Дневник. 1873–1882. Том 1

1873 год

8 апреля. Воскресенье. Петербург. Принимаюсь вести свой дневник только теперь, на 57 году жизни, побуждаемый к тому пережитыми в первые три месяца текущего года непрерывными неприятностями и душевными волнениями. Всё происходившее в этот тяжелый для меня период постараюсь при первой возможности рассказать подробно, в особой записке, совершенно объективно, ничего не скрывая, никого не щадя, на основании сохранившихся у меня заметок и официальных документов. Исполнить эту работу я должен для ограждения собственной своей нравственной ответственности перед судом истории. В тех же видах буду и впредь заносить в свой дневник все последующие факты, могущие со временем пригодиться будущему историку для разъяснения закулисной стороны нашей общественной жизни.

Злополучные совещания, мною же задуманные для обсуждения основных вопросов будущего нашего военного устройства, обратились в арену личной против меня интриги и борьбы, а потому и не могли привести к предполагавшейся цели. Не решили они тех серьезных задач, которые имелось в виду решить с помощью самых крупных наших авторитетов в делах государственных и военных; не открыли они нам пути к широкому развитию военной силы и грозному напряжению сил наших соседей. И, несмотря на такой отрицательный результат бывших печальных совещаний, все-таки я должен радоваться тому, что удалось по крайней мере отстоять нашу военную организацию от угрожавшей ей бессмысленной ломки. И то хорошо, что окончательные решения государя, устранив разные нелепые затеи, открывают возможность хотя бы в некоторой степени расширить и упрочить наши военные силы. Теперь Военное министерство может со спокойным духом снова приняться за работу.

Черная туча миновала; по-видимому, наступило затишье. Последние доклады мои государю успокоили меня. Однако я далек от иллюзий. Знаю, что поднятая против меня интрига не так легко угомонится; после понесенной неудачи она не сложит оружия, а будет выжидать новых удобных случаев, чтобы возобновить агитацию, гласную и закулисную. Комиссия князя Барятинского остается зловещим [пугалом] призраком, напоминающим, что опасность не совсем еще миновала. Очень может быть, что ветер опять переменится, снова возьмут верх какие-нибудь нелепые фантазии, которые окончательно вынудят меня устраниться от дальнейшего ведения дела – развития и устройства наших военных сил.

10 апреля. Вторник. Почти ежедневно приходится мне замечать признаки продолжающихся против меня и Военного министерства враждебных влияний. Сегодня, по окончании моего доклада, государь показал мне в мемории[1] Государственного совета статью об ассигновании интендантству около 860 тысяч рублей на покрытие сверхсметного в прошлом, 1872 году расхода по статье «на заготовление и шитье вещей» и при этом выразил с некоторым неудовольствием удивление, что такие крупные расходы не предусматриваются при составлении сметы. Я просил позволения представить при следующем докладе письменное объяснение.

После заседания Комитета министров было у меня совещание с графом Гейденом, Непокойчицким, Мордвиновым, Обручевым и Величко на предмет составления всеподданнейшего доклада о распоряжениях по поводу изменений в организации войск. Остановились на том, что было мною набросано в особой записке несколько дней тому назад.

11 апреля. Среда. Третье заседание Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности. Горячие споры насчет статьи о льготах по семейному положению. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский отстаивал принцип «сохранения дворянских родов», требуя безусловного освобождения от военной службы единственных сыновей.

12 апреля. Четверг. Представил государю объяснение по вопросу о требовании интендантством сверхсметной суммы в 860 тысяч рублей на произведенные в прошлом году расходы по заготовлению и шитью вещей. Объяснения очень ясные; однако ж государь все-таки повторил, что желательно избегать подобных непредвиденных расходов. Кроме того, его величество прочел мне выписку из «перлюстрированного» письма из Казани, в котором возбуждается сомнение в правильности действий Военного совета и лично генерала Мордвинова по утверждению некоторых интендантских подрядов и поставок. Еще новый повод к подозрению и недоверию.

14 апреля. Суббота. Представил государю объяснение по делу, о котором упоминалось в письме из Казани. Дело простое и ясное; я мог наглядно выказать, до какой степени бывают неосновательны наветы и подозрения, возбуждаемые людьми легкомысленными, не знающими дела, готовыми всё порицать, во всём искать дурного.

Доложил государю, какое тяжелое впечатление произвело на весь Стрелковый батальон императорской фамилии предположение о соединении его с лейб-гвардии Гарнизонным батальоном под именем лейб-гвардии Резервного пехотного батальона.

Четвертое заседание Особого присутствия по делу о воинской повинности: продолжительный спор у меня с министром народного просвещения графом Толстым, доказавшим еще раз свой узкий взгляд и упрямство.

15 апреля. Воскресенье. Приезд германского императора [Вильгельма I]; торжественная встреча на станции Варшавской железной дороги; на всем пути от станции до Зимнего дворца расставлены войска без ружей.

17 апреля. Вторник. Торжество по случаю дня рождения государя. Утром – выход в Зимнем дворце и развод на площадке перед дворцом; обед парадный в том же дворце и вечером на площадке парадная «заря» с 2000 музыкантов. На всех этих торжествах не мог я присутствовать по случаю простуды, хотя утром ездил во дворец с докладом. В городе нет других разговоров, как только о пруссаках и происходящих по поводу их приезда торжествах.

18 апреля. Среда. Пятое заседание Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности. Граф Толстой с обычным упорством настаивает на своих своеобразных и странных идеях относительно распределения льгот по воинской повинности в учебных заведениях. Сильно простуженный, я с трудом мог возражать; но за меня горячо говорил сам председатель, великий князь Константин Николаевич. Та же причина – простуда – позволила мне отказаться от парадного обеда во дворце и бала в Эрмитаже.

19 апреля. Четверг. Здоровье мое настолько поправилось, что я мог присутствовать при посещении Инженерного замка обоими императорами. Главной целью этого посещения был осмотр модели Севастополя. Генерал Тотлебен прочел целую лекцию, которую император Вильгельм и вся его многочисленная свита выслушали с напряженным вниманием. Пруссаки поражают своей любознательностью. Менее всех, кажется, интересовался князь Бисмарк.

20 апреля. Пятница. Парад в честь императора Вильгельма. Погода на время разгулялась, но грязь страшная, несмотря на все старания полиции высушить плац. Старания эти доходили до комизма: целые сутки на всем Марсовом поле горели костры; говорят, что поливали даже керосином те места, где ледяной слой запоздал растаять.

Вечером парадный спектакль в Большом театре.

21 апреля. Суббота. Шестое заседание в Государственном совете по проекту о воинской повинности. Идет туго; много споров; но большей частью все статьи проходят. Заметно, что оппоненты не довольно вникли в дело; оно слишком для них ново и сложно. Сегодня более всех ораторствовал граф Петр Андреевич Шувалов.

22 апреля. Воскресенье. Торжественный обед в честь императора Вильгельма в Николаевском зале на 600 приглашенных. Спичи обоих императоров в том смысле, что дружба их обеспечивает мир Европы.

23 апреля. Понедельник. Бал в честь пруссаков у наследника цесаревича в Аничковом дворце.

24 апреля. Вторник. Учение на Марсовом поле в присутствии обоих императоров батальону лейб-гвардии Семеновского полка в составе 54 рядов во взводе и Орденскому драгунскому полку, приведенному в Петербург собственно для представления своему царственному шефу. Несмотря на страшную грязь на плацу, учение шло превосходно. После учения император Вильгельм удостоил меня своим посещением; разумеется, я счел неучтивым не принять такого высокого гостя. Вообще, старый император очень любезен со всеми. Фельдмаршал Мольтке, по своему обыкновению, больше молчит. Князь Бисмарк заметно желает показывать себя русской публике. В народе даны им обоим прозвища: первому – «меняла», второму – «удушливый генерал» (бог весть, почему)!

25 апреля. Среда. Император Вильгельм дал мне знать через принца Рейсса, что желает поговорить со мной. В назначенный час утром явился я к нему в полной форме и поблагодарил за вчерашний его любезный визит. Император начал расспрашивать меня о предположенных изменениях в организации наших войск и об основаниях нового закона о воинской повинности. С живым вниманием слушал он мои объяснения и делал вопросы; но я не успел удовлетворить его любопытство: разговор был прерван входом нашего государя. Оба императора пошли вместе смотреть с дворцового балкона на собравшиеся на площади пожарные команды, а потом поехали на Марсовое поле на учение двух пехотных полков, которых король Прусский[2] считается шефом. Учение шло очень хорошо, но погода опять не благоприятствовала этому последнему угощению нашего гостя.

Вечером – бал у германского посла принца Рейсса.

26 апреля. Четверг. Перед докладом своим зашел я к императору Вильгельму, чтобы проститься с ним и представить ему, вследствие изъявленного им желания, новый план Петербурга. У него находился наш государь; оба императора пробыли вместе довольно долго. Когда же государь вышел, император Вильгельм принял меня и говорил со мной несколько минут стоя. «Я доволен, – сказал он, – что побывал в Петербурге и мог собственными глазами убедиться, как несправедливы были доходившие до меня слухи, будто русские войска sont negligées[3] будто они уже не в таком блестящем состоянии, как прежде». При этом император сделал несколько замечаний о том, насколько наши войска в строевом отношении сходствуют с прусскими и в чем различаются. Вообще, он выезжает из Петербурга с самыми благоприятными впечатлениями. Со мной он был любезен; но заметно по всем разговорам, что он имел против меня предубеждение. В городе говорят даже, будто принц Рейсс принимал большое участие в интригах против меня и открыто выражал сожаление, что интриги эти остались без результата.

Я распростился с императором Вильгельмом, потому что не мог присутствовать на проводах его по случаю происходившего сегодня заседания Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности.

В этом заседании (седьмом) не могли присутствовать великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич по случаю проводов германского императора до Гатчины, за исключением, однако же, нашего председателя Константина Николаевича. Не были также и фельдмаршалы: граф Берг уезжал с императором Вильгельмом, а князь Барятинский уже давно перестал присутствовать в этих заседаниях. Говорят, он опять болен и несколько уже дней в постели. Сегодня дело о воинской повинности подвинулось значительно: рассматривались статьи о самом порядке призыва на службу (участки, приписка и проч.) – предмет слишком сухой для наших страстных ораторов!

Виделся утром с князем Кочубеем, приехавшим из Полтавы; говорили о покупке его имения в Симеизе, на Южном берегу Крыма. Был он у нас и вечером, но переговоры наши остались пока без положительного результата.

Государь, проводив императора Вильгельма до Гатчины, прямо оттуда переселился в Царское Село, куда и придется мне отныне ездить с докладом.

28 апреля. Суббота. Восьмое заседание в Государственном совете по делу о воинской повинности. Прошло довольно много статей, в том числе весь отдел о вольноопределяющихся. Спорили много; опять граф Толстой выступил со своими односторонними идеями. Граф Пален опять явился охранителем интересов маменькиных сынков. Генерал-адъютант Игнатьев желает допускать в вольноопределяющиеся исключительно кончивших курс в университетах и гимназиях; к нему присоединился и принц Ольденбургский. Кроме этих лиц, всё прочее собрание принимает статьи проекта одобрительно.

Сегодня – первая моя поездка в Царское Село с докладом. Представлено мною государю предположение о постепенности исполнения изменений в организации войск. О Комиссии князя Барятинского уже нет разговоров; а если кто и вспомнит о ее существовании, то не иначе как с улыбкой и насмешкой. Таковы люди! Сам князь Барятинский лежит в подагре.

1 мая. Вторник. Государь одобрил представленные мною соображения о постепенном выполнении изменений в организации войск и повторил несколько раз, что не видит причины торопиться с этим делом, что надобно сообразоваться с денежными средствами. Пользуясь благоприятным настроением государя, я выпросил награды вне правил главным труженикам, которые вынесли на своих плечах тяжелую работу обеих комиссий (по организации войск и воинской повинности), а именно: генерал-майору Обручеву, полковникам Шнитникову и Величко и самому графу Гейдену, которому государь предназначает Владимира 1-й степени при рескрипте. Это радует меня; но вместе с тем снова имел я неприятность выслушать от государя упреки, будто бы в Военном министерстве нет бережливости в расходах.

