилась мода на знаменитые остроконечные головные уборы, без которых трудно теперь представить даму тех времен.

За несколько мгновений до этого Рено де Моллен отошел от своих приятелей-стражников и оказался возле крестного. Тут в зал вошла Мелани. Танкарвиль заметил, как молодой человек внезапно побледнел.

— Это она?

— Да.

Голос Рено дрожал от страха.

— Достаточно ли я чист? Если нет, то, прикоснувшись к ней, я умру.

Главный управляющий королевскими винными погребами улыбнулся.

— Ты не просто чист, ты сама чистота. Иди, мой мальчик!

С трудом переставляя непослушные ноги, Рено направился к ней. Придворные, только-только отошедшие от первого потрясения и начавшие было глухо переговариваться, замолчали вновь. Присутствующие сгрудились перед отрядом королевских стражников, почти благоговейно наблюдая невероятное зрелище: рыцарь с единорогом шел навстречу единорогу!

Двое молодых людей замерли друг против друга. Оба не решались пошевелиться: Мелани была слишком взволнована, оказавшись среди всех этих роскошных незнакомых людей, а Рено попросту не смел дотронуться до этого создания, внушавшего ему страх.

Изабо по-прежнему держала свою протеже за руку. Наконец она отпустила ее, внимательно посмотрела на обоих и прошептала:

— Вы прекрасны! Любовь прекрасна!

Оркестр заиграл… Первым танцем, как это часто бывало, стала кароль. Рено де Моллен робко подал руку Мелани де Нантуйе и закрыл глаза. Все внутри него сжалось. Прикосновение было осторожным и едва ощутимым. Открыв глаза, он взглянул на свою партнершу и вздохнул: ничего не случилось!

Их пара была такой необычной, что в течение какого-то времени никто больше не осмеливался танцевать. Все молча стояли и смотрели на них. Наконец Одетта де Шандивер ступила на середину зала об руку с Карлом VI, и бал начался по-настоящему.

Долгое время Рено и Мелани молчали и, наконец, все-таки решились заговорить. Голоса плохо слушались их и казались глухими и бесцветными.

— Олень стал вашим рабом.

— А что мне делать с рабом?

— Сделайте его счастливым…

Рено заметил красный карбункул на лбу молодой девушки, и сияние камня показалось таким ослепительным, что все завертелось у него перед глазами. Он силился взять себя в руки, но тщетно, испытание оказалось выше его сил. Рено лишился чувств.

Присутствующие засуетились, и Мелани выбежала из зала. Рено пришел в себя, хлебнув вина, которое Гильом де Танкарвиль насильно влил ему в рот. Рено проглотил вино и спросил:

— Где она?

— Ушла.

— Когда приближаешься к единорогу в первый раз, он всегда убегает.

Он попросил у крестного еще один бокал и опустошил его единым глотком. Затем подошел к столу и стал наполнять свой кубок снова и снова. Танкарвиль попытался было остановить крестника.

— Хватит! Ты будешь пьяным.

— Оставьте меня! Вино зеркала! Я хочу вина зеркала!

Его кубок вновь наполнился. Рено долго смотрел на него, любуясь переливающимися рубиновыми отблесками.

— Это она! Я уверен в этом.

— Не пей!

Рено де Моллен решительно осушил бокал. Его лицо изменилось, теперь оно выражало упоение и восторг.

— Я вижу! Я понимаю! Мир прекрасен. Человек создан для счастья.

И он ушел нетвердой походкой. Гильом де Танкарвиль смотрел ему вслед, вздыхая и качая головой.

— Безумец! Безумец!

Глава 16 СУДЬБА МЕЛАНИ

На следующий день Мелани заперлась в комнате, никого не впуская и велев передать всем, что она больна. Рено пытался, сначала робко, затем все более настойчиво, добиться встречи с ней, но получил отказ, выраженный решительно и весьма сухо. Потом ему вообще перестали отвечать.

Он послал своего крестного Гильома де Танкарвиля, чтобы тот похлопотал за него, но Мелани не захотела его слушать и тоже не открыла ему дверь. Она позволила войти лишь королеве, потому что уж ей-то отказать было нельзя.

Изабо Баварская попыталась заговорить о Рено. Она наткнулась на настоящую стену. Мелани ответила, что молодой человек здесь совершенно ни при чем. Она больна, вот и все. Тогда королева направила к ней своего врача, который нашел, что девушка совершенно здорова. Мелани объявила, что этот костоправ ничего не понимает и что она чувствует бесконечную слабость и усталость.

Таким образом, Мелани не появилась на следующем балу, 6 января, в честь дня Богоявления. В ответ на строгие распоряжения Изабо она издавала раздирающие душу стоны, и поэтому двор вынужден был обойтись без единорога.

Вот уже несколько дней Париж утопал в снегу. Было очень холодно, и простой народ страдал от стужи, но во дворце Сент-Поль гости, особенно дамы, наслаждались прекрасным зрелищем. Радостное настроение ощущалось повсюду. После бала первого января родилась новая мода, и опробовать ее решили именно сегодня; наступило время высоких остроконечных головных уборов, которые надолго завоевали сердца придворных дам.

Будучи королевским стражником, Рено де Мол лен оказался вынужден присутствовать на этом празднике, где не было единственного человека, имевшего для него значение. Необыкновенное зрелище, которое являл собой большой зал дворца, оставило Рено совершенно равнодушным. А между тем взглянуть стоило: прически дам были украшены великолепными остроконечными головными уборами, одновременно внушительными и изящными. Женщины походили на фей из волшебных сказок. Мужчины, удивленные, ослепленные, задирали головы, теряясь взглядом в этом бархатном многоцветном лесу и облаках прозрачных вуалей, плывущих по залу. Один лишь Рено сидел с недовольным видом. Все это были ненастоящие единороги, притворщицы, карнавальные маски!

Наконец он заметил герцогиню Беррийскую. На ней одной не было высокого остроконечного убора. Она убрала волосы в высокую прическу и украсила их жемчугом. Рено улыбнулся ей. Жанна подошла поближе. Она совершенно правильно поняла эту улыбку.

— Вы благодарны мне за то, что я не стала копировать вашу возлюбленную?

— Да, мадам.

— Я дала себе обет никогда не носить такого головного убора. Ни за что на свете я не стану подражать ей.

Заиграл оркестр, Жанна протянула ему руку, и они оказались среди других танцующих.

— Я не вижу ее здесь.

— Она больна.

— Она отвергает вас. Весь Сент-Поль знает об этом. Это вас не пугает?

— Она и должна меня отвергать, мадам: это же единорог.

Прекрасная Жанна Беррийская вздохнула.

— К моему несчастью, я всего лишь герцогиня и кузина короля.

Рено ничего не ответил. Они молчали до самого окончания танца и расстались, так и не сказав друг другу ни слова…

Стоя неподалеку, Гильом де Танкарвиль наблюдал за своим крестником с улыбкой искушенного в светских интригах человека. В руках он держал наполненный бокал. Танкарвиль был убежден в неудаче затеи с единорогом, но не решался сказать Рено об этом. К чему мешать и отговаривать? Иллюзии мальчика очень скоро развеются сами собой.


***


Покинув Париж прошлым августом, Адам довольно быстро прибыл в Кале, а затем и в Лондон. Там от имени мэтра Фюзориса он испросил аудиенции у короля. Он думал, что будет принят немедленно, но, к своему немалому удивлению, получил предписание поселиться в городе и никуда не уезжать. Наконец после длительного ожидания он получил приказ короля, но форма, в которой приказ этот был дан, совершенно сбила его с толку.

Однажды Адам прогуливался по лондонским улицам, когда вдруг человек лет пятидесяти в одежде простого горожанина подошел к нему и произнес с едва уловимым английским акцентом:

— Говорят, у вас столько же золота, сколько и у меня.

Речь могла идти только о пароле. Адам вынул свой кусок, человек сделал то же самое, соединил обе части и оставил целое у себя. Адам был раздосадован. Что за типа послали ему? Он даже не благородного происхождения! Наверное, такой же шпион, как и он сам… Адам спросил:

— Так значит, я не увижу короля?

Не ответив, человек погрузил руку в кошель и достал оттуда какой-то блестящий предмет.

— Герцог Бургундский готовится атаковать Париж. Вы присоединитесь к нему при осаде и передадите кольцо. Благодаря этому кольцу вы станете посредником между ним и нами.

— А что я ему скажу?

— Ничего. Поздоровайтесь, и все.

— А потом?

— Будете делать все, что вам заблагорассудится. Если появится необходимость, получите другие инструкции.

Незнакомец словно отгородился от него, всем своим видом давая понять, что разговор закончен. Адам Безотцовщина попрощался и пошел по направлению к порту, собираясь сесть на корабль.

Впервые в его жизни дела пошли не так, как он ожидал, и его переполняла глухая ярость. Однако постепенно он успокоился. На что он надеялся? В восемнадцать лет сделаться доверенным лицом самого короля Англии? Он должен научиться ждать… Насколько ему было известно, Генрих V, только что сменивший на троне своего отца, Генриха IV, обещал стать со временем великим королем. И этот монарх только что преподал своему шпиону урок смирения. Следовало быть благодарным за это.


***


Иоанн Бесстрашный покинул Лилль 23 января во главе войска, состоящего из двух тысяч рыцарей и такого же количества пехотинцев. Не входя в Париж, он остановился на возвышенности между Монмартром и Шайо и стал ждать. Он явно не надеялся взять город приступом, но рассчитывал, что население столицы поднимется и перейдет на его сторону. Однако шли дни за днями, и не происходило решительно ничего.

Адам Безотцовщина оказался на месте в первое воскресенье февраля. Он осведомился у караульных, где найти герцога; ему сказали, что как раз сейчас он присутствует на мессе в аббатстве Сен-Пьер де Шайо, Адам прямиком отправился туда.

Он подошел к герцогу Бургундскому, когда тот выходил из церкви после окончания мессы. Адам без труда разглядел его стройный, темный силуэт среди множества других, закованных в доспехи или наряженных в разноцветные одеяния. Чтобы добраться до герцога, Адаму пришлось прокладывать себе путь сквозь окружавшую его толпу. Оказавшись перед ним, он протянул правую руку, на которой блестело кольцо. Иоанн Бесстрашный в замешательстве застыл на месте.

— Как это кольцо у вас оказалось? Вы его украли!

— Нет, монсеньор. Мне его передали и велели отправляться к вам.

— Вернемся в аббатство.

Множество людей из свиты захотели последовать за ним, но герцог решительно остановил их, и они с Адамом ушли вдвоем. Когда они вошли в церковь Сен-Пьер, там не было ни души.

— Каково же послание короля?

— Его величество передает вам привет.

— И это все?

— Все, монсеньор.

— Это значит, что он отказывает мне в помощи?

— Я не знаю, монсеньор. Меня он послал, чтобы передать вам привет. Ни о чем другом я не имею представления.

Иоанн Бесстрашный был страшно разочарован — в этом не оставалось никаких сомнений, зато Адам наслаждался реваншем над человеком, который когда-то приказал прогнать его. Так он познал волнующее могущество глашатая. Его власть и, как следствие, наслаждение объяснялись тем, что сам он был никем. Никакие груды золота, никакие самые изощренные пытки не могли бы заставить его изменить переданное им послание, оно просто-напросто не принадлежало ему. Он был лишь тенью, отражением, эхом… Лисья физиономия герцога обратилась к нему.

— Вы один из наших людей?

— Да, монсеньор.

— Я забыл ваше имя. Не могли бы вы его напомнить?

— Адам Безотцовщина.

— Ладно, сир Адам, я предлагаю вам поселиться в самом аббатстве. Там вы будете не так на виду, как в лагере. Я сам лично позабочусь о том, чтобы вам было удобно. Во всяком случае, долго там жить вам не придется. Не пройдет и месяца, как мы с вами окажемся в Париже, с помощью вашего хозяина или же без нее.

В последующие дни Адам Безотцовщина наслаждался гостеприимством герцога. Иоанн Бесстрашный велел обустроить монашескую келью, лакеи приносили самые изысканные блюда и вина самых знаменитых сортов. На следующий же вечер перед Адамом предстало очаровательное белокурое создание, назвавшееся Аделаидой. Он бесцеремонно выпроводил ее вон. Он по-прежнему не знал женской ласки и поклялся себе, что его первая женщина будет совершенно особенной. Уж во всяком случае, не какая-нибудь дешевая шлюшка!


***


Осада Парижа позволила Бернару д'Арманьяку продемонстрировать все свои способности военачальника. Он сразу же понял, что главная опасность грозит не со стороны осаждающих, но от самого населения столицы, и принял суровые меры предосторожности в этом направлении.

Так, он под страхом смерти запретил горожанам носить любое оружие, будь то хоть кухонный нож, запретил прекращать работу, даже ненадолго, под каким бы то ни было предлогом и приближаться к крепостным стенам ближе, чем на сто шагов. Вооруженные люди постоянно объезжали улицы и с чрезвычайным усердием исполняли предписания.

Денно и нощно на крепостных стенах дежурили патрули, причем взоры солдат были обращены не за пределы города, но внутрь самой столицы. Безумец, который осмеливался приблизиться к стене ближе чем на сто шагов, немедленно получал в грудь стрелу из арбалета или оказывался пойман и убит.

Народ всегда был настроен к Арманьяку враждебно, но в этом случае вынужден был признать в нем хозяина. Против железного кулака Бернара д'Арманьяка достойного средства не нашлось, и народ, хотя и с неохотой, вынужден был отказаться от мысли прийти на помощь герцогу Бургундскому.

Тем более что у парижан появилась еще одна забота, которая заставила их почти позабыть об осаде. С наступлением холодов возникла новая страшная болезнь — коклюш.

Коклюш — так поначалу называли монашеские капюшоны, которые накидывали на себя больные, пытаясь защитить себя. Несчастных мучили приступы душераздирающего кашля. Таких приступов могло быть около двухсот в день. В периоды между приступами они с трудом пытались прийти в себя, дышали с шумом и присвистом, ходили, покачиваясь от слабости. Большинство все-таки не умирали, но если приступы кашля сопровождались высокой температурой, это почти наверняка означало, что летальный исход близок.


***


Как ни странно, но осада Парижа принесла Рено де Моллену некоторое облегчение. Балы оказались под запретом, и он был избавлен от пытки являться туда в отсутствие Мелани. Более того, теперь мысли его были поглощены военными заботами.

Чаще всего он нес службу на крепостной стене. Однажды в начале февраля Гильом де Танкарвиль взялся сопровождать его. Он считал, что любовные волнения крестника слишком затянулись, и решил, что настала пора с ним поговорить.

Повернувшись вместе с Рено в сторону города, где, возможно, уже зрел мятеж, Танкарвиль сразу же приступил к делу.

— Забудь ты эту Мелани. Она принесет тебе одни неприятности.

— Никогда!

— Несчастья просто витают вокруг нее. Она источает беду. Поверь моему опыту: я разбираюсь в женщинах не хуже, чем в вине.

— Это не женщина. Она — единорог.

Танкарвиль уже не мог слышать этого слова. Он вспылил:

— Чушь, химера, нелепость! Это никакой не единорог, это девушка, у которой много проблем. У нее душа монахини, это гибельно для любви.

Поскольку Рено упрямо молчал, крестный продолжал настаивать:

— Она отвергает тебя самым возмутительным образом, а ты упорствуешь. Ты что, потерял всякое достоинство?

— Я люблю ее…

— Но она-то тебя не любит.

— Я совершу такой подвиг, что ей ничего не останется, как полюбить меня.

— Какой подвиг? Вернись на землю. Герцогиня Беррийская от тебя без ума.

— Что мне с того?

— Сделай так, как ей хочется. Уверяю тебя, это нисколько не трудно и даже приятно.

— Это невозможно.

— Я твой крестный. Я должен думать о твоем будущем. Скажи только «да» герцогине и считай, что удача тебе обеспечена.

В этот самый момент они проходили мимо больного коклюшем стражника. После тяжелейшего приступа кашля он пытался отдышаться, скрючившись на стене. Рено де Моллен воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора.

— Коклюш истребит половину города. Скоро у бургундцев просто не останется противников.

Танкарвиль не мог с этим согласиться.

— Напротив. Коклюш — наш союзник. Он не замедлит перешагнуть стену и перейти на другую сторону. Когда бургундцы заболеют, то будут вынуждены снять осаду. В городском доме гораздо легче сопротивляться болезни, чем в походной палатке.

Произнеся это, он вернулся к прежней теме. Крестный и крестник негромко беседовали, каждый о своем: один говорил о единороге, другой — о герцогине Беррийской.


***


Предположение Гильома де Танкарвиля оказалось верным: как только коклюш появился в рядах осаждающих, 13 февраля Иоанн Бесстрашный решил снять осаду. Впрочем, он давно уже понял, что парижане не поднимутся ему на помощь, что его попытка потерпела неудачу.

Что касается Адама, то он предпочел остаться. Герцог лично заглянул к нему осведомиться, не намеревается ли тот следовать за ним в Бургундию, но Адам отказался; как он сказал, у него имеются еще дела в Париже. Казалось, Иоанн Бесстрашный был удивлен таким ответом и даже несколько раздражен, чем доставил большое удовлетворение своему собеседнику.

Несколькими часами спустя, когда воины бургундской армии, сотрясаясь от приступов кашля, отъехали от города и двинулись по направлению к северу, Адам спокойным шагом вошел в столицу. На всякий случай он решил не пренебрегать мерами предосторожности и переоделся в одежду паломника.

По правде сказать, в Париж он шел без определенной цели. «Делайте все, что вам заблагорассудится», — так сказал ему тот человек в Лондоне. Ну что ж! Адаму приятно было вернуться на места своих былых подвигов и, прежде всего, поговорить с мэтром Фюзорисом.

Не возбудив ничьих подозрений, он благополучно добрался до собора Парижской Богоматери. Астроном-часовщик нисколько не изменился. Он по-прежнему имел нелепый вид в своем разукрашенном звездами наряде и с длинной черной бородой. Комнату его, как и встарь, загромождали часы всех видов и размеров. Своего посетителя он принял с явным удовольствием. Поболтав для начала о маловажных вещах, Адам перешел к делу:

— Нет ли у вас каких-нибудь новостей о моей семье?

Взгляд часовщика лукаво заблестел.

— Еще какие! Ваша сестра в Париже. Более того, ей нынче покровительствует сама королева.

Адам Безотцовщина недовольно поморщился. Мелани! Он совершенно забыл о ней, и по правде сказать, ее судьба нимало его не интересовала.

— Я имел в виду семью Вивре, мэтр Фюзорис.

— Это и есть самое удивительное! Слушайте же. У Франсуа де Вивре было двое законных детей: сын Луи, которого вы убили, и дочь Изабелла, которая вышла замуж за одного нормандского рыцаря, Рауля де Моллена. Так вот, сын этой самой Изабеллы, Рено, недавно безумно влюбился в вашу сестру.

— Так значит, они родственники?

— Ну конечно! Мелани — сводная сестра Изабеллы, матери Рено. Можно сказать, что они тетка и племянник.

— А сами они знают об этом?

— Нет. Мелани сказали, что она дочь сира де Нантуйе.

Затем мэтр Фюзорис передал, как Мелани сопротивляется ухаживаниям Рено. История этих двух детей растрогала весь королевский двор.

Адам, конечно же, сразу узнал отвратительный характер старшей сестры, с ее ханжеством и показной добродетелью.

Какая жалость, что она не желает отвечать на чувства Рено! Дурацкие религиозные принципы немедленно заставят Мелани почувствовать, как ее пожирает адский огонь, едва только она узнает об их с Рено близком родстве. Прекрасная идиллия закончится потоком слез.

Внезапно Адам улыбнулся. Он только что принял решение: он останется в Париже еще на какое-то время. Теперь у него имеется здесь дело.

Он улыбнулся еще шире и покинул мэтра Фюзориса, не в силах скрыть переполнявшего его ликования.


***


Иоанн Бесстрашный снял с Парижа осаду 13 февраля, а следующий день был не совсем обычным. 14 февраля все праздновали память святого Валентина. Так что у королевского двора, учитывая недавнюю победу над бургундцами, имелось целых два повода для торжества.

В тот день, четырнадцатого февраля, во всем дворце Сент-Поль имелось лишь одно несчастное существо — Рено де Моллен. Совершив очередной обход и вернувшись во дворец, он поспешил к дверям покоев Мелани, умоляя ее открыть, но она даже не удостоила его ответом.

Вечером он уже собирался, чтобы идти на бал, но остановился на полпути. Быть без Мелани в этот день всех влюбленных оказалось выше его сил. Рено постепенно начинал склоняться к мысли, что его крестный прав. Мелани не может и дальше так отвергать его. Или же нужно было набраться мужества и твердо сказать себе, что все кончено. Во всяком случае, ждать больше было нельзя. Рено де Моллен намеревался получить ответ немедленно, как бы жестоко он ни прозвучал.

Молодой человек вновь подошел к покоям девушки-единорога и постучал, но, как обычно, не получил ответа. Охваченный гневом, Рено собрался уже было взломать дверь, но, когда он нажал на ручку, дверь вдруг открылась сама. Он вошел. Комната была пуста.

Рено остановился в недоумении. За его спиной закашлялся стражник, чтобы привлечь внимание.

— Простите, монсеньор. Вы ищете мадемуазель де Нантуйе?

— Да. А в чем дело?

— Мне кажется, я знаю, где она. Она вышла из дворца несколько часов назад. Я как раз стоял на посту у входа. Она спросила у меня дорогу в церковь Сен-Жак-дю-О-Па.

Мелани впервые покинула Сент-Поль, между тем как она получила от королевы приказ не выходить из дворца. Значит, случилось нечто серьезное… Рено бросился бежать, не слушая, что кричит ему вслед стражник:

— Но вы туда не попадете, монсеньор! Сен-Жак-дю-О-Па находится за городом, а ворота закрыты.

Рено хорошо знал эту церковь, которая находилась за крепостной стеной, на улице Фобур-Сен-Жак. Она стояла на пути паломников, отправляющихся на поклонение святому Иакову Компостельскому.

Вскоре он оказался перед стеной. Ворота, как и всегда по ночам, были заперты. Он вскарабкался на вершину стены и, не колеблясь ни секунды, нырнул в ледяные воды крепостного рва. Рено задохнулся, и ему показалось, что сердце его останавливается. Он услышал крики дозорных, затем посвист выпущенной в его сторону стрелы и, едва нашарив ногой берег, пустился бежать что было сил.


***


В эту самую минуту Мелани стояла, укрывшись в дверном проеме какого-то дома напротив церкви Сен-Жак-дю-О-Па. Она ожидала, когда совсем стемнеет: таково было требование, выраженное в послании, которое она получила.

Сердце готово было выскочить из ее груди. Какой-то слуга передал ей письмо, которое, по его словам, он получил от паломника. Письмо было от ее брата Адама, и то, что в нем говорилось, было так важно!

Он хотел рассказать ей о смерти их матери, в высшей степени поучительной и назидательной, которой Маго полностью искупила все прегрешения своей земной жизни. Прежде чем испустить дух, она взяла с него обещание, что он совершит паломничество к святому Иакову. Вот почему брат назначил ей встречу именно в этой церкви.

Но это была не единственная причина: ему следовало принимать меры предосторожности, а церковь как раз находится за пределами города, куда он не имеет права войти. Ведь Адам оказался на стороне бургундцев, и если бы он попал в руки арманьяков, то немедленно поплатился бы за это жизнью. Следовало проявлять осмотрительность. Адам особо подчеркнул, что встретятся они лишь после наступления полной темноты.

Мелани была счастлива вдвойне: во-первых, оказался жив Адам, которого она считала мертвым, во-вторых, мать раскаялась в своих прегрешениях…

В послании имелось еще одно предостережение: Адам просил уничтожить письмо и никому не говорить, куда она идет. Однако, не зная, где находится церковь, она вынуждена была спросить дорогу у какого-то стражника. Но это не страшно, вряд ли кто-нибудь еще узнает.

Решив, что уже достаточно стемнело, Мелани вышла из своего укрытия и перешла через улицу.

Церковь оказалась ярко освещена свечами, расставленными перед алтарем. Мелани приблизилась. Какой-то человек в плаще из грубой шерстяной ткани, с лицом, полностью скрытым глубоким капюшоном, проскользнул за ее спиной и поспешно запер дверь на ключ. Мелани едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть, но, услышав, как человек заговорил, успокоилась: то был голос Адама.

— Это для моей безопасности…

Адам подошел к ней и поднял капюшон. Она была поражена: брат превратился в такого красивого молодого человека! И потом, это одеяние паломника…

Мелани радостно воскликнула:

— Как ты вырос! Какой ты стал красивый!

— Ты тоже, ты такая красавица! Ты просто великолепна!

Он сказал чистую правду: Мелани была и в самом деле восхитительна в своем роскошном черном платье, сшитом портным самой королевы, которое, хотя и было довольно строгого покроя, прекрасно подчеркивало фигуру девушки. На ней не было никаких украшений, кроме граната на черной бархатной полоске, охватывающей лоб.

Мелани подбежала, чтобы обнять брата. Она была на вершине счастья. Адам нежно прижал ее к своей груди и ласково заговорил:

— Я должен сделать тебе признание: я еще не знал женщины.

— Я тоже, я никогда не была с мужчиной. Я счастлива, что ты хранишь целомудрие.

— О каком целомудрии ты говоришь, сестричка? Просто я занимаюсь любовью с мужчинами.

Мелани отшатнулась, Адам насмешливо смотрел на нее.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Нет.

Он усмехнулся.

— Это меня не удивляет! Должно быть, ты единственная, кто этого не знает. Сегодня День святого Валентина, дорогая сестричка.

Глаза Адама загорелись вожделением, Мелани пришла в ужас.

— День святого Валентина, праздник влюбленных… Я давно уже дал себе клятву: первая женщина, которую мне доведется познать, будет особенной.

Желая сменить тему, Мелани решилась напомнить о послании, которым была вызвана сюда.

— Но наша мать, как она умерла?

Адам не соизволил на это ответить и продолжал:

— А если мне потребна женщина особенная, кто подойдет более, чем единоутробная сестра? Здесь, в этой церкви, я хочу заниматься любовью с собственной сестрой!

Мелани беспомощно стояла перед ним, не в силах пошевелиться, словно беззащитный зверек перед хищником. Адам пожирал ее взглядом.

— Какие груди! Какие у тебя груди! Никогда мне не приходилось видеть таких красивых. Ну-ка, покажи!

Резким движением он оторвал лиф ее платья. Мелани окаменела от ужаса. Какое-то мгновение он разглядывал ее, затем грубо схватил за руку.

— Иди сюда!.. Чтобы святотатство было еще прекраснее, мы станем совокупляться прямо перед алтарем Святой Девы.

Она двигалась, словно марионетка, которую дергают за ниточки. Адам подвел ее к статуе Девы Марии.

— Не будем торопиться. Здесь нам никто не помещает. У нас много времени.

Он алчно смотрел на нее своими голубыми глазами.

— Подумай о нашей матери, Мелани! Как она, должно быть, счастлива при виде своих детей! Ведь она нас видит сейчас. Она смотрит на нас с высоты, из своего языческого рая!

Упоминание о язычниках придало девушке сил. Она закричала:

— Господи Иисусе, Святая Мария, спасите меня!

Адам злобно рассмеялся:

— Вот-вот: проси своего Иисуса, проси Святую Деву спасти тебя! Давай! Пусть они испепелят меня, пусть убьют на месте!

Он приблизился к ней.

— Видишь, они ничего мне не сделали. Это глухие боги, мертвые боги. Но есть истинные боги, я знаю их: они любят лишь силу и кровь!

Он крепко сжал Мелани в объятиях и стал целовать ее грудь, крича:

— Смотри на нас, мать, смотри на нас!

Мелани лишилась чувств. Какое-то время Адам продолжал мусолить губами ее тело, затем внезапно выпустил, и она рухнула на пол.

— Я забыл помолиться. Я должен прочесть молитву…

Адам опустился на колени перед своей неподвижной, полуобнаженной сестрой.

— Я прочту молитву, я буду молиться о том, чтобы у нас родился ребенок. Если это будет девочка, пусть это будет еще более дьявольское создание, чем Маго. Если мальчик, пусть станет большим дьяволом, чем я!

Он злобно рассмеялся и начал:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима. Да превратятся люди в диких зверей. Да совокупляются женщина с женщиной, а мужчина с мужчиной, старик с молодой, а юнец со старухой…

Обнаружив, что дверь церкви заперта, Рено де Моллен какое-то время пребывал в замешательстве: имеет ли он право силой врываться в Божий храм? Но, услышав грубый мужской смех, он больше не колебался: ударом меча Рено разбил витраж и ринулся внутрь…

Ему удалось как нельзя лучше воспользоваться эффектом неожиданности. Когда Адам Безотцовщина его заметил, он еще стоял на коленях. Адам попытался вытащить оружие из складок широкого плаща, но Рено уже вырос над ним, высоко подняв меч.

Адам вновь опустился на колени.

— Сжальтесь надо мной, монсеньор, сжальтесь!

С нескрываемым отвращением Рено смотрел на него, затем кивнул на Мелани, которая еще лежала без чувств.

— Она будет решать, когда придет в себя. Твоя судьба зависит от нее…

В это мгновение Мелани подняла веки. Не веря своим глазам, она глядела на Рено и на своего брата, который полностью находился в его власти.

— Теперь вам нечего опасаться. Скажите, как я должен с ним поступить.

Она ни секунды не колебалась.

— Пощадите его. Это мой брат.

— Ваш брат?

Во взгляде Рено полыхала ярость. Адам испустил испуганный крик:

— Мелани! Он убьет меня!

С риском для собственной жизни девушка бросилась к Рено, загородив меч, который уже готов был свершить правосудие. Рено ничего не оставалось как опустить оружие. Он был смертельно бледен.

— Это ваш брат, и он собирался… совершить эту гнусность? Как может он заслуживать пощады?

— Любой человек заслуживает пощады. Я не смогу жить, если он умрет из-за меня. Такова моя воля.

— Я повинуюсь вам. Но знайте, это не акт милосердия с моей стороны, это доказательство моих искренних чувств к вам.

Он повернулся к Адаму.

— Убирайся!

Последний не заставил себя просить дважды. Однако перед тем как выйти за дверь, Адам все же обернулся.

— Любите друг друга. Хорошенько любите!

Мелани не отводила взора от своего спасителя. В эту минуту он выглядел довольно жалко: с него стекала грязная вода, мокрые волосы прилипли ко лбу, одежда намокла. Внезапно девушка осознала, что стоит перед ним почти обнаженная, и быстро прикрыла руками грудь.

Не говоря ни слова, Рено поднял плащ, который она положила на скамейку, войдя в церковь, и протянул ей.

— А как же вы? Вы ведь простудитесь.

— Ничего…


***


Рено и Мелани возвращались из церкви под утро. Снег больше не шел, но успел засыпать всю землю и дома. Ослепительно сияло солнце, и южное предместье Парижа искрилось белизной. Жалкие трущобы, уличная грязь, провалы подвалов — все исчезло под снежным покровом. Перед молодыми людьми возвышалась крепостная стена; чуть дальше прямо перед собой можно было различить очертания собора Парижской Богоматери, а немного справа — тяжеловесный силуэт Бастилии с ее массивными круглыми башнями.

Этой ночью они совсем не разговаривали; Мелани была слишком потрясена тем, что ей только что довелось испытать, а Рено с уважением относился к ее молчанию. Им пришлось дожидаться наступления утра, чтобы ворота открыли, и они смогли пройти в город.

Нынешним утром Париж больше походил на театральную декорацию, чем на настоящий город. Рено и Мелани шли медленно, словно страшились момента, когда доберутся до цели своего пути и им все-таки придется заговорить. Молодой человек представлял собой весьма жалкое зрелище: взъерошенные волосы, мятый камзол, мокрые штаны… Мелани, черная фигурка, кутающаяся в широкий плащ, ярко выделялась на фоне белых заснеженных улиц.

Первой заговорила Мелани. Снежный ковер словно приглушал ее и без того негромкий голос:

— Обещайте мне хранить в тайне то, что произошло сегодня.

— Но что мы скажем королеве? Она наверняка уже знает, что вчера вы убежали, а я бросился искать вас.

— Я ей объясню, что ходила молиться святому Валентину, потому что… влюбилась в вас.

Рено де Моллен открыл было рот, но так и не произнес ни слова. Его начал сотрясать приступ кашля. Купание в холодных водах крепостного рва, разумеется, даром не прошло.

Не приходилось сомневаться, он подхватил коклюш. Кашель не отпускал его до самого дворца Сент-Поль.

Мелани сама проводила молодого человека в его апартаменты и вызвала врача, который не замедлил поставить диагноз. Затем девушка отправилась к себе, чтобы переодеться. Когда она увидела одну из своих черных муслиновых шалей, ей пришла в голову мысль отдать эту шаль Рено, чтобы он накрыл голову ею, а не обычным для больных капюшоном.

Она уже направлялась к нему с шалью в руках, когда навстречу ей попалась Изабо. Мелани пришлось рассказать королеве о том, что произошло. Вернее, девушка сообщила то, что сочла нужным. Королеве Франции понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя от удивления.

— Вы влюбились? И не когда-нибудь, а в День святого Валентина! Должна признаться, мне трудно в это поверить. Это просто чудо! Не могу подобрать другого слова!

— Это и в самом деле чудо, ваше величество!

— Вы и вправду ощущаете этот порыв? Вы испытываете потрясение, которым проникнуто все ваше существо, желание поведать всем о своем счастье и в то же самое время прятать его, словно драгоценное сокровище, от посторонних глаз?

Мелани не смогла ответить. Они вместе вошли в комнату Рено, у которого как раз только что начался жесточайший приступ кашля. Когда он немного утих, Изабо заговорила. На сей раз она не могла сдержать досады:

— Бедный мальчик! Ему нельзя оставаться здесь. До сих пор в Сен-Поле не было случаев коклюша, и если кто-то заразился этой болезнью, ему придется покинуть дворец.

Несколько мгновений Изабо молча раздумывала, затем лицо ее озарилось.

— Вы переселитесь во дворец Барбет! Он пустует с ночи святого Клемента. В его залах бродят два призрака: маленький Филипп, скончавшийся через несколько мгновений после того, как я дала ему жизнь, и Людовик, который провел там последние часы своей жизни. Благодаря вам эти скорбные тени обретут покой. Проклятые стены станут свидетелями великого счастья: идиллия дворца Барбет…


***


То, что происходило во дворце Барбет, если и можно было назвать счастьем, то счастьем весьма своеобразным. Хотя болезнь Рено протекала не слишком тяжело, он был до крайности изнурен. Каждые десять минут его сотрясал кашель. Между двумя приступами он не успевал перевести дыхание.

Но в дни своей болезни Рено был не один. Слуги и врачи не оставляли его. Сама Мелани не могла постоянно находиться с ним, потому что лечение требовало горячих ванн. Но как только врачи заканчивали заниматься больным, Мелани возвращалась, и ему казалось, что они не расставались ни на минуту. Впрочем, можно сказать, что единорог находился с ним постоянно, потому что голову его покрывала муслиновая шаль.

Мелани стала кокетливой. Точнее, делала все, чтобы понравиться Рено. Отныне она никогда не появлялась без своего остроконечного головного убора и граната на бархатной полоске на лбу. Кроме того, она теперь носила много украшений: кольца, браслеты, серебряные и бриллиантовые колье.

Вопреки тому, что рассказала она королеве, она вовсе не была влюблена в Рено, но после всего произошедшего в тот зимний день не могла больше отказывать молодому человеку. Ей казалось, что такова воля Божья…

Рено де Моллен хворал весь февраль, а потом еще март и апрель. Время от времени королева приходила навещать молодых людей во дворец Барбет. Изабо была единственной, кто приходил к ним.

Мелани решила отдаться на волю судьбы. Нельзя сказать, чтобы ей не нравилась ее новая роль сиделки. Преданность и милосердие были естественными проявлениями ее души. Более того, она считала, что так она лучше подготовится к роли жены. Муж, который ей предназначался, сейчас, из-за своей болезни, был для нее не опасен. Мелани могла осторожно, постепенно, не опасаясь ничего, привыкать к его мужскому голосу, к его мужским взглядам, всему тому, что до сих пор ей было неведомо.

Для нее самой, для Мелани, эта идиллия во дворце Барбет была чем-то вроде выздоровления. В этом уединенном доме, практически отрезанном от мира, она постепенно приходила в себя.

Ужасная сцена с братом по-прежнему преследовала ее в кошмарных снах. Сон был всегда один и тот же: она с Адамом находится в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, он начинает расточать свои омерзительные поцелуи, она громко зовет на помощь, но Рено не приходит!

Мелани просыпалась от собственных рыданий. К счастью, ее комната находилась довольно далеко от комнаты, где был размещен больной, и его не беспокоили крики девушки.

В середине мая болезнь Рено внезапно обострилась. К приступам кашля добавились весьма опасные симптомы: высокая температура, затрудненность дыхания, когда даже в краткие периоды между приступами ему не хватало воздуха. Больной начал отказываться от еды. Он просто не мог проглотить ни кусочка. Несмотря на все усилия врачей, его состояние становилось все хуже, и 1 июня к нему пригласили священника, чтобы умирающий исповедался и причастился.

После ухода священника в комнату вернулась Мелани. Тяжело дыша, Рено откинулся на подушки. Она склонилась над ним. Казалось, он был без сознания, но, увидев на лбу девушки гранат, громко воскликнул:

— Карбункул!

Внезапно он словно потерял рассудок. Протянув руки, он попытался привлечь ее к себе. Поначалу Мелани ничего не поняла, а затем послушно склонилась к нему. Могла ли она отказать умирающему в единственной и последней радости на этой земле? Да, конечно, сейчас она согрешит с ним, но разве это не тот мужчина, которого ей предназначил сам Господь Бог?

Этой же ночью, когда Мелани спала рядом с ним, ей вновь пригрезился прежний, ставший уже привычным кошмар, и она, громко крича, проснулась вся в слезах. Рено, к которому постепенно возвращались силы, спросил, что случилось. Она вынуждена была открыться ему и рассказать о своих ночных пытках. И добавила, что отныне и навсегда ей будет внушать ужас одно слово: «инцест»…

Мелани согласилась соединиться с Рено, потому что полагала, будто настали его последние минуты, но оказалось, что, напротив, их связь стала началом его выздоровления. Назавтра он уже чувствовал себя гораздо лучше, а еще через день температура резко упала.

Изабо Баварская, которая как раз в тот день наведалась во дворец Барбет, пришла в восторг от чудесного исцеления. Королева не замедлила оповестить весь двор о том, как Рено де Моллен поразительным образом спасся от смерти с помощью единорога.

Для молодого человека эти восторги имели самые досадные последствия. Узнав о его выздоровлении, военное начальство приказало ему возвратиться в армию, поскольку, пока происходили все эти умилительные события во дворце Барбет, военные действия возобновились. И в конце июня 1414 года Рено покинул Париж, повязав на левую руку белую ленту — знак принадлежности к партии арманьяков.


***


После поражения Иоанна Бесстрашного под Парижем арманьяки решили не терять инициативы и воспользоваться своим преимуществом. Следуя буквально по пятам неприятеля, двадцатичетырехтысячная армия двинулась на север. Города сдавались один за другим. Наконец войско осадило Аррас, прекрасно защищенный город, первый, который попытался оказать им сопротивление.

Именно под Аррасом Рено присоединился к армии. Гильом де Танкарвиль, который регулярно справлялся о здоровье своего крестника и очень за него беспокоился, с искренней радостью встретил его в своей палатке. Едва ответив на теплые приветствия, Рено не смог удержаться, чтобы не поделиться своим счастьем:

— Мелани влюбилась в меня!

Управляющему королевскими винными погребами было известно, что она делила с ним кров во дворце Барбет, но он ничего не знал о природе их отношений.

— Когда это случилось?

— В ночь святого Валентина.

— Как это? Ни с того ни с сего?

Рено было заколебался, не рассказать ли правду крестному, но все же решил выполнить обещание и не выдавать секрета.

— Просто так…

— А ты уверен в ее чувствах?

На этот раз Рено решил, что вполне может довериться своему крестному. В конце концов, Мелани не брала с него клятвы хранить еще и эту тайну.

— Она отдалась мне, когда мне было очень плохо.

Гильом де Танкарвиль не мог скрыть удивления.

— Ни за что бы не поверил, что она на такое способна. Мне казалось, я знаю женщин, но эта, должен признаться, и в самом деле не похожа на других.

— Потому что она — единорог, а не женщина. Я же вам говорил!

Рено ликовал, но управляющий винными погребами не спешил разделять его восторга. Поразмыслив какое-то время, он заключил с весьма озабоченным видом:

— Нет, мне это не нравится.

— Но почему?

— Потому что я ничего не понимаю. А мне не нравится, если я чего-нибудь не понимаю.

— Здесь нечего понимать. Любовь объяснить невозможно.

— Может быть. Я знаю только одно: я ничего не могу для вас сделать. И никто не может. Вы сами избрали такую судьбу.

Оскорбленный тем, что крестный отказывается признать свою ошибку, Рено холодно попрощался с ним и вышел из его палатки.

