Часть третья ОГОНЬ И ДЫМ
Глава 25
КУЛИКОВО ПОЛЕ
И будет в тот день, говорит Господь Саваоф: сокрушу ярмо его, которое на вые твоей, и узы твои разорву; и не будут уже служить чужеземцам, но будут служить Господу Богу своему и Давиду, царю своему, которого Я восстановлю им.
В юго-восточном углу Тульской губернии, у впадения в Дон речушки со сказочным названием Непрядва, раскинулось знаменитое Куликово поле. Здесь 8 сентября 1380 года русские полки под общим командованием московского князя Дмитрия Ивановича сразились с войском правителя Орды бекляри-бека Мамая. Целый день длилась кровавая сеча. Поле щедро пропиталось русской и степной кровью. Но русская кровь лилась не напрасно. Битва окончилась победой, эхо которой отзывалось на Руси и через несколько веков.
В то утро над полем долго стоял туман. Словно сама природа давала людям последнюю возможность одуматься, покончить дело миром и разъехаться по домам, вернуться к своим делам и семьям. Но люди уже облачились в доспехи и выстроились в полки. Воспылав ненавистью, они хотели убивать и убивать.
И вот туман понемногу рассеялся. Запели боевые трубы, поднялись полковые стяги, пришли в движение темные массы людей. Ритмичный грохот огромных барабанов и пронзительный свист зурны пробуждали в людях какое-то смутное, первобытное желание убивать врага любыми способами: с хрустом ломать ему кости, резать и рубить его тело острым железом, душить его руками, а если придется — то с рычанием рвать его плоть зубами, пить его горячую кровь. Дикая музыка сражения, идущая из темной глубины веков, превращала человека в яростное животное. Это безумие помогало бойцам преодолеть страх и победить врага. Но когда битва кончалась — всем становилось не по себе от только что пережитого остервенения. Люди падали с ног от усталости и нервного напряжения. А издалека уже доносился звон колоколов походной церкви, призывавший православных покаяться и возблагодарить Господа за дарованную победу…
Сегодня поле Куликово окутано глубокой тишиной. Трудно представить, что когда-то здесь поднимался к небесам жуткий вопль многих тысяч сражающихся людей. С этим воплем сливались конское ржание и лязг мечей, посвист стрел и гулкие удары палиц о деревянные щиты.
К вечеру сражение затихло и в наступившей тишине отчетливо слышны были стоны раненых, мольбы о помощи, одинаково внятные на русском и татарском языках. Победители разъезжали на конях и бродили пешком по заваленному телами полю в поисках друзей и родственников. Вышли на промысел и вездесущие мародеры, срывавшие с трупов оружие и доспехи, амулеты и одежду.
Потом ушли и мародеры. Ночь расправила над степью свое усыпанное звездами черное крыло. Великая тишина Дикого поля вернулась в свои владения. А через год или два ничто уже не напоминало на Куликовом поле о той кровавой страде, на которой так усердно потрудились люди…
Вопросы без ответов
В школьном изложении отечественной истории — а значит, и в историческом сознании большинства населения страны — отчеканены четыре великие битвы: Куликовская, Полтавская, Бородинская и Сталинградская. Столь разные по масштабу и времени, они близки в одном: здесь решалась судьба русского народа и Русского государства. Так, во всяком случае, утверждает наша историческая мифология — родная сестра исторической науки.
В ряду этих великих сражений Куликовская битва — самая далекая от нас и потому самая загадочная. По всем вопросам, которые только можно задать на эту тему, историки высказывают различные мнения. Литература, посвященная Куликовской битве, своим изобилием и вместе с тем отсутствием единой картины напоминает россыпи гальки на морском берегу (137, 15). Пожалуй, не подвергается сомнению только результат — победа русского войска. Всё остальное спорно, сомнительно, гипотетично.
Главная причина такого положения — отсутствие достоверных источников, созданных сразу после событий. Древнейший сохранившийся до наших дней список летописи с рассказом о Куликовской битве (Рогожский летописец) датируется 40-ми годами XV века. Самый старший из шести сохранившихся списков «Задонщины» (Кирилло-Белозерский) относится к концу XV века. Что касается самого популярного из памятников Куликовского цикла — «Сказания о Мамаевом побоище», — то его старший список датируется 20-ми годами XVI века.
Итак, середина XV столетия… За более чем полвека после битвы ее восприятие существенно изменилось. Любой древнерусский текст за это время подвергался редакторской работе нескольких поколений книжников. То, что казалось важным одним, вычеркивалось другими. Простые по стилистике сообщения ранних летописей переписчики украшали риторическими узорами. В одно произведение делали вставки из другого. Каждый город, каждый монастырь хотел предстать перед потомками как участник героической эпопеи. Менялись и настроения верховной власти. В соответствии с этим одних исторических деятелей позднейшие летописцы «приподнимали», других, напротив, «приопускали»…
Литературная история трех главных памятников Куликовского цикла — Летописной повести, «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» — сама по себе выросла в большую научную проблему. Ей посвящены сотни исследовательских работ. От ее решения зависит и то, какой будет реконструкция исторических событий. Сегодня эта реконструкция выглядит весьма шаткой. Назовем лишь главные из множества спорных вопросов, связанных с Куликовской битвой.
Первый и, казалось бы, самый простой вопрос — место битвы — имеет, как ни странно, разные ответы (298, 54). Дело в том, что название Куликово поле в древности использовалось как в узком смысле (поле по правому берегу Непрядвы близ ее устья), так и в широком смысле (как синоним Дикого поля, татарских степей, примыкавших к южным границам Руси) (298, 55). И название свое поле получило не от живших там степных куликов, а от старинного слова «кулига» или «кулички», означавшего далекое, отдаленное место.
Итак, всё призрачно и зыбко. Но поспешим успокоить читателя: современная локализация Куликова поля — места битвы Дмитрия Донского с Мамаем — признана практически всеми историками. Ее подтверждают и сделанные на поле археологические находки: наконечники стрел, обломки оружия, нательные кресты и амулеты. (Между прочим, в Государственном историческом музее в Москве хранится даже ветхая «кольчуга, найденная на Куликовом поле». Впрочем, ее происхождение вызывает определенные сомнения (143, 217).)
Весьма спорной является хронологическая сетка событий 1380 года. В разных источниках сообщаются различные даты войны с Мамаем (78, 20).
Следующий вопрос — из области демографии. Никто из историков не может точно назвать численность русского и татарского войска на Куликовом поле. Разница оценок огромна: от 50–70 до 170 тысяч человек с каждой стороны (298, 50). Такая амплитуда обусловлена отсутствием ясных данных о численности населения Руси в ту пору.
Далее — личностный фактор. Источники по-разному оценивают роль Дмитрия Московского и Владимира Серпуховского в победном исходе сражения. В одних главным героем является Дмитрий, а в других — Владимир.
Нет ясности и относительно того, воины каких городов и земель принимали (или не принимали) участие в битве. Источники противоречат друг другу в этом вопросе. По мере того как Куликовская битва превращалась в героический эпос русского Средневековья, возрастало число желающих оказаться в почетном списке ее участников. Местные правители давали своим придворным книжникам соответствующие указания — и те спешили их исполнить.
В роли духовного наставника идущего на битву русского воинства одни источники называют митрополита Киприана, другие — Сергия Радонежского, а третьи — коломенского епископа Герасима. Соответственно, расходятся и мнения историков (79, 186).
Историки по-разному оценивают и политическую ситуацию, сложившуюся накануне Куликовской битвы. Существует мнение, что Дмитрий Московский выступил не против власти Орды вообще, а против Мамая как узурпатора, незаконно захватившего власть в Орде. В качестве доказательства сторонники этой идеи приводят тот факт, что соперника Мамая хана Тохтамыша в Москве признали как законного царя и выразили готовность подчиниться его власти (134, 176).
Традиционно Куликовская битва оценивалась как первый шаг на пути к свержению татаро-монгольского ига. Однако характерный для последних лет тотальный пересмотр всех парадигм отечественной историографии коснулся и этой темы. Поставлен вопрос о несоответствии реального политического значения победы князя Дмитрия над Мамаем — и «ее позднейшего символического значения» (134, 176).
Буквально понимая литературные образы «Сказания о Мамаевом побоище», некоторые авторы утверждают, что Мамай шел на Русь с целью лично занять московский трон, объединить Русь и Орду в неком «едином государстве тюрков и славян». Куликовская битва разрушила эти планы, которые в исторической перспективе были оптимальным вариантом развития российской цивилизации (194, 136).
Сомнение — душа науки. Не претендуя на несомненность, наметим ряд событий, предшествовавших великой битве.
Силы небесные
После сражения на реке Воже летом 1378 года Дмитрий Московский и Мамай повели себя несколько неожиданно. Они на долгое время словно бы забыли друг о друге. Оба делали вид — а может быть, и вправду так полагали, — что ничего особенного не произошло. Казалось, что для нормализации отношений необходимо лишь урегулировать финансовый вопрос. Мамай требовал платить ордынский «выход» более крупной суммой, чем та, на которую готовы были согласиться русские князья. Он хотел настоять на своем — и поскорее забыть о недоразумении. Ему вовсе не нужна была война с Русью. Мамай подавал русским знаки своего миролюбия. Летом 1379 года бекляри-бек ласково встретил и проводил через свои владения московское посольство в Константинополь.
Между тем Дмитрий Московский, словно торопясь потратить отнятые у Орды деньги, основывал монастыри и возводил каменные соборы. В этом ему деятельно помогали «монастырские старцы», простившие князю грубый произвол в «деле Митяя».
Принято думать, что построенные Дмитрием Ивановичем храмы и монастыри носили мемориальный характер и служили своего рода памятниками историческим событиям. В частности, это относится и к Успенскому Дубенскому монастырю, который считают памятником победе над татарами в битве на реке Воже. Впрочем, источники не дают прямого подтверждения этому мнению. Летописец сообщает лишь о самом факте строительства, оставляя прочее своему далекому визави-историку:
«Того же лета (1379) игумен Сергии, преподобный старец, постави церковь во имя Святыя Богородиця, честнаго ея Успениа, и украси ю иконами и книгами и монастырь устрои, и келии возгради на реце на Дубенке на Стромыне, и мнихы совокупи и единаго прозвитера изведе от болшаго монастыря от великыя лавры именем Леонтиа, сего и нарече и поставити, и быти игуменом в том монастыри. А священа бысть та церкви тое же осени месяца декабря в 1 день, на память святаго пророка Наума. Сии же монастырь въздвиже Сергии повелением князя великаго Дмитриа Ивановича» (43, 137).
Историк поднимает перчатку и предлагает свои объяснения тому, что не пожелал разъяснить летописец.
Место для основания монастыря — «на Дубенке на Стромыне», — как всегда в таких случаях, выбрано было не случайно. Речка Дубенка, на которой стоит старинное торговое село Стромынь, впадает в текущую на юг Шерну, а та — в Клязьму возле Павловского Посада. Монастырь встал как часовой на водоразделе двух почти одноименных рек. Неподалеку находились верховья реки Дубны, которая широкими петлями уходила из этих мест на северо-запад, к Волге.
Реки были магистралями Средневековья, а волоки на водоразделах — своего рода «перекрестками» с набором всевозможных дорожных услуг. Возле Дубенского монастыря проходила водная дорога, по которой можно было самым коротким путем, минуя Москву, попасть из Твери во Владимир. Иноки замечали любое движение воинских сил по этой стратегической дороге и могли при необходимости своевременно сообщить о нем в Москву. Поручив игумену Сергию устройство здесь монастыря, Дмитрий Московский получил своего рода «сторожу» в стратегически важной точке. В случае новой войны с Тверью за Владимир лесная обитель могла сослужить Москве хорошую службу.
Пригласив Сергия Радонежского выступить в роли основателя новой обители, князь тем самым обеспечил ей долгую жизнь. Основанные «великим старцем» монастыри отличались высокой жизнестойкостью, так как придерживались общежительного устава и входили в состав своего рода «иноческой корпорации», центр которой находился на Маковце.
В этой связи примечательно и посвящение монастырского собора. Со времен Ивана Калиты Москва позиционировала себя как средоточие Богородичного культа, как третий после Киева и Владимира престол Богородицы в Русской земле. Главный храм Москвы — митрополичий кафедральный собор Успения Божьей Матери в Кремле — официально именовался «Домом Пречистой Богородицы». Приверженцем этой московской традиции был и преподобный Сергий Радонежский. Большинство основанных им монастырских храмов было посвящено праздникам Богородичного цикла.
Помимо этого символического смысла в посвящении собора новой обители был и смысл вполне конкретный, историко-мемориальный. Битва на Воже произошла 11 августа 1378 года, во время двухнедельного Успенского поста, предшествующего празднику Успения Божьей Матери (15 августа). В проникнутом религиозной символикой мировоззрении той эпохи данное обстоятельство, безусловно, было понято как знак покровительства Богородицы Русской земле и московскому княжескому дому. Таким образом, монастырь на Стромыни стал своего рода памятником первой крупной победе русских над ордынцами в полевом сражении.
Сложнее понять смысл дня освящения монастырского собора — 1 декабря 1379 года. Обычно храмы освящали в воскресенье либо в день какого-нибудь большого церковного праздника. Это позволяло собрать народ на торжество. Но 1 декабря 1379 года пришлось на будний день, четверг, не отмеченный каким-либо праздником. Почитаемый в этот день святой — пророк Наум, один из двенадцати «малых пророков» — славился только как покровитель усердного учения. «С 1 декабря наши предки начинали учить своих детей грамоте» (288, 68). Отсюда родилась известная присказка: «пророк Наум, наведи на ум». Возможно, эта дата имела для князя Дмитрия Ивановича какое-то неизвестное нам личное или семейное значение.
Благочестивые дела (возможно, с военно-стратегической «подкладкой») совершались Дмитрием Московским и его кузеном Владимиром Серпуховским не только в лесных пустынях, но и в главных городах Московского княжества. Как уже отмечалось выше, Дмитрий строил собор в Коломне, но неудачно. Князь Владимир Андреевич при более скромных средствах построил простоявший до нашествия Тохтамыша деревянный Троицкий собор в Серпухове.
«В лето 6888 (1380) месяца иуня в 15 день, в неделю (воскресенье. — Н. Б.), священа бысть зборнаа церковь во имя Святыя Троица в граде Серпохове, юже созда христолюбивый князь Володимер Андреевич» (43, 138). Составитель Троицкой летописи допустил ошибку в дате (72, 419). Освящение храма состоялось не 15 июня, а 15 июля. Эту дату сохранила Типографская летопись (49, 143). Именно 15 июля в 1380 году приходилось на воскресенье. Кроме того, 15 июля в Серпухове праздновали день рождения и одновременно именины князя Владимира Андреевича. В этот день церковь вспоминала крестителя Руси равноапостольного князя Владимира.
Примечательно и посвящение нового собора — Святой Троице. Безусловно, оно было подсказано князю Владимиру Сергием Радонежским — усердным молитвенником Святой Троицы, посвятившим ей свою обитель.
Собор был освящен в неурочное время — в самой середине лета. Обычно храмы начинали строить поздней весной и освящали осенью. Объяснением этой странности могло быть стремление князя Владимира и Сергия Радонежского торжественно освятить собор перед решающим сражением с татарами. Согласно Никоновской летописи, князь Дмитрий Иванович, получив первые вести о движении Мамая, назначил сбор полков в Коломне на 31 июля (42, 52). На рассылку гонцов всем русским князьям, сбор полков и их продвижение в Коломну, а главное — на выяснение отношений с «отказниками» могло потребоваться не менее месяца. Соответственно, о том, что Мамай начал свой поход на Русь, в Москве и Серпухове стало известно в начале июля. Торжественное освящение собора (возможно, не вполне достроенного) призвано было сплотить людей, воодушевить их на борьбу с «погаными».
Странная война
За более чем сто лет общения с татарами едва ли не главным «родом войск» для русских князей стала разведка. Достоверная информация о силах и намерениях Орды стоила дороже золота. Безусловно, у Дмитрия были свои осведомители в ставке Мамая, свои каналы доставки информации. Отчеты этой тайной службы не попадали на страницы летописей, которые сообщают только о том, что было известно всем.
Публичные действия Дмитрия в изображении летописца отмечены ритуальной неторопливостью. Узнав о движении Мамая, князь выслал в степь первую «сторожу» — разведывательный отряд. «И посла на сторожу крепких оружников: Родиона Ржевьскаго, Андреа Волосатаго, Василиа Тупика и иных крепких и мужественных на сие» (42, 52).
От посланных долго не было вестей. Понимая, что они могли погибнуть или попасть в руки ордынцев, князь Дмитрий Иванович выслал вторую «сторожу» из отборных молодцов. Уже по дороге в степь они встретили первую «сторожу», возвращавшуюся с вестями и захваченным в плен «языком».
Доставленные разведчиками сведения оказались тревожными. Мамай с большой силой нацелился на Русь. Но обычно татарские набеги были внезапными и стремительными. Ордынцы старались застать русских врасплох, чтобы захватить больше добычи и пленных. Помимо этого, внезапный набег не давал князьям возможности договориться о совместных действиях против грабителей. На сей же раз татары не спешили, раскинув свои шатры в верховьях реки Воронеж и вдоль Верхнего Дона. Причины этой странной медлительности вполне понятны. Мамай надеялся, что у русских при виде маневрирующего в степях многотысячного войска сдадут нервы и они согласятся на его главное и, кажется, единственное требование — увеличение дани.
Правитель Орды не хотел войны с Русью, во-первых, потому, что всякая война — это риск, а умудренный жизнью бекляри-бек не любил рисковать в серьезных делах; а во-вторых, потому, что даже в случае победы над русскими проигрывал больше, чем выигрывал, ибо «резал курицу, которая приносит золотые яйца». Победоносное ордынское войско неизбежно потребовало бы от своего предводителя опустошительного похода по всей Северо-Восточной Руси. А после такого похода платить русский «выход» было бы просто некому…
Логика мыслей и действий правителя Орды достаточно ясна. Гораздо сложнее понять логику Дмитрия Московского. В его поведении много иррационального, обусловленного желанием исполнить свою провиденциальную миссию «царя Русского». Трудно понять, например, почему Дмитрий не пошел на финансовые уступки Мамаю. Почему, зная военное превосходство татар, решил рискнуть всем, но только не уступить «поганым»? Почему не послушался советов бояр, предлагавших покончить дело миром?
Безусловно, московский князь «вступил в злато стремя» не ради денег. После победы на Воже Дмитрий утвердился в своем предчувствии: он — «царь Русский», призванный спасти свой народ от власти чужеземцев. Его библейский аналог — избранный Богом юный царь Давид. Путь, на который он вступил, не допускал колебаний и возврата. Это путь, указанный ему Богом.
Характерная черта великих людей Средневековья — парадоксальное смешение идеализма и прагматизма. Мистическое органично уживалось в голове Дмитрия с рациональным. Он понимал: единство Руси, даже временное единство «переяславской коалиции», могло удерживаться только победами, успехами, движением вперед. Примирение с Мамаем означало бы крах московского дела — «собирания Руси»…
Войско Мамая производило сильное впечатление своей численностью и разноплеменным составом. «Кроме ордынской конницы в армию Мамая входили бесермены (камские булгары), армяне, фряги (крымские итальянцы), черкасы (черкесы), ясы (осетины), буртасы, — пишет современный историк. — К оружию были созваны, очевидно, основные силы Мамаевой орды, включавшие, по сообщению Задонщины, десять орд и 70 князей. К ним примкнули и наемники, набранные среди народов Поволжья, Северного Кавказа и Крыма. Над Северо-Восточной Русью нависла реальная угроза разгрома… Ставилось под удар всё, чего достигли низовские княжества в течение нескольких десятилетий.
Среди московского боярства сложились „партия войны“ и „партия мира“. Князь Дмитрий по необходимости должен был лавировать между ними, избегая прямой конфронтации. Для успокоения „партии мира“ он вступил в переговоры с Мамаем. Однако начатые переговоры после отказа Москвы повысить „ордынский выход“ были прерваны» (175, 32).
На переговорах московских дипломатов с Мамаем, вероятно, обсуждался и еще один принципиальный вопрос. Дмитрий настаивал на том, чтобы Мамай признал великое княжество Владимирское «вотчиной» (то есть наследственным неотчуждаемым владением) московского князя. Значение этого «вотчинного» вопроса в русско-ордынских отношениях тех лет можно оценивать по-разному. Некоторые историки называют его «главным стержнем политики Дмитрия Донского» (133, 10). Однако нельзя забывать, что ситуация двоевластия в Орде, частая смена ханов и общая нестабильность обесценивали факт признания прав московского князя на Владимир тем или иным степным правителем. В практической политике такого рода вопросы решались главным образом реальным соотношением сил русских князей и их способностью (или неспособностью) пренебречь решением Орды.
Кто не с нами, тот против нас…
Итак, никто не хотел уступать. Каждый чувствовал за спиной меч, а впереди — бессмертие славы. Разрешением спора могла быть только битва. Переговоры потеряли смысл.
Стратегия Дмитрия Московского в этой ситуации обычно восхваляется как чрезвычайно прозорливая. Не отнимая у нашего героя бесспорного военного дарования, заметим, что мотивация его решений во многом обусловливалась логикой очевидного.
Первым стратегическим решением князя Дмитрия было выступление с войском навстречу Мамаю в Дикое поле, как называли тогда ордынские степи (298, 55). Князь отказался от двух проверенных временем стратегий: осадной (которая дважды спасла Москву от Ольгерда) и пограничной (которая остановила татар в 1373 году на Оке и в 1378-м на Воже). Своей медлительностью бекляри-бек дал Дмитрию достаточно времени, чтобы осмыслить ситуацию, сложившуюся на Руси. И ситуация эта оказалась крайне опасной для Москвы. Все её предполагаемые союзники (из первого ряда) не хотели выступать под знаменами Дмитрия навстречу Мамаю. Вот их печальный реестр, составленный современным историком:
«Нижегородский князь не осмелился послать свои войска против Мамая, а Олег Рязанский занял выжидательную позицию в надежде спасти свою землю от третьего (за одно десятилетие) погрома…
Великий князь Смоленский Святослав Иванович остался в стороне от войны с татарами и не прислал свои полки на поле Куликово…
В походе против Мамая войска Новгородской феодальной республики не участвовали…
Князь Михаил (Тверской. — Н. Б.) не выполнил обязательства о совместных оборонительных и наступательных действиях против Орды. Его полков не было на поле Куликовом…» (298, 48).
Вероятно, каждый из них обосновал свой отказ какими-то «уважительными причинами». Но это было лишь пустое лицемерие. Дмитрий понял, что как только Мамай осадит Москву, «союзники» не только отвернутся от него, но и смогут предложить ордынцам свои услуги. За примерами аналогичного поведения князей не нужно было углубляться в летописи. Старики помнили, как Иван Калита и Александр Суздальский ходили на мятежную Тверь вместе с туменами Узбека, а «средовеки» своими глазами видели, как Михаил Тверской и Святослав Смоленский, потирая руки, шли на Москву вместе с диким воинством язычника Ольгерда.
Впрочем, ситуация была не столь уж беспросветной. По причинам, о которых мы можем только гадать — от благородства и патриотизма до семейных уз и финансовой зависимости, — верность Москве сохранили многие князья Ростово-Суздальской земли. Анализ противоречивых сведений об участниках Куликовской битвы позволил другому современному исследователю составить нижеследующий «наградной лист»:
«Итак, суммируя данные ранних источников о Куликовской битве, сведения о походах Дмитрия 1375 и 1386/7 гг., а также фрагмента об „уряжении полков“ в своде 1539, можно полагать, что против Мамая в августе 1380 г. выступили: во-первых, отряды с территории великого княжения, т. е. (судя по составу рати 1386/7 г.) от городов (и окружающих их волостей) Москвы, Коломны, Звенигорода, Можайска, Волока, Серпухова, Боровска, Дмитрова, Переяславля, Владимира, Юрьева, Костромы, Углича, Галича, Бежицкого Верха, Вологды, Торжка; во-вторых, силы из княжеств Белозерского, Ярославского, Ростовского, Стародубского, Моложского, Кашинского, Вяземско-Дорогобужского, Тарусско-Оболенского, Новосильского, а также отряды князей-изгоев Андрея и Дмитрия Ольгердовичей и Романа Михайловича Брянского и, возможно, отряд новгородцев; не исключено участие (в полку Владимира Андреевича) отрядов из Елецкого и Муромского княжеств, а также Мещеры. Таким образом, в походе приняли участие немного меньшие силы, чем в походе на Тверь 1375 г.» (131, 37).
В поход на Мамая пошли только те, кто в той или иной мере зависел от Дмитрия Московского. Основные «игроки» остались в стороне и ждали развития событий. В этой ситуации Дмитрию нельзя было оставаться в Москве или стоять с войсками на южных рубежах своего княжества. Его лоскутное войско могло сохранять некоторое единство только в движении и перед лицом близкой опасности. Углубившись в степь, русские воины теряли надежду на спасение в случае поражения. Альтернативой победы была смерть. Такая перспектива сплачивала воинов Дмитрия, возвышала его роль как верховного главнокомандующего.
Существовало и еще одно обстоятельство, побуждавшее Дмитрия идти в степь навстречу Мамаю. Это был страх удара в спину. Ему хотелось уйти как можно дальше от двоедушных переяславских «союзников», а затем оторваться и от «дружеского» сопровождения Олега Рязанского. Медлительность Мамая, залегшего со своей Ордой где-то в глубине степей, позволяла Дмитрию в полной мере осуществить свой план.
Такая стратегия была логичной. Но уводя в степь все свои силы, он оставлял практически беззащитной Москву. Вероятно, Дмитрий надеялся, что неприступная даже для Ольгерда белокаменная московская крепость станет надежной защитой от внезапного налета любого из возможных врагов. А может быть, он просто не сомневался в том, что Небо на сей раз даст ему победу и расточит его врагов…
Московские книжники склонны преувеличивать силы Мамая и ряды его союзников. Что касается великого князя Литовского Ягайло, то рассказы о его союзе с Мамаем носят во многом легендарный характер (22, 50). Летом 1380 года литовский князь не проявлял никакой враждебности по отношению к Москве. «В то время, когда Мамай сражался с русскими на Куликовом поле, Ягайло был полностью поглощен междоусобицами в Литве и вряд ли намеревался покидать ее, чтобы полностью уступить контроль Кейстуту или своим братьям» (265, 138). Рассказ о намерении Ягайло соединиться с Мамаем на Куликовом поле можно косвенно подтвердить лишь сбивчивой записью книжника на полях одной древней рукописи (101, 191).
Сильные сомнения вызывает и участие в битве итальянских наемников из городов Крыма. Новейшие исследования показывают, что общее число потенциальных воинов в этих городах было невелико, да и те, что были, в это время отправились на войну в Византию (262, 392).
Меч и колокол
Русское войско собралось в Коломне в первой половине августа 1380 года. Князь произвел генеральный смотр своих сил и получил от разведки уточненные данные о численности противника. К сожалению, источники не сохранили каких-либо прямых свидетельств на сей счет. Однако на основе анализа косвенных данных исследователи приходят к убедительному выводу: на Куликовом поле, «по самым осторожным подсчетам, у Мамая было, по крайней мере, в полтора раза больше воинов, чем у князя Дмитрия» (298, 54). Вступать в бой при таком соотношении сил было рискованно. Прежде следовало выжать из русских земель всё, что могло представлять хоть какую-то боевую силу. И здесь последней надеждой Дмитрия оставалось московское ополчение…
Известно, что основной военной силой русского Средневековья были княжеские дружины. В зависимости от положения и состоятельности князя они насчитывали от нескольких сотен до нескольких тысяч человек. Дружины были, как правило, конными. В пешем строю сражались призванные в ополчение крестьяне и горожане. Однако само ополчение собиралось редко и только в случаях особой важности. Понятно, что в условиях отсутствия какого-либо эффективного мобилизационного механизма собрать ополчение могла только сельская или городская община. По отношению к ней не могло быть и речи о принуждении. Только очевидная опасность в сочетании с чувством религиозного долга могла заставить не имевших военного опыта простолюдинов взять в руки оружие и, оставив свои обычные дела, отправиться навстречу судьбе.
Оказавшись в безвыходном положении, князь Дмитрий решил созвать народное ополчение. Но прежде ему нужно было сломить свою гордыню и очистить душу покаянием…
Сегодня мы представляем Куликовскую битву в качестве своего рода праздничного шествия представителей уже почти объединившихся русских земель и княжеств на общее дело — военную страду. С песней, с шуткой, с веселым блеском в глазах идут сверкающие доспехами полки на поле ратной славы…
В реальности всё было сложнее и прозаичнее. «Розмирие» с Мамаем многие считали таким же проявлением непомерной гордыни князя Дмитрия, как и неудавшуюся попытку установления автокефалии или столь же бесплодную попытку решить московско-тверской спор путем вероломного захвата в Москве Михаила Тверского в 1367 году. Спор Дмитрия с Мамаем о размерах дани к разговорам о гордости прибавлял пересуды о наследственной скупости потомков Калиты. Теперь народ должен был кровью оплачивать эту скупость…
Куликовская битва. 8 сентября 1380 г.
Превратить войну с Мамаем из «битвы за деньги» в «битву за веру» мог только какой-то очень уважаемый в народе церковный деятель. Речь шла не о митрополите Киприане с его литовскими симпатиями и византийским происхождением, не о коломенском владыке Герасиме, которого за пределами Коломны мало кто знал, не о ком-либо из запятнанных «делом Митяя» московских монастырских «старцев». Единственный, кто мог сыграть эту великую историческую роль, был игумен Сергий Радонежский. В народе его уже при жизни считали святым. О чудесах, происходивших в его обители, слагали легенды. Ему наяву являлась Богородица с апостолами. Он воскрешал мертвых и причащался небесным огнем. При всем том он был прост и доступен. Каждый, кто хотя бы раз встречался с «великим старцем», навсегда хранил в душе его светлый образ.
Маковецкий отшельник понимал жестокие законы мира сего, но умел обходить их тропою добра и милосердия. Через своих многочисленных учеников и собеседников он имел ясное представление обо всем, что происходило на Руси. Подобно древним пророкам, он чувствовал ответственность перед Богом за свой народ. Погруженный в молитву и внутреннее созерцание, он говорил мало, но каждое его слово стоило дорого.
Воспитанный в традициях московской политики времен Калиты, Сергий Радонежский, судя по всему, не одобрял затеянную Дмитрием войну с Ордой. Он советовал князю откупиться от татар деньгами и кончить дело миром. Но дело зашло слишком далеко, и путей к отступлению у Дмитрия уже не было. Образ ветхозаветного царя Давида, героя своего народа, придавал ему силы.
Предотвратить войну было невозможно. Но можно было земными средствами повлиять на ее результаты. Сергий понимал, что поражение Дмитрия в решающей битве с Мамаем будет тяжким бедствием не только для Москвы, но и для всей Северо-Восточной Руси. Сначала победители огнем и мечом пройдут по земле побежденных. После этого бекляри-бек, скорее всего, передаст великое княжение Владимирское Михаилу Тверскому, который начнет гонения на прежних союзников Москвы и перераспределение княжеских столов. В итоге Северо-Восточная Русь будет ввергнута в долгую и кровавую усобицу.
Таким образом, спасением была лишь победа Дмитрия. Безусловно, прозорливый старец понимал, что силы степняков неисчерпаемы и вслед за поверженным Мамаем вскоре явится за данью новый повелитель Орды. А может быть, и сам Мамай найдет в степи силы для второго похода на Русь… Но будущее всецело в руке Божьей. А в настоящем «великий старец» должен был дать ответ явившемуся в монастырь за благословением и помощью князю Дмитрию. Эта историческая встреча состоялась 16 августа 1380 года.
Обращаясь к Дмитрию и сопровождавшей его свите, Сергий объявил поход на Мамая священным делом, «войной за веру». Каждый, кто падет на этой войне, получит венец мученика и попадет в рай. Уклонение от участия в походе равносильно измене православию.
Зная впечатлительную натуру Дмитрия, «великий старец» укрепил его дух тайным пророчеством: «Имаши, господине, победити, супостаты своя» («Победишь, господин, супостатов своих»). И прибавил: «Не уже бо ти, господине, еще венец сиа победы носити, но по минувших летех» («Не сейчас еще, господин мой, смертный венец носить тебе, но через несколько лет») (25, 146).
В знак благословения троицкий игумен отправил с войском двух своих монахов — Александра Пересвета и Андрея Ослябю. Облаченные в черные с красными крестами одежды схимников — строгих аскетов, отрешившихся от всего земного, — они привлекали всеобщее внимание. Дмитрий включил их в свою ближнюю свиту. В маленьком мире ранней Москвы многие знали друг друга в лицо. Пересвета и Ослябю не нужно было представлять москвичам. Все знали их как бывших славных воинов, а ныне иноков Троицкого монастыря. Их появление рядом с князем, идущим в поход, говорило о многом. Монахи не могли покинуть монастырь без благословения игумена. Стало быть, преподобный Сергий благословил их на ратный подвиг. А значит, война с Мамаем — святое дело, участвовать в котором обязан каждый христианин.
На призыв «великого старца» поднялась вся Москва. Это движение напоминало религиозный энтузиазм первых крестовых походов. Даже нищие, подхватив свои костыли и миски, отправились вслед за войском. Каждый хотел получить свою долю святости, свой пропуск в рай. В эти удивительные дни Дмитрий почувствовал себя не только великим князем Московским и Владимирским, но подлинным царем всего московского народа — царем кузнецов и пекарей, плотников и портных, бродяг и нищих. Они поднялись и пошли за ним, чтобы вместе с ним победить или умереть за веру.
Заглядывая в будущее, заметим, что эти люди шли не напрасно. Известно, что московские пехотинцы-ополченцы («небывальцы») успели на битву и после некоторого замешательства в начале сражения проявили необычайную твердость и мужество. Их стойкость во многом решила исход сражения (22, 22).
Вернувшись из Троицкого монастыря, Дмитрий поспешил к своим войскам. 20 августа передовые полки выступили из Коломны и направились вдоль левого, «московского» берега Оки к устью Лопасни. Там войско переправилось через Оку и двинулось на юг, где в верховьях Дона по-прежнему пребывал в странной задумчивости «генералиссимус степей».
На всем пути русского войска к нему присоединялись пехотинцы-ополченцы и замешкавшиеся всадники. Эта идущая из народных глубин «подпитка» продолжалась до самого Дона. Дмитрию пришлось даже выделить особого воеводу, направлявшего и провожавшего отставших бойцов (175, 42).
Утро на Куликовом поле
Кто не знает хрестоматийную картину художника А. П. Бубнова «Утро на Куликовом поле»? Ее воспроизведение украшает любой школьный учебник. Присмотримся к ней еще раз. Вот образы простых воинов с рогатинами и дубинами, вот среди них — князь Дмитрий на белом коне с указующей десницей. Вот развернутое ветром огромное знамя с образом Спаса Нерукотворного…
Всё правдоподобно, хотя и несколько театрально. Но в этой истории было в избытке и подлинной драматургии.
В первых числах сентября русские полки подошли к Дону. Мамаева Орда теперь находилась совсем рядом, на другом берегу реки.
Русское войско подходило к Дону без особого порядка. Теперь предстояло превратить эту живую массу, эту бесконечную вереницу людей и повозок в стройные ряды боевых подразделений.
Князь Дмитрий и его воеводы провели военный совет, на котором договорились о распределении воинов на боевые единицы — «стяги» и «полки». Это деление было подчинено общему замыслу, «сценарию» битвы. Выработка этого «сценария» и была главной задачей совета (175, 48).
Лесостепной ландшафт Куликова поля с его водными препятствиями, оврагами и перелесками был весьма благоприятен для русских. Избрав это место для битвы, Дмитрий проявил дар полководца. «Место военных действий, — говорил Наполеон, — это шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника» (246, 126).
По окончании военного совета была проведена своего рода «генеральная репетиция» построения сил в боевом порядке. Всё происходило на левом берегу Дона, где сама река защищала их от внезапного нападения степняков.
Ночью русские полки по заранее наведенным мостам переправились через Дон и согласно принятому построению расположились на Куликовом поле. После переправы мосты были разрушены. Этим распоряжением Дмитрий еще раз показал, что не вполне доверяет стойкости своего лоскутного войска. Уничтожение мостов должно было укрепить боевой дух ратников, отогнать самую мысль о возможности спасения через бегство. Войску оставалось одно: стоять насмерть и разбить Мамая.
Этот знаменитый приказ не был, конечно, чем-то принципиально новым в военном искусстве. Более двух тысяч лет назад китайский воин и философ Сунь-цзы в своем трактате «Искусство войны» учил полководцев такому приему. «Направь своих людей в такое место, откуда они не смогут выйти. Помести их туда, где они скорее погибнут, чем успеют спастись бегством. Если нет иного выбора, кроме смерти, разве есть что-либо, чего невозможно сделать?
Великая опасность придает великую силу. Там, где некуда деться, — не остается страха. Там, где нет пощады, — не остается трусости. Там, где нельзя избежать смерти, — сражаются до победы» (69, 200).
В критическом положении так поступали и античные полководцы.
Дмитрий умело воспользовался природными особенностями Куликова поля. Фланги и тыл русской рати были защищены от внезапного удара естественными препятствиями — Доном, Непрядвой и мелкими речками, а также лесом (Зеленой дубравой). Благодаря этому ордынцы не могли применить на Куликовом поле свой излюбленный прием — фланговый охват и окружение. Взяв противника в кольцо, они издали засыпали его градом стрел из своих мощных луков. На сей раз этот маневр был исключен. Заняв позицию на Куликовом поле, Дмитрий заставил Мамая отказаться от традиционной степной тактики охвата и атаковать русское войско «в лоб», что вело к большим потерям для атакующей конницы и требовало от нее особых усилий. Такой сценарий был оправдан и психологически: привыкшие побеждать стремительным набегом, татары быстро теряли боевой пыл в затяжном рукопашном бою.
В лесу, на левом фланге русского войска, Дмитрий поставил Засадный полк под началом князя Владимира Серпуховского и своего шурина Дмитрия Боброка. Все эти меры в значительной степени возместили численное превосходство ордынцев.
Однако позиция на Куликовом поле имела и недостатки. Ордынцы неслись на русские полки вниз по склону холма, с юга на север. Солнце светило в лицо русским воинам и ослепляло их. Поднятые несущейся ордынской конницей тучи пыли скрывали неприятеля от русских стрелков. Расположившись в низине, русские не имели высокой точки обзора, с которой можно было вести руководство всем ходом боя.
В любой битве огромную роль играет психологический фактор. Судьба сражения должна была решиться в тот момент, когда лавина ордынской конницы с гиканьем и свистом понесется вниз по склону Куликова поля на расположение Большого полка. Там стояли в пешем строю непривычные к таким атакам «небывальцы» — ополченцы, собранные Дмитрием в Москве и Подмосковье. Среди них в начале боя могла вспыхнуть паника. Увидев несущуюся на них конницу, ополченцы могли дрогнуть и в слепом ужасе побежать назад, к Непрядве, ломая весь строй русского войска и обрекая его на поражение.
Подобно гроссмейстеру, князь Дмитрий тщательно просчитал расположение «фигур» на шахматной доске Куликова поля, свои «ходы» и «ходы» противника. Он предусмотрел этот опасный момент начала сражения и поставил перед Большим полком двойную защиту в виде Передового и Сторожевого полков (175, 51). Укомплектованные опытными бойцами в железных доспехах, эти полки должны были отразить первый натиск татарской конницы. У них было мало шансов уцелеть. Но от их стойкости зависела стойкость Большого полка и в конечном счете — судьба всего сражения.
Бросив на весы победы всё, что имело хоть какой-то вес, Дмитрий прибавил к этому и собственную жизнь. Возможно, пророчество святого Сергия помогло ему решиться на этот непростой для каждого человека шаг…
Вечная жизнь
8 сентября 1380 года, когда рассеялся утренний туман, две армии стали сближаться. Присланный Сергием витязь-инок Александр Пересвет вступил в схватку с татарским богатырем. Он поразил своего соперника, но и сам был смертельно ранен в поединке.
Перед началом сражения князь Дмитрий объехал полки, обращаясь к воинам с кратким словом, содержание которого «Сказание о Мамаевом побоище» передает так: «Отци и братиа моа, Господа ради подвизайтеся и святых ради церквей и веры ради христианскыа, сиа бо смерть нам ныне несть смерть, но живот вечный» (25, 170).
После этого князь подозвал своего любимца Михаила Бренка, велел ему облачиться в свои золоченые доспехи и стать к великокняжескому стягу. И обликом, и ростом Бренко был похож на князя. Издали их трудно было различить.
Сам Дмитрий, невзирая на протесты бояр, поскакал вперед, в Сторожевой полк. Этот полк должен был втянуть татар в рукопашную схватку, помешать им провести свой любимый прием: издалека осыпать противника тысячами смертоносных стрел.
Князь знал, на какое дело он шел. Однако он не думал о смерти. В душе своей Дмитрий ощутил стремительную силу жертвенного порыва. Она подхватила и понесла его, точно пловца на гребне волны. И когда бояре умоляли его не ездить «напереди битися», князь спокойно, почти весело возразил им: «Да како аз възглаголю — братия моа, потягнем вси вкупе съ одиного, а сам лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу яко же словом, такоже и делом напереди всех и пред всеми главу свою положите за свою братию и за вся христианы. Да и прочий то видевшие приимут с усръдием дръзновение» (25, 126).
Все ополченцы стали свидетелями подвига князя, ставшего в ряды обреченного на гибель Сторожевого полка. Князь выполнил скрепленную благословением Сергия клятву на верность своему «черному люду». И народ не обманул его, до дна испив горькую чашу в кровавом пире Куликова поля.
Отборные витязи Сторожевого полка исполнили свой воинский долг. Погибнув почти до единого, они сумели прикрыть своего князя от смертельного удара. Дважды под ним падал конь. Один раз Дмитрий был ранен сам, однако продолжал сражаться уже в рядах подоспевшего Большого полка. Наконец силы покинули князя. Он едва успел укрыться в дубраве, за поваленным деревом, и там потерял сознание.
Между тем битва продолжалась. Покончив со Сторожевым и Передовым полками, татары столкнулись с плотными рядами Большого полка. Стоявшие здесь московские ополченцы в начале битвы дрогнули, заволновались, увидав несметные полчища Мамая. Иные из них не выдержали и, гонимые страхом, «на беги обратишася». Однако мужество Сторожевого полка и самого великого князя Дмитрия воодушевило их. Теперь они стояли насмерть.
Убедившись, что опрокинуть Большой полк не удается, Мамай перенес основной натиск своих войск на Полк левой руки, оттеснив его к Непрядве. Но тут во фланг татарам ударил Засадный полк под командованием Владимира Серпуховского и Дмитрия Боброка. Внезапный удар русских был так стремителен, что татары дрогнули. Ряды их смешались. И вот уже вся Мамаева рать неудержимо покатилась назад. Близость победы удвоила силы русских. Они дружно преследовали врага, яростно сминая любые попытки сопротивления.
После битвы посланные Владимиром воины едва отыскали Дмитрия. Его привели в чувство. Весть о победе придала князю силы. Он поднялся, сел на коня и вместе с братом поехал осматривать поле сражения. Вид поля был ужасен. Повсюду лежали горы трупов, стонали и кричали раненые. А высоко в небе неторопливо кружили орлы…
Такова была событийная канва сражения. Можно лишь гадать, было ли отступление Полка левой руки заранее намеченным маневром, имевшим целью «развернуть» татар спиной к Зеленой дубраве, откуда готовился удар Засадного полка, или же этот поворот событий был вызван приказами Мамая (16, 66). Но так или иначе, именно удар Засадного полка решил исход сражения. Это позволило некоторым древнерусским писателям — а вслед за ними и историкам — считать главным героем битвы князя Владимира Серпуховского. Что можно сказать на сей счет? Действительно, серпуховской князь был отменным воином. Однако в годы борьбы с Мамаем он был лишь «правой рукой» Дмитрия, но отнюдь не «головой» всего дела. К тому же рядом с 27-летним Владимиром Серпуховским находился многоопытный князь Дмитрий Михайлович Боброк Волынский, который, вероятно, и определил время решающего удара Засадного полка.
Вдали и вблизи
Великое рождается в суете повседневного. Братские могилы на Куликовом поле приняли своих молчаливых гостей. За хмельной чашей князь Дмитрий и его воеводы помянули павших бойцов и порадовались своей удаче. Вероятно, они совсем не думали о том, что скажут о них потомки. А между тем потомки скажут, что они сделали великое дело. Куликовская победа оказала воздействие на весь дальнейший ход русской истории. Глядя на прошлое из будущего, можно сказать, что она была началом конца ордынского господства над Русью. Крупнейшие русские историки сходились на том, что эта победа имела прежде всего политическое значение.
Мамаево побоище, утверждал Н. М. Карамзин, «еще не прекратило бедствий России, но доказало возрождение сил ее и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих» (167, 32).
С. М. Соловьев рассматривал Куликовскую битву в контексте противостояния Европы и Азии. Она должна была «решить великий в истории человечества вопрос — какой из этих частей света восторжествовать над другою?». Победа на Куликовом поле «была знаком торжества Европы над Азиею» (307, 278).
В. О. Ключевский подчеркивал другую сторону события — внутриполитическую: «Почти вся Северная Русь под руководством Москвы стала против Орды на Куликовом поле и под московскими знаменами одержала первую народную победу над агарянством. Это сообщило московскому князю значение национального вождя северной Руси в борьбе с внешними врагами. Так Орда стала слепым орудием, с помощью которого создавалась политическая и народная сила, направившаяся против нее же» (178, 22).
Историческое значение Мамаева побоища раскрылось в будущем. А в настоящем — сладость победы горчила скорбью о павших и страхом завтрашнего дня. Князь Дмитрий раздразнил многоголового степного дракона — того, что со времен Чингисхана красовался на победоносных монгольских знаменах — и, отрубив ему одну голову, вызвал на бой все остальные…
Едва успела Москва отпраздновать победу на Куликовом поле, как новые военные тревоги постучали в ее ворота. Мамай ушел в свои степи и там собрал «остаточную свою силу» — новое войско. Правитель Орды мечтал о реванше. Новая армия Мамая росла не по дням, а по часам. А между тем цвет московского воинства остался лежать в братских могилах Куликова поля.
Тревоги Дмитрия были ненапрасны. И если Ягайло, занявшись борьбой со своим дядей Кейстутом, не причинял Москве особого беспокойства, то степная угроза дамокловым мечом висела над головой московского князя. Зимой 1380/81 года Мамай изготовился к новому походу на Русь. Однако судьба — Сергий Радонежский назвал бы ее Божьим промыслом — послала Мамаю могущественного соперника. Из-за Волги пришел воинственный «царь» Тохтамыш. Навстречу ему Мамай двинул собранное для похода на Русь войско. В битве «на Кадках» — вероятно, на той же реке Калке, где 31 мая 1223 года погибло от рук татар русское войско, — Тохтамыш разгромил Мамая. С небольшим отрядом поверженный властелин степей ушел в Крым. Посланная Тохтамышем погоня шла за ним по пятам. Мамай направился в Каффу, где надеялся найти убежище или же бежать морем. Однако местные власти не захотели портить отношения с новым ордынским властелином. Они впустили Мамая в город, но лишь затем, чтобы здесь расправиться с ним. И сам темник, и вся его свита были перебиты, а их имущество разграблено. Довольный таким исходом дела, Тохтамыш сохранил за каффинцами все те земли и привилегии, которые им в свое время дал Мамай.
Еще до окончательной победы над Мамаем, осенью 1380 года, Тохтамыш отправил на Русь посла с извещением о своем воцарении в Волжской Орде. Приунывшие русские князья «чествоваше добре» его посла (42, 69). Не откладывая дела в долгий ящик, они отправили к новому хану собственных «киличеев» (послов) с дарами (43, 141). Однако вопреки давней традиции никто из князей не явился лично к новому «царю» за ярлыком. Похоже, что и платить ему дань победители Мамая не собирались.
29 октября 1380 года отправил к Тохтамышу своих «киличеев» и князь Дмитрий Иванович (42, 69). А уже 1 ноября начался созванный им княжеский съезд. Необходимо было выработать общую позицию по отношению к Тохтамышу, добиться «единачества» перед лицом новой опасности. Об итогах этого съезда летописи, как обычно, умалчивают.
Летом 1381 года московские послы вернулись от Тохтамыша «с пожалованием и со многою честью» (42, 69). Их возвращения ждали со страхом и надеждой. Летописец откровенно объясняет причины всеобщей тревоги: «оскуде бо вся Русская земля от Мамаева побоища» (42, 72). Проще говоря, в случае новой войны со степняками защищать Москву было практически некому.
Вслед за русскими «киличеями» из Орды явился большой — около 700 сабель — отряд, сопровождавший нового посла, «царевича» Акхозю. Однако после Куликовской битвы татары уже не могли свободно разъезжать по Руси. «Царевич», по свидетельству летописи, «дошед Новагорода Нижняго, и возвратися вспять, а на Москву не дерзну ити, но посла некоих от своих татар, не во мнозе дружине, но и тии не смеаху» (42, 70). Несомненно, посол живо описал хану свои впечатления от пребывания на Руси. Страна явным образом выходила из-под ордынского контроля.
Утвердившись в Сарае и в степях к западу от Волги, Тохтамыш стал обдумывать план будущей войны с Дмитрием Московским. Его стратегией были стремительность и внезапность.
Конфликт с Тохтамышем был последним эпизодом той восьмилетней войны Дмитрия Донского с Ордой, началом которой стало загадочное «розмирие с татары и с Мамаем» в 1374 году. За множеством позднейших объяснений трудно понять первоначальную природу этой войны. Была ли это «война за деньги», вызванная отказом русских князей платить узурпатору ханской власти Мамаю непомерный «запрос», — или это было восстание, героическая борьба «русского улуса» за независимость?
Известно, что в общественной жизни явления редко бывают в чистом виде. Реальность всегда представляет собой некую изменчивую пропорцию, сочетание высокого и низкого, вечного и сиюминутного. Мы готовы согласиться с теми, кто считает, что «розмирие» было вызвано корыстными интересами московской элиты. Но начавшись как «война за деньги», борьба князя Дмитрия, подчиняясь внутренней логике процесса, постепенно переросла в «войну за принцип». Для Руси таким принципом была независимость (понимаемая прежде всего как отказ от уплаты дани), а для Орды — установленное еще Чингисханом и Батыем подчинение завоеванных народов. На Куликовом поле русские дрались за свои дома, за жен и детей. Все знали, что станет с ними в случае победы Мамая. Но дрались и за идею независимости, воплощенную в образе великого князя Дмитрия Ивановича как первого самостоятельного «царя Русского». Не входя в подробности научных дискуссий о значении царского титула, усвоенного великому князю московскими книжниками, заметим, что этот титул стал своего рода «знаменем» Дмитрия Донского. Это «знамя» он получил в наследство от «царя последних времен» Ивана Калиты. Именно Калита, подобно Дмитрию поднявшийся к верховной власти благодаря уникальному (промыслительному!) стечению обстоятельств, был духовным отцом героя Куликова поля. Но Калита умел не допускать погрома в своих владениях. Дмитрий, потянувшись за своим великим дедом, в этом вопросе оказался далеко не столь успешным…
И будет в тот день, говорит Господь Саваоф: сокрушу ярмо его, которое на вые твоей, и узы твои разорву; и не будут уже служить чужеземцам, но будут служить Господу Богу своему и Давиду, царю своему, которого Я восстановлю им.
В юго-восточном углу Тульской губернии, у впадения в Дон речушки со сказочным названием Непрядва, раскинулось знаменитое Куликово поле. Здесь 8 сентября 1380 года русские полки под общим командованием московского князя Дмитрия Ивановича сразились с войском правителя Орды бекляри-бека Мамая. Целый день длилась кровавая сеча. Поле щедро пропиталось русской и степной кровью. Но русская кровь лилась не напрасно. Битва окончилась победой, эхо которой отзывалось на Руси и через несколько веков.
В то утро над полем долго стоял туман. Словно сама природа давала людям последнюю возможность одуматься, покончить дело миром и разъехаться по домам, вернуться к своим делам и семьям. Но люди уже облачились в доспехи и выстроились в полки. Воспылав ненавистью, они хотели убивать и убивать.
И вот туман понемногу рассеялся. Запели боевые трубы, поднялись полковые стяги, пришли в движение темные массы людей. Ритмичный грохот огромных барабанов и пронзительный свист зурны пробуждали в людях какое-то смутное, первобытное желание убивать врага любыми способами: с хрустом ломать ему кости, резать и рубить его тело острым железом, душить его руками, а если придется — то с рычанием рвать его плоть зубами, пить его горячую кровь. Дикая музыка сражения, идущая из темной глубины веков, превращала человека в яростное животное. Это безумие помогало бойцам преодолеть страх и победить врага. Но когда битва кончалась — всем становилось не по себе от только что пережитого остервенения. Люди падали с ног от усталости и нервного напряжения. А издалека уже доносился звон колоколов походной церкви, призывавший православных покаяться и возблагодарить Господа за дарованную победу…
Сегодня поле Куликово окутано глубокой тишиной. Трудно представить, что когда-то здесь поднимался к небесам жуткий вопль многих тысяч сражающихся людей. С этим воплем сливались конское ржание и лязг мечей, посвист стрел и гулкие удары палиц о деревянные щиты.
К вечеру сражение затихло и в наступившей тишине отчетливо слышны были стоны раненых, мольбы о помощи, одинаково внятные на русском и татарском языках. Победители разъезжали на конях и бродили пешком по заваленному телами полю в поисках друзей и родственников. Вышли на промысел и вездесущие мародеры, срывавшие с трупов оружие и доспехи, амулеты и одежду.
Потом ушли и мародеры. Ночь расправила над степью свое усыпанное звездами черное крыло. Великая тишина Дикого поля вернулась в свои владения. А через год или два ничто уже не напоминало на Куликовом поле о той кровавой страде, на которой так усердно потрудились люди…
Вопросы без ответов
В школьном изложении отечественной истории — а значит, и в историческом сознании большинства населения страны — отчеканены четыре великие битвы: Куликовская, Полтавская, Бородинская и Сталинградская. Столь разные по масштабу и времени, они близки в одном: здесь решалась судьба русского народа и Русского государства. Так, во всяком случае, утверждает наша историческая мифология — родная сестра исторической науки.
В ряду этих великих сражений Куликовская битва — самая далекая от нас и потому самая загадочная. По всем вопросам, которые только можно задать на эту тему, историки высказывают различные мнения. Литература, посвященная Куликовской битве, своим изобилием и вместе с тем отсутствием единой картины напоминает россыпи гальки на морском берегу (137, 15). Пожалуй, не подвергается сомнению только результат — победа русского войска. Всё остальное спорно, сомнительно, гипотетично.
Главная причина такого положения — отсутствие достоверных источников, созданных сразу после событий. Древнейший сохранившийся до наших дней список летописи с рассказом о Куликовской битве (Рогожский летописец) датируется 40-ми годами XV века. Самый старший из шести сохранившихся списков «Задонщины» (Кирилло-Белозерский) относится к концу XV века. Что касается самого популярного из памятников Куликовского цикла — «Сказания о Мамаевом побоище», — то его старший список датируется 20-ми годами XVI века.
Итак, середина XV столетия… За более чем полвека после битвы ее восприятие существенно изменилось. Любой древнерусский текст за это время подвергался редакторской работе нескольких поколений книжников. То, что казалось важным одним, вычеркивалось другими. Простые по стилистике сообщения ранних летописей переписчики украшали риторическими узорами. В одно произведение делали вставки из другого. Каждый город, каждый монастырь хотел предстать перед потомками как участник героической эпопеи. Менялись и настроения верховной власти. В соответствии с этим одних исторических деятелей позднейшие летописцы «приподнимали», других, напротив, «приопускали»…
Литературная история трех главных памятников Куликовского цикла — Летописной повести, «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» — сама по себе выросла в большую научную проблему. Ей посвящены сотни исследовательских работ. От ее решения зависит и то, какой будет реконструкция исторических событий. Сегодня эта реконструкция выглядит весьма шаткой. Назовем лишь главные из множества спорных вопросов, связанных с Куликовской битвой.
Первый и, казалось бы, самый простой вопрос — место битвы — имеет, как ни странно, разные ответы (298, 54). Дело в том, что название Куликово поле в древности использовалось как в узком смысле (поле по правому берегу Непрядвы близ ее устья), так и в широком смысле (как синоним Дикого поля, татарских степей, примыкавших к южным границам Руси) (298, 55). И название свое поле получило не от живших там степных куликов, а от старинного слова «кулига» или «кулички», означавшего далекое, отдаленное место.
Итак, всё призрачно и зыбко. Но поспешим успокоить читателя: современная локализация Куликова поля — места битвы Дмитрия Донского с Мамаем — признана практически всеми историками. Ее подтверждают и сделанные на поле археологические находки: наконечники стрел, обломки оружия, нательные кресты и амулеты. (Между прочим, в Государственном историческом музее в Москве хранится даже ветхая «кольчуга, найденная на Куликовом поле». Впрочем, ее происхождение вызывает определенные сомнения (143, 217).)
Весьма спорной является хронологическая сетка событий 1380 года. В разных источниках сообщаются различные даты войны с Мамаем (78, 20).
Следующий вопрос — из области демографии. Никто из историков не может точно назвать численность русского и татарского войска на Куликовом поле. Разница оценок огромна: от 50–70 до 170 тысяч человек с каждой стороны (298, 50). Такая амплитуда обусловлена отсутствием ясных данных о численности населения Руси в ту пору.
Далее — личностный фактор. Источники по-разному оценивают роль Дмитрия Московского и Владимира Серпуховского в победном исходе сражения. В одних главным героем является Дмитрий, а в других — Владимир.
Нет ясности и относительно того, воины каких городов и земель принимали (или не принимали) участие в битве. Источники противоречат друг другу в этом вопросе. По мере того как Куликовская битва превращалась в героический эпос русского Средневековья, возрастало число желающих оказаться в почетном списке ее участников. Местные правители давали своим придворным книжникам соответствующие указания — и те спешили их исполнить.
В роли духовного наставника идущего на битву русского воинства одни источники называют митрополита Киприана, другие — Сергия Радонежского, а третьи — коломенского епископа Герасима. Соответственно, расходятся и мнения историков (79, 186).
Историки по-разному оценивают и политическую ситуацию, сложившуюся накануне Куликовской битвы. Существует мнение, что Дмитрий Московский выступил не против власти Орды вообще, а против Мамая как узурпатора, незаконно захватившего власть в Орде. В качестве доказательства сторонники этой идеи приводят тот факт, что соперника Мамая хана Тохтамыша в Москве признали как законного царя и выразили готовность подчиниться его власти (134, 176).
Традиционно Куликовская битва оценивалась как первый шаг на пути к свержению татаро-монгольского ига. Однако характерный для последних лет тотальный пересмотр всех парадигм отечественной историографии коснулся и этой темы. Поставлен вопрос о несоответствии реального политического значения победы князя Дмитрия над Мамаем — и «ее позднейшего символического значения» (134, 176).
Буквально понимая литературные образы «Сказания о Мамаевом побоище», некоторые авторы утверждают, что Мамай шел на Русь с целью лично занять московский трон, объединить Русь и Орду в неком «едином государстве тюрков и славян». Куликовская битва разрушила эти планы, которые в исторической перспективе были оптимальным вариантом развития российской цивилизации (194, 136).
Сомнение — душа науки. Не претендуя на несомненность, наметим ряд событий, предшествовавших великой битве.
Силы небесные
После сражения на реке Воже летом 1378 года Дмитрий Московский и Мамай повели себя несколько неожиданно. Они на долгое время словно бы забыли друг о друге. Оба делали вид — а может быть, и вправду так полагали, — что ничего особенного не произошло. Казалось, что для нормализации отношений необходимо лишь урегулировать финансовый вопрос. Мамай требовал платить ордынский «выход» более крупной суммой, чем та, на которую готовы были согласиться русские князья. Он хотел настоять на своем — и поскорее забыть о недоразумении. Ему вовсе не нужна была война с Русью. Мамай подавал русским знаки своего миролюбия. Летом 1379 года бекляри-бек ласково встретил и проводил через свои владения московское посольство в Константинополь.
Между тем Дмитрий Московский, словно торопясь потратить отнятые у Орды деньги, основывал монастыри и возводил каменные соборы. В этом ему деятельно помогали «монастырские старцы», простившие князю грубый произвол в «деле Митяя».
Принято думать, что построенные Дмитрием Ивановичем храмы и монастыри носили мемориальный характер и служили своего рода памятниками историческим событиям. В частности, это относится и к Успенскому Дубенскому монастырю, который считают памятником победе над татарами в битве на реке Воже. Впрочем, источники не дают прямого подтверждения этому мнению. Летописец сообщает лишь о самом факте строительства, оставляя прочее своему далекому визави-историку:
«Того же лета (1379) игумен Сергии, преподобный старец, постави церковь во имя Святыя Богородиця, честнаго ея Успениа, и украси ю иконами и книгами и монастырь устрои, и келии возгради на реце на Дубенке на Стромыне, и мнихы совокупи и единаго прозвитера изведе от болшаго монастыря от великыя лавры именем Леонтиа, сего и нарече и поставити, и быти игуменом в том монастыри. А священа бысть та церкви тое же осени месяца декабря в 1 день, на память святаго пророка Наума. Сии же монастырь въздвиже Сергии повелением князя великаго Дмитриа Ивановича» (43, 137).
Историк поднимает перчатку и предлагает свои объяснения тому, что не пожелал разъяснить летописец.
Место для основания монастыря — «на Дубенке на Стромыне», — как всегда в таких случаях, выбрано было не случайно. Речка Дубенка, на которой стоит старинное торговое село Стромынь, впадает в текущую на юг Шерну, а та — в Клязьму возле Павловского Посада. Монастырь встал как часовой на водоразделе двух почти одноименных рек. Неподалеку находились верховья реки Дубны, которая широкими петлями уходила из этих мест на северо-запад, к Волге.
Реки были магистралями Средневековья, а волоки на водоразделах — своего рода «перекрестками» с набором всевозможных дорожных услуг. Возле Дубенского монастыря проходила водная дорога, по которой можно было самым коротким путем, минуя Москву, попасть из Твери во Владимир. Иноки замечали любое движение воинских сил по этой стратегической дороге и могли при необходимости своевременно сообщить о нем в Москву. Поручив игумену Сергию устройство здесь монастыря, Дмитрий Московский получил своего рода «сторожу» в стратегически важной точке. В случае новой войны с Тверью за Владимир лесная обитель могла сослужить Москве хорошую службу.
Пригласив Сергия Радонежского выступить в роли основателя новой обители, князь тем самым обеспечил ей долгую жизнь. Основанные «великим старцем» монастыри отличались высокой жизнестойкостью, так как придерживались общежительного устава и входили в состав своего рода «иноческой корпорации», центр которой находился на Маковце.
В этой связи примечательно и посвящение монастырского собора. Со времен Ивана Калиты Москва позиционировала себя как средоточие Богородичного культа, как третий после Киева и Владимира престол Богородицы в Русской земле. Главный храм Москвы — митрополичий кафедральный собор Успения Божьей Матери в Кремле — официально именовался «Домом Пречистой Богородицы». Приверженцем этой московской традиции был и преподобный Сергий Радонежский. Большинство основанных им монастырских храмов было посвящено праздникам Богородичного цикла.
Помимо этого символического смысла в посвящении собора новой обители был и смысл вполне конкретный, историко-мемориальный. Битва на Воже произошла 11 августа 1378 года, во время двухнедельного Успенского поста, предшествующего празднику Успения Божьей Матери (15 августа). В проникнутом религиозной символикой мировоззрении той эпохи данное обстоятельство, безусловно, было понято как знак покровительства Богородицы Русской земле и московскому княжескому дому. Таким образом, монастырь на Стромыни стал своего рода памятником первой крупной победе русских над ордынцами в полевом сражении.
Сложнее понять смысл дня освящения монастырского собора — 1 декабря 1379 года. Обычно храмы освящали в воскресенье либо в день какого-нибудь большого церковного праздника. Это позволяло собрать народ на торжество. Но 1 декабря 1379 года пришлось на будний день, четверг, не отмеченный каким-либо праздником. Почитаемый в этот день святой — пророк Наум, один из двенадцати «малых пророков» — славился только как покровитель усердного учения. «С 1 декабря наши предки начинали учить своих детей грамоте» (288, 68). Отсюда родилась известная присказка: «пророк Наум, наведи на ум». Возможно, эта дата имела для князя Дмитрия Ивановича какое-то неизвестное нам личное или семейное значение.