Очевидно, государь повторял чьи-то чужие слова; он прямо высказывал, что таково мнение многих лиц, даже из числа таких, которые хорошо ко мне расположены и отдают мне справедливость в других сторонах моей деятельности. Мне ясно, что государь, ездивший вчера в город и ночевавший в Зимнем дворце, виделся, конечно, с князем Барятинским. Снова слышал я упреки и в том, что в войсках увеличилась переписка, что они замучены формами и отчетностями и т. д. Всё это слышу в сотый раз; видно, все мои объяснения и опровержения – как об стену горох.

Тем не менее я снова возражал и объяснял, как неосновательны эти нарекания; спрашивал, почему те мудрецы, которые так легко критикуют, никогда не укажут, в чем именно заключаются излишние, по их мнению, расходы. На чем полагали бы они сделать экономию? Какую переписку признают они излишнею после сделанных уже в последнее время сокращений в формах и отчетности?.. Объяснения мои были прерваны входом наследника цесаревича.

По возвращении из Царского Села в Петербург заехал я в отдел патронного завода на Литейной; давно уже не бывал там и вообще в последнее время никуда не ездил: не до того было. Показывали мне приспособление скорострельных пушек к перевозке на вьюках.

Великий князь Михаил Николаевич приезжал ко мне проститься: уезжает завтра на Кавказ.

2 мая. Среда. Девятое заседание в Государственном совете по делу о воинской повинности. Прошло довольно много статей, несмотря на горячие прения. Всего более было спора по вопросу о евреях, для которых в проекте Комиссии предполагались особые, исключительные правила. Мною предложено совсем выключить эти правила из положения, а взамен их сделать оговорку в журнале присутствия. Еще одно заседание – и, вероятно, кончим рассмотрение проекта в Особом присутствии. В Общее же собрание Государственного совета проект будет внесен уже осенью.

Перед заседанием в Государственном совете происходил высочайший смотр трем полкам, приведенным в Петербург на время пребывания их шефа – германского императора. Полки эти выступят завтра в свои места расположения.

3 мая. Четверг. Сегодня при докладе государю опять должен был иметь объяснение относительно наград за работы по комиссиям. Странная система давать награды не за оказанные заслуги, не за известные работы, а только за исполнение службы в требуемые сроки. Некоторым из лиц, наиболее усердно трудившимся в этих комиссиям, отказывается в заслуженной награде потому только, что они случайно в прошлом году получили очередную награду за выслугу предшествующих узаконенных лет! В числе их и сам председатель обеих комиссий граф Гейден, который действительно вынес на своих плечах обширную и сложную работу, исполнил вполне успешно возложенное на него трудное дело!..

5 мая. Суббота. Генерал Тотлебен признал настоящее время удобным, чтобы помимо меня провести давнишнюю свою мысль об отделении казарменной части от Главного инженерного управления. Зная, что я не разделяю его мнения, подал он записку прямо государю, через великого князя Николая Николаевича. Я должен был сегодня объяснять государю несообразность представленного предположения [доказывающего только бездарность и мелочность генерала Тотлебена в деле администрации…]. Вторично пробовал заговорить о награждении графа Гейдена, но безуспешно.

8 мая. Вторник. После доклада в Царском Селе и бригадного учения на Марсовом поле был я в заседании Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности. Это десятое и последнее заседание заключалось преимущественно в продолжительных спорах о взысканиях за нарушение нового закона, то есть за уклонение от воинской повинности. Председатель наш, великий князь Константин Николаевич, заметно торопился покончить дело, так как решен уже на 14-е число отъезд его в Николаев. Поэтому и рассмотрение дополнительного положения об ополчении отложено до осени; а между тем на канцелярию Государственного совета возложена подготовка всех редакционных работ. В заключение прочитано было сегодня же мое представление о том, чтобы в будущем, 1874 году произвести два набора: в начале года – обыкновенный, по прежнему рекрутскому уставу, а в конце года – уже по новому положению. Предположение это присутствием одобрено.

9 мая. Среда. Праздновали юбилей Николаевского кавалерийского училища. После молебствия в церкви государь обошел залы, в которых собрались представители всех 50 поколений выпущенных из училища питомцев. По отъезде его величества начался «акт», заключавшийся только в прочтении составленного полковником Потто краткого очерка истории училища. Значительная часть этой речи была посвящена восхвалению князя Барятинского как самого замечательного из произведений училища. Вероятно, автор предполагал, что перед ним в числе слушателей будет и сам герой Гуниба[4]. Но он, как слышно, всё еще лежит с подагрой.

10 мая. Четверг. Приезд шаха персидского [Насреддина], сначала встреча на железнодорожной станции; по всему пути до Зимнего дворца – по Невскому проспекту и Малой Миллионной – толпы народа. В Зимнем дворце шах прошел через залы, битком набитые генералитетом и офицерством.

Я должен был отказаться от юбилейного обеда Николаевского кавалерийского училища, чтобы проводить на Николаевскую железную дорогу дочь Надю, которая отправилась с Марией Николаевной Вельяминовой и княжной Вяземской в тамбовскую их деревню. Уклонился также от парадного спектакля в Большом театре в честь шаха.

11 мая. Пятница. Большой парад для шаха на Марсовом поле, а потом déjeuner dinatoire[5] у принца Ольденбургского. Оказывается, властелин Персии вовсе еще чужд европейских нравов; нам приходится начинать его воспитание и даже учить, как сидеть за европейским столом. Вечером он был на балу Дворянского собрания.

12 мая. Суббота. Доклад в Зимнем дворце; потом бригадное учение на Марсовом поле. Шах отказался присутствовать под предлогом болезни; но болезнь эта не помешала ему явиться на парадный обед, данный в честь его в Николаевском зале на 140 приглашенных.

Сегодня уехала в Тамбовскую губернию дочь Ольга с младшими сестрами. В Петербурге остались мы только вдвоем с женой.

14 мая. Понедельник. В полдень представлял я государю членов обеих комиссий по случаю их закрытия. Многие из сотрудников получили награды, прочие – именные благоволения. Мне приятно, что удалось выпросить главным лицам в этих комиссиях (Обручеву, Шнитникову и Величко) по две награды, которыми они остались довольны; но прискорбно, что государь окончательно отказал в награде самому графу Гейдену. Взамен награды получил он рескрипт [которым должен быть доволен]. Если б я был на его месте, то подобный лестный рескрипт доставил бы мне больше удовольствия, чем всякий орден. Не знаю, как он смотрит.

После представления происходило на Семеновском плаце в присутствии шаха учение 1-й бригаде Гвардейской кирасирской дивизии и Конвою. Вероятно, ему пришлось в первый раз быть верхом под дождем и обрызганным грязью.

Вечером – бал во дворце. Шах уже совсем развернулся; тем не менее ему трудно еще отстать от своих азиатских привычек: он чуть было не растянулся на диване в гостиной, полной дам.

15 мая. Вторник. Доклад в Зимнем дворце; потом учение 1-й бригаде 2-й гвардейской пехотной дивизии. Шах не присутствовал, а ездил в Кронштадт; вечером же его угостили фейерверком на островах, несмотря на светлый летний вечер и очень свежую погоду.

После обеда проводил я на станцию Николаевской железной дороги мою невестку Марию Аггеевну Милютину; потом был у графа Строганова в железнодорожном комитете. Решался вопрос о дорогах Фастово-Знаменской и Ромно-Лозовой. Пробовал я снова настаивать, чтобы железные дороги не составлялись из мелких клочков, из которых выходят ломаные линии, однако же и на этот раз безуспешно. Большинство членов комитета, по-видимому, судит иначе: дается предпочтение отдельным, коротким линиям для удовлетворения частных, местных интересов; от этого наша железнодорожная сеть составилась почти случайно из соединения отдельных ветвей.

В таком смысле решен и вопрос о новой линии от Фастова к Знаменке, которая будет изогнута и изломана, чтобы пройти по возможности ближе к главным сахарным заводам. Другая линия – от Ромен через Полтаву в Лозовую – хотя и не отвергнута в принципе, однако же отодвинута на задний план под тем предлогом, что сделалась менее нужной после того, как решили провести линию от Ворожбы (к западу от Харькова) к станции Мерефа. Спрашивается: зачем же было принимать решение о подобной дорогу, имеющей только частную, местную цель, прежде главной, большой линии?..

После заседания комитета заехал я к новому турецкому послу Киамиль-паше на официальный прием.

16 мая. Среда. Утром был на экзаменах в Пажеском корпусе. Вечером не поехал в Царское Село на придворный спектакль; оставался дома за работой.

17 мая. Четверг. Доклад на железной дороге: государь ехал из Царского Села в Петербург, в парадной форме по случаю отъезда шаха. Я избавил себя от проводов.

Получено по телеграфу странное известие, что Красноводский отряд (полковника Маркозова) вынужден был от невыносимого жара в степи вернуться к Красноводску.

Отступление его может иметь невыгодное для нас нравственное влияние на кочевников. Кавказское начальство теперь увидит, что оно напрасно домогалось с такой самоуверенностью принять на себя главную роль в Хивинской экспедиции.

18 мая. Пятница. Вчера не успел я докончить свой доклад по железной дороге, а потому должен был сегодня опять ехать в Царское Село. После доклада распростился я с государем, который в четыре часа пополудни выехал за границу. Прощание наше было холоднее, чем в прежние времена; при этом не было даже вопроса о том, что намерен я делать в отсутствие его величества и где моя семья. Среди доклада моего вошли в кабинет наследник и цесаревна [Мария Федоровна] с детьми своими [Николаем Александровичем и Григорием Александровичем]; они также сегодня отправляются за границу, морем. Юная чета давно уже держит себя в отношении ко мне более чем холодно. По всему видно, что интрига против меня имела полный успех и оставила следы неизгладимые. При всем моем философском воззрении на придворные отношения невозможно, однако же, совсем отрешиться от чувства досады и негодования на несправедливость и неблагодарность.

13 июня. Среда. Почти целый месяц ничего не заносил я в свой дневник; ничего не происходило, заслуживающего быть записанным. В Петербурге время затишья; город опустел; все дела в застое. Только изредка телеграммы и донесения из отрядов, направленных на Хиву, пробуждали внимание публики. Я же лично был занят не одними делами служебными, но также и домашними – переменой квартиры (с Дворцовой набережной на Фонтанку, у Цепного моста, в дом графа Олсуфьева), устройством будущего казенного дома военного министра, перепиской с князем Кочубеем о покупке маленького имения его на Южном берегу Крыма и проч. В то же время озабочивало меня положение моего сына: после неудачного движения Красноводского отряда дано было государем повеление отправить его в Туркестанский отряд, через Оренбург. Переезд нелегкий, особенно в июне месяце, и притом бесцельный, так как, по всем вероятиям, он прибудет туда, когда все действия военные будут закончены. Не знаю, как смотреть на это высочайшее повеление: просто ли как на одно из тех приказаний, которые даются без всякой преднамеренной цели, или же как на новое проявление незаслуженной немилости к молодым офицерам гвардейской Конной артиллерии, имена которых связаны с жалкой историей Квитницкого[6].

Как бы то ни было, но бедный мой юноша, поспешивший уже из Баку отослать в Петербург своего слугу с вещами, скачет теперь один на перекладной в Оренбург, где должен быть 15-го числа. Как поедет далее и как попадет в отряд под Хивой – не ведаю.