Осада Арраса затягивалась. Город не мог быть взять приступом, и тогда было решено задушить его голодом. Однако осажденные держались мужественно. Наступила середина августа, а жители Арраса не выказывали никаких признаков слабости.

Именно тогда Рено де Моллен получил послание, переданное ему гонцом королевы. Он вскрыл письмо, дрожа от страха, что это может быть какая-нибудь дурная весть, касающаяся Мелани. В частности, он очень опасался, не заразилась ли она сама коклюшем. Но, едва пробежав глазами первые строчки письма, он вскрикнул от радости. Новость, напротив, оказалась самой чудесной: Мелани беременна!

Когда прошел первый восторг, он тяжело вздохнул. Вокруг него мелькали только солдаты с белыми лентами на рукавах. Рено проклинал эту глупую, ненавистную гражданскую войну. Сколько еще предстоит ему пробыть здесь, далеко от Парижа? Подумать только, он не может жениться! Если осада продлится еще несколько месяцев, Мелани вынуждена будет родить незамужней. Он боялся даже представить себе, какой это для нее позор…

Рено подумал, не сообщить ли ему об этом событии своему крестному. Но после долгих размышлений решил, что не стоит: Гильом де Танкарвиль недостоин этого.


***


После неудавшейся попытки изнасилования родной сестры Адам вернулся в Лондон, где все тот же таинственный горожанин выразил ему свое удовлетворение по поводу того, как он разговаривал с герцогом Бургундским, но не дал ему никаких новых инструкций. Адам по-прежнему мог делать все, что ему заблагорассудится. Тогда он выразил желание связаться с мэтром Фюзорисом. Разрешение было тут же получено.

Адам послал письмо часовщику, чтобы справиться о Мелани. Ответ оказался запоздалым, хотя, в конце концов, и пришел: его сестра влюбилась в Рено. Более того, она даже была беременна. Но они не успели пожениться, и, похоже, бракосочетание состоится еще не скоро, поскольку Рено отозван в Моллен, где находится при смерти его отец…

Узнав об этом, Адам Безотцовщина, который по-прежнему не получал никаких заданий от короля, решил вернуться во Францию. Жестокое унижение, которое он испытал в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, будет должным образом отомщено: близился час расплаты.


***


Между тем Рено грустно скитался по залам фамильного замка, куда его действительно вызвал отец. Раулю было очень плохо. Когда Рено прибыл туда, Рауль де Моллен был еще жив, однако уже почти ничего не чувствовал и не мог говорить.

Рено не хотел уезжать из Моллена, хотя его пребывание в замке и отдаляло день бракосочетания с Мелани. Он искренне любил отца и не желал покидать его в такие минуты. Несколько долгих недель Рено неустанно задавался одним и тем же вопросом: как мог он провести в этих местах всю свою юность и не умереть от тоски?..

Наступила осень, и замок, и без того тоскливый, стал казаться еще более мрачным. Рауль слабел с каждым днем, но все не умирал. Когда Рено отходил от постели отца, он отправлялся на последний этаж главной башни и предавался созерцанию своего сокровища — рога единорога. Таким образом, у него имелось слабое утешение: он чувствовал себя ближе к Мелани. Из тайной библиотеки он достал книгу «О единороге» и целыми часами напролет читал и перечитывал:


Твердят философы о том:

Два зверя есть в лесу густом.

Олень — крылат, могуч и строг,

И вместе с ним единорог.


***


11 ноября, на зимнего святого Мартина, в комнату Мелани рано утром вошел слуга. Ее зовет к себе королева для очень важного, как она утверждает, дела.

Весьма заинтересованная, Мелани отправилась к Изабо, которую нашла в обществе незнакомого человека лет сорока, одетого по итальянской моде: широкое белое одеяние в складку и красная шапочка со странного покроя клапанами, прикрывающими уши. Королева представила его:

— Это Маттео Артузи, который приехал из страны сарацин, он привез мне «дамасской воды». У мэтра Артузи есть для тебя новости.

— Новости?

Маттео Артузи поклонился.

— Речь идет о вашей сестре, мадам. Новости от нее.

Мелани была поражена: Бланш, белокурая сестра, похищенная сарацинами! Она совершенно о ней забыла, словно похоронила в глубинах памяти ту, о ком, как полагала, больше никогда не услышит. Мелани почувствовала головокружение. Такое с ней случалось с некоторых пор, а точнее, с тех пор как она забеременела. Изабо Баварская поспешила усадить ее, и Маттео Артузи вновь заговорил успокоительным тоном:

— Новости хорошие, мадам, очень хорошие!

Немного придя в себя, Мелани сделала знак продолжать.

— После пленения ваша сестра была увезена в Дамаск, к султану Аль-Фаради. Его сын Мурад страстно влюбился в нее и сделал одной из своих жен. Через год он вступил на трон. У него есть и другие жены, а ваша сестра не может покинуть гарем, но Мурад любит только ее. Именно она фактически правит во дворце и даже оказывает некоторое влияние на государственную политику. Ваша сестра просит вам передать, что она — счастливейшая из женщин.

Маттео Артузи завершил рассказ. Королева поблагодарила его, и он вышел с глубоким поклоном.

Мелани выслушала итальянца с искренним удовольствием. Она все еще улыбалась, когда вдруг ужасная мысль пронзила ее. Девушка побледнела, ее улыбка погасла…

Изабо заметила это:

— Похоже, вы огорчены.

— Это из-за предсказания Ингрид, ваше величество. Разве вы не помните?

Королева отрицательно покачала головой. Она не придала никакого значения словам, которые ее совершенно не касались. Между тем, несмотря на протекшие годы, каждое слово пророчества было живо в памяти Мелани.

— «Все, что светленькая познает в счастье, темненькая познает в горе. Они пойдут разными путями, и судьбы их будут похожи и все-таки различны…» Вы понимаете, что это может означать?

— Не нужно так волноваться, успокойтесь…

Но Мелани не могла успокоиться. Казалось, только сейчас она начала что-то понимать.

— Когда Бланш захватили работорговцы, я решила, что Ингрид ошиблась. И вот теперь я узнаю, что несчастья моей сестры — лишь кажущиеся, что на самом деле она вполне счастлива. Боюсь, в таком случае беды следует опасаться именно мне. Я-то полагала, что создана для счастья, для замужества, для материнства. Но все это не более чем иллюзии! Горе здесь, совсем близко…

Она была так взволнована, что Изабо позвала врача, который предписал беременной полный покой. Но Мелани знала, что никогда больше не обретет покоя. Рено не было рядом, Рено никогда не будет рядом. Она осталась совершенно одна перед лицом своей судьбы.


***


Мрачные предчувствия Мелани имели более чем веские основания. Несчастье, то есть Адам Безотцовщина, действительно поджидало совсем близко.

Он прибыл в Париж в середине декабря и, что вполне естественно, поселился у мэтра Фюзориса, близ собора Парижской Богоматери.

Как и в прошлый раз, Адам появился в одежде паломника. Это было самое безликое, самое неузнаваемое из всех возможных одеяний. Первым делом он осведомился о событиях, связанных с сестрой, и с удовлетворением узнал, что пока все идет, как он задумал. Рено по-прежнему находится в Моллене и не может уехать оттуда из-за болезни отца.

Около полутора недель Адам не выходил из епископской резиденции. Прежде всего, из соображений осторожности: ведь он находился на вражеской территории. Кроме того, ему некуда было торопиться. Он сам выбрал место, день и час для действий и не собирался отступать от своих планов.

Этим местом стал собор Парижской Богоматери, днем — 24 декабря, часом — полночь. Адам знал, что Мелани вместе со всем королевским двором будет присутствовать на Рождественской мессе; чтобы увидеть ее, ему останется лишь пройти через епископский дворик.

Наступила ночь Рождества. Мелани впервые покидала Сент-Поль после того времени, что она провела вместе с Рено во дворце Барбет. Его отсутствие все сильнее тяготило ее. Теперь она опасалась, что его не будет с ней при рождении ребенка, которое ожидалось в начале марта.

В тот день, 24 декабря 1414 года, погода была очень теплой, и Мелани могла выйти наружу, не опасаясь за свое состояние. Прибыв в собор вместе с королевским кортежем, она встала в глубине нефа, не только из скромности, но, желая также не выставлять напоказ свою беременность, которая, несмотря на широкий черный плащ, была уже очень заметна.

Громко зазвонили все колокола, возвещая наступление полуночи, и запел хор. Впервые с того дня, когда итальянский торговец рассказал свою историю, Мелани вновь начинала обретать надежду. Чистые голоса, послание радости, парившее под сводами собора, многочисленные светильники, источающие теплый свет, — все рождало веру и покой. А ведь она, Мелани, усомнилась было в Господе, в Деве Марии, которые всегда так поддерживали ее! И все из-за слов какой-то пророчицы! Молодой женщине стало стыдно, и с удвоенным рвением она присоединилась к общей молитве:

— Dominus dixit ad me: Filius meus es tu, ego hodie genui te. Gloria Patri [35].

Продолжение молитвы застыло у нее на губах. Вот там… тот молодой человек в одежде паломника, который только что выступил из-за колонны… эти светлые вьющиеся волосы, эта улыбка… Ну конечно, она знала, она всегда знала!

— Здравствуй, сестричка.

Адам разглядывал ее своими притворно искренними глазами — то был лживый взгляд дьявола. Мелани осенила себя крестом. Когда он заметил это, улыбка сбежала с его губ. Брат гнусно усмехнулся, и эта ухмылка развеяла все сомнения: он сделался похожим на того, кем и был в действительности, — на нечистого духа.

Адам опустил глаза. Плащ Мелани чуть приоткрылся, и стал ясно виден ее заметно выступающий живот. Какое-то время он рассматривал его, затем выпрямился. На губах вновь заиграла улыбка.

— Какой кругленький животик! Никак мы согрешили, сестренка? Впрочем, чего не сделаешь ради любви?

Адам встал совсем близко. Никто не обращал на них внимания. Чего он добивается от нее? В такой густой толпе и речи быть не может о новом нападении, но Мелани это нисколько не успокоило. Теперь у Адама в голове роились совсем другие планы, такие же чудовищные, что и прежде, и уж на этот раз она не ускользнет от него.

Какое-то время он молчал, словно продлевая удовольствие от жестокой игры. Наконец, когда вновь раздались ангельские голоса певчих, он заговорил:

— Где же твой племянник? Что-то я не вижу твоего племянника.

— Моего племянника?

— Сына твоей сестры.

— Но Бланш находится у сарацин.

— Я говорю не о Бланш. Я говорю об Изабелле, матери Рено. Она была твоей сестрой… Ну, почти сестрой…

Мелани по-прежнему ничего не понимала. Внезапно она сделалась совсем бледной. Она догадывалась, что Адам сейчас все объяснит, и что ее ждет страшное открытие. И он действительно объяснил, медленно, растягивая наслаждение.

— Тебе сказали, что ты дочь сира де Нантуйе. Какая гнусная ложь! К тому же в устах монахинь. К счастью, я здесь и могу открыть тебе правду: ты, как и я, дочь Франсуа де Вивре.

«Gloria», «Alleluia», «Чадо предвечное Иисус»… В соборе раздавались молитвы праздничной мессы. Мелани их не слышала. Она слышала совсем другие слова, которые увлекали ее на дно глубокой ледяной пропасти: «Изабелла де Вивре, дочь Франсуа де Вивре… Супруга Рауля де Моллена… Мать Рено де Моллена… Франсуа де Вивре любовник Маго д'Аркей…»

Голос Адама внезапно сделался резким, почти визгливым:

— Тетка и племянник! Вот вы кто — Рено и ты! Знаешь, как это называется, сестричка?

Мелани не могла больше слушать. Ей хотелось закричать, заткнуть уши. Но сейчас она не способна была даже пошевелиться.

— Инцест! Кровосмешение! Ты не совершила инцеста со мной, ты совершила его с Рено де Молленом!

Адам с нескрываемым восторгом чеканил чудовищные слова:

— Ты — кровосмесительница, дорогая моя сестричка, кровосмесительница!

Наконец Мелани словно очнулась. Она в отчаянии покачала головой. Адам весело рассмеялся:

— Может, ты думаешь, что я все сочинил? Но есть кое-кто еще, кто знает правду. Это королева. Спроси у Изабо! Спроси ее!

В это время вновь зазвучал хор. Адам Безотцовщина опять взглянул на живот сестры, молитвенно сложил руки и, язычник, запел вместе со всеми христианский гимн:

— Puer natus est nobis. Gloria Parti! Puer natus est [36].

Затем дьявол рассмеялся — и исчез.

Всю Рождественскую ночь Мелани провела словно в забытьи. Она заперлась у себя, велев сказать, что плохо себя чувствует. Учитывая ее состояние, это никого не удивило.

Из-за праздников королева ложилась спать довольно поздно, и Мелани проникла в ее спальню около полуночи. Изабо только что вышла из купальни. Она довольно часто принимала паровые ванны, пытаясь бороться с излишней полнотой. Одетая в розовый пеньюар с широкими рукавами, источающая сильный аромат восточных благовоний, королева взяла конфетку из серебряной бонбоньерки.

— Вам лучше, моя дорогая?

— Мое состояние зависит от вас, ваше величество!

— От меня?

— От того, какой ответ вы дадите на мой вопрос. Чья я дочь — сира де Нантуйе или сира де Вивре?

— Какое это имеет значение?

— Для меня — огромное.

Изабо казалась одновременно смущенной и встревоженной.

— Кто вам об этом поведал?

— Не могу открыть. Ответьте, умоляю вас!

— Ну что ж, будь что будет… У вашей матери, Маго, был любовником Франсуа де Вивре. Вы — его дочь. Поскольку вы полагали, что являетесь мадемуазель де Нантуйе, я не мешала вам так думать. Но что это меняет?

Мелани разрыдалась.

— Все, ваше величество! Все! Если бы я знала это, то не совершила бы страшный грех!

— Но о чем вы говорите?

Сквозь рыдания Мелани поведала то, что открыл ей Адам. Ее родство с Рено, инцест… Когда она завершила бессвязный рассказ, Изабо Баварская, которая с трудом сдерживалась, дала волю своему гневу.

— Что вы тут такое говорите? Вы ему тетка всего лишь наполовину!

— Безразлично.

— Нет! Будь даже вы его родной теткой, все равно это не было бы грехом. Вы того же возраста, что и Рено. Любой епископ даст вам разрешение на брак.

— Никакого брака не будет. Все кончено.

— Вы с ума сошли?

Мелани не сошла с ума, но после нападения Адама все, что имело хоть какой-то намек на инцест, внушало ей непередаваемый ужас. Рено, который был связан с нею родством, пусть даже и весьма отдаленным, заставлял ее вспомнить брата. Внезапно юный сир де Моллен стал внушать ей ужас, отвращение. Возможно, это было и несправедливо, но Мелани ничего не могла с собой поделать.

Не имея возможности объяснить это королеве Изабо, поскольку поклялась хранить тайну, Мелани просто ответила:

— Я не сошла с ума, но должна его покинуть.

— Ради кого?

— Ради Господа. Я сделаю то, что должна была сделать уже давно: уйду в монастырь. Я отправлюсь в обитель Дочерей Господних, куда приходят раскаявшиеся проститутки. Это единственный монастырь, который мне подойдет.

— Вы этого не сделаете!

— Я уже покинула свою комнату. Я не возьму с собой ничего. Прошу вас, скажите всем, что я просто исчезла. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем позоре.

— Да плевать мне на всех! Я думаю только о том молодом рыцаре, за которого вы должны выйти замуж.

— Только одному ему я прошу вас открыть правду. Вымолите для меня его прощение.

— Вы не заслуживаете прощения. Вы никогда его не любили. Вот в чем дело!

— Вы правы, ваше величество. Я любила его, как могла, то есть недостаточно.

— А ребенок? Вы подумали о ребенке?

— Я произведу его на свет в монастыре. Умоляю вас помочь мне сделать это тайно.

— А когда он родится, что мы с ним сделаем? Подбросим на паперть какой-нибудь церкви?

— Он сможет быть прислугой во дворце Сент-Поль. Как я в детстве.

— Мелани!

Мелани ничего не ответила. Она сняла со лба свою черную ленту с гранатом, положила ее на стол рядом с серебряной бонбоньеркой и вышла из комнаты.

Молодая женщина ожидала, что вот-вот по приказу королевы ее схватят вооруженные люди и запрут в комнате, как в тюрьме, но Изабо не стала отдавать такого приказа, и вскоре Мелани оказалась на улицах Парижа.

Ее путь лежал мимо Двора Чудес. В этот Рождественский день город имел праздничный вид: повсюду давали представления бродячие акробаты и фокусники, из окон доносились ароматы жареного мяса. Мелани не чувствовала грусти; она вообще ничего не чувствовала, она просто-напросто послушно двигалась навстречу своей судьбе.

Когда она добралась до улицы Сен-Дени, ее внезапно пронзила одна мысль, и она остановилась прямо посреди улицы.

Она только что поняла конец предсказания Ингрид: «Они пойдут разными путями, и судьбы их будут сходны — и все же различны…» Как и Бланш, она завершит свои дни взаперти с другими женщинами. Только Бланш будет жить в гареме, то есть в радости, а она в монастыре, в отчаянии и тоске.


***


Рауль де Моллен скончался под Рождество. Рено пустился в путь сразу после похорон, и, несмотря на печальные события, которые ему только что довелось пережить, по мере приближения к Парижу он чувствовал, как его охватывает радость и надежда. Прошлое он оставил позади и теперь изо всех сил стремился в будущее. Он получил титул, отныне он — сир де Моллен! Рено не мог отвести глаз от своего герба. Он стал настоящим рыцарем с единорогом!

Похоже, он успеет добраться до Парижа к вечеру 1 января. Он будет на традиционном балу во дворце Сент-Поль, ровно через год, день в день, минута в минуту после своей первой встречи с Мелани. Это не может быть случайностью, это знак Божий. Жизнь принадлежит им!..

Рено и в самом деле успел в Париж 1 января до полуночи. Он поспешил в покои Мелани и остановился в недоумении: комната была пуста. Все вещи оставались на месте, значит, сама Мелани могла находиться только на балу. Рено удивился. Неужели, несмотря на беременность и любовь к уединению, она нашла в себе силы отправиться на бал? Очевидно, таков был приказ Изабо. Поэтому Рено поспешил в зал, чтобы, наконец, увидеть свою возлюбленную.

Когда Рено появился на балу, то сразу же понял: что-то произошло. При его приближении все разговоры смолкли, все взоры обратились на него, пары перестали танцевать. Напрасно он шарил глазами по залу в поисках Мелани. Ее нигде не было.

Гильом де Танкарвиль хотел было подойти к своему крестнику, но Изабо Баварская оказалась проворнее. Королева дала оркестру знак продолжать и взяла Рено за руку. Этот жест, немыслимый со стороны королевы, наполнил его страхом и дурными предчувствиями. Непослушными губами он выговорил:

— Она умерла?

Мелодия, которую как раз сейчас играл оркестр, была веселой и жизнерадостной, поэтому ответ Изабо прозвучал особенно трагично:

— Почти. Она ушла в монастырь и больше не выйдет оттуда.

Рено с трудом задал еще один вопрос:

— Почему?

Королева грустно покачала головой и начала свою повесть. Она поведала ему историю их родства; рассказала о невыразимом ужасе Мелани перед инцестом, который в действительности таковым вовсе и не был, и о решении молодой женщины, которому Изабо даже не пыталась препятствовать, потому что понимала: любое вмешательство бесполезно.

Изабо добавила, что не имеет представления о том, кто бы мог открыть Мелани все эти прискорбные тайны. Но Рено не требовались уточнения. Единственное существо, способное на такую подлость, было ему хорошо известно. Как сожалел Рено, что уступил тогда мольбам Мелани, что пощадил негодяя в церкви Сен-Жак-дю-О-Па!

Пальцы молодого человека невольно сжали меч. Но гнев его длился всего лишь мгновение и уступил место невыразимой тоске, которая захлестнула Рено, не позволяя дышать. Он увидел, как Карл VI, устремив куда-то вдаль бессмысленный, блуждающий взгляд, монотонно покачивает головой, и почти позавидовал его безумию, которое оберегало короля от жестокой реальности…

Затем Рено услышал собственный голос:

— В какой монастырь?

— Я предпочла бы не говорить об этом. Вам все равно не удастся переубедить ее. Вам только станет еще хуже.

Произнеся эти слова, Изабо Баварская печально улыбнулась и отошла от него.

Ее место тотчас же занял Гильом де Танкарвиль. У него был смущенный вид человека, который сознает свою беспомощность и неспособность помочь. Рено вспомнил, как крестный сказал ему у стен Арраса: «Я ничего не могу для вас сделать. И никто не может». И это оказалось правдой. Танкарвиль ничего не мог поделать. Только подбодрить крестника и постараться, чтобы тот сохранял достоинство.

Рено заговорил, стараясь придать голосу твердость:

— Я хочу просить отставки с поста стражника у короля, но, похоже, его величество сейчас не в себе. Вы могли бы мне помочь?

— Снимай перевязь. Я все сделаю.

Рено снял перевязь и отдал Танкарвилю. Все кончено. У него больше нет крылатого оленя, у него больше нет единорога. Чудесные животные исчезли навсегда…

Танкарвиль осторожно спросил:

— Куда теперь?

— В Моллен.

— Что ты будешь там делать?

— Ничего. Благодарю вас за все. Прощайте, монсеньор.

— Не говори мне «прощайте», Рено. Мы еще увидимся… А твой ребенок? Ты не хочешь, чтобы его отослали тебе, когда он родится?

Рено решительно покачал головой.

— Нет! Отец не должен в одиночку воспитывать сына или дочь. Я знаю это, как никто другой!

— Но что с ним будет?

— Уверен, что королева позаботится о нем как нельзя лучше. Я доверяю ей.

Сказав это, Рено отошел. Быстрыми шагами он пересек зал, и опять при его приближении смолкали голоса и останавливались танцующие пары.

Он вернулся в комнату Мелани, чтобы кое-что забрать.

Ему нужна была не любая вещь на память о погибшей любви, — нет, он хотел взять определенный предмет, один-единственный. Забрав его, он сразу уйдет.

Рено стал рыться в сундуке, одно за другим вынимая черные платья и даже не удостаивая их взглядом. Вдруг он замер: в руках у него была черная длинная шаль, которой он накрывал голову во время болезни. Он повязал ее вместо перевязи, которой у него больше не было, и вышел…

Рено отправился в путь на следующее утро. В дороге его застала страшная снежная буря, и, пробираясь сквозь ледяной ветер, он впервые за всю свою юную жизнь взглянул на себя со стороны. Он стал точной копией собственного отца: потеряв любимую, он ожидал лишь смерти. Впрочем, о смерти можно не беспокоиться: Рено де Моллен сумеет умереть достойно, как он и говорил Танкарвилю больше года назад. Что же касается искусства жить, то крестный честно попытался обучить его, но потерпел неудачу.

И эта попытка не могла не провалиться, потому что он сам, Рено, всячески ей противился! Желать одного лишь единорога, согласиться принять лишь идеал, абсолют, — это и было отказом от жизни. И причиной тому являлась гордыня, возможно, неверие в себя. А согласиться принять жизнь означало, к примеру, сказать «да» герцогине Беррийской, «да» миру, со всеми его пустяками, удовольствиями, маленькими радостями и ничтожными огорчениями.

Жизнь звалась герцогиней Беррийской, а смерть звалась единорогом. Как это странно и вместе с тем как просто! Рено выбрал второе и получил по заслугам. Адам здесь ни при чем; он лишь ускорил события, он был всего лишь инструментом, исполнителем.


***


Судьба ребенка решилась несколько дней спустя. Узнав от Танкарвиля, что Рено во всем полагается на ее решение, Изабо Баварская отыскала Мелани в монастыре, чтобы предложить ей усыновить или удочерить рожденного ею ребенка.

На бывшей протеже королевы было покрывало послушницы и широкое платье, полностью скрывающее фигуру. Мелани не походила на самое себя. Она излучала уверенность, которой прежде в ней не замечалось.

— Речь идет о моем ребенке, ваше величество. Он родится здесь и останется под защитой Господа.

Разумеется, Изабо имела в виду совсем другое.

— Но речь идет не только о вашем ребенке. Насколько мне известно, это ваш общий ребенок!

— Разве Рено выразил желание воспитывать его?

— Нет.

— В таком случае никто, кроме меня, не имеет на него права.

— Я могу составить его счастье…

— Вы не можете этого, ваше величество. Ребенок будет внуком Маго. Разумеется, в его жилах течет также кровь его отца. И все же в нем обитает демон. Что стоит вся роскошь двора перед такой опасностью?

Изабо смягчилась. Ей, как никому другому, было известно, кто такая Маго д'Аркей.

— Что вы предлагаете?

— Сюда в монастырь приходит служить мессы священник из нашего прихода Сен-Совер. Это не только духовное лицо, но и весьма порядочный человек. Доверьте ребенка ему. Я уверена, что он сможет воспитать его достойно и предохранить от зла.

Изабо Баварская попыталась возражать, но, в конце концов, доводы Мелани ее убедили.

Мелани родила в первый день марта. За две недели до предстоящего события Изабо прислала к ней повитуху, Рейнет де Куси, ту самую, что во дворце Барбет помогала ей разрешиться от бремени маленьким Филиппом.

Роды прошли спокойно. Согласно воле Мелани ей показали ребенка. Это был мальчик. Рейнет де Куси сообщила ей, что королева желает, чтобы он носил имя Рено; мать не возражала.

Выйдя из комнаты, повитуха тут же отправилась с новорожденным в церковь Сен-Совер.

Кюре церкви Сен-Совер Сидуану Флорантену было двадцать пять лет. Он совсем недавно вступил в должность. Он принадлежал к лучшим кругам парижской буржуазии. Кроме того, этот молодой человек был весьма красив. Перед ним открывалось блестящее будущее, но он не мог противиться своему призванию.

Завершив образование и окончательно определившись в своих намерениях, он из смирения попросил своего епископа направить его в самый бедный приход столицы, в Сен-Совер, к которому относились и Двор Чудес и монастырь Дочерей Господних, и с большим рвением принялся выполнять свой пасторский долг.

Рейнет отыскала его, когда он молился перед алтарем. Она приблизилась к священнику, бережно прижимая к груди крошечное тельце.

— Отец мой, вы можете окрестить этого ребенка?

Сидуан Флорантен поднялся с колен. Он внимательно посмотрел на подошедшую к нему женщину. Она не могла быть матерью младенца — слишком стара. Священник наклонился к ребенку. Пеленки и красивое вышитое одеяльце были очень дорогими, наилучшего качества.

— Почему здесь нет его родителей?

— Я не могу рассказать вам, отец мой.

— Кто будет крестными?

— Я буду крестной матерью, а вас я попрошу стать крестным отцом.

— Как его зовут?

— Рено. Фамилию выберите сами.

— Сегодня у нас День святого Обена. Назовем его Рено Сент-Обен.

Кюре приступил к обряду. Когда он закончил, его посетительница не взяла ребенка обратно. Со смущенным видом она стояла перед священником.

— Я прошу вас об огромной услуге, отец мой. Вы можете оставить его у себя?

Сидуан Флорантен взглянул на нее с удивлением.

— Что это значит?

— Я вынуждена хранить тайну. Могу сказать одно: от этого зависит его спасение.

Из складок плаща она вынула синий кожаный кошелек.

— Пожалуйста, возьмите.

Сидуан Флорантен взял предмет в руки. Из его памяти еще не стерлись воспоминания о высшем свете, и он сразу же узнал аромат, источаемый кошельком. Это была «дамасская вода» — редкое и дорогое благовоние.

— Для ваших бедняков и для этого ребенка, если вы пожелаете.

— Но кто вы?

— Благодарю вас, отец мой…

Рейнет де Куси положила младенца перед алтарем, перекрестила его и удалилась. Кюре подошел к младенцу, который совсем не казался встревоженным и тихонько попискивал, улыбаясь жизни, что открывалась перед ним.

Кюре развязал тесемки кошелька и, увидев содержимое, не мог сдержать крика. Он ожидал увидеть довольно значительную сумму, но только не такую: более пятидесяти золотых, целое состояние!

Священник опустился на колени перед младенцем, с изумлением разглядывая его. Да, он примет и воспитает этого ребенка, посланного ему небесами при столь поразительных обстоятельствах. Кюре заговорил с малышом, и голос звучал почти робко:

— Кто ты, Рено Сент-Обен, ты, который родился в роскоши, но будешь жить в нищете? Какая трагедия предшествовала твоему рождению, коль скоро ни богатство, ни власть не смогли избавить тебя от жестокой судьбы?..

Минуту помолчав, Сидуан Флорантен вновь нарушил молчание:

— Я знаю, кто ты, Рено Сент-Обен: ты явление непостижимой воли Господа. Бог послал мне тебя, чтобы ты всегда был перед моими глазами.

И он в обожании простерся ниц перед младенцем, как будто это был сам Дитя Иисус.

Глава 17 БИТВА ПРИ АЗЕНКУРЕ

Король Генрих IV, занятый борьбой со сторонниками Ричарда II, не спешил возобновлять военные действия с Францией. Зато эта война стала первой заботой его сына, Генриха V.

В год вступления на престол, то есть в 1413-м, ему было двадцать пять лет, и выглядел он весьма непривлекательно: круглая голова, водянистые глаза, узкие лоб и нос, резкие черты лица и грубый шрам на левой щеке. Но при этом Генрих V обладал несомненным умом, прекрасно умел владеть собой, был человеком волевым и даже жестким.

Тщательно подготовив почву и использовав для этого, в частности, широкую шпионскую сеть, Генрих V решил, что настало время переходить к действиям. Весной 1415 года он взял себе герб, на котором были изображены и английские леопарды, и французские геральдические лилии, провозгласил себя королем Франции и объявил войну Карлу VI.

12 августа он взошел на борт флагмана. Английский флот состоял из восьмисот кораблей, на борту которых находились две тысячи рыцарей, две тысячи пехотинцев и шесть тысяч лучников…

Адам Безотцовщина, возвратившись в Англию после осуществления своей мести, теперь носил форму английского солдата, где на латах красовался герб с леопардами и лилиями. Погода стояла чудесная, и сам Адам не сомневался в конечном успехе. Близилось время, когда все его надежды будут осуществлены.

Благодаря попутному ветру всего через два дня, 14 августа, флот оказался в устье Сены, у берегов Нормандии. После тридцати пяти лет относительного затишья война возобновилась…


***


Известие о высадке англичан принес в замок Вивре на следующий день посланник графа Ришмона, младший брат герцога Бретонского Иоанна V.

Франсуа читал послание, одетый в скромное серое платье, как он привык одеваться после успешного завершения последней ступени Деяния. Рядом с ним стояла Юдифь, вся в черном, а позади — Шарль и Изидор Ланфан.

Вот уже два года Шарль де Вивре жил у своего деда. За это время он превратился в собственную тень. После смерти Анны он погрузился в беспросветное отчаяние. Поначалу он пытался бороться с этим, как только мог, и прибегал к помощи поэзии. Но ему не удалось заговорить свою боль. Утрата жены сделала его поистине безутешным.

Крестной матерью маленького Анна стала Бонна Орлеанская. Юная герцогиня, которой в ту пору исполнилось лишь тринадцать лет, восприняла новорожденного как чудесную живую куклу и окружила его заботами. Ей помогала опытная компаньонка. Крестный отец Анна, Жан, внебрачный сын герцога Орлеанского, был еще младше — лишь на десять лет старше самого младенца.

По прибытии в Париж Шарль де Вивре узнал о мучительной смерти своего отца. Сломленный этим последним ударом судьбы, он отправился к Франсуа в сопровождении верного Изидора Ланфана. Отныне он ожидал лишь возобновления военных действий и готовился тотчас же принять участие в сражении, откуда не собирался возвращаться…

Его приезд вызвал у Франсуа живейшее волнение: гибель сына и неизлечимый недуг внука, из-за чего молодой человек не мог стать его наследником, — пережить все это было невероятно тяжело. Франсуа только надеялся, что Луи, ставший красной птицей ценой крови, успел перед смертью увидеть свет Севера и что сын Шарля, Анн, сможет когда-нибудь занять его место.

Между тем Франсуа успел чрезвычайно высоко оценить достоинства Изидора Ланфана. Великолепный воин, Изидор обладал интеллектуальными и нравственными качествами, которые ставили его превыше многих и многих. Он умел правильно и трезво оценивать ситуацию, у него было обостренное чувство долга. Если Господу будет угодно, позднее он станет идеальным оруженосцем для юного Анна…

Посланец графа Ришмона передал сиру де Вивре указания. Бретонские рыцари должны собраться в Ренне, французские — в Сен-Дени. Что касается точной даты начала кампании, пока она еще не была определена.

Прощание Франсуа и Шарля оказалось недолгим и весьма тягостным. Франсуа предложил внуку взять меч алхимика, тот самый, закапанный его кровью, — меч, которым была завершена красная ступень Деяния. Но внук осторожно отвел руку деда.

— Благодарю вас, монсеньор, но я не сумею им воспользоваться. Позднее его нужно будет передать Анну.

— Какое же оружие возьмешь ты?

— Никакого. Я буду рыцарем без меча.

Затем Шарль, сопровождаемый Изидором, отправился в конюшню и выбрал там черную лошадь. В последний раз поклонившись деду, он покинул замок.

Этим чудесным летним утром Франсуа де Вивре, забравшись на крепостную стену, смотрел ему вслед, пока тот не исчез из вида. Впервые после отъезда отца — то было семьдесят лет назад — Франсуа видел свой собственный герб, который нес другой человек, а не он сам. На щите Шарля герб был дополнен золотой гербовой связкой, обозначающей, что этот рыцарь является не носителем титула, но лишь его потомком. У Изидора Ланфана на конце пики болтался флажок — треугольная орифламма тех же цветов. Вскоре оба они исчезли в ближайшем леске.

Франсуа спустился со стены. Лицо его было мрачным. Нет, он переживал не из-за Шарля: недуг не оставлял тому никаких шансов. К своей собственной смерти Франсуа приготовился уже давно. Причиной его озабоченности была Франция. Чтобы собрать французское рыцарство, зачем-то дожидались высадки англичан. Почему? Совершенно очевидно, что Генрих V решил застать неприятеля врасплох. Кто командует войсками? Кто руководит страной? Все происходящее выглядело зловещим предзнаменованием.


***


Рено де Моллен, как и другие французские рыцари, должен был направляться в Сен-Дени. Он прибыл в Париж 26 августа, в День святого Зефирина, Папы и мученика, и, к своему удивлению, не застал в столице возбуждения и суеты, характерных для мест военных сборов.

Причина оказалась проста: армия была к войне не готова. Король переживал очередной приступ безумия, его старший сын, дофин Людовик, являл полную неспособность к малейшей инициативе; военные вожди, все эти решительные арманьяки, были куда больше озабочены борьбой со своим бургундским соперником. Итак, англичане находились на французской земле, но никто не собирался давать им отпор.

Рено был также весьма разочарован, не обнаружив на месте своего крестного. Дело в том, что Генрих V взял в осаду город Арфлёр, жители которого попросили помощи дофина. Последний соблаговолил послать туда пять сотен рыцарей, среди которых, естественно, был и Гильом де Танкарвиль, нормандский коннетабль и шамбеллан. Несчастные жители Арфлёра вынуждены были довольствоваться столь жалким подкреплением, которое никак не облегчило ситуации: маленькое войско предпочитало держаться подальше от многочисленной и сильной вражеской армии.

22 сентября Арфлёр капитулировал. На следующий день Генрих V торжественно вступил в город. Он спешился перед церковью Сен-Мартен, вошел туда босиком и молился два часа. Выйдя оттуда, он показал себя во всей красе.

Не прошло и часа, как по приказанию английского короля все жители были изгнаны из города. Им запретили что-либо брать с собой — только пять су. Две тысячи семей, со стариками и малыми детьми, были отогнаны солдатами в поле. Архивы городка немедленно сожгли, дабы не осталось даже упоминаний об именах прежних его обитателей; впоследствии здесь должны были поселиться англичане.

Победители удобно устроились в опустевшем городе, но они дорого заплатили за свою победу. Тысяча человек умерли — в основном от дизентерии; столько же захворали, да так тяжело, что возникла необходимость вернуть их на родину. Мало того, пришлось оставить в Арфлёре довольно значительный гарнизон. Все это уменьшило армию Генриха наполовину по сравнению с изначальным числом: тысяча рыцарей, тысяча пехотинцев, четыре тысячи лучников.

Если внять здравому смыслу, так следовало бы вновь погрузиться на корабли и отплыть, но Генрих V решился на авантюру. Он предпочел другой путь: добраться до Кале и устроиться на зимние квартиры. Это было чрезвычайно опасно: предстояло пересечь часть Франции с риском напороться на французскую армию, гораздо более многочисленную.

Несмотря на протесты своего окружения, 6 октября английский король выступил на Кале во главе шеститысячного войска. Он подсчитал: для того чтобы оказаться на месте, ему будет достаточно недели. Поэтому Генрих взял запасы продовольствия только на этот срок, оставив все остальное, включая основной багаж, в Арфлёре.

Одним из немногих, кто поддерживал решение короля, был Адам Безотцовщина. Все нравилось ему в этом безрассудном предприятии: любовь к опасностям была у него в крови, и более чем когда-либо он верил в свой успех.


***


В этот самый момент в Париже, наконец, собрался военный совет.

Председательствовал сам король в окружении военачальников — коннетабля д'Альбре и маршала де Бусико. Эти двое были выбраны исключительно за их политические пристрастия: оба они являлись ярыми арманьяками; что же касается их компетентности в военных делах, это решительно никого не волновало.

Было решено, коль скоро Генрих V так неосторожно рискует своей армией, отрезать ему дорогу на Кале. Учитывая численное превосходство, успех французам был обеспечен. Король и его сын тут же отправились в Сен-Дени за священной хоругвью, и двадцать тысяч человек под командованием коннетабля д'Альбре выступили по направлению на Кале.

Рено де Моллен ехал верхом в обществе своего крестного; вздыбленный единорог на лазоревых волнах плыл рядом со щитом Танкарвиля, серебряным, в узоре из золотых фантастических цветков, с пятью закруглениями, в полом центре которых можно было увидеть основной цвет.

Гильом де Танкарвиль давно уже вернулся из своей бессмысленной экспедиции в Арфлёр, но отказывался о чем-либо говорить со своим крестником, заявив, что готов с ним объясниться, когда они тронутся в путь.

Наконец, этот момент пришел, и Танкарвиль объяснил причины своего молчания.

— Пока мы были в Париже, я не мог ничего сказать. Я боялся, что ты наделаешь глупостей.

— Что же такое важное вы хотели мне сообщить?

— У тебя есть сын. Его зовут Рено. Один парижский кюре взял его на воспитание. Мне сообщили, что это весьма достойный человек.

— Что за кюре?

— Не знаю. Я не знаю даже, в каком монастыре живет теперь Мелани. Но у меня есть для тебя от нее письмо.

— Письмо?

Танкарвиль безмолвно протянул ему пергамент. Рено развернул и прочел:


Мне только что стало известно, что одна знатная придворная дама вас любит. Она желает вам счастья, а я никогда не смогла бы сделать вас счастливым. Я создана для служения Господу: теперь, когда я нахожусь подле Него, я окончательно в этом убедилась. Прорицательница Ингрид ошиблась: как и моя сестра Бланш, я смогла осуществить самые дорогие мои желания. В моем прошлом остается лишь одна тень — это вы. Мне невыносима мысль о том, что вы страдаете. Я чувствую свою вину, и это приводит меня в отчаяние. Если у вас осталось хоть немного любви ко мне, на коленях умоляю вас разделить чувства этой дамы. Это единственное, что сможет даровать мне покой.

Ваша сестра в Господе, Мелани.


Рено побледнел и скомкал письмо.

— Это герцогиня Беррийская, не так ли? Что за козни она затеяла? Если бы я знал, я бы ей…

— Именно поэтому я и дожидался, когда мы отправимся в путь. Знай же, что она здесь ни при чем. Это все проделала королева. Она отыскала Мелани в монастыре и долго говорила с ней. Мелани сама решила написать письмо.

Подобное признание не успокоило Рено, совсем напротив.

— Все это не имеет никакого смысла. Я еду в битву, чтобы там погибнуть, других целей у меня нет!

— Дорога долгая, и битва состоится еще не завтра: у тебя будет время подумать.

— Бесполезно! Вы хотели научить меня жить, но появились слишком поздно. Все свое детство я провел в замке, где не было и не могло быть жизни. Когда я встретил вас, я уже не в состоянии был воспринять ваши уроки.

Гильом де Танкарвиль ничего не ответил. Он просто молча посмотрел на своего крестника, который также не проронил больше ни слова.


***


Хотя французская армия и выступила с опозданием, она смогла наверстать упущенное время. Она настигла англичан и, пока не навязывая им боя, начала преследование.

Генрих V и его люди оказались в затруднительном положении. Король оказался слишком самонадеян, когда посчитал, что недели будет достаточно, чтобы добраться до места назначения. Он не учел, что передвигаться придется по враждебной территории. Города и даже замки закрывали перед ним ворота, приходилось либо ввязываться в бой, либо идти в обход.

