Дневник чайного мастера

* * *

Глава 17

Вода — самый переменчивый из всех элементов, она не страшится гореть в огне или исчезнуть в небе, не боится разбиться дождем об острые скалы или утонуть в темноте земли. Она — по ту сторону начала и конца всего. Ее поверхность может быть недвижима, но в глубинах подземной тишины она мягкими пальцами нащупывает новое русло, пока не сдвинется усталый камень и она не ринется в новое место.

Смерть — это союзник воды. Их невозможно отделить от нас, ибо в конечном счете нас слепили из переменчивости воды и близости смерти. Вода не принадлежит нам, но мы принадлежим воде: когда она просочится сквозь наши пальцы, сквозь поры нашей кожи и через наши тела, нас ничто не может более отделить от земли.

Явственно вижу ее — темную, худую фигуру, стоящую рядом с садом камней около чайных кустов или прохаживающуюся между деревьями, ее лицо выражает терпение, оно мне как будто знакомо, и оно неизменно. Думаю, она ждала меня всегда, даже тогда, когда я не понимала этого.

Чувствую, как вода хочет покинуть меня, чувствую тяжесть моего праха.

Прошло несколько дней, пока я не осознала всей ситуации.

В самое первое утро, повернувшись и увидев синий круг на двери, я какое-то время стояла без движения. Глоток дождевой воды из бочки потек по подбородку, по шее и в вырез туники — я вытерла его ладонью. Листья деревьев трепыхались на ветру, крылышки огневки нежно постукивали о стекло фонаря. Синий круг означал мертвую бесконечность, у которой нет выхода, а земля как была твердой под моими ногами, так и оставалась, небо никуда не делось. Мир продолжал существовать за невидимой стеной, воздвигнутой вокруг меня: люди думали, ходили, разговаривали, любили. Еще какое-то мгновение действительность жила вокруг меня подобно мареву, но потом начала осыпаться с краев и треснула пополам. Я подумала, что какая-то часть меня все так же живет вне этих пределов, живет той неслучившейся жизнью, и та часть уже направляется на Утраченные земли, она почти такая же реальная, как и я сейчас, и даже иногда еще более реальная, чем я, но она смотрит в другом направлении и никогда не вернется назад.

Мысль хрустнула, затуманилась и остановилась.

Я здесь, и ничто не может изменить того, что я вижу.

Ветви все так же качаются на ветру, свет густо окрашивает плотный ковер лужайки, где мириады травинок переплелись в беспорядочном танце. Единственная тень, падающая на землю, это моя тень. В утренней тиши невозможно различить звука шагов или дыхания, слов — ничего, что может принести ветер. Я подошла к двери и потрогала круг — пачкается. Вытерла палец о штаны, и на грубой ткани осталось три синие полосы. Их не отмыть, я знаю, да и какое это имеет значение.

Под моими ногами заскрипели половицы, горло пересохло настолько, что глотать больно. Я пошла на кухню, открыла кран и тут же вспомнила, что два дня назад была у источника и перекрыла водопровод — из крана не должна течь вода.

Вода пошла.

Я наполнила чашку и выпила все до капли. Выпила вторую и третью. Вода текла, не переставая. Я узнала вкус: вода из источника, потом завернула кран и открыла его вновь. Вода все шла.

Металл кажется таким холодным и гладким. Я опять закрыла кран, села на пол, обхватив колени руками и прижав к ним голову.

Начала прислушиваться к своему дыханию, к движению крови в жилах, к тишине дома и попыталась понять, что же произошло.

Вспомнились лица деревенских жителей, их просьбы и слова благодарности, цепляющиеся за растрескавшиеся губы, их руки с бутылками воды, косточки напряженных пальцев под натянутой, как пленка, кожей; их шаги были такие тяжелые из-за спрятанного под одеждой груза, от которого зависела жизнь их детей, их мужей и жен, их родителей. Однажды кто-то из них пришел ко мне, посидел на кухне, потом отнес домой мою воду, нет, просто воду, поправилась я, не моя это вода, а потом, вернувшись в деревню, увидел расклеенные на каждом углу листовки о причитающейся награде, увидел сумму и через несколько дней или недель на подгибающихся от страха ногах или, наоборот, твердыми шагами подошел на улице к акваинспекторам. Подошел и произнес вполголоса, что у него есть кое-какая информация, которая могла бы кое-кого заинтересовать.

Как долго военные знали обо всем?

Неужели они все это время следили за мной, за моими приготовлениями? Неужели они знали и о солнцекаре, и о фальшивом трансляторе, и о чужом личном номере? А вдруг они уже много недель знали о сокровенном источнике, а потом выведали мои планы и решили подождать? Может, они наблюдали за нашим тайником под мостом, наблюдали, как мы носим туда провизию и воду. А вчера, когда Санья пришла раньше меня, они просто вышли ей навстречу — трое военных в тяжелых сапогах и синей форме, может, двое, да и одного было бы достаточно, ведь Санья такая хрупкая. Я как будто даже увидела, как они нависли над ней и вытащили свои сверкающие сабли, превратившиеся в пузырящиеся зеркала от попавших на них капель дождя. Один из них связал Санье руки за спиной, другой полез под мост, разобрал проход и выехал на нашем солнцекаре. И они увели ее, и у нее не было возможности убежать или тем более как-то связаться со мной.

Страшно даже предположить, что случилось с Саньей.

А вдруг все было иначе? Ее не арестовали, военные не приходили к ним домой, но такое я не могла вообразить, это не могло уместиться в границах моих представлений, не разрушая их. Я стала вспоминать обо всех остальных подобных случаях. Не так уж их и много: слухи и досужие разговоры, ночные, а потом и дневные аресты, кровь на песке — и все покрыто всеобщим молчанием.

В какой-то момент я ощутила ужас от осознания того, что окажусь запертой в четырех стенах, но потом вспомнила, что уже выходила на улицу и обошлось без последствий. Однако у меня нет ни малейшего представления, как далеко от дома я смогу уйти. А что случится, когда я дойду до той границы, что мне дозволена? Может, меня пристрелят на месте?

Есть только один способ проверить это.

Ноги подкашивались, когда я вышла на крыльцо.

От дома до ворот ведет такая знакомая дорожка, ведь я ходила по ней бесчисленное множество раз и по многу раз в день, так что могу с закрытыми глазами описать каждый поворот. Теперь же здесь все чужое, каждый шаг отпечатывается явственно, каждое движение дается, словно выворачиваешь камни из земли. Под крышей в паутине бьется бабочка — ее там вчера еще не было; а вот щербины каменных плит, их края с обнаженными слоями, превращенными временем в монолит; вижу свои ноги из хрупких костей и тонкой кожи, стоящие — такие белые и нежные — на темном камне в окружении мягкой травы.

Мне стало трудно дышать, с каждым шагом я ждала в какой-нибудь части тела — ждала, но чего именно? В меня никогда не стреляли. Да, я видела стреляные раны, видела кровь и бинты, запачканные липкой, желтоватой жидкостью, но я никогда не видела, как пуля настигает жертву. Никогда не видела боли на лице человека в тот момент, когда металл пробивает его кожу, разрывает ткани и ломает кости. Я представила, как меня обжигает боль, как плоть разрывается в клочья, а потом представила это чувство стократным, потому что мое первое ощущение не может быть верным. Что я успею ощутить? Останется ли у меня время увидеть, как жизнь медленно вытекает из меня или же все случится мгновенно и не будет пронзительной боли?

Кровь прилила к ногам, но я заставляла себя делать шаг за шагом, травинки сминались под подошвами и поднимались обратно, вновь ощутив легкость.

Что-то хрустнуло на краю леса, но движения я не заметила. Я ощутила, что остановилась. Дыхание рвалось наружу — ему надо дать выйти в прозрачный воздух утра, еще пахнущего вчерашним дождем. Ворота совсем рядом. Еще шаг, еще несколько шагов, и я буду далеко. Другой шаг и третий… Если протянуть руку, можно прикоснуться к прохладной после ночи поверхности. Последний шаг, и вот я у самых ворот.

Ветер ворошил листья и трепал деревья за ветки, тени колыхались на песке, и ветерок на сосне тихонько звенел у меня за спиной.

Я сделала вдох, закрыла глаза и отворила ворота.

Ничего не произошло.

Посмотрела вокруг и ничего не увидела, ничего такого, что говорило бы о присутствии кого-то еще.

Шагнула за ворота — раз.

Затем — другой.

На третьем шаге воздух рассек щелчок, как если бы толстую доску раскололи пополам одним мощным ударом: рой песчинок вспорхнул в воздух на расстоянии двух ладоней от моих ног. Я застыла на месте. Звук выстрела растворился в тишине.

В детстве, когда случалась гроза, я заворачивалась в штору маминой комнаты и в ее спокойном, мягком полумраке чувствовала себя в полной безопасности. Потом грозные трещины мира затягивались сами собой и можно было вновь без опаски гулять по дому. Сейчас меня пронзило такое же чувство: каждая клетка моего тела кричала мне «беги в дом, беги, прячься в угол, за штору — куда угодно, только беги», пока трещины опять не затянутся и мне не придется бояться провалиться сквозь них в щемящую тьму или в слишком белый, насквозь прожигающий свет. Но штора уже давным-давно обтрепалась, угол был полон старой пыльной паутины, и не осталось такого места ни в доме, ни в тундре, ни в сопке, куда я могла скрыться от покрытого трещинами мира.

Еще один шаг.

Звук разорвал воздух, и песок взлетел там, куда ударила пуля. Я подняла глаза и увидела движение в нескольких шагах перед собой, то была синяя полоска между деревьями, металлический блеск там, куда на мгновение упали лучи солнца.

Третья попытка лишь укрепила мои предположения: песок прямо-таки вскипел у ног, так что сомнений не осталось — они умели стрелять и хотели, чтобы я знала границы дозволенного, но вряд ли пока собирались причинить мне вред. В наступившей тишине я медленно вернулась назад.

К вечеру мне стали понятны границы моего заключения: они шли по забору, доходили до чайного домика, но там забор заканчивался, поэтому невидимая граница была прочерчена в десяти шагах от его задней стены. В домик я тоже могла заходить. Вероятно, стрелки, которым приказали неусыпно следить за каждым моим движением, были расставлены повсюду.

Вернувшись в дом, я заперла дверь и задернула шторы. Теперь мне стало ясно, почему все дома, меченные синим кругом, стояли с закрытыми окнами. Если жизнь заключена в тесные рамки, то малейшую крупицу свободы начинаешь ценить как никогда. Конечно, деревянные двери или хрупкое стекло окон не смогут помешать им расправиться со мной, но если мне удастся спрятать от них хотя бы частичку моей жизни, владеть ею единолично, то я ни за что не откажусь от этого, быть может, самого последнего, что я имею.

Ах да — транслятор! Один я убрала в деревянную шкатулку в комнате, а другой лежал в сумке, приготовленной для поездки на Утраченные земли. Я достала его, приложила ладонь и стала ждать, когда засветится экран, но транслятор не находил сеть. Запустила поиск заново. Через минуту опять появилось сообщение об отсутствии сети. Тогда я пошла к себе в комнату и включила другой транслятор, но и он сообщил об отсутствии сети в доме. Мои тюремщики явно позаботились о том, чтобы лишить меня контакта с внешним миром.

Ближе к вечеру захотелось есть. Вода еще была, я наполнила все бутылки, какие нашла, про запас — вдруг отключат, но с едой — сложнее. Все, что могло храниться более или менее долго, мы отнесли в солнцекар, в шкафу нашлось несколько сухарей из амаранта да немного каши на неделю; в саду уже начали поспевать ягоды, а еще можно собрать кое-каких овощей и фруктов, хотя пока мало что поспело.

Ближе к ночи я достала из ящика кухонного стола нож и подошла к входной двери. В свое время отец прикрепил к ней металлическую вешалку для москитных сеток, но после его смерти она все больше пустовала. Я приложила острие ножа к белой крашеной двери, на ней виднелись следы кисти — движения маминых рук: уже десять лет прошло, как она сделала дверь блестящей и красивой, но теперь краска опять растрескалась — и надавила. В том месте, где снаружи был синий круг, с внутренней стороны краска скрутилась в завиток. Я подумала, что тут еще достаточно места для других черточек.

Я вернулась в комнату, спрятала нож под подушку и легла на кровать. В свете позднего лета рядом на полу валялись два моих транслятора — навсегда погасшие и онемевшие.

Следующим утром я вырезала на двери вторую черточку, затем открыла дверь, чтобы немного проветрить комнату и обнаружила на ступеньках крыльца поднос с едой: половинка горбушки, горсть сушеных фиников, пакетик бобов — их я положила размачиваться, а остальное аккуратно распределила на порции. Откуда же знать, на сколько дней мне все это выделили? Затем отнесла поднос обратно.

Я подумала о воде, что текла из крана, хотя и не должна была, подумала о притаившихся военных, стреляющих, но не попадающих в меня, подумала об оставленной на крыльце еде и поняла самое главное: мне хотят сохранить жизнь, во всяком случае, до поры до времени.

Они хотят, чтобы я боялась.

На следующую ночь я решила подкараулить того, кто придет во двор. Солдат с подносом появился после шести утра. Когда он опустил его на крыльцо, я, превозмогая усталость, поднялась, открыла дверь и спросила:

— Почему пометили мой дом?

Он не ответил, лишь забрал пустой поднос, развернулся и собрался было уйти. Я пошла за ним, хотя понимала, что это небезопасно, но нужно же все выяснить.

— В чем меня обвиняют? Можно ли поговорить с кем-нибудь?

Солдат продолжал идти молча, не оглядываясь. Я забежала спереди, солдат остановился, положив руку на саблю, и тут я увидела, что это сын пекаря, с которым я ходила в одну школу и которого однажды видела расклеивающим объявления о розыске аквапреступников.

— Позволь мне поговорить хоть с кем-нибудь! Если уж я должна жить в заточении, то могу хотя бы узнать, в чем меня обвиняют, — почти закричала я.

В его молчаливом напряжении ощущалась угроза: еще немного, и холодная сталь пронзит мою плоть.

— Пожалуйста, — произнесла я так, что мне самой стал противен мой голос, но сын пекаря продолжал молчать, и я продолжила: — Зачем ты это делаешь?

— Хорошо, слушай: ты лишена права обращаться к кому-либо, и у меня нет ответов на твои вопросы. Я всего лишь делаю свою работу, — сказал он и посмотрел на меня.

Тут я вдруг разглядела в нем того самого мальчика, на которого никогда не обращала никакого внимания, хотя много лет видела, как он носится по школьному двору на переменах.

— Сейчас я должен полоснуть тебя вот этим, — произнес он важно, по-прежнему не снимая руки с сабли. — Но не буду, подожду до следующего раза. Берегись, другие солдаты не такие добрые, так что тебе лучше не выходить из дома, когда наши принесут еду.

Сын пекаря пошел к воротам, а я осталась стоять, не в силах пошевелиться — так поразили меня выражение его лица и голос. В его глазах я разглядела пугающую черноту. Она появляется, когда человек собирается сделать такое страшное, чего лучше не видеть. И тогда я поняла, что, если я пойду за ним или попытаюсь заговорить еще раз, он махнет саблей и оставит меня на земле истекать кровью. Я долго смотрела ему вслед, а потом подождала, пока мое сердце успокоится и позволит мне наконец вернуться в дом.

На третий день я стояла около сада камней и увидела идущую по дороге от деревни фигуру. На ней не было военной формы, и ростом она была пониже Саньи. Фигура смешалась с тенями деревьев, и никто не попытался преградить ей путь выстрелами. Это была Май Хармая. Скоро она остановилась и начала всматриваться, заметила меня и поглядела на входную дверь. Увидев синий круг, Май развернулась и торопливо пошла обратно. Когда она исчезла из виду, я поняла, что больше никогда не увижу никого из жителей деревни.

Глава 18

Лезвие резало краску на двери, открывая светлую поверхность дерева. Свежая черточка стала первой в шестом ряду. Я убрала нож в чехол — он был от другого ножа, но все же лучше, чем совсем без чехла, и положила в карман. Так я поступала все пять недель до сегодняшнего утра.

С тех пор как сын пекаря принес мне еды и ушел, не оглядываясь, я ни с кем больше не разговаривала. Каждое утро на крыльце стоял новый поднос, иногда я видела того, кто принес еду, но заговорить я больше не решалась.

Лишь когда границы жизни становятся осязаемыми, начинаешь понимать, насколько крепко хочется за них ухватиться.

Каждое утро и каждый вечер я упорно включала оба транслятора, хотя понимала, что бессмысленно ждать от экрана ответа, даже тогда надежда подавала признаки жизни в моем сердце, и я раз за разом топтала ее, пытаясь уничтожить. Транслятор не откликался, и всякий раз мое сердце сбивалось с ритма, но так длилось всего мгновение, а потом мое заточение возвращалось на круги своя, где я шла шаг за шагом, не ведая, когда, что и где найду.

Мои дни постепенно заполнились поиском еды в саду и сбором воды. Доверять кранам было нельзя — вода иногда шла, а иногда и нет. Когда я не выкапывала съедобные коренья, то пыталась представить себе, что происходит за забором, — все тщетно. Я не знала, как дела в деревне, где идет война, есть ли сообщение с Синджинем? Вдруг он уже вообще не существует и все остальные города тоже, а я об этом ничего не знаю? Быть может, все, что осталось, — вот этот дом и сад, склонившиеся деревья и песчаная дорога, камни в тундре и небо над ними?

Возможно, уже не было ни мамы, ни Саньи.

Случалось, немота дома и неподвижность заключенной в его стенах жизни грозили меня саму превратить в камень. Сначала ноги утратят гибкость, их кожа медленно станет серой и жесткой, они перестанут сгибаться в коленях и щиколотках, и я не смогу больше поднимать их. Не имея возможности сделать ни шага, я буду наблюдать, как каменеют ноги, потом бедра, грудь и дальше — от локтей к запястьям и кончикам пальцев. Последним застынет лицо: глаза останутся открытыми, поскольку не смогут моргать, и я увижу, как усыхают мои глазные яблоки, а потом останется только стук сердца, но и он скоро прекратится.

Мне следует избегать имеющих надо мной власть мыслей. Еще не время.

Я сходила на крыльцо за утренней порцией еды и принесла поднос на кухню. Сегодня дали совсем мало: горсть амаранта, пакетик семян подсолнуха — видимо, военные заметили, что урожай в саду начал поспевать. После скудного завтрака я вернула поднос обратно и пошла умываться. Вместо потока холодной воды вытекло лишь несколько капелек. Подождала немного, завернула и снова открыла кран. Сначала ничего, затем послышался низкий металлический звук, словно где-то повернулась труба, наконец из крана хлынула струя. Надо быстро привести себя в порядок, потому что подача воды с некоторых пор стала непостоянной. Я подумала об уровне воды в озерце и о белой отметке, видневшейся совсем близко, когда я последний раз ходила к источнику. От этого на сердце стало тяжело — нужно гнать такие мысли. Хорошо, что вода есть. Хотя для них я и преступница, мне не нужно ходить в грязной одежде или не мыться неделями, даже в заточении у меня больше воды, чем у многих других на свободе.

До сих пор мне это непонятно.

Я оделась и пошла подметать дорожку к чайному домику. Ночная роса на лужайке холодила ноги. Было пасмурно, но такие тучи не к дождю. Я сгребла опавшие листья, оставила для себя немного, чтобы разбросать по плитам дорожки, а остальное отнесла в кучу на задний двор, опасаясь случайно приблизиться к невидимой границе.

Крыжовник уже поспел, и я принялась собирать его крупные с красными прожилками ягоды с пригнувшихся к земле ветвей. Они кололи руки, но звук сыплющихся в пластиковую миску ягод успокаивал, словно дождь, сладкий сок наполнял рот, и косточки похрустывали на зубах. Вскоре я заметила, что к дому приближается солнцекар. Это выглядело странно, ведь солдат вокруг дома я видела и раньше, но они перемещались пешком, а солнцекар приезжал только при смене караула, которая проходила так незаметно, что иногда начинало казаться, будто жизнь пуста, — это пока я не нарушала обозначенную мне границу.

На этот раз солнцекар въехал под навес для гостей, и я в растерянности опустила миску на крыльцо. Из него вышел высокий мужчина, прошел через ворота в сад, остановился передо мной и поклонился.

Я не ответила на поклон.

— Командор Таро, позвольте поинтересоваться, чем же я заслужила столь большую честь?

Таро подошел ближе — настолько близко, что я могла сквозь москитную сетку разглядеть свое отражение в его темных глазах. Мне хотелось отступить назад, но я заставила себя не двигаться с места. Он измерил меня взглядом. Я не отводила от него глаз.

— Как я погляжу, девушка, вы ничуть не изменились с нашей последней встречи, — сказал Таро, и уголки его рта дрогнули в улыбке, которая напомнила мне о сверкающих саблях военных. — Что скажете насчет условий, которые мы для вас организовали?

С этими словами он махнул рукой, словно схватил дом и сад в свой кулак.

— Мне кажется, мы проявили чрезвычайное дружелюбие, если не сказать великодушие: тут достаточно пространства, вам регулярно приносят еду и включают воду. Знаете ли, редкому заключенному позволяются подобные роскошества.

— Признаться, я была чрезвычайно удивлена своими привилегиями, — ответила я. — Смею предположить, что вы здесь, чтобы пролить свет на ситуацию.

Я видела, что Таро забавляется, но это было тонкой игрой, маскарадом. В глазах командора ничто не дрогнуло.

— Было бы жаль не воспользоваться вашими особенными умениями, девушка, прошу прощения, мастер Кайтио, — произнес он. — Так что я хочу предложить вам продолжить нашу милую беседу за чашечкой вашего отменного чая. Не окажете ли вы любезность провести чайную церемонию в честь моего визита?

Несмотря на подчеркнутую вежливость, я знала, что это была не просьба.

— Дайте мне пятнадцать минут, командор Таро, на подготовку. К сожалению, сладостей нет, — сухо сказала я. — Уж извините.

— Как скажете, мастер Кайтио, — ответил он.

Я оставила Таро стоять на лужайке и ушла в дом. Убедившись, что шторы плотно задернуты, достала из шкафа церемониальную одежду. Она казалась гораздо мягче и приятней, чем в тот день праздника лунного года из другого времени и другой жизни, когда я впервые примерила ее. И все же в ней ощущалась чуждость, я словно примеряла у кого-то позаимствованную кожу. Сейчас облачаться в одежду мастера чайной церемонии казалось бессмысленным и ненужным, ведь Таро не этого ожидал от меня. Однако неизменный, основанный на непрерывности поколений ритуал чайной церемонии был единственным мостиком, который я могла позволить себе выстроить между своей ранимостью и неприкосновенностью мастера. Одежда оберегала меня, в ней я чувствовала себя в безопасности.

В чайном домике всегда хранится несколько комплектов утвари. Даже оказавшись в заточении, я подметала и проветривала его ежедневно и несколько раз мыла пол, так что мне требовалось только принести туда воды. Через десять минут я вышла из дома с бутылкой, наполненной водой из крана.

Я не сразу заметила Таро. Он стоял перед чайным домиком и брызгал на лужайку дождевой водой из каменной чаши, выполняя символический ритуал очищения чайного домика и пространства вокруг него. Такое разрешалось только чайным мастерам и их ученикам. Горечь унижения поднялась к горлу. Мягко шлепая сандалиями по плитам дорожки, я подошла к домику.

— Боюсь, вам придется в этот раз тоже войти через вход для гостей. Мы не изменили высоту прохода, ремонтируя домик, — с трудом сдерживаясь, сказала я.

Таро вытер мокрые руки о штаны, и уголки его рта чуть дрогнули. В почти черных глазах командора мелькнула тень, словно в зеркале в темной комнате.

— Я и не сомневался, — ответил он.

Ни один из нас не поклонился друг другу. Я обошла домик и вошла через вход для мастера.

Я развела огонь в очаге, налила воду в котелок и поставила утварь на поднос, затем приоткрыла вход для гостей. Через мгновение в домик вполз Таро уже без сетки на голове. Согласно ритуалу, я поклонилась ему, он улыбнулся и поклонился в ответ. Мне показалось, что он сделал это демонстративно, — но не уверена. Кровь прилила мне к лицу. Дыши глубоко, сказала я себе, дыши и думай о воде, что несет и сковывает меня, что отделяет нас от тлена, вода, что все еще не оставила меня. Пока не оставила.

На дне котелка появилось десять пузырьков.

Я приготовила чай и предложила чашку Таро. Он неторопливо принял ее, подул, но сразу пить не стал — чай был еще слишком горячим, — поставил на пол рядом с собой.

Командор смотрел на меня, как будто оценивая. Невыносимая тяжесть того, что он намеревался делать, вызывала у меня ужас, ведь Таро пришел ко мне не просто так. Я не могла знать, что кроется за его молчанием, но понимала, что ничто не может запретить ему сделать это или хотя бы помешать. Он не спешит, он ждет, он ищет мое слабое место и будет искать, пока не найдет.

Наконец он произнес:

— Ты не боишься меня, Нориа. Почему же?

Я заметила, что Таро перешел на «ты» и сделал это, сознательно нарушая этикет чайной церемонии и выказывая неуважение к мастеру. Я не ответила, а он продолжал смотреть на меня.

— Пожалуй, ты понимаешь, что я могу причинить тебе боль, если только захочу, — сказал он все так же невозмутимо. — Либо я могу приказать кому-нибудь другому сделать это, а сам буду наблюдать со стороны.

Конечно, я все понимала. Все знают о том, что происходит в темноте, о том, чего лучше не видеть. Я слишком много о них думала: о маме, о тюремных стенах вокруг нее, возможно, даже толще тех, что окружают меня, о металле, прижатом к ее тонкой коже. Я думала о Санье. Нет, надо гнать такие мысли, потому что у меня начинают дрожать руки, а я не могу сейчас допустить это.

— И ведь все равно ты говоришь с вызовом и не кланяешься мне, — продолжил Таро. — Почему?

И тогда я сказала одну-единственную фразу, которую могла сказать в той ситуации, а когда сказала, то поняла, что это было правдой.

— Вы не можете сделать со мной ничего такого, что имело бы для меня значение.

Таро поднял чашку, подул и отпил глоток:

— Так уж и ничего?

И опять тот же самый оценивающий взгляд и чернота в глазах.

— А что, если я скажу, что могу подарить тебе жизнь? — спросил он.

— Я не поверю.

— Я ведь все знаю об источнике, — сказал Таро, — но, пожалуй, ты уже догадалась. Об этом следовало рассказать мне раньше. Да, твой отец… Упрямец, каких мало, и тебе передал свое упрямство. Вот меня лично утомляют все эти затасканные донельзя традиции чайных мастеров. Так что вывести вас на чистую воду было делом времени.

Он провел пальцем по краю чашки. Таким движением мама учила меня извлекать звуки из стаканов для воды: когда по краю тонкого стакана проводишь мокрым пальцем, рождается удивительный высокий звук, он становится звонким и похожим на забытую мысль, которую никак не вспомнить. А еще она сказала, что если долго играть на стакане, то он разобьется, поэтому я больше никогда не играла ни на одном стакане.

— Многие чайные мастера и сами уже позабыли об этом, — продолжил Таро, — потому что они слишком долго живут в городах. Но ведь тайна истинного мастерства заключается в том, что чайный мастер издавна являлся хранителем источника. Проблемой твоего отца было то, что он слишком сильно верил в свою исключительность. Ну скажи, как такое возможно: чайный мастер живет в глухой деревушке, не поддается соблазну переехать в город; его сад цветет, а чай вкуснее, чем у тех, кто покупает у военных самую лучшую воду? Ясно ведь, какую тайну он хранит.

Пальцы Таро остановились. Я слушала его, а во мне росла тревога, наконец я не могла больше сдерживаться.

— Откуда вам знать о союзе чайных мастеров и воды? — спросила я, вспыхнув.

Его улыбка была похожа на звук поющего стекла.

— Нориа, мне кажется или ты действительно выглядишь озабоченной? Поверь, твой отец не лгал, говоря, что это тайное знание. Это правда. Знать могут лишь те, кто прошел обучение.

Я чуть было не спросила, скольких мастеров он замучил до смерти, чтобы выведать тайну, но слова застряли у меня в горле — я все поняла: Таро осознанно нарушил этикет церемонии. Мне случалось принимать гостей, то и дело совершавших ошибки, но они могли не знать всех тонкостей этикета, да и можно ли требовать от гостя такого? Ошибки гостей приводили их в смущение: им становилось неловко, что, несмотря на все старания, им не удавалось выглядеть достойно. А для некоторых этикет вообще ничего не значил. Но не для Таро. Он уже в первый свой визит дал понять, что в совершенстве знает этикет, однако сейчас нарушил его, потому что был наделен властью, а кроме того, владел секретами церемонии так же хорошо, как и я, и в точности знал, как можно оскорбить чайного мастера и его гостей.

И тут все предстало в новом свете. Я вспомнила, как он превратил свой первый визит в допрос, как приказал разрушить чайный домик, отлично понимая, что невозможно восстановить его в прежнем виде, как конфисковал все дневники, хотя, конечно, знал, что ни один чайный мастер никогда не оставит записи о тайном источнике; как только что разбрызгивал воду, хотя это привилегия чайного мастера и его ученика, а если такое сделает кто-либо другой, это означает осквернение чайной церемонии…

Он смотрел на меня и ждал, ждал, что я догадаюсь.

— Вы — чайный мастер, — сказала я.

Таро посмотрел в сторону, и я не смогла прочитать его мыслей.

— Был им, — ответил он. — Точнее, должен был стать. Я учился у отца, тот тоже был хранителем воды, одним из последних. Он презирал городских чайных мастеров, считал их негодными предателями.

Поднимавшийся из котелка пар оседал на окне и лице.

— Но ведь вы не служите чайным мастером, — сказала я.

Таро допил чай, опустил чашку на пол и придвинул ко мне. Я вновь наполнила ее.

— Нет, не служу после того, как выдал военным источник отца, — ответил он. — Я это сделал, потому что сам решил стать военным. Знаешь, Нориа, это пошло моей карьере явно на пользу! Однако мы отклонились от главного. У меня достаточно власти, чтобы не лишать тебя жизни, если, конечно, ты того пожелаешь.

Командор поднес чашку к губам, но чай еще был горячим, и он поставил ее на пол:

— Ну, скажем так, мы сохраним тебе жизнь, хоть и не в полной мере, но по большей части.

Я сидела молча, положив руки на колени, хотя мне хотелось вытереть пот с лица.

— До тебя, наверное, еще не дошли слухи о твоей матери?

Я понимала, что мне не нужно соглашаться на сделку с ним, но я слишком много дней смотрела на мертвый транслятор, в моей голове выстроилось слишком много разных версий, которые мне не хотелось додумывать до конца. И я спросила:

— Что вы знаете о моей маме?

Лицо Таро не изменилось.

— В Синджине вспыхнуло восстание, и твоя мама уже целый месяц числится без вести пропавшей. Считается, что она погибла.

Узнать такое всегда страшно, но я ничего не почувствовала. Печаль придет позже, а сейчас она прошла мимо и исчезла, оставив за собой пустоту.

— К сожалению, не в моей власти возвращать мертвых, — произнес Таро. — Но что до тех, кто все еще жив?

Он увидел мое волнение, и на его лице появилось удовольствие.

— Неужели нет никого другого, кого ты могла бы спасти?

У меня кольнуло в груди.

— Где она? — спросила я.

Таро в задумчивости наклонил голову:

— Она попросила меня передать тебе, чтобы ты приняла мое предложение.

Как же мне тяжело!

— Что за предложение? — спросила я.

— Ты и Санья вернете себе свободу и будете жить, как жили до сих пор, но уже под защитой военных. Вы сможете даже пользоваться источником чаще других жителей деревни.

Мне вспомнилось то время, когда источник был только нашим. Уголки рта Таро дрогнули — он заметил смятение на моем лице. И тогда я заставила себя посмотреть ему прямо в глаза.

— Что вы хотите взамен? — опять спросила я.

— Вы соглашаетесь на то, что источник принадлежит военным и вы обе работаете на меня. — Тут он сделал паузу, словно ожидая моей реакции. — Вы, конечно, наделали кучу глупостей, но проявили незаурядную смекалку и ум. Я даже почти поверил, что никакого источника нет и в помине. Мой верный адъютант Муромяки долго следил за вами, пока не выяснил, откуда вода и как она доставляется от вашего дома в деревню. Нам нужны шпионы с такими способностями, как у вас.

Уже второй раз во время нашей беседы воспоминания сдвинулись в моем сознании, и их детали стали выглядеть по-новому. Этот неожиданный визит Муромяки?! То, как он остановился у ворот Саньи и завел с ней разговор?! И еще одно воспоминание — почти стершееся, но теперь высветившееся ярче других: светловолосый гость на похоронах отца с вроде как знакомым, но таким невыразительным лицом. Все время после смерти отца вокруг меня стягивалась сеть, а я не понимала этого.

Мне показалось, что в комнате все застыло, и я не видела перед собой тропы из-за тумана, клубившегося над прошедшими, непостижимыми неделями, поднимавшегося из трещин мира, из темного зеркала, в котором невозможно различить собственного лица.

— Это Санья попросила меня пойти на такое?

— Она сказала, что согласится, если вы сможете встречаться.

Я подумала о Санье и почувствовала, что одна мысль о ней меня успокаивает. Сказать «да» просто, но стереть стоящую перед моими глазами картину невозможно: мы с ней рука об руку возле источника, где беспокойный поток прижимается к границам нашего «я» и наш след остается навсегда в памяти воды и мира.

Я закрыла глаза и тяжело вздохнула.

— Санья верит, что оно того стоит, — продолжил Таро мягким голосом. — Поэтому она и пришла к нам.

Я открыла глаза. Слова, образы и все, что было столь эфемерным и призрачным, исчезло.

— Вы лжете, — ответила я.

Лицо Таро вдруг стало странным, как будто исчезла маска, тщательно спланированный план — не знаю, не уверена, что именно, но я увидела, что его идеально выстроенная схема дала трещину, и, прежде чем его лицо приобрело равнодушное выражение, я поняла, что права.

— Можно сказать и так: я лгу, но ведь этого ты как раз и не можешь знать. Ты знаешь только то, что услышала от меня, и ты не доверяешь мне, — сказал он и замолчал.

Мы молча смотрели друг на друга, в комнате двигался только выдыхаемый нами воздух.

— А что, если я тебе скажу, что Санья пришла к нам не ради тебя, а потому что хотела защитить свою семью? Тогда ты поверишь? — неожиданно спросил он.

Тени обернулись вокруг Саньи и понесли ее прочь от меня, пока совсем не скрылись из виду.

Я не подняла руку, не сказала ни слова на прощание или чтобы задержать ее, и она ушла, ни разу не обернувшись.

Я осталась совершенно одна и сказала только то, что могла сказать:

— Ничто не заставит меня принять ваше предложение.

Таро поднял чашку, молча допил ее и поставил на пол.

— Это твое последнее слово? Подумай хорошенько, другой возможности у тебя не будет.

— Последнее.

Он кивнул и поднялся; его тень лишь на мгновение стала моей, а затем навсегда оставила меня одну в бесконечной пустоте.

Я передвинулась к входу для гостей и открыла Таро дверь. Он встал на колени и уже собрался выползти на улицу, но остановился и посмотрел на меня.

— Позволь полюбопытствовать, — спросил он, и тут я впервые увидела у него в лице нечто, похожее на живой интерес. — Почему? Неужели ты веришь, что тебя ждет какая-то награда в другой жизни или в потустороннем мире, если ты сделаешь то, что считаешь правильным?

— Нет. Просто я верю в то, что каждый день нужно делать тяжкий выбор, даже зная, что не получишь за это никакой награды.

— Но почему?

— Потому что, если нет ничего, кроме этой жизни, пускай она и будет единственной возможностью оставить след, имеющий хоть какое-то значение.

Таро не кивнул, не улыбнулся, не усмехнулся, он просто посмотрел мне в глаза, а потом повернулся, чтобы покинуть комнату.

— Мне тоже любопытно, если позволите: вы не верите в награды и понимаете, что ваша власть преходяща, что же вы так стремитесь к ней и творите дела, о которых знаете, что они неправильные?

Командор не вздрогнул от моего вопроса, он молчал. Во влажном воздухе было слышно его дыхание, мне даже показалось, будто по его лицу прошла слабая дрожь, но, скорей всего, я ошибалась.

— Потому что, если нет ничего, кроме этой жизни, я хочу получать от нее наслаждение, сколько бы она ни длилась, — ответил он.

Мы, не двигаясь, сидели на коленях лицом к лицу, и ничто не разъединяло нас, но ничто и не объединяло. Его выбор мог стать и моим выбором; все тени одного цвета, и все они исчезают с наступлением тьмы.

— Прощайте, командор Таро, — наконец я нарушила молчание. — Больше я ничего не могу для вас сделать.

Я не поклонилась на прощание, но Таро поклонился, и в этот раз я не увидела в его поклоне ни насмешки, ни пренебрежения, но было ли в нем уважение? Я еще подождала, пока он выберется из домика, и поэтому не слышала стука подошв его сапог на крыльце или по дорожке сада камней.

В тот вечер я сосчитала вырезанные на двери черточки и сравнила с количеством дней, прошедших между появлением синего круга на двери другого дома и казнью его жителей.

Я вышла на улицу, чтобы наполнить фонарь огневками. За воротами, где тени становились все гуще, стояла темная худая фигура, и я была уверена, что она смотрит прямо на меня. Через мгновение она повернулась и исчезла между деревьями — по ту сторону границы моего мира.

Глава 19

На улице еще не рассвело, когда я встала заварить чай. Кран опять капризничает, но это происходит уже последние три недели: сначала вода льется в котелок потоком, потом вдруг прекращается и из трубы выходит несколько капель, наконец, после долгого кряхтения, вода начинает идти тоненькой струйкой.

Времени осталось немного.

Пока вода набиралась, я вырезала еще одну черточку — шестую в седьмом ряду. После визита Таро прошло больше недели. У меня тяжесть в руках, лезвие никак не хочет вонзаться в краску, но если я прекращу каждый день вырезать черточки, то не смогу задержать убегающее от меня время.

Вернувшись на кухню, я увидела, что струйка иссякла, хотя котелок не был наполнен и до половины. Кажется, где-то осталось немного воды в бутылке. Все равно надо попытаться набрать воды, если водопровод согласится поработать. Я не стала заворачивать кран, поставила под него большую кастрюлю — услышу, если вода пойдет. Мои уши научились чутко улавливать звук, который раньше для меня был такой обыденностью, что я на него не обращала никакого внимания.

Я надела мамину вязаную куртку, натянула шерстяные носки и накинула на плечи платок. Сегодня холодно, куда холоднее, чем этой порой в прошлые годы. Через открытую дверь в дом доносились запахи пробуждающегося после ночи сада. Мое дыхание превращалось в пар.

Поднос уже стоял на крыльце. Я наклонилась, чтобы взять его, и увидела сияние растущего над тундрой полумесяца — грядет праздник лунного года. Скоро в деревне начнут печь сладкие, липкие пирожки, жители развесят повсюду разноцветные фонари. Наверное, для праздника уже приготовлен дракон, на свалке царит оживление — люди ищут всякую всячину для украшений и детских костюмов. В этом году, наверное, не будут устраивать фейерверка — это слишком опасно, потому что если случится пожар, то воды погасить его не хватит. Освещать придется по-другому. Может быть, морские драконы вновь отправятся в свое далекое путешествие, и блеск их чешуи будет виден в небе. Может быть, кто-то будет сидеть на Нокке и смотреть на небесное сияние, может, рядом с ним будет другой человек, который положит ему руку на плечо и подумает, что ничто не должно меняться.

От ворот донесся звук — кто-то разговаривал негромким голосом. Я попыталась присмотреться, но ничего не увидела, кроме синей полоски, которая тут же исчезла. Голоса двоих солдат раздавались в утреннем воздухе, один из них рассмеялся.

Сегодня чуть позже — или когда там заканчивается их время стоять на посту — они пойдут в деревню гулять. Начистят сапоги, купят на площади хлеба, а может быть, голубого лотоса, а потом будут спать или бодрствовать всю ночь, не считая убегающих часов жизни. Ветер будет хватать их за москитные сетки, а солнце светить на их пальцы, но они даже не заметят живительной прохлады или успокаивающего тепла.

Имена солдат мне неизвестны, как и то, откуда они или как выглядят, но я никогда никого так не ненавидела, как ненавидела их в этот момент.

Поднос оказался совсем легким: ничего, кроме одной глиняной чашечки сушеных бобов. На подкашивающихся от усталости и голода ногах я вернулась в дом и закрыла дверь… Я удивилась обиде, которая схватила меня за горло, удивилась силе, с которой я швырнула чашку в стену, удивилась звуку, с которым она разбилась.

Реальность сплеталась по-новому вокруг меня, нити жизни переплетались вдоль и поперек, сплетались и путались, расходились и вновь создавали сеть, державшую все сущее в себе. Я видела все трещины, все уходящие от меня прожилки. Мир существовал, он все так же рождал новые жизни, но мне в них не находилось больше места. А за всем этим была вполне ощутимая пустота — холодное и спокойное состояние небытия — место, которое мы достигнем, исчезнув из памяти мира. Место, где мы будем по-настоящему мертвы.

Хотелось отвернуться и уйти прочь, но мне не позволяла это сделать цепочка событий, что привела меня сюда, запечатленное в камне прошлое, которое никогда не отпустит, не сдастся, не рухнет, не изменит своих форм. Я буду смотреть на него, пока смотреть будет уже не на что. О прошлом складывают разные истории, но истина, что лежит в их основе, никогда не переменится. Она не признает иной власти, кроме своей.

Во мне откуда-то изнутри поднялось жжение, которое вырвалось наружу тяжелым, прерывистым стоном. Дыхание сбилось, все тело свернулось вокруг обиды и печали, а потом всхлипывания начали так разрывать меня, что сдерживаться было невозможно. Я рухнула на пол и разревелась в голос.

В воздухе висит молчаливая пыль. Из окна в комнату падает свет. Я в изнеможении лежу на полу, чувствуя, как высыхающие дорожки от слез стягивают кожу на лице, и думаю, что останусь здесь, все равно солдаты придут утром, а бутылки пусты. Я могла бы лежать здесь, пока вода не иссякнет во мне.

Я чувствую, как на моей коже сгущается тишина. Очень хочется поддаться ей и навсегда закрыть глаза. В этой мертвой бездыханности что-то движется. Ах, если бы эта муха перестала жужжать, тогда я смогла бы немного поспать. Но она не перестает, а вновь и вновь бросается на стекло, не понимая, почему не может пробить его и выбраться на волю. Я открываю глаза и вижу ее, бьющуюся в узком пространстве между окном и занавеской тень.

Еще что-то шелохнулось в памяти — другая муха, ее тяжелое зеленое с черным тело, ее жужжание, полет вдоль стены и тщетные попытки найти выход.

А вот под вешалкой у стены лежит сумка из морских водорослей, в ней — прямоугольник моего дневника.

Память рисует передо мной новые картины. Муха на стене сдается и садится на стол, заваленный инструментом и проводами. Свет поблескивает на серебристом диске, когда Санья устанавливает его в углубление археустройства и прижимает крышку. Хрипят динамики. Поток слов, которые не оставят меня в покое, начинает литься в горячем неподвижном воздухе.

Мое сознание пытается ухватиться за еще одну невидимую ниточку, протянувшуюся сквозь годы, времена и человеческие жизни.

Память меняет картину: в руках тяжелая книга в кожаном переплете, слова выстраивают мостик в прошлое, которое могло пропасть. Написанные в ней буквы давно исчезнувшего мастера притягивали меня, и получалось, что он как бы существует, живет между строк, благодаря тому, что оставил после себя. Фразы зацепили меня и вытащили из кокона вечной тишины.

Это последняя история. Излив ее на эти страницы, я могу позволить воде моей крови покинуть меня навсегда.

Есть события, которым люди придают форму историй, чтобы распознать суть происходящего.

Слишком много историй исчезают без следа, слишком редко сохранившаяся история является правдой.

Несмотря на холод, которым тянуло от двери, пол показался теплым, когда я уперлась в него ладонями и попыталась подняться. Это было похоже на борьбу со встречным ветром — сидеть, не уступая давящей усталости. Сумка лежала немного дальше вытянутой руки. Я ухватилась за нее, чуть не потеряв равновесие, и притянула к себе. Достала свой дневник чайного мастера. Кожа обложки казалась такой приятной на ощупь.

Мои мысли бежали по страницам — одна за другой. Заметки описывали чайные церемонии, использованную утварь, погоду, одежду гостей и их поведение. Большую же часть занимал старательно переписанный путевой дневник экспедиции Янссона с серебристых дисков: неполный, с потерянными кусками, но настоящий, в чем я никогда не сомневалась. Я переворачивала страницы и дошла до места, где начиналось содержание последнего диска, того самого, что мы с Саньей слушали затаив дыхание одним летним вечером.

Это была история об уничтожении, о развалинах, об океане, двинувшемся к центрам материков и начавшем поглощать землю и питьевую воду; рассказ о миллионах, лишившихся крова, о войнах за топливные ресурсы, вскрывшихся под растаявшими льдами; об иссякших жилах земли, о разрушивших свой мир людях. Затем история стала рассказом о выдуманной правде, о лжи, о навсегда переделанной истории. История о книгах, превращенных в лохмотья, втоптанных в грязь и замененных на трансляторные книги, которые кроились и перекраивались, а потом стало возможным удалить из памяти мира все, что угодно, одним простым нажатием кнопки. И случилось так, что ответственность за войны, несчастья и исчезнувшие зимы не нес больше никто.

Это была история, которую пытались уничтожить власти Нового Киана, так они стерли всю остальную память об эпохе архемира. И все же я держала в руках хоть и не всю правду, потому что правда не хранится вечно, но нечто не исчезнувшее окончательно.

Я смотрела на строчки и поняла, что должна сделать напоследок.

Я могу остаться лежать, дожидаясь, пока земля не поглотит воду моей крови, могу позволить кому-нибудь другому рассказать мою историю, если это вообще возможно. И этот кто-то исказит ее до неузнаваемости или подгонит под себя. А если я оставлю ее тем, кто нарисовал синий круг на моей двери, она не будет моей. Я не буду ее частью, не буду частью ничего и никогда.

Можно и так: позволить всему этому случиться либо попытаться оставить свой след.

Последняя треть дневника еще совсем пустая.

Ноги больше не держат, как я ни пытаюсь подняться.

Окно занавешено. Я открываю дневник чайного мастера на пустой странице, усаживаюсь на кровать и переставляю светильник на ночном столике так, чтобы он давал достаточно света.

Чернила блестят на кончике ручки, по бумаге расползается пятно в форме звездочки, и я начинаю писать.

Поначалу никак не получается подобрать правильные слова, а те, что я нахожу, выглядят неуклюже и почти неосязаемо — все из-за темноты, в которой они хранились так долго. Нужно немножко притянуть их рукой, помочь им раскрыться, вдохнуть жизнь, сделать их более осязаемыми, четкими. И тогда они сами начнут выплескиваться на поверхность — такие прозрачные и свободные, и мне останется позволить потоку слов течь свободно, касаясь только самого важного.

Я пишу о сокровенном источнике в сопке, о котором никогда и никто раньше не писал. Пишу о небесном сиянии, что качается в небесных водах, словно поблескивающие чешуей косяки рыб, и похож на плывущих драконов. Пишу о свалке, о неисчислимых тайнах в ее глубинах, о разбитых археустройствах, каждое из них когда-то кому-то принадлежало и что-то означало.

Предложения на бумаге ломают время и пространство: вода вновь течет из источника в дом, отец ходит по комнатам. Я вижу, как он разминает пальцы после работы в саду, как прислоняет грабли к перилам крыльца, как хмурится, как вглядывается в котелок, считая пузырьки на дне. А вот мама — она сидит у себя в кабинете, в задумчивости гладит волосы и ищет забытый карандаш. Слышится запах лаванды и мяты, ее самодельного мыла, в доме пахнет луковой запеканкой… Их шаги: одни — медленные, но твердые, другие — уверенные, но нетерпеливые. Их голоса вновь наполняют кухню, разносятся по саду, и я опять не одна.

Я пишу о Санье: как у нее появляется румянец на лице, когда она по одной извлекает детали из внутренностей археустройства, запоминает их последовательность и аккуратно складывает на верстак в мастерской; как один уголок ее рта поднимается выше другого, когда она улыбается, и как она всегда знает, что нужно сказать и о чем промолчать, чтобы у меня стало лучше на душе; как покрывает платком волосы. А эти изгибы руки и кожа в трещинках на кончиках ее пальцев. А еще как она выглядела в темной воде источника — там, куда не доходит дневной свет.

На улице небо сменило свой цвет, но в доме кажется, что тени разогнал свет, исходящий от книги передо мной. Чистая полоска бумаги в конце дневника становится все уже. Я собрала все витающие вокруг меня образы и заключила их в свой дневник, соединив со всем давно исчезнувшим, пока не перевернула последнюю страницу.

Когда я отложила ручку и прижала лоб к прохладной коже обложки, за шторами занималось утро. Мое тело стало пустой оболочкой, свободной от тяжести воды и слов, — настолько легкой, что любой ветер сможет унести ее прочь.

Я облачаюсь в церемониальную одежду — свободную, мягкую и непозволительно чистую на моем давно не мытом теле. Носки скользят по полу, когда я иду на кухню, держа дневник. В шкафу лежит легкий тканый мешочек. Я ослабляю шнурок и заглядываю внутрь: на дне еще есть несколько ложек чая, который мы с отцом выбрали на площади в Куолоярви, готовясь к церемонии моего посвящения. Аромат уже не такой сильный, но все еще чувствуется та же струя — освежающая влага, сотрясающий ветви деревьев ветер и мелькающий в воде свет.

Я беру с пола бутылку с остатками воды, подставляю ее под кран и начинаю разговаривать с ним, заклинать его, произнося разные красивые слова, затем совсем некрасивые и, кажется, даже кричать на него и плакать, но что воде за дело до человеческих печалей. Она течет ни медленно, ни быстро, течет там, где-то в земной толще, где ее слышат только камни.

На внутренней стороне двери вырезано семь раз по семь черточек, и краска синего круга снаружи успела давным-давно высохнуть.

Теперь все готово.

Сегодня утром мир выглядит таким, каким мы его оставили, но я все же не узнаю его, открыв дверь. Не только цвет, но и запах, и тишина — все стало другим. Я знаю, как по-разному может звучать тишина, но эта для меня в новинку.

На мгновение мне показалось, будто я родилась заново.

Я оделась в мамин свитер и завернулась плотнее в плед. Можно сойти с крыльца в носках, но мне вдруг захотелось узнать, каково это — пройтись по заиндевевшей лужайке босиком: травинки захрустели, пронзили бумажным шелестом, когда я сделала шаг, затем другой и третий.

Из-за туч выглянуло ослепительное солнце. Я много раз представляла себе прозрачную кристальность зим в эпоху архемира, но эта прозрачность совершенно другая. Белое тончайшее полотно лежало на чайных кустах, на лужайке, на волнистом песке сада камней, на деревьях и крыше чайного домика, а отражение солнца в нем слепит мне глаза.

Все бутылки на веранде пусты, лишь белый иней покрыл их исцарапанные бока. Я вынесла последнюю на крыльцо домика, подмела еще не оттаявшие призрачно-белые листья с каменных плит дорожки, оставив для себя пригоршню. Затем разбросала их обратно — так дорожка не будет казаться чересчур убранной. В этом правиле чайной церемонии отец всегда оставался непреклонен.

Вход для гостей узкий и неудобный, особенно для меня, в одежде и с бутылкой. Я вылила воду в котелок, сходила за торфом. В задней комнате вытащила из-под свитера дневник мастера и положила его на полку, где обычно хранится утварь. Поставила на поднос рядышком большой металлический чайник, глиняный чайник поменьше и одну-единственную чашку; отнесла все это к очагу, высыпала остатки чайных листьев в глиняный чайник и зажгла огонь под котелком.

Подумала об отце, жившем теперь только в моей крови и моих костях, и о маме, от которой осталась только я.

Подумала о Санье.

Я знаю, как во сне можно знать, что любишь или что знаком с тем, кто в комнате, хотя он совсем чужой.

Из котелка поднимается пар. Нужно подождать, пока на дне появятся десять пузырьков.

Я налила воду в металлический чайник, заварила слабый чай в глиняном чайнике и согрела им чашку. Потом опять наполнила маленький чайник и облила его снаружи чаем из чашки, омочив его коричневые, пористые бока. Мои движения текли плавно и мягко, как гнется дерево на ветру или волна движется по дну.

В чашке прозрачный, бледный чай, его аромат окутывает меня своей мягкостью.

Я открываю дверь ему — тому, кто должен прийти, и усаживаюсь посреди комнаты на пол так, чтобы видеть деревья, склонившиеся над дорожкой, и солнечный свет на ее гладких влажных плитах.

Не о таком конце жизни я мечтала, но он единственный из возможных. Или нет, не совсем так: я могу выбежать из ворот и броситься вперед, пока не услышу выстрел и не почувствую невыносимую боль. Пожалуй, так было бы быстрее, чем ждать приближающихся солдат — их сабли, кровь, которую я уже не смогу вытереть с дорожки, это изменило бы мой путь, но не конечную цель. Нет выхода. И все-таки я решила дышать так долго, насколько это возможно. Да, я перестану существовать, и очень скоро, но за мной придут другие, кто понесут мою историю вперед, и, кто знает, может, после них маленький кусочек мира окажется более цельным.

Церемония окончена, когда закончилась вода.

Я не вижу дальше этого двора. Не знаю, обрушились ли города и кто сегодня называет землю своей. Не знаю, кто пытается властвовать над водой и небом, не понимая, что они принадлежат всем и не принадлежат никому. Человеку не дано их удержать никакими оковами.

Мне не нужно видеть дальше этого двора. Больше не нужно.

Совсем скоро, пока я еще буду одна в чайном домике, я пойду в заднюю комнату, суну руку под полку и нащупаю щель в доске пола — это одна из старых досок, она темнее других. Я приподниму доску — она не прибита, — затем сдвину ее в сторону, чтобы открыть небольшое углубление, откуда веет холодом. Кожаный переплет дневника такой мягкий и теплый, он похож на живое существо, если его потрогать. Никто не увидит, как я опущу дневник в углубление и сдвину немного в сторону под другую доску, чтобы его не нащупала случайная рука.

Гость открывает ворота, проходит через двор и начинает искать глазами дорожку к чайному домику. Его ноги не оставляют следов на тонком снегу. Поднимается ветер, и чайный куст отряхивает с ветвей искрящуюся пыль. Сверкающие снежинки медленно опускаются на землю, тая и превращаясь в воду, сливаясь в крохотный ручеек. Я слежу за снежинками, слежу за тем, как они занимают свое место в глубоком потоке, не знающем ни начала, ни конца.

Чай оставляет сладкий вкус во рту.

Я пытаюсь не думать о Санье, но ее образ втекает водой в мои мысли, и я думаю о том, втекаю ли я в ее мысли или в то, что от нее еще осталось?

Ее образ вновь и вновь встает у меня перед глазами и не хочет уходить: она стоит в пещере у края воды, смотрит на бурлящую воду, и мне хочется верить, что она придет ко мне, но я вижу ее и другой: она уходит прочь и не возвращается. И не знаешь, какая из них двоих истинная Санья, какая из них — отражение в прозрачной воде, настолько четкое, что его можно принять за настоящее.

Я могу выбрать себе конец — тот, что мне захочется.

Солнце освещает в дверях идущую ко мне фигуру. Я протягиваю к ней руки.