Среди мелочей домашней жизни я совсем и забыл о существовании Комиссии князя Барятинского. Почти все назначенные в состав ее лица разъехались; сам председатель лежал в страданиях подагры и только недавно собрался с силами, чтобы переехать в Царское Село. Прежние требования его сведений и справок из министерства давно уже прекратились… Я было думал, что всё это злополучное дело кануло в вечность и могущественный мой противник, не видя цели предпринятой им против меня козни, бросил свою затею. Однако же выходит иначе: на днях узнал я (от Александра Аггеевича Абазы), что на Военное министерство сочинен наконец памфлет и передан на рассмотрение генерал-адъютанту Чевкину; что в прошлый понедельник, 11 июня, съезжались к председателю Комиссии в Царское Село Чевкин, Павел Николаевич Игнатьев и граф Баранов (единственные члены, еще не покинувшие Петербурга); что на другой день, то есть вчера, подписан ими обвинительный акт. Это было первое и последнее заседание Комиссии, следовательно, приговор составлен единолично князем Барятинским (чьими руками – не знаю); Чевкин и Игнатьев явились послушными ассистентами. Не говорю о графе Баранове, потому что он был в отсутствии и приехал только перед самым заседанием 11-го числа, притом же голос его и не мог иметь веса в таком авторитетном трио…

Через несколько времени, вероятно, узнаю, в чем заключаются обвинения; но сколько можно догадываться по немногим словам, сказанным Чевкиным Александру Аггеевичу, главная тема обвинительного акта состоит по-прежнему в том, что в Военном министерстве нет надлежащей «хозяйственности» (узнаю в этом выражении Чевкина), что потому издерживаются лишние деньги; обстановкой же этой голословной темы служат мелкие факты, подобные тому, что были где-то отпущены из интендантских мастерских плохо сшитые сапоги, оружейные заводы мало еще изготовили малокалиберных ружей и т. п. Сущность дела заключается, конечно, не в том, что настрочили эти мудрецы, копавшиеся несколько месяцев в делах и сметах министерства, а в том, какая резолюция будет положена на подписанном ими акте. От этой резолюции, по всем вероятиям, будет зависеть окончательное мое решение – как поступить. Вся поднятая против меня буря должна иметь развязку с возвращением государя из-за границы, то есть около половины будущего июля: или посланная к его величеству в Эмс записка останется под сукном, или я должен буду окончательно просить об избавлении меня от такой должности, которую не дают мне возможности выполнять со спокойным духом.

Вчера, когда собирался я ехать в Комитет министров, удивлен был визитом Константина Владимировича Чевкина: он приехал будто бы проститься, уезжая сегодня же за границу. Посещение это показалось мне предзнаменованием недобрым, тем более что он не сказал ни слова о подписанном докладе Комиссии. Потом, в Комитете министров, Игнатьев также держал себя со мною как-то странно, приторно-учтиво; видно было, что ему неловко.

14 июня. Четверг. Приходится дополнить и исправить записанные вчера сведения о Комиссии Барятинского. Оказывается, в прошлый понедельник в совещании участвовало еще несколько лиц, кроме тех, о которых слышал я прежде, между прочими – Грейг и Якобсон. Последний из них сам во вчерашнем заседании Военного совета объявил мне о своем участии. Он отзывался с пренебрежением о записке, составленной под руководством князя Барятинского с поправками Чевкина. По словам Якобсона, записка эта не заключает в себе ничего важного: на каких-нибудь семи листах писарского письма высказываются мнения о невыгодности некоторых распоряжений по Военному министерству, а более всего трактуется об увеличении переписки в военном ведомстве. Стало быть, это всё прежняя пошлая дребедень. По всем вероятиям, я не ошибся, предсказав государю, что учреждаемая им Комиссия не приведет ни к какому другому результату, кроме сочинения еще одного памфлета на Военное министерство, и вызовет только новую полемику.

16 июня. Суббота. Сегодня наконец получено по телеграфу от генерала Кауфмана известие о занятии Хивы нашими войсками. Кажется, дело обошлось без боя; но успех неполный: хан [Мухаммад-Рахим], решившийся было сдаться, не устоял и бежал прежде прихода наших войск. Придется или гоняться за ним по степи, или держать наши войска в Хиве. Не знаю, как генерал Кауфман выйдет из этого затруднения.

Сегодня же получено с Кавказа подробное описание бедствий, вынесенных в степи Красноводским отрядом.

Что Маркозов не продолжал движения вперед, а возвратился вспять – в том обвинять его нельзя: действительно, представилась физическая невозможность идти вперед; виноват он разве в том, что избрал самый невыгодный путь к Хиве и первоначальными действиями испортил свое положение в крае. Если б он не возбудил против себя текинцев и не увлекся движением за Атрек, то не затруднился бы собрать нужное число верблюдов и, выступив прямо из Красноводска, мог бы подойти к Хиве другой, лучшей и уже знакомой ему дорогой – через Сары-Камыш.

1 июля. Воскресенье. Опять большой перерыв в моем дневнике. Две недели прошли совершенно тихо и спокойно. В продолжение этого времени приходили дополнительные известия из отрядов, занявших Хиву, о возвращении хивинского хана с повинною; а вчера телеграмма генерала Кауфмана возвестила об отмене «на вечные времена» рабства в хивинских владениях!.. Хотя мы еще не знаем, чем именно будет гарантировано действительное исполнение этого торжественного «манифеста», однако же известие это произведет, несомненно, хорошее впечатление в Европе.

Успехи наши в Средней Азии приняты в Эмсе, по-видимому, довольно равнодушно. Фельдъегеря привозят оттуда доклады большей частью самого неважного содержания, с утвердительными резолюциями, – и ни одного теплого слова для наших бедных войск, натерпевшихся бед среди раскаленных песков Средней Азии.

В продолжение двухнедельного промежутка домашние мои дела мало подвинулись. В ожидании решения о покупке имения на Южном берегу Крыма мы вдвоем с женой сочиняли проекты для постройки будущего нашего жилья. 29-го числа ездили в Выборг, чтобы навестить там сестру, которая на летнее время поселилась на даче профессора Юнге, вместе с его семьей (жена его Екатерина Федоровна – дочь известного графа Федора Петровича Толстого, бывшего вице-президента Академии художеств, недавно только умершего).

Вчера осматривал я выборгские укрепления. К вечеру возвратились мы в Петербург по железной дороге.

6 июля. Пятница. От генерала Кауфмана приехал сегодня курьером капитан Фан-дер-Флит (его адъютант) с письменной реляцией о занятии Хивы и донесением о сделанных после прибытия хана с повинной распоряжениях. Словесные рассказы адъютанта открывают некоторые закулисные подробности, довольно прискорбные. Оказывается, генерал-лейтенанту Веревкину хотелось увенчать себя лаврами победы и потому он повел на город атаку в то время, когда генерал Кауфман собирался вступить в него с другой стороны церемониальным маршем. Недовольный чем-то, генерал Веревкин немедленно уехал из отряда под предлогом полученной им незначительной раны.

Генерал Кауфман прислал между прочим всеподданнейшую докладную записку, в которой просит высочайшего разрешения на некоторые меры, с одной стороны – для сбора контрибуции с кочевых туркмен, с другой – для занятия некоторых новых пунктов с целью стать в отношении к Хиве в угрожающее положение и не быть рано или поздно вынужденным снова предпринимать такие трудные и дорогостоящие экспедиции, как в нынешнем году. В этих видах он полагает удержать за собой один пункт в устьях Аму-Дарьи, а другой – несколько выше по течению этой реки, около села Шурохан; в каждом из этих пунктов оставить гарнизон не менее пяти рот с двумя сотнями. Вместе с тем объявить, что вся правая сторона Аму-Дарьи переходит под власть России, частью же уступается бухарскому хану [Сеид-Муззафар-Эддину].

Насколько я разделяю мнение генерала Кауфмана о пользе занятия устья Аму-Дарьи, поскольку так мы наконец добьемся удобного водного сообщения с этим новым пунктом, настолько же не могу одобрить занятие Шурохана. В таком смысле пишу я графу Адлербергу для доклада его величеству. Завтра капитан Фан-дер-Флит отправится с привезенными бумагами в Югенгейм.

9 июля. Понедельник. Время мое течет так же тихо и спокойно, как и прежде. С нынешнего дня, с отъездом жены в Тамбовскую губернию, откуда дней через десять она отправится далее в Крым, я опять остаюсь в полном одиночестве. Впрочем, эта спокойная одинокая жизнь продолжится недолго: к 18-му числу ожидается прибытие государя.

В минуты досуга от дел служебных занимаюсь изучением строительного искусства. Предмет этот всегда интересовал меня, а теперь я связываю это занятие с покупкой земли в Крыму и постройкой там дома. Однако ж дело это, почти уже решенное, не подвинулось до сих пор ни на шаг за невысылкой князем Кочубеем нужных для совершения купчей документов.

13 июля. Пятница. Провел весь день в разъездах. В 9 часов утра отправился по железной дороге в Сестрорецк, где осмотрел оружейный завод и намеревался немедленно поехать к пристани, у которой ожидал меня пароход Кронштадтского инженерного управления. Но задержался до двух часов: сначала завтрак у начальника завода генерал-майора Лилиенфельда, а потом явилась ко мне депутация от обывателей (бывших поселян) Сестрорецка с адресом, в котором выражалось желание освятить в моем присутствии икону, сооруженную для новой церкви во имя святого Димитрия в знак благодарности за мои заботы о нуждах сестрорецкого поселения. Отказать в этом, конечно, я не мог и должен был выстоять молебствие, после которого поблагодарил общество за выраженное мне сочувствие. И в самом деле, мне было утешительно увидеть Сестрорецк пять лет спустя после большого пожара, истребившего всю слободу. Теперь дома отстроились заново, лучше прежнего; возведена (хотя пока вчерне) прекрасная новая церковь на месте сгоревшей; обыватели уже освоились с новым своим положением людей свободных, независимых от завода и его начальства.

Из Сестрорецка отправился я осматривать морские батареи Кронштадта, сначала на северном фарватере, а потом на южном. До сих пор всё еще не можем довести до конца работ как инженерных, так и артиллерийских. Много еще остается дела. В настоящее время самые любопытные работы производятся на форте «Константин», где устраивается на два орудия 11-дюймового калибра подвижная установка по проекту генерал-майора Паукера, а на батарее № 3 (южного фарватера) орудия будут поставлены во вращающихся башнях.

Установка Паукера уже в таком виде, что можно было в моем присутствии испытать подъем и опускание платформы; но самое орудие втаскивали на эту платформу только сегодня. Для вращающихся башен возведены каменные основания; самые же башни (железные) только что устанавливаются.

Возвратился я в Петербург в 9 часов вечера на пароходе артиллерийского ведомства.

16 июля. Понедельник. Сегодня в канцелярии Военного министерства принимал я кашгарского[7] посланца Муллу Турап-Ходжу. [Ничего в нем замечательного: такой же, как все другие приезжавшие из Средней Азии, посвященный во все тонкости азиатской вежливости.]

19 июля. Четверг. Каникулы мои окончились; вчера вечером государь с императрицей возвратились из-за границы. Я встретил их на железнодорожной станции в Царском Селе и остался там ночевать. Сегодня утром имел первый доклад. Государь был разговорчив, с восторгом вспоминал, в каком блестящем состоянии представлялись ему войска в Варшаве, Гродне, Вильне и Динабурге; много говорил о Хивинской экспедиции. Вообще, не было заметно никаких следов прежних неудовольствий.

После доклада возвратился я в город с дочерью Елизаветой, приехавшей также из-за границы после пятимесячного там пребывания при императрице и великой княжне Марии Александровне.

21 июля. Суббота. Вчера утром ездил в Красное Село, где назначен был лагерный развод и потом объезд лагеря. Во время этого объезда государь неожиданно приказал забить тревогу. Все войска собрались очень быстро, выстроились на Военном поле, и затем было произведено общее учение в виде маневра на одну сторону. Возвратился я в Петербург только вечером.

Сегодня был в Царском Селе с докладом. Часть времени провел в разговорах с дочерью и возвратился в Петербург к 3 часам.

По случаю доклада о предположенном на 30 августа производстве в генеральские чины государь приказал, чтобы к тому времени было объявлено о восстановлении должности бригадных командиров в пехотных и кавалерийских дивизиях, несмотря на то, что мера эта ведет к новому ежегодному расходу в 225 тысяч рублей.

29 июля. Воскресенье. Целую неделю не мог я открыть свой дневник. Бóльшую часть недели провел в Красном Селе, только изредка приезжал в город, а в пятницу утром ездил в Царское Село по случаю дня рождения императрицы. Всё время было поглощено учениями и смотрами, повторяющимися из года в год с неизменным единообразием. Впрочем, одно было новым в этом году: государю показали учение сводной дивизии, составленной из всех почти пехотных полков Красносельского лагеря, в составе 16 батальонов по военному составу, с 8 батареями (64 орудиями), то есть в том именно составе, какой предположен впредь для нашей армии. Проделанный опыт подтвердил, что такая дивизия составляет громоздкую массу, которую нелегко будет ворочать одному начальнику.

Вчера при докладе в Красном Селе государь наконец передал мне пресловутую записку князя Барятинского, под которой не устыдились подписать свои имена Чевкин, Игнатьев, граф Эдуард Баранов, князь Голицын (Владимир Дмитриевич) и Грейг. Правда, подписались они непосредственно под «заключением», в котором прописано, что они, «выслушав все вышеизложенные факты и сведения…» (то есть всю дребедень, сочиненную генерал-майором Яковлевым под руководством князя Барятинского), признали заслуживающими внимания четыре пункта, изложенные далее в нескольких строках. Достаточно взглянуть на эти четыре пункта, чтобы убедиться в ничтожестве результата столь громко учрежденной Комиссии. По всем этим пунктам уже неоднократно давались объяснения и возражения; содержание их уже избито до пошлости; и, несмотря на это, государь все-таки, отдавая мне записку, выразился в таком духе, как будто в самом деле заключается в ней что-то новое, чем министерство может воспользоваться. Опять приходится мне (в который уже раз) представить объяснения. Судя по просмотренному уже мною началу этого обвинительного акта, полагаю, что нетрудно будет опровергнуть все обвинения.

Сегодня займусь продолжением чтения записки и постараюсь не портить себе крови этим чтением. Напротив, я должен даже радоваться тому, что целый ареопаг, собранный под председательством лица, открыто заявившего себя моим противником, с целью нанести удар моему 12-летнему управлению, не мог отыскать никаких других обвинений, кроме пустых укоров, которые приводятся в записке князя Барятинского на основании извращенных фактов, недобросовестно подобранных цифр и каких-то измышлений бездарного генерала Яковлева.

31 июля. Вторник. Вчера съездил в Красное Село совсем напрасно: учение по случаю дурной погоды отменили. Сегодня утром был в Царском Селе для доклада, после которого отправился с государем в Кронштадт. Его величество осматривал некоторые суда, в том числе фрегат «Светлану», на котором плавал два года великий князь Алексей Александрович, и новую императорскую яхту «Держава», только что выстроенную, с роскошной отделкой. Государь посетил также Константиновскую батарею. Возвратились мы в Петербург в седьмом часу вечера.

15 августа. Среда. Две недели не открывал я своего дневника. Решительно не было времени за беспрерывными разъездами, маневрами и разными хлопотами. Теперь нужно мне некоторое напряжение памяти, чтобы записать происходившее в эти две недели. Постараюсь припомнить, что могу.

1 августа, среда – Военный совет.

2-го, четверг – доклад в Царском Селе; остаюсь там к царскому обеду; прогулка с дочерью [Елизаветой] в Павловск.

3-го, пятница – опять в Царском Селе; после раннего обеда у дочери отправился на лошадях с адъютантом Пущиным через Красное Село и Ропшу в Лопухинку – сборный пункт Императорской главной квартиры по случаю маневров.

Маневры в нынешнем году были довольно продолжительны (всего 11 дней), хотя и с промежутками для отдыха. Войска были разведены далеко, до самого Ямбурга и до морского берега. В первый день, 4 августа (суббота), происходили только авангардные дела между Ворониным и Лопухинкой; мы промокли под проливным дождем.

К обеду собрались в Ропше, куда прибыла и государыня императрица. Всё воскресенье прошло в прогулках и беседах, а вечером – детские игры.

6 августа, понедельник – после доклада в Ропше поехал я вслед за государем обратно в Лопухинку. Тут справляли полковой праздник Преображенского полка и Гвардейской артиллерии.

7 и 8-го, вторник и среда – маневры от Воронина к Бегуницам и Каскову. Все страшно устали, но маневры были довольно интересны.

К вечеру 8-го числа возвратился я в город и нашел на своем письменном столе два весьма приятных для меня известия: одно – письмо из Крыма от жены, которая сообщает самые утешительные сведения о будущем нашем поместье близ села Симеиз; она описывает его с восхищением, так что не остается уже никаких сомнений, никаких колебаний относительно приобретения этого имения. Рядом с письмом жены нахожу извещение от господина Кондрашева, поверенного князя Кочубея, о том, что наконец получены документы, нужные для совершения купчей. В радости скачу я к Кондрашеву, сговариваюсь с ним, заезжаю к услужливому Александру Степановичу Гуро и, успокоенный насчет этого дела, отправляюсь на другой день в Царское Село с обычным своим докладом.

9 августа, четверг – опять ранний обед у дочери и опять еду прямо из Царского на маневры, на сей раз только до Ропши.

10 августа, пятница – генеральное сражение на позиции у Переярова; упорные атаки великого князя Николая Николаевича признаны отбитыми, а барон Бистром – победителем. Тут же, к общей радости, объявлен конец маневра – днем ранее, чем предполагалось. Почти мгновенно все разъезжаются; я возвращаюсь в Царское Село, где должен быть на другой день с докладом.

11 августа, в субботу, возвратившись после доклада в Петербург, поспешил я заняться делом симеизским. Надобно было торопиться с решением этого дела с Кондрашевым, так как в распоряжении моем оставались всего только одни сутки: предстояло на следующий день сопровождать государя на смотр флота в Транзунде, а затем, быть может, и ехать с его величеством в Москву и в Крым. Также и Кондрашеву предстоял в воскресенье отъезд из Петербурга. Поэтому сговорились мы с ним и с Гуро съехаться у меня вечером в субботу, пригласив и нотариуса. К крайнему моему прискорбию, в присланных князем Кочубеем документах и в данной им Кондрашеву доверенности встретились какие-то недомолвки, затруднявшие совершение купчей. Однако ж на следующий день, в воскресенье утром, когда съехались мы снова, придумано было средство обойти встреченное затруднение, и купчая была подписана, к большому моему удовольствию. Немедленно же телеграфировал я жене о приятной развязке дела, так давно уже истощающего наше терпение.

Забыл упомянуть, что в субботу имел я продолжительный разговор с кашгарским посланцем, который непременно желал быть у меня неофициально. Я нашел в нем человека умного, с тонким азиатским тактом. Беседа наша от обычных учтивостей и комплиментов нечувствительно перешла на политические предметы. Посланец Якуб-бека вел себя настоящим дипломатом. Расстались мы, по-видимому, довольные друг другом. Он выпросил у меня фотографический мой портрет.

В воскресенье, 12-го числа, после обеда отправился я на казенном пароходе «Онега» в Кронштадт на великолепную царскую яхту «Держава». Государь прибыл туда из Ораниенбаума к полуночи, а с рассветом отправились мы к Транзунду. В 8 часов утра мы были в виду всей эскадры; среди нее стоял пароход «Штандарт», на котором только что прибыли из Англии наследник и цесаревна. День был превосходный, даже жаркий; море – как зеркало; под вечер же, как будто по заказу, легкий ветерок дал возможность исполнить парусную гонку.

Целый день, до совершенной темноты, прошел в морских упражнениях. Программа была выполнена совершенно успешно; все были в хорошем расположении духа и, утомленные, разошлись поздно вечером по каютам. Утром 14-го числа проснулись в виду Кронштадта, где пересели на малый пароход и прибыли в Петербург около 10 часов утра.

Здесь, в своей квартире, нашел я сестру и дочь Лизу, приехавшую на день из Царского Села. Бóльшую часть дня провели мы вместе.

Поездка в Транзунд была для меня приятной прогулкой; но в особенности было мне приятно, что там, в море, получил я первое телеграфное известие из Ташкента о благополучном прибытии моего сына в Хиву. В эти два дня как будто мне было суждено успокоиться душевно по поводу разных волновавших меня забот. Не имея известий от сына с того времени, как выехал он из Самарканда с двумя туземцами (джигитами) через Бухару, я начинал беспокоиться за него; притом государь не говорил мне ни слова о возвращении моего бедного странника. Полученная теперь телеграмма дала мне повод прямо спросить об этом. Его величество отвечал, что по возвращении войск из Хивы и сын мой может вернуться, и, улыбнувшись, прибавил: «В Ливадию». Приезд его туда будет великой радостью для всей семьи.

Во всё время маневров и потом государь вообще был внимателен ко мне, как бывало в старину. Императрица также была любезна. Но я напрасно ожидал предложения сопровождать государя в предстоящую поездку в Крым и вынужден был испросить себе отпуск туда же на два месяца. Казалось вполне естественным, чтобы военный министр находился при государе во время предстоящих на пути смотров войскам… Но, видно, есть какие-нибудь неведомые мне соображения.

Сегодня поехал я с докладом в Царское Село и явился в полной форме, чтобы откланяться их величествам. «Так мы скоро увидимся в Ливадии?» – сказал государь. «Если получу на это приказание», – ответил я. «Стало быть, ты сам не желаешь этого?» – «Нет, государь; но я не считаю себя вправе явиться без приказания». Государь улыбнулся: «Ну, так я приказываю… – и затем, при прощании опять повторил: – Так до Ливадии». [Как согласовать это любезное приглашение с нежеланием иметь меня в свите во время смотров? Я должен отложить свой выезд из Петербурга недели на две для того только, чтобы не ехать по следам государя и не подать повода к толкам о моем странном положении.]

В заключение доклада я должен был возобновить тяжелые и для меня, и для государя объяснения по поводу бывшей под председательством князя Барятинского Комиссии. Представил я свою объяснительную записку: почти ни одна строка журнала Комиссии не осталась без опровержения. Вместе с тем представлены мною и возражения на отчет государственного контролера Самуила Алексеевича Грейга, подавший повод к крайне обидной для Военного министерства отметке государя. (Отметка эта была положена еще в разгар поднятой против меня интриги.) Присутствие великого князя Владимира Александровича не помешало мне высказать без всякого стеснения мое мнение как об извращении фактов в записке князя Барятинского, так и о принятой в Государственном контроле системе изложения ежегодных всеподданнейших отчетов.

Государь уехал сегодня вечером с Колпинской станции; императрица выедет дней через пять. С ее величеством едет и старшая моя дочь. Свой отъезд из Петербурга полагаю отложить недели на две, чтобы привести некоторые дела к окончанию, а вместе с тем и чтобы не ехать по следам государя во время высочайших смотров в нескольких лежащих на пути пунктах.

19 августа. Воскресенье. Сегодня утром ездил в Царское Село откланяться императрице. Ее величество выезжает завтра; любезно приглашала меня в Ливадию.

23 августа. Четверг. В числе бумаг, присланных от государя из Батурина, возвращена и поданная мною 15-го числа объяснительная записка по поводу отчета государственного контролера. На записке нет никакой собственноручной пометки, а приложена только записка графа Адлерберга, в которой он сообщает, что государь не изволит находить нужным давать этому делу дальнейший ход, потому что отчеты государственного контролера имеют цель именно вызывать подобные объяснения.

Таким образом, его величество, прочитав настоящее объяснение Военного министерства, признает дело законченным… Вот и результат всей многолетней полемики! Стало быть, государственному контролеру предоставлено взводить в его всеподданнейших отчетах всякие напраслины на любое министерство, не отвечая за то, что подносит на высочайшее усмотрение; нарекания эти на министерство дают повод к обидной высочайшей резолюции; затем министерство это представляет объяснение – и тем дело кончается. Можно бы заключить из этого, что слишком много досуга и у государственного контролера, пишущего напраслину, и у министров, обязанных сочинять длинные возражения, и у самого императора, читающего оба сочинения!.. Какое же значение может иметь положенная первоначально на отчете государственного контролера высочайшая резолюция?..

25 августа. Суббота. Вчера ездил я в Выборг, чтобы проститься с сестрой до отъезда моего в Крым. Возвратился оттуда сегодня утром. Погода стоит превосходная.

Сегодня прибыл из Хивы курьер с подробными донесениями о последних горячих стычках с туркменами 13, 15 и 17 июля. Воинственные эти кочевники, непривычные ни к какой над собою власти, попробовали еще раз отбиться от русских войск – и поплатились дорого за эту попытку. Странные бывают перестановки ролей в человечестве: хивинский хан прислал генералу Кауфману поздравление с новой победой и выразил свою радость по поводу того, что он проучил этих нахалов!.. Кауфман озабочен окончанием дел с этим подвижным и коварным населением степи. Настало время выводить войска из хивинских владений. Полагаю, в настоящее время все распоряжения к тому уже сделаны и войска начали обратное движение, за исключением отряда, оставляемого на реке Аму.

Сегодня же отправлен отсюда курьер в Ташкент; с ним послал письма к генералу Кауфману и к моему сыну.

28 августа. Вторник. Генерал Трепов уже не раз предлагал мне посмотреть больницу для душевнобольных, организованную им в строениях прежнего Земледельческого училища, за Черной речкой. Сегодня мы с ним поехали туда в час пополудни и возвратились к обеду. Кроме больницы для умалишенных, там же поблизости устроены и бараки для обыкновенных больных – по недостаточности мест в городских больницах. Оба заведения нашел я в прекрасном виде: строения деревянные, но удобные, содержатся чисто, в порядке. Заведениями этими Трепов может хвастаться. Надобно отдать ему справедливость, он делает много хорошего для населения петербургского, особенно для бедного люда и страждущего человечества. Деятельность этого человека изумительна.

Вечером заехал я к баронессе Раден проститься по случаю отъезда. Умная и доброжелательная женщина.

30 августа. Четверг. Утром по случаю царского дня был в Александро-Невской лавре; вечером выезжаю с курьерским поездом на Москву, Харьков, Одессу.

4 сентября. Вторник. Мелас (на Южном берегу Крыма).

Проездом через Полтаву, в субботу, виделся я на железнодорожной станции с князем Кочубеем, от которого получил планы купленного у него имения в Крыму и некоторые по тому же имению документы; но переговорить с ним о деле не успел.

2 сентября, в воскресенье вечером, приехал в Одессу, остановился в гостинице «Лондон». В тот же вечер и в течение утра следующего дня успел уладить все свои частные дела: переговорил с капитаном Мордвиновым, который вызвался собрать нужные мне сведения касательно предстоящих строительных работ в Симеизе; ездил с ним в некоторые мастерские и на склады материалов; потом виделся с моим шурином Евгением Михайловичем Понсэ, с помощью которого уладил денежные дела с Одесским коммерческим банком и купил экипаж для Крыма. Всё это было кончено до отхода парохода «Коцебу», то есть до 2 часов дня.

Переход из Одессы в Севастополь был очень приятный; море совершенно гладкое, погода чудесная.

Сегодня, в 11 часу утра, при входе в гостиницу Киста встречаю генерал-адъютанта Попова, который предлагает мне осмотреть его первую «поповку», названную «Новгород»[8]. Странное это судно, похожее на плавающий круглый островок, с шестью паровыми двигателями и двумя орудиями. Не верится, что эта круглая машина – действительно морское судно. Работы еще не совсем окончены, пока всё вчерне.

После осмотра «поповки», исполнив кое-какие свои дела, выехал из Севастополя в час пополудни на лошадях и к пяти часам уже спускался к Меласу – тихому приюту моей семьи. К вечеру приехала туда старшая дочь из Ливадии. Таким образом, собралась наконец вся семья, за исключением лишь сына, ожидаемого еще из дальних стран восточных.

5 сентября. Среда. Именины старшей дочери Лизы и рождение Маруси. Утро провел у нас сосед наш, Николай Яковлевич Данилевский, приехавший вместе с доктором Пясецким. Получили приятную телеграмму от сына, извещающего из Орска, что едет в Крым и будет 7-го числа в Саратове.

6 сентября. Четверг. Фельдъегерь Федоров прискакал из Ливадии с конвертом от графа Адлерберга, который по высочайшему повелению препровождает мне представленную государю статс-секретарем Деляновым (управляющим Министерством народного просвещения) записку о том, чтобы впредь не допускался прием в Медико-хирургическую академию молодых людей, не окончивших полного курса классической гимназии с аттестатом зрелости. Допущение в Академию гимназистов, окончивших курс только VII класса, испрашивалось мною два года сряду в виде временной меры, которую считал я необходимой, чтобы не остаться вовсе без врачей. Нынешние классические гимназии доведены до того, что выпускают с аттестатом зрелости по одному или по два ученика в год, а потому трудно надеяться, чтобы из такого малого числа выпущенных могли исключительно пополняться все факультеты университетов и Медико-хирургическая академия. Однако ж я предвидел, что рано или поздно Министерство народного просвещения поднимет вопрос о прекращении временно допущенного отступления от общего положения; но полагал, что вопрос этот все-таки будет подвергнут обсуждению или в Комитете министров, или в особой комиссии и уж тем более не будет решен без моего участия.

Вместо того на означенной записке Делянова прямо положена карандашом высочайшая резолюция: непременно прекратить ныне же допущенную временную меру. [Препровождая мне для прочтения такую неприятную резолюцию, граф Адлерберг вместе с тем извещает меня, что 11 и 12 сентября государем будут произведены смотры в Севастополе и его величеству угодно, чтобы я там находился, поскольку граф должен остаться в Ливадии при императрице. Возвратив ему немедленно записку Делянова, не скрыл я от графа Александра Владимировича, что высочайшая резолюция огорчила меня, и прибавил, что приеду прямо в Севастополь, а не в Ливадию, как меня приглашали. В действительности же думаю вовсе не ехать, сказавшись больным, не желая служить заместителем графа Адлерберга.]

7 сентября. Пятница. В 8 часов утра выехал я из Меласа с женой, дочерью Надей и племянницей Аней Понсэ, чтобы осмотреть новоприобретенное поместье в Симеизе. Там назначено было свидание с поверенным князя Кочубея Ничем, заведовавшим до сих пор его имением. Вместе с ним обошли мы наше новое владение во всех направлениях, в иных местах побывали по нескольку раз, выбирая пункт для будущего нашего жилища. День был жаркий, сильно утомились, но приобретением своим остались вполне довольны. Опасаюсь только, чтобы желание хорошо здесь устроиться не повело к большим затратам нашего маленького капитала, собранного в течение многих лет самой строгой бережливости и скромного образа жизни.

В Мелас возвратились мы уже поздно вечером.

9 сентября. Воскресенье. Безмятежная тишина нашего уединенного Меласа была нарушена сегодня несколькими неожиданными посетителями. Утром получено приглашение на завтрашний бал в Орианде, но мы не намерены воспользоваться этой честью и не имеем даже к тому возможности по многим причинам, в числе которых главная – нездоровье жены и одной из дочерей. Затем приезжал флигель-адъютант Фан-дер-Флит, возвратившийся из Хивы; он сообщил нам некоторые сведения о моем сыне. После обеда явился подполковник Раевский, владелец Партенита и имения Корасан; он пробыл у нас до позднего вечера и крайне наскучил своей болтовней. Наконец, фельдъегерь из Ливадии привез несколько конвертов; в том числе от графа Адлерберга доставлен мне присланный генералом Кауфманом подлинный трактат, заключенный им с ханом Хивинским.

13 сентября. Четверг. Несмотря на страшную непогоду, дождь, ветер, холод, опять колокольчик: приехал генерал-майор Кармалин, назначенный недавно начальником Кубанской области и атаманом Кубанского казачьего войска. Это давнишний мой знакомый – как ученик в Военной академии и как офицер Гвардейского генерального штаба; человек умный, образованный, слывший в свое время [опасным либералом] «красным». Он провел у нас бóльшую часть дня.

14 сентября. Пятница. Вторично ездил в Симеиз на свидание с агентами строительного общества, предложившего свои услуги для постройки дома. Место для этой постройки выбрано окончательно.

Слышал, что вчера приехал в Ялту английский принц Альфред, жених великой княжны Марии Александровны. Государь встретил его на пристани, под проливным дождем.

17 сентября. Понедельник. Покупка Симеиза окончательно утверждена; Нич привез мне купчую и получил условленную уплату.

Сегодня же приехал наконец мой сын; свидание с ним после продолжительных, дальних, трудных и небезопасных странствований его было, конечно, большой радостью для всей семьи.

Дочь Надя поехала вместе со старшей своей сестрой Лизой в Ливадию, куда мы были приглашены на вечер.

20 сентября. Четверг. Во вторник, 18-го числа, решился я наконец явиться в Ливадию. Поехал туда вместе с сыном; посидев вечером у дочери, отправились мы переночевать в Ялту, а на другой день утром представились государю, императрице и прочим наличным членам императорской фамилии, а также принцу Альфреду Эдинбургскому; затем проехал в Мисхор к великому князю Михаилу Николаевичу.

Свидание с государем было для меня тяжело; предстояло объяснение по трем неприятным делам. Сначала сам государь заговорил о своей резолюции на записке Делянова относительно приема в Медико-хирургическую академию. Его величество сказал, что не мог принять иного решения, хотя и знал, что я был постоянно в числе противников принятой ныне Министерством народного просвещения учебной системы. Я снова высказал свое мнение о том, что безусловное применение этой системы к Медико-хирургической академии и к медицинским факультетам университетов может иметь последствием еще большее уменьшение числа врачей, в которых уже и прежде оказывался недостаток; а так как на моей совести лежит забота о пополнении личного состава военно-медицинского ведомства, то я и не могу не заявить моих опасений. Продолжительные мои объяснения и доводы, как и следовало ожидать, остались без последствий.

Затем государь возвратил мне представленные мною возражения на журнал бывшей Комиссии князя Барятинского, и при этом опять не удалось мне вызвать со стороны его величества какое-либо определенное заключение. Государь явно желал предать забвению всё это несчастное дело. Я не настаивал и перешел к пререканиям моим с государственным контролером. Но и тут никакого положительного решения. Государь повторил, что государственный контролер исполняет прямую свою обязанность, излагая без утайки в своих всеподданнейших отчетах всё то, что замечено в контрольном отношении в действиях всех ведомств, и я напрасно принимаю к сердцу указания его, касающиеся Военного министерства. «Ты сам, конечно, не станешь утверждать, что во всем военном ведомстве не бывает упущений или злоупотреблений со стороны кого-либо из служащих; случаи эти не ставятся в обвинение самому министру».

На это я заметил, что вовсе и не высказываю претензий в отношении того, что государственный контролер, по возложенной на него обязанности, указывает в своих отчетах замеченные ошибки, упущения или даже злоупотребления служащих лиц и управлений; но упрекаю его лишь в том, что замечания эти излагаются в такой неопределенной форме, в таких общих выражениях, что неизбежно подают государю повод предполагать общий по всему военному ведомству беспорядок или злоупотребления, чему служит доказательством положенная на последнем отчете государственного контролера высочайшая резолюция, так огорчившая и меня и еще более главного интенданта Михаила Петровича Кауфмана. На эти слова государь возразил, что означенная резолюция относилась отнюдь не к высшим начальникам и не к целому управлению, а к тем исполнительным лицам, за которых ни я, ни главный интендант поручиться не могут.

Приходилось удовольствоваться таким разъяснением и перейти к другим, менее щекотливым предметам: хивинским делам, завтрашнему маневру двух рот в Ливадии и подобным. Вообще, государь желал быть любезным. Еще более была внимательна ко мне государыня императрица – как утром при представлении, так и вечером за обедом. Великий князь Михаил Николаевич и великая княгиня Ольга Федоровна (занимающие дом графа Шувалова в Мисхоре) также были очень любезны и продержали меня у себя до четырех часов, так что я не мог уже, как предполагал, заехать на возвратном пути в Орианду к великой княгине Александре Иосифовне.

Сегодня утром, покончив свои дела (с архитектором) в Ялте и заехав в Ливадию за дочерью Надей, возвратился к обеду в Мелас.

26 сентября. Среда. В понедельник совершили мы приятную поездку в «Магарач» и Никитский сад; познакомились там с главными лицами: директором Цабелем, главным садоводом Клаузеном, химиком Саломоном и главным виноделом Сербуленко. Последний очень любезно предложил нам свои услуги для совместного осмотра нового нашего имения и его виноградников. Переночевав в Ялте, во вторник заехали вместе с Сербуленко в Симеиз и к вечеру возвратились в Мелас.

Сегодня вся семья моя здесь в сборе.

7 октября. Воскресенье. Давно не открывал своего дневника. Время текло совершенно однообразно; я наслаждался полным спокойствием. Эта тихая, безмятежная жизнь среди семьи, в уединенной местности благотворно действует на телесное и душевное состояние. Более чем когда-либо мечтаю с любовью о будущем нашем приюте в Симеизе, и теперь мысли мои почти исключительно заняты устройством там нашего жилья и хозяйства. В течение последнего времени мы с женой продолжали вести переговоры с архитектором Поповым и с агентом строительного общества Поплавским, собирали данные, делали изыскания для устройства водопроводов, наняли садовника и винодела, рекомендованного главным виноделом «Магарача» Сербуленко, составляли финансовые расчеты и проч., и проч.

Однако ж необходимо было побывать вторично в Ливадии, во-первых, чтобы представиться приехавшему на днях наследнику цесаревичу, а во-вторых, по случаю дня рождения великой княжны Марии Александровны. Вся семья моя получила на вечер этого дня приглашение. Приехав 4-го числа под вечер в Ялту и переночевав там, я провел весь следующий день в Ливадии. Какая противоположность с нашим спокойным Меласом!.. Целый день сутолока, беготня; говорят вполголоса, ежеминутно поглядывают на часы, чтобы не опоздать, чтобы в свое время и в своем месте поклониться, показаться… и т. д.

Возвратившись вчера в Мелас, еще более чувствую цену здешнего спокойствия [и независимости].

25 октября. Четверг. Во вторник, 23-го числа, ездил я в Ливадию, чтобы откланяться перед отъездом из Крыма. Приехав туда утром со старшей дочерью (которая гостила у нас в Меласе дня три), явился я ко всем особам царской фамилии, присутствовал на пристани ялтинской в толпе провожавших великого князя Михаила Николаевича и великую княгиню Ольгу Федоровну; потом обедал за царским столом и вечером выехал из Ливадии.

Переночевав на станции Кикинеис, вчера, 24-го числа, дождался там приезда жены и сына, чтобы вместе с ними в последний раз взглянуть на наш Симеиз. Там съехались мы с Поплавским и еще раз на месте обсудили некоторые вопросы по постройке дома. Возвратились в Мелас поздно вечером.

Сегодня в последний раз наслаждаюсь здешней тишиной. Погода стоит чудесная, днем жарко. Грустно покидать такой благословенный уголок, но делать нечего: завтра еду в Севастополь, там окончательно подпишу условия с Поплавским и сяду на пароход, который, увы, унесет меня быстро к северу.

26 октября. Пятница. Севастополь. Рано утром выехал из Меласа в Севастополь, где подписал условие с Поплавским, агентом строительного общества, а в 3 часа отправился на пароходе «Михаил» в Одессу.

31 октября. Среда. Москва. После совершенно спокойного морского перехода прибыл в Одессу 27-го числа, около 10 часов утра. Виделся с местными властями, посетил некоторые из военных учреждений, исполнил кое-какие поручения домашние и на другой день утром выехал по железной дороге. 30-го числа, во вторник, около 11 часов утра остановился в Туле, чтоб осмотреть вновь переустроенный оружейный завод. Новое помещение завода не только удобно, но даже роскошно. Еще не все станки получены из Англии; но обещают, что с марта будущего года завод будет на полном ходу. Отобедав у начальника завода генерал-майора Нотбека, выехал из Тулы в ночь и сегодня, к 10 часам утра, прибыл в Москву.

На пути от Одессы до Москвы успел я прочесть присланные мне из Петербурга бумаги, в том числе журнал Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности. С приездом моим в Петербург возобновятся заседания этого присутствия, а потом и Общего собрания Государственного совета. Надобно ожидать опять горячих споров, преимущественно с графом Толстым, который, наверное, будет с прежней желчью и упрямством отстаивать свои idées fixes. Вообще, с идеей о всеобщей воинской повинности публика уже освоилась настолько, что новая эта мера по существу своему и не возбуждает ни в ком противодействия. Только между крымскими татарами, а также в некоторых колониях возникли толки и волнения о выселении из России. Надеюсь, что эта местная, одиночная оппозиция не испугает нас и не подаст повода к уступкам.

Возвращаясь к своим обычным занятиям после двухмесячного отдыха, с тяжелым чувством готовлюсь к ожидающей меня в Петербурге массе дел, приостановленных за время моего отсутствия, к бесчисленным вопросам, объяснениям, приемам, заседаниям, а затем к новой борьбе, интригам, сплетням… Постараюсь вести дело с прежней настойчивостью и энергией, с философическим хладнокровием перенося ежедневные неприятности и столкновения; но в какой мере окажется возможным продолжать эту непрерывную борьбу – выяснится только с возвращением государя.

2 ноября. Пятница. Петербург. Пробыв в Москве два дня и осмотрев тамошние военно-учебные заведения, приехал сегодня утром в Петербург. Совершенная зима. Какой резкий переход от прелестного Южного берега Крыма! С первого же дня завалили меня грудами бумаг и служебными делами.

3 ноября. Суббота. Представлялся великим князьям. С Константином Николаевичем имел продолжительный разговор как по делу о воинской повинности, так и вообще о настоящем положении Военного министерства и личном моем.

5 ноября. Понедельник. После заседания Общего собрания Государственного совета долго продолжалось заседание Особого присутствия по делу о воинской повинности; занимались пересмотром составленного журнала прежних заседаний. Всего кончить не успели, отложено до четверга.

8 ноября. Четверг. Второе заседание Особого присутствия о воинской повинности. На сцену снова является граф Толстой, и снова возникают раздражительные, желчные, упорные препирательства. Однако ж сегодня он был поставлен в необходимость уступить на всех пунктах спора, воспользовавшись только случаем излить свою желчь на военные гимназии, которые особенно ему не по нутру.

Неделя протекает обычным порядком: в определенные дни и часы заседания комитетов и советов, не представляющие ничего замечательного.

10 ноября. Суббота. Совещание в помещении Государственного совета: обсуждаем последнюю главу проекта положения о воинской повинности (карательные законы).

12 ноября. Понедельник. Последнее заседание Особого присутствия по воинской повинности. Положено в будущую субботу собраться для подписания журнала.

13 ноября. Вторник. Бурное заседание в Комитете министров по поводу внесенного Военным министерством представления о пополнении запаса селитры до определенной нормы посредством беспошлинного ввоза 400 тысяч пудов из-за границы. Я должен был войти в резкие прения с министром финансов Рейтерном, взявшим на себя роль покровителя петербургских химических заводов. Наговорено было много неприятного, но Комитет вынужден был в сущности согласиться на представление Военного министерства.

16 ноября. Пятница. Подписан журнал Особого присутствия по воинской повинности.

Всю эту неделю хлопотал по домашним делам: надобно приготовить помещение для семьи, которая на днях соберется в полном составе.

20 ноября. Вторник. Приехала из Крыма часть семьи – сын и две дочери.

В Комитете министров обсуждалось представление министра внутренних дел [Тимашева] о выдаче одного миллиона рублей в пособие голодающим крестьянам Самарской губернии. Присутствовал и самарский губернатор Климов, против которого сильно возбуждено общественное мнение. Его обвиняют в том, что, желая выслужиться, он немилосердно принимал крайние меры для взыскания недоимок в летнее, самое рабочее время, когда уже предвиделся полный неурожай в некоторых уездах губернии. Господин этот хотел было и в Комитете министров свалить всю беду на пьянство и безнравственность крестьян. Министр внутренних дел и министр государственных имуществ граф Валуев, а с ними и шеф жандармов граф Шувалов, видимо, рассчитывали на эффект, который произведут в Комитете рассказы губернатора-очевидца. Но вышло несколько иначе: мне удалось свести дело к взысканию недоимок и распоряжениям самого губернатора. Тут заговорил министр финансов Рейтерн, который честно и прямо стал обвинителем Климова. После жарких прений Комитетом положено предоставить двум министрам возможность разъяснить дело.

21 ноября. Среда. Вечером ездил я на станцию Варшавской железной дороги встречать их величества. Приехала с ними и старшая моя дочь.

22 ноября. Четверг. Первый доклад у государя. Никаких не было ни разговоров, ни объяснений.

23 ноября. Пятница. Заседание Соединенных департаментов Государственного совета: обсуждалось представление Военного министерства о вольной продаже пороха. Прения были продолжительные; и здесь, как всегда, партия ретроградов пытается противодействовать предположенному нововведению; однако ж проект проходит только с некоторыми редакционными изменениями.

24 ноября. Суббота. После доклада своего отправился на открытие памятника Екатерине II. Государь объехал сначала войска, выстроенные вдоль Невского проспекта и Малой Миллионной, от Аничкова моста до Зимнего дворца, откуда начался торжественный царский поезд до памятника. Императрица подъехала к Публичной библиотеке и вошла в одну из зал, откуда смотрела на церемонию. Отслужено молебствие с коленопреклонением; затем завтрак в помещении Публичной библиотеки и, наконец, прохождение войск перед памятником. Погода довольно благоприятная.

Обедал я у германского посла принца Рейсса. Обед дан в честь приехавших на Георгиевский праздник[9] прусских генералов: фельдмаршала графа Мантейфеля, генералов Кирхбаха, Трескова, Штилле и Кнеппа. Тут же познакомился я с бывшим саксонским военным министром генералом Фабрици.

26 ноября. Понедельник. Георгиевский праздник справили обычным порядком, повторяющимся из года в год. Ныне он был ознаменован присутствием нескольких прусских героев.

27 ноября. Вторник. Горячие прения в Комитете министров по двум делам; сначала – опять по поводу пособия голодающим обывателям Самарской губернии, а потом – по докладу статс-секретаря Валуева о результатах выдуманной им комиссии для исследования нынешнего состояния сельского хозяйства в России. Мне пришлось быть главным оппонентом графа Шувалова; к удивлению, на этот раз большинство поддержало меня. По обоим делам главным союзником моим был Рейтерн! – случай редкий.

28 ноября. Среда. С приездом жены из Крыма на зимние квартиры собралась наконец вся семья. По тесноте нашего помещения в доме графа Олсуфьева нанята для сына и старшей дочери особая квартира близ Литейного моста.

Сегодня в Государственном совете читался предварительно проект манифеста, при котором будет обнародован новый закон о воинской повинности. Государственный канцлер князь Горчаков горячился, требуя изменения нескольких выражений, которые казались ему щекотливыми для русского дворянства. Надобно было уступить причуде Рюрикова потомка.

3 декабря. Понедельник. Сегодня был мне назначен доклад взамен завтрашнего дня – по случаю предположенной завтра охоты. В кабинете государя застал я великого князя Константина Николаевича, а вместе со мною вошли адмирал Краббе и государственный секретарь Сольский. Присутствовал также и наследник цесаревич. Собрали нас для прочтения проекта манифеста относительно нового закона о воинской повинности. Государь одобрил проект, но по поводу заключительной фразы, в которой сказано, что новый закон соответствует благим намерениям его величества и пользам государства, вырвалось у государя восклицание: «Дай бог, чтобы так было!» Такое выражение сомнения нас всех озадачило. Заметив наше недоумение, государь прибавил: «Вот увидите сами; сегодня же вам покажется, что не все так думают, как вы…»

Затем, отпустив Краббе и Сольского и удержав только великих князей и меня, государь продолжал: «Есть сильная оппозиция новому закону; многие пугаются, видят в нем демократизацию армии». Когда мы стали выспрашивать, от кого и на каких основаниях идут такие толки, государь сказал: «Вы сами знаете, кто ваши противники; а более всех кричат бабы…» Великий князь и я воспользовались удобным случаем, чтобы разъяснить нашу точку зрения и предостеречь его величество от влияния тех кривотолков, о которых сам он заявлял.

Со своей стороны я высказал прямо и откровенно, что граф Толстой, главный наш оппонент в Государственном совете, действует под влиянием двух побуждений: с одной стороны это влияние редакции «Московских Ведомостей», поддерживающей горячую агитацию в пользу классических гимназий и исключительности права одного привилегированного сословия на высшее образование; с другой стороны – влияние петербургской аристократической партии, мечтающей о том, чтобы офицерское звание было исключительным достоянием дворянских родов. Государь не только выслушал внимательно наши откровенные объяснения, но даже по временам поддакивал, так что можно было полагать, что он не поддается влиянию [интриги и тупоумия домогательств нашей] аристократической партии.

После этого интересного разговора начался мой обыкновенный доклад. К концу его вошел в кабинет великий князь Николай Николаевич. Государь объявил о предстоящей ему поездке в Берлин по случаю кончины вдовствующей королевы Прусской [Елизаветы-Луизы]. Тут же было объявлено повеление, чтобы вся гвардия опять надела каски. Давно уже мы были готовы к этому странному возвращению к прежнему головному убору, испытанному и признанному негодным.

Заседание Государственного совета оказалось весьма оживленное и продолжительное. Это был только приступ к прениям о воинской повинности. Как и следовало ожидать, главным оппонентом явился опять граф Толстой. За несколько дней до заседания он разослал членам Государственного совета длиннейшую записку, в которой развивает новые свои затеи по вопросу о льготах по образованию. Записка эта переполнена самыми натянутыми справками, извращенными цитатами, подтасованными цифрами и невозможными предположениями. Говорят, что она составлена и привезена из Москвы Катковым. В заседании сегодня граф Толстой оказался крайне слабым; как будто с самого начала он чувствовал нетвердую под собою почву. Поддерживали его немногие, и, к удивлению, он заметно искал благовидного пути к отступлению.

Великий князь Константин Николаевич хорошо повел дело: он разделил спорные вопросы так, что одна половина их (о льготах для поступающих по жребию) решилась без разногласия, и граф Толстой уступил безусловно. Мы же сделали ему самые неважные уступки. Казалось, он сам был доволен, что высвободился из хаоса, в котором потерялся.

Многие из членов громко подсмеивались над тем, что два министра обменялись ролями: министр народного просвещения как будто только и заботился о лучшем составе армии и в особенности корпуса офицеров, жертвуя с самоотвержением всеми выгодами просвещения и другими интересами государственными; военный же министр защищал народное просвещение и высшее образование.

Мало того: шеф жандармов, стоящий во главе аристократической партии, клонил к тому, чтобы вся знатная и образованная молодежь поголовно была привлечена к военной службе и в случае войны легла целиком на поле битвы; представитель же военного ведомства защищал эту бедную молодежь и желал сохранить ее для разных поприщ гражданской деятельности. Такая перестановка ролей могла бы показаться непостижимой загадкой для всякого, не посвященного в закулисную игру и замаскированные замыслы наших ториев.

6 декабря. Четверг. При докладе моем государю его величество опять заговорил о последнем заседании Государственного совета по делу о воинской повинности. Видно, кто-то возбуждает государя против этой новой реформы. Также зашел разговор по поводу поступившего от великого князя Михаила Николаевича представления об определении снова в военную службу бывшего полковника Генерального штаба Комарова, того самого, который в качестве редактора газеты «Русский Мир» вел дерзкую и неприличную полемику против Военного министерства. Государь отказал, сказав, что, вероятно, великий князь не знал, что это за Комаров. Но в действительности не мог он не знать, кто был редактором «Русского Мира» в то злополучное время, когда великий князь Михаил Николаевич принимал такое деятельное участие в происходившей против Военного министерства интриге.

8 декабря. Суббота. Сегодня, по поводу представленной мною государю записки о приеме в Медико-хирургическую академию в нынешнем году, опять шла речь вообще о той системе, которую проводит с такой настойчивостью граф Толстой. Государь высказал требование, чтобы все ведомства в своих распоряжениях по учебной части сообразовались с общей, уже установленной учебной системой; но я позволил себе возразить, что специальные заведения невозможно подводить под одни правила с университетами и гимназиями. Государь, согласившись, что вопрос этот подлежит еще внимательному обсуждению, заявил намерение собрать особое совещание из тех министров, в ведении которых состоят учебные заведения, прибавив притом, что отлагает это до более удобного времени, когда будет менее озабочен.

В чем же именно заключаются эти заботы? Семейные или государственные?.. Ужели могут озабочивать государя вздорные затеи нескольких безбородых революционеров-пропагандистов, схваченных мужиками где-то под Москвой с глупыми прокламациями и бессмысленными книжками? Конечно, III Отделение, как всегда, раздувает эти пустые истории; но еще более тяжелое впечатление производят на государя доходящие до него выписки из частных писем. Систематически, ежедневно подносимый на прочтение государю подбор всяких клевет и хулы на всё и вся, конечно, не может не влиять на его настроение. Он смотрит на всех с подозрительностью и недоверием, везде видит злоумышление, обман, подлог. «Всего же более огорчает меня, – говорит он, – видеть в числе арестованных – военных офицеров…» Все эти офицеры исключительно отставные; но, к сожалению, многие из них выпущены из военно-учебных заведений только в недавнее время. Жаль эту молодежь, одушевленную добрыми побуждениями, но легкомысленно увлекаемую несбыточными фантазиями. Сегодня должен я был представить государю справку о нескольких таких молодых людях, выпущенных из Артиллерийского училища не более двух-трех лет назад и уже бросивших службу, чтобы свободно производить пропаганду между крестьянами и фабричными.

11 декабря. Вторник. Еще горячее заседание в Государственном совете по делу о воинской повинности. Бóльшая часть заседания была посвящена вопросу о вольноопределяющихся. Вопрос этот более всех других взволновал страсти в так называемой аристократической клике. Мне говорили, что за несколько дней перед этим собирались у графа Шувалова некоторые из принадлежащих к этой партии министров и членов Государственного совета (граф Пален, Валуев, Тимашев и другие). В совещание это был также приглашен – Катков!.. Был также и Победоносцев. Что за странное соединение! И почему Катков является каким-то авторитетом в подобном деле?

Вчера в Комитете министров слышал я кое-что об этом совещании. Сегодня Валуев принял на себя роль посредника и примирителя. Благодаря ему удалось мне войти в некоторый компромисс с противниками проекта: они охотно поддались на уступки, и я, со своей стороны, не видел никакой важности в их условиях. Вообще, нахожу, что они поднимают бурю в стакане воды. Заручившись заранее соглашением с Валуевым и графом Шуваловым, я шел спокойно в заседание и не ожидал больших прений. И действительно, главные матадоры граф Толстой и граф Шувалов открыли заседание явно в примирительном настроении. Мы сошлись на первых же словах относительно допущения в число вольноопределяющихся и таких молодых людей, которые не дошли до 6-го класса гимназии (с отнесением их к 3-му разряду). Граф Толстой удовольствовался сделанной с нашей стороны уступкой в том, что из этой категории молодых людей будут допускаться в вольноопределяющиеся не все, а только выдержавшие некоторый экзамен, уровень которого будет постепенно повышаться, смотря по общему уровню образования в массе нашего юношества.

Казалось, чего бы лучше? Но вот выступает граф Строганов с обычной своей угловатой логикой; он безусловно не допускает в число вольноопределяющихся никого, не подходящего к 1-му и 2-му разрядам. Тут начинается баталия; выходит наш ученый оратор Победоносцев и произносит длиннейшую речь, в которой, к общему удивлению, возбуждает щекотливый вопрос о правах сословных. Можно ли было ожидать, что наша аристократия выставит такого адвоката? Победоносцев поднимает знамя дворянских привилегий! К какому же приходит он заключению? Что из молодых людей, отнесенных к вольноопределяющимся 3-го разряда, допускать в офицеры следует одних только дворян!.. Итак, вопрос решает уже не уровень образования, а дворянская порода…

К счастью, такое чудовищное предложение никем не было поддержано. Многие, без сомнения, тайно сочувствовали принципам, развитым в риторической речи Победоносцева; но все деятельные члены этой партии с бóльшим тактом, чем ее адвокат, поняли, что он зашел слишком далеко и на избранной им почве трудно вести борьбу.

Председатель наш вел прения так же искусно, как и в предыдущее заседание: он ловко возразил на общий тезис Победоносцева. Мне пришлось говорить много.

Результат получился вполне для нас успешный. Сам Победоносцев не настаивал на своем предложении – и поднятый вопрос о сословных правах устранен единогласно. Граф Шувалов выговорил еще одну уступку, совершенно незначительную, на которую уже имел заблаговременно мое согласие: что вольноопределяющийся 3-го разряда, в случае производства в офицеры, может воспользоваться в отставке сопряженными с этим званием правами личного дворянства не иначе, как только в случае выслуги в офицерском чине не менее трех лет. Условие это, не бесполезное и для военных интересов, устранило опасение слишком легкого перехода простолюдинов в привилегированные сословия; а в этом, собственно, и заключался повод ко всей поднявшейся буре.

Заседание закончилось довольно упорным прением еще по одному странному вопросу: может ли военное ведомство для производства вольноопределяющихся в офицеры подвергать их испытанию в тех общих предметах образования, в которых они уже были прежде аттестованы учебным заведением? Казалось, вопрос этот имел значение совершенно второстепенное и даже выходил за рамки такого важного дела, каково новое положение о воинской повинности. Однако ж и этот маловажный вопрос подал повод к горячим спорам. Более всех горячился уже не министр народного просвещения, а… граф Пален! Почему именно он принимает так к сердцу вопрос об экзаменах – для меня непонятно. Уж нет ли у него сынка, который боится переэкзаменовки?

Сегодня, к общему удивлению, мы с графом Толстым не только не перебранивались в заседании, но даже имели вне залы собрания миролюбивый a parte[10]. Мне нужно было передать ему полученное сегодня же приказание государя о совещании, назначенном в пятницу у его величества по вопросам, касающимся учебной части. Следовало пригласить к этому совещанию всех министров, в ведении которых состоят какие-либо учебные заведения. Мне сдается, однако же, что в этом совещании главной темой будет Медико-хирургическая академия и всё будет вертеться опять вокруг военного ведомства.

Забыл я упомянуть о вчерашнем разговоре с Александром Аггеевичем Абазой. Он сообщил мне, что в прошлую пятницу при его докладе государь заговорил с ним о раннем пререкании нашем по поводу отчетов государственного контролера. По словам Абазы, государь говорил в таком смысле, чтобы не осталось никаких неприятных впечатлений ни с той ни с другой стороны. И овцы целы, и волки сыты.

13 декабря. Четверг. Заседание Государственного совета по делу о воинской повинности продолжалось до семи часов. Много было споров, много новых мнений и предложений, зато удалось пройти по статьям всё положение до самого конца, так что на будущий понедельник остается только обсудить «приложения». В целом проекте никаких важных изменений не сделано; спорили более о словах и мелочах, чем о существе дела, и всё решено без разногласия. Такого успешного исхода трудно было ожидать. Нельзя не отдать справедливости искусству и уму нашего председателя. Зато ораторы этого заседания большей частью оказались очень слабыми. Надобно, однако ж, ожидать, что в будущий понедельник не обойдется без разногласий – при рассмотрении распределения учебных заведений по разрядам в отношении льгот по отбыванию воинской повинности. Граф Толстой, наверное, будет опять упорно отстаивать свою тему.

14 декабря. Пятница. Сегодня в 11 часов утра назначено было у государя совещание, в котором приняли участие все министры, имеющие в своем ведении какие-либо учебные заведения (народного просвещения, военный, морской [Краббе], финансов, внутренних дел, государственных имуществ и путей сообщения [граф Бобринский]. Также присутствовали наследник цесаревич, великий князь Константин Николаевич, принц Ольденбургский, граф Шувалов, Делянов, доктор Козлов и генерал-адъютант Исаков. Последние двое – как главные представители учебных заведений военного ведомства.

В начале заседания, по приказанию государя, Николай Илларионович Козлов прочел доклад, в котором было цифрами обозначено, как велик недостаток врачей не только собственно в военно-медицинском ведомстве, но и вообще в России, как недостаточны средства для пополнения ежегодно открывающихся вакансий, как ограничено число врачей, выпускаемых медицинскими факультетами пяти университетов; а затем был разобран состав последнего приема в Медико-хирургическую академию. Из приведенных цифр видно, что в числе 470 молодых людей, принятых в Академию в нынешнем году, было всего 95 с аттестатом зрелости классических гимназий; очевидно, что одним этим контингентом не было бы возможности пополнять академические курсы.

Несмотря на приведенные красноречивые цифры, дело было поведено так, что государь, по своему обыкновению, не дав времени вполне выяснить дело, под влиянием иезуитских инсинуаций графа Толстого, графа Шувалова и Валуева, произнес резким тоном окончательный приговор: не только подтверждено, чтобы впредь Медико-хирургическая академия в приеме руководствовалась одинаковыми правилами с университетами, но еще принято совершенно неожиданное решение – передать Медико-хирургическую академию в Министерство народного просвещения!.. Первое из этих решений было совершенно излишнее после высочайшей резолюции, объявленной уже в августе и принятой к исполнению; следовательно, какая была надобность собирать нас и совещаться. Второе же решение было принято экспромтом, без обсуждения, тогда как вопрос о передаче Медико-хирургической академии в Министерство народного просвещения поднимался уже и в прежнее время, обсуждался специально и подробно. Правда, что решению этому придана мягкая форма: мне в обязанность вменялось войти по этому предмету в соглашение с министром народного просвещения. Но соглашение это может касаться разве только подробностей исполнения; в существе же вопрос, по-видимому, решен.

Итак, сегодняшнее совещание есть новая засада Военному министерству, напоминающая несчастное заседание Совета министров, бывшее в 1868 году и кончившееся прекращением на время издания «Русского Инвалида». И сегодня, как и тогда, разыграна со всей сценической обстановкой проделка графа Шувалова. Хотя после совещания он и уверял, что сам не сочувствует передаче Академии в Министерство народного просвещения, однако ж во всё продолжение совещания можно было явно видеть на его лице злорадство.

Быть может, виною такого оборота дел был отчасти сам представитель академии доктор Козлов. Он держал себя с привычной своей самоуверенностью и наговорил много лишнего. Совершенно неуместно поднял он общий вопрос о классическом и реальном образовании и тем затронул без нужды больное место. Исакову не дали вымолвить ни одного слова; он в первый раз видел Совет министров – и вышел из него удивленный.

Великий князь Константин Николаевич и сегодня держал себя умно: он попробовал было остановить слишком поспешное решение и поставить вопрос на настоящую логическую почву, но это ему не удалось, ловкие интриганы не замедлили сейчас же свести вопрос с прямого пути в сторону – в ту глушь, где логика становится безгласной.

Вот как решаются у нас самые серьезные дела: созывается Совет министров будто бы для обсуждения вопроса, заранее уже предрешенного, а решение провозглашается экспромтом под влиянием какой-нибудь предвзятой личной цели. [Чем долее вижу такой порядок дел, тем более сильнее чувствую желание сойти со сцены.]

15 декабря. Суббота. Сегодня во время моего доклада в присутствии великого князя Владимира Александровича государь сам завел речь о вчерашнем совещании и явно желал смягчить впечатление, произведенное на меня поспешным его решением. Едва только начал я объяснять затруднения, представляемые передачей этого обширного заведения в другое ведомство, государь поспешил высказать, что вовсе не настаивает на этой передаче, а желает только, чтобы поставленный им вопрос был обсужден в подробности; если окажется, что неудобства превышают выгоды предположенной передачи, то, конечно, должно всё остаться по-прежнему.

Затем государь опять перешел к необходимости единства учебной части и совершенного подчинения Медико-хирургической академии одинаковым с медицинскими факультетами университетов положениям и правилам. Принципа этого, конечно, я не отрицал, но напомнил о том, как вчера поставлен был вопрос великим князем Константином Николаевичем. Приняв за основание, что Медико-хирургическая академия действительно должна быть поставлена в одинаковые условия с медицинскими факультетами университетов, великий князь задал вопрос: следует ли и медицинские факультеты подчинять одинаковым условиям с другими факультетами университетов? Иначе говоря, специальное медицинское образование, где бы оно ни давалось, в университете или в Академии, не есть ли одна из специальностей образования реального? Еще раз решился я высказать государю свое мнение об односторонности, с которой нынешний министр народного просвещения проводит свою систему, и о тех невыгодных последствиях, которые будет иметь безусловное применение такой системы.

Хотя объяснения эти не имели никакого практического результата, однако ж я вышел из государева кабинета с более спокойным духом, чем вошел в него. Как нарочно, сегодня же назначен был мною осмотр новых построек Медико-хирургической академии и ветеринарного ее отделения. Я рад был, что мог при встрече с Николаем Илларионовичем Козловым и прочим академическим персоналом сказать им несколько успокоительных слов.

После того заехал я в Артиллерийское училище. В училищном манеже показали мне проектированную для полевой артиллерии новую конскую сбрую.

16 декабря. Воскресенье. В честь приехавшего в Петербург генерала Кауфмана дан был сегодня большой обед по подписке. Собралось до 300 участников. Как обыкновенно, говорились речи, возглашались тосты, и выражено было, как кажется, чистосердечное сочувствие замечательному подвигу русских войск, с которым связано имя Константина Петровича Кауфмана[11].

17 декабря. Понедельник. Сегодня в Государственном совете закончено дело о воинской повинности. Возбуждено было несколько вопросов второстепенных (как-то: о евреях, меннонитах, о некоторых учебных заведениях); прозвучало несколько неуместных речей, но всё окончилось благополучно и, к общему удивлению, без всякого разногласия. Председатель наш вел мастерски всё это обширное дело и умел согласовать мнения, казавшиеся первоначально непримиримыми. Генерал Веригин вздумал было произнести заключительную речь и наговорил много пустяков. Великий князь, возразив ему несколькими словами, достойным образом закончил это великое государственное дело.

21 декабря. Пятница. Сегодня в Совете министров происходило совещание об усилении надзора за народными школами. Государь открыл заседание объяснением цели его: он указал на обнаруженные в последнее время прискорбные факты, показывающие, что злонамеренные люди занимаются среди простого народа и в народных школах пропагандой самых гибельных и преступных учений, подрывая основы государственного, общественного и семейного союза. Затем граф Шувалов добрый час говорил на эту тему, читал справки и выборки из нескольких следственных и судных дел, представил в самых мрачных красках картину растления народа злоумышленниками-пропагандистами и закончил предложением некоторых неотложных мер к установлению надзора за народными школами. Главнейшей мерой предлагалось обращение к русскому дворянству и возложение на него, в лице его предводителей губернских и уездных, наблюдения за школами. Прочитали готовый проект высокопарного рескрипта на имя министра народного просвещения…

Заявленную мысль, разумеется, поддерживали граф Толстой, граф Пален и Валуев. Очевидно, между ними и графом Шуваловым заранее состоялось соглашение. Тимашев не присутствовал по болезни. Из прочих же присутствовавших в Совете, все выступили против предположенной меры. Граф Строганов, прежде поддерживавший графа Толстого, теперь явился главным оппонентом его: он объяснил, что предположенная мера идет вразрез и с учреждением училищных советов, и с положением о земских учреждениях. Даже князь Горчаков, князь Урусов, граф Игнатьев высказались против предложения, каждый со своей точки зрения.

Но сильнее и дельнее всех говорил великий князь Константин Николаевич: он ясно доказывал, как мало обдумана предложенная мера и что громкие фразы рескрипта останутся без всякого практического применения; «С’est un coup d’épée dans l’eau»[12], – повторил он несколько раз. В особенности странно объявлять теперь в рескрипте о том, что не облечено еще в положительную законодательную форму и не согласовано с другим, находящимся на рассмотрении Государственного совета представлением министра народного просвещения о преобразовании училищных советов. Эти объяснения великого князя весьма убедительно выказывали, что новая шуваловская затея есть незрелая, необдуманная выходка дворянской партии.

Но всё сказанное нисколько не повлияло на решение вопроса. Государь, дав великому князю докончить, обернулся к наследнику цесаревичу и строгим тоном спросил его: «А ты – сочувствуешь ли предлагаемой мере?» Наследник вовсе не был готов к такому вопросу; никогда еще не случалось в прежних заседаниях Совета, чтобы государь спрашивал его мнение. С некоторым смущением, но довольно решительно наследник ответил: «Нет, не сочувствую…» Тогда государь грозно сказал ему: «А я одобряю предложенную меру и считаю ее необходимой. Я делаю это не столько для себя, сколько для тебя и для твоего сына, для будущего вашего спокойствия и безопасности…»

Объявив затем свое окончательное решение, государь встал, а мы все вышли из Совета молча, в грустном раздумье.

Если всё сказанное против предложенной меры не могло повлиять на высочайшую волю, если после разумного и энергичного протеста председателя Государственного совета и заявления наследника престола все-таки взяла верх всесильная шуваловская шайка, то можно ли после того бороться с нею такому одиночному противнику, каков я теперь в среде враждебного мне состава правительственных властей!

Мысль эта, как мне казалось, выражалась на многих лицах, когда мы вышли из государева кабинета. Князь Горчаков не скрывал своего негодования; даже боязливый, осторожный князь Урусов, надевая шубу в сенях дворца, решился произнести: «C'est une sottise, une bêtise qu'ils font»[13]. Великий князь Константин Николаевич в коридоре дворца имел горячую стычку с графом Шуваловым, которому он прямо сказал, что образ действий его недобросовестный… [Страшно становится, когда подумаешь, в чьих руках теперь власть и сила над судьбами целой России!]

22 декабря. Суббота. После доклада в Зимнем дворце заехал я к великому князю Константину Николаевичу, чтобы переговорить с ним насчет предстоящих распоряжений по обнародованию нового положения о воинской повинности. Невольно разговор перешел на вчерашнее совещание; мы передали друг другу вынесенные нами тяжелые впечатления. Великий князь вполне разделяет мой взгляд на нынешнее прискорбное положение дел и не менее меня обескуражен (не нахожу другого подходящего русского выражения).

Я заговорил о пользе учреждения, под его председательством, особого высшего комитета по делам, касающимся предстоящего введения всесословной воинской повинности, наподобие Главного комитета по крестьянским делам. Со всей искренностью выразил я, что желал бы учреждения такого комитета не иначе как под его председательством и что, кроме других соображений, считаю это необходимым для обеспечения правильного ведения дела – потому, что, по всем вероятиям, я недолго останусь в своей должности, и неизвестно, в какие руки придется мне передать Военное министерство. Великий князь убеждал меня не покидать места; но разговор этот был прерван входом Павла Николаевича Игнатьева.

От великого князя заехал я к Александру Алексеевичу Зеленому, чтобы в дружеской беседе облегчить сердце, переполненное досадой и желчью.

Перед обедом я был удивлен нежданным посещением шефа жандармов. Он приехал, чтоб объяснить мне непредвиденный исход истории с юнкером Михайловского артиллерийского училища Циммербергом, исключенным несколько недель тому назад из училища и арестованным в III Отделении по поводу найденных у него бумаг и книг преступного содержания (разные прокламации, возмутительные песни и т. п.). Его заподозрили в участии в раскрытой недавно шайке пропагандистов, но по расследованию оказалось, что юноша был легкомысленной жертвой злоумышленников.

Сегодня, по докладе об этом графа Шувалова, государь приказал привезти во дворец несчастного юнкера, который со страхом и трепетом предстал пред царем. Расспросив его, государь объявил ему полное прощение, приказал идти обратно в училище, чтобы докончить образование, даже подал руку изумленному и смущенному юноше, сказав, что уверен в том, что подает руку честному человеку и верному слуге. Тот упал к ногам царя, и можно быть уверенным, что такое движение великодушия со стороны государя спасло молодого человека от увлечений на будущее время.