Теперь все готово.
Семь полных недель я подметала опавшие листья на каменных плитах дорожки, ведущей к чайному домику, и сорок девять раз оставляла для себя пригоршню, чтобы разбросать обратно — так дорожка не будет казаться чересчур убранной. В этом правиле чайной церемонии отец всегда оставался непреклонен.
Однажды Санья сказала мне, что не нужно пытаться умилостивить мертвых. Может, и нет, может, я просто пытаюсь порадовать себя. Есть ли разница — не знаю, да и как я могу не делать этого, если они во мне — в костях и крови, если от них осталась только я!
Уже семь недель, как я не решаюсь пойти к источнику. Вчера открыла кран и долго держала у его металлического носика бутылку. Говорила с ним, заклинала его, произнося сначала разные красивые слова, затем совсем некрасивые и, кажется, даже кричала на него и плакала, но что воде за дело до человеческих печалей. Она течет не медленно и не быстро, течет там, где-то в земной толще, где ее слышат только камни.
Сегодня военные выделили мне всего несколько капель воды, ну, может быть, с ложку.
Я знаю, к чему все это.
Утром я вылила остатки воды в котелок, сходила в сарай за сухим торфом и положила огниво рядом с очагом. Вспомнила об отце, чей завет я нарушила, подумала о маме, которая не дождалась дня, когда меня посвятили в чайные мастера. Подумала о Санье. Хочется надеяться, что она уже там, куда направляюсь я.
Сюда по тропинке идет знакомый гость, протягивает мне руку, я тоже готова протянуть ему руку и подняться. Земля не начинает вертеться ни быстрее, ни медленнее, и мы выходим за ворота.
Остается только свет на поверхности воды или отступающая тень.