Благочестивые дела (возможно, с военно-стратегической «подкладкой») совершались Дмитрием Московским и его кузеном Владимиром Серпуховским не только в лесных пустынях, но и в главных городах Московского княжества. Как уже отмечалось выше, Дмитрий строил собор в Коломне, но неудачно. Князь Владимир Андреевич при более скромных средствах построил простоявший до нашествия Тохтамыша деревянный Троицкий собор в Серпухове.
«В лето 6888 (1380) месяца иуня в 15 день, в неделю (воскресенье. — Н. Б.), священа бысть зборнаа церковь во имя Святыя Троица в граде Серпохове, юже созда христолюбивый князь Володимер Андреевич» (43, 138). Составитель Троицкой летописи допустил ошибку в дате (72, 419). Освящение храма состоялось не 15 июня, а 15 июля. Эту дату сохранила Типографская летопись (49, 143). Именно 15 июля в 1380 году приходилось на воскресенье. Кроме того, 15 июля в Серпухове праздновали день рождения и одновременно именины князя Владимира Андреевича. В этот день церковь вспоминала крестителя Руси равноапостольного князя Владимира.
Примечательно и посвящение нового собора — Святой Троице. Безусловно, оно было подсказано князю Владимиру Сергием Радонежским — усердным молитвенником Святой Троицы, посвятившим ей свою обитель.
Собор был освящен в неурочное время — в самой середине лета. Обычно храмы начинали строить поздней весной и освящали осенью. Объяснением этой странности могло быть стремление князя Владимира и Сергия Радонежского торжественно освятить собор перед решающим сражением с татарами. Согласно Никоновской летописи, князь Дмитрий Иванович, получив первые вести о движении Мамая, назначил сбор полков в Коломне на 31 июля (42, 52). На рассылку гонцов всем русским князьям, сбор полков и их продвижение в Коломну, а главное — на выяснение отношений с «отказниками» могло потребоваться не менее месяца. Соответственно, о том, что Мамай начал свой поход на Русь, в Москве и Серпухове стало известно в начале июля. Торжественное освящение собора (возможно, не вполне достроенного) призвано было сплотить людей, воодушевить их на борьбу с «погаными».
Странная война
За более чем сто лет общения с татарами едва ли не главным «родом войск» для русских князей стала разведка. Достоверная информация о силах и намерениях Орды стоила дороже золота. Безусловно, у Дмитрия были свои осведомители в ставке Мамая, свои каналы доставки информации. Отчеты этой тайной службы не попадали на страницы летописей, которые сообщают только о том, что было известно всем.
Публичные действия Дмитрия в изображении летописца отмечены ритуальной неторопливостью. Узнав о движении Мамая, князь выслал в степь первую «сторожу» — разведывательный отряд. «И посла на сторожу крепких оружников: Родиона Ржевьскаго, Андреа Волосатаго, Василиа Тупика и иных крепких и мужественных на сие» (42, 52).
От посланных долго не было вестей. Понимая, что они могли погибнуть или попасть в руки ордынцев, князь Дмитрий Иванович выслал вторую «сторожу» из отборных молодцов. Уже по дороге в степь они встретили первую «сторожу», возвращавшуюся с вестями и захваченным в плен «языком».
Доставленные разведчиками сведения оказались тревожными. Мамай с большой силой нацелился на Русь. Но обычно татарские набеги были внезапными и стремительными. Ордынцы старались застать русских врасплох, чтобы захватить больше добычи и пленных. Помимо этого, внезапный набег не давал князьям возможности договориться о совместных действиях против грабителей. На сей же раз татары не спешили, раскинув свои шатры в верховьях реки Воронеж и вдоль Верхнего Дона. Причины этой странной медлительности вполне понятны. Мамай надеялся, что у русских при виде маневрирующего в степях многотысячного войска сдадут нервы и они согласятся на его главное и, кажется, единственное требование — увеличение дани.
Правитель Орды не хотел войны с Русью, во-первых, потому, что всякая война — это риск, а умудренный жизнью бекляри-бек не любил рисковать в серьезных делах; а во-вторых, потому, что даже в случае победы над русскими проигрывал больше, чем выигрывал, ибо «резал курицу, которая приносит золотые яйца». Победоносное ордынское войско неизбежно потребовало бы от своего предводителя опустошительного похода по всей Северо-Восточной Руси. А после такого похода платить русский «выход» было бы просто некому…
Логика мыслей и действий правителя Орды достаточно ясна. Гораздо сложнее понять логику Дмитрия Московского. В его поведении много иррационального, обусловленного желанием исполнить свою провиденциальную миссию «царя Русского». Трудно понять, например, почему Дмитрий не пошел на финансовые уступки Мамаю. Почему, зная военное превосходство татар, решил рискнуть всем, но только не уступить «поганым»? Почему не послушался советов бояр, предлагавших покончить дело миром?
Безусловно, московский князь «вступил в злато стремя» не ради денег. После победы на Воже Дмитрий утвердился в своем предчувствии: он — «царь Русский», призванный спасти свой народ от власти чужеземцев. Его библейский аналог — избранный Богом юный царь Давид. Путь, на который он вступил, не допускал колебаний и возврата. Это путь, указанный ему Богом.
Характерная черта великих людей Средневековья — парадоксальное смешение идеализма и прагматизма. Мистическое органично уживалось в голове Дмитрия с рациональным. Он понимал: единство Руси, даже временное единство «переяславской коалиции», могло удерживаться только победами, успехами, движением вперед. Примирение с Мамаем означало бы крах московского дела — «собирания Руси»…
Войско Мамая производило сильное впечатление своей численностью и разноплеменным составом. «Кроме ордынской конницы в армию Мамая входили бесермены (камские булгары), армяне, фряги (крымские итальянцы), черкасы (черкесы), ясы (осетины), буртасы, — пишет современный историк. — К оружию были созваны, очевидно, основные силы Мамаевой орды, включавшие, по сообщению Задонщины, десять орд и 70 князей. К ним примкнули и наемники, набранные среди народов Поволжья, Северного Кавказа и Крыма. Над Северо-Восточной Русью нависла реальная угроза разгрома… Ставилось под удар всё, чего достигли низовские княжества в течение нескольких десятилетий.
Среди московского боярства сложились „партия войны“ и „партия мира“. Князь Дмитрий по необходимости должен был лавировать между ними, избегая прямой конфронтации. Для успокоения „партии мира“ он вступил в переговоры с Мамаем. Однако начатые переговоры после отказа Москвы повысить „ордынский выход“ были прерваны» (175, 32).
На переговорах московских дипломатов с Мамаем, вероятно, обсуждался и еще один принципиальный вопрос. Дмитрий настаивал на том, чтобы Мамай признал великое княжество Владимирское «вотчиной» (то есть наследственным неотчуждаемым владением) московского князя. Значение этого «вотчинного» вопроса в русско-ордынских отношениях тех лет можно оценивать по-разному. Некоторые историки называют его «главным стержнем политики Дмитрия Донского» (133, 10). Однако нельзя забывать, что ситуация двоевластия в Орде, частая смена ханов и общая нестабильность обесценивали факт признания прав московского князя на Владимир тем или иным степным правителем. В практической политике такого рода вопросы решались главным образом реальным соотношением сил русских князей и их способностью (или неспособностью) пренебречь решением Орды.
Кто не с нами, тот против нас…
Итак, никто не хотел уступать. Каждый чувствовал за спиной меч, а впереди — бессмертие славы. Разрешением спора могла быть только битва. Переговоры потеряли смысл.
Стратегия Дмитрия Московского в этой ситуации обычно восхваляется как чрезвычайно прозорливая. Не отнимая у нашего героя бесспорного военного дарования, заметим, что мотивация его решений во многом обусловливалась логикой очевидного.
Первым стратегическим решением князя Дмитрия было выступление с войском навстречу Мамаю в Дикое поле, как называли тогда ордынские степи (298, 55). Князь отказался от двух проверенных временем стратегий: осадной (которая дважды спасла Москву от Ольгерда) и пограничной (которая остановила татар в 1373 году на Оке и в 1378-м на Воже). Своей медлительностью бекляри-бек дал Дмитрию достаточно времени, чтобы осмыслить ситуацию, сложившуюся на Руси. И ситуация эта оказалась крайне опасной для Москвы. Все её предполагаемые союзники (из первого ряда) не хотели выступать под знаменами Дмитрия навстречу Мамаю. Вот их печальный реестр, составленный современным историком:
«Нижегородский князь не осмелился послать свои войска против Мамая, а Олег Рязанский занял выжидательную позицию в надежде спасти свою землю от третьего (за одно десятилетие) погрома…
Великий князь Смоленский Святослав Иванович остался в стороне от войны с татарами и не прислал свои полки на поле Куликово…
В походе против Мамая войска Новгородской феодальной республики не участвовали…
Князь Михаил (Тверской. — Н. Б.) не выполнил обязательства о совместных оборонительных и наступательных действиях против Орды. Его полков не было на поле Куликовом…» (298, 48).
Вероятно, каждый из них обосновал свой отказ какими-то «уважительными причинами». Но это было лишь пустое лицемерие. Дмитрий понял, что как только Мамай осадит Москву, «союзники» не только отвернутся от него, но и смогут предложить ордынцам свои услуги. За примерами аналогичного поведения князей не нужно было углубляться в летописи. Старики помнили, как Иван Калита и Александр Суздальский ходили на мятежную Тверь вместе с туменами Узбека, а «средовеки» своими глазами видели, как Михаил Тверской и Святослав Смоленский, потирая руки, шли на Москву вместе с диким воинством язычника Ольгерда.
Впрочем, ситуация была не столь уж беспросветной. По причинам, о которых мы можем только гадать — от благородства и патриотизма до семейных уз и финансовой зависимости, — верность Москве сохранили многие князья Ростово-Суздальской земли. Анализ противоречивых сведений об участниках Куликовской битвы позволил другому современному исследователю составить нижеследующий «наградной лист»:
«Итак, суммируя данные ранних источников о Куликовской битве, сведения о походах Дмитрия 1375 и 1386/7 гг., а также фрагмента об „уряжении полков“ в своде 1539, можно полагать, что против Мамая в августе 1380 г. выступили: во-первых, отряды с территории великого княжения, т. е. (судя по составу рати 1386/7 г.) от городов (и окружающих их волостей) Москвы, Коломны, Звенигорода, Можайска, Волока, Серпухова, Боровска, Дмитрова, Переяславля, Владимира, Юрьева, Костромы, Углича, Галича, Бежицкого Верха, Вологды, Торжка; во-вторых, силы из княжеств Белозерского, Ярославского, Ростовского, Стародубского, Моложского, Кашинского, Вяземско-Дорогобужского, Тарусско-Оболенского, Новосильского, а также отряды князей-изгоев Андрея и Дмитрия Ольгердовичей и Романа Михайловича Брянского и, возможно, отряд новгородцев; не исключено участие (в полку Владимира Андреевича) отрядов из Елецкого и Муромского княжеств, а также Мещеры. Таким образом, в походе приняли участие немного меньшие силы, чем в походе на Тверь 1375 г.» (131, 37).
В поход на Мамая пошли только те, кто в той или иной мере зависел от Дмитрия Московского. Основные «игроки» остались в стороне и ждали развития событий. В этой ситуации Дмитрию нельзя было оставаться в Москве или стоять с войсками на южных рубежах своего княжества. Его лоскутное войско могло сохранять некоторое единство только в движении и перед лицом близкой опасности. Углубившись в степь, русские воины теряли надежду на спасение в случае поражения. Альтернативой победы была смерть. Такая перспектива сплачивала воинов Дмитрия, возвышала его роль как верховного главнокомандующего.
Существовало и еще одно обстоятельство, побуждавшее Дмитрия идти в степь навстречу Мамаю. Это был страх удара в спину. Ему хотелось уйти как можно дальше от двоедушных переяславских «союзников», а затем оторваться и от «дружеского» сопровождения Олега Рязанского. Медлительность Мамая, залегшего со своей Ордой где-то в глубине степей, позволяла Дмитрию в полной мере осуществить свой план.
Такая стратегия была логичной. Но уводя в степь все свои силы, он оставлял практически беззащитной Москву. Вероятно, Дмитрий надеялся, что неприступная даже для Ольгерда белокаменная московская крепость станет надежной защитой от внезапного налета любого из возможных врагов. А может быть, он просто не сомневался в том, что Небо на сей раз даст ему победу и расточит его врагов…
Московские книжники склонны преувеличивать силы Мамая и ряды его союзников. Что касается великого князя Литовского Ягайло, то рассказы о его союзе с Мамаем носят во многом легендарный характер (22, 50). Летом 1380 года литовский князь не проявлял никакой враждебности по отношению к Москве. «В то время, когда Мамай сражался с русскими на Куликовом поле, Ягайло был полностью поглощен междоусобицами в Литве и вряд ли намеревался покидать ее, чтобы полностью уступить контроль Кейстуту или своим братьям» (265, 138). Рассказ о намерении Ягайло соединиться с Мамаем на Куликовом поле можно косвенно подтвердить лишь сбивчивой записью книжника на полях одной древней рукописи (101, 191).
Сильные сомнения вызывает и участие в битве итальянских наемников из городов Крыма. Новейшие исследования показывают, что общее число потенциальных воинов в этих городах было невелико, да и те, что были, в это время отправились на войну в Византию (262, 392).
Меч и колокол
Русское войско собралось в Коломне в первой половине августа 1380 года. Князь произвел генеральный смотр своих сил и получил от разведки уточненные данные о численности противника. К сожалению, источники не сохранили каких-либо прямых свидетельств на сей счет. Однако на основе анализа косвенных данных исследователи приходят к убедительному выводу: на Куликовом поле, «по самым осторожным подсчетам, у Мамая было, по крайней мере, в полтора раза больше воинов, чем у князя Дмитрия» (298, 54). Вступать в бой при таком соотношении сил было рискованно. Прежде следовало выжать из русских земель всё, что могло представлять хоть какую-то боевую силу. И здесь последней надеждой Дмитрия оставалось московское ополчение…
Известно, что основной военной силой русского Средневековья были княжеские дружины. В зависимости от положения и состоятельности князя они насчитывали от нескольких сотен до нескольких тысяч человек. Дружины были, как правило, конными. В пешем строю сражались призванные в ополчение крестьяне и горожане. Однако само ополчение собиралось редко и только в случаях особой важности. Понятно, что в условиях отсутствия какого-либо эффективного мобилизационного механизма собрать ополчение могла только сельская или городская община. По отношению к ней не могло быть и речи о принуждении. Только очевидная опасность в сочетании с чувством религиозного долга могла заставить не имевших военного опыта простолюдинов взять в руки оружие и, оставив свои обычные дела, отправиться навстречу судьбе.
Оказавшись в безвыходном положении, князь Дмитрий решил созвать народное ополчение. Но прежде ему нужно было сломить свою гордыню и очистить душу покаянием…
Сегодня мы представляем Куликовскую битву в качестве своего рода праздничного шествия представителей уже почти объединившихся русских земель и княжеств на общее дело — военную страду. С песней, с шуткой, с веселым блеском в глазах идут сверкающие доспехами полки на поле ратной славы…
В реальности всё было сложнее и прозаичнее. «Розмирие» с Мамаем многие считали таким же проявлением непомерной гордыни князя Дмитрия, как и неудавшуюся попытку установления автокефалии или столь же бесплодную попытку решить московско-тверской спор путем вероломного захвата в Москве Михаила Тверского в 1367 году. Спор Дмитрия с Мамаем о размерах дани к разговорам о гордости прибавлял пересуды о наследственной скупости потомков Калиты. Теперь народ должен был кровью оплачивать эту скупость…
Куликовская битва. 8 сентября 1380 г.
Превратить войну с Мамаем из «битвы за деньги» в «битву за веру» мог только какой-то очень уважаемый в народе церковный деятель. Речь шла не о митрополите Киприане с его литовскими симпатиями и византийским происхождением, не о коломенском владыке Герасиме, которого за пределами Коломны мало кто знал, не о ком-либо из запятнанных «делом Митяя» московских монастырских «старцев». Единственный, кто мог сыграть эту великую историческую роль, был игумен Сергий Радонежский. В народе его уже при жизни считали святым. О чудесах, происходивших в его обители, слагали легенды. Ему наяву являлась Богородица с апостолами. Он воскрешал мертвых и причащался небесным огнем. При всем том он был прост и доступен. Каждый, кто хотя бы раз встречался с «великим старцем», навсегда хранил в душе его светлый образ.
Маковецкий отшельник понимал жестокие законы мира сего, но умел обходить их тропою добра и милосердия. Через своих многочисленных учеников и собеседников он имел ясное представление обо всем, что происходило на Руси. Подобно древним пророкам, он чувствовал ответственность перед Богом за свой народ. Погруженный в молитву и внутреннее созерцание, он говорил мало, но каждое его слово стоило дорого.
Воспитанный в традициях московской политики времен Калиты, Сергий Радонежский, судя по всему, не одобрял затеянную Дмитрием войну с Ордой. Он советовал князю откупиться от татар деньгами и кончить дело миром. Но дело зашло слишком далеко, и путей к отступлению у Дмитрия уже не было. Образ ветхозаветного царя Давида, героя своего народа, придавал ему силы.
Предотвратить войну было невозможно. Но можно было земными средствами повлиять на ее результаты. Сергий понимал, что поражение Дмитрия в решающей битве с Мамаем будет тяжким бедствием не только для Москвы, но и для всей Северо-Восточной Руси. Сначала победители огнем и мечом пройдут по земле побежденных. После этого бекляри-бек, скорее всего, передаст великое княжение Владимирское Михаилу Тверскому, который начнет гонения на прежних союзников Москвы и перераспределение княжеских столов. В итоге Северо-Восточная Русь будет ввергнута в долгую и кровавую усобицу.
Таким образом, спасением была лишь победа Дмитрия. Безусловно, прозорливый старец понимал, что силы степняков неисчерпаемы и вслед за поверженным Мамаем вскоре явится за данью новый повелитель Орды. А может быть, и сам Мамай найдет в степи силы для второго похода на Русь… Но будущее всецело в руке Божьей. А в настоящем «великий старец» должен был дать ответ явившемуся в монастырь за благословением и помощью князю Дмитрию. Эта историческая встреча состоялась 16 августа 1380 года.
Обращаясь к Дмитрию и сопровождавшей его свите, Сергий объявил поход на Мамая священным делом, «войной за веру». Каждый, кто падет на этой войне, получит венец мученика и попадет в рай. Уклонение от участия в походе равносильно измене православию.
Зная впечатлительную натуру Дмитрия, «великий старец» укрепил его дух тайным пророчеством: «Имаши, господине, победити, супостаты своя» («Победишь, господин, супостатов своих»). И прибавил: «Не уже бо ти, господине, еще венец сиа победы носити, но по минувших летех» («Не сейчас еще, господин мой, смертный венец носить тебе, но через несколько лет») (25, 146).
В знак благословения троицкий игумен отправил с войском двух своих монахов — Александра Пересвета и Андрея Ослябю. Облаченные в черные с красными крестами одежды схимников — строгих аскетов, отрешившихся от всего земного, — они привлекали всеобщее внимание. Дмитрий включил их в свою ближнюю свиту. В маленьком мире ранней Москвы многие знали друг друга в лицо. Пересвета и Ослябю не нужно было представлять москвичам. Все знали их как бывших славных воинов, а ныне иноков Троицкого монастыря. Их появление рядом с князем, идущим в поход, говорило о многом. Монахи не могли покинуть монастырь без благословения игумена. Стало быть, преподобный Сергий благословил их на ратный подвиг. А значит, война с Мамаем — святое дело, участвовать в котором обязан каждый христианин.
На призыв «великого старца» поднялась вся Москва. Это движение напоминало религиозный энтузиазм первых крестовых походов. Даже нищие, подхватив свои костыли и миски, отправились вслед за войском. Каждый хотел получить свою долю святости, свой пропуск в рай. В эти удивительные дни Дмитрий почувствовал себя не только великим князем Московским и Владимирским, но подлинным царем всего московского народа — царем кузнецов и пекарей, плотников и портных, бродяг и нищих. Они поднялись и пошли за ним, чтобы вместе с ним победить или умереть за веру.
Заглядывая в будущее, заметим, что эти люди шли не напрасно. Известно, что московские пехотинцы-ополченцы («небывальцы») успели на битву и после некоторого замешательства в начале сражения проявили необычайную твердость и мужество. Их стойкость во многом решила исход сражения (22, 22).
Вернувшись из Троицкого монастыря, Дмитрий поспешил к своим войскам. 20 августа передовые полки выступили из Коломны и направились вдоль левого, «московского» берега Оки к устью Лопасни. Там войско переправилось через Оку и двинулось на юг, где в верховьях Дона по-прежнему пребывал в странной задумчивости «генералиссимус степей».
На всем пути русского войска к нему присоединялись пехотинцы-ополченцы и замешкавшиеся всадники. Эта идущая из народных глубин «подпитка» продолжалась до самого Дона. Дмитрию пришлось даже выделить особого воеводу, направлявшего и провожавшего отставших бойцов (175, 42).
Утро на Куликовом поле
Кто не знает хрестоматийную картину художника А. П. Бубнова «Утро на Куликовом поле»? Ее воспроизведение украшает любой школьный учебник. Присмотримся к ней еще раз. Вот образы простых воинов с рогатинами и дубинами, вот среди них — князь Дмитрий на белом коне с указующей десницей. Вот развернутое ветром огромное знамя с образом Спаса Нерукотворного…
Всё правдоподобно, хотя и несколько театрально. Но в этой истории было в избытке и подлинной драматургии.
В первых числах сентября русские полки подошли к Дону. Мамаева Орда теперь находилась совсем рядом, на другом берегу реки.
Русское войско подходило к Дону без особого порядка. Теперь предстояло превратить эту живую массу, эту бесконечную вереницу людей и повозок в стройные ряды боевых подразделений.
Князь Дмитрий и его воеводы провели военный совет, на котором договорились о распределении воинов на боевые единицы — «стяги» и «полки». Это деление было подчинено общему замыслу, «сценарию» битвы. Выработка этого «сценария» и была главной задачей совета (175, 48).
Лесостепной ландшафт Куликова поля с его водными препятствиями, оврагами и перелесками был весьма благоприятен для русских. Избрав это место для битвы, Дмитрий проявил дар полководца. «Место военных действий, — говорил Наполеон, — это шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника» (246, 126).
По окончании военного совета была проведена своего рода «генеральная репетиция» построения сил в боевом порядке. Всё происходило на левом берегу Дона, где сама река защищала их от внезапного нападения степняков.
Ночью русские полки по заранее наведенным мостам переправились через Дон и согласно принятому построению расположились на Куликовом поле. После переправы мосты были разрушены. Этим распоряжением Дмитрий еще раз показал, что не вполне доверяет стойкости своего лоскутного войска. Уничтожение мостов должно было укрепить боевой дух ратников, отогнать самую мысль о возможности спасения через бегство. Войску оставалось одно: стоять насмерть и разбить Мамая.
Этот знаменитый приказ не был, конечно, чем-то принципиально новым в военном искусстве. Более двух тысяч лет назад китайский воин и философ Сунь-цзы в своем трактате «Искусство войны» учил полководцев такому приему. «Направь своих людей в такое место, откуда они не смогут выйти. Помести их туда, где они скорее погибнут, чем успеют спастись бегством. Если нет иного выбора, кроме смерти, разве есть что-либо, чего невозможно сделать?
Великая опасность придает великую силу. Там, где некуда деться, — не остается страха. Там, где нет пощады, — не остается трусости. Там, где нельзя избежать смерти, — сражаются до победы» (69, 200).
В критическом положении так поступали и античные полководцы.
Дмитрий умело воспользовался природными особенностями Куликова поля. Фланги и тыл русской рати были защищены от внезапного удара естественными препятствиями — Доном, Непрядвой и мелкими речками, а также лесом (Зеленой дубравой). Благодаря этому ордынцы не могли применить на Куликовом поле свой излюбленный прием — фланговый охват и окружение. Взяв противника в кольцо, они издали засыпали его градом стрел из своих мощных луков. На сей раз этот маневр был исключен. Заняв позицию на Куликовом поле, Дмитрий заставил Мамая отказаться от традиционной степной тактики охвата и атаковать русское войско «в лоб», что вело к большим потерям для атакующей конницы и требовало от нее особых усилий. Такой сценарий был оправдан и психологически: привыкшие побеждать стремительным набегом, татары быстро теряли боевой пыл в затяжном рукопашном бою.
В лесу, на левом фланге русского войска, Дмитрий поставил Засадный полк под началом князя Владимира Серпуховского и своего шурина Дмитрия Боброка. Все эти меры в значительной степени возместили численное превосходство ордынцев.
Однако позиция на Куликовом поле имела и недостатки. Ордынцы неслись на русские полки вниз по склону холма, с юга на север. Солнце светило в лицо русским воинам и ослепляло их. Поднятые несущейся ордынской конницей тучи пыли скрывали неприятеля от русских стрелков. Расположившись в низине, русские не имели высокой точки обзора, с которой можно было вести руководство всем ходом боя.
В любой битве огромную роль играет психологический фактор. Судьба сражения должна была решиться в тот момент, когда лавина ордынской конницы с гиканьем и свистом понесется вниз по склону Куликова поля на расположение Большого полка. Там стояли в пешем строю непривычные к таким атакам «небывальцы» — ополченцы, собранные Дмитрием в Москве и Подмосковье. Среди них в начале боя могла вспыхнуть паника. Увидев несущуюся на них конницу, ополченцы могли дрогнуть и в слепом ужасе побежать назад, к Непрядве, ломая весь строй русского войска и обрекая его на поражение.
Подобно гроссмейстеру, князь Дмитрий тщательно просчитал расположение «фигур» на шахматной доске Куликова поля, свои «ходы» и «ходы» противника. Он предусмотрел этот опасный момент начала сражения и поставил перед Большим полком двойную защиту в виде Передового и Сторожевого полков (175, 51). Укомплектованные опытными бойцами в железных доспехах, эти полки должны были отразить первый натиск татарской конницы. У них было мало шансов уцелеть. Но от их стойкости зависела стойкость Большого полка и в конечном счете — судьба всего сражения.
Бросив на весы победы всё, что имело хоть какой-то вес, Дмитрий прибавил к этому и собственную жизнь. Возможно, пророчество святого Сергия помогло ему решиться на этот непростой для каждого человека шаг…
Вечная жизнь
8 сентября 1380 года, когда рассеялся утренний туман, две армии стали сближаться. Присланный Сергием витязь-инок Александр Пересвет вступил в схватку с татарским богатырем. Он поразил своего соперника, но и сам был смертельно ранен в поединке.
Перед началом сражения князь Дмитрий объехал полки, обращаясь к воинам с кратким словом, содержание которого «Сказание о Мамаевом побоище» передает так: «Отци и братиа моа, Господа ради подвизайтеся и святых ради церквей и веры ради христианскыа, сиа бо смерть нам ныне несть смерть, но живот вечный» (25, 170).
После этого князь подозвал своего любимца Михаила Бренка, велел ему облачиться в свои золоченые доспехи и стать к великокняжескому стягу. И обликом, и ростом Бренко был похож на князя. Издали их трудно было различить.
Сам Дмитрий, невзирая на протесты бояр, поскакал вперед, в Сторожевой полк. Этот полк должен был втянуть татар в рукопашную схватку, помешать им провести свой любимый прием: издалека осыпать противника тысячами смертоносных стрел.
Князь знал, на какое дело он шел. Однако он не думал о смерти. В душе своей Дмитрий ощутил стремительную силу жертвенного порыва. Она подхватила и понесла его, точно пловца на гребне волны. И когда бояре умоляли его не ездить «напереди битися», князь спокойно, почти весело возразил им: «Да како аз възглаголю — братия моа, потягнем вси вкупе съ одиного, а сам лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу яко же словом, такоже и делом напереди всех и пред всеми главу свою положите за свою братию и за вся христианы. Да и прочий то видевшие приимут с усръдием дръзновение» (25, 126).
Все ополченцы стали свидетелями подвига князя, ставшего в ряды обреченного на гибель Сторожевого полка. Князь выполнил скрепленную благословением Сергия клятву на верность своему «черному люду». И народ не обманул его, до дна испив горькую чашу в кровавом пире Куликова поля.
Отборные витязи Сторожевого полка исполнили свой воинский долг. Погибнув почти до единого, они сумели прикрыть своего князя от смертельного удара. Дважды под ним падал конь. Один раз Дмитрий был ранен сам, однако продолжал сражаться уже в рядах подоспевшего Большого полка. Наконец силы покинули князя. Он едва успел укрыться в дубраве, за поваленным деревом, и там потерял сознание.
Между тем битва продолжалась. Покончив со Сторожевым и Передовым полками, татары столкнулись с плотными рядами Большого полка. Стоявшие здесь московские ополченцы в начале битвы дрогнули, заволновались, увидав несметные полчища Мамая. Иные из них не выдержали и, гонимые страхом, «на беги обратишася». Однако мужество Сторожевого полка и самого великого князя Дмитрия воодушевило их. Теперь они стояли насмерть.
Убедившись, что опрокинуть Большой полк не удается, Мамай перенес основной натиск своих войск на Полк левой руки, оттеснив его к Непрядве. Но тут во фланг татарам ударил Засадный полк под командованием Владимира Серпуховского и Дмитрия Боброка. Внезапный удар русских был так стремителен, что татары дрогнули. Ряды их смешались. И вот уже вся Мамаева рать неудержимо покатилась назад. Близость победы удвоила силы русских. Они дружно преследовали врага, яростно сминая любые попытки сопротивления.
После битвы посланные Владимиром воины едва отыскали Дмитрия. Его привели в чувство. Весть о победе придала князю силы. Он поднялся, сел на коня и вместе с братом поехал осматривать поле сражения. Вид поля был ужасен. Повсюду лежали горы трупов, стонали и кричали раненые. А высоко в небе неторопливо кружили орлы…
Такова была событийная канва сражения. Можно лишь гадать, было ли отступление Полка левой руки заранее намеченным маневром, имевшим целью «развернуть» татар спиной к Зеленой дубраве, откуда готовился удар Засадного полка, или же этот поворот событий был вызван приказами Мамая (16, 66). Но так или иначе, именно удар Засадного полка решил исход сражения. Это позволило некоторым древнерусским писателям — а вслед за ними и историкам — считать главным героем битвы князя Владимира Серпуховского. Что можно сказать на сей счет? Действительно, серпуховской князь был отменным воином. Однако в годы борьбы с Мамаем он был лишь «правой рукой» Дмитрия, но отнюдь не «головой» всего дела. К тому же рядом с 27-летним Владимиром Серпуховским находился многоопытный князь Дмитрий Михайлович Боброк Волынский, который, вероятно, и определил время решающего удара Засадного полка.
Вдали и вблизи
Великое рождается в суете повседневного. Братские могилы на Куликовом поле приняли своих молчаливых гостей. За хмельной чашей князь Дмитрий и его воеводы помянули павших бойцов и порадовались своей удаче. Вероятно, они совсем не думали о том, что скажут о них потомки. А между тем потомки скажут, что они сделали великое дело. Куликовская победа оказала воздействие на весь дальнейший ход русской истории. Глядя на прошлое из будущего, можно сказать, что она была началом конца ордынского господства над Русью. Крупнейшие русские историки сходились на том, что эта победа имела прежде всего политическое значение.
Мамаево побоище, утверждал Н. М. Карамзин, «еще не прекратило бедствий России, но доказало возрождение сил ее и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих» (167, 32).
С. М. Соловьев рассматривал Куликовскую битву в контексте противостояния Европы и Азии. Она должна была «решить великий в истории человечества вопрос — какой из этих частей света восторжествовать над другою?». Победа на Куликовом поле «была знаком торжества Европы над Азиею» (307, 278).
В. О. Ключевский подчеркивал другую сторону события — внутриполитическую: «Почти вся Северная Русь под руководством Москвы стала против Орды на Куликовом поле и под московскими знаменами одержала первую народную победу над агарянством. Это сообщило московскому князю значение национального вождя северной Руси в борьбе с внешними врагами. Так Орда стала слепым орудием, с помощью которого создавалась политическая и народная сила, направившаяся против нее же» (178, 22).
Историческое значение Мамаева побоища раскрылось в будущем. А в настоящем — сладость победы горчила скорбью о павших и страхом завтрашнего дня. Князь Дмитрий раздразнил многоголового степного дракона — того, что со времен Чингисхана красовался на победоносных монгольских знаменах — и, отрубив ему одну голову, вызвал на бой все остальные…
Едва успела Москва отпраздновать победу на Куликовом поле, как новые военные тревоги постучали в ее ворота. Мамай ушел в свои степи и там собрал «остаточную свою силу» — новое войско. Правитель Орды мечтал о реванше. Новая армия Мамая росла не по дням, а по часам. А между тем цвет московского воинства остался лежать в братских могилах Куликова поля.
Тревоги Дмитрия были ненапрасны. И если Ягайло, занявшись борьбой со своим дядей Кейстутом, не причинял Москве особого беспокойства, то степная угроза дамокловым мечом висела над головой московского князя. Зимой 1380/81 года Мамай изготовился к новому походу на Русь. Однако судьба — Сергий Радонежский назвал бы ее Божьим промыслом — послала Мамаю могущественного соперника. Из-за Волги пришел воинственный «царь» Тохтамыш. Навстречу ему Мамай двинул собранное для похода на Русь войско. В битве «на Кадках» — вероятно, на той же реке Калке, где 31 мая 1223 года погибло от рук татар русское войско, — Тохтамыш разгромил Мамая. С небольшим отрядом поверженный властелин степей ушел в Крым. Посланная Тохтамышем погоня шла за ним по пятам. Мамай направился в Каффу, где надеялся найти убежище или же бежать морем. Однако местные власти не захотели портить отношения с новым ордынским властелином. Они впустили Мамая в город, но лишь затем, чтобы здесь расправиться с ним. И сам темник, и вся его свита были перебиты, а их имущество разграблено. Довольный таким исходом дела, Тохтамыш сохранил за каффинцами все те земли и привилегии, которые им в свое время дал Мамай.
Еще до окончательной победы над Мамаем, осенью 1380 года, Тохтамыш отправил на Русь посла с извещением о своем воцарении в Волжской Орде. Приунывшие русские князья «чествоваше добре» его посла (42, 69). Не откладывая дела в долгий ящик, они отправили к новому хану собственных «киличеев» (послов) с дарами (43, 141). Однако вопреки давней традиции никто из князей не явился лично к новому «царю» за ярлыком. Похоже, что и платить ему дань победители Мамая не собирались.
29 октября 1380 года отправил к Тохтамышу своих «киличеев» и князь Дмитрий Иванович (42, 69). А уже 1 ноября начался созванный им княжеский съезд. Необходимо было выработать общую позицию по отношению к Тохтамышу, добиться «единачества» перед лицом новой опасности. Об итогах этого съезда летописи, как обычно, умалчивают.
Летом 1381 года московские послы вернулись от Тохтамыша «с пожалованием и со многою честью» (42, 69). Их возвращения ждали со страхом и надеждой. Летописец откровенно объясняет причины всеобщей тревоги: «оскуде бо вся Русская земля от Мамаева побоища» (42, 72). Проще говоря, в случае новой войны со степняками защищать Москву было практически некому.
Вслед за русскими «киличеями» из Орды явился большой — около 700 сабель — отряд, сопровождавший нового посла, «царевича» Акхозю. Однако после Куликовской битвы татары уже не могли свободно разъезжать по Руси. «Царевич», по свидетельству летописи, «дошед Новагорода Нижняго, и возвратися вспять, а на Москву не дерзну ити, но посла некоих от своих татар, не во мнозе дружине, но и тии не смеаху» (42, 70). Несомненно, посол живо описал хану свои впечатления от пребывания на Руси. Страна явным образом выходила из-под ордынского контроля.
Утвердившись в Сарае и в степях к западу от Волги, Тохтамыш стал обдумывать план будущей войны с Дмитрием Московским. Его стратегией были стремительность и внезапность.
Конфликт с Тохтамышем был последним эпизодом той восьмилетней войны Дмитрия Донского с Ордой, началом которой стало загадочное «розмирие с татары и с Мамаем» в 1374 году. За множеством позднейших объяснений трудно понять первоначальную природу этой войны. Была ли это «война за деньги», вызванная отказом русских князей платить узурпатору ханской власти Мамаю непомерный «запрос», — или это было восстание, героическая борьба «русского улуса» за независимость?
Известно, что в общественной жизни явления редко бывают в чистом виде. Реальность всегда представляет собой некую изменчивую пропорцию, сочетание высокого и низкого, вечного и сиюминутного. Мы готовы согласиться с теми, кто считает, что «розмирие» было вызвано корыстными интересами московской элиты. Но начавшись как «война за деньги», борьба князя Дмитрия, подчиняясь внутренней логике процесса, постепенно переросла в «войну за принцип». Для Руси таким принципом была независимость (понимаемая прежде всего как отказ от уплаты дани), а для Орды — установленное еще Чингисханом и Батыем подчинение завоеванных народов. На Куликовом поле русские дрались за свои дома, за жен и детей. Все знали, что станет с ними в случае победы Мамая. Но дрались и за идею независимости, воплощенную в образе великого князя Дмитрия Ивановича как первого самостоятельного «царя Русского». Не входя в подробности научных дискуссий о значении царского титула, усвоенного великому князю московскими книжниками, заметим, что этот титул стал своего рода «знаменем» Дмитрия Донского. Это «знамя» он получил в наследство от «царя последних времен» Ивана Калиты. Именно Калита, подобно Дмитрию поднявшийся к верховной власти благодаря уникальному (промыслительному!) стечению обстоятельств, был духовным отцом героя Куликова поля. Но Калита умел не допускать погрома в своих владениях. Дмитрий, потянувшись за своим великим дедом, в этом вопросе оказался далеко не столь успешным…
Глава 26
ТОХТАМЫШ
Вы боитесь меча, и Я наведу на вас меч, говорит Господь Бог.
Хан Золотой Орды Тохтамыш появляется на горизонте русской истории так же внезапно, как исчезает. Никаких сведений о его происхождении, воспитании, склонностях и привычках русские источники не сохранили.
Тохтамыш имел, конечно, собственную жизнь. У него была мать, которую он, вероятно, любил и чтил, были братья и сестры, сыновья и дочери… Он с наслаждением гонял по степи на быстрых лошадях и затаив дыхание следил за полетом беркута. Вероятно, в его жизни было много хорошего. Однако мы знаем о нем только одно: Тохтамыш взял и сжег Москву.
26 августа 1382 года — самый страшный день во всей истории средневековой Москвы. За несколько часов цветущий и многолюдный город превратился в дымящееся пепелище. Одни летописи сообщают, что погибших было 12 тысяч, другие говорят — 24 тысячи (43, 146; 25, 204). Сколько русских людей ордынцы взяли в плен и угнали в рабство — этого не знает никто…
Честь и месть
С Тохтамышем Дмитрий Донской, строго говоря, вообще не воевал. Перед самым приходом татар он покинул Москву и «поеха в свои град на Кострому» (72, 423). Княгиня Евдокия и дети великого князя поначалу остались в Москве, но потом вырвались из охваченного волнениями города и поспешили вслед за главой семейства в Кострому.
Кострома входила в состав великого княжения Владимирского и потому была для Дмитрия «своим» городом. На первый взгляд его удаление в Кострому можно толковать как проявление эгоистической заботы о собственной безопасности. Действительно, этот маршрут был оптимальным в случае погони. Река Кострома, давшая имя городу, своими верховьями уходила далеко на север, в глухие вологодские леса, куда не добирались татарские разъезды. Однако выигрывая в безопасности, Дмитрий… проигрывал в славе. Его слишком похожий на бегство поспешный отъезд из Москвы давал повод для злословия. И недруги Москвы охотно этим поводом воспользовались…
В новгородском летописании первой половины XV века прослеживается завуалированное библейскими аллюзиями осуждение князя Дмитрия за его далеко не героическое поведение во время нашествия Тохтамыша (281, 22). Понятно, что не только новгородцы, сильно пострадавшие от тяжелой руки внука Калиты, но и в гораздо большей степени москвичи имели основания хулить Дмитрия и осуждать его «костромскую стратегию». Однако московские летописи, рассказывая о событиях 1382 года, ни единым словом или намеком не упрекают своего князя. И дело здесь не только в сервильности. Московские книжники лучше новгородских знали подоплеку событий, мотивы поведения тех или других лиц. Они знали, что применительно к великому князю речь может идти не столько о его личном мужестве — в недостатке которого едва ли можно упрекнуть человека, бросившего вызов Орде, — сколько о стратегическом просчете и роковом стечении обстоятельств.
Сам по себе отъезд правящего князя из города, которому угрожает осада многочисленного неприятеля, был вполне обычным делом (283, 52). (Некоторые исследователи видят в этом даже своего рода военно-тактический прием (283, 55).) Так, перед подходом войск Батыя Юрий Всеволодович уехал из Владимира, Василько Константинович — из Ростова, а Даниил Галицкий — из Киева. Этих князей нельзя заподозрить в банальной трусости. Скорее такое поведение объяснялось личностным характером средневековых войн. Один правитель шел войной на другого «за свою обиду» или «за свою честь». Отсутствие в городе главного «обидчика» облегчало заключение мира. Примечательно, что, рассказывая о больших войнах, средневековые писатели особое внимание уделяли судьбе побежденного правителя.
В ситуации 1382 года эта вечная схема имела некоторую специфику. «Царь» Тохтамыш пришел наказать своего провинившегося «служебника» и данника — князя Дмитрия Московского. Разумеется, Мамай был врагом Тохтамыша, а потому тот вовсе не думал мстить русским за «обиду» бекляри-бека. Но, выйдя на битву против Мамая, московский князь посягнул на верховную власть Орды (265, 145). Уверения московских послов о том, что князь Дмитрий поднял мятеж не против Орды как властной системы, а против узурпатора ханской власти бекляри-бека Мамая, вероятно, вызывали у Тохтамыша кривую усмешку…
(В своих исторических размышлениях Л. Н. Гумилев коснулся и событий 1382 года. Причиной нашествия Тохтамыша — в его изображении — оказались клевета и провокация. «Стремясь поссорить Дмитрия Донского с ханом Тохтамышем, Борис (Константинович. — Н. Б.) с племянниками состряпали хитрый донос о том, что Москва и Рязань хотят перейти на сторону Литвы — главного противника татар. Тохтамыш поверил доносу: сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают. И дело было не только в наивности человека, незнакомого с ложью. Перед нами результат изменения уровня пассионарности в самой Орде, ибо лучшая ее часть, наиболее интеллектуальная и опытная, погибла во время „Великой замятни“, истребленная теми же татарами-сибиряками, и подать хану дельный совет было просто некому» (141, 165). Весь этот словесный ковер соткан из пестрых нитей достоверного, возможного, вероятного и невероятного. Причем последние явно преобладают.)
Итак, Тохтамыш шел войной на Дмитрия Московского и тех, кто посмеет стать на сторону русского князя. При таком подходе отсутствие Дмитрия в Москве увеличивало шансы на мирный исход дела. Москвичи могли отсидеться в крепости и откупиться от татар, заплатив выкуп. Именно так, например, уладится дело во время нашествия на Москву правителя Орды Едигея зимой 1408 года.
Узнав о приближении Тохтамыша, Дмитрий Московский пытался собрать общерусское войско. Потерпев неудачу из-за эгоизма князей, а может быть, и общей слабости боевых сил Руси после Куликовской битвы, он уехал из Москвы в Кострому. Кострома была наилучшим местом не только из соображений безопасности, но также для тактического выжидания. Ее окружали владения ярославских и ростовских князей — участников Куликовской битвы и давних союзников Москвы. Им не приходилось ждать пощады от Тохтамыша.
Безусловно, Дмитрий надеялся на то, что хан не станет тратить время на долгую осаду московской крепости. Этого не позволяла сама природа многотысячного конного войска, подобно саранче пожирающего всё на своем пути. Орда не могла долго стоять на месте. А взять белокаменную Москву с налету, «изгоном», не удалось даже военному гению Ольгерду.
Обдумывая ситуацию, Дмитрий, казалось бы, учел всё. И выбрал тактику отхода и выжидания. Но всегда найдутся вещи, не поддающиеся учету. Они-то зачастую и решают исход войны.
В этой связи можно упомянуть еще об одной реконструкции событий 1382 года, предложенной современным исследователем. «Поведение Дмитрия Донского и Владимира Андреевича с трудом поддается объяснению. По меньшей мере, один из них мог бы возглавить оборону столицы. Очевидно, братья рассчитывали на более долгую осаду Москвы и создание угроз сразу с двух флангов орде Тохтамыша. Слишком быстрая развязка нарушила эти планы» (233, 98).
Нашествие
Тохтамыш многому научился у Тимура. В частности, он знал, какое огромное значение для успеха кампании имеют внезапность нападения и быстрота передвижения. Перед выступлением в поход на Русь он приказал схватить и перебить всех находившихся в Орде и Волжской Болгарии русских купцов, которые могли бы послать в Москву скорую весть о начале похода. Их товары были разграблены, а корабли использованы для переправы ханских войск через Волгу.
Выступив в поход, Тохтамыш стремительно шел к Москве, не отвлекаясь на второстепенные цели.
Автор «Повести о нашествии Тохтамыша» при всем трагизме своего рассказа не упускает случая сказать комплимент московским князьям. В частности, он замечает, что, несмотря на все усилия Тохтамыша скрыть от русских свои намерения, ему это не удалось. «Но обаче (однако. — Н. Б.) суть неции доброхоты на пределех ордынскых на то устроени, поборници суще земли Рустеи» (25, 192). От них-то в Москве заранее узнали о выступлении Тохтамыша. Но и этот выигрыш времени не смог спасти положение.
Словно черная туча, орда Тохтамыша надвигалась на Русь. Сильнейшие русские князья спешили выразить свою покорность новому «царю». От своих осведомителей Тохтамыш, конечно, знал настроения и союзнические отношения русских князей. Дмитрий Константинович Суздальский — союзник Дмитрия Ивановича по «переяславской коалиции», виновник избиения ордынских послов в Нижнем Новгороде в 1375 году и, наконец, тесть московского князя — имел все основания опасаться возмездия. Понимая это, суздальский князь в знак полной покорности послал к Тохтамышу своих сыновей Василия и Семена. Олег Рязанский — вечный хитрец и двурушник — не только поспешил поклониться Тохтамышу, но и показал ему броды на Оке. Михаил Тверской затаив дыхание следил за развитием событий и, кажется, готов был предложить Тохтамышу свою помощь в разгроме Москвы.
Единственным из сильных князей, сохранившим верность Дмитрию, был его двоюродный брат Владимир Серпуховской. Впрочем, его действия можно понимать по-разному. Подобно Дмитрию, он покинул свою удельную столицу и ушел с дружиной на север, в район Волока Ламского. Эта позиция, безусловно, явилась результатом тщательного обдумывания и имела многоцелевой характер. На первом месте стоял вопрос личной безопасности. Как верному сподвижнику Дмитрия и герою Куликова поля, Владимиру не приходилось ожидать пощады от Тохтамыша. Из Волока Ламского Владимир в случае татарской погони мог через Зубцов и Ржев уйти в Литву.
Но дело было не только в личной безопасности. Встав с полками у самой южной границы Тверского княжества, Владимир явно посылал Михаилу Тверскому некий вызов, содержание которого историки понимают по-разному. Одни полагают, что Владимир, исполняя указание Дмитрия Ивановича, своим маневром предостерегал давнего врага Москвы от соединения с Тохтамышем. По мнению других, Владимир, напротив, считал московского кузена «политическим трупом» и спешил навстречу тверскому князю. Первое мнение подтверждается последовавшими за этим эпизодом многими годами союзнических и добрых отношений между братьями, которые, впрочем, не исключали и ссор.
Заметим, что согласно общепринятой военной практике русские князья нередко занимали позицию где-нибудь неподалеку от города, осажденного неприятелем. Оттуда они нападали на врага одновременно с горожанами, делавшими вылазку из крепости. Этот двойной удар — во фронт и в тыл — часто заставал неприятеля врасплох и приносил успех осажденным. Возможно, нечто подобное предполагали совершить Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской по договоренности с осажденными москвичами. Расстояние от Москвы до Волока Ламского конное войско могло преодолеть за два дня.
Как бы там ни было, но отъезд Владимира из Серпухова имел для города те же последствия, что и отъезд Дмитрия — для Москвы. Тохтамыш «преже всех взя град Серпохов и огнем пожже» (25, 190). Вероятно, тогда же сгорел и новый Троицкий собор.
Отсутствие в городе князя едва ли было решающим фактором падения Серпухова. Численное преимущество татар было столь велико, что практически не оставляло шансов его защитникам.
Смятение и безвластие
«Повесть о нашествии Тохтамыша», содержащаяся во многих летописях, представляет смесь ранних источников (в том числе свидетельств очевидцев событий) с позднейшими дополнениями, а также комментариями риторического и церковно-дидактического характера. В этой пестрой смеси трудно выделить зерно исторической истины. И всё же пунктир событий прослеживается достаточно четко.
Войско Тохтамыша, разоряя всё на своем пути, шло от Серпухова к Москве. Между тем в городе кипели страсти. Одни хотели бежать из Москвы, а другие, напротив, собирались сесть в осаду и держаться до последней возможности. Почуяв безвластие, городской плебс вышел на улицы и занялся грабежом богатых домов, владельцы которых предусмотрительно покинули Москву.
В городе возродилось давно забытое вече. Собравшиеся на вече москвичи приняли решение сесть в осаду и не выпускать никого за городские ворота. Своим предводителем они выбрали случайно оказавшегося в Москве (а может быть, присланного сюда Дмитрием Ивановичем) литовского князя Остея — внука Ольгерда. Переполненная беженцами из окрестных сел и деревень, московская крепость затворила свои железные ворота. Однако «лучшие люди» — княгиня Евдокия с детьми, митрополит Киприан и бояре — сумели всё же добиться того, чтобы их выпустили из Москвы. Княгиня отправилась вслед за мужем в Кострому и по дороге едва не попала в руки татар. Митрополит поехал в Тверь, совершив тем самым едва ли не главную политическую ошибку своей жизни. Москвичи помнили, как митрополит Алексей сидел в осаде (и даже руководил обороной Москвы) во время нашествия Ольгерда, и имели основание ожидать такого же мужества от Киприана. Но византийский интеллектуал и дипломат не был «мужем брани». Выбравшись из обреченной Москвы, он спасся от ордынской сабли, хотя и упустил возможность войти в историю Русской церкви одним из ее святых мучеников.
Передовые отряды татар подошли к Москве 23 августа 1382 года. Узнав, что князя Дмитрия в городе нет, степняки, не начиная боевых действий, расположились у города. Обрадованные малой численностью «поганых», москвичи с городских стен принялись насмехаться над ними. В ответ татары грозили саблями. Отношения быстро накалялись.
На другой день к Москве подошли основные силы Тохтамыша. Теперь москвичам стало не до смеха. Меткие ордынские лучники не позволяли горожанам появиться на стенах. Затем, следуя своей обычной тактике, татары начали штурм города. Три дня подряд они пытались взобраться на стены и проникнуть в город. Благодаря численному превосходству, Тохтамыш вел штурм непрерывно, сменяя одни полки другими. Москвичи не имели такой возможности и падали с ног от изнеможения. Однако крепость держалась. Развязка наступила 26 августа 1382 года.
Не желая затягивать дело, Тохтамыш пошел на хитрость. Он велел суздальским князьям Василию и Семену (родным братьям московской княгини Евдокии) выступить в роли посредников. Подъехав к городским воротам, они обратились к москвичам от имени хана с увещанием. Суть его состояла в том, что отсутствие в городе князя Дмитрия устраняет причину войны — желание хана покарать провинившегося слугу. Таким образом, ничто не мешает заключить мир. Для этого москвичам достаточно почтить хана как своего господина и сдать город на его милость.
«Царь вас, своих люди, хощет жаловати, понеже неповинни есте, и несте достойни смерти, не на вас бо воюя прииде, но на Дмитриа, ратуя, оплъчися. Вы же достойни бысте милования. Иного же ничто же не требуеть от вас, развее токмо изыдете противу его в сретение ему с честью и з дары, купно и с своим княземь, хощет бо видети град съй и в онь внити, и в немь побывать, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему врата градные отворите» (25, 196).
Соблазнившись возможностью благополучного исхода, москвичи собрали хану богатые дары и выслали из города многочисленную депутацию во главе с князем Остеем, боярами и духовенством. Татары набросились на депутатов, перебили их и, пользуясь суматохой, ворвались в открытые городские ворота. Одновременно начался общий штурм города. Вскоре Москва была в руках завоевателей. На узких улицах города кипели отчаянные схватки. Местами вспыхнул огонь, быстро распространившийся по всему деревянному городу. В некоторых летописях говорится, что город подожгли татары (43, 145). Не имея возможности выбраться, люди гибли в огне и дыму. Крики ярости и отчаяния сливались в дикий вой умирающего города. Тот, кто слышал этот вопль, не мог забыть его до конца своих дней.
«Везде же крик и вопль велик страшен бываше, яко не слышати друг друга вопиюща, множеством народа кричаща» (25, 198).
После взятия Москвы Тохтамыш разослал свои отрады для разгрома городов Московского княжества и великого княжества Владимирского — Владимира, Юрьева Польского, Звенигорода, Дмитрова, Можайска и Переяславля Залесского. Жителей Переяславля спасло большое озеро, на берегу которого стоит город. Собрав все имевшиеся в наличии корабли, лодки и плоты, они погрузились на них и вышли на середину озера. Татары не стали тратить время на постройку судов и ушли, бросив огонь на опустевший город.
Один из отрядов Тохтамыша был послан на Волок и наткнулся там на войско Владимира Серпуховского. Герой Куликова поля не дрогнул: одни татары были уничтожены, другие рассеяны. Согласно летописцу, узнав об этом сражении, Тохтамыш встревожился и стал понемногу отводить свои войска. Однако это суждение скорее можно объяснить патриотическими настроениями летописца, нежели отнести к реальным обстоятельствам войны. Тохтамышу просто не хотелось долго стоять на смрадном московском пепелище.
По дороге обратно в степь Тохтамыш сжег Коломну и разорил Рязанское княжество, забыв об услугах, оказанных ему Олегом. По обыкновению татары уводили с собой множество пленных, которых с нетерпением ждали работорговцы на всех базарах Средиземноморья. Лишь немногие пленники — как правило, самые знатные — могли надеяться на то, что их найдут в Орде и выкупят из неволи друзья или родственники. Исследователи средневековой черноморской торговли отмечают, что в конце XIV — первой половине XV века русские рабы через Тану и Каффу потоком хлынули на рынки Черного и Средиземного морей. Лишившись доходов от регулярного поступления русского «выхода», ордынская знать компенсировала эти убытки грабительскими набегами на русские земли. Такова была цена, которую пришлось заплатить подданным Дмитрия Ивановича за свободу и славу своего государя (170, 48).
На пепелище
Спустя несколько дней после ухода Тохтамыша князья Дмитрий и Владимир вернулись в Москву. Точнее — вернулись на то место, где еще совсем недавно была цветущая столица Северо-Восточной Руси, а теперь простиралось бескрайнее пепелище. Это зрелище поистине потрясало душу. Среди обуглившихся бревен лежали обгорелые мертвые тела. В воздухе стоял невыносимый трупный запах.
Братья многое повидали в жизни. Оба видели заваленное трупами Куликово поле. Но глядя на растерзанную и сожженную Москву, они плакали, словно дети:
«И видеша град взят, и пленен, и огнем пожжен, и святыа церкви разорены, а людий побитых трупиа мертвых без числе лежаще. И о семь сжалиси зело, яко и расплакатися има съ слезами» (25, 204).
Прежде всего следовало поскорее похоронить мертвых. Княжеские дружинники не хотели служить могильщиками. Только за хорошие деньги можно было найти охотников на такое дело.
«И повелеша (князья. — Н. Б.) телеса мертвых хоронить, и даваста от 40 мрътвець по полтине, а от 80 по рублю. И съчтоша того всего дано бысть от погребениа мертвых 300 рублев» (25, 204).
Эта простая арифметика дает примерную цифру человеческих потерь. Нашествие Тохтамыша обошлось Москве в 24 тысячи погибших, не считая пленных. Однако в плен татары уводили детей, а также молодых мужчин и женщин, в погребальный же расчет шли все погибшие. Соответственно, пленных было уведено гораздо меньше, чем погребено мертвых. Кроме того, среди мертвых было много жителей окрестных сел и монастырей, укрывшихся в Москве от нашествия Тохтамыша. Учитывая всё это, можно думать, что общая численность населения Москвы в эпоху Дмитрия Донского не превышала 30–40 тысяч человек. (Примерно так же оценивают специалисты и численность населения Великого Новгорода в XIV–XV веках.) Отсюда несложно вывести и примерную оценку мобилизационного потенциала Москвы и Московского княжества. Эти числа были на порядок ниже, чем аналогичные показатели для Золотой Орды. Проще говоря, Дмитрию Московскому в лучшем случае можно было считать своих воинов тысячами, а Мамаю или Тохтамышу — десятками тысяч, «туменами».
Степной волк
В русской истории существуют своего рода семантические пары, связанные по принципу «добро» — «зло». Это Илья Муромец — и Соловей Разбойник, Борис и Глеб — и Святополк Окаянный, Евпатий Коловрат — и Батый.
Дмитрий Донской выступает в такой же связке с двумя «антигероями» — Мамаем и Тохтамышем. При этом два последних воспринимаются как в некотором роде одно лицо. Мамай — это несостоявшийся Тохтамыш. А Тохтамыш — состоявшийся Мамай. Оба имели одну цель: разгромить Русь, вернуть ее обратно в рабское ярмо. Эту идею могла бы хорошо выразить монета, на одной стороне которой изображен Мамай, а на другой — Тохтамыш. Такой монеты, конечно, не существует. Но существуют монеты, чеканенные в Москве, где на одной стороне присутствует имя великого князя Дмитрия Ивановича, а на другой — имя Тохтамыша. И это тоже глубоко символично…
Историческая судьба Мамая и Тохтамыша сложилась по-разному. Имя первого мелькает в фольклоре и топонимике (Мамаев курган). Известное присловье — «как Мамай прошел» — означает полный разгром и беспорядок. А между тем Мамай никогда не был на Руси. Тохтамыша же, учинившего невиданный разгром Москвы, знают только историки и прилежные школьники. Таинственные законы человеческой памяти выхватывают из прошлого одно и оставляют в забвении другое…
Дмитрий Московский победил порученцев Мамая на реке Воже и его самого — на Куликовом поле. Впрочем, оба сражения носили, если так можно выразиться, промежуточный характер. Война продолжалась, и бекляри-бек собирал силы для нового похода на Русь. И неизвестно, чем кончилось бы «розмирие» Москвы с Мамаем, если бы не вмешательство Тохтамыша. Вполне вероятно, что оно кончилось бы тем же, чем и поход Тохтамыша — разгромом Москвы… Но это уже область ненавистного историкам сослагательного наклонения…
Нашествие Тохтамыша и разгром татарами Москвы 26 августа 1382 года — черное пятно на репутации Дмитрия Московского как полководца и правителя. Такое суждение можно вывести из самого факта катастрофы. Последствия этой катастрофы один живший в ту пору книжник определил следующим образом.
«И аще бы мощно было ти вси убытки и напасти и проторы исчитати, убо не смею рещи, мню, яко тысяща тысящ рублев не иметь числа» (34, 338).
В ряду потерь, которым нельзя назвать цену, стоят и книги, собранные перед нашествием в один из кремлевских соборов. Вероятно, книги приказал собрать митрополит Киприан, чтобы спасти их от гибели. Вот что рассказывала об этой истории Троицкая летопись. «Книг же толико множество снесено со всего города и из загородья и из сел и в зборных церквах, до тропа (свода. — Н. Б.) наметано, схраненья ради спроважено, то все без вести створиша» (72, 423). Огонь уничтожил всё книжное собрание ранней Москвы. Можно только гадать о том, какие духовные сокровища, какие уникальные рукописи превратились в огонь и дым…
Итак, признаем печальную истину: политика великого князя Дмитрия Ивановича привела к тому, что Московско-Владимирская Русь пережила тяжелейшую за два века ордынского ига катастрофу.
Судьба Тохтамыша: взлет
Взлеты и падения Тохтамыша как правителя неразрывно связаны с историей знаменитого среднеазиатского завоевателя Тимура (1336–1405). Можно сказать, что Тимур был богом войны, а Тохтамыш — его падшим ангелом.
«В 1376 году, когда Тимур отдыхал от своих тяжких трудов, при его дворе появился Тохтамыш, личность весьма незаурядная, по прямой линии происходившая от ханов Золотой Орды, — рассказывает французский востоковед Жан-Поль Ру. — В жизни Великого эмира ему была предназначена роль первого плана. Тохтамыш имел прекрасный рост и, как станет известно впоследствии, вопреки наговорам недоброжелателей, являлся человеком отважным, умным, энергичным, справедливым и если не гениальным, то, по меньшей мере, талантливым. То был один из родственников Урус-хана (ок. 1361–1377), правителя Кок-Орды, шестой наследник хана Орды на землях удела Джучи (Золотой Орды, или Кипчакского улуса), приблизительно соответствовавшего территории современного Казахстана; некоторые считали Тохтамыша его племянником, иные — одним (то ли близким, то ли далеким) из его двоюродных братьев. Он претендовал было на правление Ордой, но, изгнанный Урусом, пришел искать убежище в Самарканде.
Тимур встретил его с почестями, приличествовавшими истинному потомку Чингисхана, усердствуя тем более, что надеялся увидеть его во главе Золотой Орды, а ежели не удастся сделать из него союзника, то, уж конечно, стражем своих северо-западных рубежей. Но главным было то, что гость покорил Великого эмира своею персоною, и тот сразу проникся к нему дружескими чувствами и оставался им верен неизменно. Несмотря на затяжные войны, с которыми они ходили друг на друга, Тарагаев сын (Тимур. — Н. Б.) проявлял по отношению к Тохтамышу снисходительность необычайную; так, когда-то отдав ему свою сестру, он забирать ее обратно не думал никогда!
Великий эмир дал под начало своему новому другу войско, а также три укрепленных города, стоявших на берегу Сырдарьи, на ордынской границе: Отрар, Сабран и Сыгнак. Урус-хан, увидев для себя опасность в принятии изгнанника и в определении ему местопребыванием стана, располагавшегося в непосредственной близости от своих владений, немедленно на него напал. Слишком слабый, чтобы дать ему отпор, Тохтамыш возвратился в Самарканд…» (280, 63).
В ходе этой войны Тохтамышу случалось попадать в такие отчаянные переделки, которые напоминают некоторые эпизоды боевой юности Чингисхана. Несомненно, он умел владеть собой, превозмогать боль от ран и прямо смотреть в лицо судьбе.
«Война (с Урус-ханом. — Н. Б.) сделалась неизбежной. Тимур вновь послал Тохтамыша в Сабран, но того прогнали опять. Тогда Великий эмир отправился в поход сам. Стояла зима 1376/77 года. Схватки были жестокими. В конечном итоге Уруса разбили на его собственных землях, примыкавших к Тимуровой державе, где-то между Сыгнаком и Отраром, а затем отбросили в степи, где со временем он и скончался. Продолжатели его дела, сыновья Йохта-Кия и Тимур-малик, сначала первый, а затем второй, борьбу продолжили. Для Тохтамыша наступила полоса неудач; однако, благодаря присланному Тимуром подкреплению, он в конце концов победу одержал и, нанеся врагам сокрушительный удар, занял их место в Кок-Орде (зима 1377/78 года). Не прошло и трех лет, как он стал владыкой Кипчакского улуса, сумев вновь объединить удел Джучи. То был успех блистательный и громкий; правда, со слишком большими трудностями Тохтамышу столкнуться не довелось» (280, 64).
Средневековые войны были жестокими и кровавыми. Мирное население рассматривалось как добыча победителей. Для достижения победы хороши были все средства. Но даже на этом мрачном фоне действия Тохтамыша отличались коварством и вероломством. Об этом свидетельствует и рассказ современника событий о взятии войсками Тохтамыша города Тебриза в Северном Иране в 1385 году. Многие детали этой трагедии напоминают взятие Тохтамышем Москвы.
«Войско Токтамыш-хана, пройдя Дербент и область Ширван, прибыло в Тебриз. Тебризцы, загородив деревьями входы в свои улицы и кварталы, укрепились. Тебриз был чрезвычайно населен. Жители вооружились и оберегали свои улицы и дома. Когда войско Токтамыша прибыло, то оно увидело город в таком виде и жителей сопротивляющимися. Они [воины] расположились в Шенб-и-Газани, 8 дней ходили вокруг города, но никак не могли отыскать случая и возможности [овладеть им]. Отправили они человека и потребовали эмира Вели. Сошлись для заключения мирных условий. Эмир Вели заключил мир на таком условии, что они со своей стороны из города дадут 250 туманов золота, которое будет ценою подков их лошадей, а те уйдут.
В четверг… месяца… 787 г. [12 февраля 1385 — 1 февраля 1386 г.] жители города собрали ходжей и постановили, чтобы каждый ходжа в пятницу утром принес и сдал по одному туману золота в монете. Утром в пятницу нукеры эмира Вели пришли, привели своих казначеев и занялись счетом золота. Так как была пятница и мир был заключен, то жители города сочли себя безопасными и сложили оружие. Узнав об этом, войско Токтамыша извлекло мечи, ворвалось в город и занялось убийством и грабежом. Жителям города не оставалось более возможности сопротивляться. Восемь суток около 100 тысяч человек немилосердных неверных, вторгнувшись в этот город, убивали, грабили, никому не оказывали сострадания и милосердия. Женщины и мужчины, босые и голые, да младенцы сидели у дорог, улиц и кварталов, посреди снега и льда. Неверные приходили, осматривали и уводили всех молодых красивых женщин, девиц и юношей. Они брали также некоторых других, отводили их в дома их и подвергали их тяжелым пыткам. Те указывали спрятанные вещи, и эти проклятые уносили их. Если пишущий [эту] книгу целый год сряду будет писать рассказы о том, что случилось с этим городом и с этими мусульманами, то он [все-таки] не кончит и даже не сможет передать и части десятой доли того [рассказа]…» (11, 280).
Судьба Тохтамыша: падение
Овладев Золотой Ордой и усмирив Русь, Тохтамыш почувствовал себя настолько уверенно, что вступил в борьбу со своим покровителем Тимуром за территории современного Азербайджана. Эти земли издавна были предметом спора между ханами Золотой Орды и правившими в Иране представителями другой линии Чингизидов — потомками хана Хулагу, сына Толуя. Возможно, сам Тохтамыш и не желал этой войны. Однако вместе с троном Золотой Орды он получил и груз традиционных обязанностей и задач золотоордынских правителей…
Многолетняя борьба Тохтамыша с Тимуром свидетельствует как о незаурядных дарованиях этого хана, так и об огромном военном потенциале степной державы. Однако по иронии судьбы палач Москвы Тохтамыш оказался одновременно и могильщиком Золотой Орды. Его воинственность и честолюбие, отказ подчиниться Тимуру в конечном счете погубили Золотую Орду. Ее военный потенциал был растрачен в бесконечной войне с Тимуром, завершившейся поражением Тохтамыша. Десятки тысяч кочевников сложили головы в степных баталиях. Большие торговые города, включая Сарай, были разграблены во время нашествия Тимура в 1395 году. «Последствия походов Тимура на Золотую Орду были подобны последствиям похода Бату на Русь», — заметил русский историк Г. В. Вернадский (110, 284). Эту аналогию можно продолжить. Разгром Сарая Тимуром в 1395 году был таким же тотальным и свирепым, как разгром Москвы Тохтамышем в 1382-м. Так волею судьбы совершилось историческое возмездие.
После ухода Тимура Тохтамыш некоторое время кочевал в Крыму, а потом вынужден был уйти в Литву, под защиту Витовта. Литовский князь принял татар Тохтамыша с радостью и расселил их во внутренних районах Литвы. Вероятно, он надеялся использовать их в войнах с Польшей и Орденом.
История Тохтамыша состоит из трех глав. В первой он действует как марионетка в руках Тимура, однако со временем набирает силу и проявляет характер. Во второй главе на смену марионетке приходит самостоятельный правитель, поднявший меч на своего бывшего покровителя. Однако Тимур оказался сильнее Тохтамыша и как полководец, и как повелитель, способный в трудных обстоятельствах воодушевлять своих людей. Проиграв все сражения с Тимуром, Тохтамыш в итоге возвращается к роли марионетки. На сей раз его покровителем становится великий князь Литовский Витовт — фигура, сопоставимая с Тимуром по своим выдающимся и разносторонним дарованиям.
«…Необходимо иметь в виду, что многие литовско-русские князья считали Золотую Орду главным врагом и были готовы поддержать любую попытку как Москвы, так и Литвы бороться против монголов», — писал Г. В. Вернадский (110, 286). И далее: «…Зимой 1397/98 г. Витовт повел свою армию вниз по Днепру и, говорят, достиг побережья Черного моря. Местные татарские орды, встреченные им на своем пути, не оказали сколько-нибудь серьезного сопротивления. Весьма вероятно, что они не симпатизировали ханскому правительству (Тохтамыш еще оставался в то время ханом). Тысячи из них сдавались, и их расселяли в районе Тракая. Главная цель похода была, кажется, нащупана. В то время Витовт вряд ли ожидал оказаться способным сокрушить монголов. Но гражданская война и просьба Тохтамыша о помощи изменили всю картину. Теперь Витовт мог надеяться, используя Тохтамыша как марионеточного хана, установить свой сюзеренитет над всей Золотой Ордой. Приняв решение, Витовт начал тщательную подготовку к походу, который, он надеялся, закончится завоеванием Золотой Орды» (110, 287).
Однако результат оказался другим. В битве на реке Ворскле в августе 1399 года Витовт и Тохтамыш потерпели сокрушительное поражение.
«Даже после этой катастрофы Тохтамыш не оставил своих попыток вернуть власть в кипчакских степях. Витовт предложил воинам Тохтамыша земельные наделы в Литве, если они пойдут к нему на службу. Хотя многие из них приняли предложение, Тохтамыш вернулся в степи с небольшим отрядом верных единомышленников и начал против Едигея партизанскую войну. После поражений в нескольких столкновениях он ушел на восток и нашел пристанище в Тюмени, в Западной Сибири. Оттуда он отправил посла своему бывшему сюзерену Тимуру, еще раз испрашивая покровительство и предлагая союз против Едигея. Тимур милостиво принял посла Тохтамыша в городе Отрар в январе 1405 года. Тимур тогда стоял на пороге своего нового похода против Китая. Его, вне всякого сомнения, беспокоил быстрый подъем сил Едигея и, чтобы предотвратить возможность нападения Едигея на Центральную Азию во время его отсутствия, он был рад использовать Тохтамыша против Едигея, как он использовал Едигея против Тохтамыша десять лет назад. Ни Тимуру, ни Тохтамышу не суждено было воспользоваться плодами их нового союза. Тимур скончался в Отраре 18 февраля 1405 года. Тохтамыш, по-видимому, умер в Тюмени примерно в то же время или вскоре после того. В любом случае, его имя не упоминается после этой даты в доступных нам источниках» (110, 286).
Судьба была жестокой не только к самому Тохтамышу, но и к его детям. Вскоре после кончины Тохтамыша в Орде пришел к власти его заклятый враг бекляри-бек Идигей (в русских источниках — Едигей). Спасаясь от его расправы, сыновья Тохтамыша Джелал-ад-Дин и Керим-Берди бежали в русские земли. Сын Дмитрия Донского великий князь Василий Дмитриевич принял Тохтамышевичей (277, 65). Опасаясь гнева Едигея, он некоторое время скрывал их в глубине своих владений. Однако дело вскоре открылось. В 1408 году Едигей совершил внезапный набег на Москву, причиной которого он сам называл дружбу Василия с сыновьями Тохтамыша. Но и после этого татарские «царевичи» оставались на Руси. Так продолжалось до 1412 года, когда один из них, Джелал-ад-Дин, сумел оттеснить Едигея и захватить власть в Сарае. В том же году Василий Дмитриевич поехал в Орду, чтобы проведать старого знакомого и поздравить с восшествием на трон. Однако, к его изумлению, в Сарае он увидел уже не Джелал-ад-Дина, а другого сына Тохтамыша — Керима-Берди. Этот последний убил старшего брата в короткой усобице и захватил трон. Но и его царство длилось недолго…
В итоге все дети Тохтамыша погибли в жестоких усобицах, не оставив заметного следа в истории (138, 267; 110, 471). Дольше всех продержался в ханском седле сын Тохтамыша Сеид-Ахмед. Следуя по стопам отца, ему удалось совершить несколько грабительских походов в русские земли.
Вы боитесь меча, и Я наведу на вас меч, говорит Господь Бог.
Хан Золотой Орды Тохтамыш появляется на горизонте русской истории так же внезапно, как исчезает. Никаких сведений о его происхождении, воспитании, склонностях и привычках русские источники не сохранили.
Тохтамыш имел, конечно, собственную жизнь. У него была мать, которую он, вероятно, любил и чтил, были братья и сестры, сыновья и дочери… Он с наслаждением гонял по степи на быстрых лошадях и затаив дыхание следил за полетом беркута. Вероятно, в его жизни было много хорошего. Однако мы знаем о нем только одно: Тохтамыш взял и сжег Москву.
26 августа 1382 года — самый страшный день во всей истории средневековой Москвы. За несколько часов цветущий и многолюдный город превратился в дымящееся пепелище. Одни летописи сообщают, что погибших было 12 тысяч, другие говорят — 24 тысячи (43, 146; 25, 204). Сколько русских людей ордынцы взяли в плен и угнали в рабство — этого не знает никто…
Честь и месть
С Тохтамышем Дмитрий Донской, строго говоря, вообще не воевал. Перед самым приходом татар он покинул Москву и «поеха в свои град на Кострому» (72, 423). Княгиня Евдокия и дети великого князя поначалу остались в Москве, но потом вырвались из охваченного волнениями города и поспешили вслед за главой семейства в Кострому.
Кострома входила в состав великого княжения Владимирского и потому была для Дмитрия «своим» городом. На первый взгляд его удаление в Кострому можно толковать как проявление эгоистической заботы о собственной безопасности. Действительно, этот маршрут был оптимальным в случае погони. Река Кострома, давшая имя городу, своими верховьями уходила далеко на север, в глухие вологодские леса, куда не добирались татарские разъезды. Однако выигрывая в безопасности, Дмитрий… проигрывал в славе. Его слишком похожий на бегство поспешный отъезд из Москвы давал повод для злословия. И недруги Москвы охотно этим поводом воспользовались…
В новгородском летописании первой половины XV века прослеживается завуалированное библейскими аллюзиями осуждение князя Дмитрия за его далеко не героическое поведение во время нашествия Тохтамыша (281, 22). Понятно, что не только новгородцы, сильно пострадавшие от тяжелой руки внука Калиты, но и в гораздо большей степени москвичи имели основания хулить Дмитрия и осуждать его «костромскую стратегию». Однако московские летописи, рассказывая о событиях 1382 года, ни единым словом или намеком не упрекают своего князя. И дело здесь не только в сервильности. Московские книжники лучше новгородских знали подоплеку событий, мотивы поведения тех или других лиц. Они знали, что применительно к великому князю речь может идти не столько о его личном мужестве — в недостатке которого едва ли можно упрекнуть человека, бросившего вызов Орде, — сколько о стратегическом просчете и роковом стечении обстоятельств.
Сам по себе отъезд правящего князя из города, которому угрожает осада многочисленного неприятеля, был вполне обычным делом (283, 52). (Некоторые исследователи видят в этом даже своего рода военно-тактический прием (283, 55).) Так, перед подходом войск Батыя Юрий Всеволодович уехал из Владимира, Василько Константинович — из Ростова, а Даниил Галицкий — из Киева. Этих князей нельзя заподозрить в банальной трусости. Скорее такое поведение объяснялось личностным характером средневековых войн. Один правитель шел войной на другого «за свою обиду» или «за свою честь». Отсутствие в городе главного «обидчика» облегчало заключение мира. Примечательно, что, рассказывая о больших войнах, средневековые писатели особое внимание уделяли судьбе побежденного правителя.
В ситуации 1382 года эта вечная схема имела некоторую специфику. «Царь» Тохтамыш пришел наказать своего провинившегося «служебника» и данника — князя Дмитрия Московского. Разумеется, Мамай был врагом Тохтамыша, а потому тот вовсе не думал мстить русским за «обиду» бекляри-бека. Но, выйдя на битву против Мамая, московский князь посягнул на верховную власть Орды (265, 145). Уверения московских послов о том, что князь Дмитрий поднял мятеж не против Орды как властной системы, а против узурпатора ханской власти бекляри-бека Мамая, вероятно, вызывали у Тохтамыша кривую усмешку…
(В своих исторических размышлениях Л. Н. Гумилев коснулся и событий 1382 года. Причиной нашествия Тохтамыша — в его изображении — оказались клевета и провокация. «Стремясь поссорить Дмитрия Донского с ханом Тохтамышем, Борис (Константинович. — Н. Б.) с племянниками состряпали хитрый донос о том, что Москва и Рязань хотят перейти на сторону Литвы — главного противника татар. Тохтамыш поверил доносу: сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают. И дело было не только в наивности человека, незнакомого с ложью. Перед нами результат изменения уровня пассионарности в самой Орде, ибо лучшая ее часть, наиболее интеллектуальная и опытная, погибла во время „Великой замятни“, истребленная теми же татарами-сибиряками, и подать хану дельный совет было просто некому» (141, 165). Весь этот словесный ковер соткан из пестрых нитей достоверного, возможного, вероятного и невероятного. Причем последние явно преобладают.)
Итак, Тохтамыш шел войной на Дмитрия Московского и тех, кто посмеет стать на сторону русского князя. При таком подходе отсутствие Дмитрия в Москве увеличивало шансы на мирный исход дела. Москвичи могли отсидеться в крепости и откупиться от татар, заплатив выкуп. Именно так, например, уладится дело во время нашествия на Москву правителя Орды Едигея зимой 1408 года.
Узнав о приближении Тохтамыша, Дмитрий Московский пытался собрать общерусское войско. Потерпев неудачу из-за эгоизма князей, а может быть, и общей слабости боевых сил Руси после Куликовской битвы, он уехал из Москвы в Кострому. Кострома была наилучшим местом не только из соображений безопасности, но также для тактического выжидания. Ее окружали владения ярославских и ростовских князей — участников Куликовской битвы и давних союзников Москвы. Им не приходилось ждать пощады от Тохтамыша.
Безусловно, Дмитрий надеялся на то, что хан не станет тратить время на долгую осаду московской крепости. Этого не позволяла сама природа многотысячного конного войска, подобно саранче пожирающего всё на своем пути. Орда не могла долго стоять на месте. А взять белокаменную Москву с налету, «изгоном», не удалось даже военному гению Ольгерду.
Обдумывая ситуацию, Дмитрий, казалось бы, учел всё. И выбрал тактику отхода и выжидания. Но всегда найдутся вещи, не поддающиеся учету. Они-то зачастую и решают исход войны.
В этой связи можно упомянуть еще об одной реконструкции событий 1382 года, предложенной современным исследователем. «Поведение Дмитрия Донского и Владимира Андреевича с трудом поддается объяснению. По меньшей мере, один из них мог бы возглавить оборону столицы. Очевидно, братья рассчитывали на более долгую осаду Москвы и создание угроз сразу с двух флангов орде Тохтамыша. Слишком быстрая развязка нарушила эти планы» (233, 98).
Нашествие
Тохтамыш многому научился у Тимура. В частности, он знал, какое огромное значение для успеха кампании имеют внезапность нападения и быстрота передвижения. Перед выступлением в поход на Русь он приказал схватить и перебить всех находившихся в Орде и Волжской Болгарии русских купцов, которые могли бы послать в Москву скорую весть о начале похода. Их товары были разграблены, а корабли использованы для переправы ханских войск через Волгу.
Выступив в поход, Тохтамыш стремительно шел к Москве, не отвлекаясь на второстепенные цели.
Автор «Повести о нашествии Тохтамыша» при всем трагизме своего рассказа не упускает случая сказать комплимент московским князьям. В частности, он замечает, что, несмотря на все усилия Тохтамыша скрыть от русских свои намерения, ему это не удалось. «Но обаче (однако. — Н. Б.) суть неции доброхоты на пределех ордынскых на то устроени, поборници суще земли Рустеи» (25, 192). От них-то в Москве заранее узнали о выступлении Тохтамыша. Но и этот выигрыш времени не смог спасти положение.
Словно черная туча, орда Тохтамыша надвигалась на Русь. Сильнейшие русские князья спешили выразить свою покорность новому «царю». От своих осведомителей Тохтамыш, конечно, знал настроения и союзнические отношения русских князей. Дмитрий Константинович Суздальский — союзник Дмитрия Ивановича по «переяславской коалиции», виновник избиения ордынских послов в Нижнем Новгороде в 1375 году и, наконец, тесть московского князя — имел все основания опасаться возмездия. Понимая это, суздальский князь в знак полной покорности послал к Тохтамышу своих сыновей Василия и Семена. Олег Рязанский — вечный хитрец и двурушник — не только поспешил поклониться Тохтамышу, но и показал ему броды на Оке. Михаил Тверской затаив дыхание следил за развитием событий и, кажется, готов был предложить Тохтамышу свою помощь в разгроме Москвы.
Единственным из сильных князей, сохранившим верность Дмитрию, был его двоюродный брат Владимир Серпуховской. Впрочем, его действия можно понимать по-разному. Подобно Дмитрию, он покинул свою удельную столицу и ушел с дружиной на север, в район Волока Ламского. Эта позиция, безусловно, явилась результатом тщательного обдумывания и имела многоцелевой характер. На первом месте стоял вопрос личной безопасности. Как верному сподвижнику Дмитрия и герою Куликова поля, Владимиру не приходилось ожидать пощады от Тохтамыша. Из Волока Ламского Владимир в случае татарской погони мог через Зубцов и Ржев уйти в Литву.
Но дело было не только в личной безопасности. Встав с полками у самой южной границы Тверского княжества, Владимир явно посылал Михаилу Тверскому некий вызов, содержание которого историки понимают по-разному. Одни полагают, что Владимир, исполняя указание Дмитрия Ивановича, своим маневром предостерегал давнего врага Москвы от соединения с Тохтамышем. По мнению других, Владимир, напротив, считал московского кузена «политическим трупом» и спешил навстречу тверскому князю. Первое мнение подтверждается последовавшими за этим эпизодом многими годами союзнических и добрых отношений между братьями, которые, впрочем, не исключали и ссор.
Заметим, что согласно общепринятой военной практике русские князья нередко занимали позицию где-нибудь неподалеку от города, осажденного неприятелем. Оттуда они нападали на врага одновременно с горожанами, делавшими вылазку из крепости. Этот двойной удар — во фронт и в тыл — часто заставал неприятеля врасплох и приносил успех осажденным. Возможно, нечто подобное предполагали совершить Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской по договоренности с осажденными москвичами. Расстояние от Москвы до Волока Ламского конное войско могло преодолеть за два дня.
Как бы там ни было, но отъезд Владимира из Серпухова имел для города те же последствия, что и отъезд Дмитрия — для Москвы. Тохтамыш «преже всех взя град Серпохов и огнем пожже» (25, 190). Вероятно, тогда же сгорел и новый Троицкий собор.
Отсутствие в городе князя едва ли было решающим фактором падения Серпухова. Численное преимущество татар было столь велико, что практически не оставляло шансов его защитникам.
Смятение и безвластие
«Повесть о нашествии Тохтамыша», содержащаяся во многих летописях, представляет смесь ранних источников (в том числе свидетельств очевидцев событий) с позднейшими дополнениями, а также комментариями риторического и церковно-дидактического характера. В этой пестрой смеси трудно выделить зерно исторической истины. И всё же пунктир событий прослеживается достаточно четко.
Войско Тохтамыша, разоряя всё на своем пути, шло от Серпухова к Москве. Между тем в городе кипели страсти. Одни хотели бежать из Москвы, а другие, напротив, собирались сесть в осаду и держаться до последней возможности. Почуяв безвластие, городской плебс вышел на улицы и занялся грабежом богатых домов, владельцы которых предусмотрительно покинули Москву.
В городе возродилось давно забытое вече. Собравшиеся на вече москвичи приняли решение сесть в осаду и не выпускать никого за городские ворота. Своим предводителем они выбрали случайно оказавшегося в Москве (а может быть, присланного сюда Дмитрием Ивановичем) литовского князя Остея — внука Ольгерда. Переполненная беженцами из окрестных сел и деревень, московская крепость затворила свои железные ворота. Однако «лучшие люди» — княгиня Евдокия с детьми, митрополит Киприан и бояре — сумели всё же добиться того, чтобы их выпустили из Москвы. Княгиня отправилась вслед за мужем в Кострому и по дороге едва не попала в руки татар. Митрополит поехал в Тверь, совершив тем самым едва ли не главную политическую ошибку своей жизни. Москвичи помнили, как митрополит Алексей сидел в осаде (и даже руководил обороной Москвы) во время нашествия Ольгерда, и имели основание ожидать такого же мужества от Киприана. Но византийский интеллектуал и дипломат не был «мужем брани». Выбравшись из обреченной Москвы, он спасся от ордынской сабли, хотя и упустил возможность войти в историю Русской церкви одним из ее святых мучеников.
Передовые отряды татар подошли к Москве 23 августа 1382 года. Узнав, что князя Дмитрия в городе нет, степняки, не начиная боевых действий, расположились у города. Обрадованные малой численностью «поганых», москвичи с городских стен принялись насмехаться над ними. В ответ татары грозили саблями. Отношения быстро накалялись.
На другой день к Москве подошли основные силы Тохтамыша. Теперь москвичам стало не до смеха. Меткие ордынские лучники не позволяли горожанам появиться на стенах. Затем, следуя своей обычной тактике, татары начали штурм города. Три дня подряд они пытались взобраться на стены и проникнуть в город. Благодаря численному превосходству, Тохтамыш вел штурм непрерывно, сменяя одни полки другими. Москвичи не имели такой возможности и падали с ног от изнеможения. Однако крепость держалась. Развязка наступила 26 августа 1382 года.
Не желая затягивать дело, Тохтамыш пошел на хитрость. Он велел суздальским князьям Василию и Семену (родным братьям московской княгини Евдокии) выступить в роли посредников. Подъехав к городским воротам, они обратились к москвичам от имени хана с увещанием. Суть его состояла в том, что отсутствие в городе князя Дмитрия устраняет причину войны — желание хана покарать провинившегося слугу. Таким образом, ничто не мешает заключить мир. Для этого москвичам достаточно почтить хана как своего господина и сдать город на его милость.
«Царь вас, своих люди, хощет жаловати, понеже неповинни есте, и несте достойни смерти, не на вас бо воюя прииде, но на Дмитриа, ратуя, оплъчися. Вы же достойни бысте милования. Иного же ничто же не требуеть от вас, развее токмо изыдете противу его в сретение ему с честью и з дары, купно и с своим княземь, хощет бо видети град съй и в онь внити, и в немь побывать, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему врата градные отворите» (25, 196).
Соблазнившись возможностью благополучного исхода, москвичи собрали хану богатые дары и выслали из города многочисленную депутацию во главе с князем Остеем, боярами и духовенством. Татары набросились на депутатов, перебили их и, пользуясь суматохой, ворвались в открытые городские ворота. Одновременно начался общий штурм города. Вскоре Москва была в руках завоевателей. На узких улицах города кипели отчаянные схватки. Местами вспыхнул огонь, быстро распространившийся по всему деревянному городу. В некоторых летописях говорится, что город подожгли татары (43, 145). Не имея возможности выбраться, люди гибли в огне и дыму. Крики ярости и отчаяния сливались в дикий вой умирающего города. Тот, кто слышал этот вопль, не мог забыть его до конца своих дней.
«Везде же крик и вопль велик страшен бываше, яко не слышати друг друга вопиюща, множеством народа кричаща» (25, 198).
После взятия Москвы Тохтамыш разослал свои отрады для разгрома городов Московского княжества и великого княжества Владимирского — Владимира, Юрьева Польского, Звенигорода, Дмитрова, Можайска и Переяславля Залесского. Жителей Переяславля спасло большое озеро, на берегу которого стоит город. Собрав все имевшиеся в наличии корабли, лодки и плоты, они погрузились на них и вышли на середину озера. Татары не стали тратить время на постройку судов и ушли, бросив огонь на опустевший город.
Один из отрядов Тохтамыша был послан на Волок и наткнулся там на войско Владимира Серпуховского. Герой Куликова поля не дрогнул: одни татары были уничтожены, другие рассеяны. Согласно летописцу, узнав об этом сражении, Тохтамыш встревожился и стал понемногу отводить свои войска. Однако это суждение скорее можно объяснить патриотическими настроениями летописца, нежели отнести к реальным обстоятельствам войны. Тохтамышу просто не хотелось долго стоять на смрадном московском пепелище.
По дороге обратно в степь Тохтамыш сжег Коломну и разорил Рязанское княжество, забыв об услугах, оказанных ему Олегом. По обыкновению татары уводили с собой множество пленных, которых с нетерпением ждали работорговцы на всех базарах Средиземноморья. Лишь немногие пленники — как правило, самые знатные — могли надеяться на то, что их найдут в Орде и выкупят из неволи друзья или родственники. Исследователи средневековой черноморской торговли отмечают, что в конце XIV — первой половине XV века русские рабы через Тану и Каффу потоком хлынули на рынки Черного и Средиземного морей. Лишившись доходов от регулярного поступления русского «выхода», ордынская знать компенсировала эти убытки грабительскими набегами на русские земли. Такова была цена, которую пришлось заплатить подданным Дмитрия Ивановича за свободу и славу своего государя (170, 48).
На пепелище
Спустя несколько дней после ухода Тохтамыша князья Дмитрий и Владимир вернулись в Москву. Точнее — вернулись на то место, где еще совсем недавно была цветущая столица Северо-Восточной Руси, а теперь простиралось бескрайнее пепелище. Это зрелище поистине потрясало душу. Среди обуглившихся бревен лежали обгорелые мертвые тела. В воздухе стоял невыносимый трупный запах.
Братья многое повидали в жизни. Оба видели заваленное трупами Куликово поле. Но глядя на растерзанную и сожженную Москву, они плакали, словно дети:
«И видеша град взят, и пленен, и огнем пожжен, и святыа церкви разорены, а людий побитых трупиа мертвых без числе лежаще. И о семь сжалиси зело, яко и расплакатися има съ слезами» (25, 204).
Прежде всего следовало поскорее похоронить мертвых. Княжеские дружинники не хотели служить могильщиками. Только за хорошие деньги можно было найти охотников на такое дело.
«И повелеша (князья. — Н. Б.) телеса мертвых хоронить, и даваста от 40 мрътвець по полтине, а от 80 по рублю. И съчтоша того всего дано бысть от погребениа мертвых 300 рублев» (25, 204).
Эта простая арифметика дает примерную цифру человеческих потерь. Нашествие Тохтамыша обошлось Москве в 24 тысячи погибших, не считая пленных. Однако в плен татары уводили детей, а также молодых мужчин и женщин, в погребальный же расчет шли все погибшие. Соответственно, пленных было уведено гораздо меньше, чем погребено мертвых. Кроме того, среди мертвых было много жителей окрестных сел и монастырей, укрывшихся в Москве от нашествия Тохтамыша. Учитывая всё это, можно думать, что общая численность населения Москвы в эпоху Дмитрия Донского не превышала 30–40 тысяч человек. (Примерно так же оценивают специалисты и численность населения Великого Новгорода в XIV–XV веках.) Отсюда несложно вывести и примерную оценку мобилизационного потенциала Москвы и Московского княжества. Эти числа были на порядок ниже, чем аналогичные показатели для Золотой Орды. Проще говоря, Дмитрию Московскому в лучшем случае можно было считать своих воинов тысячами, а Мамаю или Тохтамышу — десятками тысяч, «туменами».
Степной волк
В русской истории существуют своего рода семантические пары, связанные по принципу «добро» — «зло». Это Илья Муромец — и Соловей Разбойник, Борис и Глеб — и Святополк Окаянный, Евпатий Коловрат — и Батый.
Дмитрий Донской выступает в такой же связке с двумя «антигероями» — Мамаем и Тохтамышем. При этом два последних воспринимаются как в некотором роде одно лицо. Мамай — это несостоявшийся Тохтамыш. А Тохтамыш — состоявшийся Мамай. Оба имели одну цель: разгромить Русь, вернуть ее обратно в рабское ярмо. Эту идею могла бы хорошо выразить монета, на одной стороне которой изображен Мамай, а на другой — Тохтамыш. Такой монеты, конечно, не существует. Но существуют монеты, чеканенные в Москве, где на одной стороне присутствует имя великого князя Дмитрия Ивановича, а на другой — имя Тохтамыша. И это тоже глубоко символично…
Историческая судьба Мамая и Тохтамыша сложилась по-разному. Имя первого мелькает в фольклоре и топонимике (Мамаев курган). Известное присловье — «как Мамай прошел» — означает полный разгром и беспорядок. А между тем Мамай никогда не был на Руси. Тохтамыша же, учинившего невиданный разгром Москвы, знают только историки и прилежные школьники. Таинственные законы человеческой памяти выхватывают из прошлого одно и оставляют в забвении другое…
Дмитрий Московский победил порученцев Мамая на реке Воже и его самого — на Куликовом поле. Впрочем, оба сражения носили, если так можно выразиться, промежуточный характер. Война продолжалась, и бекляри-бек собирал силы для нового похода на Русь. И неизвестно, чем кончилось бы «розмирие» Москвы с Мамаем, если бы не вмешательство Тохтамыша. Вполне вероятно, что оно кончилось бы тем же, чем и поход Тохтамыша — разгромом Москвы… Но это уже область ненавистного историкам сослагательного наклонения…
Нашествие Тохтамыша и разгром татарами Москвы 26 августа 1382 года — черное пятно на репутации Дмитрия Московского как полководца и правителя. Такое суждение можно вывести из самого факта катастрофы. Последствия этой катастрофы один живший в ту пору книжник определил следующим образом.
«И аще бы мощно было ти вси убытки и напасти и проторы исчитати, убо не смею рещи, мню, яко тысяща тысящ рублев не иметь числа» (34, 338).
В ряду потерь, которым нельзя назвать цену, стоят и книги, собранные перед нашествием в один из кремлевских соборов. Вероятно, книги приказал собрать митрополит Киприан, чтобы спасти их от гибели. Вот что рассказывала об этой истории Троицкая летопись. «Книг же толико множество снесено со всего города и из загородья и из сел и в зборных церквах, до тропа (свода. — Н. Б.) наметано, схраненья ради спроважено, то все без вести створиша» (72, 423). Огонь уничтожил всё книжное собрание ранней Москвы. Можно только гадать о том, какие духовные сокровища, какие уникальные рукописи превратились в огонь и дым…
Итак, признаем печальную истину: политика великого князя Дмитрия Ивановича привела к тому, что Московско-Владимирская Русь пережила тяжелейшую за два века ордынского ига катастрофу.
Судьба Тохтамыша: взлет
Взлеты и падения Тохтамыша как правителя неразрывно связаны с историей знаменитого среднеазиатского завоевателя Тимура (1336–1405). Можно сказать, что Тимур был богом войны, а Тохтамыш — его падшим ангелом.
«В 1376 году, когда Тимур отдыхал от своих тяжких трудов, при его дворе появился Тохтамыш, личность весьма незаурядная, по прямой линии происходившая от ханов Золотой Орды, — рассказывает французский востоковед Жан-Поль Ру. — В жизни Великого эмира ему была предназначена роль первого плана. Тохтамыш имел прекрасный рост и, как станет известно впоследствии, вопреки наговорам недоброжелателей, являлся человеком отважным, умным, энергичным, справедливым и если не гениальным, то, по меньшей мере, талантливым. То был один из родственников Урус-хана (ок. 1361–1377), правителя Кок-Орды, шестой наследник хана Орды на землях удела Джучи (Золотой Орды, или Кипчакского улуса), приблизительно соответствовавшего территории современного Казахстана; некоторые считали Тохтамыша его племянником, иные — одним (то ли близким, то ли далеким) из его двоюродных братьев. Он претендовал было на правление Ордой, но, изгнанный Урусом, пришел искать убежище в Самарканде.
Тимур встретил его с почестями, приличествовавшими истинному потомку Чингисхана, усердствуя тем более, что надеялся увидеть его во главе Золотой Орды, а ежели не удастся сделать из него союзника, то, уж конечно, стражем своих северо-западных рубежей. Но главным было то, что гость покорил Великого эмира своею персоною, и тот сразу проникся к нему дружескими чувствами и оставался им верен неизменно. Несмотря на затяжные войны, с которыми они ходили друг на друга, Тарагаев сын (Тимур. — Н. Б.) проявлял по отношению к Тохтамышу снисходительность необычайную; так, когда-то отдав ему свою сестру, он забирать ее обратно не думал никогда!
Великий эмир дал под начало своему новому другу войско, а также три укрепленных города, стоявших на берегу Сырдарьи, на ордынской границе: Отрар, Сабран и Сыгнак. Урус-хан, увидев для себя опасность в принятии изгнанника и в определении ему местопребыванием стана, располагавшегося в непосредственной близости от своих владений, немедленно на него напал. Слишком слабый, чтобы дать ему отпор, Тохтамыш возвратился в Самарканд…» (280, 63).
В ходе этой войны Тохтамышу случалось попадать в такие отчаянные переделки, которые напоминают некоторые эпизоды боевой юности Чингисхана. Несомненно, он умел владеть собой, превозмогать боль от ран и прямо смотреть в лицо судьбе.
«Война (с Урус-ханом. — Н. Б.) сделалась неизбежной. Тимур вновь послал Тохтамыша в Сабран, но того прогнали опять. Тогда Великий эмир отправился в поход сам. Стояла зима 1376/77 года. Схватки были жестокими. В конечном итоге Уруса разбили на его собственных землях, примыкавших к Тимуровой державе, где-то между Сыгнаком и Отраром, а затем отбросили в степи, где со временем он и скончался. Продолжатели его дела, сыновья Йохта-Кия и Тимур-малик, сначала первый, а затем второй, борьбу продолжили. Для Тохтамыша наступила полоса неудач; однако, благодаря присланному Тимуром подкреплению, он в конце концов победу одержал и, нанеся врагам сокрушительный удар, занял их место в Кок-Орде (зима 1377/78 года). Не прошло и трех лет, как он стал владыкой Кипчакского улуса, сумев вновь объединить удел Джучи. То был успех блистательный и громкий; правда, со слишком большими трудностями Тохтамышу столкнуться не довелось» (280, 64).
Средневековые войны были жестокими и кровавыми. Мирное население рассматривалось как добыча победителей. Для достижения победы хороши были все средства. Но даже на этом мрачном фоне действия Тохтамыша отличались коварством и вероломством. Об этом свидетельствует и рассказ современника событий о взятии войсками Тохтамыша города Тебриза в Северном Иране в 1385 году. Многие детали этой трагедии напоминают взятие Тохтамышем Москвы.
«Войско Токтамыш-хана, пройдя Дербент и область Ширван, прибыло в Тебриз. Тебризцы, загородив деревьями входы в свои улицы и кварталы, укрепились. Тебриз был чрезвычайно населен. Жители вооружились и оберегали свои улицы и дома. Когда войско Токтамыша прибыло, то оно увидело город в таком виде и жителей сопротивляющимися. Они [воины] расположились в Шенб-и-Газани, 8 дней ходили вокруг города, но никак не могли отыскать случая и возможности [овладеть им]. Отправили они человека и потребовали эмира Вели. Сошлись для заключения мирных условий. Эмир Вели заключил мир на таком условии, что они со своей стороны из города дадут 250 туманов золота, которое будет ценою подков их лошадей, а те уйдут.
В четверг… месяца… 787 г. [12 февраля 1385 — 1 февраля 1386 г.] жители города собрали ходжей и постановили, чтобы каждый ходжа в пятницу утром принес и сдал по одному туману золота в монете. Утром в пятницу нукеры эмира Вели пришли, привели своих казначеев и занялись счетом золота. Так как была пятница и мир был заключен, то жители города сочли себя безопасными и сложили оружие. Узнав об этом, войско Токтамыша извлекло мечи, ворвалось в город и занялось убийством и грабежом. Жителям города не оставалось более возможности сопротивляться. Восемь суток около 100 тысяч человек немилосердных неверных, вторгнувшись в этот город, убивали, грабили, никому не оказывали сострадания и милосердия. Женщины и мужчины, босые и голые, да младенцы сидели у дорог, улиц и кварталов, посреди снега и льда. Неверные приходили, осматривали и уводили всех молодых красивых женщин, девиц и юношей. Они брали также некоторых других, отводили их в дома их и подвергали их тяжелым пыткам. Те указывали спрятанные вещи, и эти проклятые уносили их. Если пишущий [эту] книгу целый год сряду будет писать рассказы о том, что случилось с этим городом и с этими мусульманами, то он [все-таки] не кончит и даже не сможет передать и части десятой доли того [рассказа]…» (11, 280).
Судьба Тохтамыша: падение
Овладев Золотой Ордой и усмирив Русь, Тохтамыш почувствовал себя настолько уверенно, что вступил в борьбу со своим покровителем Тимуром за территории современного Азербайджана. Эти земли издавна были предметом спора между ханами Золотой Орды и правившими в Иране представителями другой линии Чингизидов — потомками хана Хулагу, сына Толуя. Возможно, сам Тохтамыш и не желал этой войны. Однако вместе с троном Золотой Орды он получил и груз традиционных обязанностей и задач золотоордынских правителей…
Многолетняя борьба Тохтамыша с Тимуром свидетельствует как о незаурядных дарованиях этого хана, так и об огромном военном потенциале степной державы. Однако по иронии судьбы палач Москвы Тохтамыш оказался одновременно и могильщиком Золотой Орды. Его воинственность и честолюбие, отказ подчиниться Тимуру в конечном счете погубили Золотую Орду. Ее военный потенциал был растрачен в бесконечной войне с Тимуром, завершившейся поражением Тохтамыша. Десятки тысяч кочевников сложили головы в степных баталиях. Большие торговые города, включая Сарай, были разграблены во время нашествия Тимура в 1395 году. «Последствия походов Тимура на Золотую Орду были подобны последствиям похода Бату на Русь», — заметил русский историк Г. В. Вернадский (110, 284). Эту аналогию можно продолжить. Разгром Сарая Тимуром в 1395 году был таким же тотальным и свирепым, как разгром Москвы Тохтамышем в 1382-м. Так волею судьбы совершилось историческое возмездие.
После ухода Тимура Тохтамыш некоторое время кочевал в Крыму, а потом вынужден был уйти в Литву, под защиту Витовта. Литовский князь принял татар Тохтамыша с радостью и расселил их во внутренних районах Литвы. Вероятно, он надеялся использовать их в войнах с Польшей и Орденом.
История Тохтамыша состоит из трех глав. В первой он действует как марионетка в руках Тимура, однако со временем набирает силу и проявляет характер. Во второй главе на смену марионетке приходит самостоятельный правитель, поднявший меч на своего бывшего покровителя. Однако Тимур оказался сильнее Тохтамыша и как полководец, и как повелитель, способный в трудных обстоятельствах воодушевлять своих людей. Проиграв все сражения с Тимуром, Тохтамыш в итоге возвращается к роли марионетки. На сей раз его покровителем становится великий князь Литовский Витовт — фигура, сопоставимая с Тимуром по своим выдающимся и разносторонним дарованиям.
«…Необходимо иметь в виду, что многие литовско-русские князья считали Золотую Орду главным врагом и были готовы поддержать любую попытку как Москвы, так и Литвы бороться против монголов», — писал Г. В. Вернадский (110, 286). И далее: «…Зимой 1397/98 г. Витовт повел свою армию вниз по Днепру и, говорят, достиг побережья Черного моря. Местные татарские орды, встреченные им на своем пути, не оказали сколько-нибудь серьезного сопротивления. Весьма вероятно, что они не симпатизировали ханскому правительству (Тохтамыш еще оставался в то время ханом). Тысячи из них сдавались, и их расселяли в районе Тракая. Главная цель похода была, кажется, нащупана. В то время Витовт вряд ли ожидал оказаться способным сокрушить монголов. Но гражданская война и просьба Тохтамыша о помощи изменили всю картину. Теперь Витовт мог надеяться, используя Тохтамыша как марионеточного хана, установить свой сюзеренитет над всей Золотой Ордой. Приняв решение, Витовт начал тщательную подготовку к походу, который, он надеялся, закончится завоеванием Золотой Орды» (110, 287).
Однако результат оказался другим. В битве на реке Ворскле в августе 1399 года Витовт и Тохтамыш потерпели сокрушительное поражение.
«Даже после этой катастрофы Тохтамыш не оставил своих попыток вернуть власть в кипчакских степях. Витовт предложил воинам Тохтамыша земельные наделы в Литве, если они пойдут к нему на службу. Хотя многие из них приняли предложение, Тохтамыш вернулся в степи с небольшим отрядом верных единомышленников и начал против Едигея партизанскую войну. После поражений в нескольких столкновениях он ушел на восток и нашел пристанище в Тюмени, в Западной Сибири. Оттуда он отправил посла своему бывшему сюзерену Тимуру, еще раз испрашивая покровительство и предлагая союз против Едигея. Тимур милостиво принял посла Тохтамыша в городе Отрар в январе 1405 года. Тимур тогда стоял на пороге своего нового похода против Китая. Его, вне всякого сомнения, беспокоил быстрый подъем сил Едигея и, чтобы предотвратить возможность нападения Едигея на Центральную Азию во время его отсутствия, он был рад использовать Тохтамыша против Едигея, как он использовал Едигея против Тохтамыша десять лет назад. Ни Тимуру, ни Тохтамышу не суждено было воспользоваться плодами их нового союза. Тимур скончался в Отраре 18 февраля 1405 года. Тохтамыш, по-видимому, умер в Тюмени примерно в то же время или вскоре после того. В любом случае, его имя не упоминается после этой даты в доступных нам источниках» (110, 286).
Судьба была жестокой не только к самому Тохтамышу, но и к его детям. Вскоре после кончины Тохтамыша в Орде пришел к власти его заклятый враг бекляри-бек Идигей (в русских источниках — Едигей). Спасаясь от его расправы, сыновья Тохтамыша Джелал-ад-Дин и Керим-Берди бежали в русские земли. Сын Дмитрия Донского великий князь Василий Дмитриевич принял Тохтамышевичей (277, 65). Опасаясь гнева Едигея, он некоторое время скрывал их в глубине своих владений. Однако дело вскоре открылось. В 1408 году Едигей совершил внезапный набег на Москву, причиной которого он сам называл дружбу Василия с сыновьями Тохтамыша. Но и после этого татарские «царевичи» оставались на Руси. Так продолжалось до 1412 года, когда один из них, Джелал-ад-Дин, сумел оттеснить Едигея и захватить власть в Сарае. В том же году Василий Дмитриевич поехал в Орду, чтобы проведать старого знакомого и поздравить с восшествием на трон. Однако, к его изумлению, в Сарае он увидел уже не Джелал-ад-Дина, а другого сына Тохтамыша — Керима-Берди. Этот последний убил старшего брата в короткой усобице и захватил трон. Но и его царство длилось недолго…
В итоге все дети Тохтамыша погибли в жестоких усобицах, не оставив заметного следа в истории (138, 267; 110, 471). Дольше всех продержался в ханском седле сын Тохтамыша Сеид-Ахмед. Следуя по стопам отца, ему удалось совершить несколько грабительских походов в русские земли.
Глава 27
ЗАЛОЖНИКИ
Золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения.
Для Дмитрия Московского наступили тяжелые времена. Нашествие Тохтамыша окрасило его жизнь в мрачные тона. В маленьком мире тогдашней Москвы люди жили тесно и патриархально. Многих из тех, кто погиб в огне и под татарскими саблями, князь хорошо знал… Порой они являлись ему во сне, стояли у его изголовья, смотрели на него с немым укором. Его стали мучить кошмары. Случалось, что он видел себя окруженным жарким пламенем и с криком просыпался глубокой ночью…
Он утратил прежнюю самоуверенность и дерзость. В поведении Дмитрия появилась новая черта: временами князь впадал в глубокую задумчивость и словно уходил в какой-то далекий, недоступный окружающим мир. И, может быть, именно тогда он приказал вырезать на одной из своих печатей вместо патронального святого Дмитрия Солунского изображение библейского царя Давида. А вокруг читалась горькая истина: «Всё ся минет» («Всё пройдет») (163, 88).
Однако горе не сломило его твердый и властный характер. Окруженный явными и тайными врагами, Дмитрий продолжал бороться за то, что считал своим предназначением.
Не затих еще плач на пепелищах, а княжеская братия уже принялась думать и гадать, какой будет воля грозного царя Тохтамыша относительно разделения власти в «русском улусе». О будущем Москвы судили разно. Но многие сходились на том, что Дмитрию Московскому не видать больше великого княжения Владимирского. В качестве возможных кандидатов на эту роль одни называли Владимира Серпуховского, другие — Дмитрия Суздальского, третьи — Михаила Тверского. Этот последний, не дожидаясь приглашения, осенью 1382 года отправился вместе со старшим сыном Александром в Орду, чтобы первым поклониться хану и, может быть, получить из его рук заветный ярлык на Владимир (43, 147).
Тверская околица
У тверского князя были основания надеяться на ханскую милость. После взятия Москвы Тохтамыш подошел с войском к границам Тверского княжества, где его с поклонами и дарами встретили послы князя Михаила Александровича. Хан благосклонно принял дары и выдал Михаилу ярлык на великое княжение Тверское. Этот ярлык подтверждал главенствующее положение Михаила Александровича в тверском княжеском доме. Впрочем, этот некогда многолюдный «дом» изрядно опустел после разгула чумы. По состоянию на 1382 год в живых оставалось по два-три представителя холмской и дорогобужской ветви. Некогда сильная кашинская ветвь пресеклась в 1382 году с кончиной ее последнего представителя — бездетного Василия Михайловича. Кашинский удел перешел к Михаилу Александровичу Тверскому, который правил им через своих сыновей.
Смиренномудрием — а может быть, и двоедушием — князя Михаила Александровича Тверское княжество было спасено от нашествия Тохтамыша. Однако вопрос о великом княжении Владимирском при этой первой встрече хана и княжеских послов остался открытым. Тохтамыш был достаточно опытным правителем, чтобы не спешить в такого рода делах и дать возможность собраться с мыслями и деньгами всем претендентам на владимирский венец. И вот теперь, проклиная в душе и хана с его восточной хитростью, и Москву с ее непобедимой самоуверенностью, князь Михаил Тверской пробирался по раскисшим осенним проселкам в далекий Сарай.
Московский летописец сообщает о его поездке кратко, но с плохо скрытой насмешкой:
«Тое же осени (1382 года. — Н. Б.) князь великии Михаило Александрович Тферскыи поиде въ Орду съ своим сыном со князем съ Александром, а пошел околицею, не прямицами и не путма» (43, 147).
Это замечание не только язвительно по отношению к тверскому князю, но и весьма многозначительно. Прямой путь из Твери в Орду (вниз по Волге или через Владимир-на-Клязьме) проходил по территории Московского княжества и великого княжества Владимирского. «Объездной маневр» Михаила Тверского свидетельствует о том, что и после нашествия Тохтамыша Дмитрий Московский не только сохранил контроль над этими землями, но имел достаточно сил, чтобы перекрыть торные дороги, которыми мог ехать его главный политический соперник. Тверскому князю пришлось пробираться в Сарай окольными путями — вероятно, через Смоленск и Верховские княжества.
Объезжая московские заставы, Михаил пробирался в Орду с надеждой на то, что на сей раз заветный ярлык на великое княжение Владимирское — а с ним и верховная власть над Владимиром и Новгородом — не ускользнет из его рук, как это уже не раз случалось прежде. Прожив на свете полсотни лет, исполненных борьбой и утратами, князь привык философски относиться к ударам судьбы. В глубине души он не очень-то и хотел взваливать на свои усталые плечи бремя владимирского княжения. Вместе с поблекшими от времени почестями и скорее символической, нежели реальной властью над несколькими областями этот титул сулил много тревог и забот.
Но борьба за ярлык — а вместе с ним и за старшинство в Северо-Восточной Руси — была для тверского князя вопросом родовой чести. Всё многочисленное потомство казненного в Орде святого князя Михаила Ярославича жило надеждой на месть ненавистному дому Ивана Калиты. Все они — живые и мертвые — с надеждой глядели вслед уходившему в осеннее ненастье тверскому посольству. И помня об этом, князь Михаил подгонял нагайкой своего усталого коня…
Пробыв в Сарае почти год, Михаил Тверской осенью 1383 года с пустыми руками вернулся на Русь. Рогожский летописец лаконично сообщает:
«Тое же осени (1383 года. — Н. Б.) князь великии Михаило Александрович выиде из Орды, а сына своего князя Александра во Орде оставил» (43, 149).
(Воскресенская летопись уточняет время возвращения Михаила Тверского на Русь: «Тое же осени, о Николине дни» — то есть около 6 декабря. Очевидно, князь покинул Орду в середине ноября, когда установился зимний путь. Впрочем, Никоновская летопись сообщает, что Михаил приехал из Орды в сентябре 1383 года (39, 49; 42, 84). Разнобой в датах — «хроническая болезнь» русских летописей.)
Разговор наедине
Суровый лаконизм ранних московских сводов смягчается некоторыми колоритными подробностями, содержащимися в Никоновской летописи. В ее тексте порой трудно понять, где кончается информация источника (до нас не дошедшего) и начинаются морализаторские рассуждения и литературные упражнения самого летописца. И всё же рассказ Никоновской летописи о пребывании Михаила Тверского в Орде в 1383 году выглядит весьма достоверно. Разговор хана и князя (точнее — ответ хана на вопрос князя) словно подслушан за пологом юрты. Тверской князь обратился к Тохтамышу с просьбой, с которой он прежде не раз обращался к Мамаю: выдать ему ярлык на великое княжение Владимирское и сильную «рать» для устрашения Москвы. Но Мамай, торгуя ярлыком на Владимир, не хотел доводить дело до конца и ломать приносившую стабильный доход «московскую» систему управления Северо-Восточной Русью. Даже в случае победы татар на Куликовом поле Мамай, возможно, довольствовался бы опустошительным набегом на Москву, сохранив при этом верховную власть потомков Калиты.
Мамай сгинул в коварной Каффе, и его место занял Тохтамыш. Но и Тохтамыш сообщил раздосадованному тверскому князю, что не желает ломать устоявшуюся политическую систему Северо-Восточной Руси:
«В лето 6892 Тахтамышь царь Воложский (Волжской Орды. — Н. Б.) и всех орд высочяйший царь пожаловал князя Михаила Александровича Тверскаго его отчиною и дединою великым княжением Тферским, рек ему сице (так. — Н. Б.): „Аз улусы своя сам знаю, и кийждо князь русский на моем улусе, а на своем отечестве, живет по старине, а мне служит правдою, и яз его жалую; а что неправда предо мною улусника моего князя Дмитреа Московскаго, и аз его поустрашил, и он мне служит правдою, и яз его жалую по старине во отчине его; а ты поиди в свою отчину во Тверь и служи мне правдою, и яз тебя жалую“. И прииде князь Михайло Александрович Тверский изо Орды от Тахтамышя царя с пожалованием и с честью, месяца сентября, а сына своего князя Александра остави во Орде» (42, 84).
Отправившись дальше по пути откровенности, Тохтамыш мог бы объяснить Михаилу Тверскому и причину такого решения. Московский князь умеет вовремя и в полном объеме собирать ордынскую дань со всей Руси. Он знает, от кого и сколько можно требовать серебра. И за это ему можно многое простить…
(Вслед за рассказом о поездке Михаила Тверского к Тохтамышу Никоновская летопись приводит любопытное дополнение. Оно ярко отражает один из соблазнов, подстерегавших русских князей в Орде. Их долгое и томительное ожидание использовали в своих целях разного рода «лоббисты», обещавшие за определенную мзду повлиять на хана, обеспечить быстрое и желательное решение вопроса. При этом проходимцы не стеснялись обещать одну и ту же вакансию одновременно нескольким кандидатам:
«Тогда же бе во Орде у Тахтамышя царя и князь Василей Дмитреевич Московьский, смущаше убо их некий царь Ординский (человек царского рода. — Н. Б.), обещевая комуждо дати великое княжение, яко и царя, глаголаше, на сие приведу» (42, 84). О присутствии в Сарае Дмитриева сына речь пойдет чуть ниже.)
Дмитрию Московскому недолго пришлось ожидать решения своей судьбы. Хан протягивал ему руку снисхождения:
«Той же осени (1382 года. — Н. Б.) к князю Дмитрию на Москву приезди посол от царя Тахтамыша Карачь о миру. И потом князь повеле христьяном ставити дворы и грады съзидати» (44, 130).
Ханская милость подразумевала верную службу. В мирные времена московские князья сами ездили в Орду, чтобы выразить хану свое почтение, задобрить его и всю его челядь дарами и, наконец, получить заветный ярлык на Москву и Владимир. Но после нашествия Тохтамыша на Русь Дмитрий не мог явиться к хану. Это был прежде всего вопрос личной безопасности. При встрече Тохтамыш мог вопреки всем клятвам насладиться расправой над своенравным «улусником». Но и неявка московского князя в Орду могла быть воспринята как продолжение «розмирия» со всеми вытекающими последствиями. После долгих и мучительных размышлений Дмитрий решил отправить в Орду своего второго сына и наследника Василия. (Первый сын Дмитрия Даниил умер в младенчестве.)
Весной 1383 года почерневшая от огня и горя Москва провожала наследника престола в Орду. Рогожский летописец сообщает: «Тое же весны князь великии Дмитреи Иванович отпусти в Орду к царю Токтамышу сына своего стареишаго Василиа из Володимеря, а с ним бояр старейших, и тамо пребысть 3 лета, и поидоша в судех по Волзе на низ» (43, 148). Княжич Василий родился 30 декабря 1371 года. Таким образом, в Орду он отправился в возрасте одиннадцати лет. При таком малолетстве ему, конечно, нужны были сопровождающие бояре.
Новгородский летописец сообщает о том же событии, но с некоторой брезгливой иронией, в которой так и слышится шекспировское: «Чума на оба ваши дома!»: «Посла князь великии Дмитреи в Орду ко царю сына своего князя Василья во свое место (вместо себя. — Н. Б.) тягатися о великом княжении с Михаилом князем Тверским» (55, 142).
Хан по достоинству оценил этот жест покорности и, как мы знаем, оставил Дмитрия на троне великого князя Владимирского. У этого «добродушия людоеда» была вполне понятная причина. Тохтамыш нуждался в деньгах для новых завоевательных походов, а Дмитрий давно показал себя главным «мытарем» земли Русской.
И Дмитрий, проклиная всё на свете, вновь вынужден был впрягаться в привычное московским князьям ярмо долгового рабства…
Кто заплатит за мятеж?
Желая ускорить сбор недоимок, а заодно и пресечь всякое политическое фрондерство со стороны русских князей, Тохтамыш прибегнул к старому испытанному способу контроля над побежденным противником — взятию заложников. В 1382–1383 годах старшие сыновья сильнейших русских князей — Дмитрия Московского, Дмитрия Суздальского, Олега Рязанского и Михаила Тверского — отправились в Орду. Там их задержали в качестве заложников. Это была не столько политическая, сколько финансовая мера. Условием их освобождения был полный расчет по недоимке за 1373–1381 годы. Летописец по обыкновению умалчивает о деталях финансовых расчетов князей с Тохтамышем. Лишь одна случайно оброненная им фраза вспыхивает как спичка в темноте:
«А Василиа князя Дмитреевица приа царь в 8000 серебря» (44, 130; 34, 339).
Тохтамыш назначил Дмитрию такую сумму «выхода», которую тот при всем желании не мог собрать в своих опустошенных нашествием владениях. В качестве гаранта уплаты недостающей суммы в восемь тысяч рублей хан и оставил у себя княжича Василия.
Именно эту сумму Дмитрий в 1385 году потребовал у Великого Новгорода, в качестве аргумента приведя к его стенам едва ли не всех «низовских» князей с полками. Однако прижимистые новгородцы отделались выплатой лишь трех тысяч наличными деньгами. Остальное «серебро» должны были уплатить их владения на Русском Севере. Но там, в краю бескрайних лесов и вечного покоя, любые действия власти совершались медленно и трудно. А между тем осенью 1385 года истекли три года пребывания Василия в Орде в качестве заложника. Судя по всему, именно эти три года хан дал русским князьям для полного расчета по всем ордынским платежам…
Условия содержания Василия и других заложников в Орде стали изменяться от вполне достойных и даже почетных — до тяжелых и унизительных. Ценой дальнейшего промедления с выплатой могла стать жизнь княжича. Не дожидаясь расправы, пленники стали строить планы побега.
Институт заложничества уходит своими корнями в библейскую древность. В XIV столетии на этот печальный путь встала одряхлевшая Византия. Император Иоанн V в 1373 году признал себя вассалом турецкого султана Мурада и обещал платить ему ежегодную дань. В залог нерушимости этих обязательств император отправил к султану своего сына Манула в качестве заложника (274, 88).
Заключив мир с Орденом в 1383 году, литовцы в качестве гарантии дали немцам своих заложников (140, 162).
И в Западной Европе в эту эпоху взятие заложников было обычным делом. Так, после пленения французского короля Иоанна Доброго в битве при Пуатье (1356 год) англичане назначили за его освобождение огромный выкуп, выплата которого производилась частями. Уже при выплате первой части суммы король получил свободу, тогда как гарантами выплаты остальной суммы стали заложники — французские аристократы и состоятельные горожане, добровольно отправившиеся в плен к англичанам.
В связи с этой историей современный французский историк предлагает следующий комментарий: «Заложник — это не обязательно пленник. Это кто-то, чье присутствие гарантирует выполнение договора или вообще обязательства. Так, многие юные принцы в Средние века проводили немалую часть детства в роли заложников, то есть вырастали при дворе иностранного монарха, служа залогом дружбы или просто нейтралитета. Но заложник — это гость, и тот, кто его принимал, был связан по отношению к нему законами чести, как если бы пригласил его. Разумеется, нельзя сказать, что жизнь заложника была в полной безопасности. Но заложник заложнику рознь, с одними обращались лучше, с другими хуже. А некоторые более болезненно переносили разлуку и относительное отсутствие свободы» (325, 268).
…Сын Михаила Тверского князь Александр Михайлович провел при ханском дворе несколько лет и вернулся на Русь осенью 1386 года. Благодаря столь долгому пребыванию в Орде он получил прозвище Ордынец. Отец назначил Ордынца своим наместником в Кашине. Там он и умер в 1389 году, не оставив потомства. Раннюю кончину Ордынца можно объяснить и долгим пребыванием в степях. Известно, что непривычная пища и климат, а также постоянное нервное напряжение стоили многим русским князьям не только здоровья, но и жизни.
Нижегородский узел
В отличие от своего пылкого московского зятя великий князь Дмитрий Константинович Суздальский был человеком рассудительным. Участие в «переяславской коалиции» 1375 года было его первым и последним «политическим романом». Устрашенный битвой на Пьяне и разгромом Нижнего Новгорода, он еще в 1377 году решил отказаться от любых споров с Ордой. Сидя в своем восточном углу, он внимательно следил за ходом событий и предсказывал московскому зятю плохой конец. Ни битва на Воже, ни даже Куликовская битва не могли пошатнуть его пессимизм. И летом 1382 года мрачные пророчества суздальского Иеремии стали сбываться. Узнав о приближении войск Тохтамыша, он первым понял, к чему идет дело, и выслал с поклоном к хану двух своих сыновей — Василия Кирдяпу и Семена.
(Заметим, что оба в то время были уже далеко не дети. Точных дат их рождения источники не сохранили, но известно, что их отец родился в 1324 году. Соответственно, старшему Дмитриевичу, Василию, в 1382 году было хорошо за тридцать, а младшему, Семену, — немногим менее.)
Своими уговорами и клятвами Василий и Семен обманули москвичей, убедили их открыть городские ворота и выйти с дарами навстречу Тохтамышу. Это предательство (а в лучшем случае — глупость, ибо сами они могли быть обмануты ханом), ценой которого стали многие тысячи жизней москвичей, ложится еще одним черным штрихом на политический портрет их отца — Дмитрия Суздальского. Да и чему мог научить своих сыновей этот гений уклончивости? Воистину, «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» (Иер. 31, 29).
Тохтамыш оценил смирение старого князя. Его владения не подверглись опустошению. Возвращаясь в степь, хан послал к нему с приветом своего шурина Шихмата. Вместе с татарами в Нижний Новгород вернулся и один из сыновей Дмитрия Константиновича Семен. Другого княжича, Василия, «царь» прихватил с собой. В сущности, он стал таким же заложником, как Василий Московский, Александр Тверской и Родослав Рязанский.
Василий Кирдяпа прожил в Орде три года. (Возможно, этот срок был определен Тохтамышем осенью 1382 года.) Наскучив такой жизнью, он решил бежать. Однако беднягу подвела умственная ограниченность. Маршрут своего побега он составил столь прямолинейно, что по дороге наткнулся на возвращавшихся из Руси ордынских послов. Узнав беглеца, татары схватили его и связанным доставили обратно в Сарай. После этого режим его содержания стал весьма суровым. «И за то приат от татар истому велику», — замечает летописец (39, 50).
Между тем Тохтамышу, кажется, надоело присутствие русских княжичей при дворе. Выплата недоимок подходила к концу, и можно было подумать о «реструктуризации» долга. Заложники докучали ему своей непонятной русской тоской, а их родители — мольбами о снисхождении. Всё это заставило хана сменить гнев на милость. Год спустя после своего неудачного побега, в 1387 году, Василий Кирдяпа был прощен, отпущен из Орды на Русь и даже награжден ярлыком, дававшим ему право на самостоятельное княжение в Городце на Волге.
Возвращение Василия Кирдяпы подлило масла в огонь княжеской усобицы, которая ярким пламенем вспыхнула в Суздальско-Нижегородском княжестве после кончины старого князя Дмитрия Константиновича 5 июля 1383 года. В одном лагере оказались его сыновья Василий Кирдяпа и Семен, а в другом — его младший брат Борис Городецкий с двумя сыновьями — Даниилом и Иваном по прозвищу Тугой Лук.
Предусмотрительный Борис Константинович еще при жизни старшего брата (кажется, осенью 1382 года) отправился в Орду. Туда же вслед за ним поехал и его сын Иван. Хан решил и этого княжича взять заложником за долги отца.
Борис Городецкий убеждал хана в том, что именно он должен стать наследником нижегородского стола по кончине Дмитрия Константиновича. Но старый князь был еще жив. Он, в свою очередь, отправил в Орду (где уже находился в качестве заложника Василий Кирдяпа) младшего сына — Семена.
Получив известие о кончине Дмитрия Константиновича, Тохтамыш разрешил семейную тяжбу суздальских князей в пользу Бориса. Тот получил Нижний Новгород — главный город княжества, «большой стол».
Этого дня Борис ждал долгие годы. В воскресенье 8 ноября 1383 года он торжественно взошел на великое княжение Суздальско-Нижегородское. Отныне он был «великим князем» — формальным главой всего клана потомков Константина Васильевича Суздальского. Княжеское торжество сопровождалось непрерывным колокольным звоном. В этот день церковь вспоминала предводителя небесного воинства архангела Михаила, которому был посвящен построенный в 1359 году князем Андреем Константиновичем дворцовый каменный храм в Нижегородском Кремле. Престольный праздник придворного собора умножил торжественность интронизации.
«Братанич» (племянник) Бориса князь Семен Дмитриевич вернулся домой ни с чем, утешаясь лишь тем, что его не постигла участь старшего брата Василия, сидевшего заложником в Сарае. Другим его утешением могла служить уверенность в том, что борьба только начинается и нижегородские колокола еще вознесут ему свою медноголосую славу…
И в этом предположении князь Семен не ошибся…
Крылья феникса
После нашествия Тохтамыша Москва, словно сказочная птица феникс, быстро поднялась из огня и пепла. Крыльями феникса были мужество и трудолюбие москвичей. Сама природа помогала им в их трудах. Обширные леса в верховьях Москвы-реки служили неистощимым запасом строительного материала. Вниз по реке тянулись плоты строевого и дровяного леса. Но вся беда заключалась в том, что самих москвичей после разгрома Москвы почти не осталось…
Первой заботой Дмитрия Московского после возвращения в Москву было погребение жертв огня и меча. Родственников погибших практически не осталось. Поэтому всё было сделано за счет великого князя. Над переполненными обгоревшими телами братскими могилами священники, прикрывая нос рукой, наспех служили панихиду. А по ночам над могилами собирались в стаи и выли собаки, потерявшие своих хозяев.
До восстановления кремлевских палат князь, по-видимому, жил в одном из подмосковных сел. Оттуда он пытался наладить разорванные нити управления своими владениями. Главная беда состояла в почти полном отсутствии подданных. Одни погибли, другие были угнаны в плен, третьи бежали в соседние земли. Эта проблема заслоняла все остальные.