12 октября жестокая схватка с гарнизоном города Ю задержала англичан на целый день, а вечером с ними встретилась, наконец, армия Бусико.

На следующий день произошло еще несколько незначительных стычек. Английская армия шла в боевом порядке: авангард, центральный корпус и арьергард. Адам Безотцовщина ехал в центральном корпусе, поскольку имел почетный знак отличия, свидетельствующий о его принадлежности к королевской гвардии. Он улыбался. Он по-прежнему не терял оптимизма, несмотря на то, что нынешнее положение было весьма сомнительным.

Враг находился здесь, совсем рядом. Со своей позиции в середине войска Адам не мог ни увидеть его, ни тем более сблизиться с ним, но он его чуял! Он вдыхал свежий октябрьский воздух, возбужденный, как охотник. Час битвы приближался.


***


Французские силы были полностью готовы к бою и выглядели устрашающе. Коннетабль д'Альбре расположился в Абвиле, где решил устроить всеобщий сбор. Маршал Бусико присоединился к нему первым. За ним подоспели около двадцати тысяч солдат из различных провинций, а также бретонцы графа Ришмона. Всего насчитывалось пятьдесят тысяч человек, из них — пятнадцать тысяч рыцарей и оруженосцев. Англичанам предстояло сразиться вдесятеро меньшими силами.

И это было еще не все. Генрих V, который находился в ту пору чуть южнее, непременно наткнется на непреодолимую преграду — реку Сомма. Поскольку все броды охранялись, англичанину придется сделать большой крюк и повернуть на восток, чтобы обогнуть реку. А между тем его припасы подходят к концу; вскоре у него останутся лишь голодные, до предела измотанные солдаты, из которых французы легко сделают месиво.

15 октября Генрих V достиг Соммы напротив Корби. Разумеется, он тут же понял, что брод находится под охраной. Противник был не слишком многочислен, но все равно — пытаться переправиться на тот берег в подобных условиях, когда вода доходит почти до пояса, было равносильно самоубийству. Значит, следовало повернуть и идти вдоль берега реки на восток.

Началось долгое блуждание. Английская армия шагала по левому берегу Соммы. По мере продвижения англичане постоянно видели на противоположном берегу большие группы солдат, что безошибочно свидетельствовало о наличии брода. Делать нечего, оставалось лишь продолжать путь.

Утром 18 октября Генрих V и его люди оказались в окрестностях городка Нель. Уже двенадцать дней прошло с тех пор, как они покинули Арфлёр. Из политических соображений — коль скоро король считал, что находится на собственной территории, и не желал причинять зла своим подданным, — он пытался запретить войскам грабежи и мародерство. Но у нужды свои законы. Необходимо было добыть хоть какое-то пропитание у местных жителей — либо самим умереть от голода. И английские солдаты повели себя подобно всем захватчикам, сея на своем пути разрушения и смерть.

Грабежи в Неле шли уже вовсю, когда королю доложили, что с ним хочет поговорить один из жителей. Горожанин, мол, настаивает, что это в высшей степени важно. В конце концов, его привели к королю. Он был чисто и аккуратно одет, вид у него был лживый и алчный одновременно. Никаких сомнений — то был предатель.

Он бросился на колени.

— Я открою вам одну тайну, сир. В обмен на пару золотых монет.

— Говори!

— Совсем близко отсюда, в Бетанкуре, есть один брод. О нем мало кто знает, и французы не охраняют его.

— Проведешь нас туда. Если это ловушка, ты умрешь первым. Если говоришь правду, получишь свое золото…

Предатель проводил английское войско до скромной деревушки Бетанкур, прошел через нее и остановился на берегу реки. Это место ничем не отличалось от других.

На противоположном берегу не было видно ни одного французского солдата. Генрих V послал двоих пехотинцев обследовать дно. Брод действительно существовал, но был очень неудобным: человеку среднего роста вода доходила до груди, а невысокому — до самого подбородка. К тому же проход был очень узким: двигаться можно было лишь цепочкой по одному. Переправа явно затянется на несколько дней.

Король не колебался ни минуты. Он доказал, что является человеком действия и что, когда необходимо, в состоянии поступиться принципами, в данном случае нежеланием вредить местным жителям — «английским подданным». Взмахом руки Генрих указал на хижины Бетанкура.

— Необходимо расширить брод. Снесите деревню!

Несчастные жители разбежались, и разрушение началось. Солдаты превратились в землекопов и плотников, они отбивали камни ударами мечей, дробили их на куски, топором рубили балки; по длинной линии, выстроившейся до самой реки, на берег передавались строительные материалы. Было около десяти утра. Король приказал, чтобы сооружение переправы завершилась к вечеру.

Работа только началась, когда на противоположном берегу реки появилась группа всадников; они остановились и некоторое время разглядывали, что происходит. За дело взялись лучники: в воздухе просвистели стрелы. Всадники развернулись и уехали. Они успели увидеть все.

Адам Безотцовщина не принимал участия в разрушении деревни. Как и другие королевские стражники, он оставался рядом с королем, чтобы при необходимости защитить его. При виде убегающих французов он почувствовал дрожь. Должно быть, вражеская армия совсем близко. Вскоре ей станет известно о том, что происходит, и она, без сомнения, тут же выступит.

Французам достаточно будет напасть на англичан, когда те начнут переправу и превратятся в беспорядочную толпу, беспомощную и неуклюжую в намокшей одежде. Солдаты Генриха станут уязвимы, как ягнята на скотобойне. Брод Бетанкура превратится в их общую могилу, и все его мечты утонут в холодных водах Соммы!


***


Французская армия и в самом деле находилась неподалеку, в Амьене, куда рыцари прискакали уже через два часа. Они тотчас встретились с коннетаблем д'Альбре и сообщили ему, какой невероятный шанс им предоставляется. Рядом с коннетаблем находились маршал Бусико, граф Ришмон и еще несколько дворян самого высокого ранга, среди которых был и Гильом де Танкарвиль.

Красивое, выразительное лицо юного Ришмона озарилось радостью.

— Немедленно трубить сбор! Мы прибудем на место, когда они начнут переправляться!

Но коннетабль д'Альбре покачал головой:

— Об этом не может быть и речи. Это не по-рыцарски.

Ришмон широко распахнул глаза от удивления.

— Мы же не на турнире, а на войне. Надо атаковать — мы их одолеем!

В отличие от Ришмона, Альбре был человеком зрелым и рассудительным, к тому же он был не солдатом, но политиком. Слишком легкая победа его не устраивала; ему требовался красивый успех, успех по всем правилам рыцарской чести, который мог бы увенчать его славой.

— Мы их одолеем во время битвы. Встретимся с врагом на поле боя.

Такого вспыльчивый бретонец вынести не мог.

— В таком случае я сам отправлюсь туда со своими людьми. Нас будет вполне достаточно, чтобы разбить их.

— Я коннетабль, господин де Ришмон. Если вы сядете на лошадь, я немедленно прикажу арестовать вас!

Возразить на это было нечего. Граф де Ришмон удалился, извергая проклятия. Следом за ним ушел Гильом де Танкарвиль: он отправился к Рено и рассказал о невероятной сцене, при которой ему довелось присутствовать.

Но молодой человек не разделял его гнева и отвращения. Он ответил крестному что-то невразумительное. Совершенно очевидно, его одолевали совсем иные заботы…

Решающий день, 18 октября, приближался. К этому времени Бетанкур был полностью разрушен. На том месте, где стояла деревушка, простиралось голое пространство. Даже хозяйственная утварь и солома с крыш были брошены в реку, чтобы поднять дно.

Первые солдаты уже переправились. Это были лучшие — королевская стража. В их задачу входило, как можно дольше сдерживать французов, чье появление было неминуемо. Им предстояло умереть всем до последнего, но, быть может, их смерть позволит переправиться остальным. Впрочем, эта надежда казалась ничтожной.

Адам Безотцовщина был готов пожертвовать собой. Храбрости ему было не занимать, смерть он презирал, но сейчас его терзала ярость. Через несколько часов, может, через несколько минут он, убитый или плененный, окажется в стане побежденных. Вивре восторжествуют. Он никогда не отомстит своему отцу, не выполнит последней воли матери!

И, стоя лицом к заходящему солнцу, когда армия постепенно переправлялась через брод Бетанкур, он со всем пылом ненависти твердил языческую молитву…

Английская армия медленно переходила через реку. Приказ Генриха V был строг: никакой спешки, никакой толкотни. Единственный способ передвигаться быстро — это сохранять порядок.

Лучники прибыли на место первыми и сразу заняли боевую позицию. Каждый стрелок знал свое место. Это было ощутимое подкрепление.

Затем переправились рыцари, они тотчас же вскочили в седла, готовые к битве. За ними последовали все остальные.

Солнце зашло как раз в то мгновение, когда последний англичанин ступил на правый берег Соммы. Адам не мог удержаться от крика. Неслыханно! На такое нельзя было и надеяться: французы не стали атаковать. Это все благодаря его молитве. Отныне опять все казалось возможным, все!


***


Вместо того чтобы выступить навстречу англичанам, французская армия покинула Амьен на следующий день и направилась в противоположную сторону, к северу. Коннетабль д'Альбре имел намерение расположиться на каком-нибудь открытом пространстве и там встретиться с Генрихом V…

Вот уже несколько дней Рено де Моллен пребывал в задумчивости. Битва все не начиналась, и, как и сказал ему крестный, у него было достаточно времени подумать.

Вернувшись в Моллен, он осознал, что смерть звалась единорогом, а жизнь — герцогиней Беррийской. Но тогда он думал, что навсегда предпочел первую — второй. А это было не так. Находясь в армии рядом с таким замечательным человеком, как Танкарвиль, среди людей, радующихся грядущей победе, в которой никто не сомневался, он больше не был так уверен в том, что мечтает лишь о смерти. В конце концов, он был молод, в самом расцвете сил, а сердечные муки, даже самые сильные, все-таки излечимы.

Крестный ехал рядом, уважая его право на молчание и, вероятно, догадываясь о предмете его размышлений. Рено сам решился заговорить с ним:

— Вы знаете легенду о пороке и добродетели?

Танкарвиль кивнул. Рено продолжал:

— Она всегда производила на меня очень сильное впечатление, сильнее, чем другие, ведь это был первый нравственный урок, преподанный мне отцом. У меня перед глазами всегда будет стоять этот молодой человек, встретивший на перекрестке двух женщин, одну красивую и соблазнительную, олицетворение порока, другую благородную и строгую, воплощенную добродетель…

Управляющий винными погребами вновь кивнул. Он предпочитал молчать, предоставив крестнику возможность формулировать свои мысли самостоятельно.

— Так вот, именно это со мной сейчас и происходит. Я на перепутье, и недавно передо мной возникли две женщины; они обе призывают меня. Одна — Мелани, другая — герцогиня Беррийская.

Молодой человек взглянул на своего крестного, ожидая его ответа, но тот просто сделал знак продолжать.

— Всё сходно — и в то же время не вполне. Речь идет вовсе не о пороке и нравственности. Мелани чиста, но герцогиня тоже не является чем-то дурным. Я не видел от нее ничего плохого. Обе они представляют собой лишь выбор, который мне предложен, — жизнь или смерть… Вы можете подсказать, что же мне делать?

— Ответ в тебе самом. Ищи.

— Жизнь полна искушений. И потом, вы здесь, чтобы давать мне советы и вести меня, но…

— Но — что?

— Смерть так притягательна! Если я умру, у меня будет исключительная судьба. Я навсегда останусь рыцарем с единорогом, обладающим редкой особенностью — познать любовь лишь раз в жизни… Это гораздо прекрасней, гораздо благородней, чем возвышение благодаря милостям знатной дамы!

Рено настойчиво взглянул на крестного. На этот раз он хотел, чтобы тот ответил. И Гильом де Танкарвиль заговорил:

— Ты в этом так уверен?

— Что вы хотите сказать?

— Ты уверен, что посвятить себя исключительной судьбе — это и есть благородство? Разве нет мужества в том, чтобы признать: да, ты подобен другим, у тебя те же слабости и те же желания… Ты сказал, что обе эти женщины призывают тебя, каждая со своей стороны. Но и это не так. Мелани сама велит тебе идти к герцогине, она на коленях умоляет тебя разделить любовь Жанны.

Рено де Моллен погрузился в долгие раздумья. Наконец он решительно заявил своему крестному, и было видно, что слова эти явились плодом его трудных нравственных исканий:

— Собственной волей мне не удается выбрать между жизнью и смертью. Я решу это во время битвы.


***


В воскресенье, 20 октября, французская армия остановилась в Дуллане на дороге между Соммой и Кале. Коннетабль д'Альбре, извещенный о том, что англичане беспрепятственно переправились через реку, послал к ним двух эмиссаров, чтобы предложить им битву там и тогда, когда и где будет им угодно.

Целью Генриха V по-прежнему было добраться до Кале, чтобы провести там зиму, но он не отверг возможности испытать судьбу и помериться с противником силой, коль скоро его к этому принуждают. Приблизительно так он и ответил французским посланникам:

— Я не хочу, чтобы пролилась кровь, но если ваши люди встанут на моем пути — если будет на то воля Господа! — им придется жестоко раскаяться в своей дерзости.

После отъезда французов Генрих обратился к солдатам. Он знал, что враг совсем близко, что бой может разразиться с минуты на минуту, и немедля принялся отдавать распоряжения.

Прежде всего, он велел лучникам изготовить себе колья по шесть футов длиной и заострить их с обоих концов. Когда все было готово, он приказал воткнуть их в землю наискосок перед собой, так чтобы конец оказался на уровне лошадиной груди; а затем он велел им продвинуться вперед, быстро выдернув кол, и поставить его чуть дальше.

Потом он обратился к рыцарям, попросил их сражаться на лошади с копьем в руке; дозорные пойдут впереди и по флангам. Предсказать исход вероятной битвы король был не в силах, но, по крайней мере, мог не опасаться, что его застанут врасплох.

Английская армия продолжала идти через Перон и Бапом, где и провела ночь. На следующий день, 21 октября, Генрих V отдал приказ войску передвигаться как можно медленнее, чтобы солдаты не слишком утомлялись — на тот случай, если все же придется вступать в битву.

Так минуло три дня, а французы все не показывались. Должно быть, они стерегли неприятеля дальше, по дороге в Кале.

Утром в четверг, 24 октября, король понял, что ждать дольше он не в силах. Проблема нехватки продовольствия встала перед ним со всей остротой. Несмотря на огромное несоответствие в численности, Генрих решил положиться на судьбу. Он резко свернул на запад и направился прямиком на Кале.

Вскоре он перешел через реку Канш и углубился в лес, из которого вышел возле деревни Мезонсель. С самого утра моросил мелкий холодный дождь. Генрих уже спрашивал себя, вдруг все же ему удалось оторваться от коннетабля д'Альбре, когда во весь опор к нему примчались высланные вперед дозорные.

— Государь! Огромная армия! Она загородила всю дорогу!

— Нет ли другой дороги?

— Нет, государь. Другой нет.

Избежать битвы стало невозможно. Генрих дал приказ остановиться. Был полдень…

Главной заботой короля было подбодрить своих солдат. Вот уже несколько часов к людям постепенно возвращалась надежда: они совсем близко от Кале, можно успеть! И тут, оказавшись почти у самой цели, они узнают, что все пропало! Атмосфера была гнетущей, мрачная погода настроения не улучшала. Многие солдаты бросились на колени, читали покаянные молитвы, некоторые плакали.

Не слезая с лошади, Генрих V обратился к ним:

— У нас достаточно людей, чтобы преподать достойный урок этим спесивым французам! Король Эдуард раздавил их при Креси в подобных же обстоятельствах. Разве вы хуже, чем были его солдаты?

Эти слова немного приободрили людей. Подчиняясь приказам командиров, солдаты стали готовиться к бою: если предстоит умереть, следует подороже продать свою жизнь… Свой штаб Генрих V устроил в деревне Мезонсель. Чтобы лучше оценить ситуацию, он поднялся на колокольню. Вглядываясь сквозь непрекращающийся мелкий дождик, он решил, что все складывается как нельзя более благоприятно для английской армии.

Перед ним простиралась тесная равнина, около пятисот метров шириной, между деревушками Трамекор справа и Азенкур слева. Именно там и сгрудились французы. Нехватка пространства не позволяла им развернуться как следует. Если где-то и существовало место, где немногочисленное войско имело хоть какой-то шанс, то именно здесь.

Между тем по другую сторону равнины коннетабль д'Альбре излагал свой план действий. Атаковать следует здесь — просто-напросто потому, что именно здесь им встретились англичане.

Многочисленная французская армия неминуемо должна была опрокинуть, раздавить себя самое в узком коридоре между Трамекуром и Азенкуром. Однако коннетаблю даже не пришло в голову, что для победы достаточно будет лишь отступить на несколько километров, развернуться на широкой равнине и ждать. Англичанам придется либо последовать туда на верную гибель, либо сдаться.

Но еще хуже был предложенный коннетаблем план. Армия французов разделится на четыре части, которые выстроятся одна за другой на узкой равнине. Первой станет небольшая группа из восьми тысяч рыцарей и оруженосцев, за ней займет позицию такая же группа, также состоящая из рыцарей и оруженосцев, потом — лучники и арбалетчики и, наконец, пехотинцы.

Это походило на бред! Лучники и арбалетчики за спинами шестнадцати тысяч рыцарей! Они попросту не смогут выпустить ни одной стрелы. Что же касается пехотинцев, их задача вообще сводилась к пассивному ожиданию результатов операции.

Но, по мнению коннетабля, все это не имело никакого значения. Главное — покрыть себя славой! Вот почему в первую группу рыцарей входили дворяне самого высокого происхождения: он сам, маршал Бусико, граф Ришмон, Шарль Орлеанский, Иоанн Бурбонский, Жан д'Алансон и другие. За ними шли рыцари не столь знаменитых родов. Что касается простонародья, им претендовать было не на что. Пусть радуются, что им вообще довелось оказаться здесь!

Дав эти указания, коннетабль велел первому корпусу, то есть самым именитым дворянам, занять позиции между Азенкуром и Трамекуром и порешил, что битва должна состояться завтра.

Настала ночь, а дождь все не прекращался. Английское войско мало-помалу опять впадало в уныние, и, чтобы придать себе храбрости, солдаты начали пьянствовать и петь. Генрих V всегда требовал от своих людей железной дисциплины. Он тотчас же разослал по рядам своих герольдов, которые возвестили, что всякий производящий шум будет лишен доспехов, если он является рыцарем, и правого уха, если таковым не является.

Мгновенно установилась тишина. Англичане прочитали молитвы и стали готовиться ко сну. Они так измотались после долгого пути, что почти все сразу уснули.

Зато в стане противника стоял невыносимый гвалт. Французские рыцари вовсю предавались излишествам, и никому не пришло в голову упрекнуть их и призвать к порядку. Наспех были выстроены защитные сооружения и зажжены костры, чтобы люди могли укрыться от дождя; рыцари и простые солдаты пьянствовали, горланили песни, разыгрывали в кости короля Англии и его ближайших сподвижников.

А в самих деревнях Азенкуре и Трамекуре царило нездоровое возбуждение. Слуги знатных персон, пришедшие туда за едой и питьем для своих хозяев, перессорились между собой. В ход пошли кулаки, а кое-где и оружие. Потом все вернулись на узкую равнину с добычей в руках — вымокшие до нитки, потому что дождь, с утра мелкий и моросящий, к ночи превратился в настоящий ливень.

В такой ситуации мало кто сумел сохранить достоинство. Среди этих немногих были Рено де Моллен и Гильом де Танкарвиль. Они принадлежали ко второму корпусу рыцарей. Ввиду своего положения Танкарвиль мог бы претендовать на первый, но во второй корпус определили Рено, и крестный не хотел с ним расставаться.

Оба они молчали… Похоже, посреди всеобщей пьянки и разгула не пил только главный управляющий королевскими винными погребами. Вопреки тому, что он проповедовал всю жизнь, Танкарвиль решил не напиваться накануне решающей битвы. Он лишь велел одному из слуг принести флягу меркюре, бургундского вина цвета крови. Если Рено суждено погибнуть, пусть выпьет: это будет вино зеркала. Он наполнит золотой кубок, настоящее произведение искусства, который Танкарвиль носил на перевязи поверх своего щита, одним глотком осушит его содержимое и пойдет на смерть.

Рено тоже размышлял о завтрашнем дне. Он знал, что утром для него начнется битва не между англичанами и французами, но сражение между единорогом и земной женщиной. Рено более не пытался сам понять, куда направлены его стремления. Он просто ждал решающего мгновения. Он не сомневался: когда настанет последний, высший час, ему неизбежно откроется истина…

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан должны были сражаться в первом корпусе. Шарль Орлеанский случайно встретился со своим другом детства и попросил его быть рядом.

Оба они молчали. Шарль де Вивре готовился к неизбежному. Он знал, что его ждет. Изидор Ланфан смотрел на своего господина, думая о том, что тот уже практически ничего не видит. Наконец Шарль вытянулся на земле и попытался уснуть посреди пьяных воплей и криков.

— Это последняя ночь, Изидор.

Изидор не знал, что ответить. Он хотел было найти слова утешения и ободрения, но так ничего и не сказал.


***


Настало утро пятницы 25 октября 1415 года; это был День святых Криспина и Криспиниана. Точнее сказать, мутный и туманный день пришел на смену ночи. Дождь, наконец, прекратился, но воздух был слишком влажным, а земля пропиталась водой.

Англичане были на ногах уже с раннего утра. Они все собрались в деревне Мезонсель. Генрих V отправился в маленькую церковь, где прослушал подряд три мессы, которые служил епископ Бат. Короля окружали его капитаны и телохранители.

Адам Безотцовщина тоже принадлежал к их числу, но на мессу остаться не пожелал. Не обращая внимания на то, что его внезапный уход вызвал у всех большое недоумение, он покинул церковь. Ему довольно часто приходилось по необходимости присутствовать на религиозных службах, но сегодня был слишком важный день, чтобы притворяться.

Выйдя наружу, Адам оказался в огромной толпе народа, что толпился около церкви. Подняв глаза к мутному небу, он произнес слова своей молитвы.

Он просил варварских богов, чьи имена были ему неведомы, даровать ему удачу, которая до сих пор не покидала его; он воззвал к своей матери и увидел ее тень, блуждающую где-то там, в языческом раю. Адам поклялся ей, что в этот самый день он либо отмстит, либо присоединится к ней…

Из церкви вышел епископ, за ним король. Все преклонили колени, и Адам сделал то же самое. Его церковное святейшество начертало крест, произнося при этом слова благословения. Затем солдаты поднялись, и Адам поспешил присоединиться к королю, как велел ему долг.

С помощью своих оруженосцев Генрих V облачился в доспехи. Когда он был полностью экипирован, ему принесли парадный шлем. Этот шлем королю предстояло надеть впервые. Изумительный головной убор исторг у присутствующих крик восторга.

Никогда еще никто не видел шлема прекраснее! Он был увенчан шестифунтовой золотой короной, красоту которой подчеркивало множество драгоценных камней: восемь рубинов, шестнадцать сапфиров и сто двадцать восемь жемчужин, из них четыре — величины необыкновенной. Затем Генриху подвели коня — белоснежного, без единого пятнышка, жеребца.

Вскочив в седло, король шагом покинул Мезонсель, направившись в сторону равнины между Азенкуром и Трамекуром, будущего поля битвы. В деревне под охраной сотни рыцарей и лучников остались его сокровища, а также все священнослужители, которые принялись истово молиться в церкви за победу английского оружия…

Генрих V добрался до места довольно скоро. Это было поле уже убранной пшеницы. Туман рассеялся, но вновь начал моросить дождь, мелкий и холодный. Не теряя времени, король Англии стал расставлять свое войско в надлежащие порядки.

Лучники образовали одну-единственную линию по всей ширине коридора; перед собой они вбили в землю заостренный с обоих концов кол, направленный по косой к лошадиной груди. Командовал ими Томас Эрпинхэм, немолодой уже рыцарь, которого можно было распознать издалека по длинной седой бороде. В качестве символа своих полномочий в руке он держал такой же заостренный кол. Когда сэр Томас бросит этот кол на землю, другие должны будут взять свои.

Позади лучников Генрих V поставил рыцарей и оруженосцев. Левый фланг находился под командованием лорда Камойза, кавалера ордена Подвязки, центром командовал сам король, а правый фланг он отдал герцогу Йоркскому.

Когда диспозиция была определена, король встал перед войском и обратился к нему с краткой речью:

— Я пришел сюда за своей собственностью, Французским королевством. Господь и право на нашей стороне.

Затем он отдельно обратился к лучникам, роль которых, как прекрасно знал Генрих, будет в этой битве решающей.

— Если вы попадете в плен к французам, они отрежут вам три пальца, чтобы вы больше не смогли стрелять. Так убивайте же их!

Это было чистейшей выдумкой, но она произвела на солдат сильное впечатление; по ряду лучников пробежала дрожь страха и гнева. Томас Эрпинхэм ответил за всех:

— Сир, мы будем молить Господа, чтобы он даровал вам жизнь и победу над нашими врагами. Что касается нас, мы до конца выполним свой долг.

Все было сказано, и Генрих V занял место в центре своего рыцарского войска, во главе гвардии…

С другой стороны, в стане французов, царило оживление. Иоанн Бесстрашный категорически запретил самым высокородным бургундцам принимать участие в битве, велев им «сидеть на месте и не выходить из своих жилищ, пока их не известят об исходе битвы», но многие сочли это несоответствующим рыцарскому кодексу чести, и бургундские аристократы все-таки прибыли на поле боя.

Их оказалось немало, а во главе их стояли два брата герцога, графы Неверский и Брабантский. Граф Брабантский, прискакавший во весь опор из Лилля, даже не успел переодеться; на нем была кольчуга, слишком для него большая, — она принадлежала одному из его трубачей, — а сверху он натянул еще одну кольчугу со своим гербом.

Шарль Орлеанский бросился ему навстречу и расцеловал. Этот порыв произвел огромное впечатление. Произошло то, чего не могли добиться политики со всеми их усилиями и договорами: перед лицом врага разорванная на части Франция воссоединилась. Рыцари падали в объятия друг друга, взаимно прощая все прегрешения и ошибки, многие плакали. Затем все вместе отправились на торжественную мессу.

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан, Гильом де Танкарвиль и Рено де Моллен исповедались Господу в своих грехах и получили святое причастие. Священников было несколько сотен, и всем они раздавали освященные просфоры. Затем воины поспешили занять место, которое было им определено.

Только тогда они впервые осознали, какой намокшей была почва. Рыхлая земля пшеничного поля, пропитанная непрекращающимися несколько дней дождями, оказалась такой влажной, что походила скорее на болото.

В самый последний момент, приняв во внимание ограниченность пространства, коннетабль д'Альбре решил, что рыцари будут сражаться спешившись. Он приказал им укоротить копье наполовину и занять место один подле другого.

Результат оказался катастрофическим. Рыцари, со своим оружием и тяжелыми доспехами, тут же ушли по колено в грязь и, не в силах сдвинуться с места, так и стояли, точно железные статуи. Кроме того, их было так много, что они вынуждены были тесно прижаться друг к другу и не могли даже вынуть из ножен мечи.

На узкой равнине французская армия расположилась теперь согласно указаниям коннетабля: впереди — две группы по восемь тысяч человек каждая, одна за другой, стиснутые со всех сторон, увязшие в грязи; за ними — десять тысяч лучников и арбалетчиков со своими бесполезными луками и арбалетами. И, наконец, двадцать тысяч пехотинцев, до которых вообще никому не было дела.

Тем не менее, Альбре осознавал, что его войску не хватает мобильности. Он посадил все-таки на лошади две тысячи рыцарей и отправил их на фланги. Именно они должны были атаковать первыми.

Но сразу же стало очевидно, что это ничего не изменит. Теперь увязли не люди, но лошади. Несчастные животные безуспешно пытались вытащить ноги из вязкой грязи и ржали от страха.

Случаю было угодно, чтобы Шарль де Вивре и Изидор Ланфан оказались в первом ряду. Изидор смог окинуть взглядом всю картину.

Безумие! Настоящее безумие! Ему доводилось слышать разговоры о глупости французских военачальников, но то, что он увидел собственными глазами, превосходило всякое воображение. Эти идиоты поставили своих людей в такие условия, что сражаться было просто невозможно! Если бы маневрами французской армии руководил сам английский король, то и он не смог бы придумать ничего лучше.

Французские рыцари шли на верную смерть. На этот счет не должно было оставаться никаких иллюзий. Не только Шарль, который ради этого и прибыл сюда, но и он сам, Изидор, и все остальные. Но Ланфана беспокоила не собственная судьба, а судьба страны: Франция, и так уже раздробленная гражданской войной, сейчас окажется во власти англичан! Какие страдания ее ожидают, какие ужасы? Изидор обернулся к своему господину, к которому притиснула его общая давка.

— Битва уже проиграна, монсеньор!

Шарль не Вивре не ответил. Подняв забрало своего шлема, он ждал, терпеливо стоя в грязи под ледяным дождем.

Изидор не на шутку рассердился:

— Значит, судьба страны вам совершенно безразлична?

На этот раз Шарль повернул голову в его сторону.

— Не надо сердиться на меня, Изидор. Меня более всего занимает моя собственная судьба. Для другого уже не остается места.

Было уже десять часов, а англичане все не атаковали.

Дело в том, что как раз в это время шли последние переговоры. Несмотря на то, что благодаря невероятному стечению обстоятельств дело оборачивалось наилучшим для него образом, Генрих V все еще колебался. Двое посланцев от него находились сейчас рядом с коннетаблем, чтобы сообщить ему предложения короля.

Пренебрегать этими предложениями ни в коем случае не стоило. В обмен на свободный проход на Кале король отказывался от всех притязаний на французскую корону. Однако Альбре высокомерно ответил: сначала пусть англичанин вернет Арфлёр… Двое посланцев отсалютовали ему и поскакали обратно. Переговоры были сорваны.

Теперь больше не оставалось места колебаниям. Король подал знак Томас Эрпинхэму. Тот прекрасно был виден издалека — верхом на лошади, с длинной седой бородой, среди пеших лучников. Он поднял свой заостренный кол и бросил его на землю с криком:

— Now strike! [37]

Туча стрел взвилась в воздух и полетела сквозь моросящий дождь. Сражение началось.

Коннетабль немедленно двинул вперед своих конных рыцарей с обоих флангов. Результат оказался катастрофическим. Животные, увязая по колено в грязи, с трудом дотащились до линии противника, где и напоролись на пики. Сидящие на них рыцари, настигнутые стрелами, были убиты или ранены. Некоторым повезло больше, и они смогли убежать, но они оказались раздавлены тяжелой массой спешенных рыцарей.

Увидев, что первая попытка завершилась неудачей, Альбре решил послать в бой этих самых спешенных рыцарей, среди которых находился и он сам. Самое странное, что на этот раз ему почти повезло.

Во всеобщей толкотне Изидор Ланфан потерял равновесие и упал. По нему прошелся добрый десяток людей в тяжелых доспехах, и оруженосец Шарля де Вивре потерял сознание…

Эта монолитная группа — плечо к плечу — была непробиваема. Время от времени английские стрелы находили себе жертву, но ряды тут же смыкались вновь. Опустив головы в шлемах, тяжеловооруженные французские рыцари неумолимо приближались к передовой линии английской армии.

При виде этой надвигающейся массы английские лучники в ужасе побросали оружие и разбежались. Французы, вероятно, выиграли бы сражение, но тут вмешался Томас Эрпинхэм. Он напомнил своим людям об угрозе, которая была целиком выдумана Генрихом V:

— Вернитесь! Они возьмут вас в плен и отрежут по три пальца!

Эффект был достигнут, лучники повернули обратно. Поскольку луков у них больше не было, они вытащили единственное оружие, что еще у них оставалось — кинжалы с широкими клинками, — и бросились на людскую стену очертя голову, точно прыгнули в ледяную воду. И произошло чудо!

Увязшие в непроходимой грязи рыцари, гораздо более тяжелые и неповоротливые, оказались полностью в их власти. Клинки легко проникали в зазоры в латах, как раз на уровне шеи, и безжалостно разили в горло. Французы мешали друг другу, путаясь под ногами у своих же товарищей. Они скользили по грязи, а теснота не позволяла им вытащить из ножен мечи.

Началась настоящая резня. Поначалу опьяненные кровью английские лучники убивали всех, не делая различий, разя даже самых знатных и высокородных, за которых могли бы получить баснословный выкуп. Так пали коннетабль д'Альбре, графы Брабантский и Неверский. Затем англичане опомнились, сообразив, что в их руках, возможно, целое состояние и добычу упускать нельзя.

И так в плен попал Шарль Орлеанский, получивший перед этим тяжелое ранение, а также командир бретонцев граф Ришмон и один из его рыцарей, Шарль де Вивре.

Шарль осознавал, что Изидора Ланфана больше рядом нет. Что же до остального, он ничего не видел, ничего не понимал, он был оглушен и ошеломлен криками, давкой, толчками со всех сторон. Должно быть, сейчас впервые в жизни недуг не делал слепца более уязвимым, чем прочие. Здесь все находились в равном положении — никто ничего не видел перед собой и чувствовал полную свою беспомощность.

Дабы ускорить смерть, Шарль оставил забрало открытым. Он ощутил острие клинка на своих губах и услышал голос, произносящий с чудовищным английским акцентом:

— Мое имя Бэрри Брэган. Вы мой пленник, монсеньор.

Шарль не мог сдержать крика отчаяния. Пленник! Он пленник! Вместо того чтобы со смертью обрести тех, кого он любил, ему годами придется гнить в английской тюрьме…

Он взмолился:

— Сжальтесь, убейте меня!

Но лучник лишь повторил ему, как заведенный:

— Мое имя Бэрри Брэган. Вы мой пленник, монсеньор.

Очевидно, эту фразу он выучил именно на данный случай, но французского языка не понимал. Шарль заплакал…

Некоторые из стоявших вокруг лучников подобрали свое оружие и принялись стрелять, на этот раз в направлении второго отряда рыцарей.

Рено де Моллен, прижатый к своему крестному, успел увидеть, как приближается летящая стрела, и живот его скрутило страхом. Одно мгновение — и перед ним вспыхнул ослепительный свет. То, чего он ожидал, случилось. Да, именно так! Ответ на его вопрос — этот страх! Он испугался, потому что хотел жить. Он хотел жизни, а не смерти, жизни, которой ему так не хватало в Моллене! Жизни! Он отдает предпочтение прекрасной герцогине перед недоступным единорогом. Как ее зовут? Жанна? Да, именно так, Жанна. Он любит Жанну Беррийскую!

Рено хотел сказать это своему крестному, но началась давка, и какой-то рыцарь, ухватившись за щит с гербом Моллена, случайно порвал цепь. Рено увидел, как его щит падает в грязь, и закричал:

— Едино…

Закончить это слово он не успел. Стрела вонзилась ему прямо в шею, в то самое место, где еще мгновение назад висел тарж [38] — щиток с гербом. Она порвала черную шаль Мелани и вышла через затылок.

Гильом де Танкарвиль издал звериный рык. Убит! Рено убит! Ряды французских рыцарей вновь сомкнулись, да так тесно, что убитый остался на ногах. Рено был мертв, но стоял прямо, поддерживаемый своими соседями по строю — крестным и тем самым рыцарем, который невольно стал причиной его смерти, когда порвал цепочку.

Гильом де Танкарвиль даже не почувствовал боли потери. В этом бурлящем котле сражения не было места страданию. Танкарвиль только что увидел, как судьба разыграла его карту, вот и все.

И карту его крестника тоже… Оборвав его жизнь, стрела приняла все решения за него. Она словно навсегда заморозила Рено, обрекая его вечно пребывать в одном и том же состоянии. Но было ли это состояние истинным? Кто знает о тех сомнениях, о тех вопросах, что молодой человек задавал себе по пути сюда? Для королевского двора, для герцогини Беррийской, для Мелани, если ей доведется узнать о судьбе своего нареченного жениха, — для всех Рено де Моллен навек останется рыцарем с единорогом, безутешным влюбленным, который отправился на битву с одной лишь целью — быть убитым. Человек, который до самого своего конца остался верен недостижимому идеалу. Отныне и навечно Рено де Моллен — человек, которому даже в голову не приходило жить, как живут другие…

Поступил новый приказ. Настало время второму корпусу рыцарей вступить в бой. Танкарвиль громко закричал:

— Моя очередь!

Он бросился вперед, но тучность подвела его: он во весь рост растянулся прямо в грязи…

Эта вторая атака оказалась для англичан гораздо опаснее первой. Прежде всего, потому, что очень мало лучников были в состоянии стрелять, а второй корпус французских рыцарей был многочисленней, чем все английское воинство, вместе взятое.

Командование принял герцог д'Алансон. Яростно ведя контратаку, он отбросил вооруженных кинжалами лучников за деревню Азенкур и в лес Трамекура. Ситуация становилась критической. Генрих V понял, что настало время поставить на карту все. Он сам бросился в гущу боя, дабы воодушевить своих людей.

Алансон направился прямо на него, и завязалась яростная битва. Французский командующий сам ударом секиры сразил герцога Глостерского, брата короля, который нес английский стяг, в то время как другой французский рыцарь добрался до английского короля и сорвал один из цветков золотой короны, венчавшей его шлем.

Оглушенный Генрих V упал на колени. Но гвардия решительно бросилась ему на помощь. Выделяясь среди всех, Адам Безотцовщина размахивал мечом с неслыханной яростью, проявляя все свое умение владеть оружием. Самым его горячим желанием было встретить Шарля де Вивре, о котором он знал только одно: у него на щите семейный герб Вивре. Мэтр Фюзорис, разумеется, не преминул описать его, упомянув красный и черный цвета.

Но в данный момент у Адама имелись задачи поважней. Жизнь короля в опасности. Если Генрих V погибнет, судьба сражения окажется решена…

Гильом де Танкарвиль поднялся. После того как он рухнул на землю, по нему промчались тысячи наступавших рыцарей, его помяли так, что на нем места живого не было. К тому же с ног до головы он был покрыт грязью и походил на огромную грязную свинью.

Танкарвиль издал зычный крик:

— Пить!

Он отвязал кубок из чистого золота, знак отличия главного управляющего винными погребами Франции, который висел у него на шее. Кубок тоже оказался грязным и помятым: в него нельзя было наливать вино. Требовался кусок чистой ткани, чтобы вытереть сосуд, но вокруг была одна лишь грязь.

Танкарвиль долго шарил глазами вокруг, прежде чем заметил труп солдата, одежда которого была не слишком испачкана. Это был один из английских королевских стражников, который украсил себя проклятым лжегербом короля, где смешивались английские леопарды и французские лилии.

Танкарвиль рассмеялся:

— То, что надо!

И, не обращая внимания на яростную битву, клубившуюся вокруг, он тщательно вытер свой кубок. Когда главный управляющий королевскими погребами приподнял сосуд, тот сиял. Тогда Танкарвиль взял флягу и до краев наполнил кубок алым меркюре.

Он не стал пить сразу. «Прежде чем вино пить, надо его увидеть», — так говорил он своему крестнику. Он поднес кубок к лицу и долго всматривался в его содержимое.

Каким прекрасным был этот красный цвет! Красный, как рубин, красный, как кровь, — кровь Рено, которая уже пролилась, его собственная кровь, которая несколько мгновений спустя смешается с грязью… Именно поэтому красное вино Танкарвиль всегда предпочитал белому, ведь оно было того же цвета, что и жидкость, которая заставляет биться человеческое сердце.

Сердце Танкарвиля сильно колотилось в груди. Это были его последние толчки; он прекрасно знал его, свое старое сердце, и хотел, чтобы эти последние удары стали оглушительными, грохочущими, словно фанфары, — прощальные фанфары его жизни.

Гильом де Танкарвиль обнажил меч, который тоже был весь в грязи. Он пылко произнес:

— Вино зеркала!

Выпил одним глотком и увидел…

С тех пор как Танкарвилю пришлось покинуть свою позицию, он перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг. Но случай привел его в самое пекло битвы. Вон тот рыцарь в великолепном облачении, в шлеме, на котором сияет золотая корона, украшенная драгоценными камнями, — это же сам английский король!.. И Танкарвиль направился к нему.

Находясь в самом центре рукопашной схватки, Генрих V не поверил своим глазам. На него надвигалось нечто непонятное. Это был рыцарь, такой огромный и чумазый, что его можно было принять за бесформенное, заляпанное грязью животное, вылезшее из своего логова. Но эта грязная туша держала в руках кубок из чистого золота и время от времени воздевала его, подобно тому, как священник поднимает чашу в момент приношения даров.

Существо надвигалось прямо на короля тяжелым, но уверенным шагом. Когда оно оказалось совсем близко, Генрих V ударил его изо всех сил. Гильом де Танкарвиль тяжело повалился на колени. Он прошептал:

— Меч короля!

И в рот ему хлынул поток крови, крови, к которой примешивалось вино зеркала…

Сам не зная об этом, он подверг английского суверена смертельной опасности. Пока король разил страшилище мечом, он не заметил приближающегося герцога д'Алансона, который нанес ему ужасный удар. Генрих V вновь упал на землю, оглушенный, и опять телохранители пришли ему на помощь.

Герцога д'Алансона осадили со всех сторон. Беспощадные удары сыпались на него один за другим. Одним из самых озлобленных нападавших был Адам Безотцовщина. Человека, который осмелился ударить короля, необходимо убить! Убить любой ценой!

Герцог понял, что силы неравны, и он вот-вот упадет. Он поднял забрало, чтобы его узнали, и, бросив на землю меч, произнес:

— Я Алансон.

Но Адам и его спутники не слушали. Совершив подобное святотатство, человек, кто бы он ни был, не заслуживает пощады. Один за другим они наносили чудовищные удары, пока герцог не превратился в окровавленный кусок плоти.

Смерть герцога д'Алансона решила исход сражения. Именно он воодушевлял сражающихся и возглавил контратаку, которая могла бы стать решающей. Теперь, когда его больше не было в живых, каждый почувствовал себя покинутым. Чтобы избежать неминуемой гибели, рыцари стали сдаваться тысячами.

Начиналось самое страшное. Группа английских всадников ураганом понеслась к Генриху V:

— Государь, французы атакуют в Мезонселе! Они собираются захватить нас с тыла!

Английский король мог в случае необходимости проявить жестокость. Он быстро оценил ситуацию: его пехотинцы и лучники, которые до сих пор не двигались с места, теперь могли, в свою очередь, тоже вступить в сражение. Началась бы полная неразбериха, и пленные французские рыцари могли бы воспользоваться ситуацией, чтобы вновь завладеть своим оружием. Следовало исключить хотя бы эту опасность. Генрих собрал своих глашатаев и велел передать в войска такое послание:

— Приказываю под страхом смерти: убить всех пленников, кроме принцев!

Глашатаи разнесли приказ по равнине, но вскоре они вернулись обратно, чтобы передать королю:

— Государь, те, кто взял пленников, отказываются повиноваться. Они рассчитывают получить хороший выкуп.

Генрих V побледнел. Впервые его осмелились ослушаться. Однако даже сейчас обычное хладнокровие не изменило ему. Он обратился к самым преданным среди преданных — к своей личной гвардии.

— Я поручаю это задание вам. Возьмите оружия, сколько надо, и вперед.

Без единого слова стражники в кольчугах с леопардами и геральдическими лилиями бросились выполнять приказание. До сих пор сражение было жестоким. Но с этой минуты оно обернулось настоящим кошмаром.

Несколько сотен английских пехотинцев были вооружены булавами, то есть древками длиной приблизительно в метр с насаженными на них металлическим цилиндром с шипами. Стражники выхватили их из рук пехотинцев и рассыпались по равнине.

Вскоре повсюду можно было наблюдать невыносимое зрелище: люди короля заставляли пленных рыцарей опускаться на колени, срывали с них шлемы, на несколько минут оставляли так стоять с обнаженной головой и сложенными руками, чтобы те успели помолиться, после чего раскраивали им голову одним ударом. Впитавшая в себя много крови, земля узкой долины оказалась забрызгана мозгами.

Шарль де Вивре стоял рядом с герцогом Орлеанским. Королевский страж приблизился к последнему и узнал его; он поклонился: герцог Орлеанский входил в число тех немногих пленников, которых приказано было пощадить.

Шарль Орлеанский обернулся к своему тезке и товарищу по детским играм.

— Прощайте! Я завидую вам. Моя судьба хуже вашей.

Шарль де Вивре был с ним согласен. Еще несколько мгновений назад он догадался, что его собираются убить, и почувствовал невыразимое облегчение. Но все то время, пока он считал, что обречен томиться в тюрьме, он не переставал задаваться вопросом, почему же не умирает от отчаяния. Шарль нашел один-единственный ответ. И выкрикнул свой совет тому, кого уводили:

— Вы должны стать поэтом, монсеньор!

Шарль Орлеанский задумчиво повторил:

— Поэтом…

И исчез.

Какой-то человек, находившийся в нескольких шагах отсюда, издал торжествующий вопль. Адам Безотцовщина не мог поверить собственным глазам: у рыцаря, стоявшего на коленях с обнаженной головой под охраной взявшего его в плен лучника, на шее висел щит со знакомым гербом, красным и черным. Это же Шарль де Вивре!

Адам поспешил к нему. Он наткнулся на Бэрри Брэгана. Лучник был человеком небогатым, пленение рыцаря предоставило ему неслыханный шанс. Он попытался вмешаться:

— Прошу вас, монсеньор…

Вместо ответа Адам поднял булаву.

— Король приказал — «под страхом смерти».

Лучник отпрыгнул назад, чтобы избежать неминуемого удара, и удрал. Адам приблизился к Шарлю, который так и стоял на коленях со сложенными впереди руками. Казалось, пленник не видит своего палача.

Адам улыбнулся. У него много времени. Перед тем как умереть, пусть этот человек узнает, пусть он узнает все.

— Сначала отец, теперь сын… Какое наслаждение! Ты знаешь, кто я?

Шарль не ответил.

— Я — тот, кто помог убить твоего отца, Луи де Вивре. Я присутствовал при его казни. Сейчас я расскажу тебе, как это случилось!

Шарль де Вивре не слышал. Он закрыл глаза, и к нему стали приходить те, кого он потерял навсегда.

Первой была его мать Маргарита. Лицо ее казалось нечетким, ведь он утратил ее в том возрасте, когда только формируется память. Она была прекрасна, так прекрасна!

Маргарита протянула ему руки:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Она исчезла, и появился отец. Это было Рождество, единственный, кроме Пасхи, день, когда тот приезжал к нему. День надежды и радости. Луи де Вивре простирал к нему свою единственную руку:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Потом исчез и Луи, и на его месте возникла темноволосая Анна де Невиль. Во дворе замка Блуа шел снег; они медленно прогуливались, погрузившись в мечтания. От ослепительной белизны, окружающей их со всех сторон, ее длинные черные волосы казались еще прекраснее. Он побежал ей навстречу. Она тянулась к нему:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Он удивился:

— Вы тоже называете меня «сын мой»?

— Конечно!

Как раз в это самое время Адам Безотцовщина злобно расписывал чудовищную казнь Луи де Вивре, не упуская ни единой страшной подробности. И внезапно он осознал, что Шарль его не слушает. Удивленный, он замолчал. И в наступившей тишине прозвучал восторженный голос:

— Столько любви! Столько любви вокруг меня!

Адам окаменел. Во время своей казни Луи де Вивре вел себя подобным же образом. Он сказал некую таинственную фразу своему палачу как раз в тот момент, когда с него собирались сдирать кожу, и затем с его лица уже не сходило радостное, лучезарное выражение.

Адам Безотцовщина отступил и взглянул на свою улыбающуюся жертву… Что же это за семья, все члены которой были героями? Какая сила таится в них?

Внезапно ему на ум пришли последние слова Маго: «Я не скажу тебе имени твоего отца. Он сильнее тебя».

И тут, впервые за всю свою жизнь, Адам Безотцовщина почувствовал страх. Перед ним находилось нечто, что было сильнее его, что превосходило и подчиняло его себе. Он яростно вскрикнул и ударил изо всех сил, вложив в удар булавы всю свою ненависть. Шарль де Вивре с разбитой головой медленно повалился вперед.

Известие о том, что французы собираются атаковать англичан с тыла у деревни Мезонсель, оказалось ложным. Речь шла о нескольких сотнях местных крестьян, попытавшихся завладеть королевской казной. После первых минут паники и неразберихи рыцари и лучники, призванные ее охранять, спохватились и обратили крестьян в бегство.

Узнав об этом, Генрих V отдал приказ прекратить избиение пленников. Но было слишком поздно: тысячи захваченных в плен французских рыцарей с расколотыми головами уже валялись в грязи.

Остались лишь пехотинцы неприятеля, которые за все время сражения так и не сдвинулись с места. Генрих V знал: пока они здесь, игра еще не окончена. Одних этих пехотинцев было гораздо больше, чем всех его солдат, и если бы они начали наступление, победа могла бы оказаться на их стороне.

Тогда английский король направил к ним эмиссаров с предложением отпустить их живыми и не преследовать, если они обратятся в бегство. Пехотинцы, среди которых был только простой народ, не колебались ни секунды. Издалека они видели чудовищную бойню, и у них не было ни малейшего желания дать себя убить, чтобы отомстить за дворян, от которых они видели лишь презрение и грубость. Французская пехота развернулась и побежала.

Сражение было окончено. Оно длилось лишь три часа…


***


Зрелище был невыносимым. Армии сражались на совсем небольшом пространстве, и в тех местах, где битва велась особенно ожесточенно, трупы были навалены один на другой, образуя зловещие накаты под два метра в высоту.

Генрих V, вне себя от радости, окинул взглядом поле боя. Король был еще не в состоянии поверить, что, только что, сражаясь силами один против десяти, одержал одну из самых сокрушительных побед всех времен.

В свидетели своего торжества он захотел взять кого-нибудь из врагов и выбрал для этой цели главного герольда Франции, который находился среди оставленных в живых пленников.

Тот, кто получал эту должность, в высшей степени символическую и чрезвычайно почетную, должен был навсегда отказаться от своего родового имени и до конца дней своих зваться Монжуа.

И вот этот Монжуа, главный герольд Франции, приблизился, повинуясь приказу победителя. То был еще молодой человек — без сомнения, арманьяк, получивший эту должность благодаря случайным обстоятельствам, как это нередко бывает в политике. И все же в данный момент именно он являлся воплощением самой Франции. Герольд тащился к королю Англии, сильно горбясь. Казалось, он согнулся под непосильной ношей — тяжестью тысяч трупов, что сейчас валялись у его ног.

Английский король радостно обратился к нему. Круглое лицо Генриха, обычное бледное, сияло восторгом.

— Знайте, не мы устроили это побоище, но верим, что это сделал сам всемогущий Господь, дабы наказать Францию за грехи.

Монжуа ничего не ответил. Генрих V продолжал:

— Кому, по-вашему, принадлежит победа в этом сражении: мне или королю Франции?

— Вам, ваше величество.

Король улыбнулся, глубоко втянув в себя влажный воздух, затем указал на группу домов, видневшихся вдалеке.

— Вы знаете, как называется это место, сир де Монжуа?

— Я полагаю, это Азенкур, ваше величество.

— Все битвы должны носить название ближайшего к месту сражения населенного пункта. Эта битва отныне и навечно будет называться сражением при Азенкуре.

Монжуа испросил дозволения удалиться, и английский король милостиво ему это позволил. А сам еще какое-то время осматривал равнину, пока дождь, зарядивший с новой силой, не заставил его искать укрытия в Мезонселе, откуда он выехал.

Над полем сгущался вечер… Англичане оставили здесь убитыми шестнадцать сотен воинов, из них двух принцев крови — герцогов Йоркского и Глостерского.

Французы потеряли десять тысяч человек. Не менее восьми тысяч из них были рыцари. Дворянство пожелало идти на битву лично и там полегло. В результате почти вся французская знать оказалась уничтожена.

Не осталось во Франции ни одной дворянской семьи, которая не оплакивала бы Азенкур, а многие из них просто исчезли — как Моллены и старшая ветвь Танкарвилей.

Были убиты коннетабль Франции Карл д'Альбре, адмирал Жак де Шатийон, шесть принцев крови: герцог д'Алансон, графы Брабантский и Неверский — братья Иоанна Бесстрашного; и три члена семейства де Бар — Эдуар, Жан и Робер.

Погибли храбрые бургундские рыцари, которые в ослушание своего герцога предпочли последовать за своими братьями: де Круа, де Бримё, де Пуа, де Ронк, де Лидекерк, де Лихтервельд, де Муа, де Жемон, де Ваврен, де Гистель, де Куланж и де Фьенн.

Что же касается тех высокородных дворян, которые не пали в бою, многим из них пришлось долгие годы провести по другую сторону Ла-Манша. Товарищем по несчастью Шарля Орлеанского стали храбрый граф де Ришмон, маршал Бусико, графы д'Э и де Вандом.


***


Англичане забрали у мертвецов оружие и доспехи. Действуя подобным образом, они вовсе не нарушали правил войны: останки убитых рыцарей принадлежали победителям.

Но как только английские солдаты вернулись в Мезонсель и над полем спустилась ночь, на их место пришли мародеры-стервятники.

Жители Азенкура и Трамекура, те самые, что во время сражения пытались завладеть казной Генриха V, вышли из своих домов и устремились на равнину.

На несчастных рыцарях, лишенных доспехов, оставалось лишь нижнее белье; крестьяне не гнушались ничем, бесстыдно раздевая их донага и оставляя валяться в грязи. Если кто-нибудь из них оказывался лишь ранен и имел неосторожность пошевелиться, его тотчас же приканчивали ударом ножа или топора, которые предусмотрительные крестьяне прихватили из дома.

Изидор Ланфан не был убит. Втоптанный в грязную землю в самом начале сражения, весь этот день он пролежал, не шевелясь, потому что осознавал: это единственная возможность остаться в живых. Он раздвинул два лежавших на нем трупа и смог кое-как дышать.

Изидор выждал, пока совсем стемнеет. Раньше выбраться из-под груды мертвецов он не решился. Ланфан сразу заметил людей, собирающих свой зловещий урожай на том самом поле, где совсем недавно они срезали хлебные колосья. Он заметил также, что мародеры вооружены; сам он потерял свой меч, но добыть оружие было нетрудно. Какой-то погибший английский лучник все еще сжимал в руке красный от крови клинок; Изидор забрал этот меч и стал ждать.

Вскоре поблизости показался крестьянин. Услышав стон, который издал какой-то раненый рыцарь, крестьянин прикончил несчастного несколькими ударами молотка и принялся стаскивать с него штаны. Изидор незаметно проскользнул сзади, стиснул его рот своей ладонью и вонзил клинок ему в спину. Без единого вскрика крестьянин рухнул на груду мертвых тел.

Изидор Ланфан принялся стаскивать с него одежду. Вокруг было довольно много людей, но в темноте никто не обращал на них внимания: просто еще один живой, обкрадывающий мертвеца.

Изидор уселся на землю и стал спокойно дожидаться утра.

Когда над равниной занялась скудная заря, крестьяне поспешили удрать, но Ланфан остался: он хотел найти тело своего господина. Если щиток с гербом по-прежнему был на нем, Изидор намеревался отвезти его Франсуа де Вивре.

Начались опасные поиски. Изидор Ланфан рылся в груде трупов. Конечно, он ожидал увидеть следы проигранного сражения, но только не эту массовую бойню! Мало того: на место битвы вернулись несколько англичан — должно быть, в надежде отыскать какой-то ценный предмет, утраченный накануне. Заметив Изидора, иные угрожали ему оружием, но дальше угроз дело не шло: жалкий крестьянин явно не стоил того, чтобы пускаться за ним в погоню.

Внезапно Изидор ощутил приступ тошноты. Он стоял над телом своего господина… Он узнал его лишь по таржу, что висел у него на груди. Узнать Шарля де Вивре как-то иначе было невозможно: лицо убитого представляло собой отвратительное месиво из окровавленной плоти и грязи.

Преодолевая отвращение, Ланфан наклонился и снял щит с гербом Вивре, а затем ушел быстрым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бежать.

Мертвый рыцарь, лежавший поодаль, привлек его внимание. Смерть пощадила его черты. Пощадили его и мародеры — он не был обкраден. На нем по-прежнему оставались доспехи. Он смотрел в небо широко раскрытыми глазами, и неподвижное его лицо сохраняло удивленное выражение. Стрела вошла в шею, пронзив черную перевязь.

Изидор Ланфан взглянул на герб Вивре, который держал в руке, затем на красное пятно, проступившее на черной ткани, и вполголоса произнес:

— Красное и черное!

Глава 18 ТУРНИР СЛЕЗ

Над долиной Азенкура занималось холодное утро 26 октября. Дождь внезапно прекратился, словно, изо всех сил поспособствовав катастрофе, уже не видел смысла в том, чтобы продолжаться.

На смену мороси пришло светлое, не дающее тепла солнце. После многочасовых ливней все было насыщено влагой, к небу поднялись густые клубы тумана. Вороны, до сих пор сидевшие на земле, словно прибитые дождем, теперь сотнями закружили в воздухе, привлеченные трупными запахами. Каркая, они летали среди белесых столбов тумана. Трудно было представить себе более зловещую картину, она казалась живым воплощением ада.

Король Англии не стал задерживаться на поле боя. Он уже достаточно насладился своей победой и теперь хотел лишь одного: как можно скорее вернуться в Лондон, чтобы упиваться там восторгами подданных. Генрих отдал приказ войскам двигаться в сторону Кале, прихватив с собой нескольких знатных пленников, которых пощадили во время бойни. Но прежде, чем отправиться в путь, король велел привести к себе Адама Безотцовщину.

Адам поспешил явиться, неся на плече булаву, красную от крови Шарля де Вивре. Он испытывал невыразимый восторг, оказавшись, наконец, рядом с королем.

На круглом лице Генриха V появилась легкая улыбка.

— Вы останетесь здесь, отправитесь к бургундскому двору и будете жить там. Я хочу в точности знать, о чем думает герцог. Попытайтесь как-нибудь половчее прощупать его.

Адам поклонился.

— Что именно я передам ему от вас?

— Просто добрые слова. Будьте любезны, но ничего ему не обещайте.

Аудиенция была окончена. Чуть позже Адам наблюдал, как победившая армия уходит, оглашая окрестности воем труб. Сам он предпочел остаться на поле боя. Он должен был прийти в себя после потрясения, которое испытал от разговора с королем.

Адам раздумывал, какую одежду ему выбрать, чтобы можно было, по возможности не подвергая себя опасности, пересечь довольно большую часть Франции, и, в конце концов, предпочел ту же, что была на нем, когда он отправился в Англию: просто солдат без опознавательных знаков, вояка неизвестно какой армии.

Адам снял плащ, выдающий его принадлежность к английской королевской гвардии, — накидку с широкими руками, затканную леопардами и геральдическими лилиями, — и остался в простых латах. Одетый таким образом, он не вызывал ничьих притязаний и в то же время со своей булавой на плече заставлял задуматься, стоит ли с эдаким связываться…

Из раздумий его вывела какая-то суматоха. Место ушедшей английской армии заняли совсем другие люди. Бальи [39] из Эра и аббат из Рюисовиля — местные гражданские и религиозные власти — привели людей, чтобы все погибшие были погребены в соответствии с христианским обрядом.

Те, кто ночью мародерствовал и обирал тела рыцарей, теперь копали глубокую, общую для всех могилу. Все павшие при Азенкуре будут похоронены вместе, а затем место их упокоения засадят колючим терновником, чтобы никто отныне не топтал это место, где покоится столько знатных и высокородных дворян.

Бродя по равнине без всякой цели, Адам случайно наткнулся на тело Рено де Моллена. Но это открытие, являющее еще одно доказательство его триумфа, почему-то не принесло Адаму никакой радости. Напротив, рыцарь с единорогом заставил его вспомнить о Мелани… О Мелани, которая все-таки ускользнула от него! Когда-то он поклялся себе — и он сдержит слово! — что его первая женщина станет особой исключительной, ни на кого не похожей. Кто подошел бы лучше, чем единоутробная сестра?

Он ощутил отчаяние: никогда ему не найти такую! Внезапно грусть и одиночество сдавили его сердце. Среди этого усеянного мертвецами поля, среди мертвых рук и ног, торчащих из грязи, Адам Безотцовщина мечтал о любви.

Он отправился в путь не медля… Незадолго до полудня, приближаясь к Эдену, он вдруг услышал религиозные песнопения и за поворотом дороги увидел процессию.

Во главе ее шли монахи-доминиканцы, которых легко было узнать по белым рясам, черным плащам и кожаным поясам; капюшоны были надвинуты на глаза. Адам хотел было пройти мимо, поскольку питал непреодолимое отвращение ко всему, что касалось религии, но, присмотревшись получше, заметил в этом шествии солдат. Должно быть, предстояла смертная казнь. Адам решил поприсутствовать: возможно, это зрелище немного развлечет его и разгонит меланхолию.

Зевак собралось довольно много, и, чтобы добыть себе место в первом ряду, Адаму пришлось изрядно поработать локтями. Среди стражников он увидел человека с обнаженным торсом, закованного в цепи, рядом двое солдат волокли свинью, привязанную за лапы к шесту. Осужденный, молодой еще крестьянин, бородатый, со всклокоченными волосами, внезапно стал испускать отчаянные, душераздирающие крики:

— Выходи за меня замуж! Ради всего святого, выходи за меня замуж!

Ответом ему был дружный женский смех и похабные выкрики. Адам ничего не понимал. Он решил расспросить человека, стоявшего рядом.

Тот грубо расхохотался.

— Он приговорен инквизицией за то, что сожительствовал со своей свиньей. Теперь их сожгут вместе… Думаете, он найдет себе подружку?

— Но почему он просит, чтобы кто-то вышел за него замуж?

— Так принято у нас в Эдене: любой приговоренный к смерти может спасти себе жизнь, если какая-нибудь девственница согласится стать его женой… Гляди, а вот еще!

В самом деле, крестьянин со свиньей был не единственным, кому в этот день предстояло лишиться жизни. Сзади шла девушка. Ей не было и двадцати, и она поражала дикой красотой: черные глаза и волосы, сверкающие зубы, маленькая, гибкая фигурка и смуглая кожа, что казалось удивительным в этом северном краю.

Она никого не умоляла. Она гордо смотрела прямо перед собой, шепча никому не слышные молитвы. Справа и слева от нее два монаха произносили другие молитвы, полные таинственных слов, — вероятно, то была процедура изгнания дьявола. Хотя девушка была закована в цепи и в конце пути ее ждал костер, казалось, что это монахи боятся осужденную, а не наоборот.

Потрясенный, Адам смотрел, не в силах оторвать глаз. Вот его идеал женщины! Он вновь обратился к своему соседу:

— А на женщин этот обычай распространяется? Какой-нибудь девственник может спасти такую?

— Да, только у этой девки еще меньше шансов, чем у крестьянина с его свиньей: она по ночам убивала своих любовников.

— Почему? Она колдунья?

— И еще какая! Она уверяет, будто она — сама Лилит, вернувшаяся на землю.

— Кто такая Лилит?

— Проклятая Адама…

У Адама Безотцовщины перехватило дыхание. Он вцепился в соседа.

— Объясни-ка мне!

Со своей привязанной к поясу булавой он выглядел устрашающе. Крестьянин задрожал.

— Я больше ничего не знаю, клянусь вам! Я только слышал это от монаха-инквизитора, вот и все…

Адам ринулся вперед. Она, это была она, та исключительная женщина, которую он ждал! Адам преградил дорогу процессии.

— Освободите ее! Я хочу на ней жениться!

После недолгого замешательства доминиканец, ступавший впереди, подошел к Адаму:

— Тебе известно, в чем ее обвиняют?

— Да, отец мой.

Монах приблизился к Лилит, которая проявляла полное безразличие к их разговору, и рывком разодрал платье, сшитое из грубой черной ткани. На груди девушки обнаружилась пятиконечная звезда острым концом вниз.

— Перевернутая пентаграмма, знак Зла. Она сама выжгла ее каленым железом на собственной плоти, чтобы никогда не расставаться с этим проклятым символом. Ты продолжаешь настаивать на своем желании?

— Да, отец инквизитор. Я хочу привести ее к Господу.

Впервые за все время Лилит ответила — она плюнула в сторону Адама.

Доминиканец закричал:

— Ты видел? В ней нет ничего, кроме зла. Она сама — зло! Откажись!

— Я прошу лишь того, что допускают обычаи вашей местности.

— Воля твоя… Ты можешь поклясться на кресте, что никогда прежде не знал женщины?

Монах протянул ему распятие. Адам улыбнулся. С каким удовольствием он совершил бы сейчас клятвопреступление! Но гораздо больше возбуждала его возможность сказать правду в таких необычных обстоятельствах. В его памяти мелькнули ночи, проведенные с бандитами из Шатонёфа, годы жизни с Рауле д'Актонвилем… И Адам поклялся.

С явным нежеланием инквизитор отдал приказ, и солдаты освободили пленницу. Доминиканец вновь обратился к Адаму:

— Она не может выйти за тебя замуж. Ее сердце слишком ожесточилось, чтобы принять таинства евхаристии. Вы поженитесь позже — возможно…

Едва оказавшись на свободе, девушка стремглав умчалась. Адам Безотцовщина бросился за ней. Тяжелая булава мешала ему, а беглянка оказалась на редкость ловкой. Ему с трудом удалось настичь ее перед часовней, стоявшей посреди поля.

Оба они задыхались. Адам не успел произнести ни слова, как его спутница вдруг указала на крышу здания.

— Помоги мне подняться. Я хочу видеть, как его сожгут. Он пытался изнасиловать меня, когда мы были в тюрьме.

Адам помог девушке и присоединился к ней. Вдалеке были видны первые взметнувшиеся языки костра. Вскоре ветер донес до них тошнотворный запах горящей плоти человека и свиньи. Именно при таких обстоятельствах молодой человек и познакомился со своей спутницей.

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Ты и вправду колдунья?

Лилит встряхнула длинными черными волосами, внимательно посмотрела ему прямо в глаза и вызывающе усмехнулась, обнажив ослепительные острые зубки.

— Моя мать не крестила меня и воспитывала совсем в другой религии, религии зла.

— А отец?

— Я его не знала… Что с тобой? Ты побледнел…

— Ничего. Продолжай.

— Когда-то моя мать была монахиней. Ее выгнали из монастыря за связь с мужчиной. Она так мне и не сказала, кто это был. Она была очень образованной и научила меня всему, что знала. Два года назад она умерла.

Адам задал вопрос, который все это время вертелся у него на языке:

— А Лилит? Это правда, что ты Лилит?

— Когда мать рассказала мне о ней, я поняла, что это я и есть.

— Расскажи теперь мне об этой Лилит.

Вдалеке густые клубы дыма продолжали пожирать человека и животное… Девушка протянула руку своему спутнику.

— В церкви, наверное, есть книги. Пойдем!

И в самом деле, в часовне нашлись молитвенник и Библия. Лилит открыла Библию на первых страницах и прочла отрывки про создание Господом двух женщин: первой, Лилит, которая хотела быть над мужчиной, и второй — Евы…

Адам слушал, потрясенный. Закончив читать, девушка взглянула на него с любопытством и даже какой-то жалостью.

— Уходи! Я не хочу убивать тебя.

Адам не ответил.

Она продолжала:

— Ты молод, красив, ты спас мне жизнь, но если ты останешься, я все равно убью тебя! Я не могу поступить иначе. Монах прав: зло находится во мне. Я сама есть зло.

Поскольку он по-прежнему не произносил ни слова, Лилит вновь быстро открыла Библию:

— Ты что, не понимаешь? Я — Лилит! Послушай, что говорит Иов: «Дух ночи и воздуха, демоница обольстительная и ненасытная». Ты этого хочешь?

Тогда, к немалому ее удивлению, Адам разразился смехом. Это был смех звонкий, громкий, торжествующий, он наполнил собой всю скромную часовню. Наконец, отсмеявшись, Адам смог заговорить:

— Да, ты — именно то, что мне нужно! Ты — та, которую я всегда искал. Я тоже не крещен, я тоже не знал своего отца, я тоже воспитывался матерью-колдуньей. Мое имя — Адам! Адам Безотцовщина!

Он сорвал с себя латы, стянул рубашку и показал маленький кожаный мешочек, висящий на шее на цепочке.

— Смотри! Я тоже ношу на груди то, что другие называют злом. Это рожь, которая вызывает отравление спорыньей. Я уже убивал с ее помощью и буду убивать еще!

Теперь наступил черед девушки посмотреть на своего спутника с недоумением. Тот с воодушевлением продолжал:

— Я — Адам и в жены хочу Лилит, а не Еву! Ты передашь мне свою науку. Моя мать не успела меня ничему научить. А я познакомлю тебя с великими мира сего.

— Ты живешь с ними?

— Сейчас мы отправимся ко двору герцога Бургундского, и нас примут там, как знатных господ.

Девушка, наконец, пришла в себя от изумления, но решила все же поставить свои условия.

— Лилит должна быть над Адамом.

— Как это?

— В постели.

Адам размышлял недолго. Перевернуть мир с ног на голову — разве не к этому призывала его Маго? Он молча кивнул.

— И если сейчас мы будем заниматься любовью, пусть это будет у подножия алтаря!

— Именно то место, которое я выбрал бы сам…

Лилит быстро задрала подол ветхого черного платья, обнажив изящное тело. Ее приятель избавлялся от деталей своего солдатского обмундирования.

Она улыбнулась ему.

— Ты знаешь, что Адам и Лилит уже соединились? Когда Адам скитался в отчаянии после смерти Авеля, он повстречал Лилит и разделил с нею постель. Они оставались вместе сто тридцать лет и породили множество демонов…

Они оказались у подножия алтаря, так началась их связь… Они обрели друг друга, они сразу же поняли, что созданы друг для друга. Испытав наслаждение, они быстро уснули, утомленные столькими впечатлениями.

Лилит проснулась первой. Было раннее утро. Она поднялась, приблизилась к булаве, которая валялась на полу, и взяла оружие в руки.

Затем вернулась к алтарю. Адам мирно спал, прекрасный, как юный бог: совершенное тело, лицо ангела и золотые локоны… Лилит отложила оружие. Нет, она не могла, не хотела. Она нашла себе достойного спутника на всю свою жизнь, и теперь ей предназначено судьбой до конца дней своих делить с ним существование.

В их первую ночь она оказалась наверху, но не подчинила его себе. Они совокуплялись на равных, как первый мужчина и первая женщина, которых создал бог христиан…

Вскоре они не спеша пустились в путь по направлению к Дижону и двору бургундского герцога. Они были счастливы, это бросалось в глаза сразу. Они были молоды, красивы; он был Адамом, похожим на изображение на картинах, она — черноволосой Евой.

Они много разговаривали. Адам понемногу рассказывал ей о своих преступлениях: об ужасной смерти своей приемной семьи и отчаянии их дочери Евы, которая стала монахиней в одном из парижских монастырей; о смерти Луи де Вивре, Рауле д'Актонвиля, Шарля де Вивре… И разумеется, всю историю Мелани.

А Лилит повествовала о своих ночах с любовниками. Она убивала их во сне и поедала сердца. Среди них встречались всякие: торговцы, нищие… и особенно много монахов. Эти были самые развратные и похотливые, именно их с особенным удовольствием она предавала смерти.

Адам не забыл и о своих обязанностях при дворе английского короля и предстоящей миссии при Иоанне Бесстрашном. Лилит пришла в небывалое возбуждение. Она тут же захотела ему помогать и тоже шпионить за герцогом.

Они решили, наконец, что им надо говорить всем, будто они женаты. Следует также поменять имена. Лилит придется расстаться с именем демона. Кроме того, супружеская пара не может носить фамилию «Безотцовщина». Они договорились, что станут Адамом и Евой д'Аркей…


***


В последнее воскресенье ноября они прибыли в Марсане, что возле Дижона, и сразу же попали на турнир слез.

Турнир слез — древний бургундский обычай. Рыцари защищают щит с гербом, до которого надо попытаться дотронуться ради прекрасных глаз своей дамы. Если щит удавалось завоевать, его надевал не мужчина, а женщина. Она и становилась «дамой слез» — той, которой все завидовали.

В Марсане имелось два вида щитов: красный, усеянный черными слезами, — для того, кто собирался сражаться пешим; и черный, усеянный золотыми слезами, — для того, кто должен вступить в битву верхом на лошади. Щиты были подвешены к веткам большого дуба, который назывался «дубом Карла Великого», ибо он, согласно легенде, был посажен во времена легендарного императора.

Традиция требовала, чтобы защитников было тринадцать. Все они были облачены в полный рыцарский доспех, а на головах красовались необычные шлемы: забранные решеткой спереди и украшенные рогами по бокам, они были сделаны из блестящего позолоченного металла.

Трувер, сам себе аккомпанируя, затянул песню, чтобы соперники могли представиться:


— Прекрасному богу любви воздаю благодарность,

Я должен ему принести мой торжественный дар…


Услышав эту мелодию, Адам внезапно осознал очевидное: он влюблен! Он никогда не думал, что такое возможно; до сих пор он полагал, что его удел — ненависть и зависть. Но оказалось, это не так… Он будет сражаться не только ради выгоды или мести, но ради ее глаз, ее волос, груди, губ; он будет рисковать собственной жизнью ради женской улыбки!

Поскольку Адам был пешим, то указал на красный герб с черными слезами, и тринадцать рыцарей, сидящих верхом на лошадях, тоже спешились. Трувер отступил, а толпа, прибывшая из всех окрестных деревень, мгновенно замолчала.

Никакого сражения практически не было. Адам бросился вперед, потрясая булавой. Он не знал страха, битва опьяняла его, ему было двадцать лет, и ничто не могло противостоять той великой силе, что обитала в нем.

Рыцари отступили перед разъяренным безумцем, тщетно пытаясь отразить его мощные удары, достойные мясника. Один из них был убит, другой, испуская стоны, бессильно опустился на землю. Не устоял ни один. Перед щитом слез больше никого не оставалось, и Адам схватил его.

С самого начала поединка Лилит плохо понимала, что происходит. Все было слишком внезапно, слишком сильно. Она была совершенно оглушена, когда Адам протянул ей щит, повторяя слова трувера:


— Прекрасному богу любви воздаю благодарность,

Я должен ему принести мой торжественный дар…


Она осознала случившееся лишь немного позже, когда они опять пустились в путь и находились уже недалеко от Дижона. Она любима и любит сама. На свое разорванное платье она надела красный щит, усеянный черными слезами; она сделалась «дамой слез», которой будут завидовать все другие женщины; она — Лилит, идущая рядом с Адамом, а ведь известно, что Лилит и Адам прожили вместе сто тридцать лет!


***


Изидор Ланфан возвратился в Вивре и сообщил Франсуа о смерти Шарля. Затем по приказанию своего господина он отправился в Блуа, чтобы находиться отныне рядом с маленьким Анном.

Только что выпал первый снег, и двор замка был весь белый. У Изидора кольнуло сердце. Именно такая погода стояла в тот день, когда он просил Шарля де Вивре жениться на Анне де Невиль. Он словно вновь увидел, как из замка выходит мальчик и его светлый силуэт соприкасается с силуэтом высокой черноволосой женщины. Эти двое, которых он соединил, чтобы они разделяли радости и горе, тихо удаляются, негромко переговариваясь, и за ними на только что выпавшем снегу тянется темная цепочка следов…

Но эти печальные призраки тотчас исчезли, когда, весело топоча по снегу, во двор ворвался мальчишка лет четырех. Это был он — ошибиться невозможно! Поразительным оказалось сходство ребенка с Шарлем де Вивре и еще большее — с самим Франсуа, каким, должно быть, много лет назад был старый сеньор. Перед Изидором предстал правнук Франсуа, Анн де Вивре.

Он окликнул мальчика по имени. Удивленный малыш остановился, а затем зашагал к нему. У него были вьющиеся белокурые локоны, голубые глаза, весь он лучился здоровьем и благоразумием.

— Вы кто?

— Ваш оруженосец, монсеньор, потому что, к сожалению…

Изидор не знал, как закончить фразу, но Анн де Вивре сделал это за него.

— Я знаю, что мой отец погиб в сражении. Значит, ты — Изидор Ланфан?

— Вы знаете мое имя?

— Мне сказали, кто ты и что ты должен прийти… Мне хотелось бы научиться читать.

— Уже? Но ведь на праздник Богоявления вам исполнится только четыре года!

— А я все равно хочу.

— Так вы хотите стать ученым?

— Нет, рыцарем. А еще я хочу научиться ездить верхом…

Изидор Ланфан с восхищением смотрел на своего нового господина: умственные и физические способности ребенка выглядели весьма многообещающими. И если совсем недавно ему пришлось пережить воистину печальные минуты, то теперь, наконец, пришло время счастья.


***


30 ноября, День святого Андрея, стало для Адама и Лилит незабываемым днем… Святой Андрей был покровителем Бургундии, и по этому поводу устраивались не менее пышные празднества, чем на Пасху или Рождество. Все дома Дижона были украшены косыми андреевскими крестами. Торжество отмечали все, но самый блистательный праздник должен был состояться, конечно же, в великолепном дворце герцога Бургундского.

Этим вечером в огромном зале был задан роскошный пир. Одно за другим следовали изысканнейшие блюда, к которым подавали лучшие местные вина: нюи, бон, живри. Наряды гостей — а приглашенных насчитывалось более двух сотен — соперничали с роскошью сервировки: широкие плащи, сильно расширяющиеся книзу длинные платья с огромными рукавами, разрезанными по краям. Платья мужчин были перетянуты на талии, у женщин пояс проходил под грудью. Ни одному цвету не отдавалось предпочтения, да и сами ткани были разрисованы самым удивительным образом: птицы, пейзажи, орнаменты из листьев… И все было вышито серебряными и золотыми нитями. На дамах красовались высокие головные уборы.

Во главе стола, на приподнятом чуть выше общего уровня троне, восседал сам Иоанн Бесстрашный. Его плащ — как у очень немногих из присутствующих — был черным, но при этом самого изысканного покроя и узора на ткани. Герцог медленно поворачивал голову, обращая по очереди на каждого из пирующих свое неулыбчивое лицо, слишком крупное для его тела, с большим носом, глазами навыкате, толстыми губами. Согласно бургундским обычаям, все, к чему он прикасался, должно было быть исключительно золотым: не только тарелка и кубок, но даже зубочистки и ткань подушечки, на которой он сидел.

Адам и Лилит прибыли накануне. Их тотчас представили герцогу, который тепло принял их и велел выдать роскошную одежду. Адам для смеха выбрал белый плащ, цвет невинности, а Лилит предпочла красный, цвет дьявола; на груди она носила щит, завоеванный на «турнире слез», тоже красный, с черными слезами, который прикрывал ее перевернутую пентаграмму…

Три стола были расставлены в форме лошадиной подковы, сам герцог занимал место в середине центрального стола. Там же, дабы воздать ему честь, он усадил Адама. Лилит оказалась дальше, за правым столом.

Этим вечером, который подтверждал его триумф, Адам был на вершине блаженства: еда была вкусной, вина хмельными, его одежда — роскошной, а неподалеку находилась его подруга, одетая, как принцесса. От возбуждения Адам налегал на питье и, поскольку не привык к алкогольным напиткам, вскоре изрядно захмелел.

Его внимание привлекло любопытное зрелище: на колени к герцогу взобралась карлица. Она была невероятно маленькой, но, в отличие от большинства себе подобных, прекрасно сложена; ее даже можно было назвать хорошенькой. Длинные светлые волосы спускались ниже спины. Золотистое платье карлицы было перехвачено под крохотной грудью.

Герцог стал приставать к ней, покалывая своей золотой зубочисткой, но она ловко ускользнула от него и взобралась на стол. Там, где она пробегала, раздавались взрывы смеха. Игра забавляла всех. Мужчины пытались просунуть пальцы ей под платье, а она отталкивала их своими кукольными ручонками.

Адам один не смеялся. Вино странно повлияло на него: он смягчился и чувствовал что-то вроде симпатии к этому миниатюрному существу. Она была чудовищем, а разве сам он — не чудовище? Они были похожи, хотя никто, кроме него самого, этого не понимал.

Адам закрыл глаза и открыл их вновь: карлица стояла как раз возле его тарелки. Он улыбнулся ей и внезапно почувствовал желание узнать, кто она такая.

— Как вас зовут, мадам?

Живая кукла казалась странно взволнованной. Когда она встала вот так перед ним, их глаза оказались на одном уровне. Какое-то мгновение она молча смотрела на него, затем ответила:

— Меня называют Золотой Госпожой. Это из-за моих волос и платья. Есть еще одна причина, но это моя тайна.

— Что вы делаете при дворе?

— Развлекаю герцога…

Адам пьянел все больше. Он высказал мысль, которую давно уже обдумал про себя:

— Миру следовало бы походить на вас, Золотая Госпожа! Тогда это был бы мир маленьких чудовищ. Полагаю, я чувствую это, как никто другой. Я тоже маленькое чудовище.

Золотая Госпожа опять немного помолчала, а затем произнесла, прежде чем продолжить свой бег по столу:

— Попросите у меня все, чего захотите…

Сидя поодаль за своим столом, Лилит испытывала тот же восторг, что и Адам. Еще какой-нибудь месяц назад она была одетой в лохмотья колдуньей, которой грозило сожжение на костре. Теперь она превратилась в знатную даму, которой все завидовали. Более того, она нашла мужчину своей жизни, и доказательство этому носит на груди.

В отличие от Адама, который, как она замечала, напивался без всякой меры, сама Лилит от вина воздерживалась и оставалась трезвой. Дело в том, что она желала без промедления приступить к своей цели: узнать как можно больше про Иоанна Бесстрашного.

Сосед по столу показался ей вполне подходящим, чтобы осуществить свои намерения. Это был светловолосый человек с тонзурой, как у всех священнослужителей. Он уже начинал полнеть. На его лице, мясистом и простоватом, не замечалось признаков особого ума. Несколько брошенных им слов позволили ей догадаться, что он относится к числу людей, близких герцогу.

Лилит попыталась вести себя как можно более любезно, рассчитывая, что этот человек не замедлит обратить на нее внимание.

И в самом деле, вскоре он решился завязать разговор, выказывая несколько тяжеловесную учтивость. Для начала он указал на трофей, висевший у нее на груди:

— Слезы, которые вы выставляете на всеобщее обозрение, мадам, — это слезы ваших почитателей. Особа, столь достойная любви, приводит в отчаяние всех, кто к ней приближается.

Лилит задорно рассмеялась.

— Разве вы не священник?

— Священник, мадам. Я Иоганнес Берзениус, алхимик и исповедник его светлости герцога.

— Исповедник!

Лилит не смогла сдержать невольного вскрика. Но Берзениус истолковал его совсем неправильно.

— Это не мешает мне быть добрым человеком. Вы поражены?

— Вовсе нет. Просто чрезвычайно польщена, что нахожусь рядом со столь важной особой.

Иоганнес Берзениус выпятил грудь колесом.

— Позвольте мне узнать ваше имя, мадам.

— Ева… Ева д'Аркей.

Адам и Ева д'Аркей, так они теперь звались, поселились не во дворце, но в городе, в Английском особняке в начале улицы Форж.

Там они познали дни упоительного счастья. Впервые они жили как настоящая супружеская пара: у них был свой дом, свои слуги, которые называли их «господин» и «госпожа». Они, как безумные, занимались любовью в надежде зачать ребенка, безразлично, мальчика или девочку, который смог бы продолжать их дело.

Они прогуливались по улочкам Дижона, милого городка, насчитывающего двадцать тысяч душ населения, с хорошо сохранившимися крепостными сооружениями и глубокими рвами, питающимися водами двух речек: Уш и Сюзон. Еще город поражал разнообразием жилищ. Здесь существовал поразительный контраст между убогими глинобитными домишками с фахверковыми стенами — и богатыми особняками из белого или розового известняка, с крышами из черепицы разного цвета.

6 декабря Иоанн Бесстрашный решил устроить большую охоту в честь Дня святого Николая. Герцог дал знать Адаму, что хочет воспользоваться этим, чтобы поговорить с ним. Во время облавы у них будет минутка побеседовать с глазу на глаз. Адам ответил герцогу согласием, а сам решил заодно выяснить, чего он мог бы попросить у Золотой Госпожи.

Что касается Лилит, ей предстояло остаться дома. Берзениус наверняка не покинет дворца и будет работать в своей алхимической лаборатории. Она разыщет герцогского исповедника и попытается завязать с ним более тесные отношения…

Охота на День святого Николая оправдала все ожидания. Иоанн Бесстрашный появился с большой свитой: более сотни дворян с домочадцами и вся его собачья свора из пятидесяти пяти гончих, пятнадцати ищеек и тридцати пяти борзых. Накануне выпал снег.

Герцог приблизился к Адаму на опушке белого леса. Они ехали верхом, вдыхая холодный чистый воздух. Когда Иоанн Бесстрашный заговорил, изо рта его выпорхнуло легкое облачко белого пара.

— Как поживает наш дорогой король Генрих?

— Он посылает вам уверения в своей любви, монсеньор.

— Моя любовь к нему превосходит его любовь ко мне…

Беседа продолжалась в том же духе. Как и просил король, Адам произносил лишь вежливые слова, его собеседник отвечал ему тем же, и в конце беседы ни один из них так и не выяснил истинных намерений другого.

Вечером все остановились в ближайшем замке, который назывался Сомбреном и принадлежал лично самому герцогу. Адам был поражен этим названием [40], вызывающим в памяти странные образы. В нем была какая-то тайна, загадка, мистерия. Никакое другое место не подошло бы лучше для выполнения его миссии.

Адам спросил, как можно повидать Золотую Госпожу. Слуга пошел выяснить это и вскоре вернулся, чтобы проводить Адама в ее комнату. Постучав несколько раз и не получив ответа, Адам толкнул дверь и остановился в недоумении: комната походила на все прочие, с обычной кроватью и мебелью нормального размера, но посередине стояла крошечная палатка. Оттуда раздался голосок:

— Входите, монсеньор.

Поскольку Адам не пошевелился, голосок повторил:

— Входите же! Моя комната здесь.

Он опустился на четвереньки и сунул голову в отверстие палатки. Белокурая кукла находилась там, в пространстве, приспособленном к ее размерам: маленькая кроватка, маленький шкаф; имелось даже крошечное зеркальце, в которое она как раз смотрелась…

Золотая Госпожа повернулась к своему гостю и улыбнулась.

— Добро пожаловать в мой дом, монсеньор. Вы первый. Даже герцог никогда сюда не приходил.

Золотая Госпожа трепетала. Адам был взволнован, хотя и сам не понимал причины своего волнения.

— Почему именно я? Почему вы сказали, что я могу попросить у вас все, чего хочу?

Существо отвернулось.

— Потому что вы назвали меня «мадам», потому что вы смотрели на меня, как… как на человека.

Адам не нашелся что ответить, и Золотая Госпожа продолжала, на этот раз тоном веселым и игривым:

— Чего вы от меня хотите? Говорите же!

— Мне хотелось бы знать, о чем думает герцог.

— Думает о чем?

— О политике, об Англии…

Куколка коротко рассмеялась.

— Нет ничего проще! Я могу прийти, когда хочу, на любой совет. Он обожает, когда в такие минуты я заигрываю с ним. И при этом продолжает говорить с другими, как будто меня и вовсе нет. Он убежден, что мой ум так же мал, как и мое тело. Но это совсем не так. Я понимаю, я все понимаю…

Адам чувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Он поблагодарил собеседницу и приготовился уже было убрать голову из палатки, но она задержала его.

— Подождите! А мою тайну вы узнать не хотите?

— Какую тайну?

— Я же вам тогда сказала, что есть три причины, по которым меня зовут Золотой Госпожой, и что последняя причина — это моя тайна. Помните?

По правде сказать, Адам помнил об этом весьма смутно. Он чуть двинул головой — единственной частью тела, которая поместилась в этой миниатюрной комнатке.

Золотая Госпожа улыбнулась и вытащила из шкафчика крошечный ларец. Она открыла его: там лежали длинные позолоченные палочки, заостренные с обоих концов.

— Меня называют Золотой Госпожой еще и из-за золота, которое дарит мне герцог. Когда я ухожу от него, он дает мне с собой свою зубочистку. Посмотрите, сколько их у меня! Это мое сокровище…

Адам посмотрел на карлицу, сидящую на своей постельке с открытым ларцом в руках. Он хотел что-нибудь ей сказать, но, так и не найдя нужных слов, покинул палатку.


***


В эту самую минуту в Дижоне Лилит, одетая во все красное, с «гербом слез» на груди, входила в лабораторию алхимика Иоганнеса Берзениуса. Священник был в высшей степени взволнован, когда ему сообщили, что она хочет его видеть, и встретил гостью со всей возможной предупредительностью и учтивостью.

Комната, примыкающая к часовне Сен-Шапель, была просторной. Там находился большой книжный шкаф, наполненный книгами в дорогих переплетах, посредине стоял атанор, покрытый позолоченным металлом, и огромное количество реторт и керамических горшочков. Лилит сделала вид, что живо всем интересуется, отчего алхимик смутился и обрадовался. Какое-то мгновение он сомневался, говорить или нет, затем все-таки признался:

— На сегодняшний день я не слишком преуспел в своих исканиях. Я до сих пор не могу завершить черную ступень Деяния. Не знаю, осмелюсь ли я попросить вас о большой услуге.

Девушка любезно улыбнулась, чтобы ободрить его.

— Говорят, если мужчина и женщина трудятся вместе, шансы на успех увеличиваются многократно. Не согласитесь ли вы стать моей помощницей?

— С радостью!

Иоганнес Берзениус рассыпался в благодарностях. Внезапно ему в голову пришла одна мысль; он хлопнул в ладоши.

— Известно ли вам, моя дорогая Ева, что у вас имеется соперница?

— Соперница?

— Об этом мало что известно. Ева была не единственной женой Адама и не первой. Первую звали Лилит!

Лилит сделала вид, что пришла в полный восторг от этого открытия. Она изобразила живой интерес к объяснениям, которые не замедлил дать Берзениус, — все это она с детства знала наизусть.

Но на этом алхимик не остановился.

— Знайте же, что Лилит — самая устрашающая фигура для алхимиков. Она — Царица Ночи, хозяйка Черной Луны!

— Как?..

Вот о чем Лилит никогда не слышала от своей матери. Она засыпала своего собеседника вопросами и была счастлива обнаружить, что алхимия может принести ей неожиданные сведения о персонаже, которого она решила воплотить в жизнь. И если поначалу общение с Берзениусом казалось ей весьма тягостной обязанностью, нужной лишь для того, чтобы получить сведения о герцоге, то теперь оно превратилось в увлекательнейшее приключение! Лилит стала умолять Берзениуса немедленно приступить к делу.

Шли недели и месяцы. Адам и Лилит, каждый со своей стороны, собирали информацию, и сведения, которые удавалось им добыть, совпадали.

Герцог Бургундский вел двойную игру. Он решил вступить в союз с англичанами, чтобы окончательно уничтожить Францию, но затем намеревался выступить против Генриха V, которого считал слишком сильной фигурой — как в качестве союзника, так и в качестве противника. Таким образом, Иоанн рассчитывал со временем стать самым влиятельным человеком в христианском мире.

Золотая Госпожа регулярно предоставляла свои отчеты, изобилующие порой ненужными подробностями, и добавляла собственные комментарии. Адам был поражен ее проницательностью: в этой крошечной белокурой головке рождались идеи, которые могли бы принадлежать одному из самых великих политических мыслителей, каких он когда-либо встречал. Живая куколка могла бы стать советником короля, то есть управлять государством.

Как ни странно, сведения, полученные от Берзениуса, были куда менее ценными. Лилит получала их, время от времени давая алхимику выпить одну из тех настоек, рецепт которых в свое время открыла ей мать. Тогда она могла расспрашивать его о чем угодно, а после он ровным счетом ничего не помнил.

Но если Иоанн Бесстрашный совершенно не опасался — и напрасно — своей карлицы, то с исповедником он вел себя гораздо более осторожно. Герцог не доверял даже церковнику и почти никогда не разговаривал с ним о политике. Чаще всего Берзениус мог пересказать лишь малоинтересные истории, касающиеся в основном плотских грешков герцога.

Между тем Лилит продолжала вполне серьезно заниматься алхимией и вскоре сделалась весьма сведущей в этой области. Она быстро догадалась, что, возможно, осуществлять алхимию «наоборот», алхимию зла, которая из порядка способна сделать хаос, и рьяно принялась за труды.

Они с Адамом по-прежнему являли безупречную пару. С неугасающей страстью они встречались по вечерам в Английском особняке. Кроме пылкой страсти их связывала еще и общая работа. Они были не только любовниками, но и соратниками, которые сражались бок о бок, защищая одни и те же идеалы.

Хотя они ничего друг другу не обещали, они хранили безупречную супружескую верность. Ничто на свете не заставило бы Адама дотронуться до Золотой Госпожи; он знал, что является для нее божеством, вселенной, и было бы слишком жестоко все разрушить. Между тем жестокость была у него в крови, и, творя зло, он испытывал истинное наслаждение, но именно этот порог он переступить не мог.

Лилит, напротив, было невероятно трудно отвергать ухаживания Иоганнеса Берзениуса. Исповедник герцога воспылал к свой помощнице безумной любовью и настойчиво домогался ее, но она решительно ему отказывала. Прежде всего, потому, что этот человек ей не нравился, но главное — если она вдруг окажется беременной, ей хотелось быть твердо уверенной в том, что отцом ребенка является именно Адам. И Лилит по-прежнему оставалась твердой и непреклонной «дамой слез»…

Весной 1417 года Адам и Лилит одновременно утратили своих осведомителей. В Пасхальный понедельник Берзениус, очевидно слишком много выпивший накануне по поводу праздника, был особенно настойчив. Он потянулся к груди своей помощницы, пытаясь сорвать с нее щит.

Лилит испугалась. Если она немедленно не оттолкнет его, то окажется в безвыходном положении. Он обнаружит на ее груди перевернутую пентаграмму, а значение этого символа для алхимика однозначно. Берзениус тут же донесет на «Еву д'Аркей» как на колдунью.

Лилит схватила первую же вещь, какая попалась ей под руку, — это оказался тигель, наполненный обжигающей смесью, — и швырнула его в лицо нападавшему. Берзениус, получивший серьезные ожоги, воспылал к ней ненавистью и отныне не пожелал ее больше видеть…

Золотая Госпожа умерла в среду после Пасхи. Она велела позвать Адама, который тотчас поспешил к палатке карлицы. Кроха, одетая в золотое платье, лежала на своей маленькой кроватке.

Адам спросил, что с ней. Она заставила себя улыбнуться.

— Ничего. Я умираю просто потому, что я такая, какая есть. Подобные мне долго не живут. А мне уже минуло двадцать — это много…

Она сообщила Адаму, что завещает ему свое сокровище, золотые зубочистки герцога. Она настаивала, она непременно хотела, чтобы он взял их после ее смерти, и ему пришлось пообещать.

Ее лицо прояснилось.

— Я умираю счастливой. Вы — единственное доброе существо, которое я встречала в жизни.

Адам вздрогнул так, что чуть было не обрушилась палатка, куда он влез по пояс. Золотая Госпожа, казалось, не заметила этого. Она глядела на своего друга восхищенно.

— Я позвала врача — он не пришел. Я позвала священника — он не пришел. Я позвала вас, и вы пришли…

Золотая Госпожа слабела на глазах, но хотела сказать ему что-то еще, для чего собрала все свои силы:

— Вы пришли, потому что мы похожи. Вы мне сами так сказали: мы с вами оба маленькие чудовища.

— Но вы не выбирали себе такой судьбы.

— Возможно, вы тоже…

Это были последние слова Золотой Госпожи. Адам не сдержал слова и не забрал ее сокровище, которое было ему ни к чему. Он ушел и не пожелал знать, что с нею стало.

С этих пор он стал проводить все свое время с Лилит. Супруги почти не покидали Английский особняк. Они уже выведали все, что хотели, и во дворце им делать было нечего. Больше они не расставались ни на минуту. Их огорчало лишь одно: Лилит никак не могла забеременеть. Ребенок, на которого они возлагали столько надежд, заставлял себя ждать…


***


Война возобновилась весной того же 1417 года. Генрих V официально предупредил Иоанна Бесстрашного о том, что собирается высадиться на континенте, и просил его со своей стороны приготовиться к военным действиям. Поскольку это входило в планы герцога, он не заставил себя просить дважды: собрал тридцать тысяч человек и выступил в направлении на Париж.

Новости, которые доходили до него из столицы, могли лишь побудить его к действиям. Катастрофа при Азенкуре вызвала серьезные последствия.

Прежде всего, это поражение окончательно и бесповоротно ввергло Карла VI во мрак безумия. До сих пор между приступами у него все же случались периоды просветления. Теперь несчастный король сделался совершенно спокойным и при этом абсолютно безумным. Внешне его жизнь казалась нормальной: он ходил на охоту со своими пажами Робине и Серизом, довольно метко стрелял из арбалета, не утратил ловкости при игре в шахматы, непринужденно исполнял все ритуалы, требующиеся от короля, христосовался в церкви, поднимал тех, кто опускался перед ним на колени.

Но ничто отныне его не трогало; он казался лишенным каких бы то ни было эмоций; он существовал где-то далеко, в ином мире, еще живой, но уже мертвый. Прежде в периоды после кризисов говорили, что у короля «отлучка», он отсутствует, теперь же официальным выражением стало и оставалось неизменным: «Король в дурном настроении».

В начале зимы 1415 года умер наследник, дофин Людовик. Он скончался при полном безразличии окружающих. Отныне наследником сделался Иоанн, столь же невыразительная и безликая особа, как и его брат.

Что касается Бернара д'Арманьяка, то после гибели коннетабля д'Альбре он стал выполнять его обязанности и был назначен, кроме всего прочего, командующим всей королевской гвардией и управляющим финансами страны. Отныне граф Бернар превратился в настоящего диктатора и, в конце концов, потерял всякую популярность в народе.

Но самым главным были даже не эти перемены, а то, что воцарилось в умах и сердцах. Катастрофа при Азенкуре создавала впечатление, что Франция наказана за свои грехи — как и сказал сам Генрих V на поле боя — и что правда на стороне англичан и бургундцев, коль скоро Господь даровал им победу.

В таких условиях Иоанну Бесстрашному нетрудно было добиться успеха. В конце апреля 1417 года он уже был хозяином всей Шампани, несколько позднее овладел севером Иль-де-Франса, а летом, пока англичане высаживались во Франции и завоевывали провинции, начал осаду Парижа.

Зная по опыту прошлой попытки, что приступом город взять невозможно, Бернар д'Арманьяк решил подстраховаться на случай опасности, грозящей изнутри. Все людские скопления были строжайше запрещены, в том числе свадебные и похоронные кортежи. И, как и в предыдущий раз, царил полный порядок.

Но в то же самое время новый коннетабль и фактический хозяин страны совершил серьезную политическую ошибку, приведшую к тяжелым последствиям.

После того как болезнь короля стала безнадежной, Изабо действительно превратилась в женщину дурного поведения. Королева не лгала, когда говорила Мелани о своем намерении. Она сильно растолстела, и «жирная баварка», как прозвал ее народ, погрязла в излишествах и распутстве.

Из дворца Сент-Поль она уехала в Венсенский замок, который превратила в место развлечений. Она роскошно обставила одну из самых больших комнат и приглашала туда на ночь какого-нибудь гвардейца, которого днем высматривала на дозорном ходу крепостной стены.

Для народа Изабо Баварская была неразрывно связана с арманьяками, и подобное поведение королевы дискредитировало всю партию. Граф д'Арманьяк решил вмешаться и наказать кого следует.

В течение длительного времени в будуар Венсенского замка постоянно приглашался один и тот же человек — Луи де Бордон, дворянин не самого высокого происхождения, которого Изабо для удобства назначила начальником гарнизона замка. Под надуманным предлогом он был арестован, зашит в мешок и сброшен в Сену под одобрительные возгласы толпы.

Бернар д'Арманьяк рассчитывал подобными действиями запугать королеву и образумить ее, но результат получился прямо противоположным. Изабо пришла в ярость. Она сбежала из Парижа и разыскала герцога Бургундского, который предпочел обосноваться в Труа, в то время как его войска продолжали вести осаду столицы.

Изабо никогда не любила Иоанна Бесстрашного; его грубые манеры вызывали у нее отвращение, хотя, конечно же, главной причиной ее ненависти было убийство дорогого Людовика Орлеанского. Но ярость королевы была столь велика, что она, не колеблясь, заключила союз со своим старым врагом.

Их договоренность немедленно оформилась в определенный политический план. Изабо уже была регентшей во время приступов безумия короля. Она вновь получила этот титул и назначила герцога правителем королевства, в то время как в Труа разместился настоящий королевский двор…


***


В это самое время в Париже от воспалительного процесса в ухе умирал дофин Иоанн. Он никак не успел проявить себя. Ему должен был наследовать последний оставшийся в живых сын королевского семейства. Его звали Карл, ему только исполнилось пятнадцать лет, и его, в отличие от старших братьев, отнюдь нельзя было назвать ничтожным или безликим. В частности, про него было известно, что он весьма враждебно настроен к герцогу Бургундскому.

Дофин Карл также был объявлен правителем королевства. Таким образом, два человека одновременно оказались носителями одного и того же титула. Страна еще глубже погружалась в пучину гражданской войны…

Настал 1418 год. В то время как войска бургундцев осаждали столицу, в Труа жизнь королевского двора била ключом.

Адаму, который, согласно полученным инструкциям, не покинул герцога, заняться было решительно нечем. Генрих V никак не давал о себе знать. К немалому удивлению Адама, английский король, попросив своего агента шпионить за Иоанном Бесстрашным, ни разу не поинтересовался результатом его усилий.

Узнав, что брат Мелани находится в Труа, Изабо Баварская вызвала его к себе и поведала о печальной судьбе сестры, которая, отказавшись от любого человеческого счастья, отныне и навсегда заключена в монастыре Дочерей Господних. Поскольку для нее королева не могла уже сделать ничего, воспользоваться милостями ее величества предстояло брату любимицы. Изабо решила сделать его своим протеже.

Адам выслушал рассказ королевы с приличествующим выражением печали на лице. Он отметил про себя, что его роль во всей этой истории была королеве неведома; Мелани по доброте души — или жалея его — ничего не рассказала. Впрочем, это вовсе не удивило Адама. Во всяком случае, положение любимца королевы могло бы оказаться весьма кстати. Так что предложение Изабо поступило вовремя.

Но Лилит убедила мужа пойти еще дальше. После приезда Изабо она жила одной мечтой: после герцогского двора оказаться в числе приближенных самой королевы! Волшебная сказка, которая началась по дороге на костер, продолжалась, и Лилит почувствовала, как душу ее переполняют честолюбивые планы. Поскольку королева, судя по всему, испытывала к Адаму самые добрые чувства, этим следовало воспользоваться. Ему надо сделаться любовником старой толстухи! Рано или поздно баварка уступит зову плоти, и пусть тогда рядом с нею окажется Адам…

Адам тоже смутно подумывал о подобном повороте своей карьеры, но прогонял эту мысль, причем именно из-за Лилит, к которой привязывался все больше и больше. Но коль скоро она сама попросила его об этом, он немедленно приступил к действиям.

Свой план он начал приводить в действие на Богоявление. Невозможно найти более удачный день, чтобы прыгнуть в королевскую постель! Когда оркестр заиграл первые такты мелодичного и страстного танца, Адам направился прямо к Изабо и почтительно склонился в поклоне.

— Ваше величество, не соблаговолите ли принять приглашение на танец от вашего протеже?

Улыбка Адама, одетого во все белое, в широком, роскошно расшитом плаще, была одновременно робкой и обольстительной. Изабо облачилась в темно-синее — это был ее любимый цвет. Портной сделал все возможное, чтобы скрыть недостатки фигуры, но жирные складки все равно выпирали повсюду. Как и все дамы при дворе, королева носила высокий головной убор, тонкий и воздушный. При ее массивном телосложении он смотрелся чрезвычайно нелепо. Изабо выглядела куда старше своих сорока семи лет, между тем как Адам казался моложе своих двадцати двух — его можно было принять за подростка.

Пара вступила в круг. Адам танцевал божественно, Изабо, грузная и неловкая, не успевала следовать за ним. Она все время извинялась, смущалась. Из них двоих более робкой выглядела именно она. Прочие пары делали вид, что ничего не замечают, но никто не сомневался: королева долго не выдержит.

Адам тоже это понимал. Однако он также знал, что все должно идти своим чередом. После танца они беседовали, что-то ели и пили. Чтобы поддержать разговор, Адам говорил о Мелани. Он сочувствовал сестре, но печальные слова не соответствовали вызывающим взглядам, которыми он одаривал собеседницу.

Ему забавно было ощущать, как Изабо пытается сопротивляться. Какая-то часть ее существа отказывалась впасть в грех и оказаться в смешном положении. Должно быть, как раз сейчас она призывает на помощь Господа и всех святых. Его это ничуть не беспокоило: он знал, что нынче же ночью окажется в ее спальне.

И этой самой ночью Адам действительно очутился в покоях Изабо Баварской. Королевская кровать была роскошной, с пологом, разрисованным амурами на античный манер. Королева указала ему на толстощеких ангелочков, натягивающих свои луки. Ее голос дрожал:

— Вы знаете легенду об Амуре и Психее?

Адам отрицательно покачал головой.

— Каждую ночь Психея принимала у себя Амура, бога любви. Условием их встреч было то, что она никогда не должна была даже пытаться его увидеть. Психея держала слово, но однажды любопытство оказалось сильнее, и она зажгла лампу. Капелька горячего масла упала на лоб бога, он проснулся — и исчез навсегда… Я ставлю такое же условие: мы должны оставаться в темноте.

— Нет…

Адам старался говорить как можно нежнее. Он продолжал тем же тоном, объясняя смущенной королеве:

— Я хочу вас видеть, иначе я уйду.

Изабо колебалась. Это была последняя битва. Затем, опустив голову, она прошептала:

— Мне стыдно!

И при ярком свете факелов, освещавших спальню, принялась раздеваться.

Адам последовал ее примеру. Его триумф был полным, и он наслаждался им в полной мере. Он захотел, чтобы королева Франции уступила, и она уступила. Он захотел ее увидеть — и увидел ее, влюбленную женщину, выпрашивающую любовь, как милость. Он наслаждался зрелищем ее наготы, ее уродством.

Он лег на нее. Она была такой толстой, что почти не способна была ощущать радость соития; ему пришлось изрядно повозиться, и он погрузился в нее, как в перину. Но это не мешало ему испытывать удовольствие, напротив: ситуация в высшей степени возбуждала его. К тому же разве таким образом не отвечал он на молитву матери: «Пусть юнец совокупляется со старухой»?

Изабо, в восторге от такого пыла, постанывала от счастья. Когда любовное действо завершилось, безжалостный Адам настоял на том, чтобы свет остался зажженным, и принялся рассматривать партнершу.

На него нахлынули воспоминания… Впервые он увидел Изабо в Святой четверг 1407 года — одиннадцатилетний мальчик, жалкий слуга во дворце Сент-Поль, перед которым, как ослепительное видение, возникла сама королева Франции! Теперь она была всего лишь пресыщенной женщиной, которая преданно смотрела на молодого любовника, точно собачонка на хозяина.

Связь с Изабо Баварской позволила Адаму удовлетворить одно из своих самых заветных желаний: узнать, кем была в действительности Маго д'Аркей. Уже во вторую ночь он забросал любовницу вопросами.

Так постепенно он узнавал о жизни своей матери. Маго было шесть лет, когда крестоносцы разрушили прусскую деревушку, в которой она жила. Они уничтожили всю ее семью, а саму девочку увели с собой. Воспитанная, вопреки собственной воле, в христианской религии, она поклялась всю свою жизнь посвятить мщению.

Маго д'Аркей последовала за Изабо Баварской к французскому королевскому двору и там встретила Франсуа де Вивре во время печально знаменитого Бала Пылающих Головешек, когда чуть было не погиб сам король.

Изабо не имела никакого представления о том, почему Маго до такой степени ненавидела сира де Вивре. Насколько было известно королеве, Франсуа — образцовый рыцарь, не способный ни на что дурное. Впрочем, возможно, именно из-за этого Маго так ожесточилась против него. Лучший и справедливейший из людей должен был, по ее мнению, заплатить за все человечество… Именно такого хотела мать Адама подвергнуть самому жестокому обращению, именно такому надлежало пострадать телом и душой.

Вопреки всему, что до сих пор думал Адам, не отец бросил своих детей, но сама Маго увезла их подальше от двора, чтобы воспитывать одной. Франсуа де Вивре настаивал на том, чтобы повидаться с ними, но мать не позволила. В конце концов, Маго д'Аркей была приговорена к смерти за попытку убить своего любовника.

Шли дни и недели; Изабо Баварская воспылала непреодолимой страстью к Адаму. Чтобы понравиться ему, она стала вести себя еще кокетливей, чем обычно, по нескольку раз в день принимала горячие ванны в жарко натопленной комнате — в надежде похудеть, проводила долгие часы перед зеркалом, румяня щеки и замазывая морщинки.

Процедуры были для нее весьма мучительны, потому что, проделывая все это, она неизбежно думала о Маго д'Аркей. Ведь помимо того, что Маго являлась ее наперсницей, в ее обязанности входило также накладывать макияж королеве. И эта самая Маго была матерью Адама… Вот в чем заключалась основная причина драмы!

Изабо невыразимо страдала, когда юный любовник просил ее рассказать о матери, а именно об этом он просил королеву каждую ночь. Но, тем не менее, Изабо вынуждена была отвечать ему: она страстно привязалась к мальчишке и ни в чем не могла ему отказать.

Обильнее, чем обычно, королева поливала себя духами, и Адаму казалось, что он буквально пропитан ими. Лилит часто говорила ему об этом, чем приводила его в дурное настроение. В ответ на его угрюмые взгляды она только хохотала. Лилит уверяла, что Адам должен гордиться этим: он несет на себе запах королевы как доказательство, как знак своего славного завоевания.

Адам и Лилит продолжали неистово заниматься любовью. Долгое время Лилит терпеливо слушала рассказы Адама о том, что удалось ему выведать о своей матери. Она знала, насколько это для него важно, и не хотела его огорчать. Но по прошествии трех месяцев, в начале весны, она заявила, что с нее довольно. Ведь не ради этого она просила мужа сделаться любовником королевы! И, в конце концов, Лилит задала ему вопрос, который вертелся у нее на губах уже давно:

— Почему ты не попросишь королеву пожаловать тебе дворянство?

— Мне — дворянство?

Адам вынужден был признаться, что подобная идея ни разу не приходила ему в голову. Между тем Лилит настаивала:

— Нам дворянство! С какой стати я, по-твоему, терплю все это? Я хочу получить титул и замок!

Тем же вечером Адам приступил к делу. К его огромному удивлению, Изабо восприняла просьбу со слезами радости на глазах. Наконец-то он перестал расспрашивать о своей матери! Наконец-то стал вести себя как все любовники: он спал со стареющей королевой ради выгоды, ради золота и власти.

Изабо возбужденно спросила:

— Вы уже выбрали для себя какую-нибудь землю? В Бургундии, например. Герцог согласится без колебаний.

Об этом Адам еще не думал. Он принялся размышлять, и вдруг его пронзило воспоминание: Сомбреном, тот замок, где они останавливались во время охоты и где он разговаривал с Золотой Госпожой. Сомбреном, название таинственное, мистическое. «Адам де Сомбреном», «сир де Сомбреном» — звучит великолепно!

Адам поделился своим выбором с королевой, которая хлопнула в ладоши:

— Чудесно! Вы станете дворянином на Пасху! Я сама как регент Франции посвящу вас в рыцари!..

Если Адам подыскивал поместье, то выбор герба остался за Лилит. Для этого ей пришлось применить свои недавно приобретенные знания алхимии.

От Адама она знала, как выглядит герб Вивре: красное и черное поля, рассеченные по диагонали, причем красная часть занимала правую верхнюю часть, а черная — левую нижнюю. Вольно или невольно, но то был герб алхимика: красное доминировало над черным, подобно тому, как при исполнении Великого Деяния красная ступень следовала за черной.

Заклятый враг Вивре, сир де Сомбреном должен был, что вполне естественно, взять себе противоположный герб: черное будет главенствовать над красным, таким образом, символ хаоса вознесется над символом порядка. Это станет идеальным воплощением зла, совсем как перевернутая пентаграмма.

Адам заключил ее в объятия. Восхитительная Лилит! Он спас ее от костра и ввел в круг великих мира сего, но она принесла ему то, что он не успел приобрести: знание, науку. Как прекрасно они дополняют друг друга! Кто сможет противиться могуществу, которое они представляют вместе? Отныне мир принадлежит им…

Перед тем как получить дворянство, Адам должен был подвергнуться испытанию, о котором он не подумал, — ему предстояла традиционная ночь бдения перед посвящением в рыцари. К его огромному неудовольствию, в Великую субботу 1418 года его должны были запереть на ночь в соборе Святых Петра и Павла в Труа, чтобы, согласно давнему обычаю, он мог предаться размышлениям перед началом церемонии.

Адам приготовился провести долгую и скучную ночь в столь ненавистном ему культовом здании, но тишина и одиночество сделали свое дело: он действительно погрузился в раздумья.

Прежде всего, он не мог пренебречь теми сведениями, которые получил от Изабо. Он всю жизнь полагал, что Франсуа де Вивре — чудовище. Именно поэтому он и взял себе имя «Адам Безотцовщина». Оказалось, он ошибался: Франсуа не причинил никакого зла его матери, все произошло совсем наоборот. И это меняло все. Борьба с его отцом отныне теряла всякий смысл.

Но значит ли это, что следует отказаться от изначального замысла, отправиться в Вивре и броситься к ногам отца, вымаливая у него прощение?..

Всю ночь Адам вышагивал взад и вперед по плитам собора, задавая себе все тот же страшный вопрос. Он был один, отчаянно один! Его шаги казались оглушительными в этом месте, посвященном Богу, которого он ненавидел. Приблизившись к алтарю, Адам внезапно повалился на пол.

Нет, поехать к отцу, примириться с отцом он не мог. Уже не мог! Поздно! Он слишком любил свою мать; он слишком много страдал с ней. И потом, оставалась еще Лилит; неужто ему предстояло ее покинуть? И его будущий герб, полная противоположность гербу Вивре, — разве этот герб не диктовал Адаму совершенно определенное поведение? Сын Маго был создан для того, чтобы сражаться с Вивре, — такова его судьба. Он ее себе не выбирал…

И тут в огромном соборе прозвучал тоненький голосок. Это был голос умирающей, которая, лежа на маленькой кроватке, с трудом пыталась что-то произнести. Адам только что сказал Золотой Госпоже, что она не выбирала себе такой участи — быть чудовищем, и куколка ответила: «Возможно, вы тоже…»

И это было истинной правдой. Самое жалкое и униженное существо, какое он когда-либо встречал на свете, открыло ему самую неоспоримую и поразительную из всех истин. Нет, он не выбирал себе судьбы чудовища, за него выбирали обстоятельства. Если бы его мать не приехала за ним во дворец Сент-Поль, он был бы сейчас каким-нибудь поваренком или лакеем, не лучше и не хуже любого другого. Но вместо этого он стал Адамом Безотцовщиной, а завтра будет сиром де Сомбреномом, порождением дьявола, посвятившим себя злу.

Ибо он собирался посвятить себя злу. Нет, только что, в соборе, добро не коснулось его. Разум Адама не настолько был слаб или изменчив; однако он все же испытал сомнение. Ночь перед посвящением в рыцари, против всякого ожидания, затронула самые потаенные струны его души. Но он не скажет об этом никому, даже Лилит. Особенно — Лилит…


***


Рыцарское посвящение Адама де Сомбренома состоялось после торжественной пасхальной мессы. На церемонии присутствовал весь двор Труа. Лилит, стоящая в первом ряду, была ослепительно прекрасна со своим красным щитом, усеянным черными слезами.

Она смотрела на супруга, ослепленная счастьем. Это был самый прекрасный момент в ее жизни, еще более удивительный, чем тот день, когда он спас ее от казни. Адам внушал ей безграничное доверие. Она догадывалась, как он смеется в душе, когда служащий епископ, протягивая ему рыцарский меч, произносит принятую в таких случаях фразу:

— Адам, я вручаю тебе этот меч, чтобы ты сражался во имя Господа. У твоего оружия два лезвия: одно должно разить богатого, который притесняет бедного, другое должно разить сильного, который притесняет слабого.

Она, и только она одна, знала, что Адам поклялся не использовать никакого другого оружия, кроме булавы, которая убила Шарля де Вивре. Она, и только она одна, знала, какую битву им предстоит вести вместе…

Недели, последовавшие за этими событиями, впервые за все время супружества дали им поводы для досады. Первый и самый главный касался именно Лилит. Вот уже два года, как они были вместе, но Лилит никак не могла забеременеть. Приходилось признать очевидное: она бесплодна.

Второй причиной стала связь Адама и Изабо. Теперь, когда он добился всего, чего хотел, любовь королевы начала тяготить и самого Адама, и его верную спутницу… Впрочем, события, которые как раз в данный момент происходили в Париже, вскорости должны были изменить все.


***


В субботу 28 мая 1418 года Пьер Леклер, торговец железными изделиями, отправился спать в обычное время, и никакие предчувствия не терзали его. Пьер Леклер, старшина квартала Пти-Пон, владел, по праву своей должности, ключами от ворот Сен-Жермен и каждую ночь клал их под подушку. Его дом тщательно запирался; сам он спал на втором этаже, а его сын Перрине — на первом, прямо в лавке; кто мог бы отнять у него его сокровище?

Но опасность пришла не снаружи, а изнутри. Перрине Леклер, восемнадцатилетний малый весьма буйного нрава, накануне повздорил в кабаке с компанией солдат, на рукавах которых красовались белые ленты арманьяков. Другой тотчас забыл бы о стычке, но Перрине был довольно злопамятен. Арманьяки оскорбили его? Арманьяки задали ему взбучку? А коли так, значит, следует сдать Париж бургундцам!

Он дождался, когда совсем стемнеет, поднялся в отцовскую спальню, убедился, что тот спокойно храпит, сунул руку под подушку, вытащил ключи и быстро вышел.

К счастью для себя и к несчастью для арманьяков, по пути он не встретил ни одного патруля, без всяких помех добрался до ворот Сен-Жермен и отпер их.

Его поступку сопутствовала невероятная череда случайностей. В этот самый момент по ту сторону крепостных ворот небольшая группа бургундцев под командованием Жана де Вилье, капитана де Лиль-Адана, совершала свой обычный обход. То, что они увидели, походило на галлюцинацию, но нет: ворота действительно открывались.

Они стремглав понеслись к своим, чтобы предупредить их, и вскоре бургундцы вихрем ворвались в Париж, будя горожан криками: «Бургундия, вперед!», «Слава Бургундии и королю!»

Застигнутым врасплох арманьякам только и оставалось, что спасаться бегством, но враги тотчас же принялись преследовать их. Старательнее всего искали двоих: Танги дю Шателя, ненавистного парижского прево, и, разумеется, самого Бернара д'Арманьяка. Но настало утро, а этих двоих все никак не могли отыскать.

Внезапно поднятый с постели, Бернар д'Арманьяк прихватил золото и выскочил на улицу. Он решил спрятаться напротив дворца, у кабатчика с улицы Сент-Поль, которого граф давно знал как человека, преданного их делу. Золото и политические симпатии вполне убедили торговца, и он согласился спрятать беглеца в своем погребе. Там, за грудой винных бочек, имелась довольно большая ниша, которая могла сойти за комнату. Бернар д'Арманьяк укрылся там с запасом провианта, решив отсидеться столько времени, сколько понадобится…

Что касается Танги дю Шателя, то он никуда не прятался. Чувство долга оказалось сильнее, чем забота о себе самом. Прево беспокоился лишь об одном человеке — о дофине Карле. Если дофин и останется жив, то будет лишь жалкой игрушкой в руках своих врагов. Кто знает, впрочем, не захотят ли они просто-напросто избавиться от него, чтобы освободить место для Изабо?

Прево вбежал в комнату, где находился наследник трона, велел ему быстро одеться, и они пустились в бега с небольшой группой сторонников. Утром они уже были в полной безопасности в Мелене.

Это не помешало всеобщему ликованию, которое разразилось в стане бургундцев и среди парижан, которые приняли захватчиков как спасителей. В одно мгновение исчезли белые повязки, и каждый выставил напоказ андреевский крест. Этот символ царил в столице, в то время как повсюду шли аресты арманьяков, а их дома подвергались разграблению.

Дабы вознаградить себя за столь блистательно проведенную акцию, Вилье де Лиль-Адан выразил свое почтение Карлу VI от лица своего повелителя герцога. Король принял капитана бургундцев весьма благосклонно и в хорошем настроении, точно так же, как накануне принимал Бернара д'Арманьяка, и заверил его, что всем доволен.

Иоанн Бесстрашный узнал новость в тот же самый день от своих посланников, примчавшихся к нему быстрее молнии. Он выразил радость, что, впрочем, было вполне естественно, но решил отсрочить свое вступление в Париж. Герцог предвидел волнения, которые могут произойти в ближайшие дни, и решил пока не вмешиваться и переждать.

Он не ошибся в своих расчетах. 1 июня дофин и его сторонники предприняли контратаку. Пятнадцать сотен человек ворвались через ворота Сент-Антуан под прикрытием пушек Бастилии, которая так и не пала. Стычка с бургундцами произошла чуть дальше, на площади Бодир, и была чрезвычайно жестокой и кровопролитной, но атакующих все-таки отбросили назад…

В воскресенье 12 июня парижанам стало известно, что дофин Карл, непримиримый враг бургундцев, нашел пристанище на юге Луары и сформировал свое собственное правительство, в которое, в частности, вошел Танги дю Шатель. Эта новость привела их в неописуемую ярость. Они атаковали тюрьмы и уничтожили всех, кто там находился. К вечеру число жертв перевалило за тысячу.

Эта вспышка насилия имела одно неожиданное последствие: кабатчик с улицы Сен-Поль испугался и предпочел выдать человека, которого скрывал. Бернар д'Арманьяк был бесцеремонно извлечен из своего укрытия и препровожден в Шатле. Если он и не был убит на месте, так это лишь потому, что в скором времени его должны были судить. Впрочем, относительно своей дальнейшей судьбы он не имел ни малейших иллюзий.


***


8 июля Иоанн Бесстрашный, наконец, решил, что настал час вступить в столицу, и покинул Труа в сопровождении многочисленного эскорта. Шесть дней спустя, то есть 14 июля, в День святого Бонавентуры, он прибыл в Париж.

Население города высыпало на улицы, чтобы приветствовать появление герцога Бургундского. Люди повсюду демонстрировали свою радость. Многочисленность герцогского кортежа лишь увеличивала энтузиазм парижан.

А в столицу вступала настоящая армия: три с половиной тысячи рыцарей и пятнадцать сотен лучников сопровождали герцога и Изабо Баварскую, весьма удивленную всеми этими приветственными возгласами.

Адам находился в арьергарде. Впервые в жизни он надел доспехи, а на груди висел щит с черно-красным гербом. Лилит ехала с ним рядом, сидя в седле боком, как амазонка. Ее грудь также украшал щит: на красном поле черные слезы; та, которая отныне звалась госпожой де Сомбреном, желала по-прежнему оставаться «дамой слез».

Она улыбалась, ослепительная в ослепительно красном платье, и радовалась ясному — и столь знаменательному — летнему дню. Волшебная сказка продолжалась. Она получила дворянство, она любима, она едет по Парижу! Она, несчастная деревенская девушка, которая когда-то пряталась от людского гнева в лесах Эдена, теперь находится в самом большом, самом прекрасном и богатом городе мира, оглушенная восторженными рукоплесканиями огромной толпы! Лилит кусала себе губы, чтобы не закричать от счастья…

Процессия приблизилась к Лувру, где ее ожидал король. Адам и Лилит стояли в первых рядах и наблюдали зрелище во всем его великолепии. Карл VI выглядел весьма величественно: высокий, с прекрасными белокурыми волосами, увенчанными короной, в синем плаще, затканном геральдическими лилиями.

Иоанн Бесстрашный направился к нему, галантно поддерживая под руку Изабо. Он преклонил колено перед королем, в то время как королева запечатлела на его щеке два поцелуя. Карл VI весело засмеялся.

— Добро пожаловать, моя милая! И вы тоже, дорогой кузен!

Он отдал приказ, и появились два пажа, один с графином красного пряного вина, другой с двумя золотыми кубками.

— Выпейте, душенька! Пейте, дорогой кузен! В знак радостного вступления в столицу.

Иоанн Бесстрашный и Изабо поблагодарили короля за этот знак уважения, но отказались от предложенного им питья. Поприветствовав его величество еще раз, они удалились.

Адам и Лилит улыбнулись друг другу. Они думали об одном и том же, и для того, чтобы понять это, им не нужны были слова: Изабо Баварская вновь могла выступать в роли королевы; теперь она получила возможность появляться и рядом с герцогом Бургундским, и рядом с королем.

После отъезда из Труа Изабо ни разу не заговорила с Адамом. Она сама отказалась от этой интрижки, чтобы посвятить себя выполнению долга. Этого требовало от нее положение; ее бывший любовник был отныне свободен!

Адам повернулся к подруге:

— Теперь пойдем ко мне!

Лилит недоверчиво взглянула на него.

— У тебя есть в Париже дом?

— Да. Рядом с собором Парижской Богоматери.

Он развернул лошадь, и Лилит последовала за ним. Они уехали, оставив за собой армию, два двора — французский и бургундский, парижан с их криками и песнями; они были одни, ничто другое для них не имело значения…

После казни старшины квартала собора Парижской Богоматери дом Вивре стоял пустым и, вполне естественно, служил пристанищем для окрестных нищих. Вторжение этого рыцаря в полном облачении, с устрашающей булавой, подвешенной к луке седла, заставило бродяг спешно убраться вон. Адам помог Лилит сойти с лошади, как и подобало вести себя с дамой ее положения, подал ей руку, и они вошли.

Они поднялись в спальню третьего этажа и с яростным исступлением бросились друг другу в объятия. Адам в полной мере наслаждался мгновениями победы: он вернулся победителем туда, где его враг некогда познал поражение и отчаяние. Когда он, нынешний сир де Сомбреном, в первый раз вступил в это здание, он был одет в ливрею пажа герцога Бургундского, теперь же он с полным правом носит рыцарские доспехи.

Лилит испытывала похожий восторг. Адам угадывал ее самые сокровенные желания. Она не могла поверить, что они оба находятся здесь, в самом сердце Парижа! Колокола собора Парижской Богоматери звучали оглушительно, и столь же оглушительно стучали их сердца, переполненные счастьем.

Однако как для него, так и для нее этот памятный день, 14 июля 1418 года, был омрачен каплей горечи. И когда наступила ночь, они, отдыхая друг подле друга после бурных любовных объятий, не могли отделаться от печальных мыслей, хотя и пытались гнать их изо всех сил.

Адам вновь переживал свою ночь накануне посвящения в рыцари. Даже сейчас, в столь радостный для него день, ему не удавалось забыть ее. Сомнения, посетившие его тогда, не давали ему покоя. Отделаться от них он не мог, как ни старался. В какое-то мгновение он чуть было не уступил отчаянию, но потом сумел взять себя в руки. Адам поклялся себе, что допускает подобные мысли в последний раз. Отныне он должен действовать, действовать отчаянно, не раздумывая. Он вновь посвятит себя борьбе за воцарение зла и хаоса, иначе его неизбежно ждет застой, паралич, смерть…

Этим вечером Адам окончательно осознал, что он не может быть никем иным, только чудовищем. Значит, он будет чудовищем!

Лилит размышляла о вещах более простых и ясных. В безбрежном океане счастья у нее тоже имелся свой островок печали, в этом триумфальном шествии — одно поражение: ей не дано стать матерью. И с этим, к несчастью, ничего нельзя было поделать; проблему решить невозможно, рану ничем не излечить…


***


Несмотря на все свое желание обеспечить Парижу мир и покой, Иоанн Бесстрашный не сумел помешать новому взрыву возмущения, еще более жестокому, чем предыдущий.

21 августа, без особой причины — если не считать таковой изнурительную жару, которая навалилась на город, — парижане словно обезумели. Вооружившись, они бросились к тюрьмам, испуская дикие крики:

— Смерть всем! Бей арманьяков! Никого не жалеть!

Десятки несчастных выволокли из Бастилии, и парижский палач Капелюш обезглавил их, а затем обезумевшая толпа буквально разорвала убитых на куски. Но самая жестокая резня произошла в Шатле.

Группа мятежников проникла в здание и захватила заключенных. Этих несчастных начали выбрасывать из окон, в то время как внизу их дожидались другие мятежники с пиками, обращенными вверх.

Так умер Бернар д'Арманьяк. Падая, он успел еще крикнуть: «Да здравствует дофин!», а после истек кровью, напоровшись на пики. Его смерть лишь подхлестнула жестокость толпы. Убитого графа раздели донага, вырвали широкую полосу кожи, которую обвязали вокруг руки, имитируя знак его партии, и в таком виде поволокли по улицам Парижа.

Жуткие сцены можно было увидеть по всему городу. Толпы орущей черни таскали окровавленные куски тел и отрубленные члены, чтобы бросить их в Сену. Словно этого было недостаточно, они стали откапывать трупы арманьяков, убитых во время восстания 12 июня, чтобы повесить их. Поскольку трупы уже успели разложиться, в воздухе стояла отвратительная вонь…

Адам и Лилит не принимали участия в казнях — не хватало еще присоединяться к черни! — но наблюдали за всем этим с большим удовольствием.

Выйдя вместе на площадь перед собором в первые часы восстания, они вскоре оказались разделены бушующей толпой и далее двигались каждый в своем направлении.

На улицах можно было увидеть самые разнообразные пытки, и каждый мог выбрать зрелище по вкусу. Лилит предпочитала наблюдать, как убивают женщин. Более всего она возбуждалась, если жертва была на сносях.

В кругу гогочущих зевак кричала беременная женщина, которую несколько крепких парней пытали раскаленными щипцами. Спазмы вызвали преждевременные роды, и новорожденный под непристойный хохот и издевательства был брошен на кучу навоза. Несчастная надрывалась от воплей, от этого разгоряченная толпа пришла в еще большее неистовство:

— Посмотрите на эту сучонку, как она копошится!

Лилит хохотала громче всех. Она смеялась от досады, от ненависти, от отчаяния; ведь та, другая, только что родив, умерла, и ее ребенок умер тоже; вот что должно происходить со всеми женщинами, которые имеют возможность стать матерями!

Внезапно Лилит страстно захотелось оказаться рядом с Адамом, и она бросилась его искать…

Что касается Адама, он предпочитал любоваться на то, как пытают и убивают священников. Подобных зрелищ в те дни он насмотрелся досыта. Толпа не испытывала никакого почтения к сану. Напротив, казалось, священнослужителей горожане ненавидят больше всех остальных, и жестокость, проявленная чернью по отношению к клирикам, превосходила все, что только можно было себе представить. Под топором все того же палача Капелюша погибли епископы Лизье, Санлиса, Эвре и Кутанса, настоятель аббатства Сен-Дени и триста докторов Парижского университета.

Адам как раз любовался казнью одного из них, когда его пронзила странная мысль. Коль скоро бургундцы не щадят священников, никто не помешает ему поступить так же. И, разумеется, у него не было сомнений в выборе цели: монастырь Дочерей Господних! Мелани удалось избежать изнасилования в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, но он все-таки доберется до нее, и теперь совершится не только кровосмешение, но и святотатство, ведь она стала монахиней! Можно ли отыскать лучший способ вновь вступить на путь зла, с которого он чуть было не сошел?

Не медля ни мгновения, Адам отправился в путь. Вскоре он добрался до северных предместий Парижа и оказался где-то между Двором Чудес и заставой Сен-Дени. Поскольку при нем не оказалось оружия, он подобрал меч, который валялся на земле, забытый, очевидно, после какого-нибудь сражения. Монастырь не был укреплен; Адам разбил окно и проник внутрь.

Какая-то монахиня — очевидно, сама мать настоятельница — попыталась преградить ему путь. Адам был удивлен ее внешностью: со своим четко вылепленным лицом, толстыми губами и решительным взглядом она менее всего походила на монахиню. Он ведь забыл, что в монастыре находятся не совсем обычные сестры. За исключением Мелани все они в прошлом были девицами легкого поведения.

Мать настоятельница заговорила решительно:

— Возвращайтесь откуда пришли! Здесь нет ни арманьяков, ни бургундцев, только служительницы Господа.

Адам расхохотался:

— Именно одну из них я и разыскиваю. Ее зовут Мелани. Где она?

К ним подошли другие и принялись молиться. Адам вновь был удивлен их поведением: все они были совершенно спокойны, не плакали, не кричали от страха. Ведь они, в отличие от тех девушек, кто оказывается в монастыре обычным путем, знали мужчин и сталкивались с самыми уродливыми сторонами существования…

Поскольку мать настоятельница не ответила, Адам повторил свой вопрос:

— Где она?

— Я здесь…

Он обернулся. Перед ним действительно стояла Мелани. За несколько лет она сильно повзрослела. В ее лице не было прежней наивности, оно казалось решительным и печальным одновременно.

— Чего ты от меня хочешь?

— Ты прекрасно знаешь, сестричка…

Он приблизился. Он ожидал, что она отпрянет, но этого не произошло. Напротив, Мелани легко выдержала его взгляд. Несколько обескураженный, Адам заставил себя улыбнуться.

— На этот раз твой Рено не сможет тебя спасти! В последний раз, когда мне довелось его увидеть, он мертвый лежал на поле боя.

Мелани болезненно скривилась. Адам не смог скрыть удивления:

— Так ты даже не знала?

— Нет. Новости сюда не доходят.

— Ну так плачь! Чего ты ждешь? Ты ведь его любила! Разве нет? Я хочу увидеть, как эти хорошенькие синенькие глазки наливаются слезами. Я мечтаю выпить эти слезки!

Но Мелани не заплакала. Она так и стояла неподвижно. Резким движением Адам разорвал лиф ее платья; обнажилась грудь. И вновь Мелани не отпрянула, только зашептала молитву.

Адам дернул углом рта. Теперь его сестра совершенно не походила на ту испуганную девушку из церкви Сен-Жак-дю-О-Па; перед ним стояла героиня, готовая принести себя в жертву. Ему невольно пришло на память поведение Шарля де Вивре при Азенкуре. Адаму было крайне неприятно осознавать, что его попытки наталкиваются на все более сильное сопротивление. Сила женщины, что стояла перед ним, явно превосходила его собственную.

Адам почувствовал приступ ярости и грубо схватил Мелани за руку:

— Идем со мной в часовню!

— Нет!..

И он увидел Лилит — в ее широком красном плаще, с гербом со слезами. Адам был так удивлен, что не сразу обрел дар речи.

— Как ты здесь оказалась?

— Неважно. Я тебя искала и нашла, вот и все.

— И ты хочешь помешать мне заняться с ней любовью?

— Да!

Адам приблизился к Лилит и громко заговорил, совершенно позабыв о том, что рядом стоят Мелани и другие монахини.

— Ты с ума сошла? Ты что, теперь веришь в Бога? Ты полагаешь, будто узы крови священны? Что монахини священны?

— Я не сошла с ума, я ревную.

— Ревнуешь? Ты? Ведь ты сама толкнула меня в объятия Изабо!

— Изабо я не боялась, а ее боюсь.

Адам бросил взгляд на Мелани, которая пыталась приладить на груди оторванный лиф.

— Я признаю, что она сложена лучше, чем королева. Но есть и другие, которые стоят ее.

Пристально глядя прямо в глаза Адама, Лилит отчеканила:

— Я боюсь ее не потому, что она лучше сложена, но потому что она — твоя сестра… Твоя сестра — моя единственная соперница, потому что ее любовь — это самое большое зло, какое только может быть на свете!

От этого заявления гнев Адама улегся. Он взглянул на герб со слезами и улыбнулся. Лилит протянула ему руку.

— Идем! Я подумала о другом.

Адам принял протянутую руку, и они вместе покинули монастырь, ничуть не заботясь о том, что монахини, должно быть, слышали их дьявольский разговор.

Когда супруги оказались на улице, Лилит посвятила его в свои планы.

— Коль скоро ты желаешь монахиню, могу предложить тебе другую — ту, на которой ты едва не женился. Ты убил ее отца и мать. Ева, дочь твоих приемных родителей… Ты знаешь, где она может быть?

— Ее отправили учиться в монастырь Билетт, на улице Жарден. Наверняка она до сих пор там. А что?

— Мне невыносима мысль о том, что у нас с тобой нет детей. Давай ее похитим. Пусть она родит тебе ребенка. Мы скажем, что это мой, а от матери избавимся.

— Ее придется запереть, спрятать.

— Увезем ее в Сомбреном. Это ведь наш замок. Кто осмелится беспокоить нас там?

Внезапно Адам разразился смехом.

— Она родит нам наследника! И ее зовут Евой! Ева, принесенная в жертву Лилит.

Мать настоятельница монастыря Билетт обладала куда менее решительным характером, чем ее товарка из обители Дочерей Господних. Когда Адам с мечом наперевес потребовал выдать ему сторонницу арманьяков Еву Кретьен, она тотчас же велела привести ту, что стала сестрой Евой де Сент-Агони.

Ева де Сент-Агони предстала перед Адамом и Лилит. Это была юная светловолосая девушка с хрупким телом и бледным, невыразительным личиком. Она выглядела испуганной и покорной, настоящая жертва. Они увели ее, не произнеся больше ни слова, и сама она не задала ни одного вопроса.

Тем же вечером, перед закатом солнца, они пересекли заставу Тампль и направились по дороге в сторону Бургундии. За их спиной остался Париж, и еще долго до путников долетали тошнотворные запахи разлагающихся трупов и паленой плоти: одни парижане сжигали умерших, другие — живых.

Адам сидел на лошади, Лилит и Ева — в повозке, которую они только что купили по случаю. Сир де Сомбреном и его благородная супруга собирались вступить во владение своим замком и сделать так, чтобы его зловещее название полностью оправдалось.

Глава 19 СИР ДЕ СОМБРЕНОМ

Восстание закончилась резко и внезапно. Убийство беременной женщины не могло остаться безнаказанным. Обращаясь с новорожденным младенцем как с собакой и позволив ему умереть в грязи, бунтовщики зашли слишком далеко. Новорожденный, пусть даже явившийся на свет из чрева сторонницы арманьяков, не был животным, он все-таки был Божьим созданием, и его следовало перед смертью окрестить. Кроме того, убийства священников вызвали резкое возмущение; представители Папы лично выразили протест перед королем.

Все эти доводы заставили Иоанна Бесстрашного действовать без промедления. Он был ответствен за происходящее в столице и не мог допустить, чтобы все эти безобразия продолжались, иначе его чести будет нанесен серьезный урон.

Репрессии начались незамедлительно. Бургундская армия захватила Париж и принялась наводить порядок. Палач Капелюш заплатил за всех. Арестованный на Центральном рынке, он был приговорен к смерти. Когда его в тот же день привели на эшафот, он сам показал новому палачу, как правильно обращаться с топором, и после первого же удара его голова покатилась с плахи.

Его рука, казнившая стольких невинных, была тоже отрублена. Народ, чей гнев угас так же быстро, как и поднялся, безмолвно наблюдал за смертью палача. Затем толпа молча разошлась. Все было кончено.

Но если наказание, которому подверг Иоанн Бесстрашный горожан, было достаточно умеренным, то Божья кара оказалась куда серьезней. Жара продолжалась, гниющие трупы, которые так и не были сняты, вызвали чудовищную эпидемию, и в последующие несколько недель в столице погибло более пятидесяти тысяч человек.


***


Пока в Париже происходили все эти события, Адам и Лилит в сопровождении пленницы обживали свое поместье Сомбреном.

Они прибыли туда в конце августа, и пышные виноградные лозы, которыми был окружен их замок, сгибались под тяжестью огромных золотых гроздьев. Виноградники простирались, насколько хватал глаз, из окон открывался прекрасный вид на холмы. Повсюду царили тишина и гармония. Впрочем, и сам замок являл собой вполне примечательное зрелище.

Он открывался взору только после того, как путник минет крепостную стену, очень высокую, окруженную рвами с зеленоватой водой… Сомбреном не был замком в полном смысле этого слова. Он состоял из нескольких по преимуществу хозяйственных построек. В центре находилось главное здание, длинное трехэтажное строение, стены которого были увиты диким, уже начавшим краснеть виноградом.

Красивые окошки из небольших квадратов стекла прорезали фасад.

Главное здание было окружено различными службами, похожими одна на другую: с толстыми стенами, низкой дверью, подвальными окнами. Все они были предназначены исключительно для хранения вина. Их крыши, как и у главного здания, были покрыты разноцветной черепицей мягких тонов, выложенной изящными геометрическими узорами. Оказавшись в этих местах, Адам почувствовал живейшее изумление. Он ведь здесь уже был, но, как ни странно, ничего не узнавал… Просто-напросто изменились обстоятельства. Он прибыл сюда вечером, а утром уже уехал — значит, получил о поместье лишь беглое впечатление. И потом, тогда было самое начало зимы, только что выпал снег. В покатых крышах, укрытых белым покрывалом, ему виделось что-то тревожащее, на винограднике не было листьев. Поэтому все казалось унылым и в то же время враждебным.

Только теперь Адам увидел все таким, каким оно являлось в действительности. Сомбреному не подходило его имя, он больше не казался ни мрачным, ни тревожным. Напротив, это был теплый и приветливый дом. И от этого, сам не понимая почему, Адам испытал беспокойство…

Что касается Лилит, она не задавала никаких вопросов. Она уже успела обо всем забыть: и о своих парижских тревогах, и даже о пленнице, которая по-прежнему находилась рядом. Лилит получила дворянство — и вот перед нею явное тому доказательство! До этой минуты ее новое положение казалось каким-то отвлеченным понятием, зато теперь она поистине обрела его. И живое воплощение титула находилось перед нею! Их замок. Все это принадлежало им… ей! Интерьер также не обманул ожиданий. Сомбреном оказался домом роскошным, обустроенным с утонченным вкусом. Обозревая необъятный парадный зал с огромным столом посередине, музыкальную гостиную с изысканными инструментами и библиотеку с богато иллюстрированными книгами, Лилит не могла сдержать возгласов восхищения.

Спальней она выбрала самую большую комнату, расположенную в первом этаже. Эта была та самая комната, где Золотая Госпожа установила свою палатку, но Адам не сказал об этом супруге. Первую ночь они провели здесь в обществе Евы, которую привязали к ножке своей кровати.

Они нисколько не смущались, предаваясь любовным утехам в обществе пленницы. Напротив, их очень возбуждало, когда в разгар их страстных соитий она начинала читать свои глупые молитвы.

С самого начала та, которую звали теперь Ева де ля Сент-Агони, приняла свою судьбу с совершенным смирением, не протестуя и не задавая ни единого вопроса. С покорностью побитого животного она готовилась к худшему. И все же несчастная даже не догадывалась о том ужасе, который ей был уготован…

На следующее утро Адам увидел в приемной какого-то толстого, краснолицего человека. При появлении хозяина он отвесил глубокий поклон.

— Меня только что предупредили о вашем приезде, монсеньор. Я находился в Дижоне, как раз вел переговоры о продаже будущего урожая винограда. Узнав, что вы прибыли, я тотчас же поспешил сюда.

«Монсеньор!» Хотя Адам и знал, что отныне именно так его должны называть, это слово буквально оглушило его. Ему всего лишь двадцать два года — и он уже хозяин, тот, кому все здесь обязаны подчиняться.

Собеседник смотрел на него с заискивающей улыбкой. Адаму доставляло удовольствие разговаривать с ним резко:

— Как тебя зовут? Ты кто?

— Сеген Леско, монсеньор, я управляющий Сомбренома.

— Ну что ж, давай показывай мои владения, управляющий!

Сеген Леско поклонился еще почтительнее, чем в первый раз. В его раболепных манерах было нечто отталкивающее.

Адам добавил, явно наслаждаясь собственной грубостью:

— И берегись, если здесь не все в порядке!

Все оказалось в полном порядке. Крестьяне хлопотали в виноградниках, их движения были четкими и уверенными, словно передавались из поколения в поколение. Винные погреба вокруг главного здания были заставлены бочками. Вино цвета рубина испускало упоительный аромат.

Наконец Сеген Леско остановился перед строением, на первый взгляд неотличимым от прочих. Однако здесь находились стражи — два вооруженных крестьянина.

— Это главный погреб. Здесь хранятся самые ценные сорта. Они предназначены для стола самого герцога, который приобретает их по баснословным ценам.

Адам вошел туда вслед за управляющим и замер от изумления. Позади бочек имелось небольшое пространство, забранное решеткой; там был заперт чернобородый верзила.

— Погреб одновременно с тем служит и тюрьмой. Это единственное место, которое охраняется.

— Кто это здесь сидит?

— Его здесь прозвали Полыхай. Этот негодяй грабил местных крестьян. Он пытал их огнем, чтобы они сказали, где их деньги. Полагаю, монсеньор, вы должны судить его. Как хозяин Сомбренома вы имеете право вершить правосудие. Здесь, прямо посреди виноградников, имеется виселица.

Адам с отвращением разглядывал Полыхая. На память ему невольно пришли Колченог и его компания. Ужасные воспоминания нахлынули на него. Полыхай за все заплатит — и прямо сейчас, немедля!

Но внезапно Адам спохватился. Он подумал о том, какую страшную компанию представляли собой Шатонёфские Волки. Сейчас в Сомбреноме всего двое вооруженных людей. Этого слишком мало. Адам обратился к Полыхаю:

— Где твоя банда? Их захватили вместе с тобой?

— Нет. Меня одного.

— Если я освобожу тебя, сможешь разыскать всех? Будете стражниками замка.

Полыхай бросился на колени, неразборчиво бормоча слова, которые должны были означать согласие и благодарность.

Но тут вмешался возмущенный Сеген Леско:

— Но, монсеньор, вы же не собираетесь так сделать? Вы не можете…

— Я все могу, управляющий. Освободи его и веди нас к виселице.

Сегену Леско не оставалось ничего другого, как повиноваться. Чуть позже все трое оказались перед виселицей, которая была установлена на невысоком пригорке среди виноградников. При их приближении крестьяне прекратили работу и стали следить за ними.

Адам повернулся к Полыхаю.

— С сегодняшнего дня ты — начальник моей стражи. Повесь его, это мой первый приказ.

Сеген Леско увидел, что хозяин показывает бандиту именно на него. Его глаза округлились от ужаса.

— Но, монсеньор, я ничего не сделал…

— Ты слишком жирный. И вообще, ты мне не нравишься — вот тебе сразу две причины. Ты слышишь меня, Полыхай?

Первый момент удивления прошел, и бандит, громко хохоча, исполнил господское повеление. Сеген Леско отбивался изо всех сил в отчаянной попытке освободиться, однако против пудового кулака он был бессилен и чуть погодя уже болтался на веревке с вывалившимся языком…

Крестьяне перекрестились и вновь принялись за работу. Адам с удовлетворением отметил: они поняли, кто он такой, и держатся совершенно спокойно. В сопровождении Полыхая новый господин Сомбренома направился обратно к замку.

— Твою камеру займет одна молодая девица. Ты будешь следить, чтобы никто не смел к ней приближаться. Отвечаешь головой!


***


В тот же самый день Еву заперли в главном погребе, а снаружи заступила на пост шайка вооруженных до зубов бандитов, которых их главарь разыскал в лесу. Все было готово для того, чтобы сир де Сомбреном и его супруга начали здесь новую жизнь.

В первые дни Адам и Лилит занимались только собой. Когда их настигало желание, они, будь это даже среди бела дня, удалялись в свою спальню — предаваться любовным утехам. Еще они обожали объезжать верхом свои владения.

Они проводили долгие вечера в музыкальной гостиной. Господа де Сомбреном велели отыскать трувера из Марсане и купили его услуги. Лилит и Адам сидели, глядя друг другу в глаза, в то время как трувер исполнял песню «турнира слез» — для них одних:


Прекрасному богу любви воздаю благодарность,

Я должен ему принести свой торжественный дар…


Но порой их развлечения были не столь изысканны. В Сомбреноме проживали карлик и великанша. Великаншу называли Олимпой, потому что она была огромной, как гора, а карлика — Мышонком.

Олимпа и Мышонок были местными дурачками. Для развлечения господ и их гостей был придуман специальный номер. Мышонок уморительно ухаживал за Олимпой, которая проделывала с ним разные шутки. Одной из любимых забав великанши было поставить карлика на свою необъятную грудь. Он балансировал на бюсте партнерши, пытаясь удержать равновесие.

Адам обожал шутки подобного свойства. Олимпа напоминала ему Золотую Госпожу, чей крошечный призрак витал в этих местах, хотя никто никогда не вспоминал о карлице. Лилит такие забавы нравились гораздо меньше — она считала их проявлением дурного вкуса. Но они доставляли такое удовольствие Адаму, что она охотно принимала в них участие.

Впрочем, Адам не все время проводил в развлечениях. С небывалым пылом он упражнялся в верховой езде. Будучи низкого происхождения, до сих пор он сражался лишь пешим. Для него было важно соответствовать своему новому положению. Вскоре чучело для конных упражнений с копьем стало для него привычной игрушкой. Адам мог поразить его из любого положения, при этом научившись ловко избегать потока стрел, которые оно метало, поворачиваясь.

Упражняясь, Адам мечтал. Он видел себя сражающимся на турнире бок о бок с цветом французского, английского и бургундского дворянства. Дамой сердца он выбирает Лилит. Он склоняет свое копье перед гербом слез и мчится на ристалище, на поединок, из которого всегда выходит победителем. Его мечты подпитывались чтением. Потому что впервые в жизни Адам читал книги. Он открыл для себя рыцарские романы, куртуазную любовь и в своей любви к Лилит принялся имитировать героев легенд.

Лилит не в силах была выразить словами чувства, переполнявшие ее. Никогда не могла она даже вообразить столько нежности и предупредительности в мужчине, возлюбленном. До того самого костра она знала лишь грязные объятия, за которые мстила поутру, убивая своих случайных любовников. Адам подарил ей все: богатство, власть, знатность, самую жизнь. Он не только не просил ничего взамен, но и бросил к ее ногам свою любовь.

Лилит всегда полагала, что не в состоянии стать счастливой. Как же она ошибалась! Демоница была любима, она любила сама, она обрела счастье!

Но от этого Лилит не переставала быть демоном. Дни и вечера принадлежали Сомбреному, но ведь существовали еще и ночи. И эти ночи они проводили в погребе, с Евой…

Адам и Лилит ночевали в ее камере. Ева были прикована к стене за кисти рук, что не позволяло ей сесть, даже когда она спала. Пленница имела возможность отдыхать только на коленях, что, по мнению Лилит, было самой подходящей позой для монашенки.

Кроме того, Ева была полностью обнажена, ей оставили только монашеское покрывало, и от этого все происходящее казалось еще более кощунственным.

Именно в тюрьме двое мучителей как следует разглядели свою жертву. При всей юности и свежести Еву никак нельзя было назвать хорошенькой: длинные бесцветные волосы, худенькое — ни красивое, ни уродливое — тело… Перед тем как изнасиловать девушку в первый раз, Адам, смакуя подробности, рассказал ей об ужасной смерти родителей, а затем показал мешочек с рожью, отравленной спорыньей, угрожая, что заставит ее проглотить отраву, если она станет противиться.

Но Ева даже не пыталась сопротивляться. И дело было не в том, что, прикованная к стене, она почти не могла пошевелиться. Главное заключалось в ином: оказывать сопротивление вообще было не в ее природе. Она рыдала и страстно молилась, отдавая свою девственность тому, кто некогда должен был стать ее мужем.

Впоследствии он насиловал ее ежедневно, и Лилит, хотя отныне ей доставался не весь мужской пыл Адама, даже не думала жаловаться. Она испытывала несказанную радость, слыша стоны и рыдания Евы, так удачно окрещенной в монастыре Евой де ля Сент-Агони.

Через три месяца подобного существования супружеская пара решила сообщить жертве о своих намерениях. Ева даст им ребенка, которого они не могут иметь. Если родится девочка, ее назовут Маго. Имя мальчику они еще не выбрали. Адам будет продолжать насиловать Еву, пока мальчик не родится, потому что ему необходим наследник, тот, кто станет носить имя сир де Сомбреном.

Что касается Лилит, для нее эти сцены в подвале стали изысканным дополнением к ее новой жизни хозяйки замка. Она чувствовала возбуждение, подобное тому, какое испытывала, убивая своих любовников. Она была госпожой де Сомбреном, «дамой слез», любимой, как никакая другая женщина на свете, — и при этом по-прежнему оставалась колдуньей Лилит.

Адам видел и понимал ситуацию по-иному. Для него Лилит являлась неким знаком столкновения с самим собой.

Да, он приказал ради собственного удовольствия повесить невинного человека; да, он с наслаждением мучил Еву; да, он был чудовищем… Но он был не только чудовищем. Он был еще и рыцарем, который мечтал покрыть себя славой ради своей прекрасной дамы, любителем героических романов и любовных песен.

Теперь Адам понимал, почему в первый раз вид замка так поразил его. На самом деле существовало два замка Сомбреном, равно как существовало и два Адама. Один был зимний, другой — летний, один — ночной, второй — дневной. И Адам, почтенный титулом сира де Сомбренома, являл собой совершенное подобие своему поместью: в нем заключалась двойственность, и он сам не знал, какая часть его является истинной…


***


Наступила весна 1419 года, а Ева все еще не понесла…

Адам был приглашен ко двору герцога Бургундского на празднование дней святого Иакова. Молчание английского короля начинало уже беспокоить Адама. После Азенкура он не имел никаких известий из Англии. Быть может, Генрих V лишил его своего доверия? Это казалось невероятным. Разве что…

Разве что королю каким-то образом стало известно о том, что произошло после сражения, в Эдене. Это вовсе не казалось таким уже невероятным. Адам, как никто другой, знал богатейшие возможности «Интеллидженс сервис».

Чем больше Адам размышлял, тем больше убеждался в верности своей догадки: Генрих V не простил своему шпиону того, что тот спас от костра колдунью и теперь живет с ней, как с женой…

Тотчас же по приезде в Дижон Адама позвали к Иоанну Бесстрашному. Герцог поинтересовался, имеется ли у того послание от английского короля. Сир де Сомбреном довольно сухо ответил: нет, не имеется. Его собеседник принял ответ с нескрываемой досадой, но, полагая, будто Адам по-прежнему облечен доверием Генриха V, попросил его остаться с ним — на случай, если сообщение от монарха все-таки придет.

В течение последующих дней Адам смог убедиться, до какой степени изменилась ситуация. В военном отношении все обострилось до предела. Франция была поделена на три сферы влияния: англичане завоевали Нормандию, бургундцы, помимо собственных земель, отныне владели столицей и парижским регионом, но наибольших успехов достиг дофин Карл, который захватил всю территорию южнее Луары. И влияние дофина беспрестанно усиливалось.

Таким образом, было похоже, что Иоанн Бесстрашный всерьез подумывает о том, чтобы поменять союзника. Посланники дофина ежедневно прибывали ко двору с целью договориться о возможной встрече между главами двух партий.

В начале июля все съехались в Пюи-ле-Фор возле Мелена, где в конечном итоге была назначена встреча с дофином. Адам впервые получил возможность увидеть последнего сына Карла VI.

Это был еще подросток, ему только исполнилось шестнадцать. Он был одет в широкий плащ цветов его герба: белосине-золотой. Эта веселая расцветка странно контрастировала со строгой черной шляпой. Дофина нельзя было назвать красивым: маленькие глазки, длинный острый нос, тонкие губы… Но более всего поражало горестное выражение его лица, что, впрочем, вполне объяснялось условиями, в которых протекало детство наследника.

Встреча дофина с герцогом Бургундским состоялась 7 июля в деревянном домике лесорубов, построенном на земляной насыпи. Они сблизились, подали друг другу руки и уединились на целых пять часов.

Когда они вышли, соглашение было достигнуто: Иоанн Бесстрашный отказывается от союза с англичанами, за это дофин прощает ему убийство Людовика Орлеанского. Под радостные восклицания присутствующих они поцеловались в знак примирения и обменялись подарками. Вдали торжественно звонили колокола Мелена.

К несчастью, когда настало время разъехаться, возникло разногласие. Герцог счел, что у дофина более нет причин оставаться вдали от столицы, и предложил двинуться вместе с ним на Париж. Но, несмотря на свой юный возраст, дофин был недоверчив. Он ответил, что в данный момент об этом не может быть и речи, и повернул на юг, к Луаре.

Спустя несколько дней Иоанн Бесстрашный уже находился в Труа, убежденный в том, что придется все начинать сначала.

Обе стороны обменялись посланниками; Карл спешно отправил в Труа Танги дю Шателя, своего доверенного человека, и согласие, в конце концов, было достигнуто. Новую встречу назначили на воскресенье, 10 сентября 1419 года, в Монтеро — городе, принадлежащем арманьякам.

Утром в воскресенье, 10 сентября 1419 года, Иоанн Бесстрашный присутствовал на мессе в Бре, а затем отправился в Монтеро, где и остановился в замке. Дофин и его люди находились в городе, на другом берегу Ионны. Через реку был перекинут мост, именно там и должна была состояться встреча.

Вид этого моста не внушал никакого доверия: вдоль перил были установлены частоколы, а на обоих въездах — деревянные будки. Что там происходит, никто видеть не мог. Место представляло явную опасность.

В десять часов герцог Бургундский покинул замок Монтеро и направился к берегу. Его сопровождали три сотни человек, однако, согласно договоренности с дофином, на огороженном пространстве моста их должно было остаться по десять с каждой стороны.

Адам де Сомбреном входил в число этих трехсот. Все они были бургундскими дворянами, как и он сам. Адам не упустил ни единого эпизода этой сцены, которая, без сомнения, надолго останется в памяти тех, кто стал ее свидетелем. В том, что это западня, не оставалось никаких сомнений.

Очевидно, герцог тоже понимал это, потому что смертельно побледнел. Но то ли решив положиться на судьбу, то ли из гордости, Иоанн Бесстрашный быстрыми шагами направился к деревянной конструкции, переброшенной через реку.

Он шествовал в окружении эскорта из десяти человек, и Адам только теперь обратил внимание на то, какой он маленький, этот бургундский герцог: остальные были выше его почти на целую голову.

Погода стояла чудесная. На противоположном берегу виднелся город Монтеро, окутанный легким туманом. Деревянная будка открылась, и Иоанн Бесстрашный ступил на мост в сопровождении своих людей.

Тотчас же за частоколом раздались крики:

— Смерть ему! Смерть!..

Адам не ошибся: это была самая настоящая западня. Вместе с другими бургундскими дворянами он устремился вперед, но уже через несколько мгновений им вернули страшно обезображенный труп их господина. Двое его товарищей, де Навай и де Вержи, также были убиты в стычке. Что до людей дофина, они, выполнив свою задачу, бесследно исчезли.

Ничего не оставалось, как вернуться обратно в Труа. К вечеру новость о гибели Иоанна Бесстрашного распространилась повсеместно, и первой реакцией, которую она вызвала, стало изумление: как такой хитрый человек позволил заманить себя в столь грубую ловушку? Но очень скоро возобладало негодование. Даже самые сдержанные люди были несказанно возмущены подобным вероломством.

Именно Жану де Туази, епископу Турне, выпала тяжелая задача сообщить эту новость единственному сыну и наследнику герцога Бургундского, Филиппу Доброму.

Двадцатичетырехлетний Филипп ни внешне, ни по характеру не походил на своего отца. Высокого роста, красивый мужчина с роскошными темными волосами, правильными чертами лица и твердым взглядом, он мгновенно внушал симпатию. Но главной чертой его характера была доброта. Именно благодаря этому качеству он и получил свое имя.

Впрочем, это не мешало ему вести чрезвычайно свободную личную жизнь. Будучи весьма выгодно женат на Мишель Французской, дочери Карла VI и Изабо, он имел по меньшей мере тридцать любовниц и семнадцать бастардов, из коих узаконил Корнеля и Антуана.

Страшная весть была передана герцогу, когда тот находился в Ганде вместе с женой. Сцена, последовавшая за этим, была поистине невыносимой. Мишель Французская, женщина робкая и болезненная, потеряла сознание и находилась на волосок от смерти; сам Филипп пришел в неописуемую ярость; гнев и боль почти лишили его рассудка.

Во всяком случае, дофин совершил не только вероломный поступок, но и серьезную политическую ошибку, приведшую к тяжелым последствиям. Убийство Иоанна Бесстрашного бросило Филиппа Доброго в объятия англичан. На семейном совете, который собрался в Мехелене в начале октября, все недвусмысленно и безоговорочно высказались за союз Бургундии и Англии. Этот договор обещал дать бургундцам еще больше силы.


***


По причине всех этих событий Адаму нечего больше было делать при дворе, и он вернулся в Сомбреном. Встреча с Лилит была очень трогательной. Они расставались впервые, и теперь, после разлуки, смогли в полной мере осознать, до какой степени привязаны друг к другу.

Когда миновали минуты первых сердечных излияний, Лилит спрыгнула с постели прямо на пол.

— Пока тебя здесь не было, я приготовила уютное гнездышко для Евы, куда она переселится после рождения нашего сына… Посмотри!

Плита, на которой стояла Лилит, была снабжена рукояткой; она приподняла ее, и открылась дыра около пяти метров глубиной, такая узкая, что там можно было находиться лишь стоя.

Лилит улыбнулась, показывая свои ослепительные зубы.

— Так мы сможем слышать, как она рыдает и стонет. Мы не упустим ни мгновения агонии нашей дорогой Сент-Агони. Что ты об этом думаешь?

Адам заверил подругу в том, что ее идея кажется ему великолепной. Но он лгал. Подземная тюрьма, в которой должна будет умереть их жертва, находилась как раз там, где ставила свою палаточку Золотая Госпожа, и это было ему очень неприятно.

Зато когда наступила ночь, он ощутил истинное удовольствие, оставшись с Евой. Она хныкала и плакала больше обычного, и, насилуя ее, Адам испытывал жестокое наслаждение. Когда он закончил, Лилит объяснила ему причину мрачного настроения их пленницы.

— Я рассказала ей про подземелье. Представь себе: она, похоже, не оценила…

Проходили месяцы, а Ева все никак не могла забеременеть. Господин и госпожа Сомбреном начали уже было беспокоиться, не бесплодна ли и Ева тоже, но в конце февраля 1420 года стало очевидно, что она беременна. Роды ожидались ко Дню всех святых.

Тем временем великанша Олимпа произвела на свет младенца. Это был ребенок Мышонка! Но плод двух чудовищ оказался самым обыкновенным младенцем. Ребенок — мальчик — не был ни великаном, как его мать, ни карликом, как отец.

Родители назвали его Филиппом в честь нового герцога и попросили своих хозяев оказать им огромную честь — стать крестными их сына. Несмотря на отвращение, которое господа де Сомбреном испытывали к религии, Адам и Лилит были искренне тронуты этой просьбой. Они согласились.

Когда они несли ребенка к купели, им в голову пришла дерзкая мысль: если Ева родит им мальчика, они тоже назовут его Филиппом в честь герцога и тоже попросят собственных господ, Филиппа Доброго и Мишель Французскую, стать крестными. Это будет наилучший способ сойтись с ними.

Церемония уже подходила к концу, когда Лилит вдруг вскрикнула и потеряла сознание. Все засуетились вокруг нее, и она с улыбкой объявила, что ничего страшного не происходит, просто-напросто она скоро тоже станет матерью. Начиная с этого дня Лилит стала частенько оставаться в комнате днем, и все жаловалась на постоянную усталость.

Вскоре превосходная новость стала известна всем. В Сомбреноме ожидали радостного события.

Именно в эти дни им нанес визит королевский посланник. Согласно полученному предписанию, он переходил из деревни в деревню, из замка в замок и везде торжественно оглашал новый декрет короля:

— «Мы, Карл, король, объявляем дофина, совершившего чудовищное злодеяние в Монтеро, государственным преступником, виновным в оскорблении величества, и нарушителем законов Моисея. Дофин Карл недостоин быть нашим наследником».

Король сообщал также, что в скором времени Генрих V Английский женится на его последней дочери, достигшей брачного возраста, — Катрин.

Обрадованные этим известием, Адам и Лилит предложили посланнику выпить, а затем провели вместе восхитительную ночь. Ведь с тех пор, как в том отпала необходимость, Адам больше не приближался к Еве и весь свой пыл вновь стал дарить одной Лилит.


***


Адам покинул Сомбреном в начале мая. Он был вызван в Труа, чтобы присутствовать при событии, которое должно было состояться при дворе, — подписании договора между Францией и Англией. Условия этого договора уже ни для кого не были тайной: он означал не просто разгром, но самый настоящий конец Франции!

Чтобы убедиться в этом, достаточно было лишь зачитать список статей договора: «Статья первая: Король Генрих Английский объявляется сыном Карла и Изабо. Статья вторая: Карл VI и Изабо остаются пожизненно королем и королевой Франции, но после смерти Карла королевство и корона перейдут к Генриху V. Статья седьмая: Генрих становится отныне регентом королевства…»

Что касается дофина Карла, он был лишен всех прав из-за убийства в Монтеро. Однако англичане позаботились о том, чтобы стали циркулировать и другие слухи: например, будто бы он был сыном не короля, а Людовика Орлеанского, любовника королевы…

Суверены, английский и французский, прибыли в Труа 20 мая 1420 года, и на следующий день, во вторник 21 мая, договор был подписан, после чего в соборе Святых Петра и Павла был отслужен благодарственный молебен.

Входя в собор, Адам де Сомбреном почувствовал странное волнение. Впервые после своего посвящения в рыцари он оказался в этом месте. Он вспомнил ту ночь перед посвящением, когда бродил один по огромному пустому пространству, вновь услышал звук своих одиноких шагов, гулко раздающихся под высокими сводами, когда столько мыслей теснилось в его голове.

Теперь здесь находились два суверена и два двора. Толпа была столь плотной, что наводила на мысль о поле битвы при Азенкуре. Торжественные песнопения и сигналы труб звучали оглушительно.

«Высшее зло именуется хаосом, а хаос — это союз Бургундии и Англии». Адам не забыл, о чем он думал в ту самую ночь. То, чего он так страстно желал, за что столько сражался, наконец, свершилось. Этот день, вторник 21 мая 1420 года, был днем его триумфа. Адама должна была бы переполнять радость, а между тем мысли его витали где-то очень далеко. Он не переставал думать о том, что произошло двумя годами раньше в этом же самом соборе Святых Петра и Павла, о своем посвящении в рыцари, потому что речь шла о его судьбе, а его собственная судьба гораздо важнее судеб Франции и Англии.

Бракосочетание дочери Карла VI Катрин и Генриха V состоялось в том же соборе через полторы недели, 2 июня 1420 года, в воскресенье на Троицу.

Сразу же по окончании церемонии Генрих V продемонстрировал всем, до какой степени ситуация изменилась и кто теперь является истинным хозяином положения.

На главной площади Труа должны были быть организованы состязания на копьях, чтобы торжественно отметить радостное событие, и французские рыцари, большие любители подобного рода развлечений, прибыли отовсюду, желая принять участие в турнире.

Но Генрих V, как и почти все его соотечественники, не любил турниров. Строгим голосом он запретил состязания, заявив, что война — вот наилучший способ для рыцаря продемонстрировать свое воинское искусство. Кое-кто стал бурно возмущаться отменой турнира. Однако английский король напомнил, что отныне он, Генрих V, является регентом королевства. Тот, кто станет оспаривать приказы регента, будет арестован и осужден. Теперь, когда власть принадлежала ему, Генрих не скрывал присущей ему твердости и даже жестокости; его правление обещало стать безжалостным.

Адам де Сомбреном как раз принадлежал к числу тех, кто пытался протестовать. Он желал покрыть себя славой ради Лилит, стать рыцарем из легенды. Он мечтал об этом так давно — и вот теперь ему было отказано!

Но Адам тотчас пожалел о том, что предпринял свой демарш. Взгляд, который бросил на него король, был поистине ледяным. На сей раз у Адама не оставалось сомнений в том, что король его возненавидел. Он вернулся в Сомбреном, крайне взволнованный…


***


У Евы уже заметно округлился живот. Полностью обнаженная, с одной лишь монашеской накидкой, она выглядела чрезвычайно непристойно. Осознавая это, она плакала еще больше, чем невероятно веселила Лилит.

Прошло несколько месяцев… В октябре живот Евы стал огромным, роды могли случиться со дня на день. Господин и госпожа де Сомбреном не покидали свою жертву ни на минуту. Все свое время они проводили с ней в подвале. Наверху тщательно караулили Полыхай и его люди, внимательно следя за тем, чтобы туда не проникли посторонние.

Схватки начались накануне Дня всех святых. Как и всегда в день большого христианского праздника, Адам соблюдал строжайший пост. Именно это обыкновение некогда сохранило ему жизнь в Шатонёфе; именно потому, что Маго не стала тогда поститься, она умерла от отравления спорыньей.

Лилит сама принимала ребенка. Она обладала кое-какими познаниями в этой области и действовала весьма уверенно. На одной из стен замка висели часы, и только что пробил двенадцатый удар, оповещая о наступлении следующего дня, второго ноября, когда на свет появился младенец. Лилит и Адам дружно закричали от радости: мальчик!

Лилит быстро перерезала пуповину и омыла новорожденного, после чего они с Адамом приступили к церемонии, которую давно продумали. Перед официальным крещением следовало отпраздновать истинное «крещение» и посвятить Филиппа силам зла, которые будут защищать его с этого самого мгновения и до конца дней его.

Лилит закутала ребенка в длинное черное покрывало, затем куском угля начертала на его лбу перевернутую пентаграмму, в то время как Адам читал свою молитву:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима. Да превратятся люди в диких зверей…

До сих пор Ева безмолвно переносила свои мучения. Она осталась равнодушной, когда увидела, что новорожденный — мальчик, хотя появление наследника сира де Сомбренома означало для нее смертный приговор. Но тех ужасных манипуляций, которые похитители проделывали с ее сыном, она вынести не могла. Ева страшно закричала, однако гораздо громче звучал смех ее мучителей. И в эту самую минуту маленький Филипп тоже издал свой первый крик…

Утром на следующий день Адам и Лилит пригласили к себе Олимпу и Мышонка. Счастливым родителям, разумеется, требовалась хорошая кормилица, а кто мог подойти лучше, чем великанша, которая кормила грудью своего девятимесячного отпрыска? Учитывая ее природу, ей было чем выкормить двух младенцев!

Лилит лежала на кровати в своей комнате, с измученным, но радостным видом; ребенок, завернутый в белые пеленки, находился у нее на руках; рядом стоял гордый Адам. Олимпа и Мышонок очень обрадовались, когда узнали, что роды прошли благополучно и что родился мальчик. Великанша очень осторожно взяла младенца на руки, чтобы дать ему грудь.

Затем Адам отправил посланника в Дижон. Он сообщал герцогу о рождении ребенка и просил оказать ему честь вместе с герцогиней стать крестными родителями. Человек вернулся в тот же день с положительным ответом. Герцог и герцогиня обещали прибыть в Сомбреном зимой на День святого Мартина.

Одиннадцатого ноября Филипп Добрый и Мишель Французская действительно прибыли в Сомбреном. Адам и Лилит приняли всевозможные меры предосторожности, чтобы Еву никто не увидел. Полыхай запер ее в покинутом здании на отшибе и получил приказ оставаться там вплоть до отъезда гостей. Ему было поручено следить, чтобы пленница не попыталась позвать на помощь криками.

Филиппа Доброго сопровождали два его узаконенных бастарда, Корнель и Антуан, которым было соответственно четыре года и пять. Адам удивился: герцог так охотно выставляет напоказ свои внебрачные связи, нисколько не опасаясь оскорбить супругу!.. Но стоило увидеть эту самую супругу, чтобы понять все. Мишель Французская казалась боязливой, покорной и безропотной. Несмотря на свое благородное происхождение, в браке с Филиппом она не имела права голоса.

Церемония крещения была очень пышной и торжественной, но настоящее празднество началось позже. Чтобы заслужить милость своего сюзерена, Адам опустошил все сундуки Сомбренома, а Сомбреном был поместьем весьма богатым.

Пир был почти таким же роскошным, как и тот, что был задан при бургундском дворе на День святого Андрея — самый первый пир, на который был приглашен Адам Безотцовщина. Самые изысканные и дорогие блюда сменяли друг друга, из заветного погреба достали редчайшие вина.

Сидя рядом с герцогом, Адам с удовлетворением наблюдал довольное выражение его лица. Однако к концу пиршества Филипп Добрый позволил себе немного критики:

— Примите мои поздравления, дорогой сир де Сомбреном. Но я вижу здесь лишь гастрономические радости. Неужели вы забыли о простых сельских удовольствиях?

Хотя Адам был прекрасно осведомлен о распутстве Филиппа Доброго, он не осмеливался ничего предложить ему — из-за присутствия супруги. Но когда он увидел, что бледная герцогиня лишь вздохнула, делая вид, будто ничего не расслышала, он понял, что церемониться не стоит.

— Разумеется, я подумал об этом, монсеньор. Велите позвать?

— Настоятельно прошу вас… Уверен, вы припасли для меня нечто необыкновенное!

Адам задумался. «Нечто необыкновенное»… Если бы ему удалось поразить своего гостя, ослепить его, он бы столько всего добился… И внезапно Адам нашел решение. Он хлопнул в ладоши:

— Приведите Олимпу!

Через несколько минут великанша была на месте. Она робко остановилась прямо перед герцогом. Филипп Добрый поднялся. Его лицо оказалось как раз на уровне великанского бюста.

Груди Олимпы всегда были необъятными, но теперь, когда она стала кормящей матерью, их размеры превосходили любое воображение.

Филипп пробормотал:

— Невероятно! Потрясающе!

Затем он дружески хлопнул Адама по спине.

— Этого я никогда не забуду, сир де Сомбреном!

И с громким смехом удалился в сопровождении Олимпы в комнату, которая была приготовлена специально для них.

На следующий день герцог и герцогиня Бургундские вернулись в Дижон; Филипп Добрый осыпал Олимпу и Мышонка золотом и заверил Адама, что тот всегда может рассчитывать на него.

Как только герцог отбыл, Полыхай вернулся со своей пленницей. Адам и Лилит схватили ее и привели в свою спальню. Адам открыл люк, Лилит втолкнула туда Еву, и началось то, что они цинично называли «святой агонией» своей жертвы.

Еве давали пить, но лишили ее еды: ей предстояло умереть от голода. Днем яма была закрыта тяжелой плитой, чтобы оттуда не доносились крики; вечером камень поднимали, чтобы проветрить тюрьму, и парочка мучителей могла вдоволь насладиться жалобами пленницы.

Ева де ля Сент-Агони прилагала все усилия, чтобы сохранить достоинство. Превозмогая слабость, она беспрерывно молилась. Тем не менее, она не могла сдержать мучительных стонов, когда Лилит подносила к яме ее сына, чтобы мать услышала детский плач; мучительница проделывала это довольно часто, испытывая дикую, первобытную радость. В эти минуты крик пленницы, доносившийся из ямы, звучал поистине страшно.

Будучи свидетелем этих пыток, физических и душевных, Адам не испытывал такой радости, как его подруга. Он нисколько не сочувствовал Еве, которая давно была ему противна с ее жертвенным видом, но он думал о ребенке. Кто знает, действительно ли такая крошка совсем не понимает происходящего? А вдруг в каком-нибудь из тайных закоулков своей младенческой души ребенок сохранит воспоминания о муках, которым подвергалась его родная мать? Предположение было, конечно, абсурдным, но Адам все равно не мог не думать об этом…

Накануне Рождества 1420 года стало очевидно, что Ева находится при последнем издыхании. Лилит, несмотря на пост, который она вместе с Адамом строго соблюдала в тот день, была в прекрасном настроении и почти всю ночь издевалась над пленницей, показывая ей Филиппа через дыру в полу. Демоница громко хохотала при виде отчаяния матери. Лилит не замечала, что Адам отворачивается, чтобы только не видеть этого зрелища…

Ева умерла в первый день нового, 1421 года, после двух месяцев «святой агонии». Последними ее словами была мольба: она просила у Господа быстрой смерти для своего сына, ибо лучше умереть, чем быть воспитанным такими чудовищами.

Они навсегда закрыли плиту подземной тюрьмы, замуровав умершую. И началась их счастливая жизнь с тем, кого все окружающие считали их ребенком.

Однако кое-что все же изменилось. Они не говорили об этом друг с другом, скрывая свои истинные мысли.

Смерть Евы была совершенно безразлична Адаму. Но вот другая мысль оказалась для него невыносимой: глупую монашку мучили как раз в том самом месте, где жила и скончалась Золотая Госпожа. Он боялся, что призрак куколки оскорблен этим и будет упрекать его до конца жизни.

И даже находиться в самой этой комнате, где он познал столько счастья, стало для него нестерпимо. Они спали над могилой, они занимались любовью над могилой. То, что испытывал Адам, отнюдь не было угрызениями совести, это было отвращение. Труп жертвы отравлял Адаму все удовольствие от любви… Много раз ему снилось, что Ева выходит из своей тюрьмы-могилы, отвратительная, разложившаяся, и требует, чтобы он соединился с нею брачными узами. Адам просыпался в холодном поту. А Лилит ничего не замечала: она спала спокойно.

Демоница, напротив, расцветала день ото дня. Она осознавала, что превратилась в истинную Царицу Ночи, одним из определений которой было «Сумрачная мать».

О, Лилит и была сумрачной матерью — в самом зловещем смысле этого понятия. Она преступно завладела ребенком. Это существо, которому она готова была подарить всю свою любовь, так никогда и не узнает, что в действительности явилось причиной смерти своей истинной матери… Лилит будет любить Филиппа; она будет любить его в десятки раз сильнее, чем если бы он был ее собственным ребенком. Любовь заменит родственные узы, которых не существовало.


***


Наступили прекрасные весенние дни. На диком винограде, который обвивал стены Сомбренома, появились яркие зеленые листья; в полях засуетились крестьяне; вскормленный Олимпой младенец, наследник хозяев поместья, быстро рос и развивался, и Лилит сияла от счастья.

Но сам хозяин замка был угрюм. После смерти Евы и ввиду отсутствия каких бы то ни было поручений от бургундского двора для него наступило время бездействия. По прошествии нескольких ничем не заполненных дней его стали посещать мысли, которые вскоре превратились в навязчивую идею.

Адам хотел отправиться в Вивре, чтобы сразиться там с отцом. Отношение короля Англии глубоко ранило его. Коль скоро его отвергают и в его услугах не нуждаются, он займется личными делами!

В начале мая Адам понял, что больше так продолжаться не может, и вызвал Полыхая.

— Ты готов сопровождать меня в Бретань со своими людьми?

Чернобородый колосс низко поклонился.

— Я обязан вам жизнью, монсеньор. Я готов следовать за вами на край света.

— Нужно, чтобы вы сняли одежду стражников и опять переоделись в бандитов.

— Нет ничего проще.

Адам поблагодарил Полыхая, и тот удалился. Последняя предосторожность была необходима. В самом деле, в Бретани, независимой провинции, держащейся нейтралитета, Адам де Сомбреном не смел появиться в качестве бургундского рыцаря. Но он прекрасно мог выдать своих людей за одну из тех банд головорезов, которые, воспользовавшись возобновлением военных действий, опустошали страну.

Как только этот момент был улажен, Адаму осталось убедить Лилит. Он предвидел, что это будет непросто, и не ошибся. Подруга категорически заявила:

— Не ходи туда!

Это был истинный крик души. Удивленный такой горячностью, Адам попросил объяснить, в чем дело. Лилит встряхнула длинными черными волосами.

— Маго тебе запретила. Она сказала, что твой отец сильнее тебя.

— Она могла и ошибиться.

— Если она так сказала, значит, это правда. Женщина чувствует подобные вещи. И потом, я не хочу разлучаться с Филиппом.

— А кто тебя заставляет сопровождать меня?

— Я не позволю тебе ехать туда одному. Я бы слишком боялась за тебя.

Спор длился еще долго, но, в конце концов, Лилит против воли согласилась. Но, даже дав свое согласие, она долгим задумчивым взглядом посмотрела на друга и прошептала:

— Зачем?..

Адам не ответил на этот вопрос. Он угадывал ответ, хотя и смутно. Он больше не мог терпеть этой мучительной раздвоенности. Адам прекрасно понимал, что, бросая вызов отцу, он подвергает себя ужасному, возможно, даже смертельному риску. Но выбора у него не оставалось. То был единственный способ разобраться в себе. Ключ к его собственной личности имел имя — Франсуа де Вивре…

Сеньор де Сомбреном, его благородная супруга и весь гарнизон замка выехали в последний день мая 1420 года. Полыхай и его приятели по-прежнему носили форму личной охраны сира де Сомбренома. Они переоденутся в бандитов лишь на подступах к Бретани.

Лилит с большим трудом рассталась с Филиппом. Она покрыла ребенка поцелуями и заставила Олимпу и Мышонка тысячу раз поклясться, что они станут заботиться о мальчике, как о собственном сыне…

Отряд численностью в сотню человек появился в окрестностях Вивре утром шестого июня. И вот, залитый солнечным светом, перед Адамом предстал замок его отца.

Вивре высился недалеко от моря, на большой равнине. Рядом находился небольшой холм, и оттуда можно было рассмотреть внутреннюю часть строения. Всякого, кто приближался к замку, поражала хорошо продуманная система укреплений.

Прежде всего, сама крепостная стена. Она была очень высокой, с удобным дозорным ходом. За нею вился запутанный каменный лабиринт, стены которого были увенчаны непреодолимыми остриями. И, наконец, в центре вырастал сам замок.

Преодолеть стену было возможно, но затем пришлось бы углубиться в лабиринт и пробираться там под градом арбалетных стрел — опасность для нападавших была слишком велика…

Франсуа де Вивре уже давно заметил с дозорной башни приближение чужаков. Кто это? Каковы их намерения? В сопровождении Юдифи Франсуа пошел им навстречу.

На прошлый День всех святых Франсуа исполнилось восемьдесят три года. Теперь его волосы были совсем седыми, но по-прежнему оставались густыми и шелковистыми и ниспадали на шею красивыми локонами. У него было очень мало морщин, но самым примечательным казался его взгляд, синий и глубокий, как море, сияющий, словно небо. Никто не мог бы отрицать: несмотря на возраст, Франсуа де Вивре был очень красив.

Он был одет в скромное серое платье. Юдифь, идущая рядом с ним, облачилась в черное. Адам увидел, как они продвигаются по лабиринту. Он мог бы, поставив лучников на холме, попытаться поразить их из арбалета, но не стал этого делать: любопытство оказалось сильнее. Адам покинул свой наблюдательный пост и приблизился к подножию крепостной стены. На нем красовались доспехи с гербом Сомбренома на груди.

Франсуа показался на вершине дозорного хода, и хотя подъем по крутой лестнице не представлял для него труда, он вдруг почувствовал, что задыхается. Внизу стоял рыцарь, герб которого казался противоположностью герба Вивре: те же черный и красный цвета, но черный доминировал над красным. Рядом с ним, тоже на лошади, находилась женщина, одетая в красное. У нее на груди Франсуа увидел слезный герб. Он понял, что решающая битва, о приближении которой давно уже догадывался, сейчас начнется.

Сир де Вивре громко крикнул с высоты:

— Кто ты?

— Адам Безотцовщина, сир де Сомбреном!

— Ты — тот сын, которого родила от меня Маго д'Аркей?

— Я сын Маго д'Аркей. У меня нет отца. Я — Адам Безотцовщина!

— Чего ты хочешь?

— Я хочу этот замок.

— Вивре неприступен. Ступай своей дорогой!

Адам обернулся и отдал приказ. Его люди заняли позиции. Франсуа спустился в замок в сопровождении Юдифи, в то время как его собственный гарнизон под командованием крестьянина из Вивре Николе Эсташа поднялся на крепостную стену.

В глубине души Франсуа не удивился приезду сына. Его занимал другой вопрос: кто та всадница рядом с Адамом?

Ответ он получил в ту же ночь… Ему явился единорог. Он смотрелся в зеркало, а под ним проступала фраза: «Страшусь самого себя». Затем зеркало стало увеличиваться в размерах и почернело. В глубине темного стекла появилась женщина, закутанная в длинную черную вуаль. Голову незнакомки венчала черная корона. Какое-то мгновение она молча смотрела на Франсуа — и внезапно исчезла.

Проснувшись, он подскочил на постели. Это была Царица Ночи, такая, какой она являлась ему на Кладбище Невинно Убиенных Младенцев под золотым шлемом Карла VI… Сомнений не оставалось: та, что находится рядом с Адамом, была его проклятой спутницей, черной Евой, Лилит!

Франсуа прекрасно помнил слова, которые она бросила ему перед тем, как исчезнуть: «Я женщина-демон, я собираюсь выпустить на волю силы зла. Нынче ночью ты восторжествовал надо мной, но ты еще встретишь меня на своем пути!» И вот этот момент наступил…

В течение двух недель ничего не происходило. Замок Вивре был защищен слишком хорошо. Адам, Полыхай и его банда неоднократно пытались одолеть первую стену, и это им удавалось, но идти дальше они не решались. Углубляться в лабиринт было равносильно самоубийству.

Адам уже начал выходить из себя. Неужели придется убираться, так ничего и не добившись? Это означало бы признать свое поражение, признать правоту матери и Лилит.

Он должен был выступить против отца, и поскольку сделать это силой не представлялось возможным, приходилось искать другие пути.

Адам решил временно приостановить ведение военных действий и попросить отца о встрече. Чуть позже Николе Эсташ принес ему ответ: Франсуа де Вивре принимает предложение; он предлагает, чтобы встреча состоялась ночью 24 июня, когда празднуют память святого Иакова.

Адам даже не успел ответить, Лилит опередила его:

— Скажи своему хозяину, что мы согласны.

Адам с удивлением взглянул на нее. Она улыбалась.

— Он выбрал День святого Иакова, потому что это праздник света, но позабыл о том, что ночь будет безлунной. А ведь Лилит — Царица Черной Луны.

Поскольку Адам по-прежнему ничего не понимал, Лилит сочла нужным уточнить:

— Через нас начнут действовать другие силы, — силы, превосходящие наши собственные. Мы должны сделать так, чтобы все было на нашей стороне, любая случайность.

— Поэтому ты пойдешь со мной?

— Я же тебе сказала: я не оставлю тебя с ним наедине. Он сильнее тебя.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю…

Лили послала одного из солдат купить в Ренне черные муслиновые покрывала и соорудила из них что-то вроде туники, которую и надела на себя в ночь на двадцать четвертое июня. Адам с удивлением наблюдал за ее манипуляциями. Она умело обернулась тканью, придав себе вид злого крылатого божества. Лилит стала похожа на гигантский сумрачный цветок.

Адам надел свои доспехи, повесил на грудь щит с гербом и взял в руки булаву из Азенкура. В таком виде они приблизились к крепостной стене. Ворота Вивре распахнулись и тут же закрылись за ними.

К ним подошел Николе Эсташ с зажженным факелом в руке. Они молча последовали за ним по извилистому лабиринту, и, наконец, перед ними предстала главная башня замка. Адам и Лилит смогли разглядеть Франсуа де Вивре и Юдифь, которые ждали их возле ворот. В безлунной ночи старый мужчина и старая женщина казались бесплотными тенями.

Поверх платья Франсуа надел свой двухцветный герб — «пасти и песок», красный и черный. Герб алхимика, символизирующий победу порядка над хаосом, герб, которому предстоит сразиться с дьявольским символом, где черное возобладало над красным…

Франсуа испытывал страх и не скрывал этого. Будучи рыцарем, он участвовал в десятках сражений, он взбирался на неприступные стены, вставал на пути полчища врагов, был ранен, подвергался пыткам… И все-таки он понимал: самая опасная битва предстоит ему именно сейчас.

Адам и Лилит выбрались, наконец, из лабиринта. При свете факела все четверо впервые увидели друг друга вблизи. И ни одному из них не удалось скрыть удивления.

Это изумление было вызвано разительным сходством между Франсуа и Адамом. Несмотря на то, что их разделяли десятки лет, близость оказалась поразительной, кричащей! Никаких сомнений, Адам был точной копией Франсуа в том же возрасте; было очевидно также, что, достигнув преклонных лет, Адам станет истинным подобием отца.

Франсуа пришел в себя первым и едва заметно кивнул:

— Входите! Я вас ждал.

Адам остался стоять, разинув рот. Отец обращался не к ним обоим, но лишь к одной Лилит! Впрочем, она-то, казалось, отнюдь не удивилась этому. Она первой вступила в башню, решительно пересекла пустой, без мебели, зал на первом этаже и начала подниматься по лестнице.

Дойдя до второго этажа, она остановилась и обернулась. Франсуа, шедший сзади, не мог сдержать дрожи. Со своими черными, развевающимися покрывалами, длинными черными волосами, Лилит была в точности такой, какой он видел ее в первый раз, через зеркальный взгляд единорога.

Франсуа указал ей на дверь. Он решил, что встреча должна состояться в комнате, которая когда-то была спальней его родителей. Лилит проникла туда первой. Франсуа пропустил Адама и Юдифь и вошел последним.

Прикрепленные к стенам факелы не были единственными источниками света. Франсуа уже успел установить там атанор и развести огонь. Священный огонь защитит его и посеет сомнение в сердцах недругов.

Франсуа приблизился к большому столу, уселся и пригласил сесть остальных. На столе лежали три предмета: меч со следами его крови, благодаря которому Франсуа смог осуществить Великое Деяние; черная земля, белесая от паутины, — ставшая впоследствии красной; и, наконец, книга.

Когда Лилит садилась, ее покрывала заколыхались и приподнялись, и Франсуа заметил на груди демоницы перевернутую пентаграмму. Это видение никак не могло поразить его, но, тем не менее, Франсуа ощутил настоятельную потребность увидеть свою собственную пентаграмму. Он вынул сокровище из складок платья, и звезда Юдифи засверкала при свете факелов.

Лилит улыбнулась со знающим видом.

— Знак Мастера…

— Вам это известно?

— Разумеется!

Она указала на книгу, которую взяла в руки Юдифь.

— Что это за книга?

Подруга Франсуа спокойно ответила:

— «Алфавит» Бен Сиры.

— О чем она?

— Именно в ней говорится о Царице Ночи. Вот видите, вы знаете далеко не все…

Адам чувствовал себя все менее уверенно. Его поразительное сходство с отцом вызвало первый шок, а теперь еще эта комната, слабо освещенная дрожащим светом факелов, этот ритуал, в котором, казалось, разбирались все, кроме него. Он с силой опустил свою булаву на стол рядом с мечом и злобно обратился к Франсуа:

— Вы знаете, что это такое? Это оружие, которым я убил при Азенкуре вашего внука Шарля! Смотрите-ка внимательно: здесь еще осталась его кровь!

Франсуа и в самом деле разглядел коричневые пятна, похожие на те, что виднелись на его мече. Противостояние началось…

Адам продолжал, возбуждаясь все больше:

— Я пришел сюда, чтобы убить вас! Вот вам список моих подвигов! Посмотрим, выдержит ли ваше сердце!

И Адам рассказал о том, как стал причиной смерти Луи де Вивре, как он медленно, неотвратимо заманивал сводного брата в ловушку. Адам уже начал повествование о казни Луи, на которой имел удовольствие присутствовать, когда Франсуа остановил его:

— Не надо. Это смерть героя. Я знаю все.

Адам де Сомбреном поморщился.

— Но вам еще не известно о печальной судьбе Мелани… Meлани, моей сестры и вашей дочери! Вы также не знаете, что произошло с отцом ее ребенка, Рено де Молленом… Это имя вам ни о чем не говорит? Я с большим удовольствием устроил судьбу их обоих. Я сам все придумал, уж поверьте!

Адам пустился в новую историю, не упуская ни единой подробности и с особым удовольствием останавливаясь на непристойностях.

Затем он перешел к сражению при Азенкуре и, еще не дойдя до убийства Шарля, разглагольствовал о своих проанглийских чувствах. Он не скрывал ликования, которое охватило его при известии о поражении Франции и об уничтожении цвета ее рыцарства.

Франсуа де Вивре стало плохо: грудь его сжимали невидимые тиски, ему трудно было дышать. Он уже и так мучительно страдал, думая о несчастьях, которые настигли его потомков. И каково же было ему теперь узнать, что виновником всего послужил его собственный сын!

Адам — чудовище. Сомнений на сей счет не оставалось никаких. Он говорил с такой откровенностью не из пустого бахвальства, не из тщеславия, — нет, этим способом Адам рассчитывал убить отца! Он, несомненно, надеялся, что ввиду своего преклонного возраста Франсуа не вынесет разоблачений. И, похоже, замысел его мог бы и осуществиться: Франсуа чувствовал головокружение, ему не хватало воздуха, сердце колотилось все сильнее.

Его взор упал на Лилит, которая пристально наблюдала за ним, подстерегая момент, когда он не выдержит и упадет. Франсуа вдруг вспомнил, что смотреть на нее нельзя: Царица Ночи столь черна, что поглощает весь свет, в том числе и тот, что исходит от человека. Он закрыл глаза, и это спасло его.

Адам продолжал рассказывать, но Франсуа больше его не видел, и поэтому все изменилось: отныне сир де Вивре читал в своем сыне, как в открытой книге. Теперь существовал лишь один голос. Ни мимики, ни жестов. И этот голос изобличал и опровергал слова, которые произносил, он открывал свою тайну…

Наконец, подробно описав, как голова Шарля де Вивре разлетелась на куски, Адам остановился. После этого Франсуа произнес одно лишь слово:

— Почему?

Поскольку Адам не уловил смысла вопроса, Франсуа уточнил:

— Почему ты преследуешь членов твоей собственной семьи? Почему с такой настойчивостью ты уничтожаешь их?

Адам усмехнулся.

— Из ненависти к вам, разумеется!

Франсуа покачал головой, глаза его были по-прежнему закрыты.

— Я тебе не верю… Ты не можешь ненавидеть половину своего существа.

И тут впервые в тоне Адама прозвучала неуверенность:

— Вы лжете! Я все унаследовал от своей матери, а от вас — ничего. Я Адам Безотцовщина!

— Предков не выбирают, Адам! Тебе это должно быть хорошо известно, если ты рыцарь.

— Не понимаю.

— Если ты рыцарь, значит, перед посвящением ты провел ночь в церкви. И там, когда ты размышлял в одиночестве, ты неизбежно должен был увидеть то, что находится в тебе самом… Я знаю, в себе ты обнаружил меня!

Адам сидел потрясенный, не в силах произнести ни слова. Лилит закричала:

— Адам! Это ведь неправда!

Но Адам смотрел на нее, словно одурманенный. И Лилит поняла: произошло нечто, что он утаил от нее. Адам вовсе не был таким нечувствительным и непоколебимым борцом, как она думала. Адама обуревали сомнения. В эту минуту он готов был уступить отцу, может быть, даже броситься перед ним на колени и вымаливать прощение.

Нужно было действовать немедленно, вмешаться, встать между ними, иначе она потеряет его навсегда! Лилит положила ладонь на руку Адама, велела ему молчать и громко обратилась к Франсуа:

— Я — Лилит, Царица Ночи, Черная Луна, Черная Ева, Сумрачная мать…

— Знаю…

Франсуа де Вивре сидел по-прежнему с закрытыми глазами. Наконец перед ним был настоящий противник, ибо опасаться следовало не Адама, но Лилит: он всегда это знал.

Он видел ее так отчетливо, как никогда прежде, со всеми ее чудесными и страшными черными покрывалами. Они оба находились там, где когда-то расстались: один напротив другого на ристалище в Ренне, готовые броситься в смертельную схватку…

Она сидела на черной лошади, а он — на рыжеватом Турнире, как всегда в этих снах. Ее длинные покрывала развевались, словно огромный плюмаж. Она была прекрасна. И чем страшней она казалась, тем была соблазнительней. Вся опасность исходила именно отсюда: так хотелось уступить, признать себя побежденным ею… Позади них стояли оруженосцы: за ней — Адам, за ним — Юдифь, обычные свидетели схватки, которую не могут постичь…

— Почему вы закрываете глаза? Вы боитесь?

— Я не боюсь. Я не должен смотреть на вас: вам это прекрасно известно.

— Тогда, если вы не можете смотреть на меня, то слушайте!

Внезапно Лилит издала долгий, пронзительный вопль; это был крик самки, животный крик, в котором звучало яростное плотское желание. Она провыла его так неистово, что этот первобытный зов отнял почти все ее силы. Франсуа почувствовал, как сердце заколотилось еще сильнее. Именно такой крик испустила Лилит тогда, в комнате его родителей!

У него стучало в висках, голова его кружилась. Второй раз за эту ночь он почувствовал приближение конца. Франсуа должен взять себя в руки. Ценой невероятного усилия он приказал себе возвратиться к жизни. Если он будет играть по правилам, которые предлагает противник, он пропал!

— Так вы боитесь, господин де Вивре?

Голос Лилит звучал торжествующе. Франсуа ответил, собрав все спокойствие, на какое оказался способен:

— С какой стати мне бояться какой-то девицы?

Лилит усмехнулась:

— Это я-то девица? Я, мать?

— Я в это не верю.

— Почему?

— Слышу по вашему голосу.

Внезапно Лилит потеряла контроль над собой.

— Я — мать! В десятки раз больше, чем…

— Чем что?

Наступила тишина. В полутемной комнате повисло страшное напряжение, которое ощущали все присутствующие.

Лилит заговорила вновь:

— У меня есть сын. Его зовут Филипп. Он родился в ночь на День всех святых.

— Когда именно?

В голосе Франсуа де Вивре прозвучало столько неподдельной тревоги, что его собеседница внезапно встревожилась:

— Сразу после полуночи. К чему ваш вопрос?

Франсуа медленно покачал головой:

— Существует поверье… Ребенок, который родился в последний час Дня всех святых, проживет сто лет; это про меня. Но тот, кто явился на свет чуть позже, в первый час Дня поминовения усопших, проживет лишь один день.

— В таком случае ваше поверье ничего не стоит! Филипп жив! Ему уже шесть месяцев, и он в полном здравии.

— Возможно, до сих пор он находился под защитой. Но если силы, оберегающие его, вдруг ослабеют, он погиб…

Лилит вскочила и схватила Адама за руку.

— Едем!

— Ты что, и вправду веришь во всю эту ерунду?

— Я колдунья. Я верю во все это. Едем!

Она стремительно выбежала из комнаты, и Адам, бросив последний взгляд на отца, последовал за ней. В комнате, где тускло краснел атанор, царило молчание. Затем Франсуа де Вивре осознал, что он победил, и, не в силах больше выносить напряжение, разразился рыданиями…


***


Когда Адам и Лилит выбежали из башни, между ними разгорелся яростный спор. За шесть лет, что длился их союз, это была первая ссора. Лилит требовала немедленно вернуться в Сомбреном, чтобы убедиться, что с Филиппом все в порядке, но Адам не хотел и слышать про страхи жены. Напротив, он твердо решил остаться. Он отомстит за унижение, которому подвергся. Он возьмет замок приступом.

Отчаявшись образумить его, Лилит взорвалась:

— Надо было сразу избавиться от твоего отца! Мы могли бы придумать какую-нибудь хитрость во время встречи. Именно так дофин разделался с Иоанном Бесстрашным. Но дофин, в отличие от тебя, знает, чего хочет!

Адам пришел в ярость, однако Лилит было уже не остановить. Отказавшись от мысли вернуться в Сомбреном в одиночку, она отыскала Полыхая и велела ему послать своего человека в замок, чтобы тот справился о Филиппе.

Осада Вивре возобновилась и, как и в первый раз, ни к чему не привела. Адам заявил своей подруге, что собирается уморить гарнизон замка голодом, но в действительности намерения у него были совсем другие. Зная, как враждебно она относится к мысли взять замок приступом, он скрыл от нее свой план.

Адам не отказался от штурма, но решил, что у него будет больше шансов на успех, если действовать ночью. В темноте защитники замка не смогут посылать стрелы в лабиринт с такой точностью, как при ярком дневном свете. Однако необходимо было позаботиться о том, чтобы и нападающие смогли что-то разглядеть, поэтому атаку назначили на ближайшее полнолуние, то есть на 8 июля.

Этой ночью Лилит отсутствовала. Посланник все еще не возвращался из Сомбренома, и, чтобы как-то усмирить свою тревогу, она, также решив воспользоваться полнолунием, поехала кататься верхом по окрестностям.

Поначалу все пошло именно так, как и было предусмотрено планом. Атакующие тихо приставили лестницы к крепостной стене, и стражники, застигнутые врасплох, были убиты. Оставшиеся в живых поспешно отошли под командованием Николе Эсташа.

Когда последний его человек оказался в лабиринте, Эсташ блокировал вход огромным возом соломы, приготовленным как раз на такой случай, и поджег его.

К этому моменту подоспел Адам со своими людьми. Пока огонь только мешал ему пройти, и достаточно было просто выждать. Адама подвело нетерпение. Схватив лестницу, он приставил ее к стене лабиринта и быстро полез наверх.

Добравшись до вершины, он уже собрался спрыгнуть на другую сторону, как вдруг потерял равновесие и упал плашмя прямо на гребень стены, утыканный заостренными железными прутьями. Адам испустил страшный крик. Солдаты бросились на помощь, чтобы освободить его, но было уже слишком поздно: весь низ живота залило кровью.

Возвращение было ужасным. Адам невыносимо страдал, когда Полыхай и его головорезы уводили своего господина, хотя они и проявляли максимум осторожности в обращении с раненым. Николе Эсташ с гарнизоном замка не стал преследовать врага. Не оставалось никаких сомнений в том, что Адам де Сомбреном побежден и оправится не скоро.

Уползая в берлогу, как подбитый зверь, Адам время от времени бросал взгляд на замок Вивре, который четко вырисовывался под луной. В башне не светилось ни одно окно. Франсуа де Вивре даже не счел нужным присутствовать при разгроме нападавших! Франсуа де Вивре не удостоил его ни единым взглядом! Последним словом отца было презрение…

Лилит все еще не возвращалась со своей одинокой верховой прогулки. Соратники Адама перенесли его в разрушенный дом, который с начала осады служил им пристанищем, и послали за нужным человеком: у одного из разбойников банды Полыхая имелись кое-какие навыки лекаря и хирурга.

Осмотрев рану, лекарь выпрямился, бледный как полотно.

— Плохо, монсеньор, все очень плохо! Нужно оперировать… То есть, вы понимаете, к сожалению…

Он заколебался, не решаясь произнести это слово, но затем все-таки прошептал:

— Придется вас оскопить…

Адам сжал зубы.

— Тогда сделайте это прямо сейчас. Сделайте это, пока она не вернулась. Я не хочу, чтобы она видела.

Не вымолвив больше ни слова, лекарь пошел за большим ножом и велел развести огонь, куда на несколько секунд погрузил инструмент. Затем приблизился к своему господину.

Адам надеялся, что потеряет сознание, но нет: он чувствовал все. К тому моменту, когда Лилит вернулась, операция уже закончилась, — это стало его единственным утешением.

Она узнала о приступе, однако ей не решились рассказать о ране супруга. Лилит была вне себя от гнева.

— Ты пошел на приступ в полнолуние, а ведь я — хозяйка Черной Луны! Это было безумием! Могло случиться самое худшее!

— Самое худшее со мной уже случилось…

Гнев Лилит мгновенно угас. Адам открыл ей ужасную реальность, и впервые ему довелось увидеть, как она плачет.

Но слезы ее мгновенно высохли, когда она увидела, что в комнату входит человек, которого она посылала за новостями в замок Сомбреном. Посланец был бледен как смерть. Лилит устремилась к нему.

— Говори!

— Увы, госпожа…

Лилит испустила чудовищный крик. Так мог бы визжать дикий зверь или сам дьявол, ибо только в преисподней рождаются подобные звуки.

Дрожа, посланец принялся рассказывать:

— Ваш сын умер прямо перед моим приездом. Внезапная лихорадка унесла его за несколько часов. Олимпа и Мышонок обезумели от горя. Весь замок сотрясался от слез великанши. В этом несчастье есть лишь одно утешение: ребенку успели дать последнее причастие…

Лилит принялась рычать и призывать Полыхая. Когда начальник стражи Сомбренома появился перед ней, Лилит указала ему на посланца:

— Убей его!

Тот попятился, пытаясь бежать. Демоница преградила ему путь.

— Ты сообщил мне о смерти сына, ты должен умереть!

Лилит была ужасна. Никто не посмел бы встать у нее на пути, и доводы рассудка были ей недоступны. Насмерть перепуганный Полыхай покорно пронзил мечом тело своего солдата. Лилит указала ему на дверь.

— Убирайся!

Он тотчас исчез…

Все это время Адам лежал, словно окаменев. Его разум отказывался воспринимать случившееся. Чуть позже он сможет осознать все… но только не теперь.

Он увидел, как Лилит взяла в руки булаву, которая валялась рядом с телом посланника.

— А теперь умрешь и ты.

Она больше не кричала. Она говорила спокойным, бесцветным голосом.

— Это из-за тебя умер Филипп. Он умер, потому что мы здесь. Если бы мы остались рядом с ним, я бы смогла его защитить. Я бы воспользовалась своей силой, и ничто не посмело бы встать на моем пути.

Адам увидел, как она приближается к его постели. Он закричал — то был вопль души:

— О да, убей меня! Это лучшее, что может сейчас со мной произойти!

Лилит подняла тяжелую, утыканную железными остриями булаву. Адам не сделал ни малейшей попытки уклониться. Он только слабо улыбнулся:

— Лучше бы ты убила меня в Эдене. Тогда мы не узнали бы этого дня. Почему ты не решилась?

— Так ты не спал? Ты видел меня?

— Да.

— И ничего не сделал?

— Я решил положиться на судьбу…

Лилит опустила оружие.

— Ты прав: следует полагаться на судьбу.


***


Им больше нечего было делать в Вивре. Однако пришлось задержаться здесь еще на несколько недель, прежде чем подумать о возвращении в Сомбреном. Несмотря на проведенную операцию, состояние Адама внушало опасение. Поднялась высокая температура; в течение нескольких дней были основания даже опасаться за его жизнь.

Наконец, в начале августа раненый смог подняться. Но лишь для того, чтобы принять на себя последний удар, который припасла ему судьба…

К Адаму явился Полыхай. Бледное лицо бандита исказилось от страха.

— Надо бежать, монсеньор.

— Почему?

— Из лагеря английского короля прибыл посланник. Он предложил мне золото за то, чтобы… я убил вас. Я взял золото. Но я никогда этого не сделаю, никогда, даже если это будет стоит мне жизни.

— Почему король желает моей смерти?

— Из-за этой самой экспедиции. Узнав про нее, он пришел в ярость. Вы не должны возвращаться в Сомбреном, монсеньор: там вас сразу убьют. И еще: вам не стоит больше оставаться в рыцарском платье. Слишком опасно. Вам надо переодеться в простого путника и уехать вместе с хозяйкой, потому что она тоже должна умереть…

В ту же ночь Адам и Лилит, переодетые нищими, покинули лагерь. При себе они оставили только гербы — рыцарский и слезный. Они потеряли все, у них больше не было ничего, и сами они были отныне никем.

Адам морщился: ходьба причиняла ему ужасную боль. Время от времени он вынужден был останавливаться и опираться на плечо спутницы. В то же время он размышлял о своей судьбе, и горечь переполняла его.

Да, Адам этого и хотел: чтобы за него все решила судьба. Так оно и вышло! После всего того, что с ним произошло, он весь превратился в сгусток ненависти, овеществленный дух мщения. Благородным порывам и большим надеждам больше не находилось места в его душе. Адам отныне стал воплощением злобы. Он обрел цельность и единство, которых искал, — но какой ценой!

Еще одна мысль пришла к нему: в действительности все это случилось по его вине. Он слишком долго колебался между добром и злом. Нужно было выбирать сразу: либо одно, либо другое. Те, кто не умеют решаться, — слабые существа. Они должны расплачиваться за свою слабость…


***


Адам и Лилит вернулись в Париж. Они оказались там почти случайно, потому что шли на север, а Париж стоял на их пути. И еще потому, что в большом городе проще спрятаться и просуществовать скрытно.

Они оказались там в середине сентября, в те самые дни, когда в Сомбреноме начинался сбор винограда. Но они никогда не вернутся в Сомбреном: для них наступила осень потерь и отчаяния. Если они, жалкие бедняки, хотят выжить, им ничего не остается, как только попрошайничать.

Однако этого стыда им испытать не довелось. Проходя мимо собора Парижской Богоматери, Адам и Лилит одновременно вскрикнули: двое акробатов на помосте, карлик, сидящий, как на насесте, на необъятной груди великанши… Оливия и Мышонок!

Расталкивая громко смеющуюся толпу, они подошли к помосту. И тут еще одно видение заставило их остановиться: на краю сидел полуторагодовалый малыш и внимательно смотрел на них. У него были темные волосы и смуглая кожа. Он не казался особенно хорошеньким, но весь лучился здоровьем. Это был сын карлика и великанши, тот, другой Филипп, который выжил…

В этот момент своих бывших господ заметила Олимпа. Она подскочила от удивления, из-за чего Мышонок, потеряв равновесие, свалился вниз. Публика, полагая, будто это специально продуманный трюк, разразилась еще более громким хохотом. Адам тотчас поднес палец к губам: если уличные акробаты выкрикнут имя «Сомбреном», они с Лилит пропали!

Олимпа и Мышонок правильно истолковали его жест и закончили свой номер так же естественно, как если бы ничего не произошло. И только после приблизились к ним.

Олимпа заговорила первой; она с трудом могла справиться с волнением:

— Не надо на нас сердиться, монсеньор! Мы ничего не могли сделать, чтобы спасти вашего сына.

Лилит резко прервала ее:

— Замолчи! Никогда больше не говори об этом! Понятно?

Великанша молча кивнула головой, которая была раза в два крупнее, чем головы ее собеседников.

Лилит сменила тему:

— Что вы здесь делаете? Почему вы не в Сомбреноме?

— Нас выгнали, госпожа. В замок пришли солдаты герцога, а еще — англичане. Они хотели вам плохого. И раз вы были крестными родителями нашего сына…

Тогда заговорил Адам. Не вдаваясь в подробности, он сообщил, что попал в немилость к английскому королю из-за политических интриг. Теперь они с супругой даже не знают, куда идти…

Мышонок широко улыбнулся:

— Не ищите ничего больше, монсеньор! Вы будете жить с нами, здесь!

Он указал на одно из строений возле площади:

— Мы там не одни, там живут все нищие, но там дождь не идет.

Адам вздохнул. «Здесь» и «там» оказалось не чем иным, как домом Вивре, символом его триумфа, места, где он подстроил ловушку Луи, где позже он познал упоительные минуты счастья с Лилит… В глубине души Адам понимал, что это правильно. Необходимо, чтобы победа отца стала полной, а его унижение не знало границ.

Адам опустил голову, и они все вместе пошли к этому дому, который так хорошо был ему знаком…

Благодаря Олимпе и Мышонку Адаму и Лилит, по крайней мере, не грозила смерть от голода, и они могли существовать, хотя и весьма скромно. Карлик и великанша, чей номер был одним из самых популярных в Париже, весьма прилично зарабатывали и все свои доходы делили с бывшими господами. Более того, они уже вполне освоились среди простого люда столицы, и благодаря им новички были приняты благосклонно.

Вокруг шеи Лилит носила черный муслиновый шарфик Царицы Ночи, единственную вещь, которую она унесла с собой, спасаясь после осады. Этот шарф позволял ей скрывать перевернутую пентаграмму на груди.

Адам посыпал золой свои блестящие белокурые волосы, чтобы казаться по возможности более незаметным. Это траурное украшение как нельзя лучше соответствовало настроению, царившему в его сердце. В холодных, печальных днях не было ни малейшего проблеска надежды. Адам проиграл свою главную битву и носил на теле ужасное напоминание о своем поражении.

Он и физически очень изменился. Внезапно Адам сильно растолстел. Чтобы совсем не заплыть жиром, он стал ежедневно проделывать гимнастические упражнения и, в конце концов, нарастил мускулатуру атлета. Но главное, что в нем изменилось, — это его лицо. В нем ничего больше не оставалось от ангелочка, на которого он когда-то походил: оно стало жестким и суровым.

Они с Лилит почти не разговаривали. В доме Вивре, где на каждом этаже обитало много народу, супруги не могли уединиться; у них имелся лишь уголок для сна. Но Адам был этим даже доволен. Если бы он вдруг оказался наедине с подругой, то не знал бы, что делать, о чем говорить…

Медленно приближалась зима. Однажды в середине декабря колокола собора Парижской Богоматери зазвонили так оглушительно, что дом Вивре затрясся. Причина этого стала известна его обитателям позднее: 6 декабря, в день святого Николая, в Англии, в Вестминстерском дворце, Генрих V и его жена Катрин произвели на свет сына, названного также Генрихом. Если Господь дарует жизнь этому младенцу, со временем он займет трон Франции и будет править вслед за своим отцом под именем Генриха VI. Потомственная линия победителя при Азенкуре не прервется.

Адам не испытал ничего, кроме горечи. Он подумал о том, какой могла бы быть его реакция при иных обстоятельствах, какую бы он почувствовал радость. Но теперь Адам ненавидел английского короля, и триумф Генриха только усилил его озлобленность.

Впрочем, нет, даже хуже: все это было безразлично Адаму. Политика больше ничего не значила для него, потому что сам он отныне не принимал в ней участия. Королевства могли переходить из рук в руки, торжествовать победу или рушиться… Какое это имело значение для несчастного скопца с паперти собора Парижской Богоматери?

У его товарищей по несчастью имелась другая тема для разговоров: погода… В прошлом году в Париже случилась самая суровая зима, какую только помнили люди. Горожане выходили в поля, разрывали снег и ели траву; множество людей умерло от голода и холода.

Но и животные страдали тоже, и, возможно, именно это поразило воображение более всего. В Париж явились волки! Они вторгались в город целыми стаями, страшные, голодные; в их желтых глазах тускло светилась неумолимая, отчаянная жестокость, какая бывает у тех, кто чувствует приближение смерти. Живые еще могли им сопротивляться, но только не мертвые.

Волки разбрелись по кладбищам. На всех погостах столицы — и более всего на кладбище Невинно Убиенных Младенцев — долгими ночами раздавался их вой. По утрам там находили разрытую, разбросанную землю и страшно изуродованные трупы.

Этот кошмар продолжался два месяца, и теперь убогие обитатели дома Вивре, трепеща, молили Господа и всех святых, чтобы наступившей зимой ужас не повторился.

В самом начале 1422 года страх вновь завладел людьми. Вот уже несколько дней на город все падал и падал снег. Однажды ночью, проснувшись, Адам заметил, что Лилит нет рядом. Он искал ее по всему дому, но не нашел: она исчезла.

Она вернулась только под утро, с застывшим, оцепеневшим взглядом, и отказалась отвечать на его вопросы. Но он все-таки нашел ответ, когда чуть позже по городу разнеслось известие: перед собором нашли труп какого-то нищего. Грудь несчастного была вскрыта, и сердце съедено: несомненно, то дело волков!

Этот факт был признан официально, и королевский глашатай кричал на перекрестках:

— Волки вошли в Париж!

Адам услышанному не поверил. В происшествии повинна Лилит, он в этом не сомневался… Поскольку Адам не мог более удовлетворять ее, демоница вновь стала совокупляться с первым встречным, убивать его и съедать сердце. Вот в чем теперь находила она наслаждение. Адам не сердился на нее за это: он сам был во всем виноват. И от этого его отчаяние становилось еще нестерпимей.


***


К счастью, зима 1421-1422 годов не имела ничего общего с прошлогодней, и весной между дофином, с одной стороны, и бургундцами и англичанами — с другой, возобновились военные действия, которые обычно приостанавливались на период плохой погоды.

Упорное сопротивление дофина вынудило Генриха V покинуть Англию и отправиться во Францию. Он впервые поселился в Париже, причем сделал это на свой манер: откровенно грубо.

Все французские командиры гарнизона были заменены английскими, в том числе и стражники дворца Сент-Поль. С высшим дворянством обошлись не лучше.

Когда Вилье де Лиль-Адан, ставший маршалом, предстал перед королем после поездки верхом в испачканной одежде, он был тотчас же смещен со своего поста и заключен в тюрьму.

Народ Парижа, ненавидевший арманьяков, весьма благосклонно отнесся к английскому королю. На Троицын день, чтобы доставить удовольствие его величеству, на площади перед собором Парижской Богоматери разыграли «Мистерию о страстях святого Георгия».

Генрих V не дал артистам ни одного су, не удостоил ни единым браво. Он довольствовался лишь тем, что произнес несколько слов по-английски, и удалился.

Его популярность мигом упала, но это последнее, что волновало короля. Генрих вел себя как завоеватель, а во французах, будь то его сторонники или противники, видел лишь побежденных, с которыми следовало обращаться соответственно.

Парижане боялись зимы, а страшным оказалось лето. За весь июнь не упало ни капли дождя. Июль и август были еще хуже: на столицу обрушилась нестерпимая жара. Дни следовали за днями, удушливые, невыносимые, не давая измученным людям ни малейшей передышки.

Жара вызвала новую напасть: корь. Самыми уязвимыми ее жертвами оказались дети. Болезнь стала причиной чудовищной смертности. Но это чрезвычайное лето 1422 года имело еще одно последствие особенной важности: заболел Генрих V.

Это была не корь, но внезапная страшная лихорадка. Король быстро понял, что не оправится от болезни. Он заперся в Венсенском замке и втайне от всех спокойно готовился к кончине.

Генрих пригласил к себе своего младшего брата, Джона Бедфорда, и продиктовал ему свою последнюю волю. Что касается договора, подписанного в Труа, здесь, разумеется, никаких изменений не предполагалось. Наследником короля Франции будет не дофин Карл, но сын Англичанина — Генрих VI. В ожидании совершеннолетия маленького Генриха VI следовало обеспечить регентство. Бедфорд должен был предложить бразды правления Филиппу Доброму, а в случае отказа бургундского герцога взять регентство на себя.

Еще умирающий просил не освобождать из тюрьмы Шарля Орлеанского, пока Генрих VI не достигнет совершеннолетия.

Бедфорд попрощался с братом и вышел…

Кончался август, а над городом стояла все та же удушающая жара. Во вторник 31-го капеллан читал у изголовья английского короля один из покаянных псалмов — «Aedifica muros Jerusalem» [41], когда Генрих V внезапно приподнялся на постели и сказал:

— Бог мой, Ты ведь знаешь, моей мечтой было воздвигнуть стены Иерусалима!

И умер. Было три часа ночи. Покойному королю было тридцать четыре года…

Его тело перевезли в Сен-Дени, минуя Париж — ввиду непопулярности Генриха V у горожан. В соборе была отслужена краткая панихида, затем гроб без промедления отправили в Англию.

Господь, который, по мнению Генриха V, даровал ему победу при Азенкуре, сейчас, лишив его жизни, нанес чудовищный удар. Никто не мог даже предположить, что Генрих V умрет прежде Карла VI, который был на двадцать лет его старше. Все круто перевернулось…

Филипп Добрый отказался принять регентство. Он бы ничего не выиграл, взяв на себя эту опасную роль. Более того, своим отказом бургундский герцог продемонстрировал свой патриотизм.

Таким образом, тяжелую ношу взвалил на свои плечи Джон Бедфорд. Он уже имел возможность доказать свои достоинства военачальника. Говорили, что он такой же искусный политик, как и его брат. И при этом — не столь жестокий. Во всяком случае, его приход к власти парижане приветствовали криками радости.

Но эта радость была ничем по сравнению с бурей чувств, которую вызвала неожиданная кончина короля у Адама и Лилит. Смерть Генриха меняла для них все. Ведь именно Генрих V был виновником свалившихся на них несчастий. С Бедфордом, человеком, как утверждали, более умеренным и воздержанным, появлялась надежда на возвращение прежних милостей.

Однако для Адама и речи быть не могло о том, чтобы предстать перед регентом самому. Следовало отыскать кого-то, кто мог бы замолвить за него слово.

Адам подумал о герцоге Бургундском. Он вспомнил о пире по поводу крещения ребенка и о той радости, которую герцогу доставила Олимпа. Он решил обратиться именно к нему — возможно, прихватив с собою Олимпу.

Но Лилит решительно отвергла эту идею:

— Герцог не станет беспокоить регента ради какой-то интрижки, которую ты для него устроил. Только один человек в состоянии нам помочь. Некая особа, которая по-настоящему к тебе привязана. Персона более значительная, чем герцог.

— Более значительная, чем герцог?

— Изабо! Ты ведь был ее любовником, не так ли? Думаешь, такое забывается?

— Но она в Труа.

— Рано или поздно она обязательно приедет в Париж…

И Изабо Баварская появилась в столице. Уже 16 сентября Карл VI подтвердил все статьи договора с Англией в специальном торжественном акте и разослал письма во все города королевства, дабы призвать своих подданных бороться с «последними врагами» — имея в виду, несомненно, дофина. Королева должна была приехать в Париж, чтобы торжественно поклясться перед Парламентом, что будет соблюдать положения договора.

Адам осознавал, что задуманное им предприятие весьма рискованно, но терять было нечего, и это придавало ему силы. Кроме того, он понимал, что необходимо поразить воображение королевы, и проделал это со всей ловкостью, на какую был способен.

Адам проник во дворец Сент-Поль, и — удача была на его стороне! — сумел пробраться в комнату королевы. Изабо еще не было. Он устроился там, где когда-то впервые увидел Маго, и стал ждать.

Изабо не замедлила появиться. Заметив Адама, она вскрикнула от неожиданности. Королева, разумеется, не смогла узнать своего юного любовника в жалком, оборванном нищем с посыпанными золой волосами. Она уже собралась было позвать стражу, но Адам не позволил ей этого сделать.

— Помните, ваше величество, как много лет назад, в Святой четверг, одна нищенка, в прошлом знатная дама, бросилась к вашим ногам? Сегодня некий нищий, в прошлом благородный рыцарь, тоже бросается к вашим ногам. Это ее сын: я — Адам…

Изабо широко распахнула глаза, разглядывая стоящего на коленях несчастного. Посылая ей взгляды, способные растопить любое сердце, Адам не без удовольствия отметил, что стареющая королева растолстела еще больше и еще обильнее, чем прежде, поливает себя духами.

Наконец, Изабо пришла в себя и с негодованием заговорила:

— Как вы смеете? Вам известно, что вы приговорены к смерти за колдовство?

— Это клевета, ваше величество.

— Клевета? В Сомбреноме нашли тело уморенной вами жертвы! В подземной тюрьме, вырытой под вашей собственной спальней!

Адам почувствовал, что остался единственный шанс: поставить на карту все. С решительным видом он поднялся с колен.

— Да, я колдун, и моя мать была колдуньей! Да, я преступник, как и она была преступницей! Но это не помешало вам спасти мою мать. Вы сделали это, потому что любили ее…

Внезапно он изменил тон. Теперь он почти шептал:

— А меня, разве вы меня не любили?

Изабо вздохнула:

— Что вы хотите?

— Вновь стать тем, кем я был.

Королева ничего не ответила. Она открыла какой-то ящичек и вынула оттуда синий кожаный кошелек, который и протянула своему бывшему любовнику.

— Вы получите обратно свои привилегии и Сомбреном. Уезжайте, здесь вы в опасности. Где можно будет вас найти?

— На площади перед собором Парижской Богоматери.

Адам взял кошелек и вышел, послав королеве последний взор, полный признательности. И в этом взгляде не было никакого притворства. Что, кроме признательности, можно испытывать к той, которая вернула вам жизнь?

Кроме того, Адам опасался, как бы Изабо не попросила у него доказательств его нежных чувств. Ведь он не смог бы ответить на ее призыв. Он испытал большое облегчение, когда она не стала просить ни о чем.

Через неделю его отыскал посланник в плаще с геральдическими лилиями: Адам как раз стоял перед помостом, на котором выступали Олимпа и Мышонок. Посланник вытащил из большой сумки щит с гербом — черный и красный цвета, разделенные диагональю, — и воскликнул:

— Господин регент просит вас не покидать Париж. Он будет нуждаться в ваших услугах.

Адам издал крик радости, поистине звериный. Он велел остановить спектакль, рассказал все Мышонку и Олимпе и в сопровождении последней отправился к дому Вивре, чтобы освободить его от прежних обитателей.

Это не заняло много времени. Великанша и атлет, в которого к тому времени превратился Адам, хватали нищих за лохмотья и вышвыривали вон. В тот же вечер, когда Мышонок и Олимпа вместе со своим сынком сидели на втором этаже, Адам и Лилит, вновь ставшие господином и госпожой де Сомбреном, вдвоем оказались в большой спальне наверху.

Впервые за долгое время им предстояло провести ночь вместе. Произошло то, чего Адам и опасался. Оставшись наедине с подругой, он растерялся. Он пытался найти слова. Однако Лилит не дала ему времени подумать:

— Изабо дала тебе немного золота, но я хочу гораздо больше! Золото, власть и дворянские почести — вот что мне нужно от тебя, потому что ничего другого ты мне предложить не можешь.

Адам потянулся было к ней. Лилит оттолкнула его:

— Никогда больше не дотрагивайся до меня!

Она взяла кинжал и закуталась в свой черный муслин.

— Ты куда?

— Ухожу.

— Зачем?

— Делать то, что я делала до встречи с тобой!

И вышла, держа в руке кинжал…

Адам остался один — один на всем огромном третьем этаже дома Вивре. Конечно, Лилит необходимо удовлетворять свои плотские потребности, и он не в силах ей в этом помешать. Но почему она проявляет столько жестокости? Неужели она не испытывает ни капли жалости к его несчастью?

Адам вздохнул… Он знал, в чем тут причина. Хотя Лилит ни разу не говорила об этом вслух, она не простила ему смерти их сына, единственным виновником которой считала его, Адама.

Он мерно шагал из угла в угол. Он опять сделался господином де Сомбреномом, но зачем ему это было нужно? Для своей подруги он превратился в объект презрения и отвращения; он даже не был мужчиной, он стал бесполым существом, презренным и униженным.

Его взгляд остановился на железном крюке, подвешенном на балке, возле окна. Вот выход. Сам дом Вивре подсказывал ему решение. Адам потерял все, кроме физического существования. Осталось лишь последнее усилие. Найти кусок веревки нетрудно, а там — завязать узел, и все будет кончено. Он не в состоянии жить без любви Лилит, а ее он потерял навсегда, потому что больше не сможет, увы, подарить ей ребенка…

Внезапно Адам остановился. Почему же нет? Сможет! Для этого достаточно сделать еще один шаг, переступить еще один порог.

Маленький Филипп. Он был совсем рядом — спал этажом ниже со своими родителями. Всего-то и нужно, чтобы они исчезли… Олимпа и Мышонок, такие добрые и преданные, без которых Адам с Лилит, конечно бы, не выжили. И Адам собирался вознаградить их за все благодеяния, предав жестокой смерти. А мальчик-сирота будет принадлежать ему и Лилит!

Адам пошарил в своих лохмотьях и достал кожаный мешочек, который всегда носил привязанным к глее; даже в дни самой черной нищеты он не захотел с ним расставаться. Адам развязал тесемки, убедился, что порошка спорыньи вполне достаточно для двоих, и решительно стал спускаться на второй этаж.

Олимпа и Мышонок спали прямо на полу, рядышком друг с другом. Что за странная пара! Он свернулся калачиком на ее необъятной груди. Чуть поодаль спокойно сопел маленький Филипп. Рядом стоял кувшин с водой. Адам высыпал туда весь порошок и бегом поднялся по лестнице. Теперь оставалось только ждать, когда они захотят пить.

Рано утром Адам услышал чудовищные крики и поспешил на второй этаж. Все произошло именно так, как он и рассчитывал: двое несчастных, уже почерневшие, разлагались заживо прямо на глазах у собственного сына, кричавшего от страха.

Мышонок хрипел, катаясь по полу, но Олимпа еще оставалась в сознании. Увидев Адама, она закричала из последних сил:

— Мы сейчас умрем! Умоляю, монсеньор, не оставьте нашего ребенка.

Зрелище, которое представляла собой великанша, было поистине ужасным, но Адам старался сохранить спокойствие.

— Мы же взяли на себя обязательство как крестные родители. Мы усыновим Филиппа. Позже он станет господином Сомбреномом.

Олимпа прослезилась от счастья. Она из последних сил прошептала:

— Благодарю, монсеньор.

Чувствуя, что вот-вот гниение завершит свое дело, она успела еще произнести:

— Да благословит вас Господь…

Чуть позже возвратилась Лилит. У нее была кровь на руках и вокруг рта. Она обнаружила тело великанши, которое представляло собой огромную черную массу, и маленькую кучку пепла, оставшуюся от Мышонка.

Лилит сразу же все поняла и приблизилась к Филиппу, который, съежившись, сидел в углу комнаты и дрожал от ужаса.

При виде Лилит мальчик завопил и принялся удирать со всех ног. Она улыбнулась:

— Он еще вернется…

Потом она подошла к Адаму и, приблизив свой окровавленный рот к его губам, поцеловала его страстным, диким поцелуем, изо всех сил прижимая к себе. Разжав объятия, она посмотрела мужу прямо в глаза и с восторгом прошептала:

— Ты сделал мне ребенка!

Адам почувствовал, что дрожит всем существом. Здесь, в этой убогой комнате, рядом с двумя бесформенными трупами, он только что вновь обрел счастье! Он знал, чем отныне станет его связь с Лилит: они объединятся в злодеянии. Отныне их будет связывать не любовь, но смерть.

Кудрявый бог любви, о котором пел трувер из Марсане, исчез навсегда. С этого самого дня они станут поклоняться одному из тех темных божеств, что питаются кровью и слезами, божеству из легенд. Сейчас Адам воистину составлял единое целое со своей подругой, таким же чудовищем, как и он сам. Сам не подозревая о том, глашатай с перекрестка оказался прав: нынешней зимой волки действительно вошли в Париж…


***


В этот самый момент Карл VI метался в малярии. До этого дня он отличался исключительным здоровьем. В возрасте пятидесяти четырех лет он продолжал играть в мяч, охотиться и стрелять из арбалета. За те сорок два года, что длилось его правление, он не болел ни разу; потеря разума нисколько не отразилась на его физическом здоровье.

Врачи предписали больному кушать апельсины и гранаты. Поскольку все отчаялись отыскать сии заморские фрукты, вмешался Филипп Добрый. Он обратился к торговцам, которые ему самому поставляли лакомства из далеких стран.

Но экзотические плоды не принесли облегчения, на которое так надеялись. Здоровье короля ухудшалось день ото дня. Его ноги опухали. Вскоре он мог ходишь, лишь опираясь на костыли, а потом перестал передвигаться вообще. Карл неподвижно лежал в своей постели во дворце Сент-Поль и стремительно угасал…

Карл VI умер в четверг 21 октября 1422 года, в канун праздника Одиннадцати Тысяч Девственниц, около семи утра. При его кончине присутствовали лишь Одетта де Шандивер, «маленькая королева», которая почти тридцать лет была его подругой и сиделкой, его духовник, главный исповедник и несколько слуг. В миг его смерти со стены сорвали герб с изображением крылатого оленя и словом «никогда», обозначающим вечность.

О смерти короля глашатаи прокричали на всех перекрестках. Горожане встретили это известие воплями и плачем. Никогда, быть может, со времен Людовика Святого король не был столь популярен и любим, и причиной тому стали его собственные страдания. Безумец Карл словно взял на себя беды самой Франции, расколотой, униженной, сломленной. Подобно Господу, король принял на свои плечи грехи всего человечества.

В этот пасмурный октябрьский вторник народ оплакивал того, кого никогда не называл ни «Безумным», ни «Сумасшедшим», но с первого до последнего дня его правления — лишь «Возлюбленным»…

По дворцу Сент-Поль нескончаемой вереницей проходили те, чье имя в столице имело хоть какой-то вес: священники, дворяне, богатые горожане. Король покоился на своем ложе, укрытый золотым покрывалом, держа в руках золотое распятие с частицей Истинного Креста. Он выглядел нисколько не бледнее обычного, и, казалось, просто заснул.

На следующий день его тело было забальзамировано, а сердце отправлено в монастырь Целестинцев в ожидании похорон.

На похоронах случился серьезный политический инцидент. Бедфорд, перенявший у своего покойного старшего брата властные манеры, распоряжался траурными мероприятиями, нисколько не заботясь при том о чувствах французов. Результат не заставил себя долго ждать. Филипп Добрый отказался приехать и прислал вместо себя бургундского дворянина, Юга де Ланнуа. Герцог Бретонский также отказался присутствовать. Таким образом, на похоронах не оказалось ни одного принца, поскольку остальные были арестованы или высланы.

Изабо Баварская попросту не явилась, не удосужившись дать никакого объяснения по поводу своего отсутствия.

Похороны состоялись во вторник 9 ноября 1422 года. Жизнь в городе замерла. В домах никого не осталось: весь Париж высыпал на улицы.

В девять часов кортеж отправился за гробом во дворец Сент-Поль, чтобы перевезти его в собор Парижской Богоматери. Во главе процессии шли двести пятьдесят факельщиков. За ними, звоня своими колокольчиками, шагали двадцать четыре глашатая.

Далее следовали священнослужители: впереди нищенствующие ордены, затем черное духовенство, капитул собора Парижской Богоматери, епископы и аббаты. Следом — члены королевского дома, с геральдическими лилиями на груди. И, наконец, позади главного камердинера усопшего плыл гроб.

Его несли пятьдесят человек. Он был застелен золотым покрывалом. Сверху лежала кукла, изображающая короля, одетая в синюю мантию с золотыми геральдическими лилиями. Лицо из специально обработанной кожи было выполнено по гипсовому слепку, сделанному сразу же после смерти; на голову приклеены настоящие волосы. Руки в перчатках сжимали скипетр.

Никто из присутствующих не знал, кому пришла в голову идея подобного спектакля, но эффект оказался потрясающим. Несчастный безумный король был точь-в-точь этой куклой, которую несли по Парижу, — пустая оболочка, которой придали подобие жизни.

В конце процессии ступали камергеры, знатные горожане, пажи, писари, а, завершая ее, в одиночестве шествовал сам Бедфорд.

В соборе Парижской Богоматери была отслужена первая погребальная месса. Под похоронный звон и звуки труб процессия направилась в Сен-Дени, куда прибыла уже ночью.

Собственно похороны состоялись на следующий день, 10 ноября. Уже было приготовлено место рядом с могилами родителей усопшего, Карла V и Жанны де Бурбон. После заупокойной службы могилу окружили герольды с опущенными книзу знаменами, на которых были золотом вышиты геральдические лилии.

Один из глашатаев выступил вперед, и в соборе разнесся его сильный голос:

— Помилуй и прости, Господи, благороднейшего и добрейшего государя Карла Шестого, короля Франции.

После недолгой тишины он заговорил вновь, столь же громко:

— Даруй, Господи, благую жизнь Генриху Шестому, королю Англии и Франции, милостью Божией нашему государю и повелителю.

Герольды одновременно подняли знамена и воскликнули:

— Да здравствует король!

Церемония была завершена…

На пути обратно в Париж Бедфорд демонстративно шагал впереди всех, перед ним несли лишь обнаженный королевский меч, символ регентской власти. Народ был подавлен вдвойне: к потере любимого короля добавилась вызывающая наглость победителя.

Собственно процессии позади Бедфорда никакой и не было. Те, кто присутствовали на церемонии, возвращались, не соблюдая никакого порядка. Священники, дворяне, горожане валили все вперемешку…

Адам и Лилит держались впереди. На Адаме были сверкающие доспехи, которые он заказал себе на деньги, полученные от Изабо Баварской, и новенький герб на груди. Лилит в знак траура сменила красный плащ на черный и тоже сделала себе новый «герб слез» — ведь любовь вернулась.

Как она и предполагала, маленький Филипп вскоре возвратился в дом Вивре, и с того дня новая «мать» окружила его самой нежной заботой…

Рядом с собой они видели английского регента и меч Франции. Они снова сделались богатыми и знатными, у них вновь имелся законный наследник, сын, их дело окончательно восторжествовало. День траура стал для господ де Сомбреном днем истинной радости. Однако впредь следовало соблюдать осторожность: жизнь ясно показала, до какой степени фортуна бывает изменчива и капризна.

Впрочем, ничто не мешало Адаму радоваться, и казалось, не найдется в мире ничего, что способно было бы испортить его хорошее настроение…

Когда толпа стала расходиться, он отыскал представителя Филиппа Доброго, Юга де Ланнуа, чтобы поприветствовать его и узнать новости о герцоге.

Ланнуа сердечно принял господина де Сомбренома и сообщил ему, что в прошлом июле их хозяин потерял свою супругу, Мишель Французскую. Адам приготовился было произнести приличествующие случаю слова соболезнования, но собеседник прервал его:

— Всем и каждому известно, что герцог Филипп никогда не любил свою супругу. Он сразу же стал подумывать о новом браке. И уже сделал выбор.

— И на ком же его выбор остановился?

— Это Бонна д'Артуа, вдова графа Неверского, брата Иоанна Бесстрашного, который погиб при Азенкуре. Она совершенно очаровательна.

Адам не поверил собственным ушам.

— Но это же его тетка!

— Жена дяди — это не совсем одно и то же. Церковь, разумеется, даст разрешение.

Адам не способен был дослушать до конца. Он несколько раз повторил:

— Его тетка! Тетка!

И, к великому удивлению Юга де Ланнуа, разразился громким смехом.


***


Юдифь слегла сразу же после той памятной ночи, когда произошло столкновение с Царицей Ночи. Невыносимое напряжение тех минут не прошло даром, и старое сердце не выдержало.

Она не умерла, но впала в состояние крайней слабости, и было очевидно, что ей уже не оправиться. Прекрасно знакомая с тайнами медицины, старая еврейка лечила себя сама. Она заперлась в своей спальне, и никому, кроме Франсуа и ее личной служанки, доступа туда не было.

Минул год после всех этих событий. Искра жизни, тлеющая в теле Юдифи, неудержимо угасала. Франсуа был серьезен и печален. С Юдифью исчезнет последний представитель его поколения. Он со своим долголетием обречен пережить всех, кого любил. Франсуа давно знал это, но так и не смог привыкнуть к этой особой форме одиночества…

Когда-то очень давно, в Испании, когда Франсуа воевал бок о бок с дю Гекленом, Юдифь была его любовницей. Но только гораздо позднее она стала по-настоящему близким ему человеком и заняла свое истинное место подле него.

Юдифь была из тех, кто дает потайной ключ к знаниям. Без нее Франсуа ничего не смог бы сделать: она сопровождала его шаг за шагом, с первой до третьей ступени Деяния. В алхимии она была его супругой, его госпожой Пернеллой. Юдифь разделяла с ним опасности и надежды до самого их блистательного и символического единения в потоке света…

Во второе воскресенье ноября 1422 года, когда Франсуа молился в часовне, служанка Юдифи пришла сказать ему, что хозяйка просит его прийти без промедления. Франсуа поднялся в ее спальню. Больная была вся в поту. При виде Франсуа она нашла в себе силы улыбнуться, и он все понял.

— Пора.

Юдифь принялась читать древнееврейские молитвы; затем замолчала. Франсуа приблизил к ней лицо. Она не может уйти просто так. Она — из тех, кто знает. Прежде чем покинуть этот мир, она должна открыть ему слово, то самое, последнее, которое будет вести его всю отмеренную ему жизнь.

И Франсуа попросил:

— Слово!

Юдифь бредила… Она произносила невнятные звуки, и ему показалось, будто он улавливает: «Испания». Наверное, Юдифь вспоминала сейчас детство и юность. Ее взгляд остановился на нем, и она отчетливо произнесла:

— Гранд…

Франсуа был разочарован: разум не вернулся к ней, она по-прежнему была погружена в воспоминания.

— Вы имеете в виду мой титул — испанский гранд?

Но Юдифь отрицательно покачала головой и повторила:

— Гранд…

Она слабо махнула рукой, показывая на него. Франсуа понял, что Юдифь указывает на шестиконечную звезду, которую он носил на шее. Он протянул амулет Юдифи и положил ей на губы. То, что для умирающей еврейки являлось символом ее религии, для Франсуа было знаком Мастера. Это мгновение объединило их навсегда.

Старая женщина испустила слабый крик, по ее телу прошла волна дрожи; затем она затихла. Юдифь умерла.

Франсуа закрыл ей глаза и, не зная, есть ли у евреев обычай скрещивать пальцы для молитвы, просто сложил ей на груди руки.

Последнее слово Юдифи, которое чуть не оказалось позабытым из-за ее смерти, вернулось к нему, и он задрожал от волнения. Он просил ее произнести последнее слово, и это слово было «гранд». Его титул здесь ни при чем. «Гранд» означает — «великий». Теперь, чтобы пройти последний этап пути, Франсуа не нуждается ни в чьей помощи. В своих бесконечных исканиях он дошел до конца. Он достиг совершенства, если таковое существует в нашем мире, и ему надлежит отныне лишь оставаться таким, каков он есть…

Какое-то время Франсуа размышлял над тем, как похоронить покойницу. Он охотно согласился бы предать ее земле в самом Вивре, но это христианская земля, и оставить здесь Юдифь означало бы нанести оскорбление ее памяти. В конце концов, Франсуа нашел верное решение. Существует одно место, где все мертвые остаются братьями, к какой бы религии они ни принадлежали.

С помощью Николе Эсташа Франсуа доставил тело до берегового рифа горы Сен-Мишель. Было время отлива. Телега продвигалась под низкими, черными облаками, затем остановилась. Николе осторожно положил покойницу прямо на землю.

Франсуа замер рядом с телом. Увидев, как начальник его стражи хочет осенить умершую крестом, Франсуа быстро остановил его.

Николе попытался было оправдаться:

— Но, монсеньор, мы же не оставим ее без молитвы!

— Именно так, без молитвы. Просто подумаем…

И он надолго погрузился в размышления. Так надолго, что Николе пришлось прервать его:

— Монсеньор, море поднимается: надо быстро уходить! Вы слышите, как оно шумит?

Франсуа де Вивре неохотно оторвал взгляд от безжизненного тела, распростертого на волнистом песке, и вновь забрался в повозку, которая повернула в обратную сторону.

Он прислушался к приближающемуся гулу. Николе Эсташ ошибся: море не шумело, оно разговаривало с Юдифью перед тем, как навеки поглотить ее. Оно говорило с ней на древнем языке, едином языке всех стихий, животных и людей. Первая волна говорила: «Я накрываю тебя», вторая: «Я укачиваю тебя», третья: «Я омываю тебя», четвертая: «Я накрываю тебя», пятая: «Я укачиваю тебя», шестая: «Я омываю тебя» — и так до бесконечности…


***


Изидор Ланфан и мальчик Анн прибыли в замок Вивре в последний день ноября 1422 года. Увидев своего правнука, Франсуа был так же потрясен, как и тогда, когда встретился с Адамом в ту ужасную ночь святого Иакова.

Причина была та же: сходство. Этот ребенок, который опустился на колени при его приближении и, трепеща, поднял на него синий взгляд, был копией его самого — семьдесят пять лет назад!

Эффект был тем более поразительным, что как раз перед этим Франсуа находился в крайне подавленном состоянии. Совсем недавно в Вивре прибыл путник, который сообщил о смерти короля и рассказал о похоронах. У Франсуа еще звучал в ушах крик главного церемониймейстера и герольдов: «Долгую жизнь Генриху VI!»

И внезапно все это исчезло! Ему достаточно было лишь увидеть Анна, чтобы почувствовать уверенность: вот он, долгожданный преемник. Судьба, которая ополчилась на его сына, отняв у него руку, и на внука, отняв у того зрение, на этот раз оказалась милостива. Тот день, когда Франсуа де Вивре узнал о смерти короля Франции, стал для него отнюдь не днем траура, но, напротив, первым днем новой эры.

Старый алхимик вспомнил одну из своих книг, которая по-прежнему оставалась для него одной из самых дорогих, и прошептал:

— Aurora consurgens…

Эхом отозвался тоненький голосок:

— Заря занимается.

Франсуа вздрогнул.

— Ты знаешь латынь?

Тот же робкий голосок отозвался:

— Да, монсеньор.

Франсуа был потрясен. Все обернулось еще чудеснее, чем он предполагал! Анн повторял внешность прадеда, был так же хорошо сложен, так же крепок, но вместе с тем обладал познаниями, каких у самого Франсуа в те годы не было и в помине. В мальчике поразительным образом соединились все лучшие качества тела и разума, а без этого единения ничто не возможно.

Размышления сира де Вивре прервал Изидор Ланфан:

— Священники оспаривают его у меня, монсеньор. Им никогда не приходилось видеть столь острого ума, а мне — столь крепкого тела. Он погружается в свои книжки, когда хочет отдохнуть после верховой езды, и вскакивает в седло, когда хочет расслабиться после уроков.

Наступило молчание. Франсуа приблизился к своему правнуку.

— Анн, ты тот, кого я ждал. Дай мне руку…

Ребенок повиновался. Изидор Ланфан увидел, как маленькая розовая ручонка утонула в иссохшей старческой руке. Воистину занималась заря.

Загрузка...