Дневник Марины Мнишек

Раздел 1. ЛЕТА ГОСПОДНЯ 1604

Он сперва по отце своем Иване Васильевиче,[37] оставшись ребенком, был отправлен братом Федором Ивановичем,[38] в то время царем московским, в Угличское княжество[39] для воспитания. Там при нем были тогда знатные воины из панов московских, а также и знатные женщины. А сам царь Федор, сидя на престоле московском, жил спокойно, а также мало чем в государстве правил, но более по монастырям ходил, находя радость в беседах с монахами. Был у него в то время конюшим[40] некий Борис Годунов.[41] Он, видя плохое здоровье царя, а также малолетство его брата, захотел сам стать царем и задумал им изменить, ибо сам в то время всем правил. Прежде всего в Угличском княжестве (которое далеко от столичного города было) нашел он надежных изменников, которые это дитя, то есть настоящего царя, посягнули убить.

Был при царевиче там же некий доктор, родом влах.[42] Он, узнав об этой измене, предотвратил ее немедленно таким образом. Нашел ребенка, похожего на царевича, взял его в покои и велел ему всегда с царевичем разговаривать и даже спать в одной постели. Когда тот ребенок засыпал, доктор, не говоря никому, перекладывал царевича на другую кровать. И так он все это с ними долгое время проделывал. В результате, когда изменники вознамерились исполнить свой замысел и ворвались в покои, найдя там царевичеву спальню, они удушили другого ребенка, находившегося в постели, и тело унесли. После чего распространилось известие об убийстве царевича, и начался большой мятеж. Как только об этом стало известно, сразу послали за изменниками в погоню, несколько десятков их убили и тело отняли.[43]

Тем временем тот влах, видя, как нерадив был в своих делах Федор, старший брат, и то, что всею землею владел он, конюший Борис, решил, что хоть не теперь, однако когда-нибудь это дитя ожидает смерть от руки предателя. Взял он его тайно и уехал с ним к самому Ледовитому морю и там его скрывал, выдавая за обыкновенного ребенка, не объявляя ему ничего до своей смерти. Потом перед смертью советовал ребенку, чтобы тот не открывался никому, пока не достигнет совершеннолетия, и чтобы стал чернецом. Что по совету его царевич исполнил и жил в монастырях.

Борис же конюший изобразил дело перед царем Федором так, что Дмитрий сам себя лишил жизни, будучи больным падучей, а слуг Дмитрия, которые при нем были, скрывая след своей измены, приказал лишить жизни. А когда царь Федор приказал привезти тело, желая похоронить Дмитрия с почестями, Борис отговорил его от этого намерения, сказав, будто бы то княжество заражено моровым поветрием,[44] и так там его и погребли. Потом сразу и самого Федора Борис отравил,[45] а сам столицей и государством завладел.

Когда царевич Дмитрий, остававшийся в монастыре чернецом, достиг зрелости, он вышел откуда и пошел в другой монастырь, уже ближе к столичному городу, потом и в третий, и в другие, все приближаясь непосредственно к столице, а там и у самого Бориса в комнатах бывал и на Патриаршем дворе,[46] никем не узнанный.

Но трудно было, не подвергая угрозе свою жизнь, открыться кому-нибудь, и Дмитрий отправился в Польшу.[47] Там он жил у сыновей одного шляхтича Гойского[48] и учил детей. Потом от него пошел в Бражню, местечко князя Адама Вишневецкого.[49] И тут сначала игумену (так называют старшего над чернецами) открылся, а игумен князю Адаму о нем рассказал. А князь, вызвав Дмитрия к себе, по-всякому у него допытывался, действительно ли он наследник московского престола. Убедившись в том, что это правда, князь снял с него монашеские одежды, переодел его в польское платье и отвез к князю Константину Вишневецкому,[50] зятю воеводы сандомирского.[51] Князь же Константин привез его к пану воеводе, а пан воевода к королю его милости[52] в Краков. Возвратившись с ним назад, воевода составил экспедицию и повел Дмитрия на Москву с несколькими тысячами войска.

Сперва, когда наши на границе подошли к первой московской крепости, называвшейся Моравск, тамошняя чернь, связав воевод, отдала царевичу и крепость, и слободы.[53] А оттуда пошли к другой крепости Чернигов, где также чернь, связав воевод, вступила в войско царевича и присягнула ему.[54] И после пошли наши под Новгородок,[55] третью московскую крепость, в которой застали войско, состоявшее из двора Борисового,[56] и до тысячи стрельцов там оборонялось. Восемь недель пытались наши взять эту третью крепость. Пока длилась осада, по точным подсчетам, пришло на помощь “москве” 40 000 человек, но наши их, с Божьей помощью, разбили в последний день декабря 1604 года.[57]

Раздел 2 Год 1605

Там, когда еще наши отдыхали после битвы, из города Путивля, который выставляет во время войны 40 000 войска, прислали к царю с известием, что переходят к нему в подданство и присягают ему, а также выдают ему захваченных воевод, прося, чтобы Дмитрий послал взять крепость и город.[58] Потом и другие сильные крепости, как Кромы, Рыльск, Орел, Севск и многие другие со всеми волостями присягали царевичу, захватывая воевод и привозя их в оковах. Царевич, показывая им свое милосердие, милостиво принимал их и отпускал на свободу.[59]

Между тем пан воевода заболел и для поправления своего здоровья должен был возвратиться в Польшу, тогда и войско польское, не желая терпеть морозы и другие неудобства, взбунтовалось и ушло. И так сам царь остался только с небольшим польским войском, которое смог набрать, а запорожцев при нем было восемь тысяч.[60] С этим войском он отошел в Комаринскую волость (не взяв Новгородка), где встретил войско Борисово, отправленное против него. Вступил с ним в бой, но из-за измены запорожцев, которые бежали с поля битвы, проиграл сражение и должен был отступить к Путивлю.[61] Там он недолго находился, ожидая помощи от пана воеводы, но не успел пан воевода выслать ее, как Господь Бог наказал Бориса скоропостижной смертью, которая произошла при приеме датского посла. У Бориса закружилась голова, кровь пошла из уст, носа, глаз и ушей, он упал с трона и умер.[62] После этого, узнав о его смерти, войско Борисово (было его числом 120 000 под Кромами,[63] небольшой крепости царевичевой) послало к Дмитрию с присягой, и других панов московских много приезжало и присягало ему. Другие, которые поддерживали сначала Борисова сына,[64] увидев это, немедленно выдали жену,[65] сына и дочь[66] Борисовых (сын же Борисов всегда был доброжелательно расположен к царевичу и склонял отца к тому, чтобы он с ним помирился, рассуждая с отцом, как царевича за его справедливость Бог помнит, почему он и овладел столь многими землями, не вынимая сабли). Будучи тогда в тюрьме, жена Борисова, приготовив яд, послала к сыну своему, прося его, чтобы он выпил за здоровье царевича, ибо его жалел, и сестре своей дал. Так оба, выпив яд, и умерли. Дочь, поднося питье к устам, заметила, что матери и брату дурно, и не стала пить, однако запахом яда была так отравлена, что едва врачи ее отходили.[67]

После этого царь пришел в столичный город Москву,[68] где не хотел совершать коронации без своей матери.[69] Он послал за ней верховых, и когда она приехала, царь вышел к ней навстречу и прошел пешком путь в полмили[70] со всеми приближенными, также ее в крепость пешком проводил, держась за подножку кареты. В последний день июля состоялась коронация царя.[71] Коронованный, он утвердился на престоле и, уже будучи настоящим государем, решил воздать почести пану воеводе сандомирскому, подтверждая свои слова и обещания, и с дочерью его[72] вступить в брак, для чего (не будем вспоминать других по тому делу посольств и гонцов[73]) послал великого посла Афанасия Власьева.[74] Посол приехал в Краков 9 ноября, имея при себе несколько сотен лошадей. 11 ноября встречал его королевский двор и много других людей. Принимал его пан воевода в своем доме, там же были отданы подарки, посланные от царя пану воеводе:

1. Шуба из меха черно-бурой лисицы с воротником.

2. Золотая чарка, осыпанная жемчугом и драгоценными каменьями.

3. Булава, оправленная в золото, в драгоценных каменьях.

4. Лошадь в яблоках с седлом, арчаком[75] и конская сбруя в золоте, усыпанная драгоценными каменьями, золотые вожжи в виде цепи.

5. Часы в хрустале с золотой цепью.

6. Два ножа: один, осыпанный алмазами, а другой с разными дорогими каменьями.

7. Пара ковров персидских, вышитых золотом.

8. Соболей превосходных 6 сороков[76] и живые соболь и куница.

9. Три кречета с золотыми кольцами.

[Раздел 1] [Ноябрь]

Дня 14. Посол публично отправлял посольство, то есть заверял в дружбе государя своего и желании вечного союза, обещаясь сражаться одинаково со всеми врагами польской короны. Также там сразу и грамоты от царя отдал.[77] По отправлении же посольства посол и сын его отдали подарки его милости королю, а именно: соболей 12 сороков, 8 черно-бурых лисиц, перстень с бриллиантом, лук с саадаком,[78] оправленным золотом, и со стрелами; коня нагайского под седлом, другого — под персидской попоной, третьего — под попоною бархатною. Отдав подарки, посол удалился в свой дом.

Дня 15. Всю “москву”, кроме посла, который в тот день заболел, обильно угощал пан воевода на банкете.

Дня 18. Посол снова был в замке[79] и в соответствии с листами у короля его милости, воеводы и всех сенаторов[80] воеводскую дочь ore tenus[81] просил, объявляя, что он в первую очередь прислан для того, чтобы сразу обручиться с нею и проводить ее к своему государю. На все это получил разрешение.

Дня 19. Дочь воеводы привезли в Краков.

Дня 22. Посол обручился с панной.[82] В тот же день его милость пан воевода устроил банкет, на котором присутствовали король его милость с королевичем[83] и королевною,[84] ксендз кардинал Мациевский[85] (который также совершил обручение), ксендз легат[86] и очень много панов сенаторов. Почти все, кто был в то время в Кракове, танцевали. Король же и королева с царицей были необычайно веселы.

Сразу после обручения были отданы подарки от Марии Федоровны, матери императоровой:[87]

1. Образ св. Троицы, оправленный в золото и усыпанный драгоценными каменьями.

2. От царя: драгоценное украшение Нептуна, которое оценено в 60 000.

3. Чарка гиацинтовая, почти той же цены.

4. Большие часы в шкатулке, сделанные с удивительными затеями: с трубачами, с барабанщиками и другими украшениями тонкой работы, которые звучали каждый час.

5. Перстень с большим бриллиантом.

6. Пряжка в виде большой птицы с алмазами и рубинами.

7. Кубок с драгоценными каменьями из червонного золота.

8. Серебряный сосуд с позолотою, искусной работы.

9. Зверь с крыльями, украшенный золотом и каменьями.

10. Портрет богини Дианы, сидящей на золотом олене, очень дорогое украшение.

11. Серебряный пеликан, достающий свое сердце для птенцов.

12. Павлин с золотыми искрами.

13. Несколько жемчужин в форме больших мускатных орехов. Других жемчужин очень много, нанизанных на нити, вместе весивших 4018 лотов.[88]

14. Парчи и бархата 18 кусков.

Все это было отдано перед обедом, тот обед прошел довольно непринужденно и был исполнен великолепия. На следующий день после обеда пан Липницкий, который задержался из-за этого, поспешил с известием в Москву к царю.[89]

Дня 24. Посол посетил дочь воеводы как царицу и государыню свою. В тот же день отдал подарки пану старосте саноцкому, брату царицы и сыну пана воеводы,[90] а именно:

1. Сабля и меч, оправленные в золото и украшенные каменьями.

2. Золотой кубок, украшенный, как и первые.

3. Три черно-бурых лисицы.

4. Дорогой нож.

5. Один сорок соболей.

6. Кречеты с золотым колокольчиком.

Также отдал самой пани воеводше[91] и пани хорунжей, бабке царицыной,[92] достаточно соболей и жемчуга.

[Раздел 2] [Декабрь]

Дня 3. Царица из Кракова выехала в Промник, провожал ее отец, сам воевода, мать ее и посол с разными людьми и многие другие. При этом отъезде было множество людей, они заполнили все вокруг такою плотною толпой, что едва можно было разглядеть отдельного человека. Посол и пан воевода, проводив их до места, возвратились в Краков, где были на королевской свадьбе.[93] Как раз в это время приехал гонец к послу и привез подарки на свадьбу.

Дня 12. Вручал посол подарки, а именно:

1. Ожерелье с дорогими каменьями.

2. Часы.

С ними также отдал свои подарки пан воевода, то есть четыре бокала и часы, которые получил вместе с другими подарками от царя.

Дня 18. Выехал посол из Кракова, а пан воевода и пани воеводша, жена его, с царицею, дочерью своею, остались в то время в Промнике.

Раздел 3 ЛЕТА ГОСПОДНЯ 1606 [Январь]

Дня 3. Царь прислал в Краков деньги пану воеводе, то есть 300 000 золотых,[94] а пану старосте саноцкому, сыну его, 50 тысяч золотых. С этими деньгами приехал пан Ян Бучиньский[95] и Михаиле Толочанов,[96] москаль. С ними царь прислал и те подарки, которые 5 января отдали, а именно:

1/ Украшение, с одной стороны изображены его милость Иезус, а с другой — Мария, инициалы их золотые, усыпанные алмазами, числом же их с обеих сторон 96.

2. Цепь из червонного золота, в ней 136 штук бриллиантов.

3. Четки жемчужные, наподобие большого гороха.

4. Браслет с алмазами, украшенный жемчугом.

5. Золотой ларчик с жемчугом.

6. Три слитка золота весом 15 000.

7. Два золотых блюда и 12 тарелок.

8. Солонка гиацинтовая в золоте.

9. Бокал, также гиацинтовый, украшенный золотом, с крышкою.

10. Таз и рукомойник золотые с искусными изображениями.

11. Перстень с тремя бриллиантами.

Дня 14. Приехал новый московский гонец Иван Безобразов[97] с грамотами к королю его милости и к пану воеводе.

Дня 22. Получив ответ, гонец выехал вместе с паном воеводой из Кракова. Только за день перед этим выехала также царица из Промника в Самбор.

Раздел 4 [Февраль]

Дня 1. Пан Липницкий, приехав к пану воеводе, отдал грамоты от царя, в которых царь просил, чтобы тот, как можно скорее, поспешил в дорогу в Москву.[98] Поэтому пан воевода, не задерживаясь (только справив мясопуст в Саноке, а сыропуст[99] в Ольшанах), 11 февраля с царицей и со двором приехал в Самбор. Туда часто приезжали из Москвы посланцы: пан Дембицкий, Склиньский, пан Горский, “москва”, с которыми царь отправлял грамоты, сетуя на задержку отъезда. Наконец, и сам посол Афанасий воротился с дороги, приехал в Самбор, передав приказание царя и его великие сетования по поводу задержки.[100]

Дня 22. При нем было 50 лошадей. От имени царя с великими жалобами произносили речи, обращенные к царице и пану воеводе и упрекающие за промедление с отъездом.

Раздел 5 [Март]

Дня 2. В ту дорогу московскую пустился пан воевода с царицей, Афанасием и некоторыми близкими панами (другие еще по дороге их нагоняли), по очень плохой дороге.

Последовательность пути в Москву: от Самбора до Люблина 30 миль. 2 марта первый ночлег в Купновичах, дня 3 второй — в Мойцисках, дня 4 третий — в Любачеве, дня 5 четвертый — в Лубовей, дня 6 пятый — в Щебжешине, дня 7 шестой — в Скшечонове, дня 8 седьмой — в Люблине. Остановились в Люблине до 14 марта. Туда снова приехал пан Склиньский с грамотами от царя[101], поэтому в тот же день — 14-ого выехали из Люблина.

Из Люблина до Бреста 2 мили. Дня 14 марта первый ночлег в Ленчны, дня 15 второй — в Острове, дня 16 третий — в Парчове, дня 17 четвертый — в Росошку, дня 18 пятый — в Бресте. Шестой — там же. Вербная неделя.[102]

Из Бреста до Слонима 27 миль. Дня 20 марта первый ночлег в Каменце, дня 21 второй — в Шерешове, дня 22 третий — в Новодворе, дня 23 четвертый — в Рожанах, дня 24 пятый — в Слониме. Шестой — там же. Дня 25 седьмой — там же. Дня 26 Пасха.[103] Снабжались всякими припасами по листам от пана канцлера литовского.[104]

От Слонима до Пинска 25 миль. Дня 27 марта первый ночлег в Молчади. Оттуда отправлен к царю пан Дембицкий, а приехал пан Казановский.[105] Дня 28 второй ночлег в Цырене, дня 29, около Мира, переправа через Мир, третий ночлег, дня 30 четвертый ночлег в Несвиже, дня 31 пятый ночлег там же.

Пан воевода виленский[106] торжественно принимал.

Раздел 6 Апрель

Дня 1. Шестой ночлег в Миколаевщизне, дня 2 седьмой — в Койданове, дня 3 восьмой — в Минске, дня 4 девятый — там же, дня 5 десятый ночлег — там же. Тут получили мы деньги, которые царь прислал на корм, тридцать пять тысяч злотых.[107] Туда же приехал пан Склиньский, которого ранее отправили из Люблина с письмами. В ответе на них царь просил извинения за оскорбительные упреки в промедлении с отъездом.

От Минска до Орши 38 миль. Дня 6 апреля первый ночлег в Смоловичах, дня 7 второй ночлег — в Борисове, 8 третий ночлег — в Начи, 9 четвертый ночлег — в Бобже, 10 пятый ночлег — в Толочине, 11 шестой ночлег — в Коханове. Кормили по листу от пана канцлера литовского. 12 седьмой ночлег — в Орше, 13 восьмой ночлег — там же. Переправа через реку Днепр. В тот же день были за Оршей. С этой переправой несколько задержались, ибо 14 апреля то и дело impet'em[108] сносило наведенные мосты. Особенно 15.

От Орши до Боева 8 миль. Дня 16 первый ночлег был в Святошицах. Дня 17 второй ночлег — в Боеве, несколько москвитинов приехали с грамотами.

От Боева до границы ровно миля. Дня 18 мы переехали границу, [это] речка с наведенным мостом. На границе никто не встретил поезда, только четыре москаля,[109] людей знатных, которые послу Афанасию вручили грамоты и приветствовали царицу и пана воеводу.

Список свиты, поезда, который переехал границу, следующий: пан воевода, собственной персоной — один, а двор с жолнерами[110] и пехотой 445 человек, лошадей же всех 411; царица, собственной персоной — одна, двор ее 251 человек, всех лошадей 251; пан староста красноставский,[111] собственной персоной — один, в его дворе 107 человек, лошадей 115; князь Вишневецкий,[112] собственной персоной — один, его двор с жолнерами 415 человек, лошадей 411; пан староста луковский,[113] собственной персоной — один, его двор 87 человек, лошадей 96; пан Тарло,[114] хорунжий пшемысльский с женой своей — два человека, его двор 21 человек, лошадей 69; пан Мартин Стадницкий,[115] собственной персоной — один, его двор 36 человек, лошадей 33; пан Юрий Стадницкий,[116] собственной персоной — один, его двор 9 человек, лошадей 10; пан Самуил Баль,[117] собственной персоной — один, его двор 9 человек, лошадей 10; пан Павел Тарло, сын старосты сохачевского, его двор 9 человек, лошадей 10;[118] пан Немоевский,[119] подстолий коронный, собственной персоной — один, с ним 16 человек, лошадей 17; ксендз Помасский,[120] секретарь королевский, собственной персоной — один, с ним 16 человек, лошадей 17; пан Вольский,[121] собственной персоной — один, его двор с жолнерами 415 человек, с ним 20 человек, лошадей 19; пан Броневский, собственной персоной — один, с ним 8 человек, лошадей 7; пан Помасский, собственной персоной — один, с ним 10 человек, лошадей 10; пан Корытко, с ним 11 человек, лошадей 10;[122] пан Любомирский, собственной персоной — один, с ним 12 человек, лошадей 12: пан Я [се]новский, который был приставом у Афанасия,[123] собственной персоной — один, с ним 11 человек, 12 лошадей; пан Петр Домарацкий, собственной персоной — один, с ним 9 человек, лошадей 15; пять монахов и их челяди 16 человек, лошадей 16; пани Тарлова, супруга старосты сохачевского, собственной персоной, с нею 24 человека, лошадей 17.

Вдобавок армян и купцов при пане воеводе, кроме тех, что на свой кошт поехали, было 12 человек, лошадей 16.

Всех было, в соответствии с этим, 1969 человек, лошадей же 1991. Сей подсчет касается только той челяди и лошадей, которых было позволено взять в свиту, но к ним пристало до 300 человек, также и лошадей, поэтому при тех двух дворах царицы и воеводы могло быть числом сверх списка до двухсот человек, также и лошадей.

Таким же образом шли в тот день возы: впереди все, как расписано ранее, пан воевода за ними, а в самом конце царица с женщинами, гусары и пехота по сторонам, иногда впереди ехали другие всадники. В тот же день отправили вперед коляски и повозки, запряженные каждая парой лошадей, опасаясь засад за границей. На каждом ручье были приготовлены хорошие мосты, и так до самой Москвы. Однако в тот день, почти у Смоленска, много колясок и возов завязло в болоте из-за слишком плохой дороги.

От границы до Смоленска 15 миль.

Дня 18. Первый ночлег в Красном. Там, куда мы приезжали, в каждом селе, выносили нам попы хлеб и соль в знак расположения, прося о милости. В этом самом Красном селе или деревне приготовили все для первой остановки царской, но бедновато для первого раза, потом же по требованию пана воеводы поправили. В то время ударило ненастье, и также много лишений и бед пришлось испытать, особенно из-за тесноты, ибо только несколько лачуг было пригодных для жилья, а для царицы поставили новую избу. Другие же остановились в ближних деревнях, а иные в палатках на болоте утопали почти по самые щиколотки. Из-за такой слякоти и из-за необходимости распоряжений относительно еды пришлось там задержаться на день.

Дня 19. Уже особые оброки давали на двор царицы, и кухня для нее была отдельная, пану воеводе и его приближенным также особо.[124]

Дня 20. Ночлег в Люблине, также пристанища не было, кроме пары светелок для царицы, вновь поставленных, и нескольких лачуг, также пришлось по ближайшим деревням и в палатках останавливаться. Там застали мы тысячу человек, которые жили уже 20 недель, дожидаясь приезда царицы. Как только она приехала на место и вышла к ним, они по своему обычаю отдавали почести и все челом били. Среди тех людей был московский князь, некий Василий Михайлович Мосальский[125] и другой — Михаиле Александрович Нагой,[126] посыльный царский. Они оба, как только царица появилась, вошедши в избу с несколькими десятками своих дворян, сразу ее приветствовали и низко челом били до земли. Они отдали ей грамоты от царя, также и воеводе, отцу ее. Застали мы также там 54 белых лошади, которых всех прислали царице, и три кареты с окнами, внутри обиты соболями, шоры бархатные. И впереди 12 лошадей везли царицу, а других 10 и третьих 8 везли женщин. А остальных лошадей на поводу 24.

Дня 21. Третий ночлег в Смоленске. Вся та “москва” сопровождала царицу, из Смоленска при этом выехало их очень много. Народу было до нескольких десятков тысяч, которые челом били и соболей дарили. Чернецы же хлеб и образа выносили ей навстречу. Вся крепость, которая в Смоленске очень велика,[127] была по стенам уставлена стрельцами, а было их до 2000. И оттуда ей также чернецы хлеб-соль и образа выносили.

Дня 22. Царица во дворе своем обедала, а пан воевода с приближенными был приглашен к князю Мосальскому. Откуда, как кончился обед, разъехались по своим домам. Дважды нас там пожар пугал. Первый раз, когда загорелась кухня царицы, а другой раз в моем доме запалил мой пахолик[128] несколько фунтов пороха, которым себе выжег глаза и лицо. И то, видно, было первое худое предзнаменование дальнейших наших неудач, как и сего несчастного человека, ибо он потом в Москве умер.[129] А нас все-таки Господь Бог спас по милости своей.

В воскресенье 23 апреля мы остались там же, ибо пан воевода заболел. Музыке во время мессы “москва” очень удивлялась и даже, толпясь, ломала ограждение.

Из Смоленска до Вязьмы 28 миль.

Дня 24. Ночлег в Пневе, там конские оброки улучшены; выдано по полторы бочки овса и воз сена на 10 лошадей.

Дня 25. Другой ночлег в Дубках. Перед этой деревней перевоз через Днепр, с которым сходится река Вопь, в двух милях от того места паромов было достаточно. Однако же река была широкой, и все теснились у переправы. Также несколько человек утонуло, когда паром с ними оказался слишком тяжел. В то время в роте пана старосты саноцкого один товарищ другому палец отсек, пробираясь на паром. От перевоза дорога идет густым лесом, и дорога мощеная, всего до ночлега проехали 26 мостов. Сюда же приехал от царя некий москвитин Борис Михайлович Лыков,[130] кравчий, с грамотами, в которых царь радовался счастливому въезду пана воеводы и царицы, супруги своей, в государство свое, а также передал, что по надобности приказано обеспечить им любые удобства и что сам он с радостью ожидает их приезда.

Дня 26. Третий ночлег в Дорогобуже. Дорога также выровненная и мощеная, через леса.

Дня 27. Четвертый ночлег там же, а так как наши сурово с “москвой” обходились, назначили судей и записали правила. Но тех правил не исполняли. Отсюда пан Ян Бучиньский был отослан вперед к царю.

Дня 28. Пятый ночлег в Колпиче, дорога пренеприятнейшая, одних мостов было 45. В этот день пан Горский приехал с грамотами от царя, а за ним Афанасий, посол царский, который выехал вперед из Смоленска. В грамотах царь просил, чтобы пан воевода, по меньшей мере, на ста лошадях приехал в Москву для того, чтобы устно обговорить приготовления к свадьбе и другие церемонии. Там же Афанасий отдал царице очень богатые подарки, а именно: бриллиантовую корону и повязку на шляпу, запонку с бриллиантом и четыре нитки крупного восточного жемчуга, несколько десятков более мелкого, золотые часы: одни — в баране, другие — в верблюде.

Дня 29. Шестой ночлег в Вязьме. В этот день была русская Пасха, но и в такой день “москва” торопилась и не хотела дать себе отдыха. Там же выпустили из тюрем немало узников, а лучших из бояр,[131] каждого в соответствии с обычаем, одарили очень красивым куском полотна. От Вязьмы до Москвы 36 миль.

На шестом ночлеге разъехался пан воевода с царицей.

Дня 30. Первый ночлег в Заозерье, а пан воевода с князем Вишневецким и с паном старостою саноцким, и пан хорунжий также, взяв с собою немного слуг, ночевали в местечке Чарове.

Раздел 7 Май

Дня 1. Второй ночлег царицы в Добром, а пана воеводы — в городе Можайске. В этом городе 5 церквей, из них наилучшая — Николы, которого народ московский признает чудотворцем, и там на празднование его, также как и в другие дни, по обычаю отовсюду стекаются люди.[132]

Дня 2. Третий ночлег царицы в том же самом городе Можайске, а пана воеводы — в селе Вяземы, расположенном в 6 милях от столичного города Москвы. Это село было владением покойного царя Бориса. Там есть большой двор, огороженный частоколом и обведенный выложенным камнем рвом. Возле этого двора стоит каменная церковь,[133] довольно красивая, в которой образа и подсвечники очень дорогие и сделаны с редкой изобретательностью. Сюда для пана воеводы прислали из Москвы свежих лошадей. И, что интересно, нам показывали царский табун.

Дня 3. Четвертый ночлег царицы в том же самом Можайске, а пана воеводы под некоей деревней, названной Маначином, где он ночевал в царских палатках, дорогих и богатых, специально для этого поставленных. Их было 18. Туда же прислали для него из Москвы довольно роскошную карету, запряженную шестеркою лошадей.

Дня 4. Пятый ночлег царицы в Дровачеве, а пана воеводы — в столичном городе Москве. Въезд пана воеводы в город произошел так: в день Вознесения Господня выслал царь четырех лошадей с седлами, одну для пана воеводы, у нее было довольно дорогое, украшенное золотом седло, другие три лошади — для его приближенных, которые и сели на них. За четверть мили от города к ним выехал Басманов[134] на коне, довольно богато, по-гусарски, и с ним впереди самых знатных бояр и дворян московских было до полутора тысяч. Все они проводили пана воеводу в город. Также мост диковинный был поставлен через реку Москву изобретательно, без опор, только на одних канатах. За ним перед первыми воротами стояло еще большое число всадников, довольно прилично одетых. Эти были поставлены в два ряда. Среди них был тайно и сам царь, а также пан Домарацкий[135] с польскою ротою. Но ни одного из них за мост на другую сторону не пустили. Таким образом проводили они все пана воеводу вплоть до самого двора, который был в крепости.

Там, едва мы слезли с коней, принесли очень сытные кушанья с царской кухни, которые все были разложены на дорогих золотых блюдах.[136] Более всего подали затейливых пирогов, но потом оказалось, что все это невкусно, ибо несолено. Пива также вдоволь давали. Как только кончился обед, прислал царь приближенного своего князя Ивана Федоровича Хворостинина[137] навестить пана воеводу и изъявить радость по случаю его счастливого приезда в государства его московские. Однако же в тот день пан воевода не приветствовал царя.

В тот же день ездил царь в один монастырь (как обычно это делал) к своей матери, ее монастырь находился там же в крепости, около ворот.[138] Одеяние на нем было белое, а конь у него каштановый, при нем было несколько сотен алебардщиков[139] и очень много конной “москвы”.

Дня 5. Шестой ночлег царицы в Вяземах. В тот день пан воевода приветствовал в Москве царя таким образом: со двора его, в котором тогда пан расположился, провожала его с обеих сторон прямо до самой крепости бесчисленная толпа стрельцов, почти наседавших один на другого. Стрельцы поднялись почти до больших дворцовых сеней, в которых стояло много выстроившихся в ряд бояр в дорогих одеждах. Из сеней вошли мы в палаты, где сам царь сидел на троне в одеянии, украшенном жемчугом и драгоценными камнями, в высокой короне, со скипетром в правой руке. Этот трон был из чистого золота, высотой в три локтя,[140] под куполом, стоящим на четырех щитах, а на куполе был помещен очень дорогой орел. От щитов над колоннами висело две кисти из жемчуга и драгоценных камней, а между ними камень топаз, величиною больше грецкого ореха. Колонны же под кистями такие: два льва серебряных, величиною с волков, лежа, держали большие золотые подсвечники, на которых стояли грифы и доставали до этих кистей. На трон вели три ступени, покрытые парчой.

По бокам царя стояло по два дворянина с бердышами,[141] железными на золотых рукоятках. Верхняя одежда и штаны на них были из белого бархата, подшиты и окаймлены горностаями. Сапоги тоже белые, сами они были опоясаны цепями. По левую руку стоял Дмитрий Шуйский[142] с обнаженным мечом, в парчовой одежде, подшитой соболями. За ним, позади царя, один слуга в дорогой одежде, с платком в руках. По правой стороне сидел московский патриарх,[143] перед которым держали крест на золотом блюде. После него епископы и весь Духовный совет,[144] а за ними сидели сенаторы[145] и другие дворяне. По левую руку — также сенаторы и дворяне.

Там пан воевода, поцеловав руку царскую, обратился к царю с речью, которая так его растрогала, что он плакал, как бобр, часто утирая себе очи платком. От имени царя отвечал посол Афанасий. Потом пан воевода сел за несколько шагов перед царем, на другой же лавке сели его приближенные паны, между этими лавками проходили мы по реестру целовать руку царскую. Когда это закончилось, царь, подозвав к своему трону пана воеводу, пригласил его на обед, а его приближенных приглашал Басманов.

Потом пан воевода вышел на крыльцо, и на выходе встретился с ним московский патриарх и духовенство. Патриарх сначала поздоровался с паном воеводой, а затем с его приближенными, также дал им поцеловать крест и благословил. За духовенством вышел царь, его провожали в церковь, держа под обе руки, а перед ним несли золотое яблоко с крестом.[146] Поодаль шел за ним воевода в ту же самую церковь и остановился в боковых церковных дверях, в галерее, внимательно рассматривая обряд. В то время принесли в другую церковь меньшую царскую корону. После богослужения царь сел в галерее и немного поговорил с паном воеводой. Потом пан воевода проводил его в покои, которые хотя и построены из дерева, но, вместе с тем, довольно изысканны и великолепны. На всех дверях засовы с петлями из червонного золота. Зеленые печи, и некоторые наполовину огорожены серебряными решетками.

Побыв там с час, пошли в столовую палату, перед которой стояло в сенях очень много золотой и серебряной посуды. Между нею было также семь серебряных бочек, наподобие сельдяных, стянутых золочеными обручами. Столовая посуда также вся из золота, а обычная — из серебра, как-то: рукомойники, ванночки, которых стояло очень много. Столовая изба была обита персидской голубой материей, карнизы же около двери и около окон парчовые. Трон царский покрыт материей, вытканной золотыми полосами, стол перед ним серебряный, прикрытый скатертью, вышитой золотом. За ним сидел только сам царь. Другой стол — по левую руку, а за тем сидели пан воевода и его приближенные, третий же стол стоял возле второго, напротив царя. Там нас, слуг, посадили вперемежку с “москвой”, которая нас потчевала. Тарелок нам не дали, только четыре — для панов, и то еще царь сказал, что делает это не по обычаю. По правую руку от царя сидели сенаторы, которых там зовут думными панами. Воды не давали, но стояла там одна большая труба, серебряная с позолотою, в высоту с мужика, а около нее медные тазы, поставленные вокруг один над другим, в которые сверху брызгала кипящая вода.[147] Однако рук никто не мыл. В избе стоял буфет, наполненный посудой — больше золотой, нежели серебряной, и установлено ею было все под самый верх. В этом причудливом буфете — львы, драконы, единороги, олени, грифы, ящерицы, кони и другие бокалы, дивные и большие.

Затем принесли кушанья, разную рыбу, потому что была пятница.[148] Сперва уставили стол блюдами из одного кушанья, то есть так, чтобы блюдо от блюда отстояло на локоть. А когда унесли их, то другие так же поставили. Хлеба не положили, но когда сели, каждому от царя разнесли по обычаю по большому куску белого хлеба, из которого мы себе и должны были сделать тарелки. Так тянулся этот обед несколько часов. Носили на столы очень много разнообразных вкусных пирогов, и все на золоте. Что касается питья, то сперва пил царь за пана воеводу, затем за его приближенных, а потом также нам всем подали “царское пожалование”, то есть по чарке вина. Затем различных сортов меда, выдержанного пива — что кому любо было, в великом множестве, и все ставили на золоте. Прислуга у царского стола отправляет службу по-простому, без поклонов, и чашничие, которых здесь зовут стольниками,[149] даже не снимали шапок, а только наклоняли голову. В середине обеда пан воевода почувствовал себя плохо и удалился в царский дворец, в который не пустили никого, кроме двух мальчиков-слуг.

В разгар обеда пришли лапландцы,[150] около двадцати человек, все с луками. Эти лапландцы — народ, земля которого лежит в сторону Индии, в сторону Ледовитого океана. Они ездят на оленях и платят дань московскому царю. Каждый, который в состоянии владеть секирою, обязан платить оброк за себя по десять соболей. Эту-то дань тогда и привезли царю. Они едят сырыми как рыбу, так и мясо.

У них нет никакой веры, только Солнцу, Луне, Дереву, Медведю поклоняются, что кому нравится, тот то и хвалит. Жен себе покупают, то есть купят смолоду малолетних девушек и ждут до тех пор, пока они подрастут. Они так далеко находятся от Москвы, что целый год до них нужно ехать. Домов у них также никаких нет, только, пожив на одном месте в пустыне несколько недель, переселяются снова с этого места на другое за несколько десятков миль. И так живут, пока опять куда-нибудь не переселятся. Их обычное развлечение — стрельба из лука в зверей, на это они, между прочим, и живут.[151]

После обеда никакого десерта не было, только принесли небольшое блюдо маслин, которые царь из рук своих стольникам раздавал. Таков обычай в Москве, так обычно царь награждает их в благодарность за службу. Затем царь удалился во дворец, а приближенные разъехались по назначенным им домам. Пана же воеводу уже поздним вечером провели по галерее на его двор.

Дня 6. Седьмой ночлег царицы там же. Пан Бучиньский снова привез подарки: 8 очень богатых ожерелий, а также 8 кусков лучшей парчи.

А пан воевода, пообедав на своем дворе, поехал в крепость, где нашел царя в добром расположении. Музыканты пана старосты саноцкого, которых было 40, играли перед царскими покоями, в царской палате, которая была обита золототкаными покрывалами. В другой палате — парчою, в третьей, в которой сам царь жил, стены были также обиты очень дорогой материей. “Москва” весьма удивлялась тому, как играл оркестр. В сенях, перед первыми покоями, был поставец (то есть стоял буфет, украшенный золотыми и серебряными богами и птицами), уставлен золотом и серебром, но однако же не такой, какой был в столовой избе, а другой, намного больше того. Наливали питья разного достаточно. Царь сам выслал к нам Басманова, прося, чтобы мы веселились. Царь переодевался несколько раз и по-гусарски, и по-московски. По-гусарски: жупан парчовый и делия[152] из красного бархата, унизанная жемчугами и всякими украшениями, костюм красный, башмаки сафьяновые. И так он наслаждался этой музыкой, вплоть до самого вечера, а потом приказал в тот же день выдать две тысячи злотых. Князь и пан староста саноцкий танцевали перед ним, потом проводили пана воеводу до двора. Но он снова поехал с царем в монастырь встретиться с царской матерью (у них было только по паре мальчиков-слуг). Оттуда снова поехали на царский ужин и там уж веселились почти до утра.

Дня 7. Восьмой ночлег царицы там же. Туда пригнали табун лошадей, из которых до восьмидесяти бахматов[153] она сама раздала своим дворянам и слугам.

В Москве же паны в этот день на ужине у царя находились и очень Дня 8. Девятый ночлег царицы там же. Сгорело несколько халуп, сама же „москва“ запалила.

А еще царь и пан воевода ездили из Москвы на охоту. Там среди других зверей выпустили также медведя, которого, когда никто не смел первым с ним биться, сам царь, бросившись, убил с одного удара рогатиной, так что даже рукоятка сломалась. И саблею отсек ему голову. “Москва” радостно закричала, увидев это. Все обедали там же в шатрах.

Дня 9. В тех же шатрах царица ночевала, выехав из Вязем.

Дня 10 etc.[154]. Там же находились.

А в Москве тем временем готовились к ее въезду. По дороге встретили ее мещане и купцы московские, дарили подарки, среди которых находилось 5 бокалов, 5 кусков парчи и соболей лучших 5 сороков.

Дня 12. Въезд царицы в Москву. Все паны приближенные со слугами из своих дворов провожали ее на лошадях, отправив вперед, в город, все возы с челядью. Сам царь тайно, только с десятком всадников, подъехал к дороге, чтобы навести порядок. Потом, возвратившись назад, приказал людям своим, каким образом они должны выезжать, а также что должны делать другие, при шатрах. Два шатра поставили у реки Москвы, под самым городом. Выстроил он также двумя рядами от шатров своих стрельцов и алебардщиков, которых должно быть было до тысячи человек. Как только провели царицу в шатер, у шатра встала тысяча конных царских гусар.

Пан Малогощский,[155] посол его королевской милости, опередил въезд царицы на один час.

Когда сошла царица к шатрам, там ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии, приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили царицу с обычными для своего народа церемониями. Потом подарили ей от царя карету, украшенную по бокам серебром и царскими гербами. В ту карету было запряжено 12 лошадей в яблоках, и каждую вели, держа поводья в руках. После этой встречи, сев в карету, царица въехала в город.

Алебардщики и стрельцы шли около кареты с гусарской ротой и пехотой наших, служивших у приближенных пана воеводы. В голове шли паны, а “москва” ехала перед каретой. Когда царица въехала в старый город за третьи стены, там затрубили и ударили в бубны люди, которых посадили в theatrum,[156] построенном у крепости для совершения торжества по случаю ее счастливого прибытия. Продолжался этот гром довольно долго, пока она не въехала в крепость к матери царя. Тогда, не задерживаясь, царица вышла из своей кареты и встретила ее там вместе с царем. Там, у его матери, она осталась вместе с Fraucymer[157] до самой коронации и свадьбы. Потом царь уехал к себе в крепость, а все остальные разъехались по своим домам, отведенным далеко, по разным углам города.

Дня 13. Утром в назначенный час царь встретил родственников и приближенных пана воеводы. Встреча происходила в обычном дворце, при московских сенаторах, расположившихся по списку. Пан Мартин Стадницкий, будучи тогда гофмейстером царицы, от всего ее двора и родственников приветствовал царя такими словами:

“Приближенные и весь двор наияснейшей панны, нареченной супруги вашей царской милости, приветствуют через меня и вместе со мной вашу царскую милость, сперва поклонившись Господу Богу. Ибо он в это время, когда все христианские королевства колеблются, дал нам утешение для устрашения басурманов, удивительным образом отметив вашу царскую милость и соблаговолив, к великой радости всего христианства, прославить и вознести вашу царскую милость, чтобы показать, как он хранит верных ему. Захотел Господь вашу царскую милость соединить с народом, мало разнящимся с вашим народом в языке и обычаях, равным ему по силе, отваге, храбрости в бою, мужеству, от многих славимому. Захотел соединить с сенатором королевства Польского, которого нужно ли вашей царской милости рекомендовать, когда, по воле Божьей, пришлось вашей царской милости видеть дом и правление его милости пана воеводы сандомирского и прислушаться к разумным советам о будущих делах на счастье и удачу многим и самому себе? К тому же это соединение с теми лучшими людьми, которые пользуются таким доверием и великой благосклонностью у его королевской милости, что ни в Польской короне, ни в Великом княжестве Литовском никто таких великих знаков благосклонности его королевской милости не имеет, как пан воевода. Из его рода ваша царская милость и соблаговолила избрать себе и обрести супругу. Если для кого-то в новость, что она из Польши, то нетрудно выяснить, что Господь Бог от давних веков в Великом государстве Московском так свою волю известил. Прадед[158] или дед[159] вашей царской милости, если мне память не изменяет, взял себе в супруги дочь волохов,[160] а светлой памяти отца вашей царской милости не Глинская[161] ли родила? И с того времени случались ли от этой крови какие-нибудь несчастья для предков вашей царской милости? Итак, есть твердая надежда на счастье, по милости Божьей, поскольку Господь Бог чудесным образом обратил сердце вашей царской милости к тому народу, с которым и ваши предки роднились, и ваша царская милость теперь соблаговоляет породниться. Пусть же притворная дружба совсем исчезнет в сердцах обоих народов, то есть нашего и подданных вашей царской милости! Пусть прекратится то свирепое и варварское кровопролитие между нами! Пусть сообща силы обоих народов, с благословенья Божьего, обратим мы счастливо против басурман! Чего не только мы, но и все христианские народы с великим нетерпением ожидают. Пусть же Господь Бог, дав силы вашей царской милости, даст и разумный совет и возвысит трон ваш и его величие, чтобы ваша царская милость, свергнув полумесяц из полночных краев, озарила полуденные края своей славой, и в столице предков своих на старости лет увидела потомство свое”.

После такого приветствия в ответ нам дьяк Афанасий по царской инструкции отвечал etc.

Послали потом за послами его королевской милости, которые немедленно приехали. Когда они появились в Большом дворце, его царская милость послала своего окольничего Григория Ивановича[162] встретить их в сенях и проводить в залу, в которой, когда они вошли, тот же боярин с такими словами обратился к царю:

“Наияснейшему и наимогущественнейшему самодержцу, великому государю[163] Дмитрию Ивановичу, Божьей милостью цесарю, великому князю всей России и других татарских царств и многих государств, московской державе подвластных, государю, царю и обладателю, наияснейшего и великого государя Сигизмунда Третьего, Божьей милостью короля польского и великого князя литовского и иных, послы Николай Олесницкий и Александр Гонсевский[164] вашему царскому величеству челом бьют”.

По совершении поклонов, от его королевской милости говорил пан Малогощский такие слова:

“Наияснейший и великий государь Сигизмунд Третий, Божьей милостью король польский, великий князь литовский, прусский, жмудский, мазовецкий, киевский, волынский, подольский, подляский, инфляндский, эстонский и других, наследный король шведский, готский, вандальский и князь финляндский и других, послал нас, Николая Олесницкого из Олесниц, каштеляна малогощского, и пана Александра Корвин-Гонсевского, секретаря и дворянина своего, старосту велижского, державца конюховского, чтобы мы именем его королевской милости, всемилостивейшего государя нашего вашей государской милости наияснейшему, Божьей милостью государю, великому князю Дмитрию Ивановичу всей России, володимерскому, московскому, новгородскому, казанскому, астраханскому, псковскому, тверскому, югорскому, пермскому, вятскому, болгарскому и иных многих государств царю, поклон братский отдали, узнали и справились о здоровье вашей милости и поздравили с счастливым воцарением в столице предков его и сообщили о желании братской дружбы его королевской милости, государя нашего, вашей государской милости”.

Потом отдали в руки царского дьяка Афанасия Ивановича Власьева письмо, которое он, взяв, поднес государю и тихо прочитал его титул. Так как там не было написано “цесарю”, то государь сам известил Афанасия, как он должен отвечать на это. Тогда, подойдя ближе к послам, тот обратился к ним с такими словами:

“Николай и Александр! Наияснейшему и непобедимому самодержцу великому от наияснейшего Сигизмунда польского и великого князя литовского вы отдали письмо, на котором нет титула цесарского величества, но обращено оно к некоему князю всей Руси. Дмитрий Иванович — цесарь в своих преславных государствах. И вы это письмо возьмите обратно к себе и отвезите его своему государю”. Пан Малогощский, взяв письмо назад (и берет), сказал:. “Это письмо его королевской милости, государя нашего, с благоговением беру назад. Еще ни от одного монарха христианского такого оскорбления его королевской милости, государю нашему, и Речи Посполитой нашей не случалось, какую теперь ваша государская милость нанесла. Ибо король его милость, как сперва в государствах своих великую доброжелательность к вашей государской милости проявил, так и теперь, таким же образом, обращается через нас, послов, и с искренней радостью сюда мы ехали. А приехав, мы едва отряхнули дорожную пыль, как нам было приказано идти к вашей государской милости. С большой радостью спешили мы особу вашей государской милости увидеть. А сейчас какую награду видим мы за свои чаяния и ожидания? Ибо ваша государская милость тем письмом его королевской милости пренебрегает и распечатать его не желает. Превосходнейший титул короля, всеми королями и монархами за много лет признанный, вопреки всякой справедливости, умалчивать приказываете, что не только должно оскорблять его королевскую милость, государя нашего, но и тех, которые теперь здесь перед очами вашей государской милости, и всю Речь Посполитую, отчизну нашу”.

На это сам царь отвечал:

“Несвойственно и непривычно монархам, на троне сидящим, с послами договариваться. Но нас к тому принудило умаление титулов наших. Объявляли мы королю польскому через послов наших и через старосту велижского, который в недавнее время от короля польского посланцем у нас был, и теперь посол, с которым такие же имели мы разногласия перед этим об умалении титулов наших, как и с вами теперь. Не только князем, не только государем, не только царем, но мы являемся также императором в своих обширных государствах! И миропомазаны мы тем титулом, который имеем от самого Бога, и пользуемся тем титулом не на словах, но по самой справедливости: ни ассирийские, ни лидийские монархи, ни даже цесарь римский с большим правом и справедливостью тем титулом не пользовались, чем мы. Разве остаемся мы только князем или государем, когда, по милости Божьей, не одних князей или государей, но и королей под собою имеем, которые нам служат, и никого себе в царствовании равного в тех полуночных краях не имеем, и никто здесь не повелевает, кроме как сначала Господь Бог, а после него мы сами. Вот почему все монархи нас тем титулом императорским величают, один король польский чинит нам в этом умаление”.

На это ему посол отвечал:

“Ваша государская наияснейшая милость! В начале речи своей вы соблаговолили сказать, что несвойственно монархам, сидя на троне, с послами договариваться. Это правда, но и то также необычно: обсуждать послам дела не по инструкции. Однако же, ибо меня к этому ваша государская милость сама принудила, я, хотя и не имею таких способностей, чтобы отвечать на эти речи вашей государской милости, не приготовившись, все же скажу. Ведь я — поляк, человек народа вольного, привык говорить свободно!

Вспомните, ваша милость, либо прикажите посмотреть в коронной канцелярии, литовской и своей московской, и даже расспросите у тех старых думных бояр своих, какими титулами предков вашей государской милости величали. Не только наияснейшие короли, государи наши, того титула цесарского, который себе ваша государская милость присвоила, вам не приписывали, но и сами предки вашей государской милости ни одного цесарства себе не покорили. Вы и сами с тем титулом соглашались, с которым его королевская милость, наияснейший и непобедимый государь, через нас в письме своем к вашей государской милости обратился. А разве иначе совсем недавно писала его королевская милость, государь наш, когда он вашу наияснейшую государскую милость в государствах своих возлюбил и с охотой оказал великую помощь к отысканию отчизны вашей наияснейшей государской милости. И далее искреннюю дружбу свою вашей наияснейшей государской милости тем более не прекращает он свидетельствовать до сего времени, что ваша наияснейшая государская милость не на словах, а на самом деле соблаговолила признать непобедимым короля его милость, государя нашего.

Но как ваша наияснейшая государская милость отплатила за это его королевской милости, то каждый своими глазами может увидеть! Скоро ваша наияснейшая государская милость забыла, что чудесно, с Божьей помощью, благосклонностью его королевской милости, государя нашего милостивейшего, и поддержкою нашего польского народа (ибо кровь свою наши братья поляки проливали за вашу наияснейшую государскую милость), вы на этот трон (указал на него рукой) посажены. Вместо благодарности — неблагодарность, вместо дружбы — неприязнь сторицею воздаете, расположением и дружбой короля его милости, государя нашего, пренебрегаете и явную причину изволили подать к пролитию крови людской. Мы глубоко обижены такой неправдой по отношению к королю его милости, государю нашему. Свидетельствуем самим Богом перед вашей наияснейшей милостью и этими думными боярами, что не королем его милостью, государем нашим, но вашей наияснейшей государской милостью подается великая причина к разрыву дружбы с королем его милостью, государем нашим, и Речью Посполитой. Итак, мы готовы возвратиться к королю его милости”. На это царь отвечал послам:

“Мы очень хорошо знаем, какими титулами предки наши величались, и показали бы вам относящиеся к делу письма, но не потому что вы об этом сказали. А когда боярам своим думным прикажем мы с вами говорить, тогда они все это покажут, и мы сами покажем вам, какими титулами предки наши гордились. А теперь король польский умаляет наши титулы, которыми мы титулуемся, что не только нас, но и самого Бога и все христианство должно оскорблять. Заявляли мы королю польскому, что он имеет в нашем лице соседа, имеет брата, имеет такого друга, которого еще никогда польская корона не имела. А теперь нам короля польского нужно остерегаться более, нежели какого-нибудь самого враждебного варварского монарха”.

На это посол отвечал царю:

“Не желал бы я того, чтобы из-за титулов кровь христианская пролилась, и ваша наияснейшая государская милость не имеет повода обижаться, ибо таков есть обычай, что великие монархи в важных делах более через послов своих привыкли изъясняться. Пану старосте велижскому, который от короля его милости ранее был послан к вашей наияснейшей государской милости, ваша наияснейшая государская милость могла наказать, чтобы он доносил об этом или не доносил королю его милости. Но ваша царская милость должна была своих послов направить на будущий сейм и к королю его милости для этой цели, потому что это дело сейма. Известно вашей государской милости, что король его милость польский правит вольной Речью Посполитой, в которой без согласия всех сословий (ни одного не исключая) не может ничего отличного от прежних обычаев ни прибавить, ни умалить. Нас теперь отправили не от сейма, ибо и я был на сейме только один день во время препозиции”.[165] На это царь возразил:

“Знаю хорошо о том, что сейм закончился и что вас не от сейма отправили. Знаем также, что вас после отправки в Орше не скоро нагнали, и то также знаем, что некоторые из ваших советовали королю польскому нам тех титулов не давать. Однако же будет время об этом пространнее с вами вести споры. Пан Олесницкий, спрошу вас в таком случае, когда бы также от кого-нибудь было письмо написано к вам, на котором титула вашего шляхетского не было, приняли бы вы его или нет? Я, зная вашу приверженность нам и в государствах короля его милости, господина вашего, будучи, видел, что вы нам всегда доброжелательны оставались, поэтому не как посла, но как нашего друга в государствах наших желаем вас почтить. Подойдите к руке нашей не как посол”, — сказав это, протянул, сидя на троне, руку, желая его приветствовать. На что пан Малогощский сказал: “Наияснейший милостивейший государь! Благодарю за ту благосклонность, которую ваша царская милость соизволила оказать моей особе. Но если меня ваша царская милость не как посла желает принимать, то я сделать этого не могу”.

После этого царь произнес: “Иди как посол”. Затем посол приветствовал его, а после него пан староста велижский Гонсевский.

Затем дьяк, взяв письмо, прочитал его немедленно перед царем и, осведомившись у царя, обратился к панам послам:

“Хотя такого письма без титула их царской милости не пристало от короля польского, государя вашего, принимать, но теперь состоятся свадебные торжества цесаря, их милости, и на эту свадьбу король польский вас послал к его цесарскому величеству. Итак, по этой причине их царская милость, обиду свою в неполноте титулов его отложив в сторону, то письмо от короля, государя вашего, и поклон его через вас принимает. Когда же вы к королю, государю вашему, возвратитесь, то скажите, чтобы впредь таких писем с ненаписанием полного титула цесарского посылать сюда не приказывал. Ибо цесарское величество именно это вам наказывает передать, что впредь ни от короля вашего Сигизмунда, ни от кого другого никаких писем без полного титула своего цесарского не прикажет принимать. Ну а теперь, если вы имеете какое-то поручение от Сигизмунда, короля вашего, отправляйте ваше посольство к цесарскому величеству”.

После него пан староста велижский отправил посольство, и им приказано было сесть. Афанасий, справившись у царя, подойдя к послам, говорил следующее:

“Николай и Александр, наияснейшему и могущественнейшему самодержцу и великому государю Дмитрию Ивановичу, Божьей милостью цесарю и великому князю всей Руси и иных татарских царств и многих государств, московской монархии подвластных, государю, царю и обладателю, от наияснейшего и великого государя Сигизмунда Третьего, милостью Божьей короля польского и великого князя литовского, прусского и других говорили на посольстве, что наияснейший Сигизмунд, король польский, позволил его светлости Юрию Мнишку, воеводе сандомирскому, проводить ее светлость, дочь его к наияснейшему и непобедимому самодержцу. И ее царская милость, Божьим милосердием, сюда в добром здравии приехала, а их цесарское величество с благодарностью ее принимает от короля, государя вашего, и вас своими царскими милостями жаловать будет. А что ты, Александр, говорил, что наияснейший Сигизмунд, король польский и великий князь литовский, вам, послам своим, приказал с думными боярами их царского величества обсудить взаимные отношения монархии Московской и Польского королевства, так их царское величество, по своему милосердию, с радостью это позволяет, приказав думным боярам в отдельной палате с вами сесть и об их государских делах договориться”.

Потом послы сели и обратились к Афанасию: “Обычай таков был всегда, что государи московские о здоровье короля его милости, поднявшись, спрашивали”.

Царь, услышав это, сидя спросил о здоровье короля его милости: “Король его милость, пан воевода, в добром ли здравии?”

Пан Малогощский сказал: “Короля его милость, государя нашего, милостью Божьей, в добром здравии и счастливо царствующего оставили мы в Варшаве. Но ваша царская милость должны были подняться, спрашивая о здоровье его королевской милости”.

Царь ответил: “Пан Малогощский, у нас таков обычай, что лишь получив известие о добром здравии, встаем мы”. И, приподнявшись тогда немного на троне, царь сказал: “Доброму здоровью короля, государя вашего и нашего друга, радуемся мы”.

После дарили подарки, которые по данному ему реестру называл Григорий Иванович Микулин: его милости пану Малогощскому — турецкого коня, неаполитанского коня, золотую цепь кольчужной работы, 13 бокалов, два позолоченных рукомойника, пса британского, но того уже утром забрали назад; говорили тогда, что нет такого обычая. Дали на другой день вместо того пса 2 сорока соболей и 100 золотых. Его милости пану Гонсевскому — турецкого коня.

После раздачи подарков Афанасий сказал: “Цесарское величество жалует вас обедом своим”. Затем проводили их милостей на Посольский двор.[166] А приближенные пана воеводы были на царском обеде.

В тот же день царица говорила с царем о приготовлении еды, что тех блюд, которые ей давали из крепости, она есть не могла. Поэтому к ней сразу послали посуду и польских кухмистеров[167] и поваров, которые стали всего вдоволь готовить для нее, отдали им все ключи от кладовых и погребов. Государь послал также за фрейлинами, так как они сильно тосковали, боясь вечной неволи. Он обещал любую из них, кто пожелает, отпустить свободно в Польшу.

Дня 14. В воскресенье праздничное[168] не было свадьбы по каким-то причинам, только царь всех родственников великолепно угощал в крепости.

Дня 15. Царь подарил царице шкатулку с драгоценностями, которых цена (как говорили) доходила до 500 000 рублей. Наказал дарить из нее всем, кому захочет. А пану воеводе дал 100 000 злотых и приказал их сразу отвезти в Польшу для уплаты долгов. Но не успели с ними выехать, а мы истратили уже из них некоторое количество. Подарил также и сани, у которых крылья и оглобли обиты бархатом, расшиты серебром, у хомута подвешено сорок соболей. Конь в тех санях белый, узда серебром переплетена, с шапкой и капором, украшенными жемчугом. Сани обиты пестрым бархатом, попона на них красная, по углам с жемчугом, а в санях покрывала шерстяное и стеганое, лучшими соболями подшиты. И царица раздала из шкатулки немало драгоценностей панам приближенным.

В тот же день во втором часу ночи царица на этой карете переехала в крепость. А переезжали ночью, чтобы не было давки. Дети боярские и алебардщики шли пешком перед каретой.

Дня 18. Свершилась коронация царицы. Прежде чем царь и царица вышли из крепости, целовали оба корону и крест троекратно, и кропили их святой водой. После пошли в церковь. Разостлали по дороге парчу на красном сукне. Впереди несли очень дорогую корону, перед нею шли два архиерея с кадилами,[169] за короной несли золотые блюда и другие церковные сосуды. Навстречу короне вышел из той церкви патриарх с несколькими епископами и, помолившись, внес ее в церковь. Затем через полчаса двинулись в церковь остальные. Впереди шли полторы сотни дворян в парчовой одежде. За ними шли приближенные с бердышами, четыре дворянина, которые находились при царе, а пятый — с мечом. Затем принесли другую корону с крестом и скипетром. Царь шел в короне и богатой одежде. По правую руку провожал его посол пан Малогощский, а по левую — князь Мстиславский.[170] Возле царя шла царица, одетая по-московски, в богатую одежду, украшенную жемчугами и драгоценными камнями по вишневому бархату. Провожал ее с правой стороны пан воевода, отец ее, а с левой — княгиня Мстиславская.[171] За нею шли паны приближенные и шесть москвичек, жен сенаторов. Как только они вошли, церковь закрыли. Наших туда мало пустили, больше — “москвы”. Совершалось это богослужение в соответствии с их обрядом. Пан воевода, будучи больным, быстро вышел. По совершении богослужения было утверждение брака и обмен перстнями, потом была коронация, unkcya more Gr[a]eco.[172][173]

После совершения коронации паны сенаторы и бояре, все, кто присутствовал при том акте и находился в Москве (по заведенному порядку они входили в церковь), присягали — но вероломно — и, совершив присягу, целовали руку. Патриарх целовал в корону над челом. Совершалась эта церемония несколько часов. При выходе у церкви и у лестниц бросали золотые деньги, “москва” билась за них с палками, в этой толчее ударили нескольких наших, особенно из посольской свиты, и оскорбленные, не проводив царя в крепость, они уехали по своим домам. Царь, подходя к своим слугам и увидев нескольких собравшихся вместе знатных поляков, приказал оросить им несколько португалов.[174] Но поляки не кинулись к деньгам, напротив, когда одному из них пара упала на колпак, он сбросил деньги на землю. Увидев это, царь не приказывал больше бросать деньги, так как “москва” за них давилась. В тот день ничего более не было, только коронация.

Дня 19. В пятницу утром начался Совет, на рассвете ударили в барабаны и заиграли в трубы, которых было очень много. И так трубили попеременно до самого полудня. Потом позвали пана воеводу и панов приближенных на обед, пошли все. Но пан воевода, проводив царя и царицу до Столовой палаты, ушел на свой двор, потому что пана посла не было на этом обеде, ибо ему не позволили сидеть за царским столом. Об этом пан воевода ранее усердно просил царя, чтобы он благодарность королю его милости показал тем же способом, каким тот показал ее послам царским на своей свадьбе, посадив их за свой стол, и чтобы так же посол его королевской милости мог сидеть за царским столом. Не добившись ничего, пан воевода и сам не стал садиться за царский стол.

На этом обеде не было никаких выдумок, только царь, по-гусарски одевшись, сидел на вышеописанном троне, а царица возле него на другом троне, подобном царскому, только что меньшем по размерам. Никто другой за тем столом не сидел. Около царя, по правую руку, стояли с секирами и мечом, по левую руку, у столов — сенаторы московские. При царице находилась пани хорунжая[175] и княжна Коширская.[176] Неподалеку от них за столом сидели паны приближенные, а за теми же столами, далее до самых дверей — слуги, а другие — еще за одними столами посреди избы.

Золота и серебра наиболее было поставлено около столба, который расположен посреди палаты, на четырех столах по три сажени,[177] стоящих вкруг. Поставцы там находились, на которых все было уставлено золотою и серебряною посудою до самого потолка. Кроме того, в сенях также три длинных стола уставили посудой, на которой носили пить и есть.

По окончании обеда слуги разошлись по домам, а паны приближенные в царский дворец, где наслаждались музыкой, но не радостным было то веселье в пятницу. По окончании обеда в покоях у царя был пан воевода, огорчившийся из-за пана посла. Но он быстро ушел.

Дня 20. На следующий день снова в те трубы заиграли, но довольно дурно.

Перед обедом дарили царице подарки от патриарха с духовенством: рысьи меха, соболей, бокалы, парчу.

Перед обедом был пан воевода у царя, уговаривая его подумать, какое большое оскорбление получается чести короля его милости из-за неуважения к его послу, и упрашивая, чтобы этого больше не было, но чтобы посол сидел за царским столом. Хотя и не сразу, но царь согласился с его доводами. Однако в тот день этого уже не могло быть, только на следующий день, из-за чего и пан воевода не сидел за столом в тот день, но обедал в своем дворце с паном послом.

В тот же день жолнеры приветствовали царя. Назначили им вознаграждение по 100 злотых на коня, но они его не получили из-за отмены данного распоряжения. Также не было никаких блюд, церемоний или изысканной музыки.

Жолнеры в тот день были при царском столе. Пил царь за здоровье всего жолнерства польского. Царица в тот день в польской одежде была, а царь в московской. В тот же день лапландцы дарили подарки: рысьи меха и выделанные шкуры белых песцов.

Дня 21. Пан посол отдал в палатах подарки. От короля были вручены 33 штуки особенных бокалов, разнообразных и искусной работы, и очень дорогая цепь.

В тот же день пан посол был вызван и сидел при царском столе, не за тем именно, где царь на троне сидел, но по правую руку поставили столик, за которым сидел он с паном воеводой. Угощали его свиту. Царь и царица в польских одеждах были, в коронах.

Дня 22. В палате обедали, там же веселились. Поляки у стола служили — дворяне царицы и чашничие, есть готовили также польские кухмистры. Потом танцевали до утра.[178]

Дня 23. Также поляки служили у стола. Был и пан посол, но за другим столом сидел. После обеда паны приближенные танцевали. Царь переоделся в гусарские одежды и танцевал один раз с царицей, другой раз — с паном воеводой. Церемонии такие в танце были: все паны, желавшие служить в танцах при царице, сначала целовали руку царю, потом шли своим порядком, сняв шапки, пан воевода с паном послом располагались в самом конце, тут же перед царем. Когда танцевали одни паны приближенные, они все снимали шапки, кроме посла, который снимал ее, только проходя мимо царя. Когда пан воевода танцевал с дочерью, он вел ее слева. Танцевал царь с паном воеводой, а служили им царица с княжной Коширской. Наливали во множестве всякого питья. “Москвы” в тот день не было, кроме Афанасия и Мосальского. Разошлись с заходом солнца.

Дня 24. Угощала царица всех панов московских в своих палатах. Уже в ту ночь собиралась “москва” на улицах, охваченная злобой, готовясь к нападению. И потому жолнеры были вооружены и в полной готовности, понимая, что люди должны взбунтоваться против поляков. Говорили царю, что эти сборища не без причины, чтобы остерегался измены, которой уже были явные свидетельства. Но он был в таком расположении духа, что и говорить об этом себе не дал, а тех, кто говорил, приказал наказать. Поэтому и другие, которые также видели неладное, молчали из боязни.

Дня 25. В День Божьего Тела.[179] Утихло немного. Однако для того, чтобы наши не заметили, готовились бунтовать ночью. Учинили беспорядки, возведя поклеп на одного из поляков, якобы он изнасиловал боярскую дочь, о чем была на следующий день жалоба царю и расследование, на котором совсем этого не обнаружилось. Они это для того подло учинили, чтобы царь ничего не заметил и чтобы скрыть следы своих бунтов и заговоров.

Той же ночью поймано шесть шпионов, которые пришли в крепость на разведку. Трех убили, а трех замучали.

Дня 26, в пятницу. Пришли жолнеры к пану воеводе, заявляя ему, что становится явно небезпасно. Пан воевода сразу доложил царю. Царь на это посмеялся, удивляясь и говоря, что поляки весьма малодушны. Все-таки он сразу приказал Басманову ночью по всем улицам поставить стрелецкую стражу, чтобы стерегли поляков, ибо уже “москва” явно начала бунтовать и явные признаки возмущения нашим давала. Уже в ту ночь впустили в город разными воротами толпу, бывшую только в миле от Москвы, 18 000 человек, о которых царь знал, только думал, что эти люди должны идти в Крым, ибо ежедневно высылал туда войска. Всеми 12 воротами уже завладели изменники и уже ни в крепость, ни из крепости никого не хотели пускать, а особенно ночью. Однако ж верно говорят, что если кого Господь Бог хочет наказать, сперва у него разум отнимет. Видели уже наши явную опасность, но не сознавали ее и, не заботясь о себе, совсем беспечны были, будто бы у себя в доме спали, ни о чем не думая.

Дня 27. Злосчастный мятеж, для которого изменники уже давно объединились, составляя конфедерации и присягая. Их предводителем в том деле был нынешний царь — Василий Иванович Шуйский,[180] обещавший поделить между ними крепости и государства и назначить их на высокие должности. Эти войска выпустили против той “москвы”, которая могла стать на сторону Дмитрия, вступив в сговор с влиятельнейшими купцами и частью мира. Старшие знали об этом, а другие не ведали. Более всего из Великого Новгорода бояр и служилых людей было к тому готово.

Сперва утром в субботу подавали друг другу на улицах такой сигнал: “В город! В город! Горит город!” — а делалось это для наших, чтобы подумали, что в крепости загорелось. Сразу же окружили все польские квартиры, чтобы находившиеся там не могли дать отпор.

Очень быстро взяли крепость. Потом ударили во все колокола, отовсюду неисчислимая толпа стекалась к крепости. Сперва рассеяли алебардщиков, потом ворвались во дворец. Сам Шуйский с помощниками вошел в первые покои, в которых сперва убили Басманова, обычно спавшего около царя.

В это время царица (она еще была не убрана, и все в свите ее оставались простоволосыми, только что вскочили после сна и едва успели надеть юбки), услышав гвалт в крепости, выбежала, желая узнать, что происходит. Услышав дурные вести, что царя убили, стала она думать, что делать. Сошла она вниз и спряталась в подвале под сводами, но когда ей там не советовали оставаться, снова возвратилась наверх. Когда она поднималась, ее столкнули с лестницы, не зная, кто это, ибо, так думаю, если бы ее узнали, то ей бы не остаться в живых. Однако она добралась до избы и там оставалась среди женщин. Изменники тем временем послали в эти палаты. Был при царице камердинер Ян Осмольский. Он, когда уже ломились в двери, выбежал, нападал на них всею силою и долго удерживал противников на ступенях, потому что его в узком месте не могли поразить. Только когда уже лишился чувств, его разрубили на куски. Потом пани Старостину Хмелевскую ранили, от этой раны она умерла через несколько дней. Ворвались в избу, где была царица с женщинами. Уже более не убивали женщин, только ударились в разбой, ринувшись в покои, в которых они спали. В это время подоспели старшие бояре, разогнали чернь и приставили стражу, чтобы на женщин уже не смели покушаться. Вещи все — и царицы, и женщин спрятали в кладовые за печатями. Царицу со всеми женщинами, остававшимися только в юбках и накидках, проводили в другую комнату, охряняя их, чтобы с ними ничего не случилось.

Все это они делали во дворце, а в это время другие совершили набег на конюшни, которые также были в крепости, за двором пана воеводы, через улицу. Взяли 95 лошадей и убили 25 человек пахоликов и возниц как государевых, так и наших, служивших там. Одна лошадь была хромой, но и с той содрали кожу, разрубили ее на четыре части и унесли.

Пан воевода еще не знал о царе, только видя, что делается, не чаял, останется ли жив. Биться там трудно было, ибо изменники ворота приказали с улицы завалить, а мы заперлись во дворе. Тогда немного нас было во дворе, ибо караул на рассвете разошелся по домам, а другие заступить не успели.

Уже изменники советовались, как ворваться во двор, и встали было под хоругвь, но их не пустили.

Жолнеры, находясь на своих местах, также встали под хоругвь, как только на них стали наседать, и хотели пробиться в крепость, но это трудно было сделать. Улицы заставили рогатками и запрудили большой толпой, однако ударить по нашим не смели, только бросившись в их дома, лошадей, челядь и все вещи разграбили. Они же до времени стояли наготове.

Итак, остался пан воевода на своем дворе только со слугами, и с коморниками,[181] и с немногою челядью. Были мы, однако, готовы защищаться, ожидая того же, что с другими сталось на наших глазах. Уже навели пушку почти на наши окна, а другие орудия закатили под стены. Одна надежда была на мощные каменные кладовые, в которых нелегко нас могли бы добыть, разве что только большою силою. Уже стали кидать камни во двор и бросаться на ограду, немало стрельцов прокралось через ход от монахов, о которых мы ничего не знали. В это время бояре, приехав к воротам, закричали, чтобы пан воевода послал кого-нибудь старшего к панам думным. Не верили мы им, поэтому дали нам в залог одного боярина, начальствовавшего над 500 стрельцами. Послал тогда пан воевода слугу своего старшего Станислава Гоголиньского. Пересадили мы его через забор, ибо ворота отворять не смели. Когда они увидели на нем оружие, то поняли, что между нами было много вооруженных людей. Когда он предстал перед панами думными, к нему обратился с речью один сенатор, прозвищем Татищев,[182] который был первейшим изменником и предводителем того дела. Татищев объяснял и рассуждал: “Всемогущий Бог простирает свое провидение на все королевства и по усмотрению своему ими правит, а без воли его ничего в них не делается, поэтому и теперь, все что произошло здесь, все это по воле Божьей сталось. Тот изменник, который государством нашим овладел, недолго им и тешился, ибо его несправедливо приобрел, не будучи от царского корня. Ныне жизни его и царствованию его конец пришел. А пан твой, поистине, должен был бы заплатить и разделить его участь, потому что был его опекуном. Он изменника сперва в нашу землю проводил, он был причиной всех минувших войн и убытков, он нарушил и смутил тишину в спокойной земле. Но так как его Бог уберег от сегодняшней опасности до сего часа, пусть хвалит Бога и уж далее ничуть не страшится, что ему причинят вред. И дочь его со всеми ее людьми мы сохраним в здравии. Иди же и поведай об этом своему пану”.

Лишь когда он возвратился, поняли мы и убедились, что царя убили. С одной стороны, большая печаль, с другой стороны, хотя бы можно было радоваться, что нас оставят в покое. Однако затем у двора снова толпа стала собираться, даже почти на забор залезали. Поэтому снова пан воевода того пана Гоголиньского послал сказать, чтобы предводители приказали народу не толпиться, ибо, “хотя и не вмешиваемся мы в это дело, но в отчаянии своем мы можем не удержаться, потому что не стыдно нам будет честно умереть”. Тогда чернь отогнали и для безопасности окружили двор стрельцами. Однако все-таки из толпы народа кто-то выпустил из лука стрелу, которая на локоть только выше головы пана воеводы в стену воткнулась. После этого пан воевода на крыльцо не показывался.

Едва мы немного успокоились, как снова ударили во все колокола и стали бить из пушек. В это время осадили всею силою князя Вишневёцкого. Он хотел уже со всеми слугами и челядью на конях бежать в крепость либо в поле, не зная, что делается. Но когда его известили, что уже и царя убили, и поляков немало пропало, он понял, что некуда уже было ехать и приказал поставить лошадей, а сам приготовился защищаться в доме. Несмотря на то, что его уже обеспечили охраной и дали нескольких приставов, народ подступил к его двору и ворвался для грабежа. Князь, не дожидаясь, когда толпа, растерзав его пожитки, примется за него, крикнул челяди и ударил по ним. Так как справиться с ним не могли, быстро выкатили пушки и стали бить по зданиям. Обороняясь, поляки убили “москвы” до 300 человек. Немало их уложил насмерть пушкарь, не умевший управляться с пушкой.

Вместо того, чтобы бить по стенам, он занизил дуло и ударил в них же, в “москву”, пробив в толпе целую дыру. Сам князь неплохо бил их из лука.

Увидев тогда, что много людей побито, прискакал сам Шуйский (тот, что царем стал) и крикнул князю, чтобы тот перестал сражаться. Взяв крест, поцеловал его Шуйский, обещая князю мир. Тот поверил ему и впустил его к себе. Войдя в дом, Шуйский сильно плакал, видя там очень много убитой “москвы”, которые пытались прокрасться с тыла для грабежей. Наши всех побили, другие, пытавшиеся залезть в окна, прыгая, шеи поломали. Тогда Шуйский, боясь, чтобы народ снова не захотел расправиться с князем, взял его с лучшими слугами на другой двор, забрав с собою вещи и всех лошадей. Семнадцать человек у него было убито в том погроме и один слуга.

К пану старосте красноставскому также пытались ворваться, штурмуя дом и подкапываясь под забор. Но когда наши стали защищаться, приехали бояре и удержали народ, после чего поставили около двора стражу.

До этого уже наших очень много побили, особенно на улице Никитской,[183] где располагался царицын двор. Там оборонялись самыми большими силами — до нескольких сотен поляков на одной улице. Но что из того, если не все могли биться, ибо иные еще спали, когда окружили, по отдельности, все их дома. Поэтому каждый на своем дворе защищался с челядью. Либо, если товарищ с товарищем жили близко, они соединялись и защищались вдвоем. Другие, когда у них нечем уже было стрелять, выбегали на улицу с оружием в руках. Легло там “москвы” очень много, ибо наши оборонялись до изнеможения. Вероятно, некоторых обманом взяли, отобрав у них оружие, убивали, и так их больше всего погибло. А где наших было несколько человек или несколько десятков в защищенном месте, не могли им ничего сделать и оставляли их.

Там пали: Андрей Кемеровский из Живца — он долго и хорошо оборонялся мечом, Самуил Стрыжовский, Якуб Городецкий, слуга пана воеводы, Станислав Лагевницкий, Ян Забавский, Войцех Перхлиньский, Станислав Сумовский, Якуб Сонецкий. Имена других не знаю: Прецлавский, Глиньский, Крушиньский, Марцин-ковский, Готард, Ганьчик, Куновский, Мяковский, Витовский, Галер, Боболя. Из слуг царских: Склиньский, Станислав Липницкий, Борша,[184] Чановицкий, Ивановский, Храпковский, Вонсович, Пельчинский, Гарабурда, Головня.

С ними обошлись исключительно жестоко. Они, находясь в одном месте, согласились на то, чтобы сдаться, не защищаясь, так как им присягнули, что они останутся в безопасности. А когда они сдались, спросили их сперва, который старший пан между ними? Отозвались: “Склиньский”. Схватив его, положили крестом на стол и там же, отрубив ноги и руки, распоров брюхо, посадили на кол. Других по разному истязали, кроме Борши, который умело защищался в другом доме. Несколько раз с мечом нападал на наступающих, пока, возвращаясь в избу, не наткнулся на засаду в сенях, где его подстрелил кто-то из-за угла. Свирский оборонялся. И других немало на этой улице побито, а особенно пахоликов, кучеров, etc.

Там же был убит Пехота, мещанин из Кросно, с сыном, сам-четверт. А которых Господь Бог сохранил, тех совсем обобрали. Из тех, что в живых остались, много было раненых, поколотых. Притеснения я жестокости свирепые и неслыханные! Над бездыханными трупами измывались. Кололи, пороли, четвертовали, жир из них вытапливали, в болото, в гноище, в воду метали и совершали всяческие убийства. Большую добычу с той улицы взяли, ибо много там было зажиточных и богато одетых.

В другом месте те именно, что нападали на князя Вишневецкого, бросились к пану Сигизмунду Тарло, хорунжему пшемысльскому, и быстро схватили его, так как он не мог обороняться против великой силы. Саму пани Тарлову выстрелом тяжело ранили, челяди несколько человек убили, побрали вещи всякие. Сами только в рубахах остались. Там же та же участь постигла пани Гербуртову и пана Любомирского.

Оттуда сразу, ибо недалеко было, бросились к ксендзу Помасскому, секретарю короля его милости. Он в это время как раз совершал мессу. И как только он закончил “Ite missa est”[185], последние двери выбили. Ксендз еще был в ризе. Тут же образ Пресвятой Девы прострелили. А ксендза, содрав облачения, там же перед алтарем забили, а скончался он на другой день. Убили также и брата его родного, и из челяди мало кто остался. Вещи все растащили. Был там в то время ксендз Александр Сондецкий, каноник бобовский, тот только, сняв облачение, ушел. Сам Господь Бог да и немецкий язык спасли его, ибо думали, что это немец, но если бы заметили, что ксендз, то уж его бы точно убили.

На пана старосту саноцкого не нападали, ибо видели, что там жолнеры. Туда же к нему прибежали пан Немоевский — подстолий коронный, пан Корытко, пан Вольский в поисках надежнейшей обороны. Увидев немало людей наготове, не посмели вступить в бой с ними. Только один негодяй в самого пана старосту выпустил стрелу, пролетевшую над головой, и едва его не убил. Тем временем от бояр дали приставов и стрельцов для защиты.

Пан староста луковский, рано услышав гвалт и догадавшись о мятеже, поехал к пану послу для совета, и других немало туда сбежалось. Пан посол как человек добродетельный, невзирая на опасность, приказал всех пускать на двор и после того мятежа долго держал их на своих харчах и сопротивлялся их выдаче. Ибо на Посольском дворе пока было спокойно.

Панов Стадницких осаждали, но там ничего не добились. Они защищались хорошо и очень крепко, так что вынуждены были их оставить. На них нападали те самые лихие злодеи, что были выпущены из тюрьмы и которых они до этого кормили в тюрьме, снабжали пожитками и деньгами. И так им за благодеяния отплатили, осаждая их с великою силою. Но Бог их защитил.

Пани Старостина сохачевская, увидев суматоху, в доме своем заперлась и со слугами своими спряталась на чердаке. Оттуда долго ее не могли спустить, видя, что она защищается. Только вещи, лошадей, возы, что внизу были, забрали.

Пан Павел Тарло, сын старосты сохачевского, с паном Самуилом Балем защищались долго в одном дворе. Когда “москва” увидела, что не может одолеть их без урона для себя, она присягнула, что сохранит им жизнь. Поверив этой присяге, пан Баль вышел к ним, отдал свое оружие, и его сразу посекли вместе со слугами, которые вышли с ним. Видя это, пан Тарло не вышел за Балем, но, повернув назад, до конца защищался и остался невредим.

Там же, неподалеку, пана Петра Домарацкого, также присягою и перемирием обезоружив, когда он им сдался, вывели за ворота и убили. Слуги его рады были бы защищаться, но сам же пан, отобрав у них оружие, запер его в спальне. Правда, их не убили, но всего лишили.

Там же убили Яна Голуховского, дворянина короля его милости, который перед этим приехал к царю и был приставом у его посла Татева.[186] Этого, распластав накрест, пороли ножами и необыкновенно над ним измывались. Также пана Ясеневского (что был приставом у посла Афанасия) и челядь они убили.

Пана Цыковского младшего также убили, с которым был пан Яков Броневский, но по счастью, либо, вернее, провидением Божьим, он сумел прямо днем, среди этой суматохи, благополучно проехать в крепость к пану воеводе, сам-четверт.

Убили Целаря, краковского купца, и все драгоценности и товары захватили. Другого купца — Баптисту оставили, приняв за мертвого. Его Господь Бог возвратил к жизни, но оставил голым, он потерял большие суммы в золоте и серебре. Также и других купцов немало убили и забрали у них много денег, золота, серебра и других товаров. А более всего пропало драгоценностей, которые приобрел у них царь, но не успел заплатить за них.

Из царской роты убит пан Громыка Старший, сам-десят, и паны Зверхлевские, два брата. Челяди в той же роте, что при лошадях в поле оставалась, убили, как говорили, до 30 человек.

Всех убито, как по имевшейся у нас ведомости и реестрам, так и по известному от самой “москвы” подсчету трупов — до 500 человек, а “москвы” — вдвое больше.[187]

Около полудня этот дебош унялся. Несколько раз снова возникали стычки и нашим чинились жестокие притеснения и мучения. Более всего нашим вреда творили чернецы и попы в мужичьей одежде, ибо и сами убивали, и чернь приводили, приказывая нас бить, говоря, что “ „литва“ приехала нашу веру рушить и истреблять”. Великое кровопролитие и вред неисчислимый из-за той подлой измены произошли. А у нас и у наших старших Господь Бог разум отнял, так что мы до того времени не остерегались, ибо, верно, если бы мы держались сообща и располагались бы рядом, то не посмели бы напасть на нас, и ничего бы нам сделать не смогли, и не погубили бы так много наших. Но что говорить, так Господь Бог захотел совершить и наказать нас за наши беззакония, ибо мы его уже едва не забыли, стремясь к роскоши.

В тот же день по улицам лежали нагие тела убитых с ужасными ранами, вплоть до утра, когда их похоронили всех в могилах под Москвой, других в болотах и гноищах погребли, а некоторых в воду пометали. Тех же, которые укрылись и попрятались, свезли на Земский двор, переписали по именам и прозвищам и кто кому служил. У которых господа уцелели, отсылали их к своим панам, а у которых убиты — держали их в надежных местах и давали пропитание. Там они обнищали до последней рубашки, по возможности выручая друг друга.

В тот же день сперва Афанасий прислал навестить и утешить пана воеводу, затем Татищев, потом Голицын.[188] Эти двое были знатными сенаторами (через них произошла измена).

В тот же день с позволения бояр пан воевода был в крепости у царицы, только сам-четверт, там ему угрожала великая опасность, ибо народ еще не разошелся, и сразу, как только пан воевода вошел туда, ринулись за ним скопом. Бояре приказали запереть двери за паном воеводой. Но народу не прикажешь, ибо в то время большая у них сила была, чем у бояр. Ибо и всегда там больше мир может, нежели сенат, а особенно когда случаются избрание царя или бунты.

Навестив царицу, пан воевода, видя с великой скорбью и тоской немало всяких тел, лежавших обнаженными без погребения, возвратился на свой двор. Когда он проезжал прямо через эту мятежную толпу, то смотрели на него, как на какое-то великое чудо.

Тела положили на столе,[189] нагие и необычайно изуродованные. Лежали они там в течение трех дней на великое поругание, которое над ними с большой жестокостью чинили, посыпая песком, оплевывая, колотя, обмазывая дегтем, и другую срамоту творили на вечный позор.

Потом Басманова увезли, а то — другое тело, протащили, привязав к лошади, и сожгли дотла. Схоронили их было сперва, но когда установились в тот же день жестокие холода и долго продолжались, а затем и чудеса какие-то над тем погребением стали случаться, то есть свечи горящие etc. — то по совету чернецов и попов, выкопав их, сожгли. Там же случилось miraculum[190]. Когда из последних ворот волокли трупы, начался сильный ветер и сорвал три щита с этих ворот. А щиты встали возле дороги невредимыми, именно так, как они находились на воротах.

Дня 29. Другого царя князя Василия Ивановича Шуйского избрали. На этом избрании было очень мало бояр и народа, без позволения всех избрав, царя сразу представили миру. Он сразу прислал к пану воеводе, чтобы тот ни о чем не тревожился, заверяя его, что все будет хорошо.

Царице давали все необходимое в крепости, но так как готовившихся там блюд она не могла есть, отдали приказ на кухню пана воеводы, чтобы там же готовили еду для нее.

В конце мая, когда уже разослали по всем государствам известие о новом царе, начали съезжаться и приносить ему присягу. Жолнеров пана воеводы, пехоту, также и царскую роту и других вывезли из Москвы до границы. Назначили оставить с паном воеводой 230 человек, однако же нас осталось больше — до 300 человек только челяди воеводской и царицыной.

Раздел 8 Июнь

Дня 2. Царицу вместе с прислужницами перевезли на двор, на котором стоял пан воевода, лишив ее как того, что от царя имела, так и всего имущества.

Дня 3. На следующий день некоторые вещи, а то и совсем пустые сундуки и шкатулки, и платья немногие ей прислали, а драгоценности, наряды, жемчуг и все другие вещи, лошадей и повозки задержали.

Дня 9. Прислали за паном воеводой, чтобы ехал в крепость и только сам-десять предстал перед панами думными. Там устроили обсуждение с долгими жалобами, возражениями и репликами с обеих сторон. Всю вину за смуту, происшедшие убийства, кровопролитие они возлагали на пана воеводу, будто бы все это произошло из-за того, что он привел в Москву Дмитрия (которого они называли изменником). А пан воевода объяснял и доказывал свою невиновность. Припомнили и то, “что тебя, пан воевода, Бог чудесно спас (за то его благодари), ибо с тобою то же должно было случиться, что с Расстригою[191] сталось”.

После долгих споров думные бояре допытывались у пана воеводы:[192] “Каким образом тот человек в Польше объявился?” На что его милость пан воевода панам думным отвечал, что “того человека он не знал и не ведал о нем. С trefunku[193] случайно ехал князь Вишневецкий, зять мой, с Дмитрием через Самбор к королю его милости, с которым и заехал ко мне. Я, имея дело к королю его милости, поехал также вместе с ними и имел в то время при себе своего слугу, который до перемирия был взят в плен и несколько лет находился в заточении в Москве. Слуга знал его хорошо малым ребенком и признал его за настоящего сына умершего Ивана, великого князя московского, что еще более укрепило веру во всех людях. И некий Петровский,[194] который служил в Угличе, а потом пану канцлеру литовскому, и который также знал его хорошо, тоже признал его перед королем его милостью по верным знакам на его теле, о которых ведал и которые увидев — сразу нам поклялся, что это истинный наследник московский”.

“Почему его пан воевода к себе принял?”

Пан воевода: “Свидетельства, которые не только он, но и тот Петровский, и „москва“, стекавшаяся к нему даже в Краков, давали о нем, не только мне самому, но и королю его милости и всем панам сенаторам казались правдоподобными. Из-за чего легко было всему поверить, так как это единодушно показывали и свои, и чужие”.

“Почему король его милость дал деньги?”

Пан воевода: “В виде милостыни, будучи христианским государем дал ему через меня из тех денег, которые я должен был отдать королю его милости, несколько тысяч злотых. Также и другие из панов давали ему, и на те деньги он был снаряжен”.

“Почему же его пан воевода сопровождал?”

Пан воевода: “Так как никто еще не нашелся, кто бы мог его осудить или что худое о нем поведать, король его милость, надеясь на перемирие, которое было с Борисом заключено, позволил ему добиваться справедливости — как тот считал бы наилучшим образом, не затрудняя Речь Посполитую. И с этим он уехал от короля его милости вместе со мною и пустился в дорогу с таким замыслом. Таким образом, если бы кто-нибудь из вас, панов московских, в то время, как он, воевода, был с ним на границе, дал знать, что он не является дедичем и истинным сыном умершего Ивана, князя великого московского, отказался бы он, воевода, от дальнейших дел и возвратился бы от границы назад. Но вместо того, чтобы воспрепятствовать мне в этом начинании, тогда ежедневно все более к нему прибывало людей, народу вашего. И давали ему присягу в знак верноподданничества, и так более убеждали в том польский народ, что он был настоящим наследником вашим. Крепости ему добровольно сдавались, а именно Моравск, Чернигов, Путивль, еще на границе государства короля его милости выходили с хлебом и солью, поступая к нему в подданство, и принимали с благодарностью как государя. Из-за этого и сам он, воевода, еще больше верил — так много ему крепостей покорилось, хотя он даже сабли не вынимал”.

“С какой целью пан воевода посылал за казаками донскими и запорожскими?”

Пан воевода: “Не я посылал, но сам покойный, они сразу, получив его послание, охотно приехали”.

“Почему же пан воевода не интересовался письмами, которые принесли от сенаторов московских под Новгородок?”

Пан воевода: “Интересовался и отписал на них, чтобы те, кого прислали, пригляделись хорошо, и потом я узнавал, действительно ли он настоящий царевич”. “Почему же кровь проливал?”

“Не сражался я в битве, встал в отдельном месте, но когда войско туда подступило, и мы должны были защищаться. Однако после той битвы, когда я увидел, что война затягивается, отъехал от него в Польшу, и из польского войска мало кто с ним остался. Он уже имел свое московское большое войско, донское и запорожское, на которое надеялся, хотя и не стоит с таким небольшим числом людей подниматься на войну. Я не посмел бы идти с ним, однако сделал это, так как он уверял меня, что ему сразу крепости должны сдаться и немало готового войска ожидает его. Что все в соответствии со словами его произошло. Из-за этого я и находился при нем, желая сохраниться народу вашему. А после отъезда, когда я оставил его с тем войском, в скором времени вы единодушно его все как государя приняли. Вам было виднее, вам, которые его хорошо знали, настоящий ли он ваш дедич, нежели нам, более далеким от него, которые лишь сочувствовали ему”. “Почему же верил, что он настоящий?”

Пан воевода: “Так как вы его приняли за государя своего, и, присягнув ему, поступили в его подданство, в Москву, столичный город, препроводили и короновали, а потом позволили ему выслать послов своих к королю его милости и ко мне, а именно Афанасия, великого посла. А этот для того к королю его милости приехал, чтобы благодарить его от имени Дмитрия, прежде всего, за всяческую честь, которую оказывал ему король в государствах своих, при этом прося короля его милость, чтобы ему позволил породниться с народом польским, в знак того, что он желает вечного мира с Польской короной. Был также и Иван Безобразов, который таким же образом приезжал с благодарностью от вас самих за всяческую помощь, которую получил Дмитрий в государствах его королевской милости. А когда я упомянул Афанасию, что желал бы получить разрешение панов сенаторов московских относительно кондиций, на которых я условился с покойным и по каким бы мог дать дочь свою в супруги покойному, сказал мне на это Афанасий, что „у нас государь делает, что хочет, не советуясь с панами думными, не так, как тут у вас в Польше“. Когда бы я имел в чем какое предостережение от вас, никогда бы о том не помышлял, чтобы отдать покойному дочь свою или сюда приехать, когда уже и время прошло, которое назначил для отдачи дочери своей в супруги покойному”.

“Почему же грамот от нас не ждал?”

Пан воевода: “Был ко мне посланец тот, у которого под Львовом вещи сгорели, о чем знает и Афанасий. Было много и других посланцев, народа вашего московского, людей знатных, также и с Афанасием были, которые неустанно на отъезде настаивали. И, наконец, когда я дома остался, а Афанасий вперед поехал из Кракова к границе, а потом возвратился в Самбор, не желая уезжать без меня и дочери, и в то время я часто спрашивал Афанасия и других посланцев, согласятся ли на это родство паны думные. Он тогда говорил, что все соединились в одном желании и просят о том Господа Бога, чтобы уже в вечном мире после того, как породнятся, с Польшей и королем его милостью жить и постоянно помогать друг другу против любого противника святого Креста, когда бы в этом была необходимость. Из этих заверений мы узнали мнение вашего народа о покойном: каждый считал его настоящим, а другого о нем никто не знал, не слышал. И вы о нем все сомнения устранили, утверждая тем самым, что вы его приняли за своего государя. Вы теперь лишь настаиваете на том, что это был обман, но лучше было бы поберечься ранее и не принимать его за государя. Также вы могли и за границу лучше моего его выдворить, заявив, что он не ваш настоящий государь. Тогда бы и я сразу возвратился”.

“Зачем же пан с жолнерами приехал?”

Пан воевода: “О войне или о какой измене я не помышлял, ибо и дочери бы своей с собой не привозил и не дал бы ее в супруги покойному, если бы для этого с ними приехал. А такой есть в Польше обычай, чему Афанасий и другие, кто с ним был, свидетели. Поэтому не для войны, но для оказания почести великому монарху тех людей с собою взял, которых, однако, было не более ста, и также несколько десятков верховых и пехоты”.

“Почему же здесь хотел веру латинскую ввести?”

Пан воевода: “Об этом не помышлял, но также за тем следил, чтобы дочь моя для спасения души от веры своей не отступала. Поэтому хотел бы, чтобы она в назначенных ей владениях капланов в костелах своих имела, по примеру многих других. Однако те капланы, которые со мною и с другими особами приехали, должны были возвратиться назад в Польшу”.

“По какой же причине хотел унии?”

Пан воевода: “Так покойному нравилось самому, без моих уговоров. К тому же он униатскую церковь видел в Польше и на Руси, существовавшую без всякого ущерба для благочестия. И учредить ее покойный у себя желал, чтобы здешнее государство с государствами христианскими такую общность имело, какая может быть без нарушения порядка греческой веры и, напротив, на великую радость христианству. Чего, однако, без вас, бояр своих думных, сделать он не мог, а также (как видно) начинать не хотел”.

Дня 11. Коронация нового царя совершалась довольно скверно, более мужичья было и мало кого из бояр.

Дня 12. Привезли в Москву мертвое тело, сделав вид, что это тело Дмитрия, которого Борис в двухлетнем возрасте приказал убить два десятка лет назад. А здесь был свежий труп.[195]

Дня 13. С великим обрядом проводили тело в церковь, в которой хоронят московских царей.[196] Там надолго встали. Торжество, церемония, крестный ход со звонами возвещали о больших чудесах, творившихся около того тела. Наняли мужика, который притворился слепым, как мы узнали об этом, и когда его подвели к гробу, прозрел. Но другим — хромым, немощным — никому не помогало. Эти уловки и плутовство, которыми чернь ослепляли, продолжались до следующего дня.

Дня 23. Паны послы были у панов думных. Там, когда всю вину как за нарушение общего спокойствия в государствах своих, так и за пролитие крови московского народа под Новгородком, возложили на короля его милость Речи Посполитой и на пана воеводу сандомирского, на все эти речи панов думных его милость пан Малогощский дал такой ответ:

“Было такое известие и в государствах короля его милости, государя нашего, что по великом государе вашем Иване Васильевиче остался сын Дмитрий в детских летах, и удел ему был дан в Угличе. Был и такой потом слух, что его Борис хотел сжить с этого света, о чем люди и народ наш христианский в те времена печалились. Потом тот человек, которого вы зовете ложным Дмитрием, объявившись в Польше, привел много правдоподобных доводов и знаки на теле показывал, что он есть настоящий Дмитрий Иванович. А Господь Бог его чудесно от тиранства Бориса сохранил, Борис же с помощью уловок и ухищрений был причиной смерти великого государя своего Федора Ивановича и ребенка его,[197] которого имел с женою своею — с сестрой[198] того же Бориса. Он много родов ваших знатных людей притеснял, так что они оставались вполне беспомощны. Вот почему о делах и ухищрениях Борисовых мы никаких сомнений не имели, ибо не только от того человека, но и от других из народа вашего мы многое о том знали. И из вас недавно некоторые, privatim[199] с нами говоря, то же свидетельствовали и об этом же высказаться не преминули в разговорах своих — об ухищрениях и злости Борисовых, что на жизнь прирожденного государя своего покусился. Однако рассказу того человека не только король его милость, государь наш, но и прочие люди не верили и многое время на него почти не обращали внимания.

Потом люди из народа вашего московского, из разных крепостей, до нескольких десятков человек к нему собрались, и все, как один, утверждали, что это и есть настоящий Дмитрий Иванович, владетельный царевич. Когда с ним к королю его милости приехали, король его милость не утверждал, что это истинный Дмитрий царевич. Но, с другой стороны, он припомнил подобные предивные Божьи чудеса и многие примеры из истории, как на жизнь детей королевских и царских для достижения государства злые люди с разными уловками посягали. Но Господь Бог их чудесно охранял и возвращал им государство. Знал король о злости этого тирана и имел знаки недоброжелательности его — в задержании и в строгом содержании послов своих в течение немалого времени.[200] Раньше тот же Борис нарушил подтвержденный присягой договор, послал в землю королевскую войско свое, крепость князей Вишневецких Прилуки приказал разрушить и сжечь, а людей мирных, не ожидавших нападения и к бою не готовых, мужского и женского пола, и детей малых, всех до 300 человек приказал убить.[201] А к границе велижской, во время работы комиссии, учрежденной по договорам, своих комиссаров не выслав, отправил войско свое на восемь миль за границу королевскую в волость Велижскую. И всею волостью до самого замка хотел завладеть. Таким образом кровь людская должна была литься с обеих сторон по его вине. Также и по другим местам около границы люди московские, по его умыслу, обиды и озорство великие чинили, так что король его милость от жалоб и плача своих людей часто и непрерывно покоя не имел. На эту тему паны сенаторы короля его милости с вами, боярами думными, обменивались письмами.

Тогда, из-за столь неприязненного отношения к нему со стороны Бориса, соблаговолил король его милость решить, что из-за Бориса, человека неискреннего и не считающегося с расположением короля его милости и всей Речи Посполитой нашей, не должен он того Дмитрия сдерживать, ни в тюрьму заключать, ни приