Дневник. 2004 год.

1 ноября, понедельник

Пожалуй, мне надо написать большой рассказ о моем собственном утре, когда я просыпаюсь в шесть часов, полчаса пытаюсь раскрыть глаза, потом нащупываю еще не дочитанный текст, ищу очки, читаю, опять засыпаю, просыпаюсь. Из Матвеевского звонит Валентина Сергеевна, рассказывает о том, что вокруг творится полное безобразие: практически рядом с двумя богадельнями идет огромная стройка, где, нарушая все экологические нормы, гремят краны, бьют сваи, забывая, что рядом люди, больница и родильный дом. Капиталу надо ворошить своё. Естественно, В. С. не высыпается, давление у нее в этот раз было под 200. Потом я прекращаю разговор, начинаю принимать свои лекарства. Сегодня насчитал 12 таблеток, которые должен принять. Параллельно, приготовляя что-то на завтрак, делаю зарядку, чищу зубы, моюсь, собираю портфель, читаю не прочитанные вечером газеты и старательно думаю, как начать день, думаю о том, что надо не забыть, что во вторник у меня Галковский, что надо принять человека из фирмы «Шиндлер» с договорами по лифтам, оговорить с Леной решение арбитража по оплатам Мерит-банка (кстати, Лена и Харлов дело выиграли, и я уже отдал приказ, чтобы им выдали по 3 тысячи рублей). И надо продиктоватъ три рецензии. Наш дорогой замечательный Славик во время моего отсутствия на каждый звонок из Комитета по культуре (не прочтет ли Сергей Николаевич пьесы?) с готовностью отвечал: «Да, прочтет!» И вот теперь у меня четыре конверта, и я читал и в субботу, и в воскресенье. Это Центр Шатрова, неизвестные мне авторы Ал. Крастошевский и Над. Спиридонова, «Мастер-класс российского капитализма». Интрига соцреалистическая, но вместо секретаря райкома – губернатор; убийство, незаконные выборы и проч. и проч.

«Актерское братство», «Гаргантюа и Пантагрюэль». Буфф. Кажется, старый Подгородинский для молодого Подгородинского соорудил совершенно замечательную пьесу, а может быть, и сам молодой Подгородинский это сделал, подпись, кажется, его. Сделано талантливо, ярко, неожиданно. Я уже, кажется, теряю квалификацию и пишу одну за другой положительные рецензии. Следующая пьеса – «Ивонна, принцесса баварская» Вит. Гомбовича. Это абсурдистское сочинение прошлого века. И еще пьеса – «Маугли» Юрия Калинина, которую собирается прокатывать Театр Вахтангова. Что-то в них есть. Ну, дай Бог.

С утра по телевизору передают известия – кажется, выборы выиграл Янукович, это очень важно для России, для самой Украины, для ее народа. Но потом выясняется, что все не так обнадеживающе. Похоже, мы с Януковичем всё проиграли, и поездка Путина в Киев оказалась бессмысленной.

2 ноября, вторник. Как всегда, во вторник происходит главное событие – семинар, но в этот раз было еще одно: заседание кафедры. Наверное, это судьба любого дела: затухание, постепенное затухание. У меня даже складывается впечатление такого затухания на нашей кафедре, возможно, это связано с возрастом – мне 68, а средний возраст кафедры – 74. Устали. Все хотят работать только на себя. Никто – на общий пул, молодежи тут, конечно, досталось бы больше. У нас не включены в Интернет ни наши семинары, проводящиеся по ускоренной методе – за час, а порой и за 50 минут; нет хорошей отчетности, нет методических собраний, полного обмена мнений. Вроде бы постановили сделать два творческих объединения – поэтическое и прозаическое. Посмотрим. Я твердо решил сам заняться делами на кафедре и освободил Г.И. Седых от необходимости мне помогать. Это связано и с её высокомерием, и с её неточностью, со многими другими обстоятельствами наших совместных отношений. Ведет она семинар, ведет Лицей, курсы, немало зарабатывает – и слава Богу.

В этот раз у меня на семинаре был Дмитрий Галковский. Накануне я вывесил объявление, чтобы наш дошлый народ, проходящий Галковского по текущей литературе, сообразил – кто будет выступать. Но народу пришло мало, обидно, потому что Галковский наряду с Лимоновым, конечно, одна из самых заметных фигур в литературе, в современном процессе, если говорить о его фундаменте, о его базовом принципе. Здесь ребята не могли взять никаких особенных баек или рассказов, но могли понять сам принцип критически подробного рассмотрения действительности. Ведь как создаются большие толстые книги? Вот начало его лекции: «Я всю жизнь провел в Москве и только сейчас решил поездить по миру: впервые был в Париже, в Минске, в Пскове. Я впервые увидел аэропорт, впервые летел на самолете, как Герман Титов в космосе: попробовать поесть, попробовать полетать…

Дальше. Мне хотелось бы уйти из советского мира, но он сильно изменился. Люди вашего поколения не знают, как тогда жили. Если бы я был преподавателем вашего института, я бы предложил такую тему: один день советского человека 1977 года».

Опять «мысль»: «Во Франции старое общество, где человек оценивается по двум десяткам параметров, у нас молодой человек оценивается по двум-трем: какая машина, какая квартира».

Дальше я записывать не стал. Но пытался сформулировать свое впечатление: у него ум, который каждый предмет пытается увидеть, но не по-своему, а вообще наоборот. У него точные, как и у меня, детские и юношеские впечатления. Он значительнее интереснее в своих книгах, человек письменных формулировок.

Вот еще его точка зрения, похоже, что справедливая: «Человек, родившийся до 60-х годов, не может по-настоящему общаться с компьютером, в лучшем случае у него пишущая машинка».

Поговорили два часа, ребята задали ему много вопросов.

3 ноября, среда. На коллегии министерства культуры на этот раз всех нас рассадили по-новому. Я привычно глянул налево, но М. Б. Пиотровского, директора Эрмитажа, видно не было. Позже я обнаружил его на своей стороне, через одного человека от меня. Зато напротив оказался Юрий Иванович Бундин, с которым можно и есть о чем всегда переговорить, хотя бы глазами, а чуть левее – Женя Миронов. Он, собственно, еще до начала коллегии сам начал разговор: «Сергей Николаевич, я перед вами в долгу, вы не видали у нас «Тринадцатый номер». Хотите сегодня?» Я поколебался, но потом решил: была не была, дела и усталость – они всегда, но пойду сегодня во МХАТ, другой возможности посмотреть спектакль не будет. Еще когда я вручал ему за кулисами МХАТа премию Гатчинского фестиваля, тогда как раз репетировали «Тринадцатый…» – такой визг доносился со сцены, гам, столько оглушающих разгоряченных вульгарных криков, что я тогда еще решил: нет, на эту легкую комедийку, поставленную кумиром Вл. Машковым, не пойду. А тут вот сдался – и получил огромное удовольствие, по крайней мере, обнаружил, что виртуозное владение техникой, поразительное умение держать себя в рисунках роли – это в России не потеряно. Наибольшее впечатление произвел Авангард Леонтьев, игравший главную роль. Но об этом ниже.

Не обладаю я спокойной манерой относиться ко всему легко. Вот и сейчас, на коллегии, где было, кроме вопроса о наградах, еще два пункта – подготовка к празднованию 60-летия Победы и концепция Конкурса им. Чайковского, – легко отнестись к происходящему не смог. По студенческой привычке всё записывал, фиксировал.

А. С. Соколов, министр, говорил о процессе и мероприятиях. О людях. Присылают письма, заявления… Потом он произнес ключевую фразу, произнес с некоторой горечью: «Через десять лет мы с этим проблем иметь не будем». Подразумевалось, что сейчас надо молчать и терпеть, потому что люди эти – уже уходят.

Козлов, директор архивной службы, – о находках новых документов, связанных с военными, которые погибли за рубежом. Я подумал: столько лет прошло, а все еще ищем и, главное, – находим. О рассекречивании материалов, о готовящейся выставке «Невольники Третьего рейха». Некоторые, вернее, наши демократические СМИ считают, что вот, если бы немцы победили, мы бы жили хорошо… О том, что это было бы рабство, медленное или быстрое убийство, использование людского материала, за той валютной помощью, «компенсацией», которая сейчас поступает в адрес пленных и мирных жителей, в свое время отправленных на работу в Германию, мы уже стали забывать. Я-то хорошо помню, что моя покойная тетка Антонина, тетя Тося, и ее муж, дядя Ваня были угнаны в Германию. Сколько же потом дядю Ваню, который работал слесарем на судоремонтном заводе в Таганроге, таскали в КГБ.

Далее Козлов говорил о подготовке издания, связанного с судьбой военнопленных в СССР – что они сделали, что построили, как мы с ними потом расстались. А было этих военнопленных шесть с половиной миллионов, тоже цифра немалая, и могил, полагаю, осталось после них немало. Готовится документальный сборник «Молодая гвардия» – есть возможность сравнить роман с тем, что происходило на самом деле. Наверное, для науки это сделать надо, но бережнее всего следует относиться к народным мифам. Фадеевская «Молодая гвардия» принадлежит к нашим сокровенным мифам, не дай Бог, со страной что-нибудь случится, еще будем издавать, переиздавать и заново снимать в кино. Китайцы знают, что делают, переснимая постоянно «Как закалялась сталь» и подобные именно наши героические эпосы. Происходит рассекречивание военного фонда Сталина, фонд поступил в открытое хранение. Отдельно Козлов говорил об ужасном положении военно-морского архива в Гатчине, о неподходящих, разваливающихся и требующих ремонта его помещениях. «Я видел много архивов, но этот в ужасающем положении». Тут, естественно, я вспомнил прорванный в прошлом году в Гатчине коллектор, когда говном затопило центр, а главное, озеро и доблестного гатчинского мэра.

Сеславинский, директор агентства, говорил о поддержке средств массовой информации и телевидения. По лексике и самой стилистике сразу видно, что человек всю жизнь провел в аппарате, передать это на письме невозможно. Я пишу другие оттенки. «Эху Москвы» заказано 800 программ; интересно: заказали ли хотя бы 500 программ «Маяку»? Сеславинский говорил также о тех заявках, которые выполнить уже невозможно, мол, надо было делать это раньше. Это справедливо, но только в представлении администратора художник думает заранее, он мыслит импульсами, а они возникают с опозданием по отношению к календарю. Современная администрация делает все, чтобы скрыть, когда на тот или иной грант надо подавать документы, стремится, чтобы широкие слои заинтересованных в этом лиц ничего не знали и о самих этих грантах. Говорил о заказе телевидению цикла передач о красных командирах. Я для себя уже пометил, что красными командирами были и Бакланов, и Бондарев, и Алексеев, и Ваншенкин – интересно, войдут ли они в этот командирский раздел и вообще кто туда войдет?

Попутно я все время делал пометки для своего выступления, и постепенно у меня вырисовывалось три тезиса. Выступавший с содокладом последним Швыдкой, как всегда, был убедителен и говорил по существу. Моего лояльного отношения к Швыдкому, которого я ценю, мои друзья-патриоты мне не простят никогда. Он говорил о попытке регионов всё водрузить на центр – и памятники, и содержание в порядке военных кладбищ и мемориалов. На фронт, дескать, призывала не Орловская или Тульская область, а государство. Будто слово «государство» способно скрыть отсутствие собственной региональной совести. Говорил о реставрации памятников в Сталинграде. Произнес такую замечательно-грустную фразу: «Основную часть средств на Родину-мать дает федеральный бюджет». Говорил о ставшем традиционным поезде «Москва – Берлин»: «Используя ветеранов, другие люди делают много своих дел: кто их встретит, кто поедет, приезжают люди очень старые, больные, с совершенно другой судьбой, нежели судьбы побежденных». Да уж, действительно, насмотрелись мы на этих бодрых, подтянутых старых немцев со спортивными фигурами и хорошими зубными протезами. А если наши старые победители еще не передохли за время перестройки и их не споили, то сейчас ходят в старой одежде и ищут, где бы найти денег на протезы. А минфин в это время думает: ох, если бы не их льготы и пенсии, как легко было бы сверстать бюджет!

Я, кажется, выступал последним. Сослался на мысль Соколова относительно того, что «через десять лет не будет проблем». Сказал о том, что носителями памяти в государстве, которое идет от мероприятия к мероприятию, становится семья, что мы всегда и раньше не забывали: о ветеранах войны 1812 года – например о Раевских. Я вспомнил, как шла советская пропаганда, основу которой несла литература: Великая Отечественная война 1941 – 1945 годов все время сопрягалась с Отечественной войной 1812 года. Сейчас мы уже забываем эти исторические параллели и выбираем только те, которые нужны нам сегодня. Я говорил о том, что теперь ветераны для многих стали надоедливыми, как мухи. К ним даже в семьях относятся просто как к амбициозным старикам. Что-нибудь дав семьям, мы смогли бы повысить «их семейный статус». Мы могли бы, например, предоставлять семьям ветеранов некие культурные льготы – бесплатные посещения музеев, некоторых театров, выставок. Основной подарок я приберег к концу. Это о мемуарах, о рукописях ветеранов, которые те безуспешно носят сейчас по издательствам и учреждениям. А почему бы не организовать фонд, который давал бы возможность печатать эти рукописи, так сказать, «семейным» тиражом: по 25, по 50 экземпляров? Один экземпляр отправлять в областную или районную библиотеку, один – в Центральный архив, все остальные – родственникам и знакомым. Пусть гордятся, пусть рассказывают знакомым о своих стариках, пусть близким дают читать книгу.

Далее – Конкурс им. Чайковского. Здесь было много интересных выступлений. Но тон задал Соколов, который в этом хорошо разбирается. Из того, чего я не знал, вернее, пока не осмыслил. Конкурс вошёл в обойму крупнейших мировых событий, у него сразу же сформировался свой бренд, который обычно формируется за многие годы. Когда конкурс организовывался, подразумевалосъ, что победителями должны стать обязательно наши исполнители. Великая школа пианизма. Но тут совершенно неожиданно появился Ван Клиберн, завоевал симпатии слушателей – и восторжествовала справедливость. Подтекстом выступления шла мысль о затухании конкурса, поэтому вопрос и вынесен на заседание.

Выступало довольно много людей, пытавшихся разобраться с неудачами. Выделяю три интересных выступления: Т.Н. Хренникова, который был почти несменяемым председателем оргкомитета, Александра Чайковского, сказавшего, что ситуация изменилась, многие наши преподаватели работают за рубежом и их ученики подчас побивают представителей наших школ; Ал. Чайковский подчеркнул важность того, чтобы конкурс работал на высшем уровне справедливости. Кто-то из выступавших говорил о безобразиях на этом конкурсе, ставшем «русско-китайско-корейским», когда не проходящая отбор японка или китаянка вдруг оказывается в программе тура, и это списывают на ошибку корректора.

Не фиксирую многого, что было сказано. В конце выступил Петров, тот самый Николай Петров, которого я так люблю как пианиста. Это было самое значительное, я бы даже сказал, сенсационное выступление. Он сидел напротив меня, и я рассмотрел его огромные руки с большими ногтями и высокими лунками – играет он, наверное, не столько пальцами, сколько энергией, которая из них вырывается. Как? Может быть, демоны водят этими лапами? Петров предупредил, что говорит как частное лицо, а не как профессор консерватории. Он фиксировал полную потерю доверия к конкурсу и у музыкантов, и у публики. Ушли грандиозные музыканты, по инициативе которых конкурс был организован, такие как Шостакович и Свиридов. Конкурс изменился до неприличия. Правда, вся система мировых конкурсов коррумпирована. По мнению Петрова, можно наладить дело, если принять к исполнению два простеньких принципа: 1. Члены жюри не должны иметь права судить своих учеников и родственников. (Здесь М. Е. в качестве реплики привел случай, как кто-то из родственников играл на одном из международных конкурсов и, кажется, Докшицер, несмотря на то что в конкурсе были и его собственные ученики, присудил премию чужому родственнику.) 2. После каждого тура надо вывешивать отчет – как проходило голосование, т. е. кто из членов жюри и кому сколько баллов поставил. В этом случае ничего «подправить» и «скорректировать» будет нельзя. Петров образно сказал, что на конкурсах очень часто происходит «убийство» музыкантов. Молодые люди теряют веру в себя. Потом, в частности ему, приходится разыскивать таких «засуженных», чтобы как-нибудь вернуть их к жизни и музыке.

Записал я всё это, может быть, и неточно, но, должен сказать, что для меня всё это было интересно. Никто и не представляет, как сложно крутится бюрократическая машина культуры, с какими непреодолимыми трудностями. Теперь я прикоснулся к этой механике.

В конце, когда все приглашенные разошлись, прошло любопытное заседание по третьему пункту – о наградах. Соколов организовал совет по наградам, орденам и званиям, документы на которые министерство подает в администрацию президента. Совет, в котором и Смелянский, и Соломин, и Паша Слободкин, поработал очень хорошо. По крайней мере, именно этот совет убрал, в качестве претендентки на звание народной артистки России, одну юмористку, постоянно торчащую на экране телевидения.

Вечером, как уже написал, ходил в театр. Сидел в 8-м ряду, место номер десять, я часто там сижу, это место Немировича-Данченко. Женя Миронов, которого я так называю, чтобы хоть как-то приблизиться к этому гению, играл замечательно, с огромным количеством импровизации и заранее сделанных придумок, психологических трюков. Это был не князь Мышкин и не разведчик из «Августа 44-го», а какой-то иной, английский хлопчик. Все держали стиль английского абсурдистского юмора. Поразил, конечно, Леонтьев, это очень высокий полет. Самое главное – всё в полной и единой стилистике, а я как писатель, который может рассуждать об этом, скажу: работать в одной стилистике на большом пространстве – очень трудно.

4 ноября, четверг. Сегодня утром передали о том, что Буш-младший выиграл выборы, а сенатор Керри признал себя побежденным. Показали по ТВ ряд откликов на собственные выборы американцев. Одна из девушек назвала Буша идиотом и сказала, что пусть соотечественники сами за четыре года убедятся, как они неумны. А через четыре года, смотришь, президентом станет Хиллари Клинтон. Я лично думаю: дело даже не в этом, американцы, как, впрочем, и наши, в своем большинстве просто необразованны и, конечно, будут хлебать со временем. А думаю о том, что сейчас Буш, уверившийся и в своей непогрешимости, и в любви к нему Бога и народа, что он сейчас сотворит с бедным Ираком! Для меня эти американские выборы, за которыми я внимательно следил, еще и выражение тенденции, почему и в нашей стране и в большинстве других, в частности в Америке, власть стремится к оглуплению большинства, к такому совсем простому и прагматическому образованию, которое делает из человека лишь придаток к той или иной функции жизни. Выполнял бы определенную функцию и правильно, особенно не задумываясь об общем, о горизонтах, голосовал.

И. А. опять устроила застолье на кафедре по поводу своей профессорской должности. На этот раз был жареный поросенок. Жаль, что, когда я был молод, таких вещей к столу не подавали. Или подавали, а я при таких подачах не присутствовал. Был Василий Иванович Кузищин. Он подарил мне новую, под его редакцией, Хрестоматию по истории Древнего Рима. Поговорили с ним об устройстве семинара в Севастополе. Это реально. МГУ открыл свой Севастопольский филиал, потому что где же еще учиться детям офицеров? Сам филиал, оказывается, расположен на территории военной части. Ах, наши украинские братья, ах, наше пьяное начальство, отдавшее Крым ни за что ни про что.

Поздно вечером уехал на дачу, мне все равно надо быть в субботу в институте.

5 ноября, пятница. Весь день средства массовой информации говорят о палестинском лидере Ясире Арафате. Он в коме, журналисты как бы обрадовались сенсации и говорят, говорят. Вспомнили даже Бернарда и ту проблему, которая возникла после его легендарной первой пересадки сердца: что называть клинической смертью? Все это, как в мещанских и купеческих семьях: покойник еще не отошел в мир иной, а родственники уже делят наследство.

Читаю Хрестоматию по античной литературе. Уникальная, замечательная книга, в которой огромное количество и поразительных сведений, и правил, корреспондирующихся с законами и обычаями сегодняшнего дня. Книга большая, как бы мне ее прочитать? Можно только радоваться, что эту книгу будут читать студенты. Вот только ясна, понятна и умна она для людей среднего и сташего возраста. Но, впрочем, у каждого возраста свое понимание жизни, законов и поучительного, что несет история. Вот как римляне раздавали почести военным и платили им за службу. Генералы были, как и солдаты, только боевые. «Многим воинам легионов счастливо удалось пройти войны, и (иные), едва начав военную карьеру, смогли перейти к мирному труду по возделыванию полей. Ведь когда старшие командиры и трибуны выводили для ассигнации легион со значками и орлом, то размер участка зависел от заслуг. Согласно документам, земельные участки раздавали воинам после того, как они провели схватку с врагами».

Возможно, эпилог в романе вырастет в новую главу. Боре Тихоненко мой новый роман не нравится. Ты обвинял Владимира Новикова в том, что он пишет филологические романы, а сам написал такой же. Боря ошибается, я написал замечательный роман.

В «Независимой газете» небольшая статья Сережи Шаргунова. Как за последнее время Сережа вырос, как отчаянно он пропагандирует свое поколение! «Власти, как известно, во что бы то ни стало хотят уничтожить все свидетельства о праздновании Великой Октябрьской социалистической революции. Стереть все воспоминания. Сначала придумали «день примирения и согласия», на который отчаянно плевались старики. Сейчас ряды советских людей редеют, и власть предлагает сдвинуть праздник на 4-е число, когда случилось восстановление государственности ополчением Пожарского и Минина во время Смуты 1612 года. Посрамили ляхов? Мы и литовцев срамили – тоже, кстати, вполне себе праздник. И татар, и французов, и шведов. На словах – благодать, седины древние. А по духу современности – день лавочника, с тусклым довольством озирающего узкую улицу. Кока-кольный патриотизм под звон колоколов, готовых услужить любому заказчику. Так что, быть может, 7-е ноября в РФ отмечают последний раз».

Горько, но точно.

6 ноября, суббота. Задумался, а почему бы мне не написать рассказ «Техника речи-2»? Впервые за многие месяцы я один-одинешенек, без каких-либо спутников, даже без собаки, совершил путешествие из Обнинска в Москву и обратно. Кстати, бензин, который еще недавно стоил меньше десятки, стоит уже по 13 р. 80 к. за литр.

Сегодня исполняется сорок дней со дня смерти Виктора Сергеевича Розова, и я решил отметить сороковины именно в нашем институте, в кафе. Сороковины – Ник. Иванович Рыжков очень тактично назвал это поминальным обедом – начинались в 2 часа дня. В десять я сел в машину и поехал в Москву. Надо было еще дома переодеться.

Литинститут В. С. окончил, в нем же до самой смерти преподавал. В той самой столовой будем проводить поминки, в которой он обедал, когда был студентом, много раз. Инициаторами этих сороковин и организаторами стал, конечно, Клуб Н. И. Рыжкова и сам Н. И., человек он очень русский, а поэтому всегда считающий, что он кому-то должен, обязан. Он, кстати, вместе с женою Людмилой Сергеевной и был, и сказал свое слово, не укатил на дачу.

Народу было не очень много. Хирург Бокерия, видимо, лечащий врач В. С. или, может быть, он много раз его консультировал, священник отец Владимир, говоривший с такой непримиримостью и тотальной верой, в первую очередь, в свою непогрешимость, что стало страшновато. Не из бывших ли он секретарей райкома? Но вообще-то это тоже русский фанатический тип. Тем не менее я после его речи очень сильно задумался и о своей невоцерковленности. Но я-то уверен, что Господь милостив ко всем своим чадам. Я абсолютно уверен, что учение о рае и аде он придумал в назидание человечеству, как я грожу своим студентам, что выгоню их из института, а на самом деле только их стращаю. Господь возьмет к себе всех, но там все будут другими. Может быть, только каждый помучается перед этим душою, осознавая свою грешную и порочную жизнь.

С самого начала отец Владимир взял происходящее в свои властные руки: пропоем молитву «Отче наш», которую должен знать каждый христианин, потом пропоем «Вечную память». Потом произнес долгую нравоучительную и решительную речь о грехе и праведности. Но перед этим Ник. Иванович сказал несколько слов о том, что в полной мере покойного Виктора Сергеевича власть не оценила. Интересная и глубокая деталь: Ник. Иванович, хотя, я думаю, человек он верующий, не крестился прилюдно, так же как и Вишневская, но у нее, может быть, другие резоны. Он, я полагаю, думал так: негоже ему, как Ельцину, публично туда-сюда перебегать. Возможно. это было достойное поведение убежденных атеистов.

На этих поминках было несколько – я об этом позаботился – наших институтских сотрудников: Инна Люциановна Вишневская, Екатерина Яковлевна Веселовская, Светлана Михайловна Молчанова. Все они тепло вспоминали Виктора Сергеевича, они проработали с ним по многу лет. Интереснее всех, сдержаннее и целеустремленнее говорила Екатерина Яковлевна. Умные эскапады Вишневской, по стилю на грани дозволенного, приперченные специфическим юмором, начали приедаться, а подчас производят разрушительное впечатление. Говорили о терпении, о его детской и невинной вере в лучшее в людях, о его умении положить предел даже собственным желаниям. Сильный, цельный и счастливый в семье и искусстве человек. Говорили также сын Сергей и дочь Татьяна.

Теперь о ремейке собственного рассказа. Как у меня построен предыдущий рассказ? Писатель, преподаватель Литинститута – дело происходит в самом начале перестройки – едет к себе на дачу, везет ящики с рассадой и по дороге подсаживает в машину попутчика или даже по очереди несколько попутчиков, не помню. Рассказ этого попутчика и одновременно мысли о том, как из этого материала можно сделать рассказ, теоретические размышления о творчестве – все это и составляет канву, фабулу и тему рассказа. Вот теперь, через двенадцать-пятнадцать лет, появляется материал к новому рассказу. Теперь уже на машине едет ректор.

Первый попутчик. Между путепроводом и деревней Сахарово есть воинская часть. С дороги видны ворота со звездой. Иногда возле автобусной остановки стоят родители, иногда солдат провожает приехавшую к нему девушку. Мне всегда интересно, я уже много раз говорил и писал, что для меня служба в армии была тем периодом времени, который в моей судьбе многое определил: знание людей, общение, знакомство с техникой и пр. Вот здесь-то на остановку мне и дал «отмашку» молодой, хорошо одетый человек. Уже в машине заметил: кольцо с цирконием на руке, на другой – золотой, правда, тонкий браслет, модные узконосые ботинки. Автобус уже ушел, он опаздывает, попросил довезти до следующей остановки, до Воронова, он там собирался пересаживаться. Я довез его до Москвы. Зовут Максим, командир роты, 25 лет. Начал его «разговаривать» еще и потому, что сейчас идет дембель, а мы часто берем к нам в институт на должности электриков, сантехников, просто рабочих демобилизованных солдат. Живет в общежитии, прилаживается, поступает в институт, женится или не приживается, едет на родину. В Москве на такую работу найти людей трудно, москвичи еще и не так добросовестны, как провинциалы. Уже от совершенно безвыходного положения мы и Витю, Толикова племянника, взяли, и еще какого-то своего знакомого Толик привез из Сальска. В провинции, судя по рассказам, полная нищета и работы почти нет, а если есть, то деньги за все платят ничтожные.

Говорили с Максимом о его службе, о ребятах, которые приходят в армию. Каждую неделю какой-нибудь папа приезжает на джипе с просьбой отпустить в увольнение. О душевных разговорах: почему надо служить, а мне это по фигу, Родину пусть офицеры защищают. Сам Максим из семьи потомственных военных. Три месяца воевал в Чечне. Хочет поступить в Академию. Ему в армии нравится.

На въезде в Москву огромные пробки. Потом, когда после шести я уезжал из города, пробка была за Окружным мостом, гигантская очередь машин выстроилась, чтобы подъехать к полю супермаркетов: здесь расположены «Ашан», «Ikea» и какие-то другие огромные магазины. Ехал за покупками народ или на самое любимое свое развлечение – поглазеть «на вещи», на витрины.

На обратном пути льет дождь, на остановке возле Ватутинок стоит с протянутой рукой, голосует пацан. Это второй попутчик. Его, как ни странно, тоже зовут Максим. Это уже племя новых и молодых предпринимателей. Учится в 10-м классе, в вечерней школе – учиться надо, потому что собирается пойти в техникум – на повара, «это выгодная работа». Максиму 16 лет, у него девушка, и не одна, «с одной я не только целуюсь». Он прирабатывает на мойке и иногда там же, в автоcервисе, сидит за прилавком в магазине с запасными деталями. Этот армянский автосервис я знаю, в прошлом году менял там ночью снегоочиститель. В неделю зарабатывает около 3 тысяч рублей. «Мамке даю и трачу на подруг». – «А чем ты вообще-то интересуешься?» – «Деньгами». Я всегда полагал, что подобный ответ – плод литературы, журналистики. Мне это трудно понять. Может быть, на более низких этажах жизни это вполне естественный ответ?

Ссадил этого Максима возле Пахры, как раз у сгоревшего в этом году летом магазина. Магазин стал немедленно отстраиваться, но уже в кирпичном, капитальном варианте. Вместо барака появилось крепкое двухэтажное строение. Я гадал: сожгли, сгорел или сам хозяин постарался? В оставшейся части барака тем не менее шла бойкая торговля. Я здесь всегда покупал себе субботний хуч. Кто бы мог подумать, что как раз сегодня я получу на все свои вопросы исчерпывающие ответы.

Возле Крестов опять человек с поднятой рукой. Я не очень, вопреки советам всезнающих обывателей, боюсь подвозить людей, в конце концов, судьба – это судьба, а я писатель, по старомодной привычке реалиста я еще хочу получить какую-то информацию. Дождь, каждого человека в непогоду жалко. Тем более после поминального обеда я настроен на христианское размягчение. Третий попутчик. Ни с кого денег не беру, как, впрочем, всегда в таких случаях от денег отказываюсь. Раньше руку поднимали просто, не думая о деньгах: школьники, старухи. Теперь руку поднимают только те, у кого есть деньги. Человек, который сел ко мне в кабину, сразу достает 50 рублей, протягивает мне и спрашивает: «Шеф, хватит?» Бывалый, нынешние порядки знает. В этих случаях я стараюсь и сам не становиться в ложное положение, и людей в подобное положение не ставить. Я помню, когда работал в юности в «Комсомольской правде», то один раз не было курьера, и я сам поехал за статьей к Исаковскому. Это был уже старый человек, еле видевший, в толстых, тяжелых от линз очках. Он отдал мне статью и, видимо, подумав, что парень, приехавший к нему за статьей в кожаной куртке, шофер – сразу же мне сунул в ладонь три рубля. Я поблагодарил и, ничего не объясняя, деньги взял.

Моего нового попутчика звали Юра, он электрик, ставит в частных домах и современных новостройках новых капиталистов проводку. Я ведь и беру людей, чтобы с ними говорить. Ехал он со мной до Белоусова, это значит, минут сорок, время было. Сначала Юра рассказал о целом комплексе в Голохвастово, за строительством которого я наблюдал. Я думал, что какой-нибудь предприниматель строит трехэтажную гостиницу. Оказалось, что это тот же владелец сгоревшего магазина. Он строит магазин и попутно еще себе усадьбу. Здесь три этажа, будет жить всей семьей, на втором этаже чуть ли не пять спален, для детей с женами и пр. На третьем этаже будет бильярдная и библиотека. Как библиотека, он разве книги читает? Ну, кабинет, что ли! Потом Юра мне рассказал о том, как люди строят с украинцами, молдаванами, казахами и прочими бывшими нашими соотечественниками, которым можно платить меньше. О бассейнах, о том, кому принадлежит ресторан «Калужская застава», тоже очень хорошенькая новостроечка по пути, как подрядчики надувают простых работников, и прочее и прочее. Самое любопытное, что он сам жизнью доволен, даже восхищается своей предпринимательской жилкой, а богатые – это другой сорт людей, вроде бы как раньше были партийные работники.

Приехал на дачу в девятом часу.

7 ноября, воскресенье. Все те же известия из Парижа о состоянии здоровья Арафата. Идут рассуждения, когда и по чьему желанию остановят приборы жизнеобеспечения. О политическом и финансовом наследовании. О завещании Арафата похоронить его на Храмовой горе в Иерусалиме возле мечети Омара. Израиль по политическим мотивам на это согласиться не может. Рассуждения о том, обратима ли кома или нет. Открывал ли больной глаза или не открывал. Все это кажется мне страшно оскорбительным и бесчеловечным. Вечером из Парижа Шоммер сообщил, что завтра на военном медицинском самолете Арафата перевезут или в Каир, или в Оман.

Весь день читал, приводил в порядок дневник, читал английский, а в перерыве строгал, сгребал листья, прибивал в маленькой комнате возле гаража обрамления окон.

Вечером смотрел НТВ, демонстрация коммунистов, демонстрация «Идущих вместе», показывают старые лица. Уже недели две обсуждают о замене праздничного дня 7 ноября на другой праздничный день, 4 ноября, как день освобождения России от Смуты, от польской интервенции. Все это гуманитарное безобразие: 7 ноября – величайшая в России дата, изменившая ее путь. Я хотел бы посмотреть Францию, отменившую День взятия Бастилии. Вот так потихонечку и стирается историческая память. В истории все надо беречь, все памятники и все даты.

Взахлеб читаю книгу И. Д. – в чем ее особенность? Здесь много еврейских подробностей, много подробностей из жизни эмиграции, но есть еще какой-то особый остаток, заставляющий книгу буквально глотать. Есть даже секс, и очень много.

9 ноября, вторник. Как и решил еще в начале года, хожу по чужим семинарам, приходится делать то, чего не сделала в свое время Г. И. Седых, занимаюсь ревизией. Бог с ней, все уже произошло. Уже был у Рекемчука, потом на совместном поэтическом семинаре у Ал. Михайлова, теперь пришел на драматургию к И. Л. Вишневской. Но ничего нового не произошло: нарвался опять на пьесу Саши Демахина, с творчеством которого я немножко знаком. Он начал с некоего предисловия. Оказалось, что у него заранее были условия для написания пьесы: два близнеца лет по сорок – пятьдесят, единство места, молодая женщина и старая. (В каком-то театре вроде бы действуют близнецы именно того возраста.) Очень занятное сочинение, вдобавок ко всему Демахин прекрасно, в темпе читает. Веселый диалог, но сразу же возникают угадываемые ситуации. Сразу же возникает кровосмешение. Комикование перекрывает трагизм сцены. Как же замечательно и легко пишет Саша свои диалоги! Постепенно все превращается в легкий и пошловатый скетч. Что-то даже появляется непристойное в комиковании очень взрослых людей. И другое: холодный, жадный и уверенный прагматизм самого Демахина.

Дальше – больше: все небрежнее, беспринципнее, все ближе к водевилю положений. Беда – почти нет характеров, кроме, может быть, молодежи, мальчика и девочки, а у более дряхлых людей непристойное комикование снова и снова. Пожилые близнецы, расставшиеся в юности, их дети, которые оказались вместе, может быть, в одной постели, и бездарная мать сына, естественно, два дома – богатый и бедный, через дорогу.

Во время чтения усталое лицо И. Л., рука в перстнях подпирает голову. Мне кажется, иногда она засыпает.

Слушаю дальше. Диалоги, монологи, небольшой лексикон, но много, много слов. Как бы уже диалоги по поводу. Но что хорошо, все же весело, и Демахин, сукин сын, держит каждую сцену. Правда, интересно: Катя и Вадим по законам жанра не должны все же оказаться двоюродными братом и сестрой. Началась такая сложная генеалогия, смешанная с гинекологией. Но все же оказалось, что они не спали, а – брат и сестра. Но новый поворот винта – и все оказывается лишь большой фреской нравов.

После перерыва началось обсуждение. Вспомнили Аристотеля, который говорил, что начинающие авторы больше интересуются характерами, а опытные – сюжетом. Надо бы принять во внимание. В пьесах я определенно не самый опытный автор. Один из ребят (Гоша): наши комедии (русские) должны быть грустнее. Коровкин (реплика): тусовочная драматургия. В ответ на другую реплику Гоши о пьесах, которые пишутся с прицелом на тусовочную группу, Саша Коровкин сделал ряд замечаний с позиции бывшего актера. Говорил о «нулевом акте», и пр. и пр. Очень интересно.

У меня на семинаре обсуждали Вадима Керамова, ребята почему-то его совершенно не приняли. Единым блоком я и Паша Быков отбивали от наших молодых снобов дагестанского милиционера. В керамовских текстах меня смущает только одно: я их прочел еще в прошлый вторник, они показались мне эмоциональными, с хорошо закрученными внутренними маленькими сюжетами, а когда пришел в аудиторию, выяснилось, что тексты забылись.

В Черкесске случилось невероятное. Писал ли я, что еще раньше там разразился скандал? Зять президента, глава крупной компании по производству цемента, пригласил к себе на дачу семерых своих компаньонов-акционеров. Среди них – люди все молодые – один парень был даже депутатом республиканского законодательного собрания. Что-то, видимо, зять президента хотел от своих гостей. Заглядывая вперед, я полагаю, что речь шла о каком-то новом акционировании, вернее, изъятии собственности. Возникает, конечно, первый вопрос: какая невероятно удачная семья, тесть президент, а зять – глава компании; когда же успели так разбогатеть, и все, наверное, благодаря собственным талантам? Что там на этой сходке шло, было неизвестно, но закончилось все тем, что семеро молодых людей приехавших на сходку, пропали. Люди, жившие в окрестностях, слышали выстрелы, видели какую-то суету машин.

Родственники пропавших, видимо, не самых последних людей в республике, как водится, обратились в милицию. Милиция заехала на дачу зятя президента республики и, естественно, не нашла ничего тревожного. Здесь надо еще знать местную милицию с ее холуйским чинопочитанием. Тогда эти же самые родственники устроили свое собственное расследование и довольно быстро наткнулись на следы преступления. Новые все же времена и кое-чего, как рассчитывалось, скрыть не удалось. Родственники, как позже выяснится, зверски убитых охраной дачи людей, потребовали ответа у президента. Пока собрали митинг на площади перед администрацией. Здесь ведь все свои, все родственники, можно представить себе, сколько было родни у этих семерых.

Митинг власти, конечно, обеспокоил. Президент в спокойной и раздумчивой манере первого секретаря обкома объяснил всем. что его дочь со своим мужем фактически, дескать, уже не живет, а вот теперь подала на развод. Можно опять представить, сколь быстро в этом мире родства и блата этот развод полетел. Моя хата с краю, тесть за зятя не отвечает. Но народ, наверное, лучше знает и степени родства, и дружеского и семейного участия в семье президента.

Тем временем нашелся и был арестован зять. Потом в квартире земляка и родственника петербургского милиционера были арестованы двое тех самых охранников с дачи зятя президента. Как все же быстро перемещались по стране люди зятя президента! Они показали заброшенную шахту, место, куда, предварительно немножко подпалив и закидав горящими покрышками и камнями, были сброшены трупы молодых предпринимателей. Общественность, конечно, взвыла. Народ понял, что если сейчас, в минуту возмущения и гнева, не сковырнет эту власть, то она и дальше будет ехать на его шее.

Потом, конечно, случились вещи противоправные. Но кто только объяснит мне, как же в этом случае поступать по праву? Ждать указания из центра, надеяться на вертикаль, слушать своего местного президента о разводе его дочери или писать президенту в Москву. Народ штурмом взял здание администрации, штурмом прорвался в кабинет президента, переворошил там все бумаги – в основном это были женщины, надо полагать, матери, сестры и жены убитых на даче зятя президента, – и не собираются покидать этот кабинет, пока президент не подаст в отставку. С каким оглушительным смаком телевидение показало это! В этот момент я телевидению простил все.

10 ноября, среда. С утра был на экзаменах в аспирантуру. Урожай не очень большой, но самое главное – экзамен стал гласным: вся наша комиссия довольно дружно работала. Правда, когда пошла явно с наводки Ирины Георгиевны студентка из Педагогического университета, плоховато отвечала, а я еще посмел ей задавать вопросы, то Ю. И. Минералов, естественно, принялся за старую песню: ректор пришел на экзамен уставший, у него плохое настроение и пр. Но все это для меня привычное, Ю. И. нервничает, до выбора ректора осталось полтора года, и ему очень хочется – так, кажется, все близко, досягаемо, а внутреннее чувство жжет: не достану…

Поставили две пятерки, очень хорошо отвечали, в первую очередь, наши: Федорова, которая работала у нас лаборанткой, и заочник с красным дипломом, военный, политкомиссар, как мы его прозываем, Роман Кожухаров. Знания у парня глубокие, настоящие, помнит не абзацы и цитаты, а пережитую им самим литературную ситуацию.

В. П. подготовил сборник по конференции Заболоцкого и очень этим гордится. Я по опыту знаю, что сделал, значит, хорошо.

Доблестные матери и жены убитых в Черкесске из кабинета президента так и не уходят. Забыл написать вчера, что президент во время штурма его резиденции не поступил, как Альенде, при штурме дворца Ла Монеда, он смотался из своего «дворца» через заднюю дверь, как прислуга. На беседу с мятежниками прибыл полпред Козак и озвучил единственное мнение, с которым может выступить власть: никакие неконституционные методы в борьбе за свои права не пройдут. С точки зрения власти – абсолютно верно, с точки зрения людей, над которыми власть издевается, – сомнительно. Этот случай показателен: с одной стороны, коррупция дошла до своих пределов, с другой – народ доведен до ручки. Черкесский случай, боюсь, покажет простому народу, которому терять нечего, потому что и цепей-то у него нет, – покажет народу путь.

Вечером долго читал книгу Тани Земсковой «Останкинская старуха». С Таней мы долго вместе сотрудничали, вели «Книжный двор». Это моя тусовка: литература, проблемы, близкие мне, многих людей я знаю. Есть страницы, где показано, как складывалось в далекие девяностые мнение – и общественное, и так называемое демократическое мнение. Мне-то это хорошо известно на собственной шкуре. Но, кроме страниц, посвященных мне, есть еще и мой во всю страницу портрет.

«Так что же происходило в эти августовские дни? – Это, кажется, те самые роковые и знаменитые августовские дни (С. Е.)Был Литературный институт, где по-прежнему ректором – Сергей Есин, у которого я собиралась взять интервью для какой-то газеты.

Когда ехала на Тверской бульвар, удивлялась, что Литературный институт еще существует в Москве, и немало молодых людей стремятся в него поступить и стать впоследствии писателями.

– Институт развивается по некоей магической инерции. Может быть, и вопреки времени, – развеял мои сомнения Есин. – Сейчас у нас учится много ребят из провинции. Не из крупных городов, таких как Новосибирск, а из таких как Вологда и подобных. Все повторяется. Беда этого института только в одном – слишком много талантливых ребят.

Есин задумался и после паузы произнес:

– Знаете, тоска по жречеству, которое называется писательством, существует независимо ни от чего.

Потом Есин рассказывал, что продолжает писать роман о Ленине и собирается опубликовать дневники за 1999 год. Во время разговора дверь ректорского кабинета то и дело открывалась: заходили преподаватели, студенты, беспрерывно звонил телефон. Делам и заботам не было конца.

– А кем вы мечтали стать в детстве? – спросила я, когда Есин кончил какой-то хозяйственный разговор.

– Только писателем, – не раздумывая, ответил ректор. – И твердо знал, что стану писателем. Я первый человек в моей семье с высшим образованием, хотя отец мой был заместителем военного прокурора Москвы. Но у него не было законченного высшего образования, только юридическая школа. У меня вся семья была репрессирована: дед, отец и дядья. Отец просидел лет десять, у него была знаменитая 58-я статья – антисоветская пропаганда.

Я удивилась:

– Имея такую биографию, вы могли бы стать диссидентом…

– Родители мои – из крестьян. И при всем том я прекрасно понимал, кто мне дал образование, кто мне дал будущее. Советская власть, и больше никто. Мы нормально учились, у нас были хорошие учителя. Я окончил университет. Но я точно знаю, что при советской власти ректором Литературного института я никогда бы не стал, потому что им стал кто-нибудь из любимцев ЦК КПСС, кто-нибудь из сегодняшних демократов…

Есин опять отвлекся, а в моей памяти закрутился телевизионный сюжет: «Книжный двор» снимается в Ялте, собираемся поехать к домику Чехова. Ждем машину. У входа в гостиницу встречаю актера Евгения Весника, спрашиваю, не хотел бы он прочитать что-нибудь из Чехова для нашей программы? Весник молчит несколько секунд, потом спрашивает:

– Ведущий вашей программы – писатель Есин?

– Ну да, – отвечаю я. – Вы только что его видели.

Весник опять делает паузу, потом произносит медленным скучным голосом:

– Так он же красно-коричневый.

Я аж присела от неожиданности:

– Откуда вы это взяли? Прекрасный прозаик, ректор Литературного института, абсолютно независимый человек…

Весник посмотрел на меня с сомнением и читать Чехова отказался.

– Вот поэтому ваше начальство и вяжется к «Книжному двору», – сказал Есин, когда я рассказала ему этот эпизод. – Дело не в заставках, не в костюмах, не в рейтингах. Дело в ярлыках…

С тех пор прошло шесть лет. Есин похудел и осунулся. Выглядел замотанным и бледным, уж никак не красным и совсем не коричневым. При всем при том вовсе не потерял доброжелательного вида и веселого искрометного нрава.

– Не скучаете по работе на телевидении? – спросила я под конец.

– Сейчас телевидение другое, – ответил Есин. – Оно стало безумно болтливым и каким-то досадным. И, конечно, приобрело наркотическое действие. На меня это еще пока не действует. Сейчас все привыкли переключать каналы. Однажды я тоже стал это делать и обнаружил, что в один момент на всех каналах крутилась реклама. Это ужасно. Вообще создается впечатление, что наше телевидение работает в Африке».

Вот такая, значит, была картиночка. Чего бы я о себе ни говорил и как бы ни красовался, существует некое зеркало.

11 ноября, четверг. Объявили, наконец, итоги выборов на Украине. Я из чувства личного консерватизма предпочитаю называть Санкт-Петербург Ленинградом, а Украина у меня всегда возле края России, а не в некой стране «в», как сейчас принято. Янукович отстает от Ющенко на пол-процента. Передали также, что В. В. Путин опять собирается на Украину. Это сильный поступок. Это означает не только поддержку действующего, прорусски настроенного премьера, но и как бы некое символическое предупреждение: если уж слишком сильно начнут зажимать области Украины, практически всегда тяготевшие к России и с русским населением, это Донбасс, Харьковщина, то….

Заседание РАО, Пахмутова.

Умер Арафат.

12 ноября, пятница. Показали похороны Арафата в Палестине. Море народа, выстрелы из автоматов, сметенные народом силы национальной гвардии.

Аккомпанементом Черкесску послужили события в Сухуми. Там возникшая после выборов президента оппозиция тоже захватила дом администрации, кажется, это помещение, где работает премьер-министр.

13 ноября, суббота. Утром все же закончил «Марбург». Еще много доделок, не вполне прописанные сцены, но фреска, ее рисунок, закончена. Я проснулся часов около семи и, лежа как обычно, принялся заканчивать последнюю сцену с Серафимой. Уже давно я не писал так свободно, особенно не раздумывая, много импровизируя. Возникло какое-то новое ощущение письма. Может быть, так раскованно и пишут наши литературные счастливцы? Чувствую, что с первым окончанием этой работы я получил какое-то новое знание.

На даче замечательно, трава вся истлела, листья я собрал. Небо такое мрачное и хмурое, но небеса еще грозно молчат. Помню, как в самом начале строительства дачи седьмого сентября уже шел снег. Помню, как один раз был на даче с ныне покойным Валерой Юдиным в такую же погоду уехали. Сегодня мне тоже кажется, что снег того и гляди выпадет. Выпадет сразу много и сильно, не пощадит никого. И тем не менее с дачи так не хочется ехать. Но сегодня в 5 вечера в ЦДЛ состоится юбилейный вечер Юры Полякова. Ему 50 лет.

Вечер прошел интересно, было много трогательных деталей и поздравлений. Я, кстати, выступал одним из первых и как раз сослался на то, что дача, – перед этим Поляков говорил, представляя Дементьева, который и вел вечер, что он его сосед по даче, по Переделкину, – на это я и сослался, моя дача на 100 километров дальше, и мне пришлось приехать на этот праздник, проделав эти сто километров за рулем. Но все по порядку.

Я забыл пригласительные билеты и сел на первое попавшееся место ближе к концу зала. Но оказалось, что места эти или проданы, или на них просто раздавали билет с нумерованными креслами, и пришлось идти вперед. Не очень я хотел садиться на первый ряд, но других мест не было, и вдобавок здесь сидели все мои знакомые. В общем, я впервые сидел в ЦДЛ на первом ряду. Здесь сидели Юрий Иванович Бундин, Владимир Константинович Егоров, а потом оказалось, что с другой стороны сидит и третий ректор Литинститута Е. Ю. Сидоров. Как хорошо с первого ряда видно и слышно всю процедуру. Но только одну подробность.

На креслах, всех без исключения, лежало по номеру специально выпущенной к этому дню «Литературки»: это для внутреннего пользования газета. Здесь разные поздравления – от Михалкова и Дорониной до Зульфикарова и Ширвиндта. Здесь же много фотографий. И Поляков маленький, с игрушками и разными зайчиками, и Поляков в армии, в солдатской гимнастерке, но уже с университетским «поплавком», до фотографий с разными деятелями литературы. С особым умилением я воспринял две фотографии: Юра и Анатолий Алексин (вспомнил его, Алексина, сладкий и нежный стиль общения), и Попцов (наш милый красный комиссар, так энергично переметнувшийся к белым). В этом же номере газеты есть и мое маленькое приветствие, которое я написал несколько дней назад. Вот на этом-то номере я и записал ручкой, взятой у В. К. Егорова, несколько фраз. Пьянов, бывший отв. секр. «Юности», совсем не изменился: «Не только был в комсомоле, но и в одном бюро райкома вместе с М. Е. Швыдким». В. Костров в новом красивом костюме: «Ваше поведение соответствует званию русского писателя». В. К. Егоров говорит о сегодняшнем взлете газеты и о судьбе писателя: «Если не получится дальше, идите к нам в академию, и мы выучим на чиновника». Ю. И. Бундин – он впервые вышел на сцену ЦДЛ, прочел адрес, поднес подарок, громко и хорошо сказал о Юре, как о верном друге. Сам Поляков вел себя удивительно тактично, с долей отваги и самоиронии. У него действительно выдающийся ум и есть харизма. Все это он принимал с очень милым смущением и неоднократно говорил, как тяжело терпеть это славословие. Показали несколько фрагментов из новых, видимо, фильмов, снятых по его книгам. Все это очень густая и выдержанная в хорошей злости сатира: «Козленок в молоке», которого два года каналы не дают: «фильм осмеивает либеральные ценности», но, кажется, пойдет после 20-го ноября. Время-то все же подвинулось.

Я тоже сказал небольшую речь. Леня Колпаков отметил, что говорил хорошо. Сказал, что не люблю и боюсь писателей, что в конце концов писателей, и даже хороших, много, но вот писателей с линией, с сердцем – таких писателей единицы, вспомнил позицию Полякова и в 91-м, и в 93-м. Записал я один фрагмент и реплики самого Полякова. На сцене кто-то сказал, что Поляков и сам разрушал комсомол. Ю. М. здесь восстал: он очень высоко ценит эту организацию, поддерживаемую государством, как нужную и необходимую, у него нет ни одной фразы о разрушении комсомола как целого. Дальше запись: «Надо честно относиться к своему прошлому. Вот знаменитый певец и композитор, который сосал комсомол так, что за ушами трещало, теперь рассказывает басни, как в комсомоле его травили и чуть ли не ставили к стенке». Из зала: «Кто?» Поляков: «В моих сочинениях этот прототип носит имя Комаревич». Зал грохнул. Я тоже догадался, кто, сидим мы с этим самым Комаревичем в одном правлении одной общественной организации.

Трогательно говорили девушки-соученицы по Пединституту. Сейчас им тоже по пятьдесят. Одна из них была наша, Люда Шустрова, в прелестном оранжевом туалете.

Состоялся фуршет, писатели ели с большим энтузиазмом.

В вестибюле при разъезде встретил Веру Сидорову и Аню Кугач, жену А. Дементьева. Многим эти мужья – Сидоров и Дементьев – обязаны своим женам. Женя носит шарф поверх пальто и поэтому похож на деятеля искусства.

14 ноября, воскресенье. Заезжал на работу, подписал некоторые документы: конвейер не должен останавливаться ни на минуту. Завтра утром мне к десяти часам надо ехать к книголюбам, процесс должен идти, несмотря ни на что. Шоу продолжается.

Оказывается, не только «Литературка» посвятила вчерашнему юбилею Полякова свои страницы. Газета бывшего телевизионного кумира Евг. Киселева «Итоги» подготовила статью Александра Агеева. Ничего особенного этой в статье нет, и Полякову не стоит по этому поводу расстраиваться. Но хамский сам тон. Впрочем, последнее больше говорит об ангажированности автора и неумении его справиться с литературоведческой данностью, нежели о самом герое статьи. «И вот на этой самой волне всенародного желания понять, что же это за страна такая, в которой мы живем, Поляков, как некий серфингист, прокатился к нынешней известности… А Поляков был эдакий молодой наглец, ему ничего не мешало, а главное, хотелось всего сразу и без очереди… Это он разоблачал и тайно прогнивший советский строй, пока это было ему выгодно». Так же хамски вся статья и кончается: «Сорняк чисто… культурного растения, которое так и не проросло в газете, и лишь букетик этого сорняка вполне уместно преподнести Юрию Михайловичу в день его рождения». Это наш буржуазный критик Агеев говорит о работе Ю. Полякова в «Литературной газете», газете, которую до Полякова уже лет десять никто не читал.

В. С. со своею блестящей памятью вдруг вспомнила, что еще месяц назад звонили из Театра Гоголя и звали на «Марлен». Пьеса о двух женщинах, которыми у нас в России всегда очень интересовались и о которых много знаем – Лени Рифеншталь и Марлен Дитрих. Две звезды мирового класса: актриса-кумир, сводившая с ума весь мир, и любимица Третьего рейха, режиссер-документалист класса Эйзенштейна. Ее фильм о Мюнхенской Олимпиаде стал классикой. Ее фильм о съезде фашистской партии – «Триумф воли» – по изобразительным средствам и выразительности тоже стал классикой. Редкий спектакль – идет лишь раз в месяц, сразу маленькой серией в два вечера. Всего две актрисы: московская Светлана Брагарник и ленинградка Светлана Крючкова. Позвонили, поехали, взяли с собой еще и С. П. Буквально оттащили его от письменного стола: суббота и воскресенье у него подготовка к лекции. Мне это в помощь: пропуск, В. С., у которой мало и сил и терпения, машина, гардероб. Честно говоря, я не думал, что В. С. вынесет весь спектакль, обычно, когда мы вместе, она уезжает после первого акта, но тут я все предварительно разузнал: пьеса в одном акте, идет полтора часа.

Недаром совсем недавно мы говорили с Федоровой относительно того, как крепко в смысле успеха и известности зажат Сергей Яшин, а ведь крупный режиссер, со своей стилистикой и объемом. Все это определилось и сейчас: замечательный, крепко сколоченный спектакль.

Вообще-то все поначалу непривычно. И полноватая Рифеншталь, и не очень привычная Дитрих. Все разворачивается в парижской квартире Дитрих, на излете жизни обеих, куда Рифеншталь пробралась с предложением сделать новый фильм. Фильм, который обеих снова поставит к свету мировой рампы. Но все это, естественно, фантазия. Действие происходит чуть ли не в день смерти Дитрих, которая, постарев, стала бояться публики. Стала скрывать свое старое лицо бывшего кумира. Им есть что сказать друг другу. Но так ли уж сильно развела их идеология? Развели обстоятельства жизни. Есть несколько опорных фраз. У Рифеншталь: «Я была самым могущественным человеком в 1938 году в немецкой киноиндустрии – куда я могла из Германии от этого поехать?» И с другой стороны: «Разве я виновата, что жила в этом ужасном ХХ веке?» Все это о выборе пути, о выборе, который часто делает не наша воля, а наши обстоятельства и биография.

Весь спектакль зудило, что хочется написать о Брагарник, об этом спектакле, о Яшине, о Гущине, о театре. Как много этот спектакль оживил всего в памяти! Написать бы большой красивый и умный материал – эссе на полосу. В свое время как хорошо мы работали с В. С., когда я диктовал, а она все время подкидывала мне что-то и записывала. Куда все это делось? Сил у нее все меньше и меньше. Но я знал, что это месяц или полтора месяца работы, если писать все без диктовки. В самом начале спектакля В. С. подремала у меня на плече, а потом оправилась.

15 ноября, понедельник. Как и предполагалось, бои в Эльфалудже не закончились. Всё время показывают пожары и взрывы: выкуривают «боевиков», а попутно разрушаются дома и быт, который налаживается годами, а ломается мгновенно. Похоже, это уже не усмирение непокорных, а гражданская война, потому что американская энергия разделила страну на две части.

У нас в стране, терпеливой и всепрощающей, все затихло, молодежь еще пьет пиво, а пожилые подсчитывают, получат ли они что-либо от отмены льгот. Телевидение все время показывает рассуждающих старух, которые, подбодренные вниманием телевидения, угодливо объясняют, что лекарств бесплатных они получать не могут, а вот 500 рублей им пригодятся, они и лекарство могут купить, и кое-что из еды, и даже раз в месяц купят что-нибудь из одежды. Но вот о том, что огромное количество старых людей ограблено и практически разрушены их надежды – об этом ни слова. Никак не могу дозвониться до Л.К. Слиски, которая обещала прийти к нам в институт. С каким бы воодушевлением я спросил у нее: когда парламент голосует за прибавки в двадцать-тридцать процентов к пенсии, сознает ли парламент, о каких нищенских копейках идет речь?

У меня в душе тоже какой-то раздрай. Ощущение, что я ожирел, обуржуазился и уже с позиции сытого принялся все рассматривать. Уже почти нет никаких революционных идей по институту, по собственному – простите, не люблю этого слова особенно по отношению к себе – творчеству.

Вечером вусмерть разругался с В.С. Тезис в любых наших ссорах всегда один: отношение к людям, умение им прощать, понимать их собственные возможности и проблемы. Не все нам должны, не мир крутится вокруг нас, а мы одно из мгновений этого мира. Каждый человек – это галактика, и по его орбитам тоже летят огненные метеориты. Вот по этому поводу, хотя повод был весьма конкретный – Дима Слетков, который три недели назад, когда я был в отпуске, не погулял с собакой. Этого ему В.С. простить не может, но и не хочет никаких человеческих объяснений.

Естественно, как всегда, разошлись до крика, до слов «ненавижу» и «буду жить один», до замечательных и много раз произносимых слов «развод». Ночью пил валидол, но вечером, чтобы не усугублять свою рефлексию, я в мрачном состоянии духа принялся смотреть «Возвращение» Андрея Звягинцева, который получил премию в Каннах и который давно лежал у меня, но все не было настроения, чтобы посмотреть. Кстати, наша завистливая интеллигенция фильм не любит. И понять ее можно: смотреть, влезть и страдать вместе с героями трудно! Какой замечательный фильм! Отец – уголовник, бывший военный, – возвращается в семью. Здесь двое мальчишек, десяти и тринадцати лет. Ревность, сопротивление, тяжесть жизни, «чтобы мои дети были сильные и выносливые, как я», тяжелая медленная стилистика подтекстов, ни одной красивости, ни одной развлекательной паузы – мир сегодня жесткий и не сентиментальный. Любовь и признанье, быть может, мы получаем, только заплатив за них своей жизнью.

16 ноября, вторник. Напрягся, сам погулял с собакой, сделал зарядку. Утром хотел пойти на семинар Е. Рейна, но в Москве были такие пробки, что запоздал к десяти, а потом обсудили с Е.Ю. Сидоровым вечер Полякова, и когда я поднялся по лестнице на кафедру творчества, то как раз увидел, что по другой лестнице в 11.15 уходит Е. Рейн, уже все быстренько закончил. Но здесь счастливо подвернулся И. Ляпин, и я отправился к нему.

У Игоря уже 4-й курс. Студенты у него не очень разговорчивые. Стихи о природе и лете, написанные так, будто девочке лет сорок. Вряд ли это будет выдающийся поэт, но она уже сейчас работает корректором и редактором. Значит, как минимум будет хороший редактор. Ищет истоки, «не видит лица родного». Не универсалия, а частые сравнения и сюжеты. Пошел стиль неточной и приблизительной медитации, которая всегда производит некоторое ложное впечатление: будто бы за этим что-нибудь стоит. Впрочем, девочки на семинаре все хороши – все говорят о длиннотах, о традиционном для наших студентов унынии. Поток рифм и строф, может быть, и хорош, но где одно стихотворенье?

Игорь Ляпин точно говорит о необходимости вносить в поэзию элемент сугубо личного, если даже хотите, – судьбы. Я, естественно, тоже ввязался и поговорил на свою старую тему: не копайте литературу, копайте в первую очередь себя.

Следующим читал Олег Павлов, еще один О. Павлов, который живет в Норильске и говорит, что не занимается политикой. Стихи у него современные, политизированные, острые и очень ясные.

Мой собственный семинар посвящен рассказам В.Чуркина. Пишет Вадим удивительно прозрачно и точно. Именно те детали, какие надо, и с той силой выразительности, какая следует. Как обычно, опросил почти весь семинар. Провел летучее «голосование»: «хорошо», «средне», «плохо». Показал, вернее, вместе выяснили силу деталей – они-то как раз помнятся. Что меня в рассказах Вадика смущает: он маргинал и из своего подпола вылезать не хочет. Где-то здесь он похож на многих современных писателей: даже никакой попытки приподнять повествование он не предпринимает. Рассказы интересны даже не главным героем, в большинстве случаев это Вадик: Вадик играет в компьютерную игру, Вадик варит курицу, Вадик трахается, а в это время у него болит зуб, интересен фон, мелькание современных типов, точные детали. За десять минут до окончания рабочего дня парень садится на велосипед и ровно в четыре оказывается возле часов проходной: и точно, и не придерешься, и себя не обидел. Очень смутило меня, что мои ребята плохо читают повседневные реалии жизни. Например, никто не знал, для чего везут вагоны со щепой – варить целлюлозу.

Долго, как духовная антитеза времени со стороны другого искусства, рассказывал о фильме Андрея Звягинцева, который посмотрел вчера вечером. Здесь и новый характер, и духовный подъем. Это не просто фильм. Что бы наши снобы-кинематографисты ни говорили – успех в Каннах – это не ошибка.

Вечером из почтового ящика достал «Труд» со статьей Любови Лебединой «Табаков «обтартюфился». Заголовок говорит сам за себя, хотя и грубоват, как «обос…ся». Значит, не только я люблю и высоко ценю русский национальный театр, с его движением характеров и уточнением каждый раз смысла. Лебедина вспоминает и о знаменитом спектакле с Любшиным и Вертинской двадцатилетней давности. Теперь цитата, в которой смысл статьи, этими словами статья, впрочем, и заканчивается: «МХАТ имени Чехова снял из своего названия слово «академический», но если в дальнейшем в нем будут ставиться спектакли, подобные нынешнему «Тартюфу», то придется, может быть, подумать и о снятии слова «художественный"».

17 ноября, среда. Боря Тихоненко, кажется, с увлечением возится с моим романом, каждый раз совершая нечто большее, чем обычный редактор. Звонил ему вчера, он получил последнюю главу и повеселел, потому что мой замысел для него стал яснее. Я со своей стороны тоже думаю о некоторых обострениях именно в тех самых точках, которые уже написал. Но роман от меня отодвигается.

Вечером же собрался в дорогу, на этот раз никаких вещей, лечу в одном костюме, сборы минимальные, но спал плохо, проснулся в шесть, зарядку за много недель впервые не сделал, пошел гулять с собакой. На улице наконец-то холодно, лужи затянуты льдом, кое-где наметает снег.

Отвозил в аэропорт Толик, в Домодедово всё знакомо, даже процедура досмотра раздевания, вплоть до снятия брючного ремня. Я так увлекся этим, что забыл свой саквояж. Потом парень-охранник за ним сходил – не пропал. За мной нужен глаз да глаз. Но, с другой стороны, у меня в голове: институт, дневник, роман, две дачи, вчерашний звонок Васи Калинина, который переезжает в Москву, В.С., собака, коллегия министерства во вторник и пр. и пр. Но что же тогда в головах у тех, кто никогда и ничего не забывает?

Интересную сцену наблюдал на регистрации: азербайджанец, летевший из Москвы в Баку с семьей, сдал вещей на 130 кг. И очень не хотел платить за те 13, которые он же на пересадке добавил в Москве. Столько сначала было крику, но наши большие мощные тетки энергично его успокоили. Заплатил как миленький.

Следующие строки начнут опровергать предыдущие: внутреннюю недоброжелательность к азербайджанцам. Кстати, и парень, который «успокоился как миленький», был какой-то для Москвы нетипичный. Высокий, европеизированный, со вполне европеизированным семейством, без деревенской наглой, пузом и расхристанной грудью вперед, походки. Слова расставляю не случайно. Потом в автобусе, который вёз пассажиров к самолету, – час в накопителе я писал дневник, – его маленький сын, черноглазая кроха, сидел у меня на коленях, а его рядышком же сидевшая с другим сыном мать сказала, что семейство едет из Норильска. Ясно, что семьей они туда ездили не торговать апельсинами.

В общем, я уже прилетел в Баку к другим, не московским азербайджанцам. Я потом спросил у своих бакинских знакомых: «Откуда московские-то берутся? Из деревень, беженцы. Около миллиона человек из восьми миллионов республики – это беженцы из Карабаха и из районов, примыкающих к Карабаху. Здесь, в Карабахе, и армяне особенно не живут, не стремятся захватить земли, с которых ушли коренные жители. Опыт Израиля показал, что «поселенцев» могут «попросить» и через 26 лет колонизации. Причем попросить может собственное правительство.

Встретила меня через VIP– зал Зарифа Салахова. В дальнейшем я буду говорить о ней много. Замечательная женщина, с редкой и счастливой прозорливостью – семья, культура, учеба в Москве. Речь, конечно, дальше пойдет о ее знаменитом Музее миниатюрной книги, расположенном в самом центре Баку, стена к стене с итальянским посольством. Говорили о доме: дескать, построен в центре, о его стоимости, о связях, которые были использованы при выборе и получении места. Но какой получился замечательный музей. Его надо было придумать, двадцать лет собирать коллекцию, для начала строительства продать квартиру дочери и по уши залезть в долг к банку под 30% годовых. Не описываю ни интерьера нижнего зала, ни прекрасных витрин, ни саму экспозицию – 4,5 тысячи книг: от книг XIX века до сегодняшних серий. Сочинения Пушкина, Гете, современные книги, сборники документов. Полиграфическое искусство, курьез? Но и еще понимание – как мало мы знаем и прочли из того, что есть и написано. Миниатюрные книги из Молдавии, Прибалтики – это ведь карта бывшего Союза. И здесь же крошечные книжки с политическими документами. Забыть ничего не удается: ни Ленина, ни Сталина. Их имена намертво впечатаны не только в историю, но и в культуру. Все это в сознании любого посетителя, вход бесплатный.

Теперь Баку. Я был здесь тридцать лет назад: город изменился, или я ничего не видел? Огромный, еще зеленый, чистый и по размаху столичный город. Прошлись по узким улочкам старого, еще в крепостных стенах, города; глупая в своих частностях и невежливая в своих деятелях советская власть могла бы здесь разрушить и больше.

Горящие факелы во дворе, оркестр национальных инструментов, играющий из «Крестного отца», кабинеты, бывшие каменные клетушки купцов. Ужинали в центре, в бывшем караван-сарае. Блинчики с мясом, с зеленью и с тыквой. Люля-кебаб, шашлык на бараньих ребрышках, всё тает во рту. Потом еще раз прошлись по центру. Людно, порядок, молодежь, хорошие лица. Развалы: серебро, ложки, вилки – это продают пенсионеры, ордена («Слава» – 12 долларов), матрешки: Путин, Буш, Бен-Ладен. Дети катаются на детских автомобилях. Автомобилей, естественно, много и других. Много, как говорят, старой архитектуры: нефть, Нобиль, купцы-армяне. Правда, первоисточником богатства был азербайджанский и русский рабочий. Памятник Шаумяну снесен, сквера 26 бакинских комиссаров нет. Показали дом, в котором жил Ландау, в этом же доме жил и Зорге.

Живу в гостинице на 15-м этаже, виден залив лукой, амфитеатр города. Вместо горячей воды – теплая хорошая постель, но лампы возле кровати нет, нет и настольной лампы. Есть телевизор. Может быть, к 30-летию Общества книголюбов Азербайджана чтение отменено?

18 ноября, четверг. В конце дня, когда около семи вернулся в гостиницу, сил уже не было никаких, лег в постель, включил телевизор – и тут отвратительное известие: в Москве жуткий снегопад, движение парализовано, аэропорты не работают. А мне завтра в пять часов вечера улетать. Если не прилечу вовремя, всё рассыплется, а дома нечитаная рукопись Леши Карелина.

Утро началось с интервью, которое взяла у меня умненькая девочка Инара для местной газеты. Я возбудился и дал ей приличное интервью: Баку, книжный союз, музей, Зарифа, своеобразие переключения интересов Общества на встречи, на экслибрисы, на миниатюрную книгу. В общем, разогрелся и почти по тем же тезисам потом в Национальной библиотеке, где отмечалось 30-летие Общества, начал речь. Начал её с азербайджанцев на моем пути: Энвер Мамедов на радио. Сколькому же он меня, ничему не уча, научил! Кажется, его сын сейчас заместитель министра иностранных дел. Потом Самид Агаев, его книжка, его семинар, его премия, а потом уже наш студент Салех. Похоже, что Инара его знает. Кажется, говорил удачно, несколько слов сказал о старшем Алиеве, напомнил, что наше заседание происходит на фоне разрушающегося книгоиздания. Зарифа тоже в своей речи говорила о Гейдаре Алиеве, она говорит о нем часто. Мне нравится такая ее верность. С Алиевым она проработала всю жизнь. Зарифа, правда, много и часто говорит о себе, но это цельный тип сильной восточной женщины, общественной деятельницы. Она волевая, решительная женщина, за спиной у нее учеба в Москве, ощущение правоты русской цивилизации, её силы, её мощи, светлая волна которой распространяется.

В Национальной библиотеке вручили около тридцати грамот. Была речь Зарифы, моя, потом пяти или шести выступающих.

Очень ярко говорил Чингиз Абдуллаев, один из секретарей СП Азербайджана. С юмором о разгосударствлении книжных магазинов. В бывшем магазине «Подписные издания» – то ли колготки, то ли мебель. Значит, подписные издания никогда не будут нужны Азербайджану? А если через 50 лет появится новый Фирдоуси? Перечислил в том числе и с десяток азербайджанских писателей первого ряда, которые окончили Литинститут. С Чингизом, кстати, мы встречались в Москве, он всегда мне казался просто благополучным функционером, а тут заговорили в перерыве: он боец, со стремлением, как у меня, к объективности. Поговорили о делах Литфонда, много подробностей о любимом ими Приставкине и Черниченко. Надо по приезде посмотреть в «Литгазете» статью Нуйкина о моих героях. Судя по сообщению Чингиза, в этой статье есть нечто сенсационное.

Почему я так жадно все это вынюхиваю и разыскиваю? То, о чем они сейчас говорят, я видел еще пятнадцать лет назад. Они тоже не могли не видеть, они же умные люди. Так, значит, из-за глупости, честолюбия или выгоды, в которой так нуждается неудачник, молчали? Мало я читаю разного другого, о чем надо бы знать.

Еще, оказывается, есть статья Бакланова о Солженицыне. Но это скорее не о Солженицыне, а элемент яркого автопортрета.

Если говорить в общем, то не очень большая церемония прошла с международным блеском. Был народ, телевидение, понимание значения любого позитивного публичного факта общественной жизни. Вечером эту церемонию показали по телевидению. Правда, по телевидению было очень много событий в виде собраний. Дисциплинированные, внимательные слушатели. Все слушают. Кто же работает?

После собрания зашли в Союз писателей, который рядом. Роскошный особняк начала прошлого века, в очень неплохом состоянии. За советское время могли бы подобный особняк основательно изгадить. Пили чай вместе с Чингизом Абдуллаевым и первым секретарем СП Фикретом Годжа. Он тоже, как и многие, окончил Литературный институт. Начали рассказывать байки из студенческой жизни. Вот бы сделать книжку таких баек! Пока договорились, что азербайджанцы пришлют данные в наш Словарь выпускников. А, может быть, соорудим в Баку конференцию выпускников?

В конце дня опять обедали в ресторане, опять в Национальном, и, наверное, очень дорогом. Тариэль, сын Зарифы-ханум, сделал, оказывается, четырехчасовой фильм (был продюсером) об азербайджанской кухне, отсюда качество ресторанов и еды. На сей раз это замечательный сад (летом здесь даже гуляют павлины), в котором стоят деревянные павильоны с занавесочками. На обед: зелень, сыр, соленые огурцы, капуста, помидоры, суп из чечевицы, лаваш, антрекоты из осетрины, баранина на ребрышках, чай с вареньем из черешни. Говорили о книгах, о проектах, о власти, вспоминали о Гейдаре Алиеве. Ресторан и сад на месте бывшего трамвайного депо, трамваи износились, менять вагоны денег не было, депо закрыли, рельсы продали на сталь для бритв.

Когда отвозили меня в гостиницу, остановились наверху амфитеатра, почти под телебашней. Я встал на парапет, ограничивающий дорогу, и шофер Валера стал мне показывать город, который находился внизу. Для меня очень много значит, когда я, как бы с птичьего полета, вижу город в его логике и последовательности. «Раньше огней было больше». Сейчас электроснабжение города в руках какой-то турецкой компании. Они хотели вернуть вложенные в реконструкцию деньги за несколько лет, но столкнулись с тем, что не у всех жителей и потребителей есть деньги. Не суйтесь в бывшую Россию, здесь живут по другим правилам. Как же я завтра улечу?

19 ноября, пятница. Половина третьего дня, сижу в зале vip, самолет из Москвы, кажется, улетел вовремя, значит, прилетит, и тогда, Бог даст, улечу. Тариэль, сын Зарифы-ханум, уже уехал в город. Долгие проводы – лишние слезы. Я сам знаю, как тягостно сидеть в аэропорту рядом со всё не улетающим гостем, а дома полон рот дел и забот. Сегодня, кроме обеда в центре, на набережной в ресторане, опять две существенные экскурсии: одна во дворец шаха, а вторая – в храм огнепоклонников в Сурхане. Это по дороге в аэропорт, но закончу с обедом.

Естественно, вкусно, хотя меню, по местным меркам, незатейливое: мелкие пельмени, которые мы уже ели с бульоном, барашек, шашлык на ребрышках, жареная телятина и говядина кусочками; зелень, маринованные огурцы, капуста, горячий хлеб, сыр. Особенно, как доморощенный гурман, должен сказать о свежих огурцах – это какой-то сказочный сорт: маленькие, твердые, мясистые и одновременно свежие. Но всё это я пишу не к этому: на троих едоков, включая сюда еще воду и яблочный сок, который особенно любит Зарифа-ханум, обошлось всего в 25 долларов. В Москве нечто похожее стоило бы по 70 – 75 долларов с человека. Это одна из положительных сторон местной жизни. Сравнительная – не для бедных – дешевизна ковров, услуг, питания, хотя сами, скажем, помидоры стоят не намного дешевле, чем в Москве. И еще, почему я затеял эти описания: качество азербайджанского общепита. Оно, как я успел заметить, не уступает московскому сервису: посуда, гигиена, чистота продуктов (вчера, например, когда обедали в саду, через огромные окна-витрины была видна кухня, не хуже, чем в парижском ресторане или у известного гурмана и повара Комаревича), белье, туалет, салфетки, официанты без развязности и подобострастия – всё это на очень высоком, европейском, уровне. Научились.

Когда мы после обеда ехали с Тариэлем по направлению к аэропорту, он рассказывал, как быстро оставшиеся без указующего перста и без поводыря азербайджанцы учатся. Первыми сюда сразу в начале перестройки приехали турки: кафе, рестораны, общепит. Азербайджанцы посмотрели, научились, и теперь практически турецкого общепита в городе нет. Потом такая же ситуация обозначилась в строительстве – теперь строят сами. Кстати, ситуация в Москве с «лицами кавказской национальности» пошла на пользу: московские азербайджанцы, наблюдая за неустойчивой московской ситуацией, принялись вкладывать деньги в Азербайджане. Скупают старые дома в центре, покупают квартиры в новостройках. Обычно эти купленные дома и квартиры сдаются иностранцам, тем, кто, как правило, работает на нефти. Вот удастся ли азербайджанцам оттеснить иностранцев от нефти, новых месторождений, которые в значительной своей части ушли к пришельцам, это неизвестно.

Хронологию дня я нарушил. Утром встретился с Зарифой-ханум, и поехали во дворец Ширваншахов. Это сравнительно небольшой замок династии, у которой подобных замков было несколько. Устроено всё по принципу дворов, как обычно, мусульманских дворцов на Востоке. Основное помещение, «жилые комнаты» (52 комнаты) еще закрыты, находятся под гнетом реставрации. Мечеть, фонтаны, гробница одного из властелинов, павильон, где происходил суд, ворота, огромный комплекс (около 30 помещений) бань (керамические трубы, горячая и холодная вода, подогретые полы) – это XIV – XV век и производит впечатление подлинности. Культурный слой очень поднялся, и теперь здания кажутся менее монументальными, чем в момент постройки. Живая жизнь подминает под себя историю. Любопытно, что все это нагревалось жидкой нефтью, в мечети есть специальные продухи, через которые уходила гарь от нефтяных светильников. Здесь же, в цитадели, выставлены и облицовочные камни, поднятые со дна Каспия, здесь на одной из отмелей стоял еще более древний замок, ХII или XIII век. Я долго разглядывал полуразмытые волной и солью фигурки животных на этих камнях.

Нефть… По дороге к храму огнепоклонников, т.е. между обедом и аэропортом, заправляли машину. 95-й бензин – 40 центов. Я спросил, не очень ли дорого для нефтедобывающей страны? Дорого, конечно, но это директива Всемирного банка. Тут же мне, правда, с чувством удовлетворения пояснили, что вот где-то в Эмиратах на эту директиву наплевали и там бензин по 25 центов. Я про себя подумал, что у нас, в нефтедобывающей стране, бензин стоит дороже, чем в Баку, и цена на него будет, конечно, повышаться.

Под разговоры о нефти доехали до знаменитого храма огнепоклонников. Храм здесь был очень давно, еще до ислама, и башни молчания тоже. Здесь земля сама извергала из себя огонь. Не забудем, что нефть тогда добывали еще в колодцах. Копали колодец глубиной в 5-6 метров и черпали оттуда просачивающуюся сквозь породу нефть. Особенно ценной была белая нефть, почти лишенная парафина. В войну такой нефтью без всякой обработки заливали баки танков.

Храм восстановили в ХVII веке, когда сюда пришли индийские купцы. Поклонение огню – это одно из их верований. Кстати, в храме исполняли свои обряды и индусы. Сам храм похож на караван-сарай: двор, окруженный стеною с кельями. Здесь жили монахи-аскеты и простые паломники-огнепоклонники, которые оставались здесь на 10 дней. В середине двора – алтарь, по его четырем углам горели огненные факелы, в каждой келье через дырочку в полу сочился газ – горел огонь. Здесь же, в центре двора – место, окруженное камнями, для кремации. Пепел отвозили в Индию и развеивали над священной рекой Ганг. Вокруг храма первоначально была пустыня, не очень далеко – пересоленное Каспийское море. Когда стали добывать нефть в промышленных масштабах, то упало давление, факел на павильоне и центральный факел над каменным шатром угасли. К визиту в конце 1950-х в Азербайджан Джавахарлала Неру храм восстановили, даже провели по трубам газ к угаснувшим факелам. Но Неру в храм не поехал. Когда сюда попадают жители Индии, огнепоклонники снимают у входа туфли и по гранитным плитам, на которых храм стоит, идут к алтарю. В одной из келий есть список знаменитых людей, побывавших здесь. В списке художник Верещагин и химик Менделеев. Менделеев прожил здесь несколько сезонов, отсюда писал письма жене. Химик, органик, нефтяник. Добраться бы до этих писем. Лаборатория знаменитого химика, давшего миру идеальный рецепт водки, находилась рядом с храмом.

Это действительно именно то место, где 130 лет назад начались знаменитые нефтяные разработки. Какие особняки, какие лачуги вокруг! Хотя в казармах, которые Нобиль построил для рабочих, сейчас и до сих пор находится больница.

Несмотря ни на что, вылетели из Баку почти вовремя, с минутным опозданием.

20 ноября, суббота. Прилетел я, конечно, чудом. На следующее утро, когда собрался по своему обыкновению на дачу, погода разгулялась еще сильнее, на дорогах снег, машины идут врастопырку, каждая ожидает, что сейчас занесет, перевернется или её стукнут сзади. Бензину сжег пропасть, ехал почти все время на третьей скорости. Первую снегоуборочную машину увидел лишь на 61-м километре Киевского шоссе. О Москве не говорю, ад.

Дачные участки занесло так, что можно было подумать – конец декабря! Тем не менее прорвался, значит – баня, печка, собака, которая ходит по снегу.

Вчера вечером В.С. встретила меня гороховым супом, попытались опять поругаться, но получилось все вяло и без энтузиазма. Но, когда уже из машины я позвонил ей, чтобы предупредить: возле нашего подъезда под легким снежком наледь, не поскользнись, она попыталась меня уязвить: «Ты же будешь рад». Зачем я всё это пишу? Вечером хорошо поговорили об интервью Путина по трем каналам, о выборах на Украине, о склоках в нашем писательско-артистическом мире. Мы почти перестали говорить о литературе, может быть, потому, что литературы, которая нас бы захватывала, нет.

Прочел крошечную книжку Фаины Раневской. «Дневники на клочках», которую купил раньше, но все было недосуг. Здесь есть и письма к ней Плятта, Л. Орловой, М. Бабановой, Т. Тэсс. Хорошо, что люди находили время, чтобы обменяться добрыми словами и лаской – эта счастливая привычка постепенно уходит из нашей жизни. Корявые и слишком простые слова в Интернете, конечно, подержатся, а потом будут угасать и растворяться в общем электрическом вихре. Как всегда, пометил несколько цитат, совпадающих или с вектором моих размышлений, или с моим раздражением.

Сначала об успехе, которого у меня по-настоящему не было, потому что не умел им заниматься, кудахтать, дергать за ниточки славы. А если и был, то даже дома меня за него корили. «Успех – единственный непростительный грех по отношению к своему ближнему». Теперь о телевидении, наглом и много о себе думающем. Такая же ситуация была и с корифеями нашей режиссуры, когда я там работал. Что-то у них у всех получалось лишь за счет лучших в стране актеров. Но сколько у разных Верников было спеси! «Вчера возили на телевидение. Вернулась разбитая. Устала огорчаться. Снимали спектакль «Дальше – тишина». Неумелые руки, бездарные режиссеры телевидения, случайные люди. Меня не будет, а это останется. Беда» (78 год).

Осталось еще две цитаты. Одна о литературе, о ее настоящих и мнимых ценностях: «Боюсь сна, боюсь снов… Вот вошла в черном Ахматова, худая – я не удивилась, не испугалась. Спрашивает меня: «Что было после моей смерти?» Я подумала, а стоит ли ей говорить о стихах Евтушенко «Памяти Ахматовой»… Решила не говорить…» (66 год.). И, наконец, последняя, которая меня-то и потрясла, здесь универсализм, относящийся и к театру, и к литературе, и к любому искусству. Если сильны внутренний напор произведения, страсть, талант художника, то огрехи и даже небрежности не имеют значения. Хороший стилист Достоевский? Во всем оригинален Пушкин, бравший свое отовсюду? Нет общих, проходных или просто скучных мест у Толстого? Но вот что пишет Раневская о другой великой русской актрисе. Эта мысль меня потрясла. Я обязательно воспользуюсь ею на семинаре во вторник: «Она же говорила, что Ермолова была так равнодушна к деталям, что, играя Юдифь в «Уриэле Акоста», не снимала нательного креста. И никто не замечал этого, хотя крест был виден. Не замечали – так играла Ермолова!» (48 год).

21 ноября, воскресенье. С большим трудом, пропахав почти километр по снежной целине, выбрался с дачи. Утром видел Константина Ивановича, который рассказывал, что еще одну дачу ограбили. Поймали, врал, что бомж, но оказался житель какой-то ближайшей деревни. Но все равно день провел прекрасно, полно и почти счастливо: обивал внутреннюю дверь дерматином. Уехал тем не менее рано, думал, что ехать буду часа четыре, но, как ни странно, дорога оказалась вычищенной, добрался довольно быстро.

К шести часам поехали в Дом кино смотреть «Терминал» с Томом Хэнксом. Конечно, это все смотрится совсем иначе, чем дома по кассетам. При общей положительной оценке это, конечно, американский фильм в большей степени, чем советские фильмы были советскими. Нет ли у них в Голливуде какого-то своего идеологического отдела ЦК местной американской партии? Хенкс, конечно, выдающийся актер, но слишком уж условна модель. Настоящее искусство прорезывается лишь в той сцене, когда уборщик вдруг начинает жонглировать во время ужина «влюбленных». Искусство всегда начинается там, где больше ума, нежели инстинкта.

22 ноября, понедельник. Объявили наконец итоги выборов на Украине. На один процент Янукович опередил своего конкурента Ющенко. Теперь побежденный кандидат призывает общество к гражданскому неповиновению. На митингах разглагольствует Юлия Тимошенко; я не могу забыть, что ее привлекали к суду за какие-то махинации.

Состоялась традиционная встреча театральной общественности с мэром, Ю.М.Лужковым. Я про себя заметил, что власть, конечно, любит визуальные и «живые» искусства, ей приятнее встречаться с «телевизионными» людьми, чем с писателями, которые и выглядят не так авантажно, и спросить могут что-нибудь эдакое незапланированное. По традиции театральному сообществу показывают еще и новые театральные здания. На этот раз – это театр Луны на Малой Ордынке.

В конце встречи вошел несколько обрюзгший С. Проханов, главный режиссер, в длинном модном сюртуке. Но это уже ритуал пост-собраничный – вчера исполнилось 60 лет режиссеру Б. Морозову, ходил, значит, с поздравлением. Вышел как обласканный мэром хозяин театра. На фуршет я не пошел, уехал. Театр, кажется, хороший, уютный, квадратный зрительный зал, видимо, удобная сцена, но слишком много пластмассы – уже и кресла стали делать из этого современного материала. Тот единственный спектакль, который я видел с труппой этого театра еще в старом помещении возле площади Маяковского, мне не понравился. Почему же и кто так любит Проханова?

Театральная общественность наэлектризована: просочились слухи относительно того, что некоторые театры могут оказаться лишенными государственной поддержки. В ответ им предлагают искать другие формы хозяйствования, собирать попечительские советы. Этих попечительских советов театры, может быть, боятся больше всего – ведь попечительские советы могут сместить и руководителя театра, в известной степени это, конечно, форма давления, форма цензуры. Так вот, общественность была наэлектризована. Как станет ясно, мэр тоже был несколько заведен спорами с Грефом из-за московской собственности, из-за памятников истории и культуры. Ах, эти памятники, которые понастроил прежний режим, какие лакомые кусочки, как хорошо они расположены в Москве!

В президиуме, кроме Лужкова, Л.И. Швецова, Платонов, Кобзон, Худяков, который и сделал доклад, ясный и небольшой. В зале – сплошь узнаваемые лица, перечислять бессмысленно, как я понимаю, одни мечтают просто отсветиться, другие что-то попросить, третьи хотят поговорить о деле, как говорится, «лизнуть» – это тоже неосознанное, но страстное желание. Этих людей сегодня упоминать на этих страничках не стану, актеры наивные как малые дети, любят свою учительницу.

Говорили в таком порядке:

Марк Захарович Гурвич, директор одного из московских театров, он как бы возглавлял директорскую фалангу. Сложные условия хозяйствования, несправедливая критика театрального менеджмента со стороны прессы. М. Гурвича интересовали «собственные средства», которые он считает нужным оставлять театрам, а не возвращать на баланс в казначейство на собственный театра бюджет. Это понятно, это маневр, это резерв. Канализацию засорило – вынул деньги из сейфа или достал из кассы – просить и писать бумаги некогда, аварийка признает только наличные. Еще раз прошелся по попечительским советам. В Мариинке, например, член попечительского совета – принц Чарльз, но на всю страну Чарльзов не хватает. Почему не прописана обязанность у членов попечительского совета финансировать театр? Еще одна фраза Гурвича: «Власть приготовилась бросить театр». А действительно – зачем государству театр? Для представительства и показа хватит Мариинки и Большого – это уже моя ирония.

Марк Захаров – не было ни одного собрания, чтобы он не говорил. Я-то отлично помню, что он первый, лет 15 назад, кричал о самоокупаемости театра. Сегодня он жалуется, что за последние десять лет не было такого тяжелого положения, говорит о капиталистическом обществе, которое на нас надвигается. Какая лексика! Говорит о проекте указов, которые обрушиваются на общественность. «Мы постоянно находимся в состоянии системного административного кризиса. Пора реформировать эти реформы. Репертуарный театр может существовать только на бюджетной основе». Подумать только – это говорит Марк Анатольевич Захаров, как он заговорил! Получается хорошая шутка, но это вроде бы некая «улыбательная» сатира. Екатерина Великая ее любила. Говоря о тех театрах, которые остаются без бюджетного финансирования, он провел аналогию с разгоном в праздничные дни облаков: законы зыбки так же, как и эти облака, и их, законы, можно в любую сторону трактовать, и непонятно, чьи облака разгоняет Лужков: московские или федеральные?

Молодой режиссер Агеев говорит от имени этой самой молодой режиссуры: о творческой гибели многих своих молодых сверстников, не сумевших реализовать себя. Его коронная фраза: «Мест мало, и эти места заняты». Сидящие в зале «держатели мест» довольно улыбаются. И здесь же мысль, высказанная Агеевым: «Помимо репертуарного театра, на котором мы стоим, мы еще обязаны искать». Мне кажется это совершенно справедливым.

Марк Розовский. Список выступающих традиционен. Актер и режиссер имеют женскую природу, даже если ему нечего сказать интересного и глубокого, должен обязательно отсветиться. Его театр – один из первых четырех театров, которые возникли в период гласности, до этого в Москве, кроме «Современника», ничего нового за многие годы не было создано. «Я всегда был прогрессист, – говорит Розовский, – всегда поддерживал новое, а сейчас надо поддерживать старое». Дело, кажется, идет к новой социалистической революции.

Светлана Врагова, театр «Модерн». На этот раз она говорила достаточно жестко. Единственное, что в России работает и развивается, несмотря ни на что, – это театр. И это происходит, в первую очередь, в отличие от экономики. В ее выступлении слышатся какие-то чрезвычайно знакомые мне самому мысли, может быть, даже мои собственные, просочившиеся через прессу. Или просто у людей, занимающихся искусством, стали появляться общие мысли? Даже её призыв политизировать культуру мне знаком. Для себя выделил следующее, как занятное: «Мы, интеллигенция, привели страну к этой демократии». Справедливо, теперь нам это и хлебать. Привела цитату Швыдкого о Лужкове: «Он строит театры, где художественное руководство хуже, чем архитектура». И, наконец, особенно смешное место, о том же Швыдком: «Был тихим и скромным театральным критиком».

Шалевич, режиссер театра Рубена Симонова. О Швыдком: «Адреса авторов реформ нет. Не придумал ли это всё сам Швыдкой?» Признался в любви к Комитету по культуре Москвы. После весьма традиционного для этого собрания обращения Шалевича о реконструкции здания традиционных аплодисментов не было. Очередь просящих велика, из гордости я не прошу.

И.Д. Кобзон. Он сожалеет, что мало услышал о театрально-концертной деятельности Москвы. Вспомнил присловье Утёсова относительно высшей власти, как она относилась к артистам: «Вы к нам, артистам, относитесь как к девкам легкого поведения: любите проводить с нами свободное время, а потом делаете вид, что нас не знаете». Это Утёсов сказал, кажется, Романову, киношному, потом перешедшему редактором в «Культуру».

«В списке думских комитетов, – сказал И.Д.Кобзон, – комитет по культуре стоит на последнем месте». Он отметил, что наш суммарный бюджет по культуре не дотягивает даже до двух процентов. Вообще, Кобзон стал говорить интереснее и взвешеннее, чем раньше. Чувствуется, что общественно этот человек вырос.

И, наконец, выступление Лужкова. И на этот раз я был поражен и калибром личности Лужкова, и его неординарным видением. Мне всё это, естественно, не дано, но я ведь не политик, я вижу нечто другое. Лужков рассказал о ссоре с Грефом из-за памятников. Отвечая Грефу, Лужков будто бы сказал: «Надо не констатировать, кто «прихватил», а говорить, кто взял на себя ответственность». «Федералы» выплачивают лишь десять процентов средств, идущих на поддержку памятников, а хотят использовать их как свою собственность. Администраторам из правительства не нужны, например, памятники: Пушкину, Лермонтову, а вот Дом купца Калашникова – это да, нужен».

«Я смотрел в зал – настроение тревожное (это говорил и Кобзон). Десять лет назад, когда было гораздо беднее, настроение было – получше. Хотя на культуру тратят больше, и деятели культуры не должны испытывать синдром иждивенчества». Объясняет свой тезис: «Все, что город тратит на театр – с лихвой возвращается, в Москве за год сейчас бывает два с половиной миллиона туристов». Что это такое, мы знаем. Мысль замечательная, я по себе знаю: когда я прошу для института, я стесняюсь, будто прошу для себя.

О реформах и сегодняшних реформах продолжает Лужков.

Первое . Нумерация тоже его, я, как всегда, все записываю. Рядом со мною С.Яшин, один из лучших московских режиссеров, Эскина, Поюровский, впереди в зеленом платье Вишневская. Все внимательно слушают, это касается всех. Можно ли доверять власти и быть уверенным, что она всегда правильно ведет реформы? Он, Лужков вспоминал о том, как был собран съезд ректоров, когда Кириенко предложил всем вузам перейти на коммерческую основу. И что же, съезд поднапер, и – отменили. «Критичнее, господа», – почти призыв к восстанию. По сути дела, призыв к сопротивлению. Его фраза: «Я за реформу, если я понимаю её суть». Опять он: «Я спрашиваю у Грефа: а что ты еще не разрешил?»

Второе. Кем разрабатывалась театральной перестройки концепция? Реформа «сверху вниз» никогда не приносила пользы. Меня, мэра (и его, значит), смущает «троянский конь» в Положении о попечительских советах. Если бы соревновательный процесс шел в экономике так же, как в культуре! Это, кажется, опять залп по Грефу.

Третье. Об облаках, о которых говорил Захаров. Кстати, к сервилизму Захарова, Розовского и Гурвича – трех Марков – Лужков, кажется, относится иронически: «даже себя защитить во весь голос не умеете». «Я никогда не задумывался, чьи облака я гоняю и в какой театр иду: в московский или федеральный. Люди идут в театр, и им в высшей степени наплевать, в театр какого подчинения они попали».

«Я хочу поразмышлять об ответственности власти». Говорил о людях, которые при советской власти зарабатывали свои пенсии, могут ли они сейчас воспитывать детей и доплачивать за них в институты? Говорил о том, что семьи, которые будут способны платить, которые уже обрастут определенным экономическим жирком (кроме, естественно, богачей), возникнут в России только лет через двадцать. Реформа продолжается. После пенсионного и льготного реформирования власть захотела большего. Она берется за театр, а потом примется и за образование.

У меня лично ощущение точно такое же, как и у нашего мэра. Общественных денег в государстве все меньше и меньше, несмотря на рост цен и нефть, и всякие появляющиеся особые фонды. Но делать вид, что государство по-прежнему мощно и широко функционирует – необходимо. Общество обнищало ровно настолько, насколько выросли частные капиталы. А что мы получили в росте популяции русских людей, что получила культура?

23 ноября, вторник. Пришлось переносить семинар с часу дня на три, потому что утром состоялось заседание коллегии министерства культуры. Коллегия была посвящена государственной политике в области культуры. Я, как всегда, делал заметки.

Ю.И. Бундин: Отставание от мирового уровня. В стране укоренилось впечатление о культуре как о чем-то скорее знаковом и символичном. Остаточный принцип как принцип нищеты действует. Новый для меня термин «экранная культура». О глобальности культуры, действующей на всю страну. Культура не должна рассматриваться как бремя. Адресное финансирование у разных слоев общества – разное, по-разному получают. Поддержка и продвижение российских компаний наряду с государственными гарантиями и бюджетным финансированием. Иные источники. Опять новое для меня: попытка сопоставить культуру и средства массовой информации. Жестокое, но справедливое.

Содоклад Боярского, руководителя, служба по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия. О центральном и региональном вещании. Выработка мер государственной поддержки. Независимость работы по инвентаризации культурных ценностей.

Реплика А.С Соколова: восемь стран сейчас предъявляют претензии к России (о реституции).

В.П Козлов, руководитель федерального архивного агентства. Эрозия в ценностях. Ограничительный подход, связанный не с охранительной, а с финансовой составляющей.

Соколов и Козлов переговариваются о сроке действия закона об архивах. Сплошь и рядом «очередной», к моменту его принятия, уже устаревает.

Сеславинский: Печать и массовые коммуникации. Две тенденции: глобализация и самобытность. В следующем году отменяется 10-процентный налог. Агентство перестанет финансировать две тысячи местных газет. Книгоиздание: 90 тысяч названий. О поддержке, скажем, литературы для плохо видящих. Выравнивание графической ситуации. Отношение к Интернету. Регистрировать каждый сайт невозможно. Есть стороны Интернета, которые связаны с темными сторонами нашей жизни. Надо сотрудничать с крупными поисковыми системами и держать сайты, имеющие социальную направленность.

Швыдкой ставит ряд вопросов: чего мы хотим – активизировать общество, воспитывать творчески самостоятельную личность? Много у нас культуры или мало? Мы великие? На самом деле у нас очень низкая инфраструктура. В 8 раз меньше театров, чем в других развитых странах. С другой стороны, в маленькой Финляндии нет частных театров. Абсолютная неравномерность. Иногда она достигает полторы тысячи раз. Возрастает роль государства в нематериальных фактах культуры. Лишь 2% в сельских библиотеках есть Интернет. О нервозности людей культуры: любые изменения в культурной сфере и политике вызывают раздражение. Чем шире развивается сеть услуг, тем необходимее помощь государства.

Фурсенко говорит о соотношении поддержки и свободы. За десять лет в ответ на то, что мы всё отпустили, государство ни во что не вмешивалось. Делиться опытом. Но чем лучше хочешь сделать, тем хуже тебя воспринимают. Следовать ли внешнему заказу (похоже, он имеет в виду Болонские соглашения). Касается проблем глубинки. Справедливо считает, что при сельских школах надо образовывать массовый культурный центр. Иногда невозможно сохранить школу в селе, потому что ученик начинает стоить как студент МГУ. Но уход школы из села – огромный культурный шок. Отдельно останавливается на вопросах «пиратства». Мы воспринимаем это как некий каприз Америки. Борьба с пиратством – это борьба с криминалом и поддержка своей культуры. Бренд – понятие экономическое. Мы считаем, что у нас самая лучшая культура и самое лучшее образование. От стереотипов надо уходить, надо больше вкладывать в культуру и образование. В области образования и в области науки у нас был свой порядок.

Мне эта мысль понравилась, действительно – был свой порядок, и надо ли его менять?

Кобзон. Начинает с того, что я слышал вчера: о списке думских комитетов. Необходимо склонить правительство к тому, чтобы оно поняло, что духовное состояние общества важнее состояния экономического. Сравнивает культуру и вспоминает романс «Нищая». (В свое время Кобзон, по его словам, это сравнение привел министру Е.Сидорову, и Сидоров обиделся.) Говорит о двух ветвях еврейской религии: об ортодоксах и о хасидах. Дальше выхватываю такую фразу: «Мы объединяемся только тогда, когда нужно просить деньги».

Вмешивается Соколов. Когда Кобзон начинает приводить в пример Москву, приводит цифры: 17% бюджета по Москве и до 0,02% – в Алтайском крае. Вспоминает о Гимне нищете – как определенном двигателе духовности – Григория Сковороды.

В. Казенин. О нераспавшихся союзах. Они все существуют. Это только писатели все что-то делят друг с другом.

Даниил Дондурей. Еще не наступил модернизм сознания, отсталое мышление. Это вызывает необходимость объяснить обществу и власти, что без модернизма смыслового никакого удвоения ВВП не произойдет. О кинематографии. Говорит о том, как три года назад министерство пошло навстречу общественности, это протекционизм своего кино, и вот теперь кинопроизводство увеличилось в 37 раз. Телевидение – инструмент управления страной – и нет анализа. О сериалах: ни в одном сериале нет художника; нет ни одного сериала, где люди работают. О положении критики. Критика и пиар-продукт. На производство чего-то мы еще можем дать денег, а на продвижение – никогда.

Соколоввмешивается и говорит о критике.

К. Разлогов – о двух бумагах, которые он написал, работая в Госкино в Москве, в самом начале своей карьеры. О развитии видеотехники, о видеомагнитофонах. Из ЦК и из КГБ пришел ответ: этого никогда не будет. Разлогов элегантно спрашивает: не потому ли разрушился СССР?

Т.М. Гудима – это связная между Думой и министерством, одна из прекрасно и верно служащих женщин-аппаратчиц. Говорит, как этим летом в Думе были выхолощены законы о культуре, что за каждой поправкой – рука министра экономики и министра финансов. И все это принято.

У меня возникает мысль: а как в этих случаях протестовал Кобзон?

Б. Сорочкин: Сегодня формируются законы, еще более ухудшающие положение культуры. Впрочем, нет ни одной страны в мире, в которой хватало бы денег на культуру.

В три часа обсуждали нашего новенького, коммерческого Сашу Карелина, который ходит в замечательной кожаной шляпе с зубами медведя. За то, что он литературно одарен, не глуп, видит в жизни необычное, за это я ручаюсь. Но как иногда пишет плохо, «красиво», подражая самым низким образцам! Об этом я сказал ему со всей резкостью. Дай Бог, чтобы я успел его выучить.

24 ноября, среда. Написал письмо министру Соколову. Это практически то, о чем я не успел сказать на коллегии.

А потом пошел на совет по драматургии на Гнездниковский. Вел его Швыдкой. Вместе со всеми думал: как все же оживить театральную жизнь? Сидели довольно долго, кое-что придумал, но самое главное, читать придется много. У Швыдкого меня раздражает лишь одно, хотя он, конечно, умница: его постоянные разговоры о деньгах, получается, что культура – деньги и только деньги. В моей концепции все это не совсем так.

Глубокоуважаемый Александр Сергеевич!

Вот две мысли, которыми я хотел бы вооружить Вас перед предстоящим обсуждением вопроса о культуре в правительстве.

Ничего нового в этом, наверное, нет, но и промолчать я не считаю возможным, ибо коллективная работа всегда подразумевает коллективные усилия.

Первое. Об этом говорилось на коллегии, но мой эпизод достаточно выразителен. Два или три года назад ко мне обратились монгольские писатели с просьбой принять двух-трех человек на Высшие литературные курсы или в институт. И это при том, что, собственно, вся монгольская интеллигенция прошла через ГИТИС и Литературный институт, при том, что премьер-министр Монголии – выпускник переводческого отделения нашего института. Я надеялся, что тогдашнее Министерство образования даст мне разрешение на несколько мест в счет какой-нибудь государственной квоты. Мне объяснили, что вообще-то это лучше всего делать за деньги. Весь мир учится за деньги, пусть за деньги учатся и монголы. Я так не считаю. Лучше готовить писателей и переводчиков, скажем, монгольской или китайской литературы за счет нашего государства, чем держать на границе несколько дивизий. У нас была обширная сфера влияния в смысле языкового притяжения в Монголии, во Вьетнаме, в Ираке (они тоже у нас учились, и точно так же мы в свое время не смогли принять ни одного человека из Багдадского университета в Литинститут или аспирантуру), и мы эту сферу влияния потеряли, потому что считаем мелкие выгоды, а потом прощаем многомиллиардные долги, так как государства рушатся и взыскать долги невозможно.

Вторая мысль. Мы много говорим о бюджете, а нам говорят, что бюджет и центральная власть всем должны. Это дает возможность администрации на местах, ссылаясь на госбюджет, тратить «свои» деньги неизвестно на что, вместо того чтобы тратить их на культуру. Примеры не живописую. Не выработать ли нам в министерстве некую программу-минимум, из которой будет ясно, что, в смысле культуры, должны иметь область, край, район – некую минимальную «потребительскую корзину» культуры (формулировка Ю.И. Бундина). Скажем, в районе в обязательном порядке должна быть детская музыкальная школа, библиотека, детская библиотека, художественная школа, клуб, студия детского творчества, может быть – литературная студия. Область: театр, драматический театр или национальный, если это необходимо; филармония или филармоническая группа, оркестр и прочее, и прочее, и прочее. И не всё это обязан финансировать центральный бюджет. Главное – определить минимум. Это, конечно, лучше всего сделают специалисты. Можно сделать культурный кадастр на всю федерацию, где определить, что и кому совершенно необходимо. Например, театр во Владивостоке – его финансирует государство, а вот театр в городе Кавалерово может быть, а может не быть. Это уже компетенция местной власти. Но четко сначала прописанный, а потом реализованный минимум позволит людям, особенно молодым, получить некий культурный старт, чтобы иметь возможность выбраться из предопределенной социальной ниши.

Совершенно не претендую на теоретическое решение вопроса, но готов поговорить на эту тему со специалистами.

С уважением,

ректор Литературного института,

член коллегии министерства

С. ЕСИН

25 ноября, четверг. Три события, которые стоит записать. В обед пришли американцы. Какая-то организация, связанная с Библиотекой конгресса, занимается своеобразным обменом. Александр Хилков, координатор программ Центра «Открытый мир», и Мария Пушкина, организатор программ. В данном случае они хотели бы отправить в Америку небольшую группу наших молодых писателей. Говорили почти час, я им сразу предложил группу: Демахин, Тиматков, Слава Казачков. Это все люди интересные, перспективные, любопытные, на которых я надеюсь, которые способны держать аудиторию. Значит, и американцам будет интересно. У них уже есть опыт, по крайней мере, Катя Садур, которая училась у нас в аспирантуре, но не окончила – пишу об этом с некоторым восхищением ее ловкостью, – в Америке побывала. Здесь американцы, на мой взгляд, ошиблись. В тот или не в тот раз американцы также приглашали Олега Павлова, но от него пришлось отказаться. Его амбиции, почти последнего наследника Льва Толстого, – 500 долларов за каждое выступление – им не подошли. Но я думаю, что с ним надо было бы поласковее поговорить, и он согласился бы на обычной для русских альтруистической основе.

Кстати, как всегда и бывает, события всегда следуют парным образом. Вчера Витя Гусев с первого курса, наш общий любимец, принес мне свою последнюю статью в «Литературной России», где он ругает Павлова. Я прочел и начал ругать Витю, потому что Павлов прекрасный писатель. Нельзя начинать карьеру с уступки правде и некоторого идеологического вранья. По этому поводу я даже позвонил Славе Огрызко, заму редактора «Литроссии», попросив его построже относиться к подобным сюжетам.

Но дальше по теме. Потом американцы обнародовали и свой список, который опять оказался списком Литературного института: Паша Быков и Кочергин. Разговаривали мы в самой изысканной комнате института, на кафедре литературы ХIХ века, в комнате, где родился Герцен. Впрочем. Паша Быков вполне может оказаться и Димой Быковым, так скорее всего и будет.

Сразу же после встречи с американцами начался ученый совет. Говорили о методической работе на кафедрах, о заочном отделении, о профессорстве Евгения Рейна, отменили моего уже не нужного мне зама по кафедре Г.И. Седых, а главное – о ВЛК. Курсы на глазах мелеют, люди там мельчают, мы пошли на многие компромиссы при их приеме. Институт опять вышел на первое место в своей подгруппе по физкультуре – об этом докладывал Вик. Андр. Тычинин. Постановили дать ему премию – три тысячи рублей и капитану институтской команды – тысячу.

Как обычно, последний четверг месяца – в пять собрание бюро прозы. На сей раз это все было для меня интересно и полезно. Полезно, потому что перед самым началом я рассказывал о положении с ВЛК и высказал предположение, что, может быть, лучше больше брать москвичей, это будет хотя бы надежнее по уровню. И тут получил совет: начинать занятия во вторую смену, тогда работающие москвичи смогли бы получать это самое базовое образование. Для людей, не имеющих высшего образования или имеющих техническое.

А потом, как и договаривались, начался клуб рассказчиков. Сначала читал Игорь Николенко блестящую, медиативную прозу. Он философ и блестящий литератор, это литература далеко не для всех. Какая сцена с сыном, играющим на флейте на дороге! Почему же этот великолепный писатель так и не смог пробиться? Столько хорошего написал, а ведь практически неизвестен. И надежд на то, что его роман напечатают, почти никаких. Потом читались рассказы Лидии Шевяковой. Это очень точно, весело и плотно сделано. У нее не эсхатологический характер письма, как у Николенко, она бытовая, умная, ясная, вглубь она лезть не хочет, это ее установка. Давно я уже не получал от литературных сходок такого удовольствия.

Сейчас идет телевизионная дуэль между Рогозином и Жириновским. Пока счет 36 тысяч на 16 в пользу Рогозина. Определенно, «разоблачительные» истерики Жириновского выходят из моды. Рогозин постепенно отнимает у него нишу руссколюбивого маргинала.

Среди прочего и многого, что я уже видел в течение ХХ и XXI веков, – открытый и наглый захват власти на Украине сторонниками проамериканца г-на Ющенко. Это действует на меня точно так же, как в свое время трансляция танкового обстрела Дома правительства. Показали по телевизору «технологию»: приезжих кормят на специальных пунктах питания, одевают, приплачивают зарплату и посменно выводят на улицы. Небезызвестная Юлия Тимошенко дает команды блокировать администрацию президента, блокировать Центральную избирательную комиссию… Я всё время думаю об этой украинской, с косой вокруг головы, богине – кажется, она не чиста на руку. Единственное утешение – находящийся в Гааге Путин, который кое-что сказал этому Сообществу: никто и ничего утверждать, кроме украинской Избирательной комиссии, не должен, и уж во всяком случае – не Буш и не Сообщество. У всех нас, зрителей, рушатся последние иллюзии относительно технологии легитимного получения власти. Ощущение шайки бандитов. Как теперь идти голосовать на следующие выборы? Нам показали, как это делается.

26 ноября, пятница. Пришел сегодня невероятно рано на работу, около 9 часов – надо взять это на вооружение и в дальнейшем. К 12-ти часам написал и отправил кучу писем, приказов, разобрался с конкурсом, деньги на который дала Катя Лебедева, даже постоял, пугая студентов, в вестибюле. Кажется, подвигается дело по признанию нашего «Вестника» неким академическим изданием, по крайней мере, сегодня отправляю в ВАК несколько номеров и – как «благодарственную жертву» – свои «Дневники».

27 ноября, суббота. Ну, пятница была пятницей, что ж тут поделаешь, впереди расстилается огромное поле двух выходных дней, и столько нужно сделать, и столько с собой привезено книг и рукописей, которые нужно прочесть. Но утром надо было ехать в город покупать продукты и мясо для собаки, а потом ехать заправлять баллоны газом, а потом переезжать из летней кухни уже в дом.

Но все равно, еще до того, как настало утро, я проснулся, достал маленькие рассказы Марка Гасунса, которые готовы к обсуждению во вторник, прочел их и почти успокоился: все же я научил его так хорошо и четко писать, или это влияние лекций и семинаров по современному русскому на литовца, пару лет и говорившего и писавшего с ошибками и со стилистическими погрешностями? Да кто же обучил его так волшебно, так точно обходиться с языком?

Ночью я размышляю о себе и совершенно определенно говорю, что совсем я не умен, не умен и как Познер, и как Витя Ерофеев, мало занимаюсь собою и мало работаю, но зато внимательно читаю рукописи и потом три часа во время семинара стараюсь до каждого донести, что, по-моему, в этой рукописи плохо, а что хорошо, а потом ребята пишут так, что я же начинаю им завидовать.

Тогда же, почти уже утром или почти еще ночью, прочел пьесу некоего или некой А. Маскота «Мой прекрасный джентльмен». Есть такая порода пьес или вообще изящной словесности, произведения которой забываются уже через час после прочтения. Это вот такая же комедия с примитивным сюжетом и выстроенным одноплановым действием. Может быть, местами и смешно, возможно, от этой пошлости неузнаваний и обманов зритель и будет кататься по полу, но все удивительно прямолинейно и высчитанно, ничего живого, какая-то арифметика. Заснул, вернее, продолжил спать, с ощущением своего несовершенства, своей мизантропии, зависти к авторам, которая не дает мне возможности чем-то восхититься, а лишь одно сплошное раздражение.

А потом принялся читать другую пьесу, на этот раз французского автора – Ж.-Л. Лягарса – «В стране далекой». Так стало хорошо, потому что умно, тонко, философично, и театру нашему и нашим драматическим авторам эта пьеса, если ее поставят, что-то принесет, а мне она уже принесла какое-то удивительное погружение в другой – возвышенный и умный мир. А вот наверняка кататься со смеху на этой пьесе зритель не будет. Здесь дело идет о жизни и до смерти, и после смерти. Новая стилистика, иные для драматургии, почти как в прозе, повороты. «ЛЮБОВНИК, уже умерший». «ЮНОША, все юноши». «ОТЕЦ, уже умерший». Это из списка действующих лиц.

С некоторым раздражением уже днем взялся за сказку, написанную Юрием Дунаевым, «Кащей Бессмертный». И опять предварительное раздражение: привычный, много раз апробированный материал, но вот опять интересно, увлекся, ругать себя перестал за въедливость. Представил себе молодую публику, крики, подбадривание артистов из зала, никакой пошлости, остроумно, возможность что-то покуролесить на театре. Ой, не такой уж я, оказывается, завистливый.

Баня, как обычно. По телевизору Украина. Наконец-то что-то прорезалось, – особая роль Донбасса. Испугались, сукины дети. Хотите Украину без Донбасса и Одессы? Мы возьмем! Это всегда было наше, и все это было смоделировано из Санкт-Петербурга, а не из Киева. О каком компромиссе говорит Кучма? О компромиссе поставить у ворот России «Великую Польшу»?

29 ноября, понедельник. Искусство начальника состоит только в том, чтобы не давать людям того, чего они не могут сделать. И по возможности – везде облегчить результат. Я отчетливо сознаю, что если надо позвонить в министерство, то лучше позвонить мне самому, нежели Михаилу Юрьевичу, мне для этого надо сделать один звонок, в крайнем случае – пять, а ему – десять или пятьдесят, прежде чем его соединят с начальником.

С 12 утра занимался всем, что связано с проверкой пожарниками общежития. Пожарники, конечно, сошли с ума. Я понимаю также – общежития и институты горят один за другим, но пожарники совершенно безумно расставляют свои грозные пункты. Например, пишут: уберите турникет при входе, и не удосуживаются обнаружить рядом с турникетом огромную, распахивающуюся наружу металлическую решетку – ворота. В общем, я собрал всех заинтересованных людей и начал постепенно всё исправлять: ставить сроки, вырабатывать технологию, выявлять материальную заинтересованность. В том числе надо распилить 50 решеток на окнах. Но всё, кажется, получится.

Утром же занимался Интернетом и пришел к выводу, насколько косны и не заинтересованы в конечном, дальнейшем процветании нашего института наши преподаватели. Мы их никогда не били рублем, никогда не заставляли задуматься о том, что их зарплата зависит от количества студентов, которое мы имеем. В Интернете, на нашем сайте, существующем уже несколько лет, совершенно чистыми остаются и кафедра общественных наук, и кафедра зарубежной литературы, и кафедра литературы XIX века. А слависты, двое из них, видимо самые честолюбивые – Л. Скворцов и М. Иванова – на сайте своей кафедры обозначили только себя, а что касается всех остальных, – хоть трава не расти.

В три часа поехал на последнее в этом году заседание экспертов по драматургии. Я уже писал о пьесах, которые мне понравились. Но на этот раз то, что приглянулось мне, в основном не прошло. Не прошла, кстати, и Гремина со своим «Театром ДОК». В рецензии я помянул, что мне не близка идея всех проигравших в этой войне. Но идея эта, либеральная, на Западе очень популярна: все, дескать, проиграли, нет победителей и побежденных. Биологически я не могу забыть кое-чего, что делали с нашими соотечественниками, а Греминой следовало бы не забывать того, что делали с людьми, близкими ей по крови. Тем не менее почти всё уже забыто. Как крестовые походы. Сергей Иванович Худяков достаточно жёстко говорил именно об этом проекте. Время демократии и либерализма – делайте, что хотите, но в данном случае не за государственные деньги.

Дома весь вечер смотрел Украину. Мне кажется, что угроза украинского раздела очень сильно взволновала даже и самую либеральную украинскую общественность. Для России раздел этот – тоже не лучший вариант, но у многих есть все-таки ощущение, что Донбасс, Одесса, Николаев не исконные запорожские земли, что безбрежные, как море, шаровары – не символ этих краёв.

Очень некрасиво ведет себя Кучма, все время говоря о компромиссе. Какой здесь компромисс? Если один выиграл, то другой проиграл. Если кто-то вбросил три миллиона голосов – а попробуйте сделать это незаметно, то скажите, кто вбросил, и объявите победителя, проявите хоть отчасти мужскую волю. Мне кажется, что Кучма всё время ходит с мокрыми штанами. Впрочем, это уже известная нам форма советского сервилизма.

30 ноября, вторник. Утром заседал в министерстве культуры на коллегии по наградам. Всё прошло быстро, за три часа, и произвело на меня хорошее впечатление. Я еще не совсем огляделся, но справа от меня увидел Смелянского и Армена Медведева, напротив – Гараняна и всё знающего Пашу Слободкина. Ведет – Надиров, прекрасно понимающий состояние искусства Ленинграда, люди все чрезвычайно компетентные и знающие. Наконец-то в министерстве культуры появился фильтр, который может чётко определить, достоит ли человек звания народного артиста России или заслуженного деятеля культуры. Народу было довольно много, поэтому есть какая-то определенная объективность. По крайней мере, и главному хореографу Кубанского хора, и главному хормейстеру звание народного артиста присвоили. Не без моего, кстати, нажима. Я этот коллектив видел в Иркутске, когда гостил у Распутина.

Днем обсуждали Марка Гасунса. Я послушал семинар на гипотетическом опросе всех ребят: что бы они выбрали из украинской эпопеи для рассказа, очерка, романа? Дескать, сидит в издательстве большой скучающий начальник, а вы приходите к нему со своей идеей. Каждый должен был объяснить в двух словах – концепцию и заголовок. Кое-что было интересно. Но сам я сказал ребятам, что писал бы только о том огромном честолюбии, сжигающем главных персонажей, которые даже во вред стране готовы настаивать на своем праве и желании рулить. А тем временем с корабля летят паруса, трещат борта, ломается руль. Вообще-то, меня интересует только одна личность – Юлия Тимошенко, особенно в разрезе её замечательной коммерческой деятельности. Она для меня главная героиня. Кстати, по телевидению сообщили, что она практически не может выехать ни в одну страну мира, в России её приглашает зайти в гости прокуратура, а в Америке уже сидит её подельник. Вот, как говорится, такие дела.

Что касается Марка, то за три с половиной года он, конечно, великолепно выучил язык. Его проза образна, изысканна, он много пишет о детстве и о своих юношеских переживаниях. Но проза эта холодная, это проза человека с лупой, нежели человека страстного. Добротный писатель получился. А вот писателя с большой буквы – еще нет, нет писателя с выраженным сознанием и собственной душой. Хотя, в принципе, проза Марка духовна, хотя и не одухотворена.

Вечером – 50 лет Саше Клевицкому. Поехал на вечер в Концертный зал «Россия». Это длилось довольно долго, три часа. Самым талантливым образом Саша сыграл роль большого композитора. Из концертных номеров более всего мне понравился, естественно, Витас и то, как пела Анна Резникова. Когда певица думает о душе, а не о том, как у нее руки-ноги двигаются и как она подтанцовывает, когда женская страсть – подлинный адреналин, как настоящее сливочное, а не синтетическое масло, – вот тогда и бывает хорошо. Но, в принципе, Саша сделал много, и звание он получил справедливо, – он создал большой образ, где был и подход к людям, и сердечность, и улыбка – слава Богу, это тоже немало. Не Моцарт, но фигура в нашем искусстве вполне определенная. В концерте со знаковой пошлостью, но с лучшими чувствами очень неудачно выступил Лион Измайлов, было произнесено чуть ли не слово «яйца». С банкета я ушел почти сразу же, хотя мне пришлось выступить. Я сидел с полным ртом, и тут меня назвал Коля Денисов, а врать в искусстве я не умею, да и столько о Саше уже наговорили хорошего, что я повернул в иную сторону – принялся говорить о его человеческих свойствах. И, в частности, вспомнил его речь на президиуме РАО, как он призвал тогда идти до конца и воевать с открытым забралом, как гладиатор. Пришлось даже назвать его «московским бультерьером», а кто-то даже произнес: значит, Саша собака?

Но хорошо помню и еще два эпизода этого вечера: когда Семён Резник прочитал стихи о лжедрузьях (тема, на которую я много думаю), и когда Александра Николаевна Пахмутова в своем слове сказала, что главное свойство мужчины в творчестве – умение отказаться. Я очень хорошо запомнил эти ее слова, жаль, что не знал, вернее, не до конца понимал эту идею раньше. Отказываться от лишнего, отказываться и отказываться.