Обычным способом увеличения численности населения был набег на соседей, сопровождавшийся угоном пленных. Люди, попавшие «в полон», зачастую и не стремились вернуться назад. Там их ожидало лишь печальное пепелище. Набеги не случайно сопровождались пожарами. Нападавшие сжигали всё, что попадалось им на пути, именно для того, чтобы отбить у пленных охоту совершить побег и вернуться назад.
На новом месте пленники получали всевозможные льготы и могли продолжать свое дело с еще большим успехом, чем прежде. Крестьяне из «полона» селились в «слободах» — поселениях, временно освобожденных от налогов. Ностальгия была уделом немногих. При тогдашней размытости границ и подвижности населения понятие «родина» для подавляющего большинства было синонимом понятий «Русь», «Русская земля». Этническое и конфессиональное единообразие тогдашней Руси (за исключением «чудских», инородческих элементов) позволяло переселенцам повсюду чувствовать себя в привычной среде.
Для пополнения населения Дмитрию нужен был успешный рейд во владения одного из соседей. Перебирая в голове возможные направления удара, князь методом исключения — друзей, союзников и сильных врагов — пришел к окончательному решению, которое состояло в том, чтобы в очередной раз поживиться за счет владений Олега Рязанского. При всех бедствиях этого пограничного со степью региона, здесь, на плодородных приокских равнинах и под сенью широколиственных лесов, постоянно теплилась жизнь. Рязанская земля снабжала хлебом и московский центр, и степной юг. В известной мере это природное изобилие относилось и к людям. Рязанский «полон» уходил не только на ордынский юг, но и на московский север.
Поход на Рязань — под знаменем мести Олегу за помощь Тохтамышу и с тайной мыслью о захвате пленных — начался сразу после ухода татар. Рогожский летописец сообщает:
«На ту же осень (1382 года. — Н. Б.) князь великы Дмитрии Иванович посла свою рать на князя Олега Рязанскаго, князь же Олег Рязанскыи не во мнозе дружине утече, а землю всю до остатка взяша и огнем пожгоша и пусту сотвориша, пуще ему (Олегу. — Н. Б.) и татарьскые рати» (43, 146).
Заметим, что набег на Рязань свидетельствует о том, что Дмитрий Московский сохранил значительный боевой потенциал. Вероятно, он увел с собой в Кострому и тем спас от Тохтамыша всю свою дружину. Точнее — то, что от нее осталось после Куликовской битвы…
Двуликие монеты
Судьба княжеских сыновей, взятых заложниками в Орду, во многом зависела от сбора недоимки по ордынскому «выходу». Уплата накопившихся долгов и сильно возросшей дани за текущий год стала главной проблемой для князя Дмитрия в первые годы после нашествия Тохтамыша. Летописец отметил это со свойственным ему суровым лаконизмом:
«Того же лета бысть великая дань тяжкаа по всему княжению великому, всякому без отьдатка (послабления. — Н. Б.), со всякые деревни по плътине. Тогда же и златом даваша в Орду, а Новгород Великыи дал черный бор» (43, 149).
Это известие весьма важно по своему содержанию и требует кратких исторических комментариев. Для удобства читателя мы выделим наиболее значимые слова и выражения из приведенного выше летописного текста.
Летописец не случайно отмечает уплату дани золотом как что-то необычайное, особенно тяжелое. В Средние века основным металлом для изготовления монет в Европе служило серебро. У кочевников степей серебро ценилось выше золота. На Руси, следуя примеру Византии, золотые монеты («златники») в небольшом количестве чеканил Владимир Святой. Однако за недостатком золота (или узостью спроса) эта практика быстро прекратилась. Позднее в качестве денег использовали шкурки пушных зверей, серебряные слитки (гривны), а главным образом — цельные или разрезанные на части серебряные монеты восточного происхождения (арабские диргемы и монеты Золотой Орды).
Чеканка собственной монеты была одним из главных признаков могущества правителя, его политической самостоятельности. Созданию собственной монетной системы на Руси мешали не только политическая раздробленность и ордынское иго, но и отсутствие серебряных рудников и золотых приисков.
Дмитрий Донской первым из русских князей начал чеканить собственную серебряную монету. Она была «двуименной» и имела на одной стороне надпись арабской вязью с именем хана Тохтамыша, а на другой — имя великого князя (327, 26). Для начала собственного чекана суверен должен был обладать определенным запасом серебра. Откуда же разоренная Тохтамышем Москва могла найти средства для начала собственного чекана? Это одна из многих загадок финансовой политики Дмитрия Донского.
Историки давно высказывают предположение, что московские князья, собирая со всей Руси ордынский «выход», часть его присваивали себе. Если следовать этому предположению, возникает вопрос: было ли это элементарным мошенничеством — или результатом своего рода «торга» с Ордой относительно сокращения размеров «выхода»? Первое маловероятно: грубый обман, обсчет хана быстро стал бы темой доноса и расправы с князем. Второе более вероятно. «Остаток ордынского выхода, который князья постепенно уменьшали, оставался в руках князей и образовывал наряду с другими поступлениями фонд серебра, достаточный для серебряной чеканки» (327, 148).
Монета служила и своего рода манифестом правителя. Изображенные на ней знаки и символы были полны смысла, сейчас уже утраченного. Известны, например, монеты Дмитрия Донского с загадочным по смыслу изображением петуха…
Со временем московские монеты становятся чисто русскими по надписям и изображениям. Драгоценные металлы приходили на Русь главным образом в результате торговли с европейскими странами. В эпоху Ивана III немецкие «рудознатцы» нашли серебро на Русском Севере, в бассейне реки Печоры. Но эти серебряные рудники в силу их удаленности и скудности не изменили общую ситуацию на рынке серебра в стране. Только в эпоху Петра Великого появляются промышленные разработки цветных и драгоценных металлов на Урале и в Сибири.
Полагают, что под названием «черного бора» летописцы разумеют «выход», который Великий Новгород время от времени выплачивал Орде через великого князя Владимирского. Эти платежи (точная сумма которых нам неизвестна) производились один раз в 7–8 лет и складывались из доходов от одной, но весьма зажиточной Новоторжской волости (361, 106). В год, когда Новоторжская волость платила «черный бор» татарам, она освобождалась от взносов в государственную казну Новгорода. По этой причине правящая верхушка Новгорода под разными предлогами искала возможности уклониться от этой повинности или же отсрочить платеж. Владимирские князья, напротив, требовали увеличения общей суммы «черного бора», ссылаясь на рост территории и численности населения боярской республики.
«Со всякие деревни по плътине…» Что означает эта ставка? Много или мало пришлось платить русскому народу надменному победителю Тохтамышу? Вот что говорят об этом современные исследователи.
«Один рубль (равный новгородской полугривне, „полтине“. — Н. Б.) — это почти предел платы, которую мог получить работник за год. А добыть „серебро“ (гривна равнялась 204 граммам серебра. — Н. Б.) в деревне всегда было во много раз сложнее. Приходилось ждать купцов и, предлагая свою продукцию, мириться с их неизбежно заниженными ценами. Таким образом, ордынская дань в размере одного или двух рублей в год — это настоящий грабеж, практически не оставлявший населению деревень и городов возможностей не только для расширения производства, но и для обычной жизни» (192, 85).
Источники не дают ясного представления о том, как конкретно происходил сбор ордынского «выхода», какими суммами он исчислялся и каков был порядок его доставки в Орду. Летописцы упорно избегают этой темы. Вся финансовая документация (безусловно, существовавшая и тщательно хранившаяся как на Руси, так и в Орде) со временем погибла или была уничтожена. После освобождения Руси от ордынского ига письменные свидетельства о нем считались чем-то постыдным и безжалостно уничтожались.
(Исключение составляли только ханские ярлыки русским митрополитам, освобождавшие церковь от ордынских платежей и повинностей. Эти документы бережно хранились в митрополичьей канцелярии как своего рода назидание светским властям относительно неприкосновенности церковных имуществ.)
И всё же на основании косвенных свидетельств историки делают определенные выводы: «Дмитрий Донской, начав собственную чеканку монеты, установил величину рубля равной новгородской гривне. Следовательно, после нашествия Тохтамыша была восстановлена изначальная („по полугривне с сохи“, 1275 год. — Н. Б.) грабительская дань… По сравнению с варягами и хазарами монголы забирали в десятки раз больше. Поэтому можно удивляться, как люди выживали в условиях ордынского ига. В то же время неудивительно, что выживали немногие. И такое положение сохранялось более двух столетий» (192, 85).
Странный побег
Сыновья русских князей, жившие в Орде на положении заложников, безусловно, общались между собой и, надо полагать, вместе строили планы побега. Московский княжич Василий и Василий Кирдяпа были близкими родственниками: мать Василия Московского Евдокия Суздальская приходилась родной сестрой Василию Кирдяпе. Примечательно, что сын Дмитрия Московского бежал из ордынского плена осенью 1385 года (по Л. В. Черепнину — в 1386 году) (344, 650) — практически одновременно с Василием Кирдяпой и Александром Ордынцем. Несколько позже подался в бега и сын Олега Рязанского Родослав: «Того же лета (1387) прибежа из Орды князь Родьслав сын Олгов Рязаньскаго» (43, 153). К сожалению, никаких подробностей этого происшествия — точные сроки, маршрут беглеца, реакция Орды на побег — летописи не сообщают.
Синхронность побегов очевидна и не случайна. Истечение трехлетнего срока, по-видимому, освобождало княжеских сыновей от каких-то обязательств (или налагало новые) и позволяло (или заставляло) проявлять инициативу в деле своего освобождения.
«Тое же осени в Филипово говение в Юриев день, в неделю, побежа из Орды князь Василеи сын князя великаго Дмитриев» (43, 151).
Итак, 26 ноября 1385 года сын Дмитрия Московского бежал из плена. Сам Георгий Победоносец должен был стать его покровителем в этом опасном предприятии. В отличие от Василия Кирдяпы, он выбрал для побега непредсказуемый маршрут — на запад, на территорию современной Молдавии и Румынии.
В этой истории много необъяснимого. Трудно представить, как мог Василий своими силами преодолеть более чем тысячу верст заснеженных степей, не пользуясь услугами ямской гоньбы. (Вспомним описание бурана в оренбургских степях из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина или ярко изображенные в письмах отцу приключения Ивана Аксакова во время его поездки зимой из Москвы в Астрахань!) Но для проезда на казенных лошадях по большой степной дороге нужна была пайза — особая табличка, дававшая право на содействие местных властей и получение свежих лошадей на ямах. Вероятно, у Василия и его спутников была пайза одного из трех видов — золотая, серебряная или деревянная. Кто-то из ордынских доброхотов Руси — или просто продажный чиновник — дал им эту фальшивую «подорожную», позволившую Василию быстро пересечь степь и добраться до Подолии.
(Невольно возникает подозрение: а может быть, и сам побег Василия из Орды был имитацией, подстроенной ханом с какой-то дальней политической целью?)
«Того же лета (1386) прибеже сын князя великаго Дмитриев Ивановича князь Василии в Подольскую землю в Великыя Волохы к Петру воеводе» (43, 152).
«Великие Волохи» (Валахия) — в XIV веке самостоятельное княжество в южной части современной Румынии. «Подольская земля», или «Подолье» (Понизье), — «область на среднем Днестре, ниже впадения в него Серета, с городами Бакотой, Усицей, Калиусом, Кучельминым и Онутом» (229, 130). После разгрома татар в битве на Синих Водах литовским князем Ольгердом (1362 год) эта область перешла под власть Литвы (229, 166).
Выбравшись из владений Тохтамыша и укрывшись в Литве, московский княжич получал свободу, но при этом не давал повода татарам для нового нашествия на Москву. Безусловно, такое важное решение, как побег, княжич и его свита могли принять, только получив указания из Москвы. Однако, перефразируя Ключевского, можно сказать, что этот замысел был «только испечен» в московской печке, а «заквашен» в Киеве, в канцелярии митрополита Киприана. Стратегическая цель этого замысла — московско-литовское династическое сближение — позволяет увидеть в нем характерный почерк гроссмейстера политической интриги митрополита Киприана.
Из Подолии и Валахии Василий перебрался в Литву, где в эти годы утвердился у власти в качестве полусамостоятельного правителя племянник Ольгерда Витовт Кейстутович. Он вел напряженную борьбу за власть со своим двоюродным братом Ягайло Ольгердовичем, который в 1385 году стал королем Польским. Главой всех православных в Литве был митрополит Киприан, резиденция которого находилась в Киеве. Безусловно, Киприан был первым, кто гостеприимно встретил Василия в Литве. Витовт и Киприан решили извлечь максимальную выгоду из появления здесь наследника московского престола. У каждого из них были свои виды на будущее. Играя судьбой Дмитриева сына, они хотели в том или ином направлении повлиять на его отца. Начались сложные московско-литовские переговоры. По существу, Василий вновь оказался в роли пленника, но теперь уже — в руках великого князя Литовского. Дмитрий Московский желал поскорее выручить сына и отправил за ним посольство в Литву.
«Тое же осени (1386 года. — Н. Б.) князь великии Дмитреи Иванович отпусти бояр своих старейших противу (навстречу. — Н. Б.) сыну своему князю Василью в Полотскую землю» (43, 153).
Московский жених
Между московскими послами и Витовтом была достигнута договоренность о браке наследника московского престола Василия с дочерью Витовта Софьей. На этом условии Василий был отпущен из Литвы и через Полоцк вернулся в Москву. Его сопровождало большое посольство, состоявшее из литовской и польской знати. Польский король Ягайло — верховный сюзерен Литвы — с большим вниманием следил за политическими инициативами Витовта. Династический союз с Москвой сулил Литве мир на восточных границах и возможность сосредоточиться на борьбе с Орденом. Однако усиление Литвы за счет поддержки восточного соседа могло вызвать и усиление сепаратистских настроений Витовта по отношению к Польше. Словом, этим браком, навязанным Москве Витовтом, создавался еще один тугой узел восточноевропейских политических отношений.
«Тое же зимы (1386/87 года. — Н. Б.) межю говении (между Рождественским и Великим постом. — Н. Б.) в мясоед месяца генваря в 19 (в субботу. — Н. Б.) на память святаго отца Макариа, прииде на Москву к своему отцу ко князю к великому князь Василии Дмитреевич, а с ним князи лятьские и панове, и ляхове, и литва» (43, 153).
Возвращение княжича Василия в Москву нельзя назвать дипломатической победой Дмитрия Московского. В этой истории слишком много неясного, скрытого не только от историков, но и от современников. Не совсем понятно, какую цену Дмитрию пришлось заплатить за возвращение сына. Судя по всему, побег Василия из Орды через Литву был своего рода «инсценировкой». Тохтамыш искал сближения с Витовтом и опасался задуманного Ягайло литовско-польского союза. Кревская уния 14 августа 1385 года и превращение литовского князя в польского короля переполошили всю Восточную Европу. Польша резко усилила свой военно-политический потенциал за счет объединения с Литвой. Однако при сохранении особой литовской династии это объединение было весьма хрупким, эфемерным. Сближение Витовта с Москвой через женитьбу княжича Василия создавало сильный противовес польской экспансии в Восточной Европе.
Но политическая ситуация быстро менялась, и все эти планы создавались «начерно», пунктирно. Поэтому Василий Московский должен был явиться к Витовту как бы случайно, под прикрытием мифа о побеге из ордынского плена. При такой неформальной договоренности политические игроки скрывали свои планы и оставляли за собой возможность маневра.
Если же побег Василия действительно был неприятной неожиданностью для Тохтамыша, то отчего было хану не послать в Москву очередного «лютого посла» с требованием выдать беглого заложника? И если Дмитрий в первый раз — отправляя Василия заложником в Орду — откупился от татар жизнью сына, то отчего бы ему не сделать это во второй раз? Но хан, судя по всему, вовсе не настаивал на примерном наказании беглеца. Такую снисходительность Тохтамыша некоторые исследователи объясняют желанием хана укрепить политическую систему великого княжения Владимирского, с тем чтобы использовать ее в качестве противовеса объединенному Кревской унией Польско-Литовскому государству.
«Переменой отношения Орды к Владимирскому княжению после 1385–1386 гг. следует также объяснять… отпуск из ордынского плена князей тверского Александра, рязанского Родослава и московского Василия» (138, 179).
(Это предположение многое объясняет в истории с заложниками. Но оно — увы — довольно шатко. Вызывает сомнение исходное положение историка о необычайно активном и вездесущем характере ордынской дипломатии. Выстраивая длинные ряды предполагаемых причинно-следственных связей, мы рискуем не только перегрузить эти гирлянды, но и модернизировать менталитет «кибиточных политиков».)
Кревская уния 1385 года повлекла за собой перестройку всей системы межгосударственных отношений в Восточной Европе. Однако конкретное содержание этой перестройки еще предстояло определить. Здесь возможны были самые различные варианты. Огромное большинство населения Литвы составляли восточные славяне. Идея объединения восточных и западных славян в единое государство кружила голову. Это государство могло бы решать грандиозные исторические задачи: избавление Византии от турок и Руси от татар, противодействие тевтонской экспансии. Во имя таких перспектив некоторые православные иерархи готовы были пожертвовать религиозной нетерпимостью.
Одним из главных препятствий на пути литовско-русского и литовско-польского сближения стала позиция московского великого князя Дмитрия Ивановича. Внук Ивана Калиты ясно понимал, что ему в этой большой игре отводится подчиненная роль. Столицей будущего государства восточных славян будет не Москва, а Вильно либо Краков. А объясняться с разгневанной Ордой придется в первую очередь Москве…
Литовский жених
Истоки глубокого недоверия, которое испытывал Дмитрий Иванович по отношению к Литве, уходили в те давние времена, когда 18-летний московский князь, стараясь не показать страха, глядел сквозь бойницы московской крепости на толпы косматых, одетых в звериные шкуры литовцев. Эти дикие люди, поклонявшиеся темным лесным богам и сжигавшие мертвецов на кострах, своими пронзительными криками внушали ему безотчетный страх. Казалось, они готовы разорвать человека на части и насыщаться его кровоточащей плотью. Их бесчисленные толпы обступили Москву со всех сторон…
Со временем Дмитрий научился спокойно смотреть на лесных людей и наступать на них железными рядами своих дружин. Но он знал, что для язычников обмануть христианина не составляло моральной проблемы. И как не верил Дмитрий уклончивым речам коварного Ольгерда, так не верил теперь и уверениям его племянников и сыновей. И жизнь вновь и вновь подтверждала его опасения. В 1385 году он вновь был обманут литовцами в своих лучших ожиданиях. Из-за их коварства рухнул замечательный матримониальный проект, который так нужен был Москве…
В исторической науке есть истины, которые уже однажды сказаны с максимально возможной степенью ясности. Точнее не скажешь. А потому позволим себе цитату из классического труда академика Л. В. Черепнина, посвященного политической истории Московского княжества:
«В области русско-литовских отношений к середине 80-х годов XIV в. наметилась возможность союза московского великого князя с великим князем литовским Ягайлом Ольгердовичем. Предполагался брак Ягайла с дочерью московского князя Дмитрия Ивановича. На этот счет состоялось специальное соглашение Дмитрия Донского с матерью Ягайла, вдовой Ольгерда — Юлианией Александровной (дочерью тверского князя Александра Михайловича). Однако планы московско-литовского сближения не осуществились. Влияние польских феодалов при дворе Ягайла пересилило русское влияние и привело в 1386 г. к унии Литвы и Польши и к браку Ягайла с польской королевой Ядвигой. В Литве было введено католичество» (344, 651).
Можно представить себе, какие перспективы открывал этот новый «дуумвират» тестя и зятя, великих князей Дмитрия Московского и Ягайло Литовского. По возрасту они были почти ровесники, что предрасполагало к соперничеству. Конечно, нашлось бы много желающих расколоть этот союз, прочность которого зависела от множества объективных и субъективных причин. И всё же уроки Куликова поля (Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской) и Грюнвальда (Ягайло и Витовт) явно свидетельствуют о впечатляющих результатах даже временного единства двух талантливых правителей. Но увы, увы… В истории с Кревской унией московская дипломатия потерпела явное поражение в борьбе с польской дипломатией.
Возникает вопрос: в какой мере это поражение было вызвано непреодолимыми обстоятельствами, а в какой — ошибками Дмитрия Московского и его советников? Был ли московский матримониальный план упущенной политической реальностью — или еще одной фантазией увлекавшегося яркими, но несбыточными идеями князя Дмитрия Ивановича? Ответственный историк не даст однозначного ответа на этот вопрос. Но рассуждения исследователя проблемы до некоторой степени приближают нас к истине:
«Таким образом, Орден и Орда многое сделали для расшатывания московско-литовского союза, но не меньше для этого сделали Польша и дальновидные малопольские феодалы, которые в октябре 1384 г. посадили на польский престол юную Ядвигу, а в январе 1385 г. уже вели скрытые переговоры с Литвой о выдаче замуж этой королевы-невесты за литовского князя Ягайло, о принятии Литвой католичества под эгидой Польши и, наконец, о предоставлении самому Ягайло польской короны.
Разумеется, с формально-юридической точки зрения предложения малопольских феодалов выглядели более солидно, чем условия сотрудничества Ягайло с главой Владимирского княжения. В случае реализации программы малопольских феодалов Ягайло становился лидером польско-литовско-русского политического объединения (с титулом короля польского, литовского, русского, а также с сохранением титула великого князя литовского, русского и жемайтийского). Что же касалось союза с Москвой, то здесь он мог претендовать лишь на второе место после Дмитрия Донского. По-видимому, эти формальные обстоятельства также сыграли свою роль в ходе польско-литовских переговоров, склонив литовского князя Ягайло на сторону польских предложений. Но, судя по ряду данных, это решение пришло не сразу. Пока происходили предварительные польско-литовские переговоры, пока литовская делегация ездила в Краков и в Венгрию (она вернулась только летом 1385 г.), пока существовала реальная опасность „бунта“ Андрея полоцкого, Ягайло не порывал отношений с Дмитрием Донским. Но летом 1385 г. московско-литовское сотрудничество, видимо, всё же прекратилось (курсив наш. — Н. Б.). 14 августа 1385 г. в Креве подписали важный документ, с одной стороны, литовские князья Ягайло, Скиргайло, Корибут, Витовт, Лугвень, а с другой — представители польских феодалов Влодека из Харбоновиц, Николая Оссолинского и др. Правда, формально это событие еще не было официальным актом польско-литовской унии, последний был подписан лишь 11 января 1386 г. в Волковыске, тем не менее, именно летом 1385 г. произошел, видимо, решающий перелом в московско-литовских и литовско-польских отношениях. Именно тогда документально было закреплено решение о браке Ягайло и Ядвиги, о принятии Литвой католичества, о превращении литовского князя в польского короля. То, что произошло в начале 1386 г. — провозглашение Ягайло королем на люблинском съезде 2 февраля, а затем крещение в Кракове 15 февраля, бракосочетание 18 февраля, коронация 4 марта, было лишь оформлением решений, принятых в Креве летом 1385 г.
Таким образом, кревский договор 14 августа 1385 г. действительно был важной вехой в политической жизни Восточной Европы: он парализовал московско-литовское сотрудничество и открывал эпоху тесных контактов польской короны с Великим княжеством Литовским» (138, 177).
Так «дальновидные малопольские феодалы» обвели вокруг пальца и московскую разведку, и московских дипломатов, которые продолжали вести переговоры с Ягайло даже тогда, когда переговоры эти потеряли всякий смысл.
Что касается сути дела, то, конечно, для засидевшейся в язычестве Литвы принятие христианства по католическому обряду сулило больше интересных перспектив, чем обращение к одряхлевшему византийскому православию. Однако дело усложнялось тем, что большую часть населения Великого княжества Литовского составляли восточные славяне, принявшие христианство по византийскому обряду еще во времена Владимира Святого. Они не желали переходить в «латинство». Межконфессиональные противоречия стали ахиллесовой пятой Литовского государства после заключения Кревской унии. Понимал это и сам «креститель Литвы» князь Ягайло. Не надеясь на принуждение, он искал компромиссных решений. Вместе со своим давним приятелем митрополитом Киприаном Ягайло в середине 90-х годов XIV века разрабатывал «достойный внимания план воссоединения Византийской и Латинской церквей, который, по их мысли, должен был осуществиться на соборе, причем собор этот, вероятно, проходил бы на литовской земле» (249, 542). Однако из-за религиозной нетерпимости Константинополя этому плану не суждено было осуществиться.
Глядя на сложные политические процессы в Восточной Европе в 80-е годы XIV века с точки зрения интересов Москвы, можно отметить главное. Молодой великий князь Литовский Ягайло проявил себя как выдающийся политик, обладающий стратегическим мышлением. Кревская уния противоречила интересам потомков Ивана Калиты. Однако предотвратить такой ход событий москвичи не смогли. Отношения с Ордой и внутренние проблемы поглощали все силы и средства ослабевшей Москвы.
Всё, что смогла сделать на этом направлении московская дипломатия, — это приветствовать проект династического брака литовского князя Ягайло и дочери Дмитрия Донского. Но этот проект, выдвинутый вдовой Ольгерда княгиней Ульяной (Юлианией) Александровной Тверской, оказался фикцией, предназначенной для отвода глаз.
На литовскую фикцию оскорбленный князь Дмитрий отплатил той же монетой. Договоренность о браке московского княжича Василия и дочери Витовта Софьи также «повисла в воздухе». Дело было не только в личных мотивах. Дмитрий явно опасался пролитовских настроений в своем окружении, средоточием которых могли стать «молодой двор» и единственная дочь Витовта энергичная Софья.
Судя по всему, при жизни Дмитрия Ивановича литовский брак Василия так и остался бы политическим призраком. Только внезапная кончина князя Дмитрия позволила Василию и «литовской партии» в Москве довести дело до брачного пира.
Золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения.
Для Дмитрия Московского наступили тяжелые времена. Нашествие Тохтамыша окрасило его жизнь в мрачные тона. В маленьком мире тогдашней Москвы люди жили тесно и патриархально. Многих из тех, кто погиб в огне и под татарскими саблями, князь хорошо знал… Порой они являлись ему во сне, стояли у его изголовья, смотрели на него с немым укором. Его стали мучить кошмары. Случалось, что он видел себя окруженным жарким пламенем и с криком просыпался глубокой ночью…
Он утратил прежнюю самоуверенность и дерзость. В поведении Дмитрия появилась новая черта: временами князь впадал в глубокую задумчивость и словно уходил в какой-то далекий, недоступный окружающим мир. И, может быть, именно тогда он приказал вырезать на одной из своих печатей вместо патронального святого Дмитрия Солунского изображение библейского царя Давида. А вокруг читалась горькая истина: «Всё ся минет» («Всё пройдет») (163, 88).
Однако горе не сломило его твердый и властный характер. Окруженный явными и тайными врагами, Дмитрий продолжал бороться за то, что считал своим предназначением.
Не затих еще плач на пепелищах, а княжеская братия уже принялась думать и гадать, какой будет воля грозного царя Тохтамыша относительно разделения власти в «русском улусе». О будущем Москвы судили разно. Но многие сходились на том, что Дмитрию Московскому не видать больше великого княжения Владимирского. В качестве возможных кандидатов на эту роль одни называли Владимира Серпуховского, другие — Дмитрия Суздальского, третьи — Михаила Тверского. Этот последний, не дожидаясь приглашения, осенью 1382 года отправился вместе со старшим сыном Александром в Орду, чтобы первым поклониться хану и, может быть, получить из его рук заветный ярлык на Владимир (43, 147).
Тверская околица
У тверского князя были основания надеяться на ханскую милость. После взятия Москвы Тохтамыш подошел с войском к границам Тверского княжества, где его с поклонами и дарами встретили послы князя Михаила Александровича. Хан благосклонно принял дары и выдал Михаилу ярлык на великое княжение Тверское. Этот ярлык подтверждал главенствующее положение Михаила Александровича в тверском княжеском доме. Впрочем, этот некогда многолюдный «дом» изрядно опустел после разгула чумы. По состоянию на 1382 год в живых оставалось по два-три представителя холмской и дорогобужской ветви. Некогда сильная кашинская ветвь пресеклась в 1382 году с кончиной ее последнего представителя — бездетного Василия Михайловича. Кашинский удел перешел к Михаилу Александровичу Тверскому, который правил им через своих сыновей.
Смиренномудрием — а может быть, и двоедушием — князя Михаила Александровича Тверское княжество было спасено от нашествия Тохтамыша. Однако вопрос о великом княжении Владимирском при этой первой встрече хана и княжеских послов остался открытым. Тохтамыш был достаточно опытным правителем, чтобы не спешить в такого рода делах и дать возможность собраться с мыслями и деньгами всем претендентам на владимирский венец. И вот теперь, проклиная в душе и хана с его восточной хитростью, и Москву с ее непобедимой самоуверенностью, князь Михаил Тверской пробирался по раскисшим осенним проселкам в далекий Сарай.
Московский летописец сообщает о его поездке кратко, но с плохо скрытой насмешкой:
«Тое же осени (1382 года. — Н. Б.) князь великии Михаило Александрович Тферскыи поиде въ Орду съ своим сыном со князем съ Александром, а пошел околицею, не прямицами и не путма» (43, 147).
Это замечание не только язвительно по отношению к тверскому князю, но и весьма многозначительно. Прямой путь из Твери в Орду (вниз по Волге или через Владимир-на-Клязьме) проходил по территории Московского княжества и великого княжества Владимирского. «Объездной маневр» Михаила Тверского свидетельствует о том, что и после нашествия Тохтамыша Дмитрий Московский не только сохранил контроль над этими землями, но имел достаточно сил, чтобы перекрыть торные дороги, которыми мог ехать его главный политический соперник. Тверскому князю пришлось пробираться в Сарай окольными путями — вероятно, через Смоленск и Верховские княжества.
Объезжая московские заставы, Михаил пробирался в Орду с надеждой на то, что на сей раз заветный ярлык на великое княжение Владимирское — а с ним и верховная власть над Владимиром и Новгородом — не ускользнет из его рук, как это уже не раз случалось прежде. Прожив на свете полсотни лет, исполненных борьбой и утратами, князь привык философски относиться к ударам судьбы. В глубине души он не очень-то и хотел взваливать на свои усталые плечи бремя владимирского княжения. Вместе с поблекшими от времени почестями и скорее символической, нежели реальной властью над несколькими областями этот титул сулил много тревог и забот.
Но борьба за ярлык — а вместе с ним и за старшинство в Северо-Восточной Руси — была для тверского князя вопросом родовой чести. Всё многочисленное потомство казненного в Орде святого князя Михаила Ярославича жило надеждой на месть ненавистному дому Ивана Калиты. Все они — живые и мертвые — с надеждой глядели вслед уходившему в осеннее ненастье тверскому посольству. И помня об этом, князь Михаил подгонял нагайкой своего усталого коня…
Пробыв в Сарае почти год, Михаил Тверской осенью 1383 года с пустыми руками вернулся на Русь. Рогожский летописец лаконично сообщает:
«Тое же осени (1383 года. — Н. Б.) князь великии Михаило Александрович выиде из Орды, а сына своего князя Александра во Орде оставил» (43, 149).
(Воскресенская летопись уточняет время возвращения Михаила Тверского на Русь: «Тое же осени, о Николине дни» — то есть около 6 декабря. Очевидно, князь покинул Орду в середине ноября, когда установился зимний путь. Впрочем, Никоновская летопись сообщает, что Михаил приехал из Орды в сентябре 1383 года (39, 49; 42, 84). Разнобой в датах — «хроническая болезнь» русских летописей.)
Разговор наедине
Суровый лаконизм ранних московских сводов смягчается некоторыми колоритными подробностями, содержащимися в Никоновской летописи. В ее тексте порой трудно понять, где кончается информация источника (до нас не дошедшего) и начинаются морализаторские рассуждения и литературные упражнения самого летописца. И всё же рассказ Никоновской летописи о пребывании Михаила Тверского в Орде в 1383 году выглядит весьма достоверно. Разговор хана и князя (точнее — ответ хана на вопрос князя) словно подслушан за пологом юрты. Тверской князь обратился к Тохтамышу с просьбой, с которой он прежде не раз обращался к Мамаю: выдать ему ярлык на великое княжение Владимирское и сильную «рать» для устрашения Москвы. Но Мамай, торгуя ярлыком на Владимир, не хотел доводить дело до конца и ломать приносившую стабильный доход «московскую» систему управления Северо-Восточной Русью. Даже в случае победы татар на Куликовом поле Мамай, возможно, довольствовался бы опустошительным набегом на Москву, сохранив при этом верховную власть потомков Калиты.
Мамай сгинул в коварной Каффе, и его место занял Тохтамыш. Но и Тохтамыш сообщил раздосадованному тверскому князю, что не желает ломать устоявшуюся политическую систему Северо-Восточной Руси:
«В лето 6892 Тахтамышь царь Воложский (Волжской Орды. — Н. Б.) и всех орд высочяйший царь пожаловал князя Михаила Александровича Тверскаго его отчиною и дединою великым княжением Тферским, рек ему сице (так. — Н. Б.): „Аз улусы своя сам знаю, и кийждо князь русский на моем улусе, а на своем отечестве, живет по старине, а мне служит правдою, и яз его жалую; а что неправда предо мною улусника моего князя Дмитреа Московскаго, и аз его поустрашил, и он мне служит правдою, и яз его жалую по старине во отчине его; а ты поиди в свою отчину во Тверь и служи мне правдою, и яз тебя жалую“. И прииде князь Михайло Александрович Тверский изо Орды от Тахтамышя царя с пожалованием и с честью, месяца сентября, а сына своего князя Александра остави во Орде» (42, 84).
Отправившись дальше по пути откровенности, Тохтамыш мог бы объяснить Михаилу Тверскому и причину такого решения. Московский князь умеет вовремя и в полном объеме собирать ордынскую дань со всей Руси. Он знает, от кого и сколько можно требовать серебра. И за это ему можно многое простить…
(Вслед за рассказом о поездке Михаила Тверского к Тохтамышу Никоновская летопись приводит любопытное дополнение. Оно ярко отражает один из соблазнов, подстерегавших русских князей в Орде. Их долгое и томительное ожидание использовали в своих целях разного рода «лоббисты», обещавшие за определенную мзду повлиять на хана, обеспечить быстрое и желательное решение вопроса. При этом проходимцы не стеснялись обещать одну и ту же вакансию одновременно нескольким кандидатам:
«Тогда же бе во Орде у Тахтамышя царя и князь Василей Дмитреевич Московьский, смущаше убо их некий царь Ординский (человек царского рода. — Н. Б.), обещевая комуждо дати великое княжение, яко и царя, глаголаше, на сие приведу» (42, 84). О присутствии в Сарае Дмитриева сына речь пойдет чуть ниже.)
Дмитрию Московскому недолго пришлось ожидать решения своей судьбы. Хан протягивал ему руку снисхождения:
«Той же осени (1382 года. — Н. Б.) к князю Дмитрию на Москву приезди посол от царя Тахтамыша Карачь о миру. И потом князь повеле христьяном ставити дворы и грады съзидати» (44, 130).
Ханская милость подразумевала верную службу. В мирные времена московские князья сами ездили в Орду, чтобы выразить хану свое почтение, задобрить его и всю его челядь дарами и, наконец, получить заветный ярлык на Москву и Владимир. Но после нашествия Тохтамыша на Русь Дмитрий не мог явиться к хану. Это был прежде всего вопрос личной безопасности. При встрече Тохтамыш мог вопреки всем клятвам насладиться расправой над своенравным «улусником». Но и неявка московского князя в Орду могла быть воспринята как продолжение «розмирия» со всеми вытекающими последствиями. После долгих и мучительных размышлений Дмитрий решил отправить в Орду своего второго сына и наследника Василия. (Первый сын Дмитрия Даниил умер в младенчестве.)
Весной 1383 года почерневшая от огня и горя Москва провожала наследника престола в Орду. Рогожский летописец сообщает: «Тое же весны князь великии Дмитреи Иванович отпусти в Орду к царю Токтамышу сына своего стареишаго Василиа из Володимеря, а с ним бояр старейших, и тамо пребысть 3 лета, и поидоша в судех по Волзе на низ» (43, 148). Княжич Василий родился 30 декабря 1371 года. Таким образом, в Орду он отправился в возрасте одиннадцати лет. При таком малолетстве ему, конечно, нужны были сопровождающие бояре.
Новгородский летописец сообщает о том же событии, но с некоторой брезгливой иронией, в которой так и слышится шекспировское: «Чума на оба ваши дома!»: «Посла князь великии Дмитреи в Орду ко царю сына своего князя Василья во свое место (вместо себя. — Н. Б.) тягатися о великом княжении с Михаилом князем Тверским» (55, 142).
Хан по достоинству оценил этот жест покорности и, как мы знаем, оставил Дмитрия на троне великого князя Владимирского. У этого «добродушия людоеда» была вполне понятная причина. Тохтамыш нуждался в деньгах для новых завоевательных походов, а Дмитрий давно показал себя главным «мытарем» земли Русской.
И Дмитрий, проклиная всё на свете, вновь вынужден был впрягаться в привычное московским князьям ярмо долгового рабства…
Кто заплатит за мятеж?
Желая ускорить сбор недоимок, а заодно и пресечь всякое политическое фрондерство со стороны русских князей, Тохтамыш прибегнул к старому испытанному способу контроля над побежденным противником — взятию заложников. В 1382–1383 годах старшие сыновья сильнейших русских князей — Дмитрия Московского, Дмитрия Суздальского, Олега Рязанского и Михаила Тверского — отправились в Орду. Там их задержали в качестве заложников. Это была не столько политическая, сколько финансовая мера. Условием их освобождения был полный расчет по недоимке за 1373–1381 годы. Летописец по обыкновению умалчивает о деталях финансовых расчетов князей с Тохтамышем. Лишь одна случайно оброненная им фраза вспыхивает как спичка в темноте:
«А Василиа князя Дмитреевица приа царь в 8000 серебря» (44, 130; 34, 339).
Тохтамыш назначил Дмитрию такую сумму «выхода», которую тот при всем желании не мог собрать в своих опустошенных нашествием владениях. В качестве гаранта уплаты недостающей суммы в восемь тысяч рублей хан и оставил у себя княжича Василия.
Именно эту сумму Дмитрий в 1385 году потребовал у Великого Новгорода, в качестве аргумента приведя к его стенам едва ли не всех «низовских» князей с полками. Однако прижимистые новгородцы отделались выплатой лишь трех тысяч наличными деньгами. Остальное «серебро» должны были уплатить их владения на Русском Севере. Но там, в краю бескрайних лесов и вечного покоя, любые действия власти совершались медленно и трудно. А между тем осенью 1385 года истекли три года пребывания Василия в Орде в качестве заложника. Судя по всему, именно эти три года хан дал русским князьям для полного расчета по всем ордынским платежам…
Условия содержания Василия и других заложников в Орде стали изменяться от вполне достойных и даже почетных — до тяжелых и унизительных. Ценой дальнейшего промедления с выплатой могла стать жизнь княжича. Не дожидаясь расправы, пленники стали строить планы побега.
Институт заложничества уходит своими корнями в библейскую древность. В XIV столетии на этот печальный путь встала одряхлевшая Византия. Император Иоанн V в 1373 году признал себя вассалом турецкого султана Мурада и обещал платить ему ежегодную дань. В залог нерушимости этих обязательств император отправил к султану своего сына Манула в качестве заложника (274, 88).
Заключив мир с Орденом в 1383 году, литовцы в качестве гарантии дали немцам своих заложников (140, 162).
И в Западной Европе в эту эпоху взятие заложников было обычным делом. Так, после пленения французского короля Иоанна Доброго в битве при Пуатье (1356 год) англичане назначили за его освобождение огромный выкуп, выплата которого производилась частями. Уже при выплате первой части суммы король получил свободу, тогда как гарантами выплаты остальной суммы стали заложники — французские аристократы и состоятельные горожане, добровольно отправившиеся в плен к англичанам.
В связи с этой историей современный французский историк предлагает следующий комментарий: «Заложник — это не обязательно пленник. Это кто-то, чье присутствие гарантирует выполнение договора или вообще обязательства. Так, многие юные принцы в Средние века проводили немалую часть детства в роли заложников, то есть вырастали при дворе иностранного монарха, служа залогом дружбы или просто нейтралитета. Но заложник — это гость, и тот, кто его принимал, был связан по отношению к нему законами чести, как если бы пригласил его. Разумеется, нельзя сказать, что жизнь заложника была в полной безопасности. Но заложник заложнику рознь, с одними обращались лучше, с другими хуже. А некоторые более болезненно переносили разлуку и относительное отсутствие свободы» (325, 268).
…Сын Михаила Тверского князь Александр Михайлович провел при ханском дворе несколько лет и вернулся на Русь осенью 1386 года. Благодаря столь долгому пребыванию в Орде он получил прозвище Ордынец. Отец назначил Ордынца своим наместником в Кашине. Там он и умер в 1389 году, не оставив потомства. Раннюю кончину Ордынца можно объяснить и долгим пребыванием в степях. Известно, что непривычная пища и климат, а также постоянное нервное напряжение стоили многим русским князьям не только здоровья, но и жизни.
Нижегородский узел
В отличие от своего пылкого московского зятя великий князь Дмитрий Константинович Суздальский был человеком рассудительным. Участие в «переяславской коалиции» 1375 года было его первым и последним «политическим романом». Устрашенный битвой на Пьяне и разгромом Нижнего Новгорода, он еще в 1377 году решил отказаться от любых споров с Ордой. Сидя в своем восточном углу, он внимательно следил за ходом событий и предсказывал московскому зятю плохой конец. Ни битва на Воже, ни даже Куликовская битва не могли пошатнуть его пессимизм. И летом 1382 года мрачные пророчества суздальского Иеремии стали сбываться. Узнав о приближении войск Тохтамыша, он первым понял, к чему идет дело, и выслал с поклоном к хану двух своих сыновей — Василия Кирдяпу и Семена.
(Заметим, что оба в то время были уже далеко не дети. Точных дат их рождения источники не сохранили, но известно, что их отец родился в 1324 году. Соответственно, старшему Дмитриевичу, Василию, в 1382 году было хорошо за тридцать, а младшему, Семену, — немногим менее.)
Своими уговорами и клятвами Василий и Семен обманули москвичей, убедили их открыть городские ворота и выйти с дарами навстречу Тохтамышу. Это предательство (а в лучшем случае — глупость, ибо сами они могли быть обмануты ханом), ценой которого стали многие тысячи жизней москвичей, ложится еще одним черным штрихом на политический портрет их отца — Дмитрия Суздальского. Да и чему мог научить своих сыновей этот гений уклончивости? Воистину, «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» (Иер. 31, 29).
Тохтамыш оценил смирение старого князя. Его владения не подверглись опустошению. Возвращаясь в степь, хан послал к нему с приветом своего шурина Шихмата. Вместе с татарами в Нижний Новгород вернулся и один из сыновей Дмитрия Константиновича Семен. Другого княжича, Василия, «царь» прихватил с собой. В сущности, он стал таким же заложником, как Василий Московский, Александр Тверской и Родослав Рязанский.
Василий Кирдяпа прожил в Орде три года. (Возможно, этот срок был определен Тохтамышем осенью 1382 года.) Наскучив такой жизнью, он решил бежать. Однако беднягу подвела умственная ограниченность. Маршрут своего побега он составил столь прямолинейно, что по дороге наткнулся на возвращавшихся из Руси ордынских послов. Узнав беглеца, татары схватили его и связанным доставили обратно в Сарай. После этого режим его содержания стал весьма суровым. «И за то приат от татар истому велику», — замечает летописец (39, 50).
Между тем Тохтамышу, кажется, надоело присутствие русских княжичей при дворе. Выплата недоимок подходила к концу, и можно было подумать о «реструктуризации» долга. Заложники докучали ему своей непонятной русской тоской, а их родители — мольбами о снисхождении. Всё это заставило хана сменить гнев на милость. Год спустя после своего неудачного побега, в 1387 году, Василий Кирдяпа был прощен, отпущен из Орды на Русь и даже награжден ярлыком, дававшим ему право на самостоятельное княжение в Городце на Волге.
Возвращение Василия Кирдяпы подлило масла в огонь княжеской усобицы, которая ярким пламенем вспыхнула в Суздальско-Нижегородском княжестве после кончины старого князя Дмитрия Константиновича 5 июля 1383 года. В одном лагере оказались его сыновья Василий Кирдяпа и Семен, а в другом — его младший брат Борис Городецкий с двумя сыновьями — Даниилом и Иваном по прозвищу Тугой Лук.
Предусмотрительный Борис Константинович еще при жизни старшего брата (кажется, осенью 1382 года) отправился в Орду. Туда же вслед за ним поехал и его сын Иван. Хан решил и этого княжича взять заложником за долги отца.
Борис Городецкий убеждал хана в том, что именно он должен стать наследником нижегородского стола по кончине Дмитрия Константиновича. Но старый князь был еще жив. Он, в свою очередь, отправил в Орду (где уже находился в качестве заложника Василий Кирдяпа) младшего сына — Семена.
Получив известие о кончине Дмитрия Константиновича, Тохтамыш разрешил семейную тяжбу суздальских князей в пользу Бориса. Тот получил Нижний Новгород — главный город княжества, «большой стол».
Этого дня Борис ждал долгие годы. В воскресенье 8 ноября 1383 года он торжественно взошел на великое княжение Суздальско-Нижегородское. Отныне он был «великим князем» — формальным главой всего клана потомков Константина Васильевича Суздальского. Княжеское торжество сопровождалось непрерывным колокольным звоном. В этот день церковь вспоминала предводителя небесного воинства архангела Михаила, которому был посвящен построенный в 1359 году князем Андреем Константиновичем дворцовый каменный храм в Нижегородском Кремле. Престольный праздник придворного собора умножил торжественность интронизации.
«Братанич» (племянник) Бориса князь Семен Дмитриевич вернулся домой ни с чем, утешаясь лишь тем, что его не постигла участь старшего брата Василия, сидевшего заложником в Сарае. Другим его утешением могла служить уверенность в том, что борьба только начинается и нижегородские колокола еще вознесут ему свою медноголосую славу…
И в этом предположении князь Семен не ошибся…
Крылья феникса
После нашествия Тохтамыша Москва, словно сказочная птица феникс, быстро поднялась из огня и пепла. Крыльями феникса были мужество и трудолюбие москвичей. Сама природа помогала им в их трудах. Обширные леса в верховьях Москвы-реки служили неистощимым запасом строительного материала. Вниз по реке тянулись плоты строевого и дровяного леса. Но вся беда заключалась в том, что самих москвичей после разгрома Москвы почти не осталось…
Первой заботой Дмитрия Московского после возвращения в Москву было погребение жертв огня и меча. Родственников погибших практически не осталось. Поэтому всё было сделано за счет великого князя. Над переполненными обгоревшими телами братскими могилами священники, прикрывая нос рукой, наспех служили панихиду. А по ночам над могилами собирались в стаи и выли собаки, потерявшие своих хозяев.
До восстановления кремлевских палат князь, по-видимому, жил в одном из подмосковных сел. Оттуда он пытался наладить разорванные нити управления своими владениями. Главная беда состояла в почти полном отсутствии подданных. Одни погибли, другие были угнаны в плен, третьи бежали в соседние земли. Эта проблема заслоняла все остальные.
Обычным способом увеличения численности населения был набег на соседей, сопровождавшийся угоном пленных. Люди, попавшие «в полон», зачастую и не стремились вернуться назад. Там их ожидало лишь печальное пепелище. Набеги не случайно сопровождались пожарами. Нападавшие сжигали всё, что попадалось им на пути, именно для того, чтобы отбить у пленных охоту совершить побег и вернуться назад.
На новом месте пленники получали всевозможные льготы и могли продолжать свое дело с еще большим успехом, чем прежде. Крестьяне из «полона» селились в «слободах» — поселениях, временно освобожденных от налогов. Ностальгия была уделом немногих. При тогдашней размытости границ и подвижности населения понятие «родина» для подавляющего большинства было синонимом понятий «Русь», «Русская земля». Этническое и конфессиональное единообразие тогдашней Руси (за исключением «чудских», инородческих элементов) позволяло переселенцам повсюду чувствовать себя в привычной среде.
Для пополнения населения Дмитрию нужен был успешный рейд во владения одного из соседей. Перебирая в голове возможные направления удара, князь методом исключения — друзей, союзников и сильных врагов — пришел к окончательному решению, которое состояло в том, чтобы в очередной раз поживиться за счет владений Олега Рязанского. При всех бедствиях этого пограничного со степью региона, здесь, на плодородных приокских равнинах и под сенью широколиственных лесов, постоянно теплилась жизнь. Рязанская земля снабжала хлебом и московский центр, и степной юг. В известной мере это природное изобилие относилось и к людям. Рязанский «полон» уходил не только на ордынский юг, но и на московский север.
Поход на Рязань — под знаменем мести Олегу за помощь Тохтамышу и с тайной мыслью о захвате пленных — начался сразу после ухода татар. Рогожский летописец сообщает:
«На ту же осень (1382 года. — Н. Б.) князь великы Дмитрии Иванович посла свою рать на князя Олега Рязанскаго, князь же Олег Рязанскыи не во мнозе дружине утече, а землю всю до остатка взяша и огнем пожгоша и пусту сотвориша, пуще ему (Олегу. — Н. Б.) и татарьскые рати» (43, 146).
Заметим, что набег на Рязань свидетельствует о том, что Дмитрий Московский сохранил значительный боевой потенциал. Вероятно, он увел с собой в Кострому и тем спас от Тохтамыша всю свою дружину. Точнее — то, что от нее осталось после Куликовской битвы…
Двуликие монеты
Судьба княжеских сыновей, взятых заложниками в Орду, во многом зависела от сбора недоимки по ордынскому «выходу». Уплата накопившихся долгов и сильно возросшей дани за текущий год стала главной проблемой для князя Дмитрия в первые годы после нашествия Тохтамыша. Летописец отметил это со свойственным ему суровым лаконизмом:
«Того же лета бысть великая дань тяжкаа по всему княжению великому, всякому без отьдатка (послабления. — Н. Б.), со всякые деревни по плътине. Тогда же и златом даваша в Орду, а Новгород Великыи дал черный бор» (43, 149).
Это известие весьма важно по своему содержанию и требует кратких исторических комментариев. Для удобства читателя мы выделим наиболее значимые слова и выражения из приведенного выше летописного текста.
Летописец не случайно отмечает уплату дани золотом как что-то необычайное, особенно тяжелое. В Средние века основным металлом для изготовления монет в Европе служило серебро. У кочевников степей серебро ценилось выше золота. На Руси, следуя примеру Византии, золотые монеты («златники») в небольшом количестве чеканил Владимир Святой. Однако за недостатком золота (или узостью спроса) эта практика быстро прекратилась. Позднее в качестве денег использовали шкурки пушных зверей, серебряные слитки (гривны), а главным образом — цельные или разрезанные на части серебряные монеты восточного происхождения (арабские диргемы и монеты Золотой Орды).
Чеканка собственной монеты была одним из главных признаков могущества правителя, его политической самостоятельности. Созданию собственной монетной системы на Руси мешали не только политическая раздробленность и ордынское иго, но и отсутствие серебряных рудников и золотых приисков.
Дмитрий Донской первым из русских князей начал чеканить собственную серебряную монету. Она была «двуименной» и имела на одной стороне надпись арабской вязью с именем хана Тохтамыша, а на другой — имя великого князя (327, 26). Для начала собственного чекана суверен должен был обладать определенным запасом серебра. Откуда же разоренная Тохтамышем Москва могла найти средства для начала собственного чекана? Это одна из многих загадок финансовой политики Дмитрия Донского.
Историки давно высказывают предположение, что московские князья, собирая со всей Руси ордынский «выход», часть его присваивали себе. Если следовать этому предположению, возникает вопрос: было ли это элементарным мошенничеством — или результатом своего рода «торга» с Ордой относительно сокращения размеров «выхода»? Первое маловероятно: грубый обман, обсчет хана быстро стал бы темой доноса и расправы с князем. Второе более вероятно. «Остаток ордынского выхода, который князья постепенно уменьшали, оставался в руках князей и образовывал наряду с другими поступлениями фонд серебра, достаточный для серебряной чеканки» (327, 148).
Монета служила и своего рода манифестом правителя. Изображенные на ней знаки и символы были полны смысла, сейчас уже утраченного. Известны, например, монеты Дмитрия Донского с загадочным по смыслу изображением петуха…
Со временем московские монеты становятся чисто русскими по надписям и изображениям. Драгоценные металлы приходили на Русь главным образом в результате торговли с европейскими странами. В эпоху Ивана III немецкие «рудознатцы» нашли серебро на Русском Севере, в бассейне реки Печоры. Но эти серебряные рудники в силу их удаленности и скудности не изменили общую ситуацию на рынке серебра в стране. Только в эпоху Петра Великого появляются промышленные разработки цветных и драгоценных металлов на Урале и в Сибири.
Полагают, что под названием «черного бора» летописцы разумеют «выход», который Великий Новгород время от времени выплачивал Орде через великого князя Владимирского. Эти платежи (точная сумма которых нам неизвестна) производились один раз в 7–8 лет и складывались из доходов от одной, но весьма зажиточной Новоторжской волости (361, 106). В год, когда Новоторжская волость платила «черный бор» татарам, она освобождалась от взносов в государственную казну Новгорода. По этой причине правящая верхушка Новгорода под разными предлогами искала возможности уклониться от этой повинности или же отсрочить платеж. Владимирские князья, напротив, требовали увеличения общей суммы «черного бора», ссылаясь на рост территории и численности населения боярской республики.
«Со всякие деревни по плътине…» Что означает эта ставка? Много или мало пришлось платить русскому народу надменному победителю Тохтамышу? Вот что говорят об этом современные исследователи.
«Один рубль (равный новгородской полугривне, „полтине“. — Н. Б.) — это почти предел платы, которую мог получить работник за год. А добыть „серебро“ (гривна равнялась 204 граммам серебра. — Н. Б.) в деревне всегда было во много раз сложнее. Приходилось ждать купцов и, предлагая свою продукцию, мириться с их неизбежно заниженными ценами. Таким образом, ордынская дань в размере одного или двух рублей в год — это настоящий грабеж, практически не оставлявший населению деревень и городов возможностей не только для расширения производства, но и для обычной жизни» (192, 85).
Источники не дают ясного представления о том, как конкретно происходил сбор ордынского «выхода», какими суммами он исчислялся и каков был порядок его доставки в Орду. Летописцы упорно избегают этой темы. Вся финансовая документация (безусловно, существовавшая и тщательно хранившаяся как на Руси, так и в Орде) со временем погибла или была уничтожена. После освобождения Руси от ордынского ига письменные свидетельства о нем считались чем-то постыдным и безжалостно уничтожались.
(Исключение составляли только ханские ярлыки русским митрополитам, освобождавшие церковь от ордынских платежей и повинностей. Эти документы бережно хранились в митрополичьей канцелярии как своего рода назидание светским властям относительно неприкосновенности церковных имуществ.)
И всё же на основании косвенных свидетельств историки делают определенные выводы: «Дмитрий Донской, начав собственную чеканку монеты, установил величину рубля равной новгородской гривне. Следовательно, после нашествия Тохтамыша была восстановлена изначальная („по полугривне с сохи“, 1275 год. — Н. Б.) грабительская дань… По сравнению с варягами и хазарами монголы забирали в десятки раз больше. Поэтому можно удивляться, как люди выживали в условиях ордынского ига. В то же время неудивительно, что выживали немногие. И такое положение сохранялось более двух столетий» (192, 85).
Странный побег
Сыновья русских князей, жившие в Орде на положении заложников, безусловно, общались между собой и, надо полагать, вместе строили планы побега. Московский княжич Василий и Василий Кирдяпа были близкими родственниками: мать Василия Московского Евдокия Суздальская приходилась родной сестрой Василию Кирдяпе. Примечательно, что сын Дмитрия Московского бежал из ордынского плена осенью 1385 года (по Л. В. Черепнину — в 1386 году) (344, 650) — практически одновременно с Василием Кирдяпой и Александром Ордынцем. Несколько позже подался в бега и сын Олега Рязанского Родослав: «Того же лета (1387) прибежа из Орды князь Родьслав сын Олгов Рязаньскаго» (43, 153). К сожалению, никаких подробностей этого происшествия — точные сроки, маршрут беглеца, реакция Орды на побег — летописи не сообщают.
Синхронность побегов очевидна и не случайна. Истечение трехлетнего срока, по-видимому, освобождало княжеских сыновей от каких-то обязательств (или налагало новые) и позволяло (или заставляло) проявлять инициативу в деле своего освобождения.
«Тое же осени в Филипово говение в Юриев день, в неделю, побежа из Орды князь Василеи сын князя великаго Дмитриев» (43, 151).
Итак, 26 ноября 1385 года сын Дмитрия Московского бежал из плена. Сам Георгий Победоносец должен был стать его покровителем в этом опасном предприятии. В отличие от Василия Кирдяпы, он выбрал для побега непредсказуемый маршрут — на запад, на территорию современной Молдавии и Румынии.
В этой истории много необъяснимого. Трудно представить, как мог Василий своими силами преодолеть более чем тысячу верст заснеженных степей, не пользуясь услугами ямской гоньбы. (Вспомним описание бурана в оренбургских степях из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина или ярко изображенные в письмах отцу приключения Ивана Аксакова во время его поездки зимой из Москвы в Астрахань!) Но для проезда на казенных лошадях по большой степной дороге нужна была пайза — особая табличка, дававшая право на содействие местных властей и получение свежих лошадей на ямах. Вероятно, у Василия и его спутников была пайза одного из трех видов — золотая, серебряная или деревянная. Кто-то из ордынских доброхотов Руси — или просто продажный чиновник — дал им эту фальшивую «подорожную», позволившую Василию быстро пересечь степь и добраться до Подолии.
(Невольно возникает подозрение: а может быть, и сам побег Василия из Орды был имитацией, подстроенной ханом с какой-то дальней политической целью?)
«Того же лета (1386) прибеже сын князя великаго Дмитриев Ивановича князь Василии в Подольскую землю в Великыя Волохы к Петру воеводе» (43, 152).
«Великие Волохи» (Валахия) — в XIV веке самостоятельное княжество в южной части современной Румынии. «Подольская земля», или «Подолье» (Понизье), — «область на среднем Днестре, ниже впадения в него Серета, с городами Бакотой, Усицей, Калиусом, Кучельминым и Онутом» (229, 130). После разгрома татар в битве на Синих Водах литовским князем Ольгердом (1362 год) эта область перешла под власть Литвы (229, 166).
Выбравшись из владений Тохтамыша и укрывшись в Литве, московский княжич получал свободу, но при этом не давал повода татарам для нового нашествия на Москву. Безусловно, такое важное решение, как побег, княжич и его свита могли принять, только получив указания из Москвы. Однако, перефразируя Ключевского, можно сказать, что этот замысел был «только испечен» в московской печке, а «заквашен» в Киеве, в канцелярии митрополита Киприана. Стратегическая цель этого замысла — московско-литовское династическое сближение — позволяет увидеть в нем характерный почерк гроссмейстера политической интриги митрополита Киприана.
Из Подолии и Валахии Василий перебрался в Литву, где в эти годы утвердился у власти в качестве полусамостоятельного правителя племянник Ольгерда Витовт Кейстутович. Он вел напряженную борьбу за власть со своим двоюродным братом Ягайло Ольгердовичем, который в 1385 году стал королем Польским. Главой всех православных в Литве был митрополит Киприан, резиденция которого находилась в Киеве. Безусловно, Киприан был первым, кто гостеприимно встретил Василия в Литве. Витовт и Киприан решили извлечь максимальную выгоду из появления здесь наследника московского престола. У каждого из них были свои виды на будущее. Играя судьбой Дмитриева сына, они хотели в том или ином направлении повлиять на его отца. Начались сложные московско-литовские переговоры. По существу, Василий вновь оказался в роли пленника, но теперь уже — в руках великого князя Литовского. Дмитрий Московский желал поскорее выручить сына и отправил за ним посольство в Литву.
«Тое же осени (1386 года. — Н. Б.) князь великии Дмитреи Иванович отпусти бояр своих старейших противу (навстречу. — Н. Б.) сыну своему князю Василью в Полотскую землю» (43, 153).
Московский жених
Между московскими послами и Витовтом была достигнута договоренность о браке наследника московского престола Василия с дочерью Витовта Софьей. На этом условии Василий был отпущен из Литвы и через Полоцк вернулся в Москву. Его сопровождало большое посольство, состоявшее из литовской и польской знати. Польский король Ягайло — верховный сюзерен Литвы — с большим вниманием следил за политическими инициативами Витовта. Династический союз с Москвой сулил Литве мир на восточных границах и возможность сосредоточиться на борьбе с Орденом. Однако усиление Литвы за счет поддержки восточного соседа могло вызвать и усиление сепаратистских настроений Витовта по отношению к Польше. Словом, этим браком, навязанным Москве Витовтом, создавался еще один тугой узел восточноевропейских политических отношений.
«Тое же зимы (1386/87 года. — Н. Б.) межю говении (между Рождественским и Великим постом. — Н. Б.) в мясоед месяца генваря в 19 (в субботу. — Н. Б.) на память святаго отца Макариа, прииде на Москву к своему отцу ко князю к великому князь Василии Дмитреевич, а с ним князи лятьские и панове, и ляхове, и литва» (43, 153).
Возвращение княжича Василия в Москву нельзя назвать дипломатической победой Дмитрия Московского. В этой истории слишком много неясного, скрытого не только от историков, но и от современников. Не совсем понятно, какую цену Дмитрию пришлось заплатить за возвращение сына. Судя по всему, побег Василия из Орды через Литву был своего рода «инсценировкой». Тохтамыш искал сближения с Витовтом и опасался задуманного Ягайло литовско-польского союза. Кревская уния 14 августа 1385 года и превращение литовского князя в польского короля переполошили всю Восточную Европу. Польша резко усилила свой военно-политический потенциал за счет объединения с Литвой. Однако при сохранении особой литовской династии это объединение было весьма хрупким, эфемерным. Сближение Витовта с Москвой через женитьбу княжича Василия создавало сильный противовес польской экспансии в Восточной Европе.
Но политическая ситуация быстро менялась, и все эти планы создавались «начерно», пунктирно. Поэтому Василий Московский должен был явиться к Витовту как бы случайно, под прикрытием мифа о побеге из ордынского плена. При такой неформальной договоренности политические игроки скрывали свои планы и оставляли за собой возможность маневра.
Если же побег Василия действительно был неприятной неожиданностью для Тохтамыша, то отчего было хану не послать в Москву очередного «лютого посла» с требованием выдать беглого заложника? И если Дмитрий в первый раз — отправляя Василия заложником в Орду — откупился от татар жизнью сына, то отчего бы ему не сделать это во второй раз? Но хан, судя по всему, вовсе не настаивал на примерном наказании беглеца. Такую снисходительность Тохтамыша некоторые исследователи объясняют желанием хана укрепить политическую систему великого княжения Владимирского, с тем чтобы использовать ее в качестве противовеса объединенному Кревской унией Польско-Литовскому государству.
«Переменой отношения Орды к Владимирскому княжению после 1385–1386 гг. следует также объяснять… отпуск из ордынского плена князей тверского Александра, рязанского Родослава и московского Василия» (138, 179).
(Это предположение многое объясняет в истории с заложниками. Но оно — увы — довольно шатко. Вызывает сомнение исходное положение историка о необычайно активном и вездесущем характере ордынской дипломатии. Выстраивая длинные ряды предполагаемых причинно-следственных связей, мы рискуем не только перегрузить эти гирлянды, но и модернизировать менталитет «кибиточных политиков».)
Кревская уния 1385 года повлекла за собой перестройку всей системы межгосударственных отношений в Восточной Европе. Однако конкретное содержание этой перестройки еще предстояло определить. Здесь возможны были самые различные варианты. Огромное большинство населения Литвы составляли восточные славяне. Идея объединения восточных и западных славян в единое государство кружила голову. Это государство могло бы решать грандиозные исторические задачи: избавление Византии от турок и Руси от татар, противодействие тевтонской экспансии. Во имя таких перспектив некоторые православные иерархи готовы были пожертвовать религиозной нетерпимостью.
Одним из главных препятствий на пути литовско-русского и литовско-польского сближения стала позиция московского великого князя Дмитрия Ивановича. Внук Ивана Калиты ясно понимал, что ему в этой большой игре отводится подчиненная роль. Столицей будущего государства восточных славян будет не Москва, а Вильно либо Краков. А объясняться с разгневанной Ордой придется в первую очередь Москве…
Литовский жених
Истоки глубокого недоверия, которое испытывал Дмитрий Иванович по отношению к Литве, уходили в те давние времена, когда 18-летний московский князь, стараясь не показать страха, глядел сквозь бойницы московской крепости на толпы косматых, одетых в звериные шкуры литовцев. Эти дикие люди, поклонявшиеся темным лесным богам и сжигавшие мертвецов на кострах, своими пронзительными криками внушали ему безотчетный страх. Казалось, они готовы разорвать человека на части и насыщаться его кровоточащей плотью. Их бесчисленные толпы обступили Москву со всех сторон…
Со временем Дмитрий научился спокойно смотреть на лесных людей и наступать на них железными рядами своих дружин. Но он знал, что для язычников обмануть христианина не составляло моральной проблемы. И как не верил Дмитрий уклончивым речам коварного Ольгерда, так не верил теперь и уверениям его племянников и сыновей. И жизнь вновь и вновь подтверждала его опасения. В 1385 году он вновь был обманут литовцами в своих лучших ожиданиях. Из-за их коварства рухнул замечательный матримониальный проект, который так нужен был Москве…
В исторической науке есть истины, которые уже однажды сказаны с максимально возможной степенью ясности. Точнее не скажешь. А потому позволим себе цитату из классического труда академика Л. В. Черепнина, посвященного политической истории Московского княжества:
«В области русско-литовских отношений к середине 80-х годов XIV в. наметилась возможность союза московского великого князя с великим князем литовским Ягайлом Ольгердовичем. Предполагался брак Ягайла с дочерью московского князя Дмитрия Ивановича. На этот счет состоялось специальное соглашение Дмитрия Донского с матерью Ягайла, вдовой Ольгерда — Юлианией Александровной (дочерью тверского князя Александра Михайловича). Однако планы московско-литовского сближения не осуществились. Влияние польских феодалов при дворе Ягайла пересилило русское влияние и привело в 1386 г. к унии Литвы и Польши и к браку Ягайла с польской королевой Ядвигой. В Литве было введено католичество» (344, 651).
Можно представить себе, какие перспективы открывал этот новый «дуумвират» тестя и зятя, великих князей Дмитрия Московского и Ягайло Литовского. По возрасту они были почти ровесники, что предрасполагало к соперничеству. Конечно, нашлось бы много желающих расколоть этот союз, прочность которого зависела от множества объективных и субъективных причин. И всё же уроки Куликова поля (Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской) и Грюнвальда (Ягайло и Витовт) явно свидетельствуют о впечатляющих результатах даже временного единства двух талантливых правителей. Но увы, увы… В истории с Кревской унией московская дипломатия потерпела явное поражение в борьбе с польской дипломатией.
Возникает вопрос: в какой мере это поражение было вызвано непреодолимыми обстоятельствами, а в какой — ошибками Дмитрия Московского и его советников? Был ли московский матримониальный план упущенной политической реальностью — или еще одной фантазией увлекавшегося яркими, но несбыточными идеями князя Дмитрия Ивановича? Ответственный историк не даст однозначного ответа на этот вопрос. Но рассуждения исследователя проблемы до некоторой степени приближают нас к истине:
«Таким образом, Орден и Орда многое сделали для расшатывания московско-литовского союза, но не меньше для этого сделали Польша и дальновидные малопольские феодалы, которые в октябре 1384 г. посадили на польский престол юную Ядвигу, а в январе 1385 г. уже вели скрытые переговоры с Литвой о выдаче замуж этой королевы-невесты за литовского князя Ягайло, о принятии Литвой католичества под эгидой Польши и, наконец, о предоставлении самому Ягайло польской короны.
Разумеется, с формально-юридической точки зрения предложения малопольских феодалов выглядели более солидно, чем условия сотрудничества Ягайло с главой Владимирского княжения. В случае реализации программы малопольских феодалов Ягайло становился лидером польско-литовско-русского политического объединения (с титулом короля польского, литовского, русского, а также с сохранением титула великого князя литовского, русского и жемайтийского). Что же касалось союза с Москвой, то здесь он мог претендовать лишь на второе место после Дмитрия Донского. По-видимому, эти формальные обстоятельства также сыграли свою роль в ходе польско-литовских переговоров, склонив литовского князя Ягайло на сторону польских предложений. Но, судя по ряду данных, это решение пришло не сразу. Пока происходили предварительные польско-литовские переговоры, пока литовская делегация ездила в Краков и в Венгрию (она вернулась только летом 1385 г.), пока существовала реальная опасность „бунта“ Андрея полоцкого, Ягайло не порывал отношений с Дмитрием Донским. Но летом 1385 г. московско-литовское сотрудничество, видимо, всё же прекратилось (курсив наш. — Н. Б.). 14 августа 1385 г. в Креве подписали важный документ, с одной стороны, литовские князья Ягайло, Скиргайло, Корибут, Витовт, Лугвень, а с другой — представители польских феодалов Влодека из Харбоновиц, Николая Оссолинского и др. Правда, формально это событие еще не было официальным актом польско-литовской унии, последний был подписан лишь 11 января 1386 г. в Волковыске, тем не менее, именно летом 1385 г. произошел, видимо, решающий перелом в московско-литовских и литовско-польских отношениях. Именно тогда документально было закреплено решение о браке Ягайло и Ядвиги, о принятии Литвой католичества, о превращении литовского князя в польского короля. То, что произошло в начале 1386 г. — провозглашение Ягайло королем на люблинском съезде 2 февраля, а затем крещение в Кракове 15 февраля, бракосочетание 18 февраля, коронация 4 марта, было лишь оформлением решений, принятых в Креве летом 1385 г.
Таким образом, кревский договор 14 августа 1385 г. действительно был важной вехой в политической жизни Восточной Европы: он парализовал московско-литовское сотрудничество и открывал эпоху тесных контактов польской короны с Великим княжеством Литовским» (138, 177).
Так «дальновидные малопольские феодалы» обвели вокруг пальца и московскую разведку, и московских дипломатов, которые продолжали вести переговоры с Ягайло даже тогда, когда переговоры эти потеряли всякий смысл.
Что касается сути дела, то, конечно, для засидевшейся в язычестве Литвы принятие христианства по католическому обряду сулило больше интересных перспектив, чем обращение к одряхлевшему византийскому православию. Однако дело усложнялось тем, что большую часть населения Великого княжества Литовского составляли восточные славяне, принявшие христианство по византийскому обряду еще во времена Владимира Святого. Они не желали переходить в «латинство». Межконфессиональные противоречия стали ахиллесовой пятой Литовского государства после заключения Кревской унии. Понимал это и сам «креститель Литвы» князь Ягайло. Не надеясь на принуждение, он искал компромиссных решений. Вместе со своим давним приятелем митрополитом Киприаном Ягайло в середине 90-х годов XIV века разрабатывал «достойный внимания план воссоединения Византийской и Латинской церквей, который, по их мысли, должен был осуществиться на соборе, причем собор этот, вероятно, проходил бы на литовской земле» (249, 542). Однако из-за религиозной нетерпимости Константинополя этому плану не суждено было осуществиться.
Глядя на сложные политические процессы в Восточной Европе в 80-е годы XIV века с точки зрения интересов Москвы, можно отметить главное. Молодой великий князь Литовский Ягайло проявил себя как выдающийся политик, обладающий стратегическим мышлением. Кревская уния противоречила интересам потомков Ивана Калиты. Однако предотвратить такой ход событий москвичи не смогли. Отношения с Ордой и внутренние проблемы поглощали все силы и средства ослабевшей Москвы.
Всё, что смогла сделать на этом направлении московская дипломатия, — это приветствовать проект династического брака литовского князя Ягайло и дочери Дмитрия Донского. Но этот проект, выдвинутый вдовой Ольгерда княгиней Ульяной (Юлианией) Александровной Тверской, оказался фикцией, предназначенной для отвода глаз.
На литовскую фикцию оскорбленный князь Дмитрий отплатил той же монетой. Договоренность о браке московского княжича Василия и дочери Витовта Софьи также «повисла в воздухе». Дело было не только в личных мотивах. Дмитрий явно опасался пролитовских настроений в своем окружении, средоточием которых могли стать «молодой двор» и единственная дочь Витовта энергичная Софья.
Судя по всему, при жизни Дмитрия Ивановича литовский брак Василия так и остался бы политическим призраком. Только внезапная кончина князя Дмитрия позволила Василию и «литовской партии» в Москве довести дело до брачного пира.
Глава 28
НОВГОРОДСКОЕ СЕРЕБРО
Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от него.
Отношения с Новгородом всегда были первостепенной заботой великих князей Владимирских. Там, на шумном новгородском вече, порой решалась судьба князя, его триумф или падение.
Новгород был своего рода «банкиром» князей. В сокровищнице Софийского собора хранились несметные богатства. Но снискать уважение и поддержку новгородцев, получить в нужный момент политическое убежище или солидный кредит мог далеко не каждый Рюрикович. Оригинальная политическая система Новгорода, его бурная история до сих пор чаруют исследователей русской старины.
Насколько известно, Дмитрий Донской никогда не появлялся в Новгороде. Но, наверное, не было и дня, когда бы он не вспоминал о нем в той или иной связи. Новгород был одновременно и союзником, и противником Москвы. Всё зависело от конкретной ситуации и политического искусства правителя.
Теория вопроса
В средневековой Европе главным двигателем прогресса были города. Благодаря многочисленному населению, развитым институтам самоуправления и большим финансовым возможностям крупные города выступали в качестве самостоятельной военно-политической силы.
Русские города XIV–XV веков (не считая вошедших в состав Великого княжества Литовского и имевших особую историческую судьбу) были в большинстве своем небольшими дерево-земляными крепостями, в которых окрестное сельское население укрывалось в случае опасности. Лишь немногие города — как правило, столицы великих или удельных княжений — имели атрибуты торгово-промышленной деятельности. В то время как европейские города демонстрировали признаки буржуазного развития, русские жили в ином социально-политическом измерении. «Города XIV–XV вв. в Северо-Восточной Руси полностью сохраняли свой феодальный характер» (286, 232).
Причины такого положения были весьма разнообразны. Это и низкая производительность сельского хозяйства, не позволявшая крестьянам кормить многолюдные города, и удаленность Руси от морей и мировых торговых путей, и нехватка или отсутствие в стране важнейших природных ресурсов (золота и серебра, железной и медной руды, свинца и соли), и постоянные нападения степняков, направленные прежде всего на города.
Исключением из правила были главные города Северо-Западной Руси — Новгород и его «младший брат» Псков. Благодаря своему расположению на древнем «пути из варяг в греки» (близ истока Волхова из озера Ильмень), а также наличию обширных колониальных владений на Русском Севере Новгород вел весьма прибыльную транзитную торговлю. Отсутствие собственного морского флота сдерживало новгородскую военную и торговую экспансию. Значительная часть реальной стоимости новгородских товаров уходила в карманы немецких торговцев-перекупщиков из Нарвы и Ревеля, Дерпта и Риги. И всё же Новгород был самым богатым городом Руси. Здесь имели свои дворы и вели дела купцы со всего Балтийского региона.
Амбиции и возможности Пскова были гораздо скромнее. Это был прежде всего город-воин, форпост православия на границе с языческой Литвой и католической Ливонией. Еще в первой половине XIV века Псков вышел из подчинения Новгороду и стал вести самостоятельную политику, нередко вступая в конфликт со «старшим братом».
Политическая система Новгорода отличалась большим своеобразием. Историки называют ее «боярской республикой» и находят в ней некоторое сходство с Венецией (364, 12). Подлинными хозяевами города были аристократические роды, могущество которых основывалось как на крупном землевладении (вотчинах), так и на торгово-промышленной деятельности. Княжеская власть издавна существовала в Новгороде. Но постоянной династии здесь не сложилось. После городского восстания 1136 года установилась практика приглашения на новгородский стол на определенных условиях кого-либо из авторитетных Рюриковичей. Новгород заключал с князем договор, подробно регламентировавший его права и обязанности, главной из которых была защита новгородских рубежей от внешних врагов. Собственной постоянной армии в Новгороде не было. Мелкие пограничные стычки разрешались силами небольшого отряда, сопровождавшего князя или его наместника на новгородском столе. Большая война требовала созыва новгородского ополчения. Но это случалось довольно редко: новгородцы не любили воевать и предпочитали улаживать дело путем переговоров. Занятие торговлей способствовало развитию дипломатических способностей. Новгородская внешняя политика строилась на поддержании баланса сил в регионе и сдерживании одного потенциального агрессора с помощью другого.
За свои военные заслуги, а также исполнение некоторых судебных обязанностей князь получал от города определенное содержание и доходные статьи. Однако малейшее нарушение договорных условий влекло за собой рассмотрение дела на вече и зачастую — изгнание князя из города. Призрак княжеского «самовластия» в духе Андрея Боголюбского был вечным кошмаром боярской республики.
Внутреннее устройство Новгородского государства изучалось многими поколениями историков. И всё же многое остается неясным. Письменные источники (лаконичные новгородские летописи и «телеграфные» по стилю берестяные грамоты) не могут пролить свет на неформальные личные отношения. А между тем именно в этой сфере и делалась новгородская «большая политика».
Правящая элита боярской республики имела свои объединения, в основе которых лежали семейно-родственные отношения, территориальные деления (Новгород разделялся на пять «концов») или приходы церквей. Эти объединения поддерживали политические и экономические связи с теми или иными княжескими линиями. В политической жизни Новгорода царила воинственная «многопартийность». Борьба боярских «партий» (кланов) проявлялась и в изгнании одного князя и призвании другого. Победа в политическом соревновании влекла за собой и получение определенных экономических преференций. Власть в Новгороде, как и везде, шла рука об руку с богатством. Это придавало политической борьбе особую остроту. Для достижения своих целей новгородские «отцы города» использовали весь арсенал средств, известных еще с античных времен: обман, подкуп, шантаж, демагогию, политическое убийство и т. д.
Во второй половине XIV века внешняя политика Новгорода существенно упростилась. На смену прежней «многопартийности» пришла «двухпартийная» система. В ее основе лежало сотрудничество с двумя политическими силами — великим князем Владимирским и великим князем Литовским. Первый из них автоматически признавался новгородским князем и либо сам, либо через своих порученцев (младших братьев, доверенных лиц) исполнял традиционные княжеские функции в Новгороде. Превращение великого княжества Владимирского в «вотчину» московских Даниловичей не оставляло новгородцам никакого выбора в этом вопросе. Дискуссия могла идти по частным (хотя и достаточно важным) вопросам: о размере вознаграждения, сроках его выплаты, платежах с восточных владений Новгорода, взносах ордынского «черного бора» и т. д.
За спиной Москвы вставала грозная тень Орды. Новгород никогда не подвергался ордынскому погрому. В принципе никто, включая и самих татар, не был заинтересован в том, чтобы «резать курицу, приносящую золотые яйца». Однако перипетии московско-ордынских отношений нередко заставляли Даниловичей оказывать силовое давление на Новгород, требуя срочной выплаты долгов, предоставление кредита или иных услуг, преимущественно финансового характера. Владимирский трон оплачивался новгородским серебром.
«Хочешь мира — готовься к войне»
Древние римляне, кроме всего прочего, славились своей способностью отчеканивать мысли в звонкие афоризмы. Некоторые из этих афоризмов стали универсальной мудростью всех времен и народов. Si vis pacem, para bellum. Хочешь мира, готовься к войне. Этот тезис стал краеугольным камнем политической доктрины Великого Новгорода. Новгородцы не любили воевать, но постоянно готовились к войне: искали союзников, обновляли стены и башни, ковали мечи. И, может быть, именно поэтому Новгород по большей части жил в мире. Мелкие пограничные стычки с ливонскими рыцарями и шведами носили характер военно-спортивных мероприятий, необходимых для воспитания юношей и развлечения стариков.
Как уже говорилось, Новгород никогда не испытывал нашествия татарских полчищ. Об этом здесь знали только по рассказам «низовских» купцов и князей-наемников. Небывалое бедствие Северо-Восточной Руси — нашествие Тохтамыша — вызвало у новгородского летописца лишь легкий вздох христианского сочувствия. Кратко сообщив о разорении Московского княжества, он отмечает отъезд из Москвы Дмитрия Московского и других знатных лиц:
«Князь же великый, видя многое множество безбожных татар, и не ста противу им, и поиха на Кострому и с княгинею и с детми, а князь Володимер на Волок, а мати его и княгине в Торжок, а митрополит во Тферь, а владыка коломеньскый Герасим в Новъгород» (18, 378).
Летописец не ищет религиозного или политического оправдания поведению Дмитрия Московского, называя далеко не героическую причину его отъезда: многочисленность неприятеля.
Само нашествие Тохтамыша новгородский летописец объясняет Божьим гневом, нарушением заповедей. Следуя общему правилу, он ищет аналогии данному событию в библейских текстах и по памяти и с большими отклонениями от оригинала пересказывает то место из книги Левит, где говорится о благополучии соблюдающих заповеди и бедствиях для тех, кто их нарушает (Лев. 26, 3—17). В рассуждение вплетается устойчивое словосочетание «страх и ужас» из книги пророка Иеремии (Иер. 15, 8).
Нашествие Тохтамыша ослабило военный потенциал великого княжения Владимирского. Соответственно, сокращались возможности московской помощи Новгороду в случае крупных конфликтов со шведами, немцами или литовцами. С другой стороны, после катастрофы 26 августа 1382 года Русь должна была выплачивать огромную задолженность по ордынскому «выходу». Нетрудно было догадаться, что за этим «серебром» Дмитрий Московский скоро явится в Новгород. Наконец, нашествие Тохтамыша воскресило страх перед прямым нападением татар на Новгород…
Всё это вместе взятое заставляло новгородскую элиту позаботиться о безопасности города не только дипломатическими методами, но и постройкой новых военно-оборонительных сооружений (18, 379). Исследователи отмечают широкий размах этих работ. «По-видимому, именно сложностью отношений с Москвой объясняются предпринятые в 1383–1387 гг. грандиозные работы по сооружению валов и рвов Окольного города общей протяженностью около 9 км с деревянной стеной и каменными проездными башнями и на Софийской, и на Торговой сторонах Новгорода» (366, 241).
Дипломатической предосторожностью было и приглашение в Новгород в 1383 году крещенного в православие литовского князя Патрикия Наримонтовича — племянника Ольгерда. Практика приглашения литовских князей «на кормление» в новгородских «пригородах» (маленьких городах и крепостях) восходит еще ко временам Ивана Калиты (365, 277). С тех пор «передача „в кормление“ членам литовского княжеского дома пограничных городов на северо-западной границе Новгородской земли с обязательством „кормленщиков“ защищать доверенные им территории превращается в постоянный обычай вплоть до падения новгородской независимости в конце XV в.» (366, 239).
В период острого конфликта Ивана Калиты с Новгородом (1333–1334 годы) новгородцы призывали к себе «на кормление» литовского князя Наримонта Гедиминовича — брата Ольгерда. Его присутствие в городе должно было остудить воинственный пыл Ивана Калиты. Теперь ту же роль — и на тех же «пригородах» — призван был сыграть сын Наримонта Патрикий.
«А в Новъгород приихаша князь Патрикии Наримантович, и прияша его новогородци, и даша ему кормление: Орехов город (крепость на Ореховом острове у истока Невы из Ладожского озера. — Н. Б.), Корельскыи город (городок Корела на западном берегу Ладожского озера. — Н. Б.), и пол-Копорьи города (крепость близ южного берега Финского залива. — Н. Б.) и Луское село (центр Лужской волости на реке Луге. — Н. Б.)» (18, 379; 229, 209).
Владения Патрикия находились на северных и северо-западных рубежах Новгородской земли. Однако литовский меч мог быть поднят при любой опасности для Новгорода.
По причинам, о которых можно только догадываться, литовские князья плохо приживались в Новгороде. Чувствуя себя временщиком, Патрикий начал сильно притеснять своих подданных. Уже на следующий год те явились в Новгород с жалобой на князя. Опасаясь изгнания, Патрикий поднял на ноги всю «литовскую партию». В городе закипели политические страсти. Дело едва не дошло до вооруженных столкновений передовых бойцов Софийской и Торговой стороны. Наконец был найден компромисс. Патрикий был переведен в Русу (современная Старая Русса) и Ладогу.
Впрочем, воевать Патрикию не пришлось. Западные соседи Новгорода были заняты в это время своими внутренними делами. В Литве кипела династическая смута, в которую втянуты были Польша и Орден. И всё же чувство непонятной тревоги в эти годы не покидало новгородцев. На северо-западных рубежах, в нижнем течении реки Луги, решено было поставить каменную крепость Ям. Работы были произведены под руководством новгородского архиепископа Алексея в необычайно короткий срок — за 33 дня. Со временем крепость Ям (Ямбург) станет одной из опорных точек Московского государства в Прибалтике (18, 379).
В то время как новгородцы стереглись опасности с севера, беда пришла с юга. Зимой 1385/86 года московские бояре — сборщики ордынской дани — явились в Новгород.
«Той зимы приехаша от князя Дмитриа с Москвы боляре его черного бора брать по Новгородцким волостем: Феодор Свибло, Иван Уда, Олександр Белевут и инии боляре. И тогда ездеша боляре Новгородцкии на Городище (в княжескую резиденцию близ Новгорода. — Н. Б.) тягатся с княжими боляре о обидах, и побегоша с Городища на Москву Свиблова чадь, а об обидах исправы не учинив, а инии осташася Низовци в городи добирати черного бору» (37, 341).
Летописец не сообщает, почему именно «Свиблова чадь», то есть свита, не сумела поладить с новгородцами и вынуждена была бежать в Москву. Боярин Федор Андреевич Свибло был одним из самых близких сотрудников Дмитрия Московского (112, 55). Имя его носит одна из башен Московского Кремля — Свиблова. Полагают, что он был ее строителем. Вероятно, свита первого московского боярина и главы посольства — подобно варягам времен Ярослава Мудрого — вела себя слишком дерзко, чем и вызвала ярость новгородцев.
В конце концов, новгородские бояре удовлетворили требования Дмитрия Московского относительно «черного бора», но категорически отказались от платежей и удовлетворений за какие-то «обиды», нанесенные Москве. В ряду этих «обид» первой, по-видимому, стояла компенсация за грабежи новгородских пиратов-ушкуйников на Волге. Боярское правительство представляло их рейды как частное предприятие, за которое Новгородская республика не несла ответственности. В Москве на это смотрели иначе…
Другой «обидой» могли быть притеснения, которые испытывал в своей деятельности на освоенном новгородцами Русском Севере «креститель Великой Перми» и ее первый епископ Стефан Храп — ставленник Москвы (206, 80).
Тучи сгущаются
Дальнейшее развитие московско-новгородских отношений напоминает сгущавшиеся перед грозой тучи. Возможно, новгородцы почувствовали некоторую слабину в позиции Москвы. А может быть, они не могли примириться с вынужденными платежами «черного бора». Так или иначе, но они решили нанести Москве ответный удар там, где она его меньше всего ожидала: на церковном направлении. Здесь позиции великого князя были в эти годы весьма слабыми. Ставленник московского боярства митрополит Пимен проводил время в бесконечных путешествиях из Москвы в Константинополь и обратно. За кулисами московской митрополии шла какая-то сложная и малопонятная борьба. Потрясенный гибелью Митяя и предательством Киприана великий князь Дмитрий Иванович, кажется, махнул рукой на церковные дела. Впрочем, впечатление может быть обманчиво…
В этой ситуации новгородцы выступили с неожиданным демаршем. Зимой 1385/86 года, на второй неделе Великого поста (11–18 марта), после отъезда московских бояр и под впечатлением их вымогательства, новгородцы собрались на общегородское вече и постановили впредь не обращаться к митрополиту по вопросам апелляционного суда, но беспрекословно принимать приговор новгородского владыки Алексея (37, 342). Вероятно, за этим решением скрывались и энергичные происки мятежного владыки Дионисия Суздальского, заручившегося сильной поддержкой в Константинополе, и споры о церковных «сферах влияния» на Русском Севере. Вторая причина кажется более убедительной. Московский митрополит Пимен поддерживал владыку Стефана Пермского в его спорах с новгородским архиепископом. Возмущенные новгородцы желали отомстить митрополиту.
Новгородское своеволие не только подрывало престиж московского митрополита, но и лишало его доходов от судебных пошлин. Ясно было, что Москва рано или поздно встанет на защиту прав «своего» митрополита. Но и новгородцы не любили уступать внешним силам.
Повествуя о московско-новгородских спорах 90-х годов XIV века, создатель Троицкой летописи (митрополит Киприан?) с осуждением отозвался о характере и привычках новгородцев: «Таков бо есть обычаи новогородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставни… Кого от князь не прогневаша, или кто от князь угоди им, аще и великии Александр Ярославич не уноровил им? И аще хощеши распытовати, разгни книгу, Летописец великии русьскии, и прочти от великаго Ярослава и до сего князя нынешняго» (72, 438).
Новгородцев часто подводили их самоуверенность и недооценка противника. Они не считали разоренную Тохтамышем Москву способной к общерусскому военному предприятию. Но в этом они ошибались. Конечно, Московское княжество было страшно разорено и обезлюдело. Однако Дмитрий своим «тарутинским маневром» (в костромском варианте) сохранил дружину и, пополнив ее за счет человеческих ресурсов ярославского и костромского Заволжья, способен был двинуть на Новгород весьма значительные силы.
Но Дмитрий не хотел воевать в одиночку. Он понимал, что неудача в борьбе с Новгородом — срыв уплаты назначенного Тохтамышем чрезвычайного «выхода» — может стать для него роковой, и копил силы для безусловной победы. И как полководец, и как политик он знал, как важно правильно определить место и время главного удара. При любой ошибке в этом вопросе война с Новгородом могла затянуться и перерасти в войну с Литвой. А этого Москва в ту пору совсем не хотела.
Известно, что при обороне Москвы от Тохтамыша впервые были использованы «тюфяки» — примитивные пушки. Поэтому не будет анахронизмом сказать, что «в воздухе пахло порохом», но ни Москва, ни Новгород не спешили произвести первый выстрел.
Огонь и дым
В 1384 году помимо обычных городских пожаров новгородцы пережили странное и небывалое бедствие.
«В то же лето бысть помрачение на многы дни и нощи, и потки (птицы. — Н. Б.) падаху на землю и по воде, и не ведяху, камо летети; а людие не смеяху ездити по озерам и по рекам, и бысть в крестианех скорбь и туга».
Далее летописец помещает традиционное рассуждение о причинах бедствий вообще и этой наступившей среди белого дня тьмы в частности:
«Тоже, братие, Бог казнить ны (нас. — Н. Б.) по нашему согрешению, кажа (направляя. — Н. Б.) нас на покаяние, да быхом ся покаяле от злоб своих; казнив, помилуи, Господи; и бысть свет, и ради быхом».
Многодневное «помрачение» было вызвано дымом от пожаров лесов и торфяных болот. То, что один летописец представляет как почти мистическое явление, другой объясняет просто и понятно: «Погореша леса и сена по пожням, и в Новегороде бысть помрачение на многим дни и нощи» (55, 143).
В следующем, 1385 году 14 июня вспыхнула Торговая сторона Новгорода: «А людии сгоре 70 человек: лют бо бяше велми пожар» (18, 380). А 1 января 1386 года произошло солнечное затмение, продолжавшееся два часа (289, 558).
Для человека той эпохи всё вокруг было как бы двухмерным: реальным и символичным. Огонь и дым всегда служили символическим образом войны. И война вскоре пришла на берега Волхова.
Зимой 1386/87 года князь Дмитрий Иванович решил, что настало время свести счеты с Новгородом.
(В своей «Истории Российской» первый русский историк В. Н. Татищев предварил рассказ о новгородской войне следующим рассуждением: «Новгородцы, слышавше князя великого Дмитриа неудачу с резанским Олегом и что сын его задержан во Орде, не хотяху дани и выхода слати. Мнозии же от них, шедше на Волок и собравшеся тамо, идоша на Волгу, множество купцов пограбиша и люди разориша. Князь же великий посыла к ним, но архиепископ Алексей подстрекаше новгородцы не покорятися князю. Он же терпе, доколе умирися со Ольгом резанским» (71, 161). Но трудно сказать, сам ли Татищев увидел связь между событиями, или эту связь указал ему не дошедший до нас древний источник.)
Для похода на Новгород Дмитрию Ивановичу удалось собрать под свои знамена практически все княжества Северо-Восточной Руси. Риторика новгородской войны во многом повторяла риторику общерусского похода на Тверь в 1375 году. Новгород своими действиями — задержкой с уплатой «черного бора» и разбойными действиями ушкуйников на Волге — наносит ущерб всем участникам коалиции… Князья должны сообща, под руководством великого князя Владимирского, наказать зазнавшихся новгородцев… Мечта о богатой добыче не озвучивалась, но, безусловно, подразумевалась.
Хорошо зная природные условия Новгородской земли — болота, реки и речки, непроходимые лесные дебри, — Дмитрий Московский начал поход зимой, когда русла замерзших рек служили удобной дорогой для конного войска.
Вот как представляет эту войну Новгородская Первая летопись младшего извода:
«Той же зимы (1386/87 года. — Н. Б.) приходи князь великыи Дмитрии ратью к Новугороду с братом своим с князем Володимером, держа гнев про волжан (ушкуйников, грабивших по Волге. — Н. Б.) на Новъгород, и стоя в Ямнех (село Ямны в 30 верстах к юго-востоку от Новгорода. — Н. Б.). И езди владыка Алексеи и доконца мир на всей старине; а за винныи люди, за волжан, взя князь великыи у Новаграда 8000 рублев» (18, 380).
Московский семейный дуумвират — Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич — вновь, как и на Куликовом поле, доказал свою эффективность. Новгородская знать вынуждена была тряхнуть мошной, чтобы откупиться от московского князя. Однако расходы новгородцы решили разделить с другими областями, отправившими своих удальцов на Волгу. И здесь в первом ряду оказалось далекое Заволочье. Так называли новгородцы подчиненные им области Русского Севера по рекам Онеге и Северной Двине.
«Той же зимы ездиша за Волок Федор посадник Тимофеевич, Тимофеи Юрьевич, а с ними боярьскии дети, брати 5000 рублев, что возложил Новъгород на Заволочкую землю, занеже заволочане были же на Волге» (18, 380).
Сходное по сути и по лаконизму, но отличное в деталях сообщение находим и в московском летописании:
«Того же лета (1386) заратишася новгородци Великаго Новаграда, и бысть князю великому с ними розмирие… Тое же зимы в Филипово говение пред Рожеством Христовым (между 15 ноября и 25 декабря. — Н. Б.) князь великии Дмитреи Иванович, собрав воя многы, и поиде ратию к Новугороду Великому и не дошед до Новагорода за 30 поприщ (в других летописях — за 30 верст. — Н. Б.), ста на месте равне (в поле. — Н. Б.). Гражане же со владыкою вьшедше из града и добиша челом князю великому 8000 рублев. Князь великии не оставя слова и благословенна владычня и челобитиа новогородцев, взя мир с ними и возвратися на Москву, всю свою взем волю» (43, 152).
Типографская летопись, отразившая летописание ростовской владычной кафедры, также ограничивается кратким сообщением о походе, добавив в его итогах договоренность не только о деньгах, но и о вьщаче ушкуйников: «…а лихих выдавать» (49, 156).
В летописных известиях поход князя Дмитрия Ивановича на Новгород представлен как довольно заурядная военно-дипломатическая операция. Однако на деле всё было гораздо интереснее и сложнее. Новгородский поход зимы 1386/87 года — впечатляющее военное предприятие общерусского масштаба. Здесь полководческие дарования и организаторские способности князя Дмитрия Ивановича вновь — как и в тверском походе 1375 года, сражении на Воже и Куликовской битве — проявились во всем блеске.
«Мужество, геройство — это, прежде всего, доблесть, отвага и способность делать», — говорил Томас Карлейль (169, 177). Представим события новгородского похода и действия в них князя Дмитрия Ивановича с той полнотой, которая только возможна на основе имеющихся в нашем распоряжении источников…
Рождественский поход
Подготовка новгородского похода охватила всю Северо-Восточную Русь и некоторые соседние с ней княжества. Дмитрий Иванович сумел представить устрашение Новгорода как дело, затрагивающее личные интересы каждого князя. Желающих по тем или иным соображениям увильнуть от участия в походе князь подгонял угрозами своего гнева.
Сбор полков, идущих на Новгород, был назначен на Рождество Христово — 25 декабря 1386 года. Дмитрий Иванович шел на Новгород вместе со своим братом Владимиром Храбрым и «со всими князи Рускими».
Летописец тщательно перечисляет собравшиеся под знамена Дмитрия Ивановича рати:
«А с ним были рати: московские, коломенская, звенигородская, можайская, волоцкая, ржевская, серпоховская, боровская, дмитровская, переяславская, володимерская, юрьевская, муромская, мещерская, стародубъская, суздал(ь)ская, городецкая, Нижнево Новагорода, костромская, углецкая, ростовская, ярославская, можайская, молож(е)ская, галицкая, бежицкая, белозерская, вологоцкая, устюжская, новоторжьская, поиде ратию к Новугороду Великому» (55, 144).
Легко заметить, что помимо собственно московских и великокняжеских волостей в походе участвовали княжества и уделы, так или иначе пострадавшие от новгородских ушкуйников или вообще от новгородского произвола. Но встречаем в этом перечне и те волости, которые, насколько известно, не питали личной вражды к боярской республике — муромская, мещерская, стародубская. Их привели сюда какие-то обязательства перед великим князем. Дмитрий Московский заставил пойти на Новгород даже новоторжцев, отношение которых к Новгороду можно выразить формулой «вражда — любовь». На этом общерусском фоне особенно красноречиво выглядит отсутствие тверских боевых сил. Князь Михаил Александрович по-прежнему вел независимую политику и не желал быть в одной упряжке с вассалами Москвы. Великий же князь не имел достаточно сил, чтобы заставить тверского фрондера подчиниться.
Вступив в новгородские земли, войска коалиции принялись по обыкновению грабить и жечь всё на своем пути, «держа гнев на Великий Новград и нелюбие велико про волжан… и про княжчины» (37, 486).
Под словом «волжане» легко угадываются грабившие на Волге новгородские ушкуйники. Сложнее раскрыть смысл слова «княжчины». Полагают, что это княжеская земельная собственность в Новгородской земле (300, 206). Пользуясь ослаблением Москвы после нашествия Тохтамыша, новгородские бояре присвоили эти «княжчины», а точнее — доходы с них. Поземельные споры всегда были делом долгим и сложным. Война упрощала дело. Пользуясь правом победителя, князь Дмитрий Иванович требовал возвращения расхищенных владений.
Приближение большого войска коалиции заставило новгородцев поспешить с мирными инициативами. В лагерь Дмитрия Московского отправились бояре Иов Аввакумович (его мы вновь встречаем в составе новгородского посольства к митрополиту Пимену зимой 1388 года; вероятно, он считался знатоком московских отношений) и Иван Александрович (37, 350). Этот последний, по-видимому, был еще относительно молодым человеком. Лет двадцать спустя он станет упоминаться летописцами в должности посадника (363, 505).
Их миссия потерпела неудачу. Между тем полки подошли уже близко (по одним данным, на 30, по другим — на 15 верст) к Новгороду и встали лагерем в поле у села Ямны. Сюда в самый праздник Крещения Господня (6 января) явился к Дмитрию Ивановичу с благословением и новыми мирными предложениями новгородский владыка Алексей. Здесь впервые прозвучала сумма новгородского откупа — 8 тысяч гривен.
Но князь Дмитрий Иванович хотел не только получить деньги, но и хорошенько нагнать страху на новгородцев. Возможно, какие-то пункты предложенного владыкой мирного договора не устроили великого князя. Во всяком случае, владыка был отправлен восвояси, и полки коалиции двинулись (или сделали вид, что двинулись) в сторону Новгорода. Началась игра нервов.
Новгородский владыка Алексей был настроен на уступки. Но его связывала воля боярского правительства, представителем которого он выступал. Возможно, не без тайного намерения припугнуть земляков, владыка отправил в Новгород скорого гонца (сына посадника по имени Климент) с вестью о срыве переговоров и дальнейшем продвижении московских войск к Новгороду. Владыка приказывал горожанам срочно готовиться к осаде, чинить старые укрепления и возводить новые.
В этой тревожной и неопределенной обстановке решили заявить о себе служилые князья, находившиеся тогда в Новгороде. Литовский князь Патрикий Наримонтович с князем Романом Юрьевичем и так называемыми «копорскими князьями» (ветвью белозерского княжеского дома) созвал готовых сражаться и облачившихся в доспехи новгородцев (365, 282). Он вывел этот полк навстречу ожидаемым войскам коалиции, но, не обнаружив их, поспешил вернуться в город. Новгородский летописец описывает это предприятие весьма саркастически: ополченцы во главе с наемниками «выехаша на поле в день неделныи до обеда и опять пятишася по обедех» (37, 345).
Переполох
Князь Дмитрий Иванович хорошо знал нравы новгородцев. В тревожной и неопределенной обстановке в городе немедленно начинались внутренние распри. Политика была своего рода хмелем для новгородской толпы. Воспитанные на звонких речах городских демагогов, новгородцы легко воодушевлялись, но также легко впадали в панику. Томительное ожидание было для них невыносимым испытанием.
И князь решил немного подождать. (О великое искусство держать паузу, верный признак истинного политика!)
На четвертый день после Крещения «бысть переполох велик в Новегороде» (42, 88). Кто-то пустил слух, что войска московской коалиции стоят у самых ворот города — в селе Жилотуг. Горожане немедленно облачились в доспехи и, собравшись в полки, двинулись навстречу врагу. Это редкое зрелище единства и патриотического подъема привело в умиление свидетеля событий — новгородского летописца:
«И новгородци вси, доспев (снарядившись. — Н. Б.), выехаша к Жилотугу, беаше бо силно велика и светла рать новогородцкаа коневая, и пешей рати велми много, и охвочи битися» (37, 345).
Но весь этот прекрасный выезд сверкающих доспехами всадников закончился ничем. Слух оказался ложным. В Жилотуге никакого неприятеля новгородцы не нашли. С тем ополченцы и вернулись в город.
Воинственный пыл новгородцев быстро угас. Тревога вновь охватила «отцов города». На совещании решено было послать к великому князю представительную делегацию в составе двух архимандритов, семи священников и пяти зажиточных горожан («житьих людей») — по одному от каждого из пяти «концов» Новгорода.
Бедствия осажденных
Одновременно с дипломатическими мерами новгородцы решились на то, что принято было делать в случае осады города сильным неприятелем. Они сожгли 24 небольших пригородных монастыря, окружавших Новгород. Были сожжены и все гражданские постройки за чертой городских валов. Цель состояла в том, чтобы лишить неприятеля досок и бревен для «примета», с помощью которого осаждающие преодолевали рвы и взбирались на стены. «Примет» нередко поджигали, что вызывало пожар деревянной части городских укреплений. Наконец, в условиях зимней войны постройки монастырей могли быть использованы для постоя вражеского войска.
Летописец приводит полный список сожженных обителей. Этот печальный синодик он завершает словами: «И бысть новогородцем и минскому чину много убытка» (37, 346).
То, что не успели сжечь и уничтожить новгородцы, захватили московские войска. Разгрому подвергся и княжеский монастырь Николы на Понеделии. И всё же этой обители повезло. Дмитрий Иванович не захотел жить в открытом поле и устроил в опустевшем монастыре временную резиденцию. При этом он приказал не трогать церкви, убранство которых было создано его иждивением (39, 50).
Воины страдали от холода и грабили всё подряд. Новгород нес тяжелые убытки. Но страшнее всяких убытков были гибель и взятие в плен множества людей.
«И многи волости повоеваша, а у купцев у новгородских мног(о) товара от(ъ)имаша; а людей, муж, и жен, и детей, множ(е)ство в полон поведоша, а ино и побиша, а инии со студения умроша без портов, занеж(е) ратним пограбиша; а иных полон отпустили на миру» (55, 144).
Город был переполнен беженцами, спасавшимися от бедствий войны. Первыми примчались новоторжские «большие бояре», которые не желали воевать против Новгорода.
Природа умножала бедствия людей. Зима 1386/87 года была на редкость бесснежной. Дороги представляли собой «гололед бес пути и без снега (37, 347)». Передвигаться по такой «дороге» было тяжело и конному, и пешему.
Серебро мира
Итак, представительная новгородская делегация отправилась на переговоры с великим князем в Понеделье. (В некоторых источниках сообщается о повторном визите в московский лагерь и новгородского владыки Алексея (42, 88).) Там был подписан долгожданный мир «на всей старине» (37, 347). Главным его условием была выплата великому князю огромной компенсации — восьми тысяч гривен — за ущерб, нанесенный его казне и владениям ушкуйниками, а также новгородскими расхитителями княжеских земель («княжчины»). Из этой суммы 3 тысячи рублей выплачивались немедленно, а 5 тысяч надлежало собрать с Заволочья, жители которого принимали участие в экспедициях ушкуйников. Не откладывая дела в долгий ящик, новгородцы немедленно («сей же зимы в великое говение», то есть между 17 февраля и 7 апреля 1387 года) отправили в Заволочье своих приставов с отрядом для сбора необходимой суммы.
Важным условием мира была выплата новгородцами «черного бора» — регулярного ордынского платежа, уплачиваемого новгородцами один раз в 7–8 лет (365, 222).
Таким образом, нормальные отношения между Москвой и Новгородом были восстановлены. Князь повел войско обратно в «Низовскую землю», оставив на Волхове своих наместников и «черноборчев» — сборщиков ордынского «черного бора».
Так закончилась эта жестокая зимняя война, подтвердившая славу Дмитрия Московского как стратега, умеющего управлять многочисленными и пестрыми по составу вооруженными силами. Сложнее говорить о его успехах как дипломата, умеющего добиваться стратегических целей. В качестве компенсации он взял ровно столько, сколько предложил ему Новгород. Выплата большей части этих денег откладывалась на неопределенный срок.
Запутанность этой финансовой ситуации усугубляется одним странным обстоятельством. Остро нуждаясь в деньгах для расчетов с Тохтамышем, Дмитрий между тем именно в это время начал чеканить собственную монету. Она имела смешанный, русско-ордынский облик. На одной стороне ее было написанное арабскими буквами имя Тохтамыша («султан Тохтамыш, да продлятся его дни»), а на другой — имя великого князя, написанное по-русски (327, 26). На «русской» стороне монет встречалось и загадочное изображение петуха со зверьком над ним (327, 102). Что хотел выразить этим изображением князь Дмитрий? Приближение рассвета? Задор и боевую удаль Москвы? Или это был какой-то семейный символ потомков Калиты? Неизвестно. Как неизвестна и причина, заставившая князя в столь трудные времена тратить серебро и заводить свой собственный монетный двор…
Человек из огня
Известно, что в Средние века религия была политикой, а политика — религией. Князь Дмитрий увозил с собой из Новгорода два нерешенных церковных вопроса: оскорбительное для Москвы решение новгородцев отказаться от апелляционного суда митрополита и размежевание границ Новгородской и Пермской епархий на Русском Севере. Горький опыт и здравый смысл подсказывали Дмитрию, что прямое вмешательство светской власти в споры иерархов может иметь непредсказуемые последствия. Среди духовенства всегда найдутся желающие, «воззрев в Номоканон», отвергнуть княжеское решение и «пострадать за веру».
Столь же сомнительным по результатам выглядел и другой вариант решения церковного вопроса: поездка в Новгород митрополита Пимена. Этот вечный неудачник с сильно подмоченной репутацией мог вызвать у новгородцев только насмешки и неприязнь.
Обдумав положение, Дмитрий отправил в Новгород своего любимца — пламенного миссионера Стефана Пермского.
«Того же лета (1387) Стефан, Пермьскыи епископ, Храп ходил в Новъгород Великыи некоея ради своея потребы» (43, 151).
(Обратим внимание на то, что здесь летописцем употреблен глагол «ходил», а не «ездил». В данном контексте он имеет особый смысл. Известно, что, следуя заветам Святых Отцов — «конь исключается из употребления святых», — преподобный Сергий Радонежский все свои миротворческие походы совершал пешком. Вероятно, того же правила придерживался и Стефан Пермский. Что касается многозначительной, но, увы, сокровенной концовки — «некоея ради своея потребы», то она занимает свое место в долгом ряду летописных недомолвок.)
Епископ Стефан Пермский — за яростный темперамент прозванный Храпом — по праву заслуживает внимания историков и памяти потомков. Ключевский ставил его в один рад с преподобным Сергием Радонежским и митрополитом Алексеем. «Эта присноблаженная троица ярким созвездием блещет в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли», — писал он (179, 67).
Первое летописное известие о Стефане относится к 1383 году. «Тое же зимы Пимин митрополит на Москве два епископа постави, Михаила епископом Смоленску, а Стефана, нарицаемого Храпа, епископом в Пермь» (43, 149).
«Креститель Перми», первый епископ огромной Пермской епархии, человек выдающегося личного мужества, Стефан при всём том был одним из самых образованных людей своего времени. Он знал наизусть обширные тексты из Священного Писания и творений Святых Отцов, мог с успехом вести диспут с язычниками, еретиками и иноверцами. Он составил азбуку для бесписьменного народа пермяков и этим открыл для них путь к просвещению. Он объехал на лодке и обошел пешком огромную территорию — бассейн реки Вычегды, — разрушая языческие кумирни и ставя повсюду церкви и часовни. Однажды он посрамил языческого жреца, предложив ему вместе войти в огонь. Стефан первым шагнул в горящий сруб, увлекая за собой жреца. Тот в ужасе отшатнулся, а Стефан невредимым вышел из огня…
Поводом для приезда Стефана в Новгород могли быть вопросы церковно-организационного характера. Пермская епархия граничила с Новгородской. Такое соседство всегда порождало территориальные споры и пограничные конфликты. На Русском Севере (как, впрочем, и на степном юге) с его огромными безлюдными пространствами и вечным бездорожьем понятие «границы» вообще имело довольно условный характер.
Однако причины поездки Стефана в Новгород были гораздо более серьезными и сводились к двум актуальным вопросам. Первый — это ересь стригольников, распространившаяся в Новгороде в эти годы. Вероятно, по просьбе владыки Алексея Стефан выступил с обличительными речами против еретиков. Его образованность и красноречие отвечали сложности задачи: еретики славились начитанностью в священных текстах. Сохранившееся до наших дней послание Стефана Пермского против еретиков представляет правила и «виды оружия» этого своеобразного словесного турнира.
Второй вопрос, который два иерарха обсуждали за плотно прикрытыми дверями владычных покоев, сводился к тому, как быстро и безболезненно собрать на Русском Севере те самые 5 тысяч рублей, которые Новгород обещал выплатить великому князю Дмитрию Ивановичу. Уроженец Великого Устюга и воспитанник Григорьевского затвора в Ростове Великом, близкий друг Сергия Радонежского и протеже великого князя Дмитрия Ивановича, Стефан, безусловно, был энтузиастом московского дела — «собирания Руси». Уже сам факт создания Пермской епархии во главе с «московским» владыкой был отрадным для Москвы. Воцерковление пермяков помогало москвичам, в том числе и в их борьбе с новгородцами за пушные богатства бассейна Вычегды.
С позиций московского (а значит, и общерусского) интереса Стефан Пермский вел переговоры с владыкой Алексеем, который был столь же сильным защитником интересов Великого Новгорода.
Источники не сообщают о том, насколько успешной оказалась миссия Стефана Пермского в Новгород. Но судя по тому, что местом его последнего упокоения в 1396 году стал собор придворного Спасского монастыря в Московском Кремле, потомки Ивана Калиты по достоинству оценили бескорыстную службу «человека из огня» — епископа Стефана Пермского.
Что было дальше?
Итак, князь Дмитрий добился своего в тяжелой борьбе с Великим Новгородом. Вероятно, эта победа стоила ему немалых усилий. Но она свидетельствовала о том, что утраченное могущество понемногу возвращается к внукам Ивана Калиты.
Что касается Новгорода, то великий город, уладив отношения с Москвой, продолжал жить своей беспокойной жизнью. В 1387 году новгородцы, опасаясь неведомо кого, «копаша вал около Торговой стороне» (18, 381). В том же году на западной границе своих владений, близ дороги на Псков, они поставили каменную крепость Порхов. Похоже, новгородцы не слишком доверяли дружелюбию своего «младшего брата»…
В следующем, 1388 году почти весь год новгородцы обсуждали важнейшее событие: добровольную отставку престарелого владыки Алексея, занимавшего кафедру без малого 30 лет (1359–1388), и выборы его преемника. Путем жеребьевки из трех кандидатов был избран один — игумен Спасо-Хутынского монастыря Иоанн. 7 мая 1388 года, на праздник Вознесения, он был торжественно введен в дом Святой Софии.
Утверждение названного новгородцами кандидата на кафедру было прерогативой митрополита всея Руси. Занимавший кафедру митрополит Пимен был постоянно занят хлопотами о своем утверждении в патриархии. Дело сильно затянулось. А между тем Новгород остро нуждался в авторитетном архипастыре, способном примирить враждующие аристократические кланы. Осенью 1388 года город охватила очередная боярская смута, сопровождавшаяся погромом дворов и массовыми драками.
Наконец 8 декабря 1388 года нареченный владыка выехал из Новгорода в Москву и 10 января 1389 года прибыл в столицу Русской церкви. Митрополит Пимен, собиравшийся в очередной вояж в Константинополь, поспешил закрыть новгородский вопрос и получить положенные дары и подношения. В воскресенье 17 января 1389 года Пимен в сослужении епископов Даниила Звенигородского, Феогноста Рязанского, Саввы Сарайского и Михаила Смоленского поставил Иоанна архиепископом Новгородским и Псковским (42, 94). Отдав положенные благодарности и справив пиры, новопоставленный владыка отправился восвояси. В воскресенье 8 февраля 1389 года Новгород торжественно встречал своего нового архипастыря. Рассказ летописца сквозит неподдельной радостью по поводу обретения городом своего духовного отца и молитвенника:
«И прииха (архиепископ Иоанн. — Н. Б.) в Новъград февраля в 8… и сретоша с кресты игумены и попове, конец Славна (Славенский „конец“ города находился ближе всего к Московской дороге, по которой возвращался владыка Иоанн. — Н. Б.), посадник и тысячкой и весь Новъград, възрадовашася радостию великою зело в той день о своем владыце» (18, 383).
Новому владыке предстоял долгий и тернистый, но славный путь. Он управлял беспокойной епархией долгих 27 лет, из которых значительную часть провел в московской тюрьме, куда упрятал его за строптивость митрополит Киприан. Уже первым своим деянием — пастырской поездкой в охваченный чумой Псков весной 1389 года — Иоанн доказал, что новгородцы не ошиблись в своем выборе. Все в Новгороде знали: в свое время знаменитый новгородский владыка Василий Калика (1331–1352) заплатил жизнью за подобную смелость.
Владыка Иоанн был таким же горячим патриотом Новгорода, как и его предшественник. Опасаясь новых военных угроз как со стороны Москвы, так и со стороны Вильно, он заключил договор с одним из влиятельных литовских князей — Семеном Ольгердовичем. Этот князь, известный также под языческим именем Лугвень, еще в 1388 году присылал в Новгород своих послов «хотя быти и седети на городках, чим володел Наримонт» (37, 351). Напомним читателю, что брат Ольгерда Наримонт, а затем его сын Патрикий получали в Новгороде в качестве «кормления» «пригороды» — Ладогу, Копорье и Лужское.
Во время московско-новгородской войны литовские князья не проявили боевого пыла. Похоже, что новгородцы именно по этой причине выпроводили Патрикия Наримонтовича. Однако присутствие Гедиминовичей на Волхове имело скорее политическое, чем военное значение. И потому владыка Иоанн утвердил договор с литовским князем Семеном Ольгердовичем.
Москва и Константинополь… Москва и Орда… Москва и Литва… И вот теперь — Москва и Новгород… Поход достиг своих конкретных целей. Но решен был, так сказать, «рабочий вопрос». В стратегическом отношении мало что изменилось. Характер отношений между Новгородом и великим княжением Владимирским остался неизменным. До тех дней, когда длинные обозы с новгородским серебром и закованными в цепи боярами потянутся в Москву, оставалось еще целое столетие.
Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от него.
Отношения с Новгородом всегда были первостепенной заботой великих князей Владимирских. Там, на шумном новгородском вече, порой решалась судьба князя, его триумф или падение.
Новгород был своего рода «банкиром» князей. В сокровищнице Софийского собора хранились несметные богатства. Но снискать уважение и поддержку новгородцев, получить в нужный момент политическое убежище или солидный кредит мог далеко не каждый Рюрикович. Оригинальная политическая система Новгорода, его бурная история до сих пор чаруют исследователей русской старины.
Насколько известно, Дмитрий Донской никогда не появлялся в Новгороде. Но, наверное, не было и дня, когда бы он не вспоминал о нем в той или иной связи. Новгород был одновременно и союзником, и противником Москвы. Всё зависело от конкретной ситуации и политического искусства правителя.
Теория вопроса
В средневековой Европе главным двигателем прогресса были города. Благодаря многочисленному населению, развитым институтам самоуправления и большим финансовым возможностям крупные города выступали в качестве самостоятельной военно-политической силы.
Русские города XIV–XV веков (не считая вошедших в состав Великого княжества Литовского и имевших особую историческую судьбу) были в большинстве своем небольшими дерево-земляными крепостями, в которых окрестное сельское население укрывалось в случае опасности. Лишь немногие города — как правило, столицы великих или удельных княжений — имели атрибуты торгово-промышленной деятельности. В то время как европейские города демонстрировали признаки буржуазного развития, русские жили в ином социально-политическом измерении. «Города XIV–XV вв. в Северо-Восточной Руси полностью сохраняли свой феодальный характер» (286, 232).
Причины такого положения были весьма разнообразны. Это и низкая производительность сельского хозяйства, не позволявшая крестьянам кормить многолюдные города, и удаленность Руси от морей и мировых торговых путей, и нехватка или отсутствие в стране важнейших природных ресурсов (золота и серебра, железной и медной руды, свинца и соли), и постоянные нападения степняков, направленные прежде всего на города.
Исключением из правила были главные города Северо-Западной Руси — Новгород и его «младший брат» Псков. Благодаря своему расположению на древнем «пути из варяг в греки» (близ истока Волхова из озера Ильмень), а также наличию обширных колониальных владений на Русском Севере Новгород вел весьма прибыльную транзитную торговлю. Отсутствие собственного морского флота сдерживало новгородскую военную и торговую экспансию. Значительная часть реальной стоимости новгородских товаров уходила в карманы немецких торговцев-перекупщиков из Нарвы и Ревеля, Дерпта и Риги. И всё же Новгород был самым богатым городом Руси. Здесь имели свои дворы и вели дела купцы со всего Балтийского региона.
Амбиции и возможности Пскова были гораздо скромнее. Это был прежде всего город-воин, форпост православия на границе с языческой Литвой и католической Ливонией. Еще в первой половине XIV века Псков вышел из подчинения Новгороду и стал вести самостоятельную политику, нередко вступая в конфликт со «старшим братом».
Политическая система Новгорода отличалась большим своеобразием. Историки называют ее «боярской республикой» и находят в ней некоторое сходство с Венецией (364, 12). Подлинными хозяевами города были аристократические роды, могущество которых основывалось как на крупном землевладении (вотчинах), так и на торгово-промышленной деятельности. Княжеская власть издавна существовала в Новгороде. Но постоянной династии здесь не сложилось. После городского восстания 1136 года установилась практика приглашения на новгородский стол на определенных условиях кого-либо из авторитетных Рюриковичей. Новгород заключал с князем договор, подробно регламентировавший его права и обязанности, главной из которых была защита новгородских рубежей от внешних врагов. Собственной постоянной армии в Новгороде не было. Мелкие пограничные стычки разрешались силами небольшого отряда, сопровождавшего князя или его наместника на новгородском столе. Большая война требовала созыва новгородского ополчения. Но это случалось довольно редко: новгородцы не любили воевать и предпочитали улаживать дело путем переговоров. Занятие торговлей способствовало развитию дипломатических способностей. Новгородская внешняя политика строилась на поддержании баланса сил в регионе и сдерживании одного потенциального агрессора с помощью другого.
За свои военные заслуги, а также исполнение некоторых судебных обязанностей князь получал от города определенное содержание и доходные статьи. Однако малейшее нарушение договорных условий влекло за собой рассмотрение дела на вече и зачастую — изгнание князя из города. Призрак княжеского «самовластия» в духе Андрея Боголюбского был вечным кошмаром боярской республики.
Внутреннее устройство Новгородского государства изучалось многими поколениями историков. И всё же многое остается неясным. Письменные источники (лаконичные новгородские летописи и «телеграфные» по стилю берестяные грамоты) не могут пролить свет на неформальные личные отношения. А между тем именно в этой сфере и делалась новгородская «большая политика».
Правящая элита боярской республики имела свои объединения, в основе которых лежали семейно-родственные отношения, территориальные деления (Новгород разделялся на пять «концов») или приходы церквей. Эти объединения поддерживали политические и экономические связи с теми или иными княжескими линиями. В политической жизни Новгорода царила воинственная «многопартийность». Борьба боярских «партий» (кланов) проявлялась и в изгнании одного князя и призвании другого. Победа в политическом соревновании влекла за собой и получение определенных экономических преференций. Власть в Новгороде, как и везде, шла рука об руку с богатством. Это придавало политической борьбе особую остроту. Для достижения своих целей новгородские «отцы города» использовали весь арсенал средств, известных еще с античных времен: обман, подкуп, шантаж, демагогию, политическое убийство и т. д.
Во второй половине XIV века внешняя политика Новгорода существенно упростилась. На смену прежней «многопартийности» пришла «двухпартийная» система. В ее основе лежало сотрудничество с двумя политическими силами — великим князем Владимирским и великим князем Литовским. Первый из них автоматически признавался новгородским князем и либо сам, либо через своих порученцев (младших братьев, доверенных лиц) исполнял традиционные княжеские функции в Новгороде. Превращение великого княжества Владимирского в «вотчину» московских Даниловичей не оставляло новгородцам никакого выбора в этом вопросе. Дискуссия могла идти по частным (хотя и достаточно важным) вопросам: о размере вознаграждения, сроках его выплаты, платежах с восточных владений Новгорода, взносах ордынского «черного бора» и т. д.
За спиной Москвы вставала грозная тень Орды. Новгород никогда не подвергался ордынскому погрому. В принципе никто, включая и самих татар, не был заинтересован в том, чтобы «резать курицу, приносящую золотые яйца». Однако перипетии московско-ордынских отношений нередко заставляли Даниловичей оказывать силовое давление на Новгород, требуя срочной выплаты долгов, предоставление кредита или иных услуг, преимущественно финансового характера. Владимирский трон оплачивался новгородским серебром.
«Хочешь мира — готовься к войне»
Древние римляне, кроме всего прочего, славились своей способностью отчеканивать мысли в звонкие афоризмы. Некоторые из этих афоризмов стали универсальной мудростью всех времен и народов. Si vis pacem, para bellum. Хочешь мира, готовься к войне. Этот тезис стал краеугольным камнем политической доктрины Великого Новгорода. Новгородцы не любили воевать, но постоянно готовились к войне: искали союзников, обновляли стены и башни, ковали мечи. И, может быть, именно поэтому Новгород по большей части жил в мире. Мелкие пограничные стычки с ливонскими рыцарями и шведами носили характер военно-спортивных мероприятий, необходимых для воспитания юношей и развлечения стариков.
Как уже говорилось, Новгород никогда не испытывал нашествия татарских полчищ. Об этом здесь знали только по рассказам «низовских» купцов и князей-наемников. Небывалое бедствие Северо-Восточной Руси — нашествие Тохтамыша — вызвало у новгородского летописца лишь легкий вздох христианского сочувствия. Кратко сообщив о разорении Московского княжества, он отмечает отъезд из Москвы Дмитрия Московского и других знатных лиц:
«Князь же великый, видя многое множество безбожных татар, и не ста противу им, и поиха на Кострому и с княгинею и с детми, а князь Володимер на Волок, а мати его и княгине в Торжок, а митрополит во Тферь, а владыка коломеньскый Герасим в Новъгород» (18, 378).
Летописец не ищет религиозного или политического оправдания поведению Дмитрия Московского, называя далеко не героическую причину его отъезда: многочисленность неприятеля.
Само нашествие Тохтамыша новгородский летописец объясняет Божьим гневом, нарушением заповедей. Следуя общему правилу, он ищет аналогии данному событию в библейских текстах и по памяти и с большими отклонениями от оригинала пересказывает то место из книги Левит, где говорится о благополучии соблюдающих заповеди и бедствиях для тех, кто их нарушает (Лев. 26, 3—17). В рассуждение вплетается устойчивое словосочетание «страх и ужас» из книги пророка Иеремии (Иер. 15, 8).
Нашествие Тохтамыша ослабило военный потенциал великого княжения Владимирского. Соответственно, сокращались возможности московской помощи Новгороду в случае крупных конфликтов со шведами, немцами или литовцами. С другой стороны, после катастрофы 26 августа 1382 года Русь должна была выплачивать огромную задолженность по ордынскому «выходу». Нетрудно было догадаться, что за этим «серебром» Дмитрий Московский скоро явится в Новгород. Наконец, нашествие Тохтамыша воскресило страх перед прямым нападением татар на Новгород…
Всё это вместе взятое заставляло новгородскую элиту позаботиться о безопасности города не только дипломатическими методами, но и постройкой новых военно-оборонительных сооружений (18, 379). Исследователи отмечают широкий размах этих работ. «По-видимому, именно сложностью отношений с Москвой объясняются предпринятые в 1383–1387 гг. грандиозные работы по сооружению валов и рвов Окольного города общей протяженностью около 9 км с деревянной стеной и каменными проездными башнями и на Софийской, и на Торговой сторонах Новгорода» (366, 241).
Дипломатической предосторожностью было и приглашение в Новгород в 1383 году крещенного в православие литовского князя Патрикия Наримонтовича — племянника Ольгерда. Практика приглашения литовских князей «на кормление» в новгородских «пригородах» (маленьких городах и крепостях) восходит еще ко временам Ивана Калиты (365, 277). С тех пор «передача „в кормление“ членам литовского княжеского дома пограничных городов на северо-западной границе Новгородской земли с обязательством „кормленщиков“ защищать доверенные им территории превращается в постоянный обычай вплоть до падения новгородской независимости в конце XV в.» (366, 239).
В период острого конфликта Ивана Калиты с Новгородом (1333–1334 годы) новгородцы призывали к себе «на кормление» литовского князя Наримонта Гедиминовича — брата Ольгерда. Его присутствие в городе должно было остудить воинственный пыл Ивана Калиты. Теперь ту же роль — и на тех же «пригородах» — призван был сыграть сын Наримонта Патрикий.
«А в Новъгород приихаша князь Патрикии Наримантович, и прияша его новогородци, и даша ему кормление: Орехов город (крепость на Ореховом острове у истока Невы из Ладожского озера. — Н. Б.), Корельскыи город (городок Корела на западном берегу Ладожского озера. — Н. Б.), и пол-Копорьи города (крепость близ южного берега Финского залива. — Н. Б.) и Луское село (центр Лужской волости на реке Луге. — Н. Б.)» (18, 379; 229, 209).
Владения Патрикия находились на северных и северо-западных рубежах Новгородской земли. Однако литовский меч мог быть поднят при любой опасности для Новгорода.
По причинам, о которых можно только догадываться, литовские князья плохо приживались в Новгороде. Чувствуя себя временщиком, Патрикий начал сильно притеснять своих подданных. Уже на следующий год те явились в Новгород с жалобой на князя. Опасаясь изгнания, Патрикий поднял на ноги всю «литовскую партию». В городе закипели политические страсти. Дело едва не дошло до вооруженных столкновений передовых бойцов Софийской и Торговой стороны. Наконец был найден компромисс. Патрикий был переведен в Русу (современная Старая Русса) и Ладогу.
Впрочем, воевать Патрикию не пришлось. Западные соседи Новгорода были заняты в это время своими внутренними делами. В Литве кипела династическая смута, в которую втянуты были Польша и Орден. И всё же чувство непонятной тревоги в эти годы не покидало новгородцев. На северо-западных рубежах, в нижнем течении реки Луги, решено было поставить каменную крепость Ям. Работы были произведены под руководством новгородского архиепископа Алексея в необычайно короткий срок — за 33 дня. Со временем крепость Ям (Ямбург) станет одной из опорных точек Московского государства в Прибалтике (18, 379).
В то время как новгородцы стереглись опасности с севера, беда пришла с юга. Зимой 1385/86 года московские бояре — сборщики ордынской дани — явились в Новгород.
«Той зимы приехаша от князя Дмитриа с Москвы боляре его черного бора брать по Новгородцким волостем: Феодор Свибло, Иван Уда, Олександр Белевут и инии боляре. И тогда ездеша боляре Новгородцкии на Городище (в княжескую резиденцию близ Новгорода. — Н. Б.) тягатся с княжими боляре о обидах, и побегоша с Городища на Москву Свиблова чадь, а об обидах исправы не учинив, а инии осташася Низовци в городи добирати черного бору» (37, 341).
Летописец не сообщает, почему именно «Свиблова чадь», то есть свита, не сумела поладить с новгородцами и вынуждена была бежать в Москву. Боярин Федор Андреевич Свибло был одним из самых близких сотрудников Дмитрия Московского (112, 55). Имя его носит одна из башен Московского Кремля — Свиблова. Полагают, что он был ее строителем. Вероятно, свита первого московского боярина и главы посольства — подобно варягам времен Ярослава Мудрого — вела себя слишком дерзко, чем и вызвала ярость новгородцев.
В конце концов, новгородские бояре удовлетворили требования Дмитрия Московского относительно «черного бора», но категорически отказались от платежей и удовлетворений за какие-то «обиды», нанесенные Москве. В ряду этих «обид» первой, по-видимому, стояла компенсация за грабежи новгородских пиратов-ушкуйников на Волге. Боярское правительство представляло их рейды как частное предприятие, за которое Новгородская республика не несла ответственности. В Москве на это смотрели иначе…
Другой «обидой» могли быть притеснения, которые испытывал в своей деятельности на освоенном новгородцами Русском Севере «креститель Великой Перми» и ее первый епископ Стефан Храп — ставленник Москвы (206, 80).
Тучи сгущаются
Дальнейшее развитие московско-новгородских отношений напоминает сгущавшиеся перед грозой тучи. Возможно, новгородцы почувствовали некоторую слабину в позиции Москвы. А может быть, они не могли примириться с вынужденными платежами «черного бора». Так или иначе, но они решили нанести Москве ответный удар там, где она его меньше всего ожидала: на церковном направлении. Здесь позиции великого князя были в эти годы весьма слабыми. Ставленник московского боярства митрополит Пимен проводил время в бесконечных путешествиях из Москвы в Константинополь и обратно. За кулисами московской митрополии шла какая-то сложная и малопонятная борьба. Потрясенный гибелью Митяя и предательством Киприана великий князь Дмитрий Иванович, кажется, махнул рукой на церковные дела. Впрочем, впечатление может быть обманчиво…
В этой ситуации новгородцы выступили с неожиданным демаршем. Зимой 1385/86 года, на второй неделе Великого поста (11–18 марта), после отъезда московских бояр и под впечатлением их вымогательства, новгородцы собрались на общегородское вече и постановили впредь не обращаться к митрополиту по вопросам апелляционного суда, но беспрекословно принимать приговор новгородского владыки Алексея (37, 342). Вероятно, за этим решением скрывались и энергичные происки мятежного владыки Дионисия Суздальского, заручившегося сильной поддержкой в Константинополе, и споры о церковных «сферах влияния» на Русском Севере. Вторая причина кажется более убедительной. Московский митрополит Пимен поддерживал владыку Стефана Пермского в его спорах с новгородским архиепископом. Возмущенные новгородцы желали отомстить митрополиту.
Новгородское своеволие не только подрывало престиж московского митрополита, но и лишало его доходов от судебных пошлин. Ясно было, что Москва рано или поздно встанет на защиту прав «своего» митрополита. Но и новгородцы не любили уступать внешним силам.
Повествуя о московско-новгородских спорах 90-х годов XIV века, создатель Троицкой летописи (митрополит Киприан?) с осуждением отозвался о характере и привычках новгородцев: «Таков бо есть обычаи новогородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставни… Кого от князь не прогневаша, или кто от князь угоди им, аще и великии Александр Ярославич не уноровил им? И аще хощеши распытовати, разгни книгу, Летописец великии русьскии, и прочти от великаго Ярослава и до сего князя нынешняго» (72, 438).
Новгородцев часто подводили их самоуверенность и недооценка противника. Они не считали разоренную Тохтамышем Москву способной к общерусскому военному предприятию. Но в этом они ошибались. Конечно, Московское княжество было страшно разорено и обезлюдело. Однако Дмитрий своим «тарутинским маневром» (в костромском варианте) сохранил дружину и, пополнив ее за счет человеческих ресурсов ярославского и костромского Заволжья, способен был двинуть на Новгород весьма значительные силы.
Но Дмитрий не хотел воевать в одиночку. Он понимал, что неудача в борьбе с Новгородом — срыв уплаты назначенного Тохтамышем чрезвычайного «выхода» — может стать для него роковой, и копил силы для безусловной победы. И как полководец, и как политик он знал, как важно правильно определить место и время главного удара. При любой ошибке в этом вопросе война с Новгородом могла затянуться и перерасти в войну с Литвой. А этого Москва в ту пору совсем не хотела.
Известно, что при обороне Москвы от Тохтамыша впервые были использованы «тюфяки» — примитивные пушки. Поэтому не будет анахронизмом сказать, что «в воздухе пахло порохом», но ни Москва, ни Новгород не спешили произвести первый выстрел.
Огонь и дым
В 1384 году помимо обычных городских пожаров новгородцы пережили странное и небывалое бедствие.
«В то же лето бысть помрачение на многы дни и нощи, и потки (птицы. — Н. Б.) падаху на землю и по воде, и не ведяху, камо летети; а людие не смеяху ездити по озерам и по рекам, и бысть в крестианех скорбь и туга».
Далее летописец помещает традиционное рассуждение о причинах бедствий вообще и этой наступившей среди белого дня тьмы в частности:
«Тоже, братие, Бог казнить ны (нас. — Н. Б.) по нашему согрешению, кажа (направляя. — Н. Б.) нас на покаяние, да быхом ся покаяле от злоб своих; казнив, помилуи, Господи; и бысть свет, и ради быхом».
Многодневное «помрачение» было вызвано дымом от пожаров лесов и торфяных болот. То, что один летописец представляет как почти мистическое явление, другой объясняет просто и понятно: «Погореша леса и сена по пожням, и в Новегороде бысть помрачение на многим дни и нощи» (55, 143).
В следующем, 1385 году 14 июня вспыхнула Торговая сторона Новгорода: «А людии сгоре 70 человек: лют бо бяше велми пожар» (18, 380). А 1 января 1386 года произошло солнечное затмение, продолжавшееся два часа (289, 558).
Для человека той эпохи всё вокруг было как бы двухмерным: реальным и символичным. Огонь и дым всегда служили символическим образом войны. И война вскоре пришла на берега Волхова.
Зимой 1386/87 года князь Дмитрий Иванович решил, что настало время свести счеты с Новгородом.
(В своей «Истории Российской» первый русский историк В. Н. Татищев предварил рассказ о новгородской войне следующим рассуждением: «Новгородцы, слышавше князя великого Дмитриа неудачу с резанским Олегом и что сын его задержан во Орде, не хотяху дани и выхода слати. Мнозии же от них, шедше на Волок и собравшеся тамо, идоша на Волгу, множество купцов пограбиша и люди разориша. Князь же великий посыла к ним, но архиепископ Алексей подстрекаше новгородцы не покорятися князю. Он же терпе, доколе умирися со Ольгом резанским» (71, 161). Но трудно сказать, сам ли Татищев увидел связь между событиями, или эту связь указал ему не дошедший до нас древний источник.)
Для похода на Новгород Дмитрию Ивановичу удалось собрать под свои знамена практически все княжества Северо-Восточной Руси. Риторика новгородской войны во многом повторяла риторику общерусского похода на Тверь в 1375 году. Новгород своими действиями — задержкой с уплатой «черного бора» и разбойными действиями ушкуйников на Волге — наносит ущерб всем участникам коалиции… Князья должны сообща, под руководством великого князя Владимирского, наказать зазнавшихся новгородцев… Мечта о богатой добыче не озвучивалась, но, безусловно, подразумевалась.
Хорошо зная природные условия Новгородской земли — болота, реки и речки, непроходимые лесные дебри, — Дмитрий Московский начал поход зимой, когда русла замерзших рек служили удобной дорогой для конного войска.
Вот как представляет эту войну Новгородская Первая летопись младшего извода:
«Той же зимы (1386/87 года. — Н. Б.) приходи князь великыи Дмитрии ратью к Новугороду с братом своим с князем Володимером, держа гнев про волжан (ушкуйников, грабивших по Волге. — Н. Б.) на Новъгород, и стоя в Ямнех (село Ямны в 30 верстах к юго-востоку от Новгорода. — Н. Б.). И езди владыка Алексеи и доконца мир на всей старине; а за винныи люди, за волжан, взя князь великыи у Новаграда 8000 рублев» (18, 380).
Московский семейный дуумвират — Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич — вновь, как и на Куликовом поле, доказал свою эффективность. Новгородская знать вынуждена была тряхнуть мошной, чтобы откупиться от московского князя. Однако расходы новгородцы решили разделить с другими областями, отправившими своих удальцов на Волгу. И здесь в первом ряду оказалось далекое Заволочье. Так называли новгородцы подчиненные им области Русского Севера по рекам Онеге и Северной Двине.
«Той же зимы ездиша за Волок Федор посадник Тимофеевич, Тимофеи Юрьевич, а с ними боярьскии дети, брати 5000 рублев, что возложил Новъгород на Заволочкую землю, занеже заволочане были же на Волге» (18, 380).
Сходное по сути и по лаконизму, но отличное в деталях сообщение находим и в московском летописании:
«Того же лета (1386) заратишася новгородци Великаго Новаграда, и бысть князю великому с ними розмирие… Тое же зимы в Филипово говение пред Рожеством Христовым (между 15 ноября и 25 декабря. — Н. Б.) князь великии Дмитреи Иванович, собрав воя многы, и поиде ратию к Новугороду Великому и не дошед до Новагорода за 30 поприщ (в других летописях — за 30 верст. — Н. Б.), ста на месте равне (в поле. — Н. Б.). Гражане же со владыкою вьшедше из града и добиша челом князю великому 8000 рублев. Князь великии не оставя слова и благословенна владычня и челобитиа новогородцев, взя мир с ними и возвратися на Москву, всю свою взем волю» (43, 152).
Типографская летопись, отразившая летописание ростовской владычной кафедры, также ограничивается кратким сообщением о походе, добавив в его итогах договоренность не только о деньгах, но и о вьщаче ушкуйников: «…а лихих выдавать» (49, 156).
В летописных известиях поход князя Дмитрия Ивановича на Новгород представлен как довольно заурядная военно-дипломатическая операция. Однако на деле всё было гораздо интереснее и сложнее. Новгородский поход зимы 1386/87 года — впечатляющее военное предприятие общерусского масштаба. Здесь полководческие дарования и организаторские способности князя Дмитрия Ивановича вновь — как и в тверском походе 1375 года, сражении на Воже и Куликовской битве — проявились во всем блеске.
«Мужество, геройство — это, прежде всего, доблесть, отвага и способность делать», — говорил Томас Карлейль (169, 177). Представим события новгородского похода и действия в них князя Дмитрия Ивановича с той полнотой, которая только возможна на основе имеющихся в нашем распоряжении источников…
Рождественский поход
Подготовка новгородского похода охватила всю Северо-Восточную Русь и некоторые соседние с ней княжества. Дмитрий Иванович сумел представить устрашение Новгорода как дело, затрагивающее личные интересы каждого князя. Желающих по тем или иным соображениям увильнуть от участия в походе князь подгонял угрозами своего гнева.
Сбор полков, идущих на Новгород, был назначен на Рождество Христово — 25 декабря 1386 года. Дмитрий Иванович шел на Новгород вместе со своим братом Владимиром Храбрым и «со всими князи Рускими».
Летописец тщательно перечисляет собравшиеся под знамена Дмитрия Ивановича рати:
«А с ним были рати: московские, коломенская, звенигородская, можайская, волоцкая, ржевская, серпоховская, боровская, дмитровская, переяславская, володимерская, юрьевская, муромская, мещерская, стародубъская, суздал(ь)ская, городецкая, Нижнево Новагорода, костромская, углецкая, ростовская, ярославская, можайская, молож(е)ская, галицкая, бежицкая, белозерская, вологоцкая, устюжская, новоторжьская, поиде ратию к Новугороду Великому» (55, 144).
Легко заметить, что помимо собственно московских и великокняжеских волостей в походе участвовали княжества и уделы, так или иначе пострадавшие от новгородских ушкуйников или вообще от новгородского произвола. Но встречаем в этом перечне и те волости, которые, насколько известно, не питали личной вражды к боярской республике — муромская, мещерская, стародубская. Их привели сюда какие-то обязательства перед великим князем. Дмитрий Московский заставил пойти на Новгород даже новоторжцев, отношение которых к Новгороду можно выразить формулой «вражда — любовь». На этом общерусском фоне особенно красноречиво выглядит отсутствие тверских боевых сил. Князь Михаил Александрович по-прежнему вел независимую политику и не желал быть в одной упряжке с вассалами Москвы. Великий же князь не имел достаточно сил, чтобы заставить тверского фрондера подчиниться.
Вступив в новгородские земли, войска коалиции принялись по обыкновению грабить и жечь всё на своем пути, «держа гнев на Великий Новград и нелюбие велико про волжан… и про княжчины» (37, 486).
Под словом «волжане» легко угадываются грабившие на Волге новгородские ушкуйники. Сложнее раскрыть смысл слова «княжчины». Полагают, что это княжеская земельная собственность в Новгородской земле (300, 206). Пользуясь ослаблением Москвы после нашествия Тохтамыша, новгородские бояре присвоили эти «княжчины», а точнее — доходы с них. Поземельные споры всегда были делом долгим и сложным. Война упрощала дело. Пользуясь правом победителя, князь Дмитрий Иванович требовал возвращения расхищенных владений.
Приближение большого войска коалиции заставило новгородцев поспешить с мирными инициативами. В лагерь Дмитрия Московского отправились бояре Иов Аввакумович (его мы вновь встречаем в составе новгородского посольства к митрополиту Пимену зимой 1388 года; вероятно, он считался знатоком московских отношений) и Иван Александрович (37, 350). Этот последний, по-видимому, был еще относительно молодым человеком. Лет двадцать спустя он станет упоминаться летописцами в должности посадника (363, 505).
Их миссия потерпела неудачу. Между тем полки подошли уже близко (по одним данным, на 30, по другим — на 15 верст) к Новгороду и встали лагерем в поле у села Ямны. Сюда в самый праздник Крещения Господня (6 января) явился к Дмитрию Ивановичу с благословением и новыми мирными предложениями новгородский владыка Алексей. Здесь впервые прозвучала сумма новгородского откупа — 8 тысяч гривен.
Но князь Дмитрий Иванович хотел не только получить деньги, но и хорошенько нагнать страху на новгородцев. Возможно, какие-то пункты предложенного владыкой мирного договора не устроили великого князя. Во всяком случае, владыка был отправлен восвояси, и полки коалиции двинулись (или сделали вид, что двинулись) в сторону Новгорода. Началась игра нервов.
Новгородский владыка Алексей был настроен на уступки. Но его связывала воля боярского правительства, представителем которого он выступал. Возможно, не без тайного намерения припугнуть земляков, владыка отправил в Новгород скорого гонца (сына посадника по имени Климент) с вестью о срыве переговоров и дальнейшем продвижении московских войск к Новгороду. Владыка приказывал горожанам срочно готовиться к осаде, чинить старые укрепления и возводить новые.
В этой тревожной и неопределенной обстановке решили заявить о себе служилые князья, находившиеся тогда в Новгороде. Литовский князь Патрикий Наримонтович с князем Романом Юрьевичем и так называемыми «копорскими князьями» (ветвью белозерского княжеского дома) созвал готовых сражаться и облачившихся в доспехи новгородцев (365, 282). Он вывел этот полк навстречу ожидаемым войскам коалиции, но, не обнаружив их, поспешил вернуться в город. Новгородский летописец описывает это предприятие весьма саркастически: ополченцы во главе с наемниками «выехаша на поле в день неделныи до обеда и опять пятишася по обедех» (37, 345).
Переполох
Князь Дмитрий Иванович хорошо знал нравы новгородцев. В тревожной и неопределенной обстановке в городе немедленно начинались внутренние распри. Политика была своего рода хмелем для новгородской толпы. Воспитанные на звонких речах городских демагогов, новгородцы легко воодушевлялись, но также легко впадали в панику. Томительное ожидание было для них невыносимым испытанием.
И князь решил немного подождать. (О великое искусство держать паузу, верный признак истинного политика!)
На четвертый день после Крещения «бысть переполох велик в Новегороде» (42, 88). Кто-то пустил слух, что войска московской коалиции стоят у самых ворот города — в селе Жилотуг. Горожане немедленно облачились в доспехи и, собравшись в полки, двинулись навстречу врагу. Это редкое зрелище единства и патриотического подъема привело в умиление свидетеля событий — новгородского летописца:
«И новгородци вси, доспев (снарядившись. — Н. Б.), выехаша к Жилотугу, беаше бо силно велика и светла рать новогородцкаа коневая, и пешей рати велми много, и охвочи битися» (37, 345).
Но весь этот прекрасный выезд сверкающих доспехами всадников закончился ничем. Слух оказался ложным. В Жилотуге никакого неприятеля новгородцы не нашли. С тем ополченцы и вернулись в город.
Воинственный пыл новгородцев быстро угас. Тревога вновь охватила «отцов города». На совещании решено было послать к великому князю представительную делегацию в составе двух архимандритов, семи священников и пяти зажиточных горожан («житьих людей») — по одному от каждого из пяти «концов» Новгорода.
Бедствия осажденных
Одновременно с дипломатическими мерами новгородцы решились на то, что принято было делать в случае осады города сильным неприятелем. Они сожгли 24 небольших пригородных монастыря, окружавших Новгород. Были сожжены и все гражданские постройки за чертой городских валов. Цель состояла в том, чтобы лишить неприятеля досок и бревен для «примета», с помощью которого осаждающие преодолевали рвы и взбирались на стены. «Примет» нередко поджигали, что вызывало пожар деревянной части городских укреплений. Наконец, в условиях зимней войны постройки монастырей могли быть использованы для постоя вражеского войска.
Летописец приводит полный список сожженных обителей. Этот печальный синодик он завершает словами: «И бысть новогородцем и минскому чину много убытка» (37, 346).
То, что не успели сжечь и уничтожить новгородцы, захватили московские войска. Разгрому подвергся и княжеский монастырь Николы на Понеделии. И всё же этой обители повезло. Дмитрий Иванович не захотел жить в открытом поле и устроил в опустевшем монастыре временную резиденцию. При этом он приказал не трогать церкви, убранство которых было создано его иждивением (39, 50).
Воины страдали от холода и грабили всё подряд. Новгород нес тяжелые убытки. Но страшнее всяких убытков были гибель и взятие в плен множества людей.
«И многи волости повоеваша, а у купцев у новгородских мног(о) товара от(ъ)имаша; а людей, муж, и жен, и детей, множ(е)ство в полон поведоша, а ино и побиша, а инии со студения умроша без портов, занеж(е) ратним пограбиша; а иных полон отпустили на миру» (55, 144).
Город был переполнен беженцами, спасавшимися от бедствий войны. Первыми примчались новоторжские «большие бояре», которые не желали воевать против Новгорода.
Природа умножала бедствия людей. Зима 1386/87 года была на редкость бесснежной. Дороги представляли собой «гололед бес пути и без снега (37, 347)». Передвигаться по такой «дороге» было тяжело и конному, и пешему.
Серебро мира
Итак, представительная новгородская делегация отправилась на переговоры с великим князем в Понеделье. (В некоторых источниках сообщается о повторном визите в московский лагерь и новгородского владыки Алексея (42, 88).) Там был подписан долгожданный мир «на всей старине» (37, 347). Главным его условием была выплата великому князю огромной компенсации — восьми тысяч гривен — за ущерб, нанесенный его казне и владениям ушкуйниками, а также новгородскими расхитителями княжеских земель («княжчины»). Из этой суммы 3 тысячи рублей выплачивались немедленно, а 5 тысяч надлежало собрать с Заволочья, жители которого принимали участие в экспедициях ушкуйников. Не откладывая дела в долгий ящик, новгородцы немедленно («сей же зимы в великое говение», то есть между 17 февраля и 7 апреля 1387 года) отправили в Заволочье своих приставов с отрядом для сбора необходимой суммы.
Важным условием мира была выплата новгородцами «черного бора» — регулярного ордынского платежа, уплачиваемого новгородцами один раз в 7–8 лет (365, 222).
Таким образом, нормальные отношения между Москвой и Новгородом были восстановлены. Князь повел войско обратно в «Низовскую землю», оставив на Волхове своих наместников и «черноборчев» — сборщиков ордынского «черного бора».
Так закончилась эта жестокая зимняя война, подтвердившая славу Дмитрия Московского как стратега, умеющего управлять многочисленными и пестрыми по составу вооруженными силами. Сложнее говорить о его успехах как дипломата, умеющего добиваться стратегических целей. В качестве компенсации он взял ровно столько, сколько предложил ему Новгород. Выплата большей части этих денег откладывалась на неопределенный срок.
Запутанность этой финансовой ситуации усугубляется одним странным обстоятельством. Остро нуждаясь в деньгах для расчетов с Тохтамышем, Дмитрий между тем именно в это время начал чеканить собственную монету. Она имела смешанный, русско-ордынский облик. На одной стороне ее было написанное арабскими буквами имя Тохтамыша («султан Тохтамыш, да продлятся его дни»), а на другой — имя великого князя, написанное по-русски (327, 26). На «русской» стороне монет встречалось и загадочное изображение петуха со зверьком над ним (327, 102). Что хотел выразить этим изображением князь Дмитрий? Приближение рассвета? Задор и боевую удаль Москвы? Или это был какой-то семейный символ потомков Калиты? Неизвестно. Как неизвестна и причина, заставившая князя в столь трудные времена тратить серебро и заводить свой собственный монетный двор…
Человек из огня
Известно, что в Средние века религия была политикой, а политика — религией. Князь Дмитрий увозил с собой из Новгорода два нерешенных церковных вопроса: оскорбительное для Москвы решение новгородцев отказаться от апелляционного суда митрополита и размежевание границ Новгородской и Пермской епархий на Русском Севере. Горький опыт и здравый смысл подсказывали Дмитрию, что прямое вмешательство светской власти в споры иерархов может иметь непредсказуемые последствия. Среди духовенства всегда найдутся желающие, «воззрев в Номоканон», отвергнуть княжеское решение и «пострадать за веру».
Столь же сомнительным по результатам выглядел и другой вариант решения церковного вопроса: поездка в Новгород митрополита Пимена. Этот вечный неудачник с сильно подмоченной репутацией мог вызвать у новгородцев только насмешки и неприязнь.
Обдумав положение, Дмитрий отправил в Новгород своего любимца — пламенного миссионера Стефана Пермского.
«Того же лета (1387) Стефан, Пермьскыи епископ, Храп ходил в Новъгород Великыи некоея ради своея потребы» (43, 151).
(Обратим внимание на то, что здесь летописцем употреблен глагол «ходил», а не «ездил». В данном контексте он имеет особый смысл. Известно, что, следуя заветам Святых Отцов — «конь исключается из употребления святых», — преподобный Сергий Радонежский все свои миротворческие походы совершал пешком. Вероятно, того же правила придерживался и Стефан Пермский. Что касается многозначительной, но, увы, сокровенной концовки — «некоея ради своея потребы», то она занимает свое место в долгом ряду летописных недомолвок.)
Епископ Стефан Пермский — за яростный темперамент прозванный Храпом — по праву заслуживает внимания историков и памяти потомков. Ключевский ставил его в один рад с преподобным Сергием Радонежским и митрополитом Алексеем. «Эта присноблаженная троица ярким созвездием блещет в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли», — писал он (179, 67).
Первое летописное известие о Стефане относится к 1383 году. «Тое же зимы Пимин митрополит на Москве два епископа постави, Михаила епископом Смоленску, а Стефана, нарицаемого Храпа, епископом в Пермь» (43, 149).
«Креститель Перми», первый епископ огромной Пермской епархии, человек выдающегося личного мужества, Стефан при всём том был одним из самых образованных людей своего времени. Он знал наизусть обширные тексты из Священного Писания и творений Святых Отцов, мог с успехом вести диспут с язычниками, еретиками и иноверцами. Он составил азбуку для бесписьменного народа пермяков и этим открыл для них путь к просвещению. Он объехал на лодке и обошел пешком огромную территорию — бассейн реки Вычегды, — разрушая языческие кумирни и ставя повсюду церкви и часовни. Однажды он посрамил языческого жреца, предложив ему вместе войти в огонь. Стефан первым шагнул в горящий сруб, увлекая за собой жреца. Тот в ужасе отшатнулся, а Стефан невредимым вышел из огня…
Поводом для приезда Стефана в Новгород могли быть вопросы церковно-организационного характера. Пермская епархия граничила с Новгородской. Такое соседство всегда порождало территориальные споры и пограничные конфликты. На Русском Севере (как, впрочем, и на степном юге) с его огромными безлюдными пространствами и вечным бездорожьем понятие «границы» вообще имело довольно условный характер.
Однако причины поездки Стефана в Новгород были гораздо более серьезными и сводились к двум актуальным вопросам. Первый — это ересь стригольников, распространившаяся в Новгороде в эти годы. Вероятно, по просьбе владыки Алексея Стефан выступил с обличительными речами против еретиков. Его образованность и красноречие отвечали сложности задачи: еретики славились начитанностью в священных текстах. Сохранившееся до наших дней послание Стефана Пермского против еретиков представляет правила и «виды оружия» этого своеобразного словесного турнира.
Второй вопрос, который два иерарха обсуждали за плотно прикрытыми дверями владычных покоев, сводился к тому, как быстро и безболезненно собрать на Русском Севере те самые 5 тысяч рублей, которые Новгород обещал выплатить великому князю Дмитрию Ивановичу. Уроженец Великого Устюга и воспитанник Григорьевского затвора в Ростове Великом, близкий друг Сергия Радонежского и протеже великого князя Дмитрия Ивановича, Стефан, безусловно, был энтузиастом московского дела — «собирания Руси». Уже сам факт создания Пермской епархии во главе с «московским» владыкой был отрадным для Москвы. Воцерковление пермяков помогало москвичам, в том числе и в их борьбе с новгородцами за пушные богатства бассейна Вычегды.
С позиций московского (а значит, и общерусского) интереса Стефан Пермский вел переговоры с владыкой Алексеем, который был столь же сильным защитником интересов Великого Новгорода.
Источники не сообщают о том, насколько успешной оказалась миссия Стефана Пермского в Новгород. Но судя по тому, что местом его последнего упокоения в 1396 году стал собор придворного Спасского монастыря в Московском Кремле, потомки Ивана Калиты по достоинству оценили бескорыстную службу «человека из огня» — епископа Стефана Пермского.
Что было дальше?
Итак, князь Дмитрий добился своего в тяжелой борьбе с Великим Новгородом. Вероятно, эта победа стоила ему немалых усилий. Но она свидетельствовала о том, что утраченное могущество понемногу возвращается к внукам Ивана Калиты.
Что касается Новгорода, то великий город, уладив отношения с Москвой, продолжал жить своей беспокойной жизнью. В 1387 году новгородцы, опасаясь неведомо кого, «копаша вал около Торговой стороне» (18, 381). В том же году на западной границе своих владений, близ дороги на Псков, они поставили каменную крепость Порхов. Похоже, новгородцы не слишком доверяли дружелюбию своего «младшего брата»…
В следующем, 1388 году почти весь год новгородцы обсуждали важнейшее событие: добровольную отставку престарелого владыки Алексея, занимавшего кафедру без малого 30 лет (1359–1388), и выборы его преемника. Путем жеребьевки из трех кандидатов был избран один — игумен Спасо-Хутынского монастыря Иоанн. 7 мая 1388 года, на праздник Вознесения, он был торжественно введен в дом Святой Софии.
Утверждение названного новгородцами кандидата на кафедру было прерогативой митрополита всея Руси. Занимавший кафедру митрополит Пимен был постоянно занят хлопотами о своем утверждении в патриархии. Дело сильно затянулось. А между тем Новгород остро нуждался в авторитетном архипастыре, способном примирить враждующие аристократические кланы. Осенью 1388 года город охватила очередная боярская смута, сопровождавшаяся погромом дворов и массовыми драками.
Наконец 8 декабря 1388 года нареченный владыка выехал из Новгорода в Москву и 10 января 1389 года прибыл в столицу Русской церкви. Митрополит Пимен, собиравшийся в очередной вояж в Константинополь, поспешил закрыть новгородский вопрос и получить положенные дары и подношения. В воскресенье 17 января 1389 года Пимен в сослужении епископов Даниила Звенигородского, Феогноста Рязанского, Саввы Сарайского и Михаила Смоленского поставил Иоанна архиепископом Новгородским и Псковским (42, 94). Отдав положенные благодарности и справив пиры, новопоставленный владыка отправился восвояси. В воскресенье 8 февраля 1389 года Новгород торжественно встречал своего нового архипастыря. Рассказ летописца сквозит неподдельной радостью по поводу обретения городом своего духовного отца и молитвенника:
«И прииха (архиепископ Иоанн. — Н. Б.) в Новъград февраля в 8… и сретоша с кресты игумены и попове, конец Славна (Славенский „конец“ города находился ближе всего к Московской дороге, по которой возвращался владыка Иоанн. — Н. Б.), посадник и тысячкой и весь Новъград, възрадовашася радостию великою зело в той день о своем владыце» (18, 383).
Новому владыке предстоял долгий и тернистый, но славный путь. Он управлял беспокойной епархией долгих 27 лет, из которых значительную часть провел в московской тюрьме, куда упрятал его за строптивость митрополит Киприан. Уже первым своим деянием — пастырской поездкой в охваченный чумой Псков весной 1389 года — Иоанн доказал, что новгородцы не ошиблись в своем выборе. Все в Новгороде знали: в свое время знаменитый новгородский владыка Василий Калика (1331–1352) заплатил жизнью за подобную смелость.
Владыка Иоанн был таким же горячим патриотом Новгорода, как и его предшественник. Опасаясь новых военных угроз как со стороны Москвы, так и со стороны Вильно, он заключил договор с одним из влиятельных литовских князей — Семеном Ольгердовичем. Этот князь, известный также под языческим именем Лугвень, еще в 1388 году присылал в Новгород своих послов «хотя быти и седети на городках, чим володел Наримонт» (37, 351). Напомним читателю, что брат Ольгерда Наримонт, а затем его сын Патрикий получали в Новгороде в качестве «кормления» «пригороды» — Ладогу, Копорье и Лужское.
Во время московско-новгородской войны литовские князья не проявили боевого пыла. Похоже, что новгородцы именно по этой причине выпроводили Патрикия Наримонтовича. Однако присутствие Гедиминовичей на Волхове имело скорее политическое, чем военное значение. И потому владыка Иоанн утвердил договор с литовским князем Семеном Ольгердовичем.
Москва и Константинополь… Москва и Орда… Москва и Литва… И вот теперь — Москва и Новгород… Поход достиг своих конкретных целей. Но решен был, так сказать, «рабочий вопрос». В стратегическом отношении мало что изменилось. Характер отношений между Новгородом и великим княжением Владимирским остался неизменным. До тех дней, когда длинные обозы с новгородским серебром и закованными в цепи боярами потянутся в Москву, оставалось еще целое столетие.
Глава 29
ПОРАЖЕНИЕ
Господи! Как умножились враги мои!
Князь Дмитрий Иванович Донской поставил себя в русской истории достаточно высоко, чтобы не нуждаться в котурнах. Его живая личность — со всеми ее удачами и неудачами, достоинствами и недостатками — гораздо интереснее для потомков, нежели лубочный образ непобедимого богатыря. А потому не пропустим в жизнеописании князя и темной страницы — его неудачной войны с Рязанью. А начнем мы наши разыскания с того, что отделим реальность от мифа.
Летом 1380 года рязанский князь Олег, спасая свою вотчину, заискивал перед Мамаем. А через два года он с той же целью указал Тохтамышу броды на Оке. Отмщение пришло через несколько месяцев, когда Дмитрий Московский окончательно опустошил и без того опустошенное татарами Рязанское княжество. Такова обычная картина московско-рязанских отношений, растиражированная множеством учебников и солидных трудов. Но эта картина — обычный исторический миф, созданный в соответствии с присущим обывателю черно-белым представлением истории. В жизни всё было сложнее и многоцветнее…
Рязанское княжество находилось между ордынским молотом и московской наковальней. В сходном положении было и зажатое между Литвой и Москвой Смоленское княжество. Такая география заставляла местных правителей вести уклончивую политику, постоянно лавируя и выскальзывая из опасного положения. По существу, это была непрерывная борьба за выживание. Используя в этой борьбе все доступные им виды оружия, местные князья предстают перед потомками в образе беспринципных злодеев. В действительности же эти суровые люди заслуживают если не прощения, то во всяком случае понимания.
Между молотом и наковальней…
«До сражения 1380 г. на Куликовом поле московско-рязанские отношения не отличались определенностью» (221, 205). Это наблюдение современного историка можно продолжить: отношения «не отличались определенностью» и после Куликовской битвы. Более того, московско-рязанские отношения на протяжении всего XIV столетия отмечены иррациональностью и непредсказуемостью. Стороны заключают договоры только с тем, чтобы их немедленно нарушить, мстят друг другу за какие-то неведомые нам и, вероятно, глубоко личные обиды, задыхаются от ненависти — и вдруг по одному слову преподобного Сергия Радонежского раскрывают объятия, заключают вечный мир, скрепляют его узами неравного брака и никогда более не поднимают руки друг на друга…
Вся эта фантасмагория, возможно, имела какое-то рациональное объяснение. Но оставим истории ее загадки.
Известно, что исторические мифы бывают «белые» и «черные». Не посягая на историческую мифологию как таковую — ибо только в виде мифа история становится пригодной для массового потребления, — заметим, что «черный миф» об Олеге Рязанском — предателе общерусского дела — рассыпается при свете научной критики.
Прежде всего, Олег, насколько известно, по состоянию на лето 1380 года не имел каких-то письменных или устных обязательств поддерживать Дмитрия в войне с Ордой. Соответственно, и его отстраненность от Мамаева побоища едва ли заслуживала клейма «предательства». Скорее, это «гибкая политика» или банальный эгоизм, которым грешили все тогдашние князья.
Победа на Куликовом поле позволила Дмитрию говорить с Олегом в повелительном тоне. И первым делом он заставил рязанского князя «оформить отношения» с Москвой. Летом 1381 года между Дмитрием Московским и Олегом Рязанским был заключен договор, согласно которому устанавливалась вассальная зависимость Рязани от Москвы. Олег клялся поддержать Дмитрия как «брата старейшего» в случае войны с Литвой или Ордой (8, 30). При этом рязанский князь уступал Москве некоторые пограничные волости.
Однако этот договор никто и не собирался соблюдать. Уже летом следующего года, когда полчища Тохтамыша двинулись на Москву, Олег Рязанский и пальцем не шевельнул, чтобы выполнить обязательства и помочь Дмитрию отбиться от Орды. Впрочем, так поступили и все остальные князья, связанные с Москвой союзными и вассальными отношениями. Московские книжники горько упрекали Олега в том, что он якобы указал Тохтамышу броды на Оке. Но этот упрек отдает чем-то личным, нарочито клеветническим, и по меньшей мере грешит анахронизмом. Во времена Дмитрия и Олега «собственно броды на Оке находились только в верхнем течении реки, вдалеке от исторических границ Рязани» (221, 207). Что касается Средней Оки, то здесь был один общеизвестный брод — «Сенькин брод» в районе Серпухова. Им, вероятно, и воспользовался Тохтамыш в своем походе на Москву.
Не имея сил сопротивляться Тохтамышу и не желая упасть на колени перед ним, Олег Рязанский бежал из княжества. Это был акт самосохранения. Но после ухода Тохтамыша именно Олег — по неясным причинам — был назначен великим князем Дмитрием Ивановичем «козлом отпущения» за позор всего княжеского сообщества.
Едва успел Олег вернуться в разоренную Тохтамышем Рязань, как над его головой разразилась новая буря. Вопреки общепринятым нормам междукняжеских отношений Дмитрий Московский без предупреждения («сложения крестного целования») двинул свои полки на опустошенное Тохтамышем Рязанское княжество. Соответствующим образом настроенные своими воеводами, московские воины страшно разгромили Рязанскую землю: «и огнем пожгоша и плениша вся, и пусту всю сътвориша; злее ему (Олегу. — Н. Б.) стало и татарьскиа рати» (42, 81).
Смысл этого рейда состоял в том, чтобы взять в плен как можно больше рязанцев, а если удастся — то и самого Олега Рязанского. Похоже, этот человек страшно раздражал Дмитрия Московского своим вызывающим поведением, полководческим талантом и безумной отвагой. Наконец, Олег Рязанский в эти годы был единственным из русских князей (помимо Дмитрия Московского), проводившим свою собственную внешнюю политику…
Политические интересы Олега тянулись к Смоленску и «верховским княжествам» (на Верхней Оке). Они скреплялись узами династических браков. Одна дочь Олега была замужем за князем Юрием Святославичем Смоленским, другая — за князем Иваном Титовичем Козельским (358, 592). Роль тестя налагала на Олега определенные обязательства. Ему приходилось помогать зятьям в жестоких усобицах этого края. Но «нет худа без добра». Благодаря смоленско-верховским родственным связям Олег при необходимости мог уйти туда, где его не догнали бы ни татары, ни москвичи. Так поступил он и во время нападения Дмитрия Московского на рязанские земли осенью 1382 года.
Отсидевшись в каком-то дальнем углу «верховских княжеств», Олег вернулся в Рязань (точнее, на пепелище Рязани) и стал готовить Москве ответный удар. В конечном счете это был даже не вопрос политики, а вопрос чести. Враг дважды изгонял его из столицы княжества. Но если татары Тохтамыша надвинулись на Рязань как своего рода стихийное бедствие, то московские «загонщики» охотились именно за ним, а он бежал от них, как заяц от борзых собак.
Полный жаждой мщения, Олег копил силы для ответного удара. Ждать пришлось довольно долго: после всех нашествий в его обезлюдевшем княжестве остались одни полевые мыши…
Так прошли три года. Наконец рязанская дружина была собрана и в нужный момент — весной 1385 года — приступила к делу.
«В лето 6893 месяца марта в 25, в Благовещение святыя Богородица, в Лазареву суботу (канун Вербного воскресенья. — Н. Б.) князь Олег Рязанскыи суровейший взя Коломну изгоном, а наместника изнима Александра Андреевича, нарицаемыи Остея, и прочих бояр и лепших мужей поймав, поведе с собою и злата, и сребра, и товара всякого наимався, отиде и возвратися в свою землю с многою корыстию» (43, 150).
Судя по всему, рязанцы воспользовались разгульным настроением, царившим в Коломне по случаю сразу нескольких церковных праздников, и захватили всю перепившуюся городскую верхушку врасплох.
Москвичи давно забыли о «рязанском происхождении» Коломны и привыкли считать ее «задним двором» своего княжества. Захват Коломны рязанцами был позором для Москвы. Можно представить себе, какие сильные выражения в адрес беззаботных коломенских воевод звучали тогда в стенах княжеского двора. Ненависть Дмитрия к Олегу вспыхнула с новой силой.
Трубачи и трубы
Разумеется, дерзкий набег Олега на Коломну нельзя было оставлять без последствий. Родичи плененных в Коломне московских бояр тревожились за их судьбу и предлагали выкуп. Но князь Дмитрий настроен был не на торг, а на стремительный поход на Рязань. Его честь была задета, и в душе запели боевые трубы.
Однако сильные чувства не исключают предусмотрительности. Московскому князю не хотелось лишний раз рисковать своей репутацией героя Куликова поля, и без того сильно подмоченной «реваншем» степняков. Олег Рязанский был лучшим полководцем среди тогдашних русских князей. И может быть, именно потому Дмитрий остался в Москве. Впрочем, он и не должен был по своему статусу великого князя Владимирского (а тем более — «Русского царя») ходить в поход по каждому случаю.
На войну с Олегом призваны были «верховские» князья — Роман Семенович Одоевский и Новосильский и его соседи князья Тарусские (233, 100). Вероятно, у них были старые счеты с беспокойным соседом — Олегом Рязанским. Во главе собранной на Олега рати Дмитрий поставил своего кузена Владимира Серпуховского. Многие считали именно его подлинным героем Куликова поля. Теперь Владимир получал возможность позолотить — или потерять — свой героический ореол в сражении с другим героем — Олегом Рязанским. В любом случае после этого сражения на Руси должно было стать одним героем меньше. И мы не станем упрекать за эту маленькую хитрость тонкого политика — великого князя Дмитрия Ивановича.
Весной или в начале лета 1385 года Владимир Серпуховской выступил с полками на Рязань:
«Того же лета (6893) князь великии Дмитреи Иванович, собрав воя многы, посла с ними брата своего князя Володимера Андреевича на князя Олга на Рязанскую землю. Тогда же на той воине убиша князя Михаила сына Андреева Полотского Олгердовича на Рязани» (43, 150).
За нарочитой невнятностью летописного известия угадывается стремление московского летописца замять неприятный факт: разгром московского войска во главе с Владимиром Серпуховским (221, 209).
О неудачном исходе рязанского похода свидетельствует не только гибель внука Ольгерда Михаила Андреевича Полоцкого — родственника и, вероятно, личного друга Владимира Серпуховского, — но и сам факт продолжения войны.
Осенью 1385 года Москва стремилась к скорейшему завершению рязанской войны. Князю Дмитрию и без того хватало «горящих» проблем. Он вынужден был принимать срочные меры для устрашения Новгорода и получения необходимого для расчетов с Ордой «серебра». Но Олег Рязанский, верно оценив ситуацию, напротив, не спешил заключать мир. Он тянул время, вырывая у Москвы всё новые и новые уступки.
И тогда Дмитрий Иванович решил прибегнуть к церковной дипломатии. «Великий старец» Сергий Радонежский сумел сохранить свое доброе имя и в тогдашней церковной смуте. Во всяком случае, он был тепло принят и внимательно выслушан Олегом Рязанским.
«Тое же осени в Филипово говение (15 ноября — 24 декабря. — Н. Б.) игумен Сергии, преподобный старец, сам ездил на Рязань к князю Олгу о мире, преже бо того мнози ездили к нему не возможе утолити его, преподобный же старец кроткыми словесы и тихими речми и благоуветливыми глаголы, благодатию, вданою ему, много беседова с ним о ползе души и о мире и о любви. Князь же Олег преложи сверепьство свое на кротость и покорися, и укротися, и умилися душею, устыдеся толь свята мужа и взя со князем с великым мир вечный» (43, 151).
В этом апологетическом тексте угадывается рука какого-то книжного монаха из обители преподобного Сергия. Но при всем том здесь много исторической правды. Как всякая цельная и сильная натура Олег Рязанский был искренне благочестив. «Великий старец» всегда производил сильное впечатление на такого рода людей. Многими годами лесного отшельничества он обрел высшее достоинство инока — внутренний покой. Встречаясь с этим покоем, героическая энергия не угасала, но как бы взмывала к небу. Наступал тот момент просветления, после которого человек, оставаясь собой, всё же становился несколько иным.
Понятие «вечный мир», звучащее церковной патетикой, кажется, впервые появляется здесь в лексиконе междукняжеских отношений. Не знаем, какими клятвами и ритуалами скреплен был этот небывалый договор. Но известно другое: прочность княжеских соглашений укреплялась династическими браками. Так было и на сей раз. Через два года после миссии Сергия в Рязань сын Олега Рязанского Федор женился на дочери Дмитрия Московского Софье.
Рязанский поход преподобного Сергия Радонежского удивительным образом изменил характер московско-рязанских отношений. Это было похоже на одно из тех чудес, которыми славился «великий старец». Отныне ни сам Олег Рязанский, ни его потомки не проявляют враждебности к Москве. Их боевой пыл обращается в сторону Литвы и находит применение в борьбе с Витовтом за некоторые пограничные крепости. Всё это вполне устраивало московских князей, которые стали вести себя по отношению к Рязани вполне достойно, не пытаясь силой или коварством отнять у потомков Олега их родовые вотчины.
Благодаря своим дипломатическим успехам преподобный Сергий Радонежский в эти годы поднялся к вершине своей славы. Он становится духовным отцом самого великого князя Дмитрия Ивановича, крестит его новорожденных детей. В трудные для Дмитрия времена Сергий поддерживает его словом и молитвой. И глубоко закономерно, что на духовной грамоте (завещании) великого князя среди других свидетелей стоит имя его духовного отца — «великого старца» игумена Сергия Радонежского.
Господи! Как умножились враги мои!
Князь Дмитрий Иванович Донской поставил себя в русской истории достаточно высоко, чтобы не нуждаться в котурнах. Его живая личность — со всеми ее удачами и неудачами, достоинствами и недостатками — гораздо интереснее для потомков, нежели лубочный образ непобедимого богатыря. А потому не пропустим в жизнеописании князя и темной страницы — его неудачной войны с Рязанью. А начнем мы наши разыскания с того, что отделим реальность от мифа.
Летом 1380 года рязанский князь Олег, спасая свою вотчину, заискивал перед Мамаем. А через два года он с той же целью указал Тохтамышу броды на Оке. Отмщение пришло через несколько месяцев, когда Дмитрий Московский окончательно опустошил и без того опустошенное татарами Рязанское княжество. Такова обычная картина московско-рязанских отношений, растиражированная множеством учебников и солидных трудов. Но эта картина — обычный исторический миф, созданный в соответствии с присущим обывателю черно-белым представлением истории. В жизни всё было сложнее и многоцветнее…
Рязанское княжество находилось между ордынским молотом и московской наковальней. В сходном положении было и зажатое между Литвой и Москвой Смоленское княжество. Такая география заставляла местных правителей вести уклончивую политику, постоянно лавируя и выскальзывая из опасного положения. По существу, это была непрерывная борьба за выживание. Используя в этой борьбе все доступные им виды оружия, местные князья предстают перед потомками в образе беспринципных злодеев. В действительности же эти суровые люди заслуживают если не прощения, то во всяком случае понимания.
Между молотом и наковальней…
«До сражения 1380 г. на Куликовом поле московско-рязанские отношения не отличались определенностью» (221, 205). Это наблюдение современного историка можно продолжить: отношения «не отличались определенностью» и после Куликовской битвы. Более того, московско-рязанские отношения на протяжении всего XIV столетия отмечены иррациональностью и непредсказуемостью. Стороны заключают договоры только с тем, чтобы их немедленно нарушить, мстят друг другу за какие-то неведомые нам и, вероятно, глубоко личные обиды, задыхаются от ненависти — и вдруг по одному слову преподобного Сергия Радонежского раскрывают объятия, заключают вечный мир, скрепляют его узами неравного брака и никогда более не поднимают руки друг на друга…
Вся эта фантасмагория, возможно, имела какое-то рациональное объяснение. Но оставим истории ее загадки.
Известно, что исторические мифы бывают «белые» и «черные». Не посягая на историческую мифологию как таковую — ибо только в виде мифа история становится пригодной для массового потребления, — заметим, что «черный миф» об Олеге Рязанском — предателе общерусского дела — рассыпается при свете научной критики.
Прежде всего, Олег, насколько известно, по состоянию на лето 1380 года не имел каких-то письменных или устных обязательств поддерживать Дмитрия в войне с Ордой. Соответственно, и его отстраненность от Мамаева побоища едва ли заслуживала клейма «предательства». Скорее, это «гибкая политика» или банальный эгоизм, которым грешили все тогдашние князья.
Победа на Куликовом поле позволила Дмитрию говорить с Олегом в повелительном тоне. И первым делом он заставил рязанского князя «оформить отношения» с Москвой. Летом 1381 года между Дмитрием Московским и Олегом Рязанским был заключен договор, согласно которому устанавливалась вассальная зависимость Рязани от Москвы. Олег клялся поддержать Дмитрия как «брата старейшего» в случае войны с Литвой или Ордой (8, 30). При этом рязанский князь уступал Москве некоторые пограничные волости.
Однако этот договор никто и не собирался соблюдать. Уже летом следующего года, когда полчища Тохтамыша двинулись на Москву, Олег Рязанский и пальцем не шевельнул, чтобы выполнить обязательства и помочь Дмитрию отбиться от Орды. Впрочем, так поступили и все остальные князья, связанные с Москвой союзными и вассальными отношениями. Московские книжники горько упрекали Олега в том, что он якобы указал Тохтамышу броды на Оке. Но этот упрек отдает чем-то личным, нарочито клеветническим, и по меньшей мере грешит анахронизмом. Во времена Дмитрия и Олега «собственно броды на Оке находились только в верхнем течении реки, вдалеке от исторических границ Рязани» (221, 207). Что касается Средней Оки, то здесь был один общеизвестный брод — «Сенькин брод» в районе Серпухова. Им, вероятно, и воспользовался Тохтамыш в своем походе на Москву.
Не имея сил сопротивляться Тохтамышу и не желая упасть на колени перед ним, Олег Рязанский бежал из княжества. Это был акт самосохранения. Но после ухода Тохтамыша именно Олег — по неясным причинам — был назначен великим князем Дмитрием Ивановичем «козлом отпущения» за позор всего княжеского сообщества.
Едва успел Олег вернуться в разоренную Тохтамышем Рязань, как над его головой разразилась новая буря. Вопреки общепринятым нормам междукняжеских отношений Дмитрий Московский без предупреждения («сложения крестного целования») двинул свои полки на опустошенное Тохтамышем Рязанское княжество. Соответствующим образом настроенные своими воеводами, московские воины страшно разгромили Рязанскую землю: «и огнем пожгоша и плениша вся, и пусту всю сътвориша; злее ему (Олегу. — Н. Б.) стало и татарьскиа рати» (42, 81).
Смысл этого рейда состоял в том, чтобы взять в плен как можно больше рязанцев, а если удастся — то и самого Олега Рязанского. Похоже, этот человек страшно раздражал Дмитрия Московского своим вызывающим поведением, полководческим талантом и безумной отвагой. Наконец, Олег Рязанский в эти годы был единственным из русских князей (помимо Дмитрия Московского), проводившим свою собственную внешнюю политику…
Политические интересы Олега тянулись к Смоленску и «верховским княжествам» (на Верхней Оке). Они скреплялись узами династических браков. Одна дочь Олега была замужем за князем Юрием Святославичем Смоленским, другая — за князем Иваном Титовичем Козельским (358, 592). Роль тестя налагала на Олега определенные обязательства. Ему приходилось помогать зятьям в жестоких усобицах этого края. Но «нет худа без добра». Благодаря смоленско-верховским родственным связям Олег при необходимости мог уйти туда, где его не догнали бы ни татары, ни москвичи. Так поступил он и во время нападения Дмитрия Московского на рязанские земли осенью 1382 года.
Отсидевшись в каком-то дальнем углу «верховских княжеств», Олег вернулся в Рязань (точнее, на пепелище Рязани) и стал готовить Москве ответный удар. В конечном счете это был даже не вопрос политики, а вопрос чести. Враг дважды изгонял его из столицы княжества. Но если татары Тохтамыша надвинулись на Рязань как своего рода стихийное бедствие, то московские «загонщики» охотились именно за ним, а он бежал от них, как заяц от борзых собак.
Полный жаждой мщения, Олег копил силы для ответного удара. Ждать пришлось довольно долго: после всех нашествий в его обезлюдевшем княжестве остались одни полевые мыши…
Так прошли три года. Наконец рязанская дружина была собрана и в нужный момент — весной 1385 года — приступила к делу.
«В лето 6893 месяца марта в 25, в Благовещение святыя Богородица, в Лазареву суботу (канун Вербного воскресенья. — Н. Б.) князь Олег Рязанскыи суровейший взя Коломну изгоном, а наместника изнима Александра Андреевича, нарицаемыи Остея, и прочих бояр и лепших мужей поймав, поведе с собою и злата, и сребра, и товара всякого наимався, отиде и возвратися в свою землю с многою корыстию» (43, 150).
Судя по всему, рязанцы воспользовались разгульным настроением, царившим в Коломне по случаю сразу нескольких церковных праздников, и захватили всю перепившуюся городскую верхушку врасплох.
Москвичи давно забыли о «рязанском происхождении» Коломны и привыкли считать ее «задним двором» своего княжества. Захват Коломны рязанцами был позором для Москвы. Можно представить себе, какие сильные выражения в адрес беззаботных коломенских воевод звучали тогда в стенах княжеского двора. Ненависть Дмитрия к Олегу вспыхнула с новой силой.
Трубачи и трубы
Разумеется, дерзкий набег Олега на Коломну нельзя было оставлять без последствий. Родичи плененных в Коломне московских бояр тревожились за их судьбу и предлагали выкуп. Но князь Дмитрий настроен был не на торг, а на стремительный поход на Рязань. Его честь была задета, и в душе запели боевые трубы.
Однако сильные чувства не исключают предусмотрительности. Московскому князю не хотелось лишний раз рисковать своей репутацией героя Куликова поля, и без того сильно подмоченной «реваншем» степняков. Олег Рязанский был лучшим полководцем среди тогдашних русских князей. И может быть, именно потому Дмитрий остался в Москве. Впрочем, он и не должен был по своему статусу великого князя Владимирского (а тем более — «Русского царя») ходить в поход по каждому случаю.
На войну с Олегом призваны были «верховские» князья — Роман Семенович Одоевский и Новосильский и его соседи князья Тарусские (233, 100). Вероятно, у них были старые счеты с беспокойным соседом — Олегом Рязанским. Во главе собранной на Олега рати Дмитрий поставил своего кузена Владимира Серпуховского. Многие считали именно его подлинным героем Куликова поля. Теперь Владимир получал возможность позолотить — или потерять — свой героический ореол в сражении с другим героем — Олегом Рязанским. В любом случае после этого сражения на Руси должно было стать одним героем меньше. И мы не станем упрекать за эту маленькую хитрость тонкого политика — великого князя Дмитрия Ивановича.
Весной или в начале лета 1385 года Владимир Серпуховской выступил с полками на Рязань:
«Того же лета (6893) князь великии Дмитреи Иванович, собрав воя многы, посла с ними брата своего князя Володимера Андреевича на князя Олга на Рязанскую землю. Тогда же на той воине убиша князя Михаила сына Андреева Полотского Олгердовича на Рязани» (43, 150).
За нарочитой невнятностью летописного известия угадывается стремление московского летописца замять неприятный факт: разгром московского войска во главе с Владимиром Серпуховским (221, 209).
О неудачном исходе рязанского похода свидетельствует не только гибель внука Ольгерда Михаила Андреевича Полоцкого — родственника и, вероятно, личного друга Владимира Серпуховского, — но и сам факт продолжения войны.
Осенью 1385 года Москва стремилась к скорейшему завершению рязанской войны. Князю Дмитрию и без того хватало «горящих» проблем. Он вынужден был принимать срочные меры для устрашения Новгорода и получения необходимого для расчетов с Ордой «серебра». Но Олег Рязанский, верно оценив ситуацию, напротив, не спешил заключать мир. Он тянул время, вырывая у Москвы всё новые и новые уступки.
И тогда Дмитрий Иванович решил прибегнуть к церковной дипломатии. «Великий старец» Сергий Радонежский сумел сохранить свое доброе имя и в тогдашней церковной смуте. Во всяком случае, он был тепло принят и внимательно выслушан Олегом Рязанским.
«Тое же осени в Филипово говение (15 ноября — 24 декабря. — Н. Б.) игумен Сергии, преподобный старец, сам ездил на Рязань к князю Олгу о мире, преже бо того мнози ездили к нему не возможе утолити его, преподобный же старец кроткыми словесы и тихими речми и благоуветливыми глаголы, благодатию, вданою ему, много беседова с ним о ползе души и о мире и о любви. Князь же Олег преложи сверепьство свое на кротость и покорися, и укротися, и умилися душею, устыдеся толь свята мужа и взя со князем с великым мир вечный» (43, 151).
В этом апологетическом тексте угадывается рука какого-то книжного монаха из обители преподобного Сергия. Но при всем том здесь много исторической правды. Как всякая цельная и сильная натура Олег Рязанский был искренне благочестив. «Великий старец» всегда производил сильное впечатление на такого рода людей. Многими годами лесного отшельничества он обрел высшее достоинство инока — внутренний покой. Встречаясь с этим покоем, героическая энергия не угасала, но как бы взмывала к небу. Наступал тот момент просветления, после которого человек, оставаясь собой, всё же становился несколько иным.
Понятие «вечный мир», звучащее церковной патетикой, кажется, впервые появляется здесь в лексиконе междукняжеских отношений. Не знаем, какими клятвами и ритуалами скреплен был этот небывалый договор. Но известно другое: прочность княжеских соглашений укреплялась династическими браками. Так было и на сей раз. Через два года после миссии Сергия в Рязань сын Олега Рязанского Федор женился на дочери Дмитрия Московского Софье.
Рязанский поход преподобного Сергия Радонежского удивительным образом изменил характер московско-рязанских отношений. Это было похоже на одно из тех чудес, которыми славился «великий старец». Отныне ни сам Олег Рязанский, ни его потомки не проявляют враждебности к Москве. Их боевой пыл обращается в сторону Литвы и находит применение в борьбе с Витовтом за некоторые пограничные крепости. Всё это вполне устраивало московских князей, которые стали вести себя по отношению к Рязани вполне достойно, не пытаясь силой или коварством отнять у потомков Олега их родовые вотчины.
Благодаря своим дипломатическим успехам преподобный Сергий Радонежский в эти годы поднялся к вершине своей славы. Он становится духовным отцом самого великого князя Дмитрия Ивановича, крестит его новорожденных детей. В трудные для Дмитрия времена Сергий поддерживает его словом и молитвой. И глубоко закономерно, что на духовной грамоте (завещании) великого князя среди других свидетелей стоит имя его духовного отца — «великого старца» игумена Сергия Радонежского.
Глава 30
БРАТЬЯ
Каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «крепись!»
Нет ничего более сложного для историка русского Средневековья, чем психологические характеристики его деятелей. Для них у историка просто нет соответствующих материалов. До наших дней практически не сохранилось источников личного характера — мемуаров, писем, дневников. Самые ранние записки иностранцев, побывавших в Москве и встречавшихся с московской элитой, относятся к эпохе Ивана III. В памятниках древнерусской литературы XIV столетия (сказаниях, повестях, житиях) образы людей представлены в соответствии с их социальным статусом и политическими пристрастиями. Это не реалистические портреты, а своего рода «литературные иконы». Разделяя людей на героев и злодеев, земных ангелов и демонов во плоти, средневековый автор рисует мир черно-белым, лишенным нюансов и полутонов.
Портрет на сером фоне
Большой мастер исторического портрета (Иван Грозный, Алексей Михайлович, Петр Великий и др.), В. О. Ключевский, по существу, развел руками перед образами создателей Московского государства. Не имея возможности решить эту задачу как историк, он решил ее как писатель. При этом неуловимым жестом фокусника Ключевский совершил лукавую подмену. Ничтожество источниковой базы он превратил в ничтожество самих исторических деятелей.
Знаменитый «Курс лекций» Ключевского был и в значительной мере остается своего рода катехизисом отечественной исторической науки. Как и многие положения «Курса», характеристика первых московских князей стала своего рода «точкой отсчета». Одни историки безоговорочно принимают ее, другие яростно оспаривают. А потому, прежде чем предлагать читателю наши собственные суждения на сей счет, откроем томик Ключевского:
«ХАРАКТЕР МОСКОВСКИХ КНЯЗЕЙ. Часто дают преобладающее значение в ходе возвышения Московского княжества личным качествам его князей. Окончив обзор политического роста Москвы, мы можем оценить и значение этих качеств в ее истории. Нет надобности преувеличивать это значение, считать политическое и национальное могущество Московского княжества исключительно делом его князей, созданием их личного творчества, их талантов. Исторические памятники XIV и XV вв. не дают нам возможности живо воспроизвести облик каждого из этих князей. Московские великие князья являются в этих памятниках довольно бледными фигурами, преемственно сменявшимися на великокняжеском столе под именами Ивана, Семена, другого Ивана, Димитрия, Василия, другого Василия. Всматриваясь в них, легко заметить, что перед нами проходят не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же фамильного типа. Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий. В их деятельности заметны некоторые индивидуальные особенности; но они объясняются различием возраста князей или исключительными внешними обстоятельствами, в какие попадали иные из них; эти особенности не идут далее того, насколько изменяется деятельность одного и того же лица от таких условий. Следя за преемственной сменой московских князей, можем уловить в их обликах только типические фамильные черты. Наблюдателю они представляются не живыми лицами, даже не портретами, а скорее манекенами; он рассматривает в каждом его позу, его костюм, но лица их мало что говорят зрителю.
Прежде всего, московские Даниловичи отличаются замечательно устойчивой посредственностью — не выше и не ниже среднего уровня. Племя Всеволода Большое Гнездо вообще не блистало избытком выдающихся талантов, за исключением разве одного Александра Невского. Московские Даниловичи даже среди этого племени не шли в передовом ряду по личным качествам. Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия. Во-первых, это очень мирные люди; они неохотно вступают в битвы, а вступая в них, чаще проигрывают их; они умеют отсиживаться от неприятеля за дубовыми, а с Димитрия Донского за каменными стенами московского Кремля, но еще охотнее при нападении врага уезжают в Переяславль или куда-нибудь подальше, на Волгу, собирать полки, оставляя в Москве для ее защиты владыку митрополита да жену с детьми. Не блистая ни крупными талантами, ни яркими доблестями, эти князья равно не отличались и крупными пороками или страстями. Это делало их во многих отношениях образцами умеренности и аккуратности; даже их наклонность выпить лишнее за обедом не возвышалась до столь известной страсти древнерусского человека, высказанной устами Владимира Святого. Это средние люди Древней Руси, как бы сказать, больше хронологические знаки, чем исторические лица. Лучшей их фамильной характеристикой могут служить черты, какими характеризует великого князя Семена Гордого один из позднейших летописных сводов: „Великий князь Симеон был прозван Гордым, потому что не любил неправды и крамолы и всех виновных сам наказывал, пил мед и вино, но не напивался допьяна и терпеть не мог пьяных, не любил войны, но войско держал наготове“. В шести поколениях один Димитрий Донской далеко выдался вперед из строго выровненного ряда своих предшественников и преемников. Молодость (умер 39 лет), исключительные обстоятельства, с 11 лет посадившие его на боевого коня, четырехсторонняя борьба с Тверью, Литвой, Рязанью и Ордой, наполнившая шумом и тревогами его 30-летнее княжение, и более всего великое побоище на Дону положили на него яркий отблеск Александра Невского, и летопись с заметным подъемом духа говорит о нем, что он был „крепок и мужествен и взором дивен зело“. Биограф-современник отметил и другие, мирные качества Димитрия — набожность, семейные добродетели, прибавив: „аще книгам не учен сый добре, но духовные книги в сердце своем имяше“» (178, 46).
(Заметим в скобках, что фразу о книжном учении не нужно понимать буквально, как свидетельство малограмотности великого князя Дмитрия Ивановича. Это типичное для агиографической литературы противопоставление знания, получаемого обычным путем (через учение и чтение книг), и знания, получаемого без труда, через усвоение святым небесной благодати.)
Князь Дмитрий Иванович, безусловно, был харизматической личностью, способной привлекать к себе людей. В его действиях всегда было нечто иррациональное, связанное с непостижимостью Божьего промысла.
Но рядом с Дмитрием всегда была не менее яркая и самостоятельная личность — его кузен Владимир Андреевич Серпуховской, за подвиги на Куликовом поле прозванный Храбрым, или Донским. Этот героический диптих неразлучим как Минин и Пожарский. Такими они вошли в историю, такими были и при жизни. Каждый сопоставлял свои дела с делами другого. Но при этом мерил себя своей мерой. Дмитрий привык быть первым, а Владимир — вторым.
Герой второго ряда
Владимир Серпуховской родился 15 июля 1353 года — в день памяти крестителя Руси равноапостольного князя Владимира — и был на три года моложе Дмитрия. В детстве они, конечно, нередко встречались, играли, ссорились и, может быть, даже дрались друг с другом. Разница в три года, почти неуловимая для взрослых людей, в детском возрасте ощущается остро и болезненно. Дмитрий как старший награждал Владимира пинками и щелчками, поучал и высмеивал его. Тот не терпел унижений и нередко бросался в атаку на обидчика. С возрастом столкновения между братьями стали редкими. Оба поняли пользу сотрудничества. Но теплых, доверительных отношений между ними, кажется, никогда не было.
Дмитрию было 8 лет, когда он потерял отца. Владимир был «безотцовщиной» с рождения. Его отец, младший сын Ивана Калиты князь Андрей Иванович, умер в возрасте двадцати пяти лет, за месяц до появления на свет второго сына.
У Владимира был старший брат по имени Иван, о котором известно только то, что он скончался в 1358 году. Судя по всему, и отец, и брат стали жертвой чумы. Заглядывая в будущее, можно заметить, что «черная смерть» была каким-то неизбывным проклятием младшей линии потомков Калиты. Практически весь серпуховской княжеский дом за исключением одного — князя Василия Ярославича — исчезнет во время страшного мора в 20-е годы XV века. А этот последний — человек редкого мужества и благородства — окончит свою жизнь мучеником, проведя 27 лет в темнице, куда его упрячет за какую-то дерзость коварный сюзерен — Василий Темный.
Единственной отрадой горемычного детства Владимира Серпуховского была мать, княгиня Мария Ивановна, происходившая из угасшего рода галицких (Галича Костромского) князей. Вероятно, именно она вложила в душу Владимира те черты — великодушие, честность, храбрость, — которыми он выделялся среди тогдашнего княжья. Словно получив в наследство от рано умершего мужа и старшего сына неистраченные ими годы, княгиня Мария прожила долгую жизнь. Она скончалась 2 декабря 1389 года и была похоронена в основанном ею московском Рождественском монастыре. Собор этой древней обители до сих пор служит украшением старой Москвы.
По завещанию Ивана Калиты младшему сыну достались волости в среднем течении Оки, главным образом вдоль ее левого берега и по левым притокам — Протве, Наре и Лопасне. После смерти Андрея эти земли в качестве родового удела перешли к его сыновьям и внукам. Это была далеко не лучшая часть московских владений: с юга к Оке подходили татарские рати, а с востока грозили войной беспокойные рязанские князья. Сберечь такие земли могли только отборные воины, владевшие всеми приемами степной войны.
Для защиты своего княжества Владимир в 1374 году выстроил близ впадения Нары в Оку деревянную крепость. Село Серпухов, превратившееся таким образом в город, стало его удельной столицей.
Мудрый Иван Калита разделил Москву (точнее, доходы с Москвы) на три доли между сыновьями. Таким образом, каждый из них был кровно заинтересован в защите и благополучии города. У каждого в Московском Кремле имелось свое подворье, где он и проводил большую часть времени. Владимир вырос в Москве и был своим человеком в кругах столичной военно-служилой знати. Уже в 9 лет его начали брать в походы. Перед его глазами прошла вся московско-суздальская война. Он научился командовать и подчиняться.
Основы отношений между братьями были сформулированы в «докончании» (договоре) 1367 года. Этот замечательный акт представляет удивительную смесь жестких владельческих обязательств с патриархально-семейным добродушием. Вот его почти лирическое начало:
«По благословенью отца нашего Олексея, митрополита всея Руси, се аз, князь великии Дмитрии Иванович, докончали есмы з братом своим с молодшим, со князем с Володимером Андреевичем. Целовали есмы крест у отца своего у Олексея, у митрополита всея Руси. Быти ны заодин. Имети ми брата своего старейшего, князя великого Дмитрия, во отца место. А жити ны по тому, как то отци наши жили с братом своим с старейшим, з дядею нашим, со князем с великим с Семеном. А тобе, брату моему молодшему, князю Володимеру, держатити подо мною княженье мое великое чесно и грозно. А добра ти мне хотети во всемь. А мне, князю великому, тобе, брата своего, держати в братстве, без обиды, во всемь. А что мя благословил отец мои, князь великии Иван, уделом дяди моего, князя великого Семеновым, того ти не искати, тобе знати своя очина, а мне знати своя очина. А кто будеть мне, брату твоему старейшему, друг, то и тобе друг. А кто будеть мне недруг, то и тобе недруг» (8, 19).
Это был первый из трех сохранившихся договоров между братьями. Пять лет спустя (летом 1372 года), когда Москве со всех сторон угрожали враги, Дмитрий Московский счел нужным укрепить свои союзнические отношения с Владимиром Серпуховским новым договором (216, 77). Этот акт сохранился до наших дней в сильно поврежденном виде. И, наконец, уже незадолго до кончины, 25 марта 1389 года, великий князь Дмитрий Иванович заключил с Владимиром Андреевичем третий договор, подводивший черту под их имущественными спорами.
Имущественные споры
Для понимания характера отношений между Дмитрием и Владимиром весьма примечательна упомянутая в договоре история с выморочным уделом Семена Гордого. Согласно духовной грамоте умершего весной 1353 года московского великого князя Семена Ивановича весь его наследственный удел — большая часть Московского княжества с Коломной и Можайском — передавался его супруге княгине Марии Александровне. Это беспрецедентное решение объясняют предположением, что княгиня в это время была на сносях, и Семен допускал, что уже после его кончины может родиться мальчик — наследник московского престола. До его совершеннолетия княгиня должна была играть роль регентши.
Однако судьба распорядилась иначе. Всех наследников Семена унесла чума. Вдова великого князя вынуждена была передать завещанный ей огромный удел новому великому князю Московскому Ивану Ивановичу Красному. Тот, в свою очередь, завещал всё старшему сыну Дмитрию. Такое решение отвечало стратегическим интересам московского «собирания Руси», но нарушало один из ключевых принципов завещания Ивана Калиты: раздел выморочных и завоеванных владений пропорционально между всеми членами семьи. Старший брат должен был делиться добычей (в том числе и землями) с младшими. Договор 1367 года свидетельствует о том, что Дмитрий взял себе (точнее — получил по завещанию от отца) весь удел умершего в 1353 году Семена Гордого, не поделившись с Владимиром. Это был не только вопрос собственности, но и вопрос чести. Старший брат нарушил права и больно ранил достоинство младшего.
Владимир Серпуховской, разумеется, запомнил эту несправедливость, хотя и не стал поднимать шум. Впрочем, на поведение 14-летнего юнца, безусловно, повлияли советы матери и митрополита Алексея…
В 1366 году Владимир, вероятно, присутствовал на свадьбе Дмитрия в Коломне. А шесть лет спустя и сам Владимир пошел под венец с дочерью Ольгерда Еленой. Этот брак — задуманный, вероятно, митрополитом Алексеем — до некоторой степени избавил Московское княжество от литовской угрозы. Вместе с тем политическое значение Владимира Серпуховского сильно возросло. Человек легкий и веселый, он быстро стал своим среди новой родни — многочисленных сыновей Ольгерда. Литовские связи Владимира Серпуховского со временем перешли к его детям и внукам, открывая им возможность при необходимости уйти в Литву и иметь там теплый прием. Этой возможностью некоторые из них в безвыходном положении пользовались.
Около 1374 года Владимир Серпуховской получил третью часть выморочного удела княгини Ульяны — второй жены Ивана Калиты. В состав этого наследства входила и Радонежская волость, на территории которой находился уже широко известный на Руси Троицкий монастырь преподобного Сергия Радонежского. Между Сергием и Владимиром установились теплые отношения. «Великий старец» в 1374 году основал в Серпухове Высоцкий монастырь и поставил там игуменом своего ученика Афанасия. Есть мнение — впрочем, не слишком основательное, — что именно Владимир Серпуховской «взял Сергия на княжеский съезд в Переяславле, введя его тем самым в круг тогдашней политической элиты» (320, 41).
В июне 1372 года между Дмитрием Московским и Владимиром Серпуховским было заключено новое «докончание», речь в котором шла о новом переделе волостей — любимом занятии тогдашних княжеских досугов. Помимо неприкосновенного родового удела великий князь то прибавлял к владениям брата новые города и волости, то отбирал их и заменял новыми. Историки высказывают предположения о причинах этой перетасовки, но избегают твердых выводов.
Серпуховское княжество обладало особым статусом среди уделов Московского княжества. Князь Владимир имел право чеканить собственную монету с именем ордынского хана на оборотной стороне и вносил свою долю «выхода» в казну великого князя Владимирского. Это позволяет говорить о его «особых отношениях» с Сараем (293, 483).
Боевое братство
Не знаем, был ли Владимир участником битвы на Воже. Молчание летописей на сей счет можно толковать по-разному. Скорее всего, он в качестве «мобильного резерва» стоял в тылу, прикрывая дорогу на Москву на случай победы татар. Такую же роль отвел ему Дмитрий Иванович и во время нашествия Тохтамыша…
Перед Куликовской битвой враги Москвы предпринимали настойчивые попытки поссорить братьев и столкнуть их друг с другом. Можно думать, что Владимира пытались втянуть в заговор с целью убийства Дмитрия. Однако серпуховской князь оказался на высоте положения и отправил злоумышленников в цепях на суд великого князя в Москву.
Литовские связи Владимира сослужили службу Дмитрию. Вместе с князьями Дмитрием Михайловичем Волынским и Андреем Ольгердовичем Полоцким Владимир в 1379 году возглавлял поход московского войска на Брянск, Трубчевск и Стародуб. Наиболее значительным успехом этого похода был переход на сторону москвичей еще одного Ольгердовича — князя Дмитрия Трубчевского.
Исследователи древнерусской литературы придают большое значение тому, в каком соседстве находится интересующее их произведение в рукописных сборниках. Нечто подобное можно проследить и в биографии Владимира Серпуховского. По причинам, о которых мы можем только догадываться, он ходит в походы (на Брянск, на Куликово поле, на Рязань) в сопровождении литовских князей, и прежде всего — Дмитрия Боброка. Волынский князь (предположительно, сын Кориата Гедиминовича) был как минимум лет на десять старше Владимира (365, 292). Это давало ему моральное право выступать в роли советника. И всё же остается открытым вопрос: в каком качестве он постоянно сопровождал Владимира Серпуховского? Родственника? Военного советника? Наставника? Своего рода «комиссара», призванного контролировать политические решения князя Владимира? И почему на эту роль был избран именно Боброк?
Здесь следует вспомнить о безоговорочной личной преданности Дмитрия Боброка Дмитрию Московскому — преданности, основанной на близких родственных отношениях. Московские князья со времен Даниила были большими мастерами на устройство выгодных матримониальных комбинаций. Один из постулатов этой дипломатии состоял в том, чтобы привязывать знатных перебежчиков к дому Калиты с помощью брачных уз. Этим способом воспользовался и Дмитрий Московский. Приехавший на московскую службу в 60-е годы XIV века Гедиминович князь Дмитрий Волынский получил в невесты родную сестру Дмитрия Московского Анну.
На Куликовом поле Дмитрий Иванович — быть может, опасаясь горячности Владимира — вновь назначил к нему в полк «комиссара» — своего шурина Дмитрия Боброка. О личной близости двух Дмитриев свидетельствует знаменитая сцена ночного гадания об исходе битвы. Примечательно, что Владимир Серпуховской не был зван на этот таинственный разговор.
Несколько необычное поведение Дмитрия Ивановича во время битвы — сцена переодевания, сражение в передовом полку, исчезновение из рядов сражающихся в конце битвы — открывало простор для возвеличивания боевых заслуг Владимира. Многие полагали, что именно он, явившись вдруг на поле во главе Засадного полка, обратил татар в паническое бегство.
Соотношение ратных заслуг Дмитрия и Владимира стало темой для споров сразу же после битвы. Такого рода дискуссии возникают после любого большого сражения и продолжаются стараниями историков. Истина погребена под глыбами веков. Но не подлежит сомнению главное: Владимир Серпуховской храбро сражался за московское дело на Куликовом поле.
В августе 1382 года, когда Тохтамыш штурмовал Москву, Владимир стоял с полками на Волоке Ламском. Мы уже говорили о том, что смысл этого стояния (как и отъезда Дмитрия в Кострому) можно понимать по-разному. Скептически настроенные историки видят в нем возможную измену серпуховского князя.
«Это молчание источников свидетельствует, что в 1382 г. Дмитрий Иванович оказался, по существу, в полной изоляции: Владимир Андреевич не оказал помощи двоюродному брату, а митрополит Киприан занимал прямо враждебную позицию» (191, 88). На это можно возразить, что молчание источников само по себе не свидетельствует ни о чем. А в качестве комментария напомнить суждение С. М. Соловьева: «Мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу побуждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств» (308, 198).
Усобица
В 1385 году Владимир Серпуховской по поручению великого князя Дмитрия Ивановича ходил во главе московских полков на Олега Рязанского. Поход был неудачным, и это могло стать «черной кошкой», пробежавшей между братьями. Прошло три года — и зимой 1388/89 года между ними вспыхнула явная усобица. Летопись сообщает об этом с обычным лаконизмом и без изъяснения причин:
«Тое же зимы и того же мясоеда, перед великим заговеином, бысть розмирие князю великому Дмитрию Ивановичи) с князем Володимером Андреевичем. Поимани (схвачены. — Н. Б.) быша бояре старейшие княжи Владимеровыи розведени быша вси разно по градом (возможно чтение — „под градом“ (233, 101). — Н. Б.) и седеша в нятие и бяху у всякого у коегождо их приставлени приставници» (43, 155).
Кажется, Дмитрий не посмел поднять руку на брата и выместил досаду на его ближних советниках — боярах. Впрочем, бояре вполне могли заслужить это суровое гонение. Со времен Игоря Старого, мужа княгини Ольги, погибшего из-за алчности своей дружины, и до времен последнего Романова, потерявшего трон и жизнь практически по той же самой причине, свита была ахиллесовой пятой русской монархии. Царь Иван Грозный посвятил всю жизнь коррекции своего окружения, но под конец, отчаявшись, махнул рукой…
Князь Владимир не мог не считаться с настроением своего боярства. Оно требовало от него всё новых льгот, привилегий и с возмущением указывало на то, какие блага имеют великокняжеские бояре. Оно настойчиво указывало Владимиру на реальные и мнимые «обиды», которые наносил ему великий князь. В числе первых было изъятие из владений серпуховского князя двух городов — Дмитрова и Галича (217, 276). Это произошло зимой 1388/89 года. О причинах этой акции источники не сообщают. Полагают, что Дмитрий был обеспокоен симптомами тяжелой болезни и, предвидя скорую кончину, озаботился увеличением наследственных наделов своих четырех сыновей (233, 101).
Однако «обида» Владимира не сводилась к потере двух городов. Дмитрий Иванович явным образом принижал статус кузена как полноправного члена московского княжеского дома. «По-видимому, 1389 годом можно датировать превращение Владимира из соправителя московского князя и совладельца Москвы в удельного князя» (340, 172). Происходит «коренная ломка» отношений между потомками Ивана Калиты. Трудно сказать, старался ли Дмитрий для себя или хотел таким образом обеспечить полновластие своего наследника Василия. Но последствия этой атаки нетрудно было предугадать. Бояре князя Владимира не стали скрывать возмущения таким унижением своего патрона. В результате добродушный Владимир однажды вспылил и в резкой форме предъявил Дмитрию свои требования.
Но Дмитрий имел своих бояр, которые хором требовали от него решительных действий. К этому времени Москва уже насладилась зрелищем публичной казни знатных заговорщиков. Однако время массовых казней знати и удушения в темнице удельных князей еще не пришло. Дмитрий ограничился арестом наиболее беспокойных лиц из окружения Владимира. Строго говоря, это было грубым нарушением прав удельного князя, свита которого была так же неприкосновенна, как и он сам. Дмитрий действовал быстро, на волне эмоционального всплеска. Дело запахло большой бедой. За спиной Владимира хмурой толпой встали его литовские родственники.
По канонам тогдашней княжеской этики Владимир должен был всеми силами добиваться освобождения своих вассалов. Вероятно, именно такая перспектива — нападение Владимира на темницу с целью освобождения своих бояр — заставила Дмитрия рассредоточить арестованных по разным местам и приставить к каждому сильную охрану. Но мог ли Владимир начать полномасштабные боевые действия против своего кузена? Едва ли. Индикатором экономического (а значит, и военного) потенциала любого княжества служила сумма, вносимая им в общерусскую копилку ордынского «выхода». На основании содержащихся в источниках сведений подсчитано, что «взнос серпуховского князя равнялся всего 6,8 % от выплаты великого князя» (217, 299). Соответственно, и военный потенциал Дмитрия Ивановича превышал возможности Владимира Серпуховского не менее чем в 10 раз. При всей условности таких сопоставлений общий вывод выглядит вполне убедительно: у Владимира практически не было шансов взять верх над Дмитрием в ходе междоусобной войны.
И всё же любая, даже самая очевидная по результатам война — это всегда риск и неожиданность. Кроме того, у мятежника Владимира Серпуховского сразу нашлись бы сильные союзники из числа старых недругов Москвы. Понимая это, Дмитрий стал искать пути примирения с братом. Тот, со своей стороны, также не желал войны. При таком настроении дело скоро уладилось.
«Тое же весни (1389 года. — Н. Б.) месяца марта в 25, в честный празник Благовещение святыя Богородица, князь великии Дмитреи Иванович взя мир и прощение и любовь с князем с Владимером с Андреевичем» (43, 155).
Церковная окраска этого сообщения — как и самого акта примирения, приуроченного к празднику Благовещения, — косвенно указывает на причастность к примирению кого-то из духовенства. Скорее всего, миротворцем вновь выступил Сергий Радонежский.
Давний наставник Владимира Серпуховского, он в это время был духовным отцом (исповедником) великого князя Дмитрия Ивановича. Его чудодейственная сила убеждения смогла вразумить даже «суровейшего» Олега Рязанского. Теперь он убедил пойти на взаимные уступки двух не менее упрямых бойцов. Вероятно, сделать это было непросто: Дмитрий так и не вернул Владимиру отнятые у него города — Галич и Дмитров. В договоре 25 марта 1389 года о них нет ни слова. А в своей духовной грамоте, написанной вскоре после договора, Дмитрий завещает эти города своим сыновьям…
Но, уступив великому князю Дмитрию Ивановичу, Владимир не хотел уступать его 17-летнему наследнику Василию. Искры мятежа тлели под пеплом примирения…
Передел
После кончины Дмитрия Ивановича 19 мая 1389 года Владимир Серпуховской прожил еще более двадцати лет. Ему стоило немалого труда найти свое место в новой системе личностных отношений московского двора. Летом и осенью 1389 года он имел многомесячный и крайне серьезный конфликт («розмирие») с молодым великим князем Василием I. «Того же лета князю великому Василию Дмитриевичу бысть розмирие со князем с Владимером Андреевичем. Князь же Владимер с сыном с князем с Иваном и с своими бояры старейшими поеха в свои град Серпохов, а отьтуда в Торжек, и тамо пребысть неколико время в Теребеньском, дондеже умиришася» (43, 157).
Опять, как и в конфликте с Дмитрием Ивановичем, на сцену выступают «старейшие бояре» князя Владимира. Летописец видит в них самостоятельную политическую силу, участвовавшую в развитии событий.
«Розмирие» прошло несколько этапов. На первом Владимир с боярами покидает Москву и демонстративно уезжает в свой удел. Но это не произвело на Василия I должного впечатления. Тогда серпуховской князь окольными путями (явно не через Москву) пробирается в Торжок. Здесь, на границе владений Великого Новгорода, он был практически недосягаем для великокняжеских войск. Он мог пересидеть плохие времена в качестве «кормленщика» на новгородских пригородах. А мог через Торопец и Великие Луки отправиться дальше на запад, в Литву. Так будут действовать сто лет спустя мятежные братья Ивана III, обиженные произволом «государя всея Руси». Литовские и новгородские связи Владимира были сильным козырем в политической игре.
В разгар этой смуты, 2 декабря 1389 года, умерла мать Владимира княгиня Мария, принявшая монашеское имя Марфа. Присутствовал ли Владимир на ее погребении в московском Рождественском монастыре? Об этом источники не сообщают.
Но вскоре конфликт дяди и племянника был улажен. Одни историки приписывают это благоразумию князей, другие — неблагоприятной для Василия Дмитриевича политической конъюнктуре в Восточной Европе (233, 105). Полагают, что в ходе этого противостояния «московское княжество подошло к тому рубежу, за которым начиналась междоусобная война» (233, 105). Но разумом людей или милостью Небес войны удалось избежать.
«Тое же зимы (1389/90 года. — Н. Б.) по Крещении князь великии Василеи Дмитреевич взя мир и любовь с князем с Владимером Андреевичем и удели ему неколико градов, вда ему Волок да Ржеву» (43, 157).
Уступив удельному князю в виде «надбавки к жалованью» два города, юный московский князь действовал по обычной схеме: «надбавки» должны были находиться как можно дальше от основной территории удела и на границе с Литвой. Лично заинтересованный в процветании и безопасности этих городов, Владимир волей-неволей должен был оберегать их от посягательств своей литовской родни.
В дальнейшем Владимир верой и правдой служил племяннику — великому князю Василию Дмитриевичу. Его главным подвигом стала оборона Москвы от нашествия Едигея в 1408 году. Благодаря мужеству и опытности Владимира удалось избежать повторения ужасов нашествия Тохтамыша. В отсутствие великого князя Василия I, по примеру отца уехавшего от татар в Кострому, Владимир подготовил город к долгой и крепкой обороне. Убедившись в этом, Едигей взял выкуп и ушел обратно в степи.
Князь Владимир скончался в мае 1410 года, оставив по себе добрую память и обеспечив имущественные интересы княгини-вдовы и многочисленных сыновей в обстоятельном завещании, сохранившемся до наших дней (8, 45).
Жизнь князей состояла, конечно, не из одной политики и приобретения вотчин. Привлекательной чертой личности Владимира Серпуховского была его любовь к красоте. Известно, что в московском доме князя великий художник Феофан Грек нарисовал на стене панораму Москвы (25, 444). Можно представить себе, как в минуту задумчивости князь рассматривал эту картину и мечтал о будущем величии московского дела…
Каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «крепись!»
Нет ничего более сложного для историка русского Средневековья, чем психологические характеристики его деятелей. Для них у историка просто нет соответствующих материалов. До наших дней практически не сохранилось источников личного характера — мемуаров, писем, дневников. Самые ранние записки иностранцев, побывавших в Москве и встречавшихся с московской элитой, относятся к эпохе Ивана III. В памятниках древнерусской литературы XIV столетия (сказаниях, повестях, житиях) образы людей представлены в соответствии с их социальным статусом и политическими пристрастиями. Это не реалистические портреты, а своего рода «литературные иконы». Разделяя людей на героев и злодеев, земных ангелов и демонов во плоти, средневековый автор рисует мир черно-белым, лишенным нюансов и полутонов.
Портрет на сером фоне
Большой мастер исторического портрета (Иван Грозный, Алексей Михайлович, Петр Великий и др.), В. О. Ключевский, по существу, развел руками перед образами создателей Московского государства. Не имея возможности решить эту задачу как историк, он решил ее как писатель. При этом неуловимым жестом фокусника Ключевский совершил лукавую подмену. Ничтожество источниковой базы он превратил в ничтожество самих исторических деятелей.
Знаменитый «Курс лекций» Ключевского был и в значительной мере остается своего рода катехизисом отечественной исторической науки. Как и многие положения «Курса», характеристика первых московских князей стала своего рода «точкой отсчета». Одни историки безоговорочно принимают ее, другие яростно оспаривают. А потому, прежде чем предлагать читателю наши собственные суждения на сей счет, откроем томик Ключевского:
«ХАРАКТЕР МОСКОВСКИХ КНЯЗЕЙ. Часто дают преобладающее значение в ходе возвышения Московского княжества личным качествам его князей. Окончив обзор политического роста Москвы, мы можем оценить и значение этих качеств в ее истории. Нет надобности преувеличивать это значение, считать политическое и национальное могущество Московского княжества исключительно делом его князей, созданием их личного творчества, их талантов. Исторические памятники XIV и XV вв. не дают нам возможности живо воспроизвести облик каждого из этих князей. Московские великие князья являются в этих памятниках довольно бледными фигурами, преемственно сменявшимися на великокняжеском столе под именами Ивана, Семена, другого Ивана, Димитрия, Василия, другого Василия. Всматриваясь в них, легко заметить, что перед нами проходят не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же фамильного типа. Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий. В их деятельности заметны некоторые индивидуальные особенности; но они объясняются различием возраста князей или исключительными внешними обстоятельствами, в какие попадали иные из них; эти особенности не идут далее того, насколько изменяется деятельность одного и того же лица от таких условий. Следя за преемственной сменой московских князей, можем уловить в их обликах только типические фамильные черты. Наблюдателю они представляются не живыми лицами, даже не портретами, а скорее манекенами; он рассматривает в каждом его позу, его костюм, но лица их мало что говорят зрителю.
Прежде всего, московские Даниловичи отличаются замечательно устойчивой посредственностью — не выше и не ниже среднего уровня. Племя Всеволода Большое Гнездо вообще не блистало избытком выдающихся талантов, за исключением разве одного Александра Невского. Московские Даниловичи даже среди этого племени не шли в передовом ряду по личным качествам. Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия. Во-первых, это очень мирные люди; они неохотно вступают в битвы, а вступая в них, чаще проигрывают их; они умеют отсиживаться от неприятеля за дубовыми, а с Димитрия Донского за каменными стенами московского Кремля, но еще охотнее при нападении врага уезжают в Переяславль или куда-нибудь подальше, на Волгу, собирать полки, оставляя в Москве для ее защиты владыку митрополита да жену с детьми. Не блистая ни крупными талантами, ни яркими доблестями, эти князья равно не отличались и крупными пороками или страстями. Это делало их во многих отношениях образцами умеренности и аккуратности; даже их наклонность выпить лишнее за обедом не возвышалась до столь известной страсти древнерусского человека, высказанной устами Владимира Святого. Это средние люди Древней Руси, как бы сказать, больше хронологические знаки, чем исторические лица. Лучшей их фамильной характеристикой могут служить черты, какими характеризует великого князя Семена Гордого один из позднейших летописных сводов: „Великий князь Симеон был прозван Гордым, потому что не любил неправды и крамолы и всех виновных сам наказывал, пил мед и вино, но не напивался допьяна и терпеть не мог пьяных, не любил войны, но войско держал наготове“. В шести поколениях один Димитрий Донской далеко выдался вперед из строго выровненного ряда своих предшественников и преемников. Молодость (умер 39 лет), исключительные обстоятельства, с 11 лет посадившие его на боевого коня, четырехсторонняя борьба с Тверью, Литвой, Рязанью и Ордой, наполнившая шумом и тревогами его 30-летнее княжение, и более всего великое побоище на Дону положили на него яркий отблеск Александра Невского, и летопись с заметным подъемом духа говорит о нем, что он был „крепок и мужествен и взором дивен зело“. Биограф-современник отметил и другие, мирные качества Димитрия — набожность, семейные добродетели, прибавив: „аще книгам не учен сый добре, но духовные книги в сердце своем имяше“» (178, 46).
(Заметим в скобках, что фразу о книжном учении не нужно понимать буквально, как свидетельство малограмотности великого князя Дмитрия Ивановича. Это типичное для агиографической литературы противопоставление знания, получаемого обычным путем (через учение и чтение книг), и знания, получаемого без труда, через усвоение святым небесной благодати.)
Князь Дмитрий Иванович, безусловно, был харизматической личностью, способной привлекать к себе людей. В его действиях всегда было нечто иррациональное, связанное с непостижимостью Божьего промысла.
Но рядом с Дмитрием всегда была не менее яркая и самостоятельная личность — его кузен Владимир Андреевич Серпуховской, за подвиги на Куликовом поле прозванный Храбрым, или Донским. Этот героический диптих неразлучим как Минин и Пожарский. Такими они вошли в историю, такими были и при жизни. Каждый сопоставлял свои дела с делами другого. Но при этом мерил себя своей мерой. Дмитрий привык быть первым, а Владимир — вторым.
Герой второго ряда
Владимир Серпуховской родился 15 июля 1353 года — в день памяти крестителя Руси равноапостольного князя Владимира — и был на три года моложе Дмитрия. В детстве они, конечно, нередко встречались, играли, ссорились и, может быть, даже дрались друг с другом. Разница в три года, почти неуловимая для взрослых людей, в детском возрасте ощущается остро и болезненно. Дмитрий как старший награждал Владимира пинками и щелчками, поучал и высмеивал его. Тот не терпел унижений и нередко бросался в атаку на обидчика. С возрастом столкновения между братьями стали редкими. Оба поняли пользу сотрудничества. Но теплых, доверительных отношений между ними, кажется, никогда не было.
Дмитрию было 8 лет, когда он потерял отца. Владимир был «безотцовщиной» с рождения. Его отец, младший сын Ивана Калиты князь Андрей Иванович, умер в возрасте двадцати пяти лет, за месяц до появления на свет второго сына.
У Владимира был старший брат по имени Иван, о котором известно только то, что он скончался в 1358 году. Судя по всему, и отец, и брат стали жертвой чумы. Заглядывая в будущее, можно заметить, что «черная смерть» была каким-то неизбывным проклятием младшей линии потомков Калиты. Практически весь серпуховской княжеский дом за исключением одного — князя Василия Ярославича — исчезнет во время страшного мора в 20-е годы XV века. А этот последний — человек редкого мужества и благородства — окончит свою жизнь мучеником, проведя 27 лет в темнице, куда его упрячет за какую-то дерзость коварный сюзерен — Василий Темный.
Единственной отрадой горемычного детства Владимира Серпуховского была мать, княгиня Мария Ивановна, происходившая из угасшего рода галицких (Галича Костромского) князей. Вероятно, именно она вложила в душу Владимира те черты — великодушие, честность, храбрость, — которыми он выделялся среди тогдашнего княжья. Словно получив в наследство от рано умершего мужа и старшего сына неистраченные ими годы, княгиня Мария прожила долгую жизнь. Она скончалась 2 декабря 1389 года и была похоронена в основанном ею московском Рождественском монастыре. Собор этой древней обители до сих пор служит украшением старой Москвы.
По завещанию Ивана Калиты младшему сыну достались волости в среднем течении Оки, главным образом вдоль ее левого берега и по левым притокам — Протве, Наре и Лопасне. После смерти Андрея эти земли в качестве родового удела перешли к его сыновьям и внукам. Это была далеко не лучшая часть московских владений: с юга к Оке подходили татарские рати, а с востока грозили войной беспокойные рязанские князья. Сберечь такие земли могли только отборные воины, владевшие всеми приемами степной войны.
Для защиты своего княжества Владимир в 1374 году выстроил близ впадения Нары в Оку деревянную крепость. Село Серпухов, превратившееся таким образом в город, стало его удельной столицей.
Мудрый Иван Калита разделил Москву (точнее, доходы с Москвы) на три доли между сыновьями. Таким образом, каждый из них был кровно заинтересован в защите и благополучии города. У каждого в Московском Кремле имелось свое подворье, где он и проводил большую часть времени. Владимир вырос в Москве и был своим человеком в кругах столичной военно-служилой знати. Уже в 9 лет его начали брать в походы. Перед его глазами прошла вся московско-суздальская война. Он научился командовать и подчиняться.
Основы отношений между братьями были сформулированы в «докончании» (договоре) 1367 года. Этот замечательный акт представляет удивительную смесь жестких владельческих обязательств с патриархально-семейным добродушием. Вот его почти лирическое начало:
«По благословенью отца нашего Олексея, митрополита всея Руси, се аз, князь великии Дмитрии Иванович, докончали есмы з братом своим с молодшим, со князем с Володимером Андреевичем. Целовали есмы крест у отца своего у Олексея, у митрополита всея Руси. Быти ны заодин. Имети ми брата своего старейшего, князя великого Дмитрия, во отца место. А жити ны по тому, как то отци наши жили с братом своим с старейшим, з дядею нашим, со князем с великим с Семеном. А тобе, брату моему молодшему, князю Володимеру, держатити подо мною княженье мое великое чесно и грозно. А добра ти мне хотети во всемь. А мне, князю великому, тобе, брата своего, держати в братстве, без обиды, во всемь. А что мя благословил отец мои, князь великии Иван, уделом дяди моего, князя великого Семеновым, того ти не искати, тобе знати своя очина, а мне знати своя очина. А кто будеть мне, брату твоему старейшему, друг, то и тобе друг. А кто будеть мне недруг, то и тобе недруг» (8, 19).
Это был первый из трех сохранившихся договоров между братьями. Пять лет спустя (летом 1372 года), когда Москве со всех сторон угрожали враги, Дмитрий Московский счел нужным укрепить свои союзнические отношения с Владимиром Серпуховским новым договором (216, 77). Этот акт сохранился до наших дней в сильно поврежденном виде. И, наконец, уже незадолго до кончины, 25 марта 1389 года, великий князь Дмитрий Иванович заключил с Владимиром Андреевичем третий договор, подводивший черту под их имущественными спорами.
Имущественные споры
Для понимания характера отношений между Дмитрием и Владимиром весьма примечательна упомянутая в договоре история с выморочным уделом Семена Гордого. Согласно духовной грамоте умершего весной 1353 года московского великого князя Семена Ивановича весь его наследственный удел — большая часть Московского княжества с Коломной и Можайском — передавался его супруге княгине Марии Александровне. Это беспрецедентное решение объясняют предположением, что княгиня в это время была на сносях, и Семен допускал, что уже после его кончины может родиться мальчик — наследник московского престола. До его совершеннолетия княгиня должна была играть роль регентши.
Однако судьба распорядилась иначе. Всех наследников Семена унесла чума. Вдова великого князя вынуждена была передать завещанный ей огромный удел новому великому князю Московскому Ивану Ивановичу Красному. Тот, в свою очередь, завещал всё старшему сыну Дмитрию. Такое решение отвечало стратегическим интересам московского «собирания Руси», но нарушало один из ключевых принципов завещания Ивана Калиты: раздел выморочных и завоеванных владений пропорционально между всеми членами семьи. Старший брат должен был делиться добычей (в том числе и землями) с младшими. Договор 1367 года свидетельствует о том, что Дмитрий взял себе (точнее — получил по завещанию от отца) весь удел умершего в 1353 году Семена Гордого, не поделившись с Владимиром. Это был не только вопрос собственности, но и вопрос чести. Старший брат нарушил права и больно ранил достоинство младшего.
Владимир Серпуховской, разумеется, запомнил эту несправедливость, хотя и не стал поднимать шум. Впрочем, на поведение 14-летнего юнца, безусловно, повлияли советы матери и митрополита Алексея…
В 1366 году Владимир, вероятно, присутствовал на свадьбе Дмитрия в Коломне. А шесть лет спустя и сам Владимир пошел под венец с дочерью Ольгерда Еленой. Этот брак — задуманный, вероятно, митрополитом Алексеем — до некоторой степени избавил Московское княжество от литовской угрозы. Вместе с тем политическое значение Владимира Серпуховского сильно возросло. Человек легкий и веселый, он быстро стал своим среди новой родни — многочисленных сыновей Ольгерда. Литовские связи Владимира Серпуховского со временем перешли к его детям и внукам, открывая им возможность при необходимости уйти в Литву и иметь там теплый прием. Этой возможностью некоторые из них в безвыходном положении пользовались.
Около 1374 года Владимир Серпуховской получил третью часть выморочного удела княгини Ульяны — второй жены Ивана Калиты. В состав этого наследства входила и Радонежская волость, на территории которой находился уже широко известный на Руси Троицкий монастырь преподобного Сергия Радонежского. Между Сергием и Владимиром установились теплые отношения. «Великий старец» в 1374 году основал в Серпухове Высоцкий монастырь и поставил там игуменом своего ученика Афанасия. Есть мнение — впрочем, не слишком основательное, — что именно Владимир Серпуховской «взял Сергия на княжеский съезд в Переяславле, введя его тем самым в круг тогдашней политической элиты» (320, 41).
В июне 1372 года между Дмитрием Московским и Владимиром Серпуховским было заключено новое «докончание», речь в котором шла о новом переделе волостей — любимом занятии тогдашних княжеских досугов. Помимо неприкосновенного родового удела великий князь то прибавлял к владениям брата новые города и волости, то отбирал их и заменял новыми. Историки высказывают предположения о причинах этой перетасовки, но избегают твердых выводов.
Серпуховское княжество обладало особым статусом среди уделов Московского княжества. Князь Владимир имел право чеканить собственную монету с именем ордынского хана на оборотной стороне и вносил свою долю «выхода» в казну великого князя Владимирского. Это позволяет говорить о его «особых отношениях» с Сараем (293, 483).
Боевое братство
Не знаем, был ли Владимир участником битвы на Воже. Молчание летописей на сей счет можно толковать по-разному. Скорее всего, он в качестве «мобильного резерва» стоял в тылу, прикрывая дорогу на Москву на случай победы татар. Такую же роль отвел ему Дмитрий Иванович и во время нашествия Тохтамыша…
Перед Куликовской битвой враги Москвы предпринимали настойчивые попытки поссорить братьев и столкнуть их друг с другом. Можно думать, что Владимира пытались втянуть в заговор с целью убийства Дмитрия. Однако серпуховской князь оказался на высоте положения и отправил злоумышленников в цепях на суд великого князя в Москву.
Литовские связи Владимира сослужили службу Дмитрию. Вместе с князьями Дмитрием Михайловичем Волынским и Андреем Ольгердовичем Полоцким Владимир в 1379 году возглавлял поход московского войска на Брянск, Трубчевск и Стародуб. Наиболее значительным успехом этого похода был переход на сторону москвичей еще одного Ольгердовича — князя Дмитрия Трубчевского.
Исследователи древнерусской литературы придают большое значение тому, в каком соседстве находится интересующее их произведение в рукописных сборниках. Нечто подобное можно проследить и в биографии Владимира Серпуховского. По причинам, о которых мы можем только догадываться, он ходит в походы (на Брянск, на Куликово поле, на Рязань) в сопровождении литовских князей, и прежде всего — Дмитрия Боброка. Волынский князь (предположительно, сын Кориата Гедиминовича) был как минимум лет на десять старше Владимира (365, 292). Это давало ему моральное право выступать в роли советника. И всё же остается открытым вопрос: в каком качестве он постоянно сопровождал Владимира Серпуховского? Родственника? Военного советника? Наставника? Своего рода «комиссара», призванного контролировать политические решения князя Владимира? И почему на эту роль был избран именно Боброк?
Здесь следует вспомнить о безоговорочной личной преданности Дмитрия Боброка Дмитрию Московскому — преданности, основанной на близких родственных отношениях. Московские князья со времен Даниила были большими мастерами на устройство выгодных матримониальных комбинаций. Один из постулатов этой дипломатии состоял в том, чтобы привязывать знатных перебежчиков к дому Калиты с помощью брачных уз. Этим способом воспользовался и Дмитрий Московский. Приехавший на московскую службу в 60-е годы XIV века Гедиминович князь Дмитрий Волынский получил в невесты родную сестру Дмитрия Московского Анну.
На Куликовом поле Дмитрий Иванович — быть может, опасаясь горячности Владимира — вновь назначил к нему в полк «комиссара» — своего шурина Дмитрия Боброка. О личной близости двух Дмитриев свидетельствует знаменитая сцена ночного гадания об исходе битвы. Примечательно, что Владимир Серпуховской не был зван на этот таинственный разговор.
Несколько необычное поведение Дмитрия Ивановича во время битвы — сцена переодевания, сражение в передовом полку, исчезновение из рядов сражающихся в конце битвы — открывало простор для возвеличивания боевых заслуг Владимира. Многие полагали, что именно он, явившись вдруг на поле во главе Засадного полка, обратил татар в паническое бегство.
Соотношение ратных заслуг Дмитрия и Владимира стало темой для споров сразу же после битвы. Такого рода дискуссии возникают после любого большого сражения и продолжаются стараниями историков. Истина погребена под глыбами веков. Но не подлежит сомнению главное: Владимир Серпуховской храбро сражался за московское дело на Куликовом поле.
В августе 1382 года, когда Тохтамыш штурмовал Москву, Владимир стоял с полками на Волоке Ламском. Мы уже говорили о том, что смысл этого стояния (как и отъезда Дмитрия в Кострому) можно понимать по-разному. Скептически настроенные историки видят в нем возможную измену серпуховского князя.
«Это молчание источников свидетельствует, что в 1382 г. Дмитрий Иванович оказался, по существу, в полной изоляции: Владимир Андреевич не оказал помощи двоюродному брату, а митрополит Киприан занимал прямо враждебную позицию» (191, 88). На это можно возразить, что молчание источников само по себе не свидетельствует ни о чем. А в качестве комментария напомнить суждение С. М. Соловьева: «Мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу побуждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств» (308, 198).
Усобица
В 1385 году Владимир Серпуховской по поручению великого князя Дмитрия Ивановича ходил во главе московских полков на Олега Рязанского. Поход был неудачным, и это могло стать «черной кошкой», пробежавшей между братьями. Прошло три года — и зимой 1388/89 года между ними вспыхнула явная усобица. Летопись сообщает об этом с обычным лаконизмом и без изъяснения причин:
«Тое же зимы и того же мясоеда, перед великим заговеином, бысть розмирие князю великому Дмитрию Ивановичи) с князем Володимером Андреевичем. Поимани (схвачены. — Н. Б.) быша бояре старейшие княжи Владимеровыи розведени быша вси разно по градом (возможно чтение — „под градом“ (233, 101). — Н. Б.) и седеша в нятие и бяху у всякого у коегождо их приставлени приставници» (43, 155).
Кажется, Дмитрий не посмел поднять руку на брата и выместил досаду на его ближних советниках — боярах. Впрочем, бояре вполне могли заслужить это суровое гонение. Со времен Игоря Старого, мужа княгини Ольги, погибшего из-за алчности своей дружины, и до времен последнего Романова, потерявшего трон и жизнь практически по той же самой причине, свита была ахиллесовой пятой русской монархии. Царь Иван Грозный посвятил всю жизнь коррекции своего окружения, но под конец, отчаявшись, махнул рукой…
Князь Владимир не мог не считаться с настроением своего боярства. Оно требовало от него всё новых льгот, привилегий и с возмущением указывало на то, какие блага имеют великокняжеские бояре. Оно настойчиво указывало Владимиру на реальные и мнимые «обиды», которые наносил ему великий князь. В числе первых было изъятие из владений серпуховского князя двух городов — Дмитрова и Галича (217, 276). Это произошло зимой 1388/89 года. О причинах этой акции источники не сообщают. Полагают, что Дмитрий был обеспокоен симптомами тяжелой болезни и, предвидя скорую кончину, озаботился увеличением наследственных наделов своих четырех сыновей (233, 101).
Однако «обида» Владимира не сводилась к потере двух городов. Дмитрий Иванович явным образом принижал статус кузена как полноправного члена московского княжеского дома. «По-видимому, 1389 годом можно датировать превращение Владимира из соправителя московского князя и совладельца Москвы в удельного князя» (340, 172). Происходит «коренная ломка» отношений между потомками Ивана Калиты. Трудно сказать, старался ли Дмитрий для себя или хотел таким образом обеспечить полновластие своего наследника Василия. Но последствия этой атаки нетрудно было предугадать. Бояре князя Владимира не стали скрывать возмущения таким унижением своего патрона. В результате добродушный Владимир однажды вспылил и в резкой форме предъявил Дмитрию свои требования.
Но Дмитрий имел своих бояр, которые хором требовали от него решительных действий. К этому времени Москва уже насладилась зрелищем публичной казни знатных заговорщиков. Однако время массовых казней знати и удушения в темнице удельных князей еще не пришло. Дмитрий ограничился арестом наиболее беспокойных лиц из окружения Владимира. Строго говоря, это было грубым нарушением прав удельного князя, свита которого была так же неприкосновенна, как и он сам. Дмитрий действовал быстро, на волне эмоционального всплеска. Дело запахло большой бедой. За спиной Владимира хмурой толпой встали его литовские родственники.
По канонам тогдашней княжеской этики Владимир должен был всеми силами добиваться освобождения своих вассалов. Вероятно, именно такая перспектива — нападение Владимира на темницу с целью освобождения своих бояр — заставила Дмитрия рассредоточить арестованных по разным местам и приставить к каждому сильную охрану. Но мог ли Владимир начать полномасштабные боевые действия против своего кузена? Едва ли. Индикатором экономического (а значит, и военного) потенциала любого княжества служила сумма, вносимая им в общерусскую копилку ордынского «выхода». На основании содержащихся в источниках сведений подсчитано, что «взнос серпуховского князя равнялся всего 6,8 % от выплаты великого князя» (217, 299). Соответственно, и военный потенциал Дмитрия Ивановича превышал возможности Владимира Серпуховского не менее чем в 10 раз. При всей условности таких сопоставлений общий вывод выглядит вполне убедительно: у Владимира практически не было шансов взять верх над Дмитрием в ходе междоусобной войны.
И всё же любая, даже самая очевидная по результатам война — это всегда риск и неожиданность. Кроме того, у мятежника Владимира Серпуховского сразу нашлись бы сильные союзники из числа старых недругов Москвы. Понимая это, Дмитрий стал искать пути примирения с братом. Тот, со своей стороны, также не желал войны. При таком настроении дело скоро уладилось.
«Тое же весни (1389 года. — Н. Б.) месяца марта в 25, в честный празник Благовещение святыя Богородица, князь великии Дмитреи Иванович взя мир и прощение и любовь с князем с Владимером с Андреевичем» (43, 155).
Церковная окраска этого сообщения — как и самого акта примирения, приуроченного к празднику Благовещения, — косвенно указывает на причастность к примирению кого-то из духовенства. Скорее всего, миротворцем вновь выступил Сергий Радонежский.
Давний наставник Владимира Серпуховского, он в это время был духовным отцом (исповедником) великого князя Дмитрия Ивановича. Его чудодейственная сила убеждения смогла вразумить даже «суровейшего» Олега Рязанского. Теперь он убедил пойти на взаимные уступки двух не менее упрямых бойцов. Вероятно, сделать это было непросто: Дмитрий так и не вернул Владимиру отнятые у него города — Галич и Дмитров. В договоре 25 марта 1389 года о них нет ни слова. А в своей духовной грамоте, написанной вскоре после договора, Дмитрий завещает эти города своим сыновьям…
Но, уступив великому князю Дмитрию Ивановичу, Владимир не хотел уступать его 17-летнему наследнику Василию. Искры мятежа тлели под пеплом примирения…
Передел
После кончины Дмитрия Ивановича 19 мая 1389 года Владимир Серпуховской прожил еще более двадцати лет. Ему стоило немалого труда найти свое место в новой системе личностных отношений московского двора. Летом и осенью 1389 года он имел многомесячный и крайне серьезный конфликт («розмирие») с молодым великим князем Василием I. «Того же лета князю великому Василию Дмитриевичу бысть розмирие со князем с Владимером Андреевичем. Князь же Владимер с сыном с князем с Иваном и с своими бояры старейшими поеха в свои град Серпохов, а отьтуда в Торжек, и тамо пребысть неколико время в Теребеньском, дондеже умиришася» (43, 157).
Опять, как и в конфликте с Дмитрием Ивановичем, на сцену выступают «старейшие бояре» князя Владимира. Летописец видит в них самостоятельную политическую силу, участвовавшую в развитии событий.
«Розмирие» прошло несколько этапов. На первом Владимир с боярами покидает Москву и демонстративно уезжает в свой удел. Но это не произвело на Василия I должного впечатления. Тогда серпуховской князь окольными путями (явно не через Москву) пробирается в Торжок. Здесь, на границе владений Великого Новгорода, он был практически недосягаем для великокняжеских войск. Он мог пересидеть плохие времена в качестве «кормленщика» на новгородских пригородах. А мог через Торопец и Великие Луки отправиться дальше на запад, в Литву. Так будут действовать сто лет спустя мятежные братья Ивана III, обиженные произволом «государя всея Руси». Литовские и новгородские связи Владимира были сильным козырем в политической игре.
В разгар этой смуты, 2 декабря 1389 года, умерла мать Владимира княгиня Мария, принявшая монашеское имя Марфа. Присутствовал ли Владимир на ее погребении в московском Рождественском монастыре? Об этом источники не сообщают.
Но вскоре конфликт дяди и племянника был улажен. Одни историки приписывают это благоразумию князей, другие — неблагоприятной для Василия Дмитриевича политической конъюнктуре в Восточной Европе (233, 105). Полагают, что в ходе этого противостояния «московское княжество подошло к тому рубежу, за которым начиналась междоусобная война» (233, 105). Но разумом людей или милостью Небес войны удалось избежать.
«Тое же зимы (1389/90 года. — Н. Б.) по Крещении князь великии Василеи Дмитреевич взя мир и любовь с князем с Владимером Андреевичем и удели ему неколико градов, вда ему Волок да Ржеву» (43, 157).
Уступив удельному князю в виде «надбавки к жалованью» два города, юный московский князь действовал по обычной схеме: «надбавки» должны были находиться как можно дальше от основной территории удела и на границе с Литвой. Лично заинтересованный в процветании и безопасности этих городов, Владимир волей-неволей должен был оберегать их от посягательств своей литовской родни.
В дальнейшем Владимир верой и правдой служил племяннику — великому князю Василию Дмитриевичу. Его главным подвигом стала оборона Москвы от нашествия Едигея в 1408 году. Благодаря мужеству и опытности Владимира удалось избежать повторения ужасов нашествия Тохтамыша. В отсутствие великого князя Василия I, по примеру отца уехавшего от татар в Кострому, Владимир подготовил город к долгой и крепкой обороне. Убедившись в этом, Едигей взял выкуп и ушел обратно в степи.
Князь Владимир скончался в мае 1410 года, оставив по себе добрую память и обеспечив имущественные интересы княгини-вдовы и многочисленных сыновей в обстоятельном завещании, сохранившемся до наших дней (8, 45).
Жизнь князей состояла, конечно, не из одной политики и приобретения вотчин. Привлекательной чертой личности Владимира Серпуховского была его любовь к красоте. Известно, что в московском доме князя великий художник Феофан Грек нарисовал на стене панораму Москвы (25, 444). Можно представить себе, как в минуту задумчивости князь рассматривал эту картину и мечтал о будущем величии московского дела…
Глава 31
СЛОВО
И восстанет царь могущественный, который будет владычествовать с великою властью, и будет действовать по своей воле.
Поздней весной 1389 года великий князь Дмитрий Иванович тяжело заболел и 19 мая скончался. Внезапная кончина 38-летнего правителя вызывает недоумение. Чума страшным гостем бродила тогда по Русской земле. В 1387 году «мор» опустошил Смоленскую землю. В самом Смоленске — большом торговом городе на Верхнем Днепре — в живых осталось всего десять человек (42, 93). В 1389 году «в Новегороде в Великом мор бысть силен, и во Пскове, и по властем, и по селом» (42, 95). Однако в источниках нет прямых указаний на «мор» в Москве.
Московская летопись под 1389 годом дает довольно загадочное известие: «Тое же весны по Велице дни (18 апреля. — Н. Б.) князю Юрию Дмитреевичю болезнь тяжка бысть, но Бог помиловал и (его. — Н. Б.), и пакы здрав бысть» (43, 155). Речь идет о третьем сыне великого князя Дмитрия Ивановича, будущем мятежнике и смутьяне Юрии Звенигородском. Он родился 26 ноября 1374 года. Болезнь 15-летнего княжича была настолько серьезной, что привлекла внимание летописца. Но связана ли она с роковой болезнью отца и был ли это тот же «мор», который выкашивал целые города, сказать трудно. Во всяком случае, похоже, что какая-то убийственная зараза гнездилась тогда в стенах московского дворца. И не случайно Дмитрий Иванович в своем завещании («духовной грамоте»), составленном за несколько дней до кончины, особо остановился на том, как быть, если смерть унесет и наследника престола — 17-летнего Василия.
Последний диагноз
Существует мнение, что во время Куликовской битвы князь Дмитрий был контужен и потому уже в начале 80-х годов имел проблемы со здоровьем (206, 77). Однако это мнение основано лишь на буквальном понимании одного литературного клише. Неясность данного вопроса заставляет вновь обратиться к источникам. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» дает несколько реалистичных подробностей кончины нашего героя:
«И посем разболеся и прискорбен бысть велми. Потом же легчае бысть ему, и възрадовася великаа княгини радостию великою и сынове его, и велможи царства его. И пакы впаде в болшую болезнь, и стенание прииде к сердцю его, яко торгати внутрьнимь его, и уже приближися к смерти душа его» (25, 214).
Для удобства читателя приведем этот текст в переводе на современный русский язык:
«А потом разболелся он и мучился сильно. Но после полегчало ему, и возрадовалась великая княгиня радостью великою, и сыновья его, и вельможи царства его. И снова впал он в еще больший недуг, и стоны вошли в сердце его, так что разрывалось нутро его, и уже приблизилась к смерти душа его» (25, 215; перевод М. А. Салминой).
По этому описанию трудно поставить сколько-нибудь точный диагноз. Но взятое в определенном контексте, оно наводит на некоторые размышления. «Слово о житии и о преставлении…» — «самое блестящее произведение литературы конца XIV в.» — было написано вскоре по кончине великого князя (271, 118). Неизвестный автор — предположительно, знаменитый древнерусский книжник Епифаний Премудрый — хорошо знал обстоятельства кончины князя (176, 151). Отсюда можно заключить, что слова «стенание прииде к сердцю его» — не просто литературный троп, но запомнившийся многим эпизод предсмертной болезни Дмитрия. Этот эпизод — тяжелый сердечный приступ. Такое предположение встречается в научной литературе и представляется убедительным (233, 101).
В этой связи вспоминается описание внешности Дмитрия Ивановича, сохранившееся в «Сказании о Мамаевом побоище» в редакции Никоновской летописи:
«Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело» (42, 63). Это описание вызывает в памяти сказочный образ врубелевского «Богатыря». Но в нем угадываются и живые черты. Строгий, пронизывающий взгляд — «взором же дивен зело» — характерная особенность всех харизматических лидеров. Австрийский посланник Сигизмунд Герберштейн рассказывал, что от грозного взгляда Ивана III мужчины трепетали, а женщины падали в обморок (5, 68).
Фигура Дмитрия отличалась большой и, кажется, нездоровой полнотой. «Чреват велми» — значит: обремененный большим животом. «Телом велик и широк» — чрезмерно толст.
Необычайными габаритами Дмитрий заметно выделялся среди своего «стандартного» окружения. Задумав найти себе «двойника» перед битвой с Мамаем, он избрал Михаила Андреевича Бренка, которому пришлись впору все облачения великого князя. Очевидно, Бренко обладал такой же «нестандартной» фигурой. Подобно Митяю, Бренко был фаворитом («наперсником») великого князя и готов был отдать жизнь за своего господина. Но среди московского боярства той поры имени Бренка мы не встретим. Фавориты, как правило, не отличаются знатностью происхождения.
После битвы князя Дмитрия нашли лежащим без сознания под поваленным деревом. «На телеси же его нигдеже смертныа раны обретеся» (42, 63). Иначе говоря, он потерял сознание не от потери крови, а по какой-то иной причине. Вероятно, князь предвидел, что в страшной давке и толчее сражения он может потерять сознание. Его падение будет воспринято войском как дурной знак и может привести к панике и поражению. Во избежание такого развития событий Дмитрий и выставил своего «двойника». Эта предосторожность оказалась весьма полезной, хотя и стоила княжескому «наперснику» жизни.
Еще два слова о «нестандартной» фигуре великого князя. Когда после боя воины Владимира Серпуховского отправились искать Дмитрия, они обратили внимание на одно мертвое тело, необычное по размерам и весьма сходное с телом великого князя. И только заглянув мертвому в лицо, они поняли, что это был не Дмитрий, а князь Федор Семенович Белозерский (42, 62).
Итак, грузное телосложение Дмитрия Ивановича предрасполагало к сердечному приступу. Автор «Слова» сохранил реалистичную картину последних дней князя: первый сердечный приступ он пережил, второй оказался фатальным. После первого приступа наступило некоторое облегчение. Великий князь воспользовался этим, чтобы подготовить и утвердить свое второе завещание (210, 123). (Первое, как полагают, было написано в январе 1372 года и требовало переработки (207, 67).)
Завещание
Рассматривая Московское княжество как свою родовую вотчину, князья в завещаниях упаковывали в один документ города и шубы, села и шапки, пояса и таможенные пошлины. Впрочем, не забудем, что дело происходило в очень бедной стране, а потому имущество их было весьма скромным. Конечно, такое серьезное дело, как составление завещания, не откладывали на последние дни или часы жизни. Любая небрежность в этом вопросе грозила усобицей между наследниками. Придворные дьяки готовили духовную грамоту загодя, в тишине и покое, и вносили туда поправки в случае каких-либо семейных, общественных или военно-политических перемен. Сам завещатель пристально следил за этой работой и давал ей стратегическое направление.
Заранее составленную духовную грамоту зачитывали вслух возле одра умирающего князя в присутствии авторитетных свидетелей. Их имена перечислялись в конце документа. Утвержденный таким образом текст приобретал силу закона.
До последнего вздоха князь мог вносить поправки в завещание. Духовная грамота Семена Гордого, умиравшего от чумы, отличается некоторой сумбурностью и невнятностью. Возможно, причиной были характерные для этой страшной болезни психические сдвиги. Семен пытался сформулировать новые идеи, но разум уже отказывался ему служить. Духовная Дмитрия Ивановича в этом отношении не создает современникам и историкам никаких затруднений: она ясна и прозрачна как слеза.
Духовная состоит главным образом из длинного перечня городов, волостей, сел и деревень, переданных во владение тому или иному члену великокняжеской семьи. В этой связи исследователи отмечают «громадное расширение по сравнению с временами Ивана Калиты, Симеона Гордого, Ивана Красного территории, которой владел Дмитрий Донской» (210, 163). Способы, с помощью которых было достигнуто это расширение, были весьма разнообразны: от мирной «купли» до грубого захвата.
Отметим наиболее важные положения духовной князя Дмитрия Ивановича.
Вот знаменитое распоряжение, в котором отчеканен итог целого столетия труда и пота, грязи и крови, низости и благородства, словом — целое столетие возвышения Москвы.
«А се благословляю сына своего, князя Василья, своею отчиною, великим княженьем» (8, 34).
Здесь необходимо небольшое разъяснение.
Московскому делу постоянно угрожали два врага: «внешний» и «внутренний». Борьба с невидимым внутренним врагом — раздорами между потомками Ивана Калиты, грозящими перерасти в гибельную усобицу, — была сложнейшей задачей главы семейства. Здесь требовались глубоко продуманные решения политического, экономического и психологического характера. Отец восьми сыновей (двое из которых умерли в младенчестве), Дмитрий Иванович более, чем кто-либо из его предшественников, был озабочен этой проблемой. Он хорошо понимал, что никакие клятвы «у отня гроба» не удержат гордых и честолюбивых юношей от вражды. Поэтому необходимо было обеспечить подавляющее экономическое и военное превосходство старшего брата (наследника престола) не только над одним из братьев, но и над всеми братьями вместе взятыми. В этом случае любой мятеж был заранее обречен на неудачу.
Решение этой сложной задачи Дмитрий Иванович видел не только в неравных пропорциях раздела собственно московских земель и доходных статей, но и в сохранении неделимости территории великого княжения Владимирского — вотчины главы московской семьи.
Границы великого княжения Владимирского были изменчивы. Их состояние на 1389 год можно определить лишь приблизительно. В первую очередь сюда относятся три крупных города — Владимир, Переяславль и Кострома с окружавшими их волостями. Но это далеко не всё. «К великому княжению должны были относиться также г. Юрьев Польский с его сельской округой, половина Ростова, части территорий Вологды, Торжка, Волока Ламского» (210, 163). Этот ряд можно продолжить, хотя и гипотетически.
В итоге обладание неделимым великим княжением Владимирским становилось своего рода «козырным тузом» в руках старшего из потомков Ивана Калиты. Здесь открывалась далекая историческая перспектива. «Передача великого княжения старшему сыну Дмитрия Василию вместе с запрещением делить великокняжеские владения предопределяла монархическую форму объединительного процесса на русском Северо-Востоке» (210, 183).
Завещание Дмитрия Ивановича свидетельствует о том, что великое княжение Владимирское уже не является яблоком раздора между русскими князьями, а его пожалование — прерогативой сеющего этот раздор ордынского хана. Это по сути своей революционное распоряжение Дмитрий делает без согласования с Тохтамышем. Он сам — высшая инстанция в иерархии власти на Руси. Он — «Русский царь», и он не должен спрашивать на каждый шаг дозволения степного «вольного царя». Время «вавилонского плена» подошло к концу…
Конечно, политик не должен забывать о реальности. Орда еще сильна и страшна. Невыносимый запах гари — память московского пожарища — до последнего часа будет преследовать Дмитрия Ивановича. Но Орда — этот библейский «колосс на глиняных ногах» — уже клонится к упадку. И страстная мечта всей жизни отливается в еще одну чеканную формулу:
«А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть» (8, 36).
Выражение «переменит Бог Орду» на первый взгляд кажется слишком неопределенным для юридического акта. Но попробуйте сказать иначе, — вместив в одной фразе всё бесконечное многообразие возможных ситуаций, — и вы поймете, что московские дьяки знали свое дело.
Отметим и другое. Дмитрий наказывает сыновьям при более благоприятных обстоятельствах прекратить уплачивать ордынскую дань — «выход». Но эти деньги отнюдь не следует возвращать налогоплательщикам. Их нужно просто переложить из ханского кармана в свой собственный. Такая перспектива лучше всяких разговоров о независимости будет побуждать князей к действию. Московский князь знал это из собственного жизненного опыта. Что как не крайняя бедность опустошенной чумой страны заставила русских князей отказаться платить дань и пойти на «розмирие» с Мамаем в 1374 году?
Духовная грамота Дмитрия Ивановича, помимо двух названных выше положений, содержит и еще одно, пожалуй, самое важное по своим конкретным последствиям распоряжение. Вот его подлинный текст:
«А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини» (8, 35).
Это распоряжение можно понимать двояко. Первое толкование: в случае кончины Василия (когда бы она ни произошла и каких бы наследников он ни имел) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему по возрасту брату. Второе толкование: в случае кончины Василия бездетным (каким он и был в 1389 году, не будучи еще женат) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему брату. В случае же наличия у Василия собственных сыновей его владения переходят к старшему из них. Первое толкование взял на вооружение брат Василия I Юрий Звенигородский со своими сыновьями, а второе — сын Василия I Василий II Темный. Вспыхнувшая после кончины Василия I династическая смута, то затихая, то разгораясь, продолжалась с 1425 по 1453 год. Формальным основанием для войны каждая сторона считала собственное толкование завещания Дмитрия Ивановича. Установить истину было уже невозможно. Единственный человек, доподлинно знавший последнюю волю московского князя, — княгиня Евдокия умерла 7 июня 1407 года и была похоронена в основанном ею в Московском Кремле Вознесенском монастыре.
Царь или не царь?
Одним из ярких мазков пестрой картины летописного повествования являются «похвалы» князьям. Как и в реальной жизни, «похвалы» в летописи обычно связаны с кончиной героя и представляют собой своего рода некролог. В «похвале» прославляются христианские и гражданские добродетели умершего — благочестие, милосердие, великодушие, храбрость, мудрость, скромность и т. д. Влияние агиографической традиции проявляется и в обязательном упоминании о родителях героя, добродетели которых он унаследовал. Земной путь умершего князя очерчивается в самых общих чертах, с выделением двух-трех главных событий.
Эта схема, то растекаясь в пространных «словах», то сжимаясь в тесных летописных некрологах, лежит в основе всех «похвал». Так хвалили и называли «царем последних времен» Ивана Калиту писцы Мелентий и Прокоша в знаменитой приписке к Сийскому Евангелию 1340 года. Так хвалил Дмитрия Донского и автор «Слова о житии и о преставлении…». Попытаемся же, обходя густые заросли риторики, пройти вместе с ним по короткой тропе жизни победителя Мамая.
Автор «Слова» писал для современников князя. (По мнению историка Б. М. Клосса, агиограф создал «Слово» для митрополичьего летописного свода 1418 года (176, 151).) А потому он не мог плести явные небылицы (271, 113). Он хвалил своего героя за то, за что хвалили его современники.
Итак, идем по тексту «Слова», выбирая самое ценное для историка.
Первая похвала — родителям и предкам Дмитрия. Он — потомок святого Владимира, «сродник» святых Бориса и Глеба и внук Ивана Даниловича. Для этого последнего автор «Слова» находит гениальное в своей простоте и емкости определение: «собиратель Русской земли» («събратель Руской земли») (25, 208).
Дмитрий рано остался один, потеряв сначала отца, а потом мать и младшего брата. «И пребысть един в области великого княжениа». Автор не комментирует это обстоятельство, но явно придает ему большое значение. Князь — избранник Небес, Божьей милостью избежавший всех угроз и достигший могущества и славы.
Строительство крепостей — атрибут великого правителя. Князь Дмитрий «славный град Москву стенами чюдно огради» (25, 208). Напомним: крепость была выстроена зимой 1367/68 года. Скептический историк передаст львиную долю этой заслуги митрополиту Алексею, но даже и при этом немалая часть останется юному князю Дмитрию.
Своего рода «полярной звездой» «Слова» служит тема «царя» и «царства». Вокруг нее вращается всё повествование. Слово «царь» имело в средневековой Руси два основных смысла: буквальный и расширительный. В прямом, буквальном смысле «царь» — это могущественный и ни от кого не зависящий правитель. Таковыми у нас привыкли считать византийского императора и хана Золотой Орды. В расширительном смысле слово «царь» использовали как своего рода комплимент, который можно было сказать любому сильному правителю.
Автор «Слова» тонко соединяет оба эти смысла. Начиная с заглавия, он постоянно именует своего героя «царем». Вероятно, он знал, что заветной мечтой Дмитрия было именно «царство» — могущественное и независимое Московское государство.
Дмитрий и в самом деле стал царем — «велие царство створи и настолие земли Руской яви» (271, 101). Именно стремление Дмитрия стать «царем» привело в ярость Мамая и подвигло его к походу на Москву.
«Врази же его взавидеша ему, живущии окрест его, и навадиша (наклеветали. — Н. Б.) на нь нельстивому Мамаю, так глаголюще: „Дмитрий, великыи князь, себя именует Рускои земли царя, и паче честнейша тебе славою, супротивно стоит твоему царствию“» (25, 210).
Однако в доносах Мамаю на Дмитрия не было клеветы. Московский князь действительно решил стать самопровозглашенным «царем». Его приближенные обращаются к нему со словами: «Господине рускый царю!» Автор «Слова» называет его «нашим царем Дмитрием», хвалит за то, что он «царьскый убо сан дръжаше, и аггелскы живяше, постом и молитвою по вся нощи стояше» (25, 214).
От автора не ускользают и живые черточки характера великого князя. Движимый истинным благочестием, он в дни Великого поста каждое воскресенье причащался Святых Таин.
В соответствии со своим «царским саном» он любил пиры и красивую одежду: «…в сладости ядяше и краснейше Соломона одеяние ношаше» (271, 104).
Князь был примерный семьянин и «законному же и супружному житию чьсть приемшю» (271, 111).
Его натуре не чужды были созерцательность и склонность к философскому взгляду на мир. Он помнил, что «видение мимоиде под луну сущим всем», то есть «ничто не вечно под луной» (271, 104). Это настроение Дмитрия запечатлела и княжеская печать с изображением головы царя Давида и надписью: «Всё минет» (305, 149).
В идейном и образном строе «Слова» присутствует эсхатологическая тема. Год Куликовской битвы — 1380-й от Рождества Христова, или 6888-й от Сотворения мира. Наступали «последние времена». Оставалось около ста лет до истечения седьмой тысячи лет и приуроченных к этой дате Конца света и Страшного суда. Государи, правившие в это время, попадали в особую, эсхатологически значимую категорию — «цари последних времен». Все их подвиги и деяния, победы и поражения так или иначе связывались с древними пророчествами, с рассуждениями Мефодия Патарского о признаках приближающегося Конца света.
Таинственное значение происходящего умножалось редким календарным совпадением Пасхи и Благовещения в 1380 году. Что оно означало — никто толком объяснить не мог. Но все соглашались, что это некий знак Небес.
Итак, Дмитрий не просто царь, а отмеченный Промыслом «царь последних времен». Под его управлением Русская земля наслаждалась миром и процветанием. «И въскипе (расцвела. — Н. Б.) земля Рускаа в лета княжениа его». После его победы над «нечестивым Мамаем» «бысть тишина в Руской земли» (25, 210).
Возносясь мыслью к облакам, автор «Слова» не забывает и земные дела. Он не забывает отметить, что Дмитрий «княжение великое дръжаше, отчину свою, лет 29 и шесть месяц». Выше мы уже говорили, что превращение великого княжения Владимирского в вотчину московских князей Дмитрий считал своей важнейшей политической задачей.
Перед кончиной Дмитрий дает наставления семье и придворным. Помимо обычных советов (сыновьям — слушаться матери, княгине — следить за детьми, боярам — верно служить наследнику престола) примечательно настойчивое обращение к боярам. Князь напоминает им о том, как многим они ему обязаны. «Вы же не нарекостеся (назывались. — Н. Б.) у мене бояре, но князи земли моей» (25, 216). За этой фразой кроется еще одна из загадок эпохи Дмитрия Донского: принципы его отношений с правящей элитой Северо-Восточной Руси. Как мог он на всех поворотах своей судьбы сохранить поддержку московской и владимирской знати? Какими методами управлял этой вечно склонной к фронде бородатой аристократией? Из каких людей создавал то, что мы сегодня называем «социальной базой» правящего режима? Скудность источников позволяет ответить на эти вопросы только предположительно. Так, полагают, что «уже в конце 60-х годов XIV века Дмитрий провел реорганизацию военной службы» (206, 81). Он поднял военное значение «двора», то есть своей личной свиты. Стремясь укрепить верность бояр, он щедро раздавал им города и волости «в кормление», а также наделял их вотчинами.
В «Слово» вставлен и краткий пересказ содержимого духовной грамоты князя Дмитрия. Очевидно, этот документ был тогда предметом всеобщего обсуждения.
После сообщения о кончине князя с точной датой — «майа в 19, на память святого мученика Патрекиа, на 5-й недели по Пасце в среду, в 2 час нощи» — следует пространный и местами поэтичный плач княгини Евдокии. В нем можно услышать отзвуки плача по Андрее Боголюбском Кузьмища Киянина и плача Ярославны из «Слова о полку Игореве».
На последних страницах своего произведения неизвестный автор дает волю собственному литературному таланту и начитанности. Он оплакивает умершего князя, называя его «великый царь Рускыа земля» (25, 222). Так провожали князя Дмитрия в историю его благожелательные современники. Вероятно, многочисленные соперники и враги Дмитрия испытывали по этому случаю иные чувства и выражали их в других словах.
Вопросы и ответы
В начале нашей книги мы поставили ряд вопросов и обещали по возможности дать на них ответы. Настало время исполнить обещание.
Первый и главный вопрос: кто же такой Дмитрий Донской — герой или героический миф? Безусловно — и то и другое. Карлейль говорил, что «мужество, геройство — это, прежде всего, доблесть, отвага и способность делать» (169, 177). Эту способность Дмитрий проявлял на протяжении всей своей беспокойной жизни. В результате этой непрерывной деятельности — моральную оценку которой оставим до лучших времен — он в несколько раз увеличил размеры своих владений и заставил не только русских князей, но и литовских Гедиминовичей, и ордынских ханов признать себя и весь московский дом безусловными политическими лидерами Северо-Восточной Руси.
Но будучи героем действия, Дмитрий со временем стал и темой героического мифа. Его победы над степняками (о подлинных масштабах которых можно спорить) были остро востребованы тогдашним русским обществом. «Время слуг своих поставляет», — говорил младший современник Дмитрия мудрый грек митрополит Фотий (20, 317). Дмитрий был и слугой, и господином своего героического века. Проснувшемуся русскому самосознанию нужны были символ, стяг, герой. И Дмитрий Донской как никто другой соответствовал этой роли. Он был не просто правитель, а деятель харизматического типа, абсолютно уверенный в собственном предназначении. Таких, как он, всегда окружает ореол легенды.
Один из современных исследователей эпохи Дмитрия Донского пришел к выводу, что «его политические достижения превосходят полководческие» (134, 132). В этой оценке кроется некоторая двусмысленность. Дело в том, что, рассуждая о достоинствах Дмитрия Донского как политика, трудно уйти от печальных воспоминаний. Бесконечная тяжба с Тверью… Многолетний конфликт с Литвой… Вконец запутавшиеся церковные дела… Висевшая на волоске победа над Мамаем… Разгром Москвы Тохтамышем… Впрочем, Дмитрий умел быть хорошим организатором. Собрать общерусское войско и повести его сначала на Тверь, а потом и на Мамая, и на Новгород — уже это стоило немало. Главным же достижением Дмитрия как политика принято считать окончательное закрепление великого княжения Владимирского за московским домом (134, 133). Действительно, это была победа, превосходившая по своему значению все захваты и «примыслы» московских князей. Но справедливости ради заметим, что этому процессу никто особенно и не препятствовал, за исключением беспокойного, но в целом уже не опасного для Москвы тверского князя. «Игра», что называется, «была сыграна» еще в годы правления митрополита Алексея. Орда ничего против московского лидерства не имела. И в этом смысле прав был Карамзин в своем знаменитом парадоксе — «Москва обязана своим величием ханам».
При общем сходстве с политикой других князей, политика Дмитрия Донского имела две особенности. Первая — служение общей для потомков Калиты «великой цели», которую один из тогдашних книжников определил как «собирание Руси»; вторая — умеренность по части расправ. Жестокий по необходимости, по законам своего жестокого века, Дмитрий никогда не опускался до зверств. И это много прибавляло ему народной любви.
И еще одно. Как политик харизматического типа, Дмитрий обладал одной очень редкой для той эпохи и ценной чертой: способностью нарушить традицию, идти «неготовыми дорогами». Начав войну с Ордой, он фактически отверг заветы не только отца и дяди, но и своего великого деда — Ивана Калиты. Решиться на такую дерзость мог только человек, услышавший голос Бога.
Как полководец Дмитрий едва ли превосходил таких несгибаемых и предприимчивых бойцов, как Михаил Тверской и Олег Рязанский. Но на весах славы его победа на Куликовом поле перевесила все их успехи.
И восстанет царь могущественный, который будет владычествовать с великою властью, и будет действовать по своей воле.
Поздней весной 1389 года великий князь Дмитрий Иванович тяжело заболел и 19 мая скончался. Внезапная кончина 38-летнего правителя вызывает недоумение. Чума страшным гостем бродила тогда по Русской земле. В 1387 году «мор» опустошил Смоленскую землю. В самом Смоленске — большом торговом городе на Верхнем Днепре — в живых осталось всего десять человек (42, 93). В 1389 году «в Новегороде в Великом мор бысть силен, и во Пскове, и по властем, и по селом» (42, 95). Однако в источниках нет прямых указаний на «мор» в Москве.
Московская летопись под 1389 годом дает довольно загадочное известие: «Тое же весны по Велице дни (18 апреля. — Н. Б.) князю Юрию Дмитреевичю болезнь тяжка бысть, но Бог помиловал и (его. — Н. Б.), и пакы здрав бысть» (43, 155). Речь идет о третьем сыне великого князя Дмитрия Ивановича, будущем мятежнике и смутьяне Юрии Звенигородском. Он родился 26 ноября 1374 года. Болезнь 15-летнего княжича была настолько серьезной, что привлекла внимание летописца. Но связана ли она с роковой болезнью отца и был ли это тот же «мор», который выкашивал целые города, сказать трудно. Во всяком случае, похоже, что какая-то убийственная зараза гнездилась тогда в стенах московского дворца. И не случайно Дмитрий Иванович в своем завещании («духовной грамоте»), составленном за несколько дней до кончины, особо остановился на том, как быть, если смерть унесет и наследника престола — 17-летнего Василия.
Последний диагноз
Существует мнение, что во время Куликовской битвы князь Дмитрий был контужен и потому уже в начале 80-х годов имел проблемы со здоровьем (206, 77). Однако это мнение основано лишь на буквальном понимании одного литературного клише. Неясность данного вопроса заставляет вновь обратиться к источникам. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» дает несколько реалистичных подробностей кончины нашего героя:
«И посем разболеся и прискорбен бысть велми. Потом же легчае бысть ему, и възрадовася великаа княгини радостию великою и сынове его, и велможи царства его. И пакы впаде в болшую болезнь, и стенание прииде к сердцю его, яко торгати внутрьнимь его, и уже приближися к смерти душа его» (25, 214).
Для удобства читателя приведем этот текст в переводе на современный русский язык:
«А потом разболелся он и мучился сильно. Но после полегчало ему, и возрадовалась великая княгиня радостью великою, и сыновья его, и вельможи царства его. И снова впал он в еще больший недуг, и стоны вошли в сердце его, так что разрывалось нутро его, и уже приблизилась к смерти душа его» (25, 215; перевод М. А. Салминой).
По этому описанию трудно поставить сколько-нибудь точный диагноз. Но взятое в определенном контексте, оно наводит на некоторые размышления. «Слово о житии и о преставлении…» — «самое блестящее произведение литературы конца XIV в.» — было написано вскоре по кончине великого князя (271, 118). Неизвестный автор — предположительно, знаменитый древнерусский книжник Епифаний Премудрый — хорошо знал обстоятельства кончины князя (176, 151). Отсюда можно заключить, что слова «стенание прииде к сердцю его» — не просто литературный троп, но запомнившийся многим эпизод предсмертной болезни Дмитрия. Этот эпизод — тяжелый сердечный приступ. Такое предположение встречается в научной литературе и представляется убедительным (233, 101).
В этой связи вспоминается описание внешности Дмитрия Ивановича, сохранившееся в «Сказании о Мамаевом побоище» в редакции Никоновской летописи:
«Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело» (42, 63). Это описание вызывает в памяти сказочный образ врубелевского «Богатыря». Но в нем угадываются и живые черты. Строгий, пронизывающий взгляд — «взором же дивен зело» — характерная особенность всех харизматических лидеров. Австрийский посланник Сигизмунд Герберштейн рассказывал, что от грозного взгляда Ивана III мужчины трепетали, а женщины падали в обморок (5, 68).
Фигура Дмитрия отличалась большой и, кажется, нездоровой полнотой. «Чреват велми» — значит: обремененный большим животом. «Телом велик и широк» — чрезмерно толст.
Необычайными габаритами Дмитрий заметно выделялся среди своего «стандартного» окружения. Задумав найти себе «двойника» перед битвой с Мамаем, он избрал Михаила Андреевича Бренка, которому пришлись впору все облачения великого князя. Очевидно, Бренко обладал такой же «нестандартной» фигурой. Подобно Митяю, Бренко был фаворитом («наперсником») великого князя и готов был отдать жизнь за своего господина. Но среди московского боярства той поры имени Бренка мы не встретим. Фавориты, как правило, не отличаются знатностью происхождения.
После битвы князя Дмитрия нашли лежащим без сознания под поваленным деревом. «На телеси же его нигдеже смертныа раны обретеся» (42, 63). Иначе говоря, он потерял сознание не от потери крови, а по какой-то иной причине. Вероятно, князь предвидел, что в страшной давке и толчее сражения он может потерять сознание. Его падение будет воспринято войском как дурной знак и может привести к панике и поражению. Во избежание такого развития событий Дмитрий и выставил своего «двойника». Эта предосторожность оказалась весьма полезной, хотя и стоила княжескому «наперснику» жизни.
Еще два слова о «нестандартной» фигуре великого князя. Когда после боя воины Владимира Серпуховского отправились искать Дмитрия, они обратили внимание на одно мертвое тело, необычное по размерам и весьма сходное с телом великого князя. И только заглянув мертвому в лицо, они поняли, что это был не Дмитрий, а князь Федор Семенович Белозерский (42, 62).
Итак, грузное телосложение Дмитрия Ивановича предрасполагало к сердечному приступу. Автор «Слова» сохранил реалистичную картину последних дней князя: первый сердечный приступ он пережил, второй оказался фатальным. После первого приступа наступило некоторое облегчение. Великий князь воспользовался этим, чтобы подготовить и утвердить свое второе завещание (210, 123). (Первое, как полагают, было написано в январе 1372 года и требовало переработки (207, 67).)
Завещание
Рассматривая Московское княжество как свою родовую вотчину, князья в завещаниях упаковывали в один документ города и шубы, села и шапки, пояса и таможенные пошлины. Впрочем, не забудем, что дело происходило в очень бедной стране, а потому имущество их было весьма скромным. Конечно, такое серьезное дело, как составление завещания, не откладывали на последние дни или часы жизни. Любая небрежность в этом вопросе грозила усобицей между наследниками. Придворные дьяки готовили духовную грамоту загодя, в тишине и покое, и вносили туда поправки в случае каких-либо семейных, общественных или военно-политических перемен. Сам завещатель пристально следил за этой работой и давал ей стратегическое направление.
Заранее составленную духовную грамоту зачитывали вслух возле одра умирающего князя в присутствии авторитетных свидетелей. Их имена перечислялись в конце документа. Утвержденный таким образом текст приобретал силу закона.
До последнего вздоха князь мог вносить поправки в завещание. Духовная грамота Семена Гордого, умиравшего от чумы, отличается некоторой сумбурностью и невнятностью. Возможно, причиной были характерные для этой страшной болезни психические сдвиги. Семен пытался сформулировать новые идеи, но разум уже отказывался ему служить. Духовная Дмитрия Ивановича в этом отношении не создает современникам и историкам никаких затруднений: она ясна и прозрачна как слеза.
Духовная состоит главным образом из длинного перечня городов, волостей, сел и деревень, переданных во владение тому или иному члену великокняжеской семьи. В этой связи исследователи отмечают «громадное расширение по сравнению с временами Ивана Калиты, Симеона Гордого, Ивана Красного территории, которой владел Дмитрий Донской» (210, 163). Способы, с помощью которых было достигнуто это расширение, были весьма разнообразны: от мирной «купли» до грубого захвата.
Отметим наиболее важные положения духовной князя Дмитрия Ивановича.
Вот знаменитое распоряжение, в котором отчеканен итог целого столетия труда и пота, грязи и крови, низости и благородства, словом — целое столетие возвышения Москвы.
«А се благословляю сына своего, князя Василья, своею отчиною, великим княженьем» (8, 34).
Здесь необходимо небольшое разъяснение.
Московскому делу постоянно угрожали два врага: «внешний» и «внутренний». Борьба с невидимым внутренним врагом — раздорами между потомками Ивана Калиты, грозящими перерасти в гибельную усобицу, — была сложнейшей задачей главы семейства. Здесь требовались глубоко продуманные решения политического, экономического и психологического характера. Отец восьми сыновей (двое из которых умерли в младенчестве), Дмитрий Иванович более, чем кто-либо из его предшественников, был озабочен этой проблемой. Он хорошо понимал, что никакие клятвы «у отня гроба» не удержат гордых и честолюбивых юношей от вражды. Поэтому необходимо было обеспечить подавляющее экономическое и военное превосходство старшего брата (наследника престола) не только над одним из братьев, но и над всеми братьями вместе взятыми. В этом случае любой мятеж был заранее обречен на неудачу.
Решение этой сложной задачи Дмитрий Иванович видел не только в неравных пропорциях раздела собственно московских земель и доходных статей, но и в сохранении неделимости территории великого княжения Владимирского — вотчины главы московской семьи.
Границы великого княжения Владимирского были изменчивы. Их состояние на 1389 год можно определить лишь приблизительно. В первую очередь сюда относятся три крупных города — Владимир, Переяславль и Кострома с окружавшими их волостями. Но это далеко не всё. «К великому княжению должны были относиться также г. Юрьев Польский с его сельской округой, половина Ростова, части территорий Вологды, Торжка, Волока Ламского» (210, 163). Этот ряд можно продолжить, хотя и гипотетически.
В итоге обладание неделимым великим княжением Владимирским становилось своего рода «козырным тузом» в руках старшего из потомков Ивана Калиты. Здесь открывалась далекая историческая перспектива. «Передача великого княжения старшему сыну Дмитрия Василию вместе с запрещением делить великокняжеские владения предопределяла монархическую форму объединительного процесса на русском Северо-Востоке» (210, 183).
Завещание Дмитрия Ивановича свидетельствует о том, что великое княжение Владимирское уже не является яблоком раздора между русскими князьями, а его пожалование — прерогативой сеющего этот раздор ордынского хана. Это по сути своей революционное распоряжение Дмитрий делает без согласования с Тохтамышем. Он сам — высшая инстанция в иерархии власти на Руси. Он — «Русский царь», и он не должен спрашивать на каждый шаг дозволения степного «вольного царя». Время «вавилонского плена» подошло к концу…
Конечно, политик не должен забывать о реальности. Орда еще сильна и страшна. Невыносимый запах гари — память московского пожарища — до последнего часа будет преследовать Дмитрия Ивановича. Но Орда — этот библейский «колосс на глиняных ногах» — уже клонится к упадку. И страстная мечта всей жизни отливается в еще одну чеканную формулу:
«А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть» (8, 36).
Выражение «переменит Бог Орду» на первый взгляд кажется слишком неопределенным для юридического акта. Но попробуйте сказать иначе, — вместив в одной фразе всё бесконечное многообразие возможных ситуаций, — и вы поймете, что московские дьяки знали свое дело.
Отметим и другое. Дмитрий наказывает сыновьям при более благоприятных обстоятельствах прекратить уплачивать ордынскую дань — «выход». Но эти деньги отнюдь не следует возвращать налогоплательщикам. Их нужно просто переложить из ханского кармана в свой собственный. Такая перспектива лучше всяких разговоров о независимости будет побуждать князей к действию. Московский князь знал это из собственного жизненного опыта. Что как не крайняя бедность опустошенной чумой страны заставила русских князей отказаться платить дань и пойти на «розмирие» с Мамаем в 1374 году?
Духовная грамота Дмитрия Ивановича, помимо двух названных выше положений, содержит и еще одно, пожалуй, самое важное по своим конкретным последствиям распоряжение. Вот его подлинный текст:
«А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини» (8, 35).
Это распоряжение можно понимать двояко. Первое толкование: в случае кончины Василия (когда бы она ни произошла и каких бы наследников он ни имел) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему по возрасту брату. Второе толкование: в случае кончины Василия бездетным (каким он и был в 1389 году, не будучи еще женат) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему брату. В случае же наличия у Василия собственных сыновей его владения переходят к старшему из них. Первое толкование взял на вооружение брат Василия I Юрий Звенигородский со своими сыновьями, а второе — сын Василия I Василий II Темный. Вспыхнувшая после кончины Василия I династическая смута, то затихая, то разгораясь, продолжалась с 1425 по 1453 год. Формальным основанием для войны каждая сторона считала собственное толкование завещания Дмитрия Ивановича. Установить истину было уже невозможно. Единственный человек, доподлинно знавший последнюю волю московского князя, — княгиня Евдокия умерла 7 июня 1407 года и была похоронена в основанном ею в Московском Кремле Вознесенском монастыре.
Царь или не царь?
Одним из ярких мазков пестрой картины летописного повествования являются «похвалы» князьям. Как и в реальной жизни, «похвалы» в летописи обычно связаны с кончиной героя и представляют собой своего рода некролог. В «похвале» прославляются христианские и гражданские добродетели умершего — благочестие, милосердие, великодушие, храбрость, мудрость, скромность и т. д. Влияние агиографической традиции проявляется и в обязательном упоминании о родителях героя, добродетели которых он унаследовал. Земной путь умершего князя очерчивается в самых общих чертах, с выделением двух-трех главных событий.
Эта схема, то растекаясь в пространных «словах», то сжимаясь в тесных летописных некрологах, лежит в основе всех «похвал». Так хвалили и называли «царем последних времен» Ивана Калиту писцы Мелентий и Прокоша в знаменитой приписке к Сийскому Евангелию 1340 года. Так хвалил Дмитрия Донского и автор «Слова о житии и о преставлении…». Попытаемся же, обходя густые заросли риторики, пройти вместе с ним по короткой тропе жизни победителя Мамая.
Автор «Слова» писал для современников князя. (По мнению историка Б. М. Клосса, агиограф создал «Слово» для митрополичьего летописного свода 1418 года (176, 151).) А потому он не мог плести явные небылицы (271, 113). Он хвалил своего героя за то, за что хвалили его современники.
Итак, идем по тексту «Слова», выбирая самое ценное для историка.
Первая похвала — родителям и предкам Дмитрия. Он — потомок святого Владимира, «сродник» святых Бориса и Глеба и внук Ивана Даниловича. Для этого последнего автор «Слова» находит гениальное в своей простоте и емкости определение: «собиратель Русской земли» («събратель Руской земли») (25, 208).
Дмитрий рано остался один, потеряв сначала отца, а потом мать и младшего брата. «И пребысть един в области великого княжениа». Автор не комментирует это обстоятельство, но явно придает ему большое значение. Князь — избранник Небес, Божьей милостью избежавший всех угроз и достигший могущества и славы.
Строительство крепостей — атрибут великого правителя. Князь Дмитрий «славный град Москву стенами чюдно огради» (25, 208). Напомним: крепость была выстроена зимой 1367/68 года. Скептический историк передаст львиную долю этой заслуги митрополиту Алексею, но даже и при этом немалая часть останется юному князю Дмитрию.
Своего рода «полярной звездой» «Слова» служит тема «царя» и «царства». Вокруг нее вращается всё повествование. Слово «царь» имело в средневековой Руси два основных смысла: буквальный и расширительный. В прямом, буквальном смысле «царь» — это могущественный и ни от кого не зависящий правитель. Таковыми у нас привыкли считать византийского императора и хана Золотой Орды. В расширительном смысле слово «царь» использовали как своего рода комплимент, который можно было сказать любому сильному правителю.
Автор «Слова» тонко соединяет оба эти смысла. Начиная с заглавия, он постоянно именует своего героя «царем». Вероятно, он знал, что заветной мечтой Дмитрия было именно «царство» — могущественное и независимое Московское государство.
Дмитрий и в самом деле стал царем — «велие царство створи и настолие земли Руской яви» (271, 101). Именно стремление Дмитрия стать «царем» привело в ярость Мамая и подвигло его к походу на Москву.
«Врази же его взавидеша ему, живущии окрест его, и навадиша (наклеветали. — Н. Б.) на нь нельстивому Мамаю, так глаголюще: „Дмитрий, великыи князь, себя именует Рускои земли царя, и паче честнейша тебе славою, супротивно стоит твоему царствию“» (25, 210).
Однако в доносах Мамаю на Дмитрия не было клеветы. Московский князь действительно решил стать самопровозглашенным «царем». Его приближенные обращаются к нему со словами: «Господине рускый царю!» Автор «Слова» называет его «нашим царем Дмитрием», хвалит за то, что он «царьскый убо сан дръжаше, и аггелскы живяше, постом и молитвою по вся нощи стояше» (25, 214).
От автора не ускользают и живые черточки характера великого князя. Движимый истинным благочестием, он в дни Великого поста каждое воскресенье причащался Святых Таин.
В соответствии со своим «царским саном» он любил пиры и красивую одежду: «…в сладости ядяше и краснейше Соломона одеяние ношаше» (271, 104).
Князь был примерный семьянин и «законному же и супружному житию чьсть приемшю» (271, 111).
Его натуре не чужды были созерцательность и склонность к философскому взгляду на мир. Он помнил, что «видение мимоиде под луну сущим всем», то есть «ничто не вечно под луной» (271, 104). Это настроение Дмитрия запечатлела и княжеская печать с изображением головы царя Давида и надписью: «Всё минет» (305, 149).
В идейном и образном строе «Слова» присутствует эсхатологическая тема. Год Куликовской битвы — 1380-й от Рождества Христова, или 6888-й от Сотворения мира. Наступали «последние времена». Оставалось около ста лет до истечения седьмой тысячи лет и приуроченных к этой дате Конца света и Страшного суда. Государи, правившие в это время, попадали в особую, эсхатологически значимую категорию — «цари последних времен». Все их подвиги и деяния, победы и поражения так или иначе связывались с древними пророчествами, с рассуждениями Мефодия Патарского о признаках приближающегося Конца света.
Таинственное значение происходящего умножалось редким календарным совпадением Пасхи и Благовещения в 1380 году. Что оно означало — никто толком объяснить не мог. Но все соглашались, что это некий знак Небес.
Итак, Дмитрий не просто царь, а отмеченный Промыслом «царь последних времен». Под его управлением Русская земля наслаждалась миром и процветанием. «И въскипе (расцвела. — Н. Б.) земля Рускаа в лета княжениа его». После его победы над «нечестивым Мамаем» «бысть тишина в Руской земли» (25, 210).
Возносясь мыслью к облакам, автор «Слова» не забывает и земные дела. Он не забывает отметить, что Дмитрий «княжение великое дръжаше, отчину свою, лет 29 и шесть месяц». Выше мы уже говорили, что превращение великого княжения Владимирского в вотчину московских князей Дмитрий считал своей важнейшей политической задачей.
Перед кончиной Дмитрий дает наставления семье и придворным. Помимо обычных советов (сыновьям — слушаться матери, княгине — следить за детьми, боярам — верно служить наследнику престола) примечательно настойчивое обращение к боярам. Князь напоминает им о том, как многим они ему обязаны. «Вы же не нарекостеся (назывались. — Н. Б.) у мене бояре, но князи земли моей» (25, 216). За этой фразой кроется еще одна из загадок эпохи Дмитрия Донского: принципы его отношений с правящей элитой Северо-Восточной Руси. Как мог он на всех поворотах своей судьбы сохранить поддержку московской и владимирской знати? Какими методами управлял этой вечно склонной к фронде бородатой аристократией? Из каких людей создавал то, что мы сегодня называем «социальной базой» правящего режима? Скудность источников позволяет ответить на эти вопросы только предположительно. Так, полагают, что «уже в конце 60-х годов XIV века Дмитрий провел реорганизацию военной службы» (206, 81). Он поднял военное значение «двора», то есть своей личной свиты. Стремясь укрепить верность бояр, он щедро раздавал им города и волости «в кормление», а также наделял их вотчинами.
В «Слово» вставлен и краткий пересказ содержимого духовной грамоты князя Дмитрия. Очевидно, этот документ был тогда предметом всеобщего обсуждения.
После сообщения о кончине князя с точной датой — «майа в 19, на память святого мученика Патрекиа, на 5-й недели по Пасце в среду, в 2 час нощи» — следует пространный и местами поэтичный плач княгини Евдокии. В нем можно услышать отзвуки плача по Андрее Боголюбском Кузьмища Киянина и плача Ярославны из «Слова о полку Игореве».
На последних страницах своего произведения неизвестный автор дает волю собственному литературному таланту и начитанности. Он оплакивает умершего князя, называя его «великый царь Рускыа земля» (25, 222). Так провожали князя Дмитрия в историю его благожелательные современники. Вероятно, многочисленные соперники и враги Дмитрия испытывали по этому случаю иные чувства и выражали их в других словах.
Вопросы и ответы
В начале нашей книги мы поставили ряд вопросов и обещали по возможности дать на них ответы. Настало время исполнить обещание.
Первый и главный вопрос: кто же такой Дмитрий Донской — герой или героический миф? Безусловно — и то и другое. Карлейль говорил, что «мужество, геройство — это, прежде всего, доблесть, отвага и способность делать» (169, 177). Эту способность Дмитрий проявлял на протяжении всей своей беспокойной жизни. В результате этой непрерывной деятельности — моральную оценку которой оставим до лучших времен — он в несколько раз увеличил размеры своих владений и заставил не только русских князей, но и литовских Гедиминовичей, и ордынских ханов признать себя и весь московский дом безусловными политическими лидерами Северо-Восточной Руси.
Но будучи героем действия, Дмитрий со временем стал и темой героического мифа. Его победы над степняками (о подлинных масштабах которых можно спорить) были остро востребованы тогдашним русским обществом. «Время слуг своих поставляет», — говорил младший современник Дмитрия мудрый грек митрополит Фотий (20, 317). Дмитрий был и слугой, и господином своего героического века. Проснувшемуся русскому самосознанию нужны были символ, стяг, герой. И Дмитрий Донской как никто другой соответствовал этой роли. Он был не просто правитель, а деятель харизматического типа, абсолютно уверенный в собственном предназначении. Таких, как он, всегда окружает ореол легенды.
Один из современных исследователей эпохи Дмитрия Донского пришел к выводу, что «его политические достижения превосходят полководческие» (134, 132). В этой оценке кроется некоторая двусмысленность. Дело в том, что, рассуждая о достоинствах Дмитрия Донского как политика, трудно уйти от печальных воспоминаний. Бесконечная тяжба с Тверью… Многолетний конфликт с Литвой… Вконец запутавшиеся церковные дела… Висевшая на волоске победа над Мамаем… Разгром Москвы Тохтамышем… Впрочем, Дмитрий умел быть хорошим организатором. Собрать общерусское войско и повести его сначала на Тверь, а потом и на Мамая, и на Новгород — уже это стоило немало. Главным же достижением Дмитрия как политика принято считать окончательное закрепление великого княжения Владимирского за московским домом (134, 133). Действительно, это была победа, превосходившая по своему значению все захваты и «примыслы» московских князей. Но справедливости ради заметим, что этому процессу никто особенно и не препятствовал, за исключением беспокойного, но в целом уже не опасного для Москвы тверского князя. «Игра», что называется, «была сыграна» еще в годы правления митрополита Алексея. Орда ничего против московского лидерства не имела. И в этом смысле прав был Карамзин в своем знаменитом парадоксе — «Москва обязана своим величием ханам».
При общем сходстве с политикой других князей, политика Дмитрия Донского имела две особенности. Первая — служение общей для потомков Калиты «великой цели», которую один из тогдашних книжников определил как «собирание Руси»; вторая — умеренность по части расправ. Жестокий по необходимости, по законам своего жестокого века, Дмитрий никогда не опускался до зверств. И это много прибавляло ему народной любви.
И еще одно. Как политик харизматического типа, Дмитрий обладал одной очень редкой для той эпохи и ценной чертой: способностью нарушить традицию, идти «неготовыми дорогами». Начав войну с Ордой, он фактически отверг заветы не только отца и дяди, но и своего великого деда — Ивана Калиты. Решиться на такую дерзость мог только человек, услышавший голос Бога.
Как полководец Дмитрий едва ли превосходил таких несгибаемых и предприимчивых бойцов, как Михаил Тверской и Олег Рязанский. Но на весах славы его победа на Куликовом поле перевесила все их успехи.
Глава 32
ПАМЯТЬ: ВТОРОЙ ТОМ
И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?
Биография великого человека состоит из двух томов. Первый создает он сам, второй пишут потомки. Этот второй том биографии нашего героя представляет собой «коллективный труд» с весьма причудливым сюжетом.
Интерес к личности великого князя Дмитрия Ивановича в тот или иной исторический период определялся ростом или падением спроса на патриотическую тему вообще и тему борьбы с кочевым Востоком в частности. При этом важную роль играло то, что в летописях и сказаниях князь предстает как создатель двух новых стратегий: во-первых, военной, а во-вторых, идейной. Рассмотрим первую из них.
Своим знаменитым походом навстречу Мамаю Дмитрий перешел от оборонительной (крепостной и пограничной) к наступательной стратегии борьбы с Ордой. (Вероятно, Мамай был сильно удивлен подобной дерзостью своего вассала. Внезапное контрнаступление русских застало его врасплох.) Можно спорить о том, была ли эта новая стратегия его собственной инициативой — или он принужден был к этому сложившимися обстоятельствами. Но, как говорится, «факт остается фактом». Дмитрий разгромил степняков на их земле, в Диком поле (22, 22; 298, 55). Это был возврат к великому прошлому. Так устрашали кочевников (хотя порой и терпели неудачу) князья домонгольской Руси, доходившие в своих походах до самого Азовского моря. В «монгольский» период никто из русских князей ни до, ни после Дмитрия Донского не отваживался на подобные эксперименты. «Стояние на Угре» было по сути своей оборонительным мероприятием. И после этого еще три века борьба со степняками велась главным образом созданием оборонительных рубежей (крепостей и застав, «засечных черт» и станичной сторожевой службы). Таким образом, князь Дмитрий Иванович своим походом в Дикое поле на целых три века опередил ход событий. Соответственно, эта часть его «наследия» долгое время оставалась невостребованной. Риторика ростовского архиепископа Вассиана в «Послании на Угру» призывает Ивана III, следуя примеру своих предков — и более других князя Дмитрия Ивановича — твердо стать за Русскую землю. Но там нет ни слова о наступлении Руси на Степь…
Вторым оригинальным элементом политического наследия Дмитрия Донского было идейное обоснование отказа от подчинения ордынскому «царю». Эта тема «царя Русского» сто лет спустя трубно зазвучит в «Послании на Угру» ростовского архиепископа Вассиана. Обращаясь к своему духовному сыну Ивану III, Вассиан убеждает его отказаться от старой парадигмы «вавилонского плена» и безусловного подчинения ордынскому «царю». «Аще ли же еще любопришися и глаголеши, яко: „Под клятвою есмы от прародителей, — еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорите и съпротив царя стати“, — послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам повелено есть» (26, 530).
Вассиан убеждает государя в том, что не он должен подчиняться ордынскому «царю», а напротив, этот самозваный «богостудный и скверный» правитель должен подчиняться Ивану как «великому Русских стран христианьскому царю» (26, 530). Именно так — или примерно так — говорили Дмитрию Донскому его патриотически настроенные советники из числа придворных клириков.
Память и памятник
Ни первая, ни вторая оригинальная стратегия Дмитрия Донского не были востребованы в правление Василия I (1389–1425) и Василия II (1425–1462). То было время других людей и других проблем. И даже победоносный «государь всея Руси» Иван III был далек от наступательного энтузиазма своего прадеда.
Понятно, что при такой ситуации и образ Дмитрия Донского, и воспоминания о его победах не могли отлиться в формы общегосударственного культа. Память о Дмитрии жила лишь как часть семейной истории московского княжеского дома. Судя по всему, ее главными хранителями были княгиня-вдова Евдокия Дмитриевна и удельный князь Юрий Дмитриевич Звенигородский. Княгиня выстроила в Московском Кремле каменный храм в честь Рождества Богородицы (1393 год). Согласно церковному календарю этот праздник отмечается 8 сентября — в день Куликовской битвы. Полагают, что «княгиня построила свой храм в память Куликовской победы» (116, 253). Другим памятником героической эпохе Дмитрия Донского стал каменный собор Троице-Сергиева монастыря (1423 год). Главным жертвователем источники называют князя Юрия Звенигородского — крестника Сергия Радонежского (116, 311). Можно полагать, что в борьбе за власть с Василием Темным и Софьей Витовтовной удельные князья позиционировали себя как продолжатели традиций Дмитрия Донского.
Наступательная стратегия по отношению если не к Степи, то во всяком случае — к оседлым государствам наследникам Золотой Орды приобретает актуальность только в конце XV — начале XVI века. Переход окрепшего Московского государства к наступлению на Казанское ханство, которое на Руси рассматривали как прямого наследника Золотой Орды, требовал соответствующего исторического обоснования. Традиционалистский характер средневекового политического мышления предполагал выстраивание соответствующей ретроспективы. У ее истоков естественным образом оказались Куликовская битва и ее главный герой — князь Дмитрий Иванович. Именно тогда, по мнению ряда исследователей, создается эпическое «Сказание о Мамаевом побоище». Вероятно, это был своего рода «государственный заказ» (258, 100).
В этой связи интересен вопрос о времени возникновения исторического прозвища князя Дмитрия Ивановича — «Донской». Оно устойчиво встречается в Степенной книге (1560-е годы) (68, 71; 68, 322). Однако есть основания полагать, что это прозвище стало употребляться значительно раньше — в первой четверти XVI века (258, 103).
Превратившись в массовом сознании в своего рода «основоположника» экспансии России на восток, князь Дмитрий становится одним из любимых исторических персонажей Ивана Грозного. Победитель Казани нарекает в его честь одного из своих сыновей (258, 103). Благодаря запечатленному в «Сказании» эпизоду с поездкой князя Дмитрия перед битвой за благословением к «великому старцу», на чело героя Куликова поля ложится отблеск славы главного московского святого — преподобного Сергия Радонежского. Разработанный Иваном Грозным сценарий победоносного похода на Казань в основных своих моментах повторял сценарий похода Дмитрия на Куликово поле, включая и поездку в Троицкий монастырь. Огромный шатровый храм, построенный Иваном Грозным в Московском Кремле в честь взятия Казани (к сожалению, не сохранившийся), был освящен во имя преподобного Сергия Радонежского.
Так произошло превращение князя Дмитрия Ивановича из реального исторического персонажа в знаковую фигуру русской истории. Последующие века лишь укрепили эту заложенную Василием III и построенную Иваном Грозным мифологическую конструкцию. «Мамаево побоище» стало золотой легендой русского средневековья — легендой, в основе которого лежали действительные подвиги князя Дмитрия Ивановича и его соратников.
Удивительное единение земного и небесного, власти светской и власти духовной, проявившееся в эпизоде с благословением князя Дмитрия преподобным Сергием Радонежским и участием в битве двух иноков, стало неотъемлемой частью национального исторического мифа. И потому все попытки поставить под сомнение достоверность этой истории так и останутся в замкнутом круге ученых споров. Заметим, что слово «миф» в нашем контексте означает определенным образом выстроенную совокупность представлений о событиях прошлого. Создание исторического мифа есть процесс длительный и сложный, в котором участвуют как власть имущие, так и народные массы. Исторический миф не следует путать с банальной фальсификацией истории в сиюминутных политических интересах.
В «энциклопедии российской исторической мифологии» — скульптурах и барельефах знаменитого памятника «Тысячелетие России» в Новгороде (1862 год) — почетное место отведено и скульптуре Дмитрия Донского.
Художественным воплощением поэтичного мифа о Куликовской битве стал храм во имя преподобного Сергия Радонежского на Куликовом поле. Построенный в 1914 году по проекту архитектора А. В. Щусева, он возродил древнюю традицию постройки храмов-памятников в честь великих исторических событий. Расположенная неподалеку огромная чугунная колонна — дань памяти героям Куликова поля от императора Николая I — выглядит несколько помпезно. Однако будем снисходительны к ее создателям: простор знаменитого поля требовал небывалого по размерам сооружения, а воинственная атрибутика позднего классицизма была по нраву незабвенному императору.
Память Дмитрия Донского оказалась востребованной и в советское время. Уже в 1930-е годы вырисовывается новое, «потребительское» отношение к истории, предполагавшее, в частности, и своего рода культ знаменитых полководцев, государственных деятелей, лидеров народных движений и революционеров. В это избранное общество попал и Дмитрий Донской. В знаменитой речи Сталина на параде 7 ноября 1941 года он был упомянут в ряду других «великих предков» — Александра Невского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова. В годы Великой Отечественной войны на пожертвования верующих и средства Русской православной церкви была построена танковая колонна «Дмитрий Донской». С тех пор место великого князя Дмитрия Ивановича в отечественном пантеоне славы окончательно определилось.
В наши дни образ Дмитрия Донского нашел воплощение не только во многих произведениях литературы и живописи, но и в бронзе монументов. Это и скромный памятник великому князю на Куликовом поле, и пафосный конный памятник в Коломне, и камерный «семейный» памятник Дмитрию и Евдокии в Москве у храма, посвященного преподобной княгине Евфросинии Московской, и гранитная стела с бронзовым медальоном на бульваре Дмитрия Донского в Москве. Памятник Дмитрию Донскому есть и в подмосковном городе Дзержинском. По преданию, он останавливался в этих местах по пути на Куликово поле. Здесь князю явилась чудотворная икона святого Николая Мирликийского. В память этого события был основан Николо-Угрешский монастырь.
Святость князя Дмитрия Ивановича установлена Поместным собором Русской православной церкви в 1988 году. В 2004 году учрежден церковный орден Святого благоверного великого князя Дмитрия Донского, которым награждаются преимущественно лица, имеющие отношение к армии. Церковное почитание великой княгини Евдокии как преподобной издавна теплилось в основанном ею Вознесенском женском монастыре в Московском Кремле. Ныне оно стало общерусским. В 2007 году в связи с 600-летием со дня кончины великой княгини Русская православная церковь учредила особую награду — орден преподобной Евфросинии Московской.
Героический диптих
Рассуждая о создании и развитии церковно-государственного культа Дмитрия Донского, уместно сравнить его с почитанием и прославлением другого баловня истории — князя Александра Ярославича Невского. Этот своего рода «героический диптих» не разлучим, как Борис и Глеб или Зосима и Савватий. Общей чертой их судьбы было то, что и тот и другой оказались «в нужное время в нужном месте». Александр своими победами над немцами и шведами (о реальных масштабах которых также можно спорить) воодушевил подавленных нашествием Батыя русских людей. Победы Невского свидетельствовали о том, что Бог сменил гнев на милость и не до конца покинул своих людей. Это был луч надежды, которого ждала тогда растоптанная степняками, потерявшая веру в себя Русь. И весть о подвигах Александра разнеслась по всей стране, обрастая домыслами и вымыслами. Реальность многократно умножалась ожиданием. И юный 22-летний князь вырос в глазах народа до образа непобедимого богатыря.
Дмитрий начал свое «розмирие» с татарами тогда, когда Русь встрепенулась и напряглась, следя за «великой замятней» в Орде. Казалось, что близок конец «вавилонского плена». Нужен только вождь, способный возглавить восстание и снискать утраченную милость Божию к Русской земле. И Дмитрий отозвался на этот вызов времени. И хотя поднятое им восстание имело неоднозначные результаты, образ князя-мятежника вырос в народной памяти до образа первого «царя Русского».
(Заметим, что при всем том таинственный механизм коллективной памяти — как, впрочем, и памяти индивидуальной — в полной мере не поддается рациональному объяснению. «В памяти есть всё, что только было в душе», — заметил блаженный Августин (1, 182). Своей безоглядной отвагой и жертвенным порывом князь Дмитрий затронул какие-то самые сокровенные струны русской души. И потому навсегда остался в народной памяти.)
Россия не забыла своих великих сыновей. Но на пьедестале славы есть только одно первое место. И по времени церковной канонизации (середина XVI века), и по общей значимости культа Александр Невский явно превосходит московского князя. В то время как Дмитрий одной ногой стоит в истории, а другой — в фольклоре, Александр Невский служит сакральным знаком и ангелом-хранителем Российской империи. Его имя носили три российских императора.
В истории, как и в жизни, действует принцип «каждому — свое». Внук Калиты не стяжал стольких памятных регалий, как его прапрадед. Однако память Дмитрия отличается какой-то московской душевностью, теплотой, интимностью — тогда как от образа Александра Невского веет синодальным петербургским холодком…
Общегосударственному прославлению Дмитрия Донского в Новое и Новейшее время существенно мешает одно обстоятельство. В то время как победы Александра над немцами и шведами сохраняли свою героико-патриотическую актуальность в силу постоянного пребывания последних в качестве потенциальных врагов России, в то время как коварные «латиняне», которых, согласно легенде, так решительно отверг Александр Невский, еще долго продолжали смущать православный народ своими коварными посулами — противники Дмитрия Донского как бы растворились в тумане веков. Последний прямой наследник Золотой Орды по государственной линии, Крымское ханство прекратило свое существование в 1783 году.
Но кто же остался там, на другом конце Куликова поля? Кто ответит за ярость Мамая и свирепость Тохтамыша? «Татары»? Историки давно уже разъяснили, что «татары» тех времен — это не национальность, а гражданство. Так называли на Руси всех степняков, не вникая в подробности их этногенеза. Но невзирая на все их ученые рассуждения, у современного человека имя «татары» вызывает вполне конкретные ассоциации. Мирные казанские татары… Служилые касимовские татары… Трудолюбивые крымские садоводы… Гостеприимные пастухи агинских степей… Никто из них, конечно, не должен восприниматься как душеприказчик Чингисхана и Батыя.
Решить возникшую историко-политическую головоломку, представить Дмитрию Донскому достойного противника и в то же время не спровоцировать этническую рознь призвано было вскормленное историками загадочное и ужасное «татаро-монгольское иго»…
С этим чудовищем и прожила советская историография несколько десятилетий. Однако сегодня «татаро-монгольское иго» уже не устраивает историков: одних — своей военно-патриотической прямолинейностью, других — библейским происхождением, третьих — уязвимостью с точки зрения политкорректности. На смену архаическому (хотя в грозном звучании своем вполне аутентичному) понятию предлагают современную (но слишком эластичную и неопределенную) «зависимость русских земель от Орды». Но дело, конечно, не в звучании, а в конкретном содержании тех или иных исторических терминов. На каждом повороте отечественной истории прошлое становится ареной напряженной идейной борьбы…
…Помимо всех научных и историко-политических вопросов далекая эпоха Дмитрия Донского порождает и еще один вопрос метафизического характера. Он айсбергом всплывает среди мелких льдин. Этот странный вопрос читатель, быть может, задаст себе, перевернув последнюю страницу нашей книги. Да было ли всё это и в самом деле?
Не будучи любителем однозначных ответов, ограничусь лишь советом, польза которого проверена на собственном опыте. Любезный читатель! Будь сам себе историком. Поезжай на Куликово поле.
«Время создается переменой вещей», — говорил блаженный Августин (1, 237). На Куликовом поле вот уже 600 лет ничего не меняется. И потому время здесь как бы остановилось. Невидимые врата в прошлое открыты. Но путь к этим вратам имеет свой ритуал…
По дороге отобедай в хмурой Туле. Пройдись немного по забытой Богом Епифани. Остановись на ночлег в гостинице для паломников, устроенной иждивением музея Куликова поля. Поживи в этой смиренной обители два или три дня, вдыхая тишину полей и разглядывая ангелов на стенах Сергиевской церкви. Исходи вдоль и поперек всё молчаливое поле. Запрокинув голову к распахнутому небу, посмотри, как, подобно полкам небесной рати, скользят по нему легкие тени облаков.
Присев на камень, погляди в темные воды тихого Дона…
И, может быть, однажды ты услышишь в глубокой тишине Куликова поля тот подземный гул, который слушал здесь когда-то князь Дмитрий с верным Боброком.
Вот тогда-то ты убедишься в том, что всё это — и Дмитрий Донской, и Мамай, и битва, и победа — всё это действительно было. И чутко спит в этой горестной Русской земле…
И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?
Биография великого человека состоит из двух томов. Первый создает он сам, второй пишут потомки. Этот второй том биографии нашего героя представляет собой «коллективный труд» с весьма причудливым сюжетом.
Интерес к личности великого князя Дмитрия Ивановича в тот или иной исторический период определялся ростом или падением спроса на патриотическую тему вообще и тему борьбы с кочевым Востоком в частности. При этом важную роль играло то, что в летописях и сказаниях князь предстает как создатель двух новых стратегий: во-первых, военной, а во-вторых, идейной. Рассмотрим первую из них.
Своим знаменитым походом навстречу Мамаю Дмитрий перешел от оборонительной (крепостной и пограничной) к наступательной стратегии борьбы с Ордой. (Вероятно, Мамай был сильно удивлен подобной дерзостью своего вассала. Внезапное контрнаступление русских застало его врасплох.) Можно спорить о том, была ли эта новая стратегия его собственной инициативой — или он принужден был к этому сложившимися обстоятельствами. Но, как говорится, «факт остается фактом». Дмитрий разгромил степняков на их земле, в Диком поле (22, 22; 298, 55). Это был возврат к великому прошлому. Так устрашали кочевников (хотя порой и терпели неудачу) князья домонгольской Руси, доходившие в своих походах до самого Азовского моря. В «монгольский» период никто из русских князей ни до, ни после Дмитрия Донского не отваживался на подобные эксперименты. «Стояние на Угре» было по сути своей оборонительным мероприятием. И после этого еще три века борьба со степняками велась главным образом созданием оборонительных рубежей (крепостей и застав, «засечных черт» и станичной сторожевой службы). Таким образом, князь Дмитрий Иванович своим походом в Дикое поле на целых три века опередил ход событий. Соответственно, эта часть его «наследия» долгое время оставалась невостребованной. Риторика ростовского архиепископа Вассиана в «Послании на Угру» призывает Ивана III, следуя примеру своих предков — и более других князя Дмитрия Ивановича — твердо стать за Русскую землю. Но там нет ни слова о наступлении Руси на Степь…
Вторым оригинальным элементом политического наследия Дмитрия Донского было идейное обоснование отказа от подчинения ордынскому «царю». Эта тема «царя Русского» сто лет спустя трубно зазвучит в «Послании на Угру» ростовского архиепископа Вассиана. Обращаясь к своему духовному сыну Ивану III, Вассиан убеждает его отказаться от старой парадигмы «вавилонского плена» и безусловного подчинения ордынскому «царю». «Аще ли же еще любопришися и глаголеши, яко: „Под клятвою есмы от прародителей, — еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорите и съпротив царя стати“, — послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам повелено есть» (26, 530).
Вассиан убеждает государя в том, что не он должен подчиняться ордынскому «царю», а напротив, этот самозваный «богостудный и скверный» правитель должен подчиняться Ивану как «великому Русских стран христианьскому царю» (26, 530). Именно так — или примерно так — говорили Дмитрию Донскому его патриотически настроенные советники из числа придворных клириков.
Память и памятник
Ни первая, ни вторая оригинальная стратегия Дмитрия Донского не были востребованы в правление Василия I (1389–1425) и Василия II (1425–1462). То было время других людей и других проблем. И даже победоносный «государь всея Руси» Иван III был далек от наступательного энтузиазма своего прадеда.
Понятно, что при такой ситуации и образ Дмитрия Донского, и воспоминания о его победах не могли отлиться в формы общегосударственного культа. Память о Дмитрии жила лишь как часть семейной истории московского княжеского дома. Судя по всему, ее главными хранителями были княгиня-вдова Евдокия Дмитриевна и удельный князь Юрий Дмитриевич Звенигородский. Княгиня выстроила в Московском Кремле каменный храм в честь Рождества Богородицы (1393 год). Согласно церковному календарю этот праздник отмечается 8 сентября — в день Куликовской битвы. Полагают, что «княгиня построила свой храм в память Куликовской победы» (116, 253). Другим памятником героической эпохе Дмитрия Донского стал каменный собор Троице-Сергиева монастыря (1423 год). Главным жертвователем источники называют князя Юрия Звенигородского — крестника Сергия Радонежского (116, 311). Можно полагать, что в борьбе за власть с Василием Темным и Софьей Витовтовной удельные князья позиционировали себя как продолжатели традиций Дмитрия Донского.
Наступательная стратегия по отношению если не к Степи, то во всяком случае — к оседлым государствам наследникам Золотой Орды приобретает актуальность только в конце XV — начале XVI века. Переход окрепшего Московского государства к наступлению на Казанское ханство, которое на Руси рассматривали как прямого наследника Золотой Орды, требовал соответствующего исторического обоснования. Традиционалистский характер средневекового политического мышления предполагал выстраивание соответствующей ретроспективы. У ее истоков естественным образом оказались Куликовская битва и ее главный герой — князь Дмитрий Иванович. Именно тогда, по мнению ряда исследователей, создается эпическое «Сказание о Мамаевом побоище». Вероятно, это был своего рода «государственный заказ» (258, 100).
В этой связи интересен вопрос о времени возникновения исторического прозвища князя Дмитрия Ивановича — «Донской». Оно устойчиво встречается в Степенной книге (1560-е годы) (68, 71; 68, 322). Однако есть основания полагать, что это прозвище стало употребляться значительно раньше — в первой четверти XVI века (258, 103).
Превратившись в массовом сознании в своего рода «основоположника» экспансии России на восток, князь Дмитрий становится одним из любимых исторических персонажей Ивана Грозного. Победитель Казани нарекает в его честь одного из своих сыновей (258, 103). Благодаря запечатленному в «Сказании» эпизоду с поездкой князя Дмитрия перед битвой за благословением к «великому старцу», на чело героя Куликова поля ложится отблеск славы главного московского святого — преподобного Сергия Радонежского. Разработанный Иваном Грозным сценарий победоносного похода на Казань в основных своих моментах повторял сценарий похода Дмитрия на Куликово поле, включая и поездку в Троицкий монастырь. Огромный шатровый храм, построенный Иваном Грозным в Московском Кремле в честь взятия Казани (к сожалению, не сохранившийся), был освящен во имя преподобного Сергия Радонежского.
Так произошло превращение князя Дмитрия Ивановича из реального исторического персонажа в знаковую фигуру русской истории. Последующие века лишь укрепили эту заложенную Василием III и построенную Иваном Грозным мифологическую конструкцию. «Мамаево побоище» стало золотой легендой русского средневековья — легендой, в основе которого лежали действительные подвиги князя Дмитрия Ивановича и его соратников.
Удивительное единение земного и небесного, власти светской и власти духовной, проявившееся в эпизоде с благословением князя Дмитрия преподобным Сергием Радонежским и участием в битве двух иноков, стало неотъемлемой частью национального исторического мифа. И потому все попытки поставить под сомнение достоверность этой истории так и останутся в замкнутом круге ученых споров. Заметим, что слово «миф» в нашем контексте означает определенным образом выстроенную совокупность представлений о событиях прошлого. Создание исторического мифа есть процесс длительный и сложный, в котором участвуют как власть имущие, так и народные массы. Исторический миф не следует путать с банальной фальсификацией истории в сиюминутных политических интересах.
В «энциклопедии российской исторической мифологии» — скульптурах и барельефах знаменитого памятника «Тысячелетие России» в Новгороде (1862 год) — почетное место отведено и скульптуре Дмитрия Донского.
Художественным воплощением поэтичного мифа о Куликовской битве стал храм во имя преподобного Сергия Радонежского на Куликовом поле. Построенный в 1914 году по проекту архитектора А. В. Щусева, он возродил древнюю традицию постройки храмов-памятников в честь великих исторических событий. Расположенная неподалеку огромная чугунная колонна — дань памяти героям Куликова поля от императора Николая I — выглядит несколько помпезно. Однако будем снисходительны к ее создателям: простор знаменитого поля требовал небывалого по размерам сооружения, а воинственная атрибутика позднего классицизма была по нраву незабвенному императору.
Память Дмитрия Донского оказалась востребованной и в советское время. Уже в 1930-е годы вырисовывается новое, «потребительское» отношение к истории, предполагавшее, в частности, и своего рода культ знаменитых полководцев, государственных деятелей, лидеров народных движений и революционеров. В это избранное общество попал и Дмитрий Донской. В знаменитой речи Сталина на параде 7 ноября 1941 года он был упомянут в ряду других «великих предков» — Александра Невского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова. В годы Великой Отечественной войны на пожертвования верующих и средства Русской православной церкви была построена танковая колонна «Дмитрий Донской». С тех пор место великого князя Дмитрия Ивановича в отечественном пантеоне славы окончательно определилось.
В наши дни образ Дмитрия Донского нашел воплощение не только во многих произведениях литературы и живописи, но и в бронзе монументов. Это и скромный памятник великому князю на Куликовом поле, и пафосный конный памятник в Коломне, и камерный «семейный» памятник Дмитрию и Евдокии в Москве у храма, посвященного преподобной княгине Евфросинии Московской, и гранитная стела с бронзовым медальоном на бульваре Дмитрия Донского в Москве. Памятник Дмитрию Донскому есть и в подмосковном городе Дзержинском. По преданию, он останавливался в этих местах по пути на Куликово поле. Здесь князю явилась чудотворная икона святого Николая Мирликийского. В память этого события был основан Николо-Угрешский монастырь.
Святость князя Дмитрия Ивановича установлена Поместным собором Русской православной церкви в 1988 году. В 2004 году учрежден церковный орден Святого благоверного великого князя Дмитрия Донского, которым награждаются преимущественно лица, имеющие отношение к армии. Церковное почитание великой княгини Евдокии как преподобной издавна теплилось в основанном ею Вознесенском женском монастыре в Московском Кремле. Ныне оно стало общерусским. В 2007 году в связи с 600-летием со дня кончины великой княгини Русская православная церковь учредила особую награду — орден преподобной Евфросинии Московской.
Героический диптих
Рассуждая о создании и развитии церковно-государственного культа Дмитрия Донского, уместно сравнить его с почитанием и прославлением другого баловня истории — князя Александра Ярославича Невского. Этот своего рода «героический диптих» не разлучим, как Борис и Глеб или Зосима и Савватий. Общей чертой их судьбы было то, что и тот и другой оказались «в нужное время в нужном месте». Александр своими победами над немцами и шведами (о реальных масштабах которых также можно спорить) воодушевил подавленных нашествием Батыя русских людей. Победы Невского свидетельствовали о том, что Бог сменил гнев на милость и не до конца покинул своих людей. Это был луч надежды, которого ждала тогда растоптанная степняками, потерявшая веру в себя Русь. И весть о подвигах Александра разнеслась по всей стране, обрастая домыслами и вымыслами. Реальность многократно умножалась ожиданием. И юный 22-летний князь вырос в глазах народа до образа непобедимого богатыря.
Дмитрий начал свое «розмирие» с татарами тогда, когда Русь встрепенулась и напряглась, следя за «великой замятней» в Орде. Казалось, что близок конец «вавилонского плена». Нужен только вождь, способный возглавить восстание и снискать утраченную милость Божию к Русской земле. И Дмитрий отозвался на этот вызов времени. И хотя поднятое им восстание имело неоднозначные результаты, образ князя-мятежника вырос в народной памяти до образа первого «царя Русского».
(Заметим, что при всем том таинственный механизм коллективной памяти — как, впрочем, и памяти индивидуальной — в полной мере не поддается рациональному объяснению. «В памяти есть всё, что только было в душе», — заметил блаженный Августин (1, 182). Своей безоглядной отвагой и жертвенным порывом князь Дмитрий затронул какие-то самые сокровенные струны русской души. И потому навсегда остался в народной памяти.)
Россия не забыла своих великих сыновей. Но на пьедестале славы есть только одно первое место. И по времени церковной канонизации (середина XVI века), и по общей значимости культа Александр Невский явно превосходит московского князя. В то время как Дмитрий одной ногой стоит в истории, а другой — в фольклоре, Александр Невский служит сакральным знаком и ангелом-хранителем Российской империи. Его имя носили три российских императора.
В истории, как и в жизни, действует принцип «каждому — свое». Внук Калиты не стяжал стольких памятных регалий, как его прапрадед. Однако память Дмитрия отличается какой-то московской душевностью, теплотой, интимностью — тогда как от образа Александра Невского веет синодальным петербургским холодком…
Общегосударственному прославлению Дмитрия Донского в Новое и Новейшее время существенно мешает одно обстоятельство. В то время как победы Александра над немцами и шведами сохраняли свою героико-патриотическую актуальность в силу постоянного пребывания последних в качестве потенциальных врагов России, в то время как коварные «латиняне», которых, согласно легенде, так решительно отверг Александр Невский, еще долго продолжали смущать православный народ своими коварными посулами — противники Дмитрия Донского как бы растворились в тумане веков. Последний прямой наследник Золотой Орды по государственной линии, Крымское ханство прекратило свое существование в 1783 году.
Но кто же остался там, на другом конце Куликова поля? Кто ответит за ярость Мамая и свирепость Тохтамыша? «Татары»? Историки давно уже разъяснили, что «татары» тех времен — это не национальность, а гражданство. Так называли на Руси всех степняков, не вникая в подробности их этногенеза. Но невзирая на все их ученые рассуждения, у современного человека имя «татары» вызывает вполне конкретные ассоциации. Мирные казанские татары… Служилые касимовские татары… Трудолюбивые крымские садоводы… Гостеприимные пастухи агинских степей… Никто из них, конечно, не должен восприниматься как душеприказчик Чингисхана и Батыя.
Решить возникшую историко-политическую головоломку, представить Дмитрию Донскому достойного противника и в то же время не спровоцировать этническую рознь призвано было вскормленное историками загадочное и ужасное «татаро-монгольское иго»…
С этим чудовищем и прожила советская историография несколько десятилетий. Однако сегодня «татаро-монгольское иго» уже не устраивает историков: одних — своей военно-патриотической прямолинейностью, других — библейским происхождением, третьих — уязвимостью с точки зрения политкорректности. На смену архаическому (хотя в грозном звучании своем вполне аутентичному) понятию предлагают современную (но слишком эластичную и неопределенную) «зависимость русских земель от Орды». Но дело, конечно, не в звучании, а в конкретном содержании тех или иных исторических терминов. На каждом повороте отечественной истории прошлое становится ареной напряженной идейной борьбы…
…Помимо всех научных и историко-политических вопросов далекая эпоха Дмитрия Донского порождает и еще один вопрос метафизического характера. Он айсбергом всплывает среди мелких льдин. Этот странный вопрос читатель, быть может, задаст себе, перевернув последнюю страницу нашей книги. Да было ли всё это и в самом деле?
Не будучи любителем однозначных ответов, ограничусь лишь советом, польза которого проверена на собственном опыте. Любезный читатель! Будь сам себе историком. Поезжай на Куликово поле.
«Время создается переменой вещей», — говорил блаженный Августин (1, 237). На Куликовом поле вот уже 600 лет ничего не меняется. И потому время здесь как бы остановилось. Невидимые врата в прошлое открыты. Но путь к этим вратам имеет свой ритуал…
По дороге отобедай в хмурой Туле. Пройдись немного по забытой Богом Епифани. Остановись на ночлег в гостинице для паломников, устроенной иждивением музея Куликова поля. Поживи в этой смиренной обители два или три дня, вдыхая тишину полей и разглядывая ангелов на стенах Сергиевской церкви. Исходи вдоль и поперек всё молчаливое поле. Запрокинув голову к распахнутому небу, посмотри, как, подобно полкам небесной рати, скользят по нему легкие тени облаков.
Присев на камень, погляди в темные воды тихого Дона…
И, может быть, однажды ты услышишь в глубокой тишине Куликова поля тот подземный гул, который слушал здесь когда-то князь Дмитрий с верным Боброком.
Вот тогда-то ты убедишься в том, что всё это — и Дмитрий Донской, и Мамай, и битва, и победа — всё это действительно было. И чутко спит в этой горестной Русской земле…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги