Дневник эфемерной жизни

Книга третья

Итак, снова наступил Новый год, называется Тэнряку третий[1]. В этом году тоже будут и радости, и горести, думала я, но начался год с того, что мой сын впервые отправился ко двору в парадном одеянии. Когда я увидела, как, спустившись в садик, учтиво приветствовал меня, от гордости за него я чуть не прослезилась. Хорошо было бы посмотреть, как он с сегодняшнего вечера отправляет службу, но я не могла этого сделать, потому что у меня должно было начаться осквернение. Про себя я думала: «Люди в свете так недобры…» — и снова в мыслях возвращалась к себе самой. Мне думалось: «Что бы отвратительного ни натворил Канэиэ в нынешнем году, я, наверно, не буду на него сердиться», — и от этой мысли легко становилось у меня на душе.

Третьего числа отмечали совершеннолетие государя; все шумели. Миновало и седьмое число, была процессия Белых коней[2], но я неважно себя чувствовала и не пошла на нее.

Канэиэ, который показался у меня только восьмого числа, наутро уехал, сказав на прощание:

— Сейчас удивительно много разных празднеств, за которыми нужно присматривать.

Один человек из его свиты, покуда он некоторое время отдыхал здесь (Канэиэ был у меня), написал стихотворение и передал его моим дамам:

Дамы положили на эту крышку сакэ[3] и фруктов, а в глиняный сосуд положили записку с ответным стихотворением:

Из-за своего трудного состояния я даже не участвовала в том праздничном переполохе, который устраивали все кругом, и так прошло двадцать седьмое число. Четырнадцатого числа Канэиэ прислал мне свое старое платье и передал: «Это надо переделать». Поскольку он велел сказать мне: «Надеть это я должен в такой-то день», — я и не думала спешить, но когда наутро пришел посыльный и поторопил: «Скорее!» — я передала с ним такое стихотворение:

После этого я не написала ему ни строчки, пока не сделала всю работу.

— Сшито неплохо, — заметил Канэиэ, — одно плохо, что делала ты эту работу неохотно.

Я в раздражении послала ему стихотворение:

После этого не слышно было, чтобы от Канэиэ прибыл посыльный.

Двадцать третьего числа, когда еще не были подняты шторы, одна из моих дам встала с постели и толчком открыла дверь.

— Оказывается, выпал снег! — воскликнула она, и тут я услышала первую песню камышевки. Однако чувствовала я себя слишком старой и даже не подумала сложить обычное для такого случая стихотворение.

Был посыльный, сказавший, что двадцать пятого Канэиэ назначили старшим советником Я подумала тогда, что для меня это означает еще больше ограничений, и людей, которые подходили ко мне с поздравлениями, я воспринимала, как желающих пошутить, и совсем не испытывала радости. Только наш сын ничего не говорил, но в душе был очень доволен.

На другой день от Канэиэ принесли записку: «Почему ты не спросишь меня: как твое настроение? Из-за этого для меня и радость не в радость».

В последний день года принесли еще письмо: «Что с тобою случилось? Я сейчас очень занят. Почему от тебя нет ни звука? Ты бессердечна». Так в результате моего молчания между нами возникла взаимная неприязнь. Я подумала, что и сегодня не могу ожидать к себе его самого, и послала ему короткий ответ: «Ты постоянно занят докладами государю и совсем не имеешь свободного времени, поэтому нам и не встретиться».

Хоть я и оказалась права, но теперь уже не брала этого в голову и успокоилась совсем.

Однажды вечером, после того, как я уже легла в постель и стала засыпать, в ворота застучали, громко зашумели; мои слуги переполошились, ворота тут же открыли, после чего я, несколько встревоженная, увидела в проеме боковой двери Канэиэ:

— Живо, открой! Скорее!

Дамы, которые были возле меня, все выглядели по-домашнему: они разбежались и попрятались. Видно было уже плохо, я подползла на коленях и открыла дверь:

«Редко ходишь ты сюда, туго ходят двери в петлях», — вспомнила старые стихи, и он закончил:

«Когда бы приходил я только в эти двери, не запирались бы они».

Перед самым рассветом было слышно, как в соснах бушует ветер. Я слушала бурю и думала, что, когда встречала рассветы одна, не слыхала подобных звуков — видно, этим я была обязана покровительству будд и богов.

Наутро наступила вторая луна. Шел тихий дождь. Даже после того, как мы подняли ставни, Канэиэ не обнаружил обычного нетерпения, — может быть, из-за дождя у него не было желания уезжать. Однако мне и в голову не пришло, что он останется у меня надолго. Через некоторое время Канэиэ спросил:

— Не прибыли ль там сопровождающие?

Когда он вышел после сна, то был одет неофициально, в мягкие одежды и накрахмаленную однослойную мантию, свободно подхваченную поясом. Как только Канэиэ показался, мои дамы изъявили готовность услужить:

— Изволите покушать?

— Я никогда здесь не завтракаю, зачем же теперь-то, зачем? — добродушно ответил он и добавил:

— Подайте меч!

Сын взял меч и, выйдя на галерею, с поклоном протянул его отцу, опустившись на одно колено.

— Смотри, как неряшливо они сожгли сухую траву![4] — сказал мне Канэиэ. Вскоре прибыл экипаж с натянутым на нем кожаным пологом от дождя, мужчины из свиты легко подняли оглобли, Канэиэ вошел внутрь. Он опустил нижние занавески и выехал через средние ворота. Крики его передовых гонцов я слушала с чувством зависти к соперницам.

Целыми днями дул сильный ветер, и из-за него мы не поднимали шторы с южной стороны, а сегодня я выглянула наружу и заметила, что после затяжных дождей сад приобрел несколько запущенный вид, а местами в нем зазеленела трава. Это смотрелось очаровательно. К полудню снова поднялся ветер, на этот раз с противоположного направления, и небо начало проясняться. С каким-то странным чувством я всматривалась в темноту до тех пор, пока не стало совсем темно.

Ночью третьего числа пошел снег, навалил сугробы толщиной в три или четыре суна[5] и идет до сих пор. Я подняла шторы и выглянула наружу. Тут и там слышались возгласы:

— Ну и холодина!

Дул сильный ветер. Мир казался исполненным чарующей печальной прелести.

После этого погода прояснилась и около восьмого числа я отправилась к своему отцу, скитальцу по уездам. Приехало много родни, молодые женщины играли на тринадцатиструнном кото и на бива[6], очень слаженными голосами пели и до самой темноты весело смеялись. Наутро, когда гости вернулись по домам, я почувствовала себя свободно.

Только что прочла письмо от Канэиэ: «У меня очень долго продолжалось религиозное затворничество, потом были дела, связанные с новой должностью. Очень хочу быть у тебя сегодня». Письмо было очень душевным. Я отослала ответ, потому что была отрезана от мира и не думала, что он действительно озабочен тем, чтобы навестить меня, однако в час Лошади, когда я совершенно не была к этому готова, послышались громкие голоса:

— Пожаловал, пожаловал!

Я изрядно разнервничалась и, когда Канэиэ вошел, сделалась сама не своя, и лишь после того, как он сел напротив меня, я справилась со своими чувствами.

Через некоторое время принесли столик с яствами, Канэиэ немного поел, а когда ему показалось, что стало смеркаться, он принялся аккуратно одеваться со словами:

— Завтра праздник в храме Касуга[7], надо будет выносить подношения богам.

Передовых было много; издавая предостерегающие выкрики, они отправились со двора. Откуда ни возьмись, собрались мои дамы и принялись судачить о достойных сожаления вещах:

— Жаль, что господин изволил наблюдать нас в таком неприглядном виде!

А я думала, что он видел куда более неприглядные вещи, и это сделало его чувства ко мне еще более неприязненными.

Не знаю, по какой причине, но погода в эту пору казалась особенно холодной. Ночью луна была светлая. Двенадцатого числа повалил снег, принесенный сильным ветром. Примерно с часа Лошади пошел дождь; дождь был мелкий и неторопливый, и мир казался таким печальным… До сегодняшнего дня от Канэиэ не было ни звука, и у меня вновь появились подозрения, но потом я вспомнила, что начиная с этого дня он, вроде бы, должен соблюдать религиозное воздержание, и немного успокоилась.

Семнадцатого числа шел мелкий дождь, я думала о том, что для Канэиэ мое направление запретно, и мир казался мне все более унылым. Пришло письмо от закононаставника, который в позапрошлом году в молельном зале храма Исияма грустными ночами весьма проникновенно читал дхарани[8]. На мои расспросы он тогда ответил:

— Я затворился в горах в прошлом году. Взял обет не есть того, что убито.

— Молитесь, наставник! — сказала я ему.

В письме от этого закононаставника было сказано: «В ночь на пятнадцатое число мне приснился сон. Будто в рукавах Вы изволите держать луну и солнце. Потом я вижу, что луну Вы попираете ногой, а солнце изволили прижать к груди. Попросите, пожалуйста, растолковать Вам этот сон».

Я засомневалась, полагая, что покажусь очень глупой, когда стану его рассказывать, но потом ко мне зашел толкователь снов, и я спросила его, как бы говоря о другой женщине. Он был потрясен добрым предзнаменованием:

— Кто же она такая?! В дальнейшем она будет близка к августейшему дому, станет заниматься делами государственного управления, как сама того пожелает.

Выслушав его толкование, я решила: «Так-то оно так. Толкование сна, видимо, верное, только внушает сомнения тот монах, который рассказал этот сон. По секрету говоря, очень непохоже на то, что творится на самом деле».

Однако после этого одна дама рассказала мне:

— Вижу я во сне, будто ворота к Вашей усадьбе покоятся на четырех опорах. Такой сон означает, что из этой усадьбы выходит наружу министр или другой такой же вельможа. Когда я рассказала его толкователю, он ответил, что сейчас поговаривают, будто наш господин станет скоро министром. Но что мой сон не об этом, но о будущем вельможе.

К тому же, позавчера ночью мне самой привиделся сон, будто бы какой-то мужчина на ступне моей правой ноги жирно пишет иероглиф «ворота». Удивленная этим, я будто бы отдернула ногу. Когда же обо всем увиденном я спросила знатока, он мне отвечал

— Это сновидение было то же, что и прежние.

Его толкование также показалось мне нелепым, и я посчитала его неправильным. «Однако наша семья не такова, чтобы считать подобное совершенно невозможным[9], — думала я в глубине души, — и единственный мой сын мог бы встретиться с таким нежданным счастьем».

Все так, но, судя по происходящему ныне, будущее видится мне печальным, да и ребенок у меня всего только один. Год за годом я ездила то в один, то в другой храм на поклонение и взывала в молитвах о рождении другого ребенка… Теперь уже я вошла в тот возраст, когда молиться о рождении детей уже поздно, и стала думать о том, чтобы взять на воспитание девочку из хорошей семьи, которая могла бы и с сыном единственным моим поговорить, и мне быть утешением на исходе жизни. В последний месяц эта тема стала все больше занимать меня, почему я и беседовала о ней то с одной дамой, то с другой, пока однажды мне посоветовали:

— Поговаривали, что господин одно время ездил к дочери покойного ныне советника Гэнсайсё Канэтада[10], и у нее родилась очень миловидная девочка. Если Вам все равно, может быть, Вы возьмете на воспитание эту девочку? Сейчас они живут у старшего брата той женщины, которого зовут Дзэндзи-но кими, у подножия горы Сига.

— Да-да, было такое дело. Это потомок покойного ныне экс-императора Ёдзэй. Когда дочь еще носила траур по умершему советнику, Канэиэ услышал об этом обычные разговоры, стал ее навещать, и тогда между ними что-то было. Канэиэ тогда поддался своему увлечению, а женщина ничего особенного собою не представляла и, кроме того, была уже немолодою, поэтому не особенно полагалась на слова Канэиэ.

Однако она не отвечала на запросы, и потому Канэиэ сам дважды запрашивал ее и почему-то возвращался домой с женским платьем хитоэ[11]. Было еще что-то такое, да я позабыла. После какого-то случая он послал ей стихотворение:

Ее ответы ничего особенного не представляли:

Над этим стихотворением мы посмеялись вместе с Канэиэ:

— И что поразительно — кругом тут путешествия!

После того особо примечательного ничего не было; на какое-то из его посланий дама ответила так:

И прочее было в таком же духе. Постепенно они охладели друг к другу. Как-то позднее я спросила у Канэиэ, что было дальше.

— Потом случилось, что там родилась девочка, — сказал он, — говорили, что от меня. Может быть. Ты что, хочешь взять ее сюда жить?

Тогда я попросила узнать об этом ребенке, и оказалось, что девочке, которая даже не знала своего отца, теперь лет двенадцать-тринадцать. А ее мать, неотлучно живущая лишь с этой девочкой у Восточного склона Сига[12], у подножия горы, целыми днями видит перед собою озеро, а позади себя — гору Сига. И в таком невыразимо тоскливом месте она проводит все свое время. Памятуя о собственной несчастной доле, я, о чем бы мне ни доводилось говорить, в первую очередь думала о бесцветной жизни у горы Сига.

У той дамы был брат от другой матери, он состоял закононаставником в столице. Дама, которая с самого начала рассказала мне о девочке, познакомилась с ним, потом пригласила к себе и побеседовала.

— Почему же? — сказал он. — Я думаю, что это очень хорошее дело. Прежде всего, то, что она живет, не обременяя свою мать заботами, делает ее жизнь весьма неустойчивой, так что теперь все стали думать, что лучше всего будет, если она примет постриг. Теперь она уже несколько месяцев живет в соответствующем месте и готовится изменить свой облик — стать монахиней.

На следующий же день этот человек поехал в горы. Он и сестра были рождены разными матерями и никогда не были особенно близки, так что женщина удивилась, что брат проделал к ней такой дальний путь.

— Ты по какому-нибудь делу? — спросила она, и тогда он рассказал ей о причине, что привела его к ней. Сначала женщина ничего не отвечала, глубоко задумавшись и заливаясь горькими слезами. Потом успокоилась и ответила:

— Я ведь уже решила остаток своей жизни провести в уединении, но теперь подумала, что слишком жестоко было бы удерживать подле себя ребенка. Прямо не знаю, как быть. Пусть уж все будет так, как ты решишь.

На следующий день человек тот вернулся в столицу и сказал мне:

— Так-то и так-то.

Я была довольна сверх ожидания. Видимо, между мною и девочкой была связь в прежней жизни. Глубоко тронутый моими чувствами законоучитель посоветовал мне:

— Тогда Вам нужно немедленно написать туда письмо.

— Конечно! — отвечала я и написала: «Хотя я много лет не давала о себе знать, я получала о Вас сведения разными способами и хочу надеяться, что для Вас не будет неясности, кто я такая. Может быть, моя просьба покажется Вам странной, но, когда я поведала о своей неизбывной печали своему другу-священнослужителю, он изволил рассказать о ней Вам, и я с радостью узнала, что Вы весьма благосклонно отнеслись к моей просьбе. Моя просьба могла бы показаться Вам бесцеремонной, но мне передали о Вашем намерении посвятить дочь в монахини, и я сочла, что Вы могли бы отпустить ее ко мне».

Ответ был на следующий день. «С радостью», — писала та женщина, давая мне свое разрешение. В письме был описан и разговор с братом. Но прежде очень печально рассказывалось о материнских думах и чувствах. Написав обо всем, в конце письма женщина добавляла: «Я пишу, словно в тумане, кисть моя временами останавливается, и письмо мое, возможно, будет трудно разобрать». «Вот уж действительно», — думала я, читая написанное.

После этого я написала второе письмо и условилась обо всем. Тот священнослужитель с товарищами поехал за девочкой и привез ее в столицу. Мне было грустно думать, что она уезжает из храма совсем одна. Разве это легко? Потом мне пришло на ум, что мать и дочь, может быть, думают, будто в моем доме отец будет больше, чем прежде, заботиться о девочке… Тут они ошибаются: здесь будет примерно то же самое. Однако как бы там ни было, соглашение достигнуто, и передумывать уже не годится.

— Ныне девятнадцатое число — благоприятный день, — установили прорицатели, и мы назначили на этот день встречу девочки. Тайно, в сопровождении четверых верховых на конях и множества низших слуг, выехала со двора повозка с плетеным верхом, очень чистая. В повозке впереди сидел таю, а позади него — та дама, которая впервые рассказала мне об этой девочке.

Сегодня пришло редкое теперь сообщение — письмо от Канэиэ: «Похоже, он приедет. Плохо, что получается такое совпадение, — сказала я сыну, — поезжай-ка побыстрее. Некоторое время мы не покажем ему, что девочка здесь. Пускай все идет своим чередом». Так я было решила, но без толку. Канэиэ прибыл первым, и не успела я придумать, что ему сказать, как вернулся сын.

— Куда это ездил таю? — спросил отец, и мальчику пришлось и так и сяк изворачиваться, отвечая ему.

Несколько дней я была озабочена тем, как Канэиэ отнесется к моему поступку, и наконец открылась ему:

— Мне теперь часто тоскливо, и я взяла ребенка, брошенного его отцом.

— Надо посмотреть. Чей же это ребенок? А может быть, я стал слишком старым теперь, и ты ищешь себе молодого, а меня думаешь гнать прочь?!

Мне это показалось очень забавным:

— Тогда, может быть, тебе показать его… Может, и ты станешь считать этого ребенка своим? — спросила я, и он воскликнул

— Очень хорошо! Так и сделаем. Давай-давай!

Я уже давно сильно волновалась, и после этих его слов позвала девочку.

Она оказалась против тех лет, о которых я слышала, — сущий младенец. Ее подозвали поближе, и она остановилась, когда ей сказали: «Стой!». Ростом девочка оказалась не больше четырех сяку[13], волосы ее ниспадали вниз, по краю они казались подрезанными и были всего на четыре сун короче ее собственного роста. Она была очень миловидна, с очень славной головкой и весьма изысканной фигуркой.

Канэиэ, увидев ее, обратился ко мне:

— Очаровательна. Прелестный ребенок. Чья же она? Ну, скажи, скажи!

Видя, что стыдиться тут не приходится, я решила признаться ему во всем:

— Значит, ты нашел, что она прелестна? Тогда слушай, — начала я, а он все больше подгонял меня.

— Как ты нетерпелив, — продолжала я, — уж не твой ли это ребенок?!

Он был поражен:

— Как это, как? Откуда?!

— Да вот так.

— Совершенно удивительно! Я слышал, что теперь та женщина оскудела, но не знал, где она живет. Я не видел дочь до сих пор, — пока она не стала вот такой! — и Канэиэ разрыдался.

Девочка не знала, что и подумать, она лежала ничком и плакала. Люди, которые видели это, глубоко тронутые, как в старинных повествованиях, плакали все до одного.

Канэиэ много раз вытирал слезы рукавами своего одинарного одеяния и приговаривал:

— Вот неожиданность! Я уже стал раздумывать, приезжать или не приезжать сюда, а здесь вдруг такое дело. А, поедем со мной! — принялся он шутить, и до поздней ночи все то плакали, то смеялись, едва уснули.

Наутро, собираясь уезжать, он позвал девочку, посмотрел на нее и снова нашел ее прелестной.

— Теперь я ее заберу! Как только подадут экипаж, сразу садись! — смеялся Канэиэ, и с тем уехал. Позже, когда он присылал письма, он обязательно спрашивал: «Как там маленький человечек?». Писал часто…

Ночью двадцать пятого числа, когда сумерки уже сгустились, послышались громкие голоса. Случился пожар. Услышав шум совсем близко, я поняла, что горит у неприятной для меня женщины. Я слышала, что двадцать пятого и двадцать шестого числа у Канэиэ обычное религиозное воздержание, но от него была записка: «Просовываю ее из-под дверей», — очень подробная. Я подумала: «Удивительно, что дожила до этого только теперь».

Двадцать седьмого мое направление было для него запретным. Двадцать восьмого числа около часа Барана раздались крики:

— Дорогу, дорогу!

Увидев, как открылись центральные ворота и в них въехал экипаж, я подняла шторы, нижние занавески заткнула слева и справа. Видно было, как множество передовых закрепляло оглобли. Когда экипаж приблизили к месту, где они закрепляются, Канэиэ сошел на землю и появился из-под алых слив, которые как раз были в самом цвету. Он был похож на них.

— Как интересно! — воскликнул он, поднимаясь в помещения.

Когда Канэиэ проверил следующий день, оказалось, что будет запретным южное направление.

— Почему тогда ты не рассказала мне обо всем? — спросил он.

— А как бы ты поступил, если бы узнал правду?

— Пожалуй, уехал бы.

— Теперь надо хорошенько знать, что у тебя на душе. — После этого мы оба замолчали.

Я размышляла над тем, что девочку нужно учить каллиграфии и стихосложению, но здесь, как мне думалось, достаточно будет моих наставлений.

Плохо, если она не оправдает ожиданий. Теперь пусть вместе с другими девочками пройдет церемонию первого надевания шлейфа, — наставлял меня Канэиэ, пока не смерклось. Уезжая от меня, он на прощание громко произнес:

— Теперь я еду к экс-императору! Это направление подходит.

В последнее время вид у неба улучшился, мало-помалу прояснилось. Не слишком теплый и не слишком холодный ветер навевал аромат сливы, соблазнял на песни камышевку. На разные лады орали петухи. Воробьи, свивающие гнезда на крышах домов, сновали туда и обратно под черепицей. Освободившись из зимнего плена, показала лицо трава в садике.

В первый день дополнительной второй луны моросил дождь. После этого небо было ясным.

Я думала, что третьего числа мое направление было открытым для Канэиэ, но ничего о нем не услышала. В таких же, как и ранее, грустных размышлениях провела я весь день до вечера четвертого числа, а во сне сторожила звуки, и вдруг среди ночи раздался большой шум из-за пожара. Слышно было, что горит поблизости, но я, обеспокоенная своими мыслями, не могла подняться. И тут ко мне с разных сторон стали приходить люди, прежде этого не делавшие. Пришлось встать, выйти наружу и отвечать на их вопросы:

— Кажется, огонь утихает.

Когда стало светать, я вошла в помещение и снова легла, и вдруг заслышала, что перед воротами остановились скороходы. С удивлением я услыхала:

— Господин приехал!

Поскольку светильники были уже погашены, при входе в дом было темно, и Канэиэ произнес:

— Как темно! Видно, огонь погасили, потому что стало светло от пожара? У меня было ощущение, что горело поблизости, и я приехал. Может быть, теперь мне вернуться?

Наконец он лег в постель.

— Я еще с той ночи думал к тебе приехать, но моя свита вся разъехалась, и я ничего не мог сделать. Если бы это было прежде, я вскочил бы на коня и один прискакал, а теперь что за человек я стал? Что должно произойти, чтобы я появился?! С такими думами я и уснул, и вдруг этот гвалт — просто удивительно. Я поражен, — делился Канэиэ своими мыслями.

Рано утром он ушел от меня, сказав, что на улице, видимо, «странным покажется экипаж».

Шестого и седьмого, как я слышала, у него было воздержание. Восьмого числа шел дождь. Ночью было слышно, как он стучит по мху, покрывающему камни. Десятого я пошла поклониться в святилище Камо. Я пошла с удовольствием, после того, как одна приятельница предложила:

— Потихоньку сходим туда вместе.

Я всегда испытывала в этом месте редкостное чувство, и сегодня пребывание здесь подняло у меня настроение.

Тому, кто видит, как крестьяне жнут в поле, кажется, что они двигаются там просто так. Как и прежде, когда мы достигли Китано, то увидели на болоте женщин и детей, собиравших травы. Внезапно я вспомнила стихотворение о том, что не боятся замочить в дождевой воде ни подолы, ни шлейфы лишь те, кто задумал собирать болотные травы… Презанимательный вид открылся, когда мы огибали холм Фунаока

Домой я вернулась с наступлением темноты. Только легла спать, как раздался сильный стук в ворота. Совершенно сбитая с толку, я пробудилась и неожиданно увидела рядом Канэиэ. Демон подозрительности говорил мне, что он попусту приехал в другой дом, поблизости от моего, и, возвращаясь, решил навестить меня. Но лицо у него оставалось беззаботным. Я же не смогла быть с ним совершенно непринужденной… А там и рассвело. Назавтра Канэиэ уехал, едва только поднялось солнце. Так прошло пять или шесть дней.

Шестнадцатого числа шел сплошной дождь, навевая грусть. Едва рассвело, и я была еще в постели, а уж принесли очень нежное письмо. «Сегодня твое направление для меня запретно. Что делать?» — значилось в нем.

Вскорости после того, как я послала Канэиэ ответ, он прибыл сам. Я удивилась: солнце уже заходило. Близилась ночь, и Канэиэ всем своим видом показывал, что хочет, чтобы я оставила его ночевать:

— Ну, как-нибудь. Может, совершим жертвоприношение богам?!

Однако я выпроваживала его, говоря при этом:

— Большой необходимости в этом нет.

А когда он выходил из комнаты, я тихонько прошептала про себя:

— Не надо считать эту ночь одною из тех, когда он навещал меня.

Но Канэиэ услышал мои слова и откликнулся:

— Тогда получается, что я приходил без толку. Раз у нас были и другие ночи, пусть обязательно случится нынешний вечер.

Возможно, у Канэиэ была достаточная причина настаивать, но после того посещения он не был у меня дней восемь или девять. Как будто знал об этом заранее и хотел включить давешнее посещение в общее число. И — что было редкостью — я сама первой послала ему стихотворение:

В ответном послании было:

Когда мне передали его ответ, я пожалела, что написала первой… В ту пору сад весь был покрыт цветущей сакурой и казался сплошным цветочным морем.

Сегодня двадцать седьмое число, со вчерашнего вечера идет дождь; ветер смел оставшиеся цветы.

Наступила третья луна. Почки на деревьях набухли так, что между ними уже прячутся воробьи, ощущается приближение празднества Камо и я с удовольствием думаю о священном дереве сакаки[14] и о флейтах. Очарованная происходящим, я не перестаю сожалеть о том, что послала Канэиэ стихотворение первой, когда так долго он не давал о себе знать. На душе у меня сейчас тяжелее, чем в обычное время.

Пришло седьмое число этой луны. Сегодня от Канэиэ доставили вещи и записку: «Это сшей. Я соблюдаю воздержание, поэтому не приезжаю». В таком поступке ничего необычного не было, и я ответила просто: «Получила».

После обеда стал моросить мелкий дождь.

Десятого числа при дворе был большой переполох по случаю празднества в святилище Явата. Я решила тайком поехать к одной даме, чтобы вместе совершить паломничество, а когда около полудня вернулась домой, молодые хозяева в один голос заявили:

— Как бы это и посмотреть! Процессия еще не проходила…

Недавно вернувшийся экипаж выехал снова.

На другой день молодые хозяева стали настаивать на желании видеть возвращение процессии во дворец, у меня же было плохое самочувствие: я безучастно лежала в постели. Однако все вокруг были заняты, и опекать молодых людей было некому, так что пришлось нам вчетвером поехать в одной легкой повозке, крытой листьями бетелевого ореха. Мы остановились к северу от ворот в Рэйдзэйин. Посторонних было немного, настроение у нас было прекрасное. Через некоторое время мимо проследовала процессия. В ней участвовали близкие мне люди — один в числе сопровождающих, другой среди танцовщиков. Больше в эту пору ничего особенного не случилось.

Восемнадцатого числа я снова тайком присоединилась к людям, совершавшим паломничество в храм Киёмидзу. Завершились ранние ночные службы, был час Мыши[15]. Мы возвратились в дом к одной из бывших с нами вместе паломниц и принялись ужинать, как вдруг слуги ее заявили:

— Выгляните наружу, в северо-западной стороне что-то горит!

Потом сказали:

— Это аж в Морокоси!

Про себя я подумала: «А вдруг это близко к моему дому?» Когда сообщили, что горит дом такого-то господина, я перепуталась всерьез: ведь он отделен от моего только глиняной стеной. В каком же, наверное, переполохе сейчас молодые люди?[16] Беспокоясь, как бы поскорее добраться к дому, я даже не опускала штор в экипаже.

Когда я еле-еле добралась до места, все уже было кончено.

Мой дом остался целым, люди из сгоревшей усадьбы собрались здесь же. Таю, мой сын, во время пожара усадил в экипаж приемную мою дочь, чтобы она не бегала босиком по земле, запер ворота от грабителей и не допустил никакой паники. Я преисполнилась гордости: я видела и слышала, что он вел себя как настоящий мужчина. Между тем погорельцы все сокрушались: «Единственное, что у нас осталось, это наши жизни».

Прошло уже немало времени после того, как огонь утих, а Канэиэ, который, казалось бы, должен был справиться, как у меня дела, все еще не наведывался. Люди прибывали из самых разных мест, наводя справки, не в этом ли районе горело, а его все не было. А ведь когда-то было время — горело совсем в другом месте — а он срочно приезжал, обеспокоенный, не в нашей ли округе случился пожар. Теперь я испытывала еще большее негодование — ведь горело совсем рядом! Я знала, что люди, которые должны были это делать, докладывали ему о пожаре: «Так и так». И ничего не понимала. И прислуга, и телохранители, как я слышала, все говорили ему о пожаре. Я была совершенно возмущена! И вдруг в ворота постучали…

Заглянула служанка:

— Изволили прибыть! — сказала она, и у меня на сердце стало легче.

— Я был поражен, когда отсюда явились слуги и обо всем рассказали. Извини, пожалуйста, что я долго не приезжал. — За такими разговорами шло время, и спать мы легли только после того, как услышали, что пропели петухи. Наш утренний сон был долог. Но когда мы встали, мне сообщили, что и сегодня приходило множество людей — спросить о моем самочувствии. Канэиэ скоро уехал, сказав мне:

— Кажется, становится все напряженнее.

Немного погодя он прислал ко мне очень много мужской одежды. «Это то, что мне удалось собрать, — писал он при этом, — отдай прежде всего хозяину сгоревшей усадьбы». Дары совершенно неожиданно для меня заканчивались одеяниями, окрашенными при помощи коры кипарисовника, о которых Канэиэ в спешке распорядился так: «Распредели их среди тех, кто здесь собрался». Выглядели одежды очень грубыми.

Когда я стала расспрашивать погорельцев, оказалось, что трое из них заболели, и все они роптали на судьбу.

Двадцатое число прошли без происшествий. Днем двадцать первого числа у Канэиэ, как я слышала, на четыре дня началось обычное религиозное воздержание. В нынешнем году для погорельцев, которые собрались у меня, южное направление было запретным, поэтому здесь они оставались недолго и двадцатого числа переехали в усадьбу моего отца, скитальца по уездам. Мне подумалось, что там ничто не будет нарушать их спокойствия, а у меня и без того хватает собственных печалей.

Я снова погрузилась в прежнее уныние, думала, что свою жизнь мне жаль не больше, чем промелькнувшее сновидение. И когда я увидела, сколько прикреплено на столбе табличек по случаю воздержания, то подумала, что в этом году люди так же неутешны, как я сама. Воздержание у меня было двадцать пятого и двадцать шестого числа. Когда оно завершилось, среди ночи послышался стук в ворота. Я велела сказать: «Закрыты по случаю воздержания». Слышно было, как Канэиэ уехал.

На следующий день, насколько мне было известно, мое направление было для Канэиэ запретным, и все же около полудня я увиделась с ним, и уехал он только тогда, когда зажгли светильники. После этого, как я слышала, ему как обычно что-нибудь мешало… И так проходили дни.

У меня тоже было очередное воздержание, когда наступили десятые числа четвертой луны. В мире царило оживление по случаю праздника. Одна знакомая сказала мне:

— Мы поедем тайком.

Мы посмотрели праздник, начиная с обряда очищения. Едва я собралась сделать подношение святилищу, как изволил пожаловать Первый министр с улицы Итидзё, особа очень влиятельная, но нельзя сказать, чтобы перед ним расчищали дорогу. Когда он шествовал так величаво, он был очень похож на Канэиэ: тот бы и в проведении всей церемонии не уступил министру. И когда я слышала восторженные отклики о Первом министре:

— Великолепно! Какой человек! — я погружалась в размышления.

На другой день, по настоянию знакомой, которая не была такой чувствительной, как я, мы отправились к павильону Тисокуин. Мои сын тоже увязался с нами, но, когда наши экипажи повернули назад, он отделился и поехал следом за экипажем одной дамы, которая выглядела очень хорошенькой. Поскольку таю не отставал от ее экипажа, дама поехала быстрее, чтобы он не узнал, в каком она живет доме, однако же таю уследил за нею и на следующий день послал ей стихотворение:

В ответ на его послание она написала: «Я вас совсем не помню». Однако он опять написал ей:

Видимо, эта дама происходила из провинции Ямато[17]. Ее ответ:

Наступал конец луны, а Канэиэ все не показывался: он прятался, как кукушка в тени цветка У. Луна так и закончилась, а от него не было ни звука.

Двадцать восьмого числа, во время обычного подношения святилищу, мне сказали, будто он плохо себя чувствовал.

Пришла пятая луна. Девочка в моем доме стала спрашивать об ирисах с длинными стеблями, и тогда я от нечего делать послала за ними и соорудила украшение[18].

— Это передайте в главном доме ребенку такого же возраста, — сказала я и написала:

Это стихотворение я вложила в цветочное украшение и отдала сыну, который отправлялся туда. Ответ был такой:

А сын мой соорудил еще одно украшение, для своей дамы, написав ей:

В ее ответном стихотворении говорилось:

Шестого числа с утра начался дождь и лил дня три или четыре. Вода в реке прибыла, говорили, что унесло людей. Обо всем этом я думала с состраданием, однако более всего мои думы были теперь заняты тем, как бы наладить отношения с Канэиэ. От законоучителя, которого я встречала в храме Исияма, пришло письмо: «Я за Вас молюсь». В ответ я написала ему: «Теперь я исчерпала пределы своих стремлений и думаю, что мне уже не поможет покровительство Будды. Ныне молитесь, пожалуйста, о том, чтобы таю, мой сын, вырос самостоятельным человеком». Пока я это писала, у меня побежали слезы, так что я ничего не стала видеть, в глазах потемнело.

Наступило десятое число. Таю доставил мне письмо. «Я страдаю от плохого самочувствия, — писал его отец, — и стал очень слаб. Как твои дела?» Ответ на это послание я сочинила на следующий день: «Вчера я подумала было, что надо тебе ответить сразу, но у меня возникло ощущение, что было бы нехорошо пересылать тебе письмо через другого посыльного, а не через нашего сына. Ты спрашиваешь, как мои дела, — спасибо, мне кажется, я во всем благоразумна. Мы не видимся с тобой месяцами, отчего на сердце стало совсем легко. Если бы ты послушал стихи о том, как „даже ветер сделался холодным“, разве бы ты его не понял?». Так написала я.

Вечерело, когда сын вернулся.

— Отец отправился на источники в Камо, и я уехал, так и не вручив ему твой ответ, — сказал он.

— Великолепно! — бесстрастно отозвалась я.

В эту пору небо выглядело мрачным и беспокойным, и мне все думалось о крестьянках, чьи подолы и шлейфы виднелись в полях. Еще не слышно было голоса кукушки. Человек, о котором я думала все время, и спать не спал, а я, как это ни странно, спала, должно быть, спокойно. То тут, то там говорили:

— Я слышала ее прошлой ночью.

— Она куковала сегодня на рассвете.

Казалось, только я ничего не слышала, и мне делалось очень стыдно. Ничего не говоря, я подумала в глубине души:

И тайком шептала это стихотворение…

Так, в обстановке досуга, наступила шестая луна. Однажды, когда тепло от утреннего солнца с восточной стороны сделалось невыносимым, я вышла на южную веранду. Прилегла в тень и прислушалась: вокруг самозабвенно звенели цикады. Двор подметал туговатый на ухо старик. С метлою в руках он стоял под деревом, и вдруг одна цикада зазвенела особенно громко. Он удивился и посмотрел вверх:

— Говорит: «Иё-дзо, иё-дзо, цикады прилетели». Насекомое, а время свое знает!

Он бормотал так себе под нос, а цикады все звенели и звенели, соглашаясь с ним: «Так-так-так!» У меня возникло чувство, что старику от этого грустно и печально, и оно тяготило меня.

Таю взял ветку бересклета крылатого с листьями, часть из которых была окрашена в красный цвет, прикрепил к ней стихотворение и отправил его своей даме:

В ответном стихотворении она писала:

С наступлением ночи я получила на редкость подробное письмо Канэиэ. Перерыв был очень долгим, больше двадцати дней. Я была сильно раздосадована, потому что решила, что теперь все без толку, что бы я ни говорила. Сначала я думала, что никакого чувства в этом письме нет, или что там одни извинения, а потом прониклась настроением и быстрее, чем обычно, написала ответ.

Дом скитальца по уездам в эту пору не годился для жилья, поэтому отец, приехав из провинции, поселился у меня. В доме стало жить много родственников, и с утра до вечера было очень шумно. Я же все гадала, как там дела у Канэиэ, но вестей от него не получала.

После десятого числа седьмой луны мои гости возвратились домой, без них стало скучно… Приближался праздник поминовения усопших, Бон, и я слышала, как разные мои люди жаловались, что его не с чем встретить. Слушать их было грустно и нелегко. Но вот четырнадцатого числа Канэиэ прислал слугу с обычными для этого случая принадлежностями и с приложенным к ним письмом. Я никому ничего не сказала, а про себя подумала: до каких пор будет продолжать он выполнять эту свою любезную повинность?

Тем временем настала восьмая луна. Первого числа весь день шел дождь. В мелком моросящем дожде к часу Барана появились просветы, и стало слышно, как назойливо звенят цикады. Это о них говорилось в старинном стихотворении: «Молча подумайте даже о нас!» В тот день мне отчего-то было печально, не переставая бежали слезы. В прошлом месяце я говорила, что в следующем за ним должна умереть, а теперь думала, что вот этот месяц и настал. Громкие пересуды о состязаниях по борьбе я слушала отчужденно.

Одиннадцатого числа я увидела очень странный сон. Можно было истолковать его и так, и этак. В книгах обычно понаписано много всего — совершенно невероятного, поэтому я ничего о сне не стала говорить.

— Почему ты ничего не говоришь? — спросил меня Канэиэ.

— О чем?

— Почему я не приходил, не спрашивал о вас; скажи, что я тебе противен, что я злой, и еще чего-нибудь добавь. — И я завершила его тираду такими словами:

— Мне добавить нечего. Ты сказал все, что я хотела заставить тебя выслушать.

Наутро он уехал, сказав:

— Теперь приеду, когда пройдут состязания по борьбе.

Семнадцатого числа я услышала, что соревнования прошли.

Наступил конец месяца, давно уже прошло время, когда Канэиэ обещал наведаться. Теперь я уже и не думала о том, что же у него могло случиться. Объятая печалью, я смотрела, как неуклонно приближаются те дни, с которыми мне следовало быть поосмотрительней из-за опасности умереть.

Таю отправил письмо все той же даме. У него портилось настроение при мысли о том, что ответы от нее до этих пор были написаны чужой рукой. В письме были стихи:

Не знаю, что та дама подумала, но ответ написала на белой бумаге, заострив кончик кисти:

С тем же посыльным таю ответил:

Ответ та дама не написала, сославшись на поздний час. На следующий день, видимо, вспомнив о вчерашнем письме на белой бумаге, таю послал новое стихотворение:

Так он написал, но ответа вновь не было под тем предлогом, что дама «куда-то уехала». На другой день таю послал спросить: «Вернулась ли? Ответ, пожалуйста!» — и ему велено было передать: «Вчерашнее послание очень старомодно, я не могу на него ответить». Прошел еще день, и сын написал: «Вчера Вы, кажется, сказали, что я старомоден. Это совершенная правда.

Ответа не было: «Сегодня с утра — религиозное воздержание». Рано утром того дня, когда, по подсчетам таю, воздержание той дамы закончилось, он написал:

На этот раз она что-то ответила, и он отправил новое письмо:

«Кто научил Вас вести себя так?» — выразил свои чувства молодой человек.

Обыкновенно весенними вечерами, осенью же — когда одолевает скука, я пишу картины: я тогда пребываю в глубокой печали… Люди, которые останутся после моей смерти, как мне кажется, смогут смотреть на них и вспоминать меня.

Посреди мирской суеты я все ожидала конца жизни: вот теперь, вот сегодня, но наступила уже восьмая луна, и шли ее дни, а я все не умирала и думала, что счастливые люди лишаются жизни скорее, чем несчастные.

Так, без всяких происшествий, наступила девятая луна. Двадцать седьмого и двадцать восьмого числа производилось так называемое нарушение покоя земли[21], и в тот вечер меня не было дома; ко мне тогда пришли сказать, что произошло редкое событие — приехал Канэиэ. Я ничего не почувствовала, а осталась пребывать в унынии.

Десятая луна была в этом году дождливее, чем обычно. После десятого числа мои домашние пригласили меня, по обыкновению, в горный храм «полюбоваться багряными листьями», и я поехала. Дождь в этот день то принимался моросить, то переставал, и весь день вид в горах был просто великолепным.

Первого числа разнеслось известие: «Не стало Первого министра Итидзё!»[22] Вечером, после церемонии выражения обычных в таких случаях соболезнований, выпал первый в этом году снег, глубиной в семь или восемь сун. Я подумала о несчастных детях, которым надо было отправляться на похороны в такую дурную погоду.

И как следовало ожидать, Канэиэ все больше и больше входил в силу. Я увидела его в двадцатых числах двенадцатой луны.

Итак, подошел к концу и этот год; как обычно, люди шумели до рассвета.

Наступило и третье, и четвертое число, а у меня не было ощущения, что что-либо переменилось. Правда, как-то с печальным очарованием слушала песню камышевки.

Пятого числа днем приехал Канэиэ, потом — после десятого. А около двадцатого числа он приехал, когда мои дамы уже приготовились спать. В этом месяце он приезжал против обыкновения часто. Теперь Канэиэ был церемониймейстером при назначении чиновников и должен был быть занят больше обычного.

Настала вторая луна. Цветы алых слив темнее, чем бывало прежде, и благоуханны. Я одна любуюсь ими с глубоким чувством, и никого рядом со мною нет. Таю отломил ветку с цветами и отослал своей даме со стихами:

В ответных стихах говорилось:

Таю ждал, будет ли что еще в этом ответе.

Канэиэ приехал в третий день, на молодую луну, примерно в час Лошади. Мне было горько показываться ему, потому что я до стыдного постарела, — но делать нечего. Через некоторое время он вспомнил, что мое направление было для него запретным, и собрался уезжать. Он был так красив, в белом облачении с лавандовой подкладкой, очень сложно вытканной и настолько элегантной, что мне трудно было поверить, что это моя работа — начиная с окраски и кончая нашивкой гербов на узорчатый шелк цвета сакуры. Когда я слышала, как он возвращался, а перед ним далеко вперед расчищали дорогу, мне было так трудно… Я думала, как он великолепен в сравнении со мной, а когда посмотрела на себя в зеркало, мне стало совсем горько. Я без конца думала об одном — что на этот раз Канэиэ окончательно разлюбил меня.

Такие неприятности тянулись одна за другою, с первого числа продолжались сплошные дожди, и у меня создалось впечатление, что «лопнули почки, и распустились мои печали».

Пятого числа среди ночи снаружи послышался шум: дом той женщины, ненавистной мне, который горел накануне, загорелся снова и теперь, говорят, сгорел дотла.

Числа десятого, и опять около полудня, мы снова увиделись с Канэиэ.

— Теперь мы на некоторое время расстанемся, потому как я должен совершить паломничество в святилище Касуга, — сказал он; это было непривычно и показалось мне странным.

Пятнадцатого числа третьей луны началось состязание по стрельбе из малых луков в павильоне Рэйдзэйин. Участники разделились на первую и вторую команды и нарядились соответственно этому. По такому случаю мы хлопотали то об одном, то о другом для нашего таю.

Когда же наступил день состязаний, Канэиэ в большом возбуждении сказал мне:

— Собирается много высокопоставленных особ; состязания в этом году проводятся пышно.

Сын тщательно подобрал к луку стрелы, хорошенько сосредоточился, и, выйдя на рубеж самым первым, дважды поразил цель. А потом таким же образом раз за разом попал в мишень и выиграл!

После этого дня через два или три Канэиэ говорил:

— Стрелы таю были великолепны. — И мне это было приятнее всего.

При дворе в эту пору как всегда готовились к празднику Явата[23]. Делать мне было нечего, и я втихомолку выехала из дому. Вижу, стали прибывать особенно блестящие сопровождающие. Смотрю, кто бы это мог быть, и вижу среди передовых знакомые мне лица. «Так и есть», — подумала я, увидев Канэиэ, и у меня еще больше усилилось чувство собственной никчемности. В экипаже Канэиэ были подняты верхние занавески и раздвинуты нижние, так что внутри все было видно. Заметив мой экипаж, Канэиэ быстро закрыл свое лицо веером и проехал мимо.

В конце письма-ответа на его послание я прибавила: «Идут разговоры, что вчера ты проезжал куда какой ослепительный, почему бы это? Не лучше ли было бы тебе тогда не прятать от меня свое лицо — в твои-то годы?». Он прислал мне ответное письмо, в котором написал: «Я просто скрывал, как постарел. И люди, которые расценили мой вид как ослепительный, мне неприятны».

Он опять перестал писать, хотя прошло уже десятое число. Я думала и гадала, отчего бы это, ведь до сих пор такого долгого молчания еще не было.

Таю все сочинял письма той же даме, что и всегда, и она их по-прежнему не замечала; тогда он стал говорить, что его стихи производят впечатление слишком детских. В другой раз он послал такое:

Ответ был обычный:

После двадцатого я снова увиделась с Канэиэ. Дело было так: числа двадцать третьего или двадцать четвертого поблизости от моего дома случился пожар. Канэиэ появился очень быстро, встревоженный. Дул ветер, и огонь бушевал до тех пор, пока не запели петухи.

— Ну, теперь здесь все в порядке, — сказал Канэиэ и уехал. Мои люди восклицали тогда:

— Здесь перебывали разные особы, узнавшие, что господин здесь; они уехали, попросив нас доложить о своих визитах. Какая честь для нас! — А мне показалось все это унизительным для моего дома.

В последний день месяца Канэиэ пришел опять. Входя в дом, он произнес:

— В ту ночь, когда близко был пожар, этот дом был как живой островок в нем.

— Но здесь всегда сигнальные костры, — ответила я.

Однажды в начале пятой луны таю написал по обычному адресу:

Она ответила:

Пятого числа, в день Ириса, он написал:

Ее ответ:

Я только удивляюсь, за что это она так ненавидит?

У меня самой все мысли в этом месяце были о Канэиэ. Двадцатого числа я получила от него записку: «Мне хочется дать эту продуктовую сумку человеку, который отправляется в дальнее путешествие. Пришей здесь внутри мешок». А когда я пришила, он прислал новую записку: «Сделала ли ты, о чем я просил? Хорошо бы, ты всю сумку заполнила стихами. Я себя неважно чувствую, стихи писать не могу». Мне стало забавно, и я ответила: «Раз ты просишь об этом, я положу туда все стихи, какие только сочинила. Боюсь только, ну, как они просыплются и потеряются. Может быть, ты пришлешь еще одну сумку?».

Проходит еще два дня, и он присылает много стихотворений и письмо с ними: «Я долго неважно себя чувствовал, и это отвлекало меня. Но ничего не поделаешь — вот полная сумка с моими стихами. А вот ответы на них, — было там написано, — прошу тебя определить лучшие из них». Погода была дождливая, и я просматривала стихи, ожидая, когда у меня появится лирическое настроение. Было видно, что одни из них лучше, другие хуже, но вместо того, чтобы с важным видом производить оценку, я написала так:

И больше ничего отвечать не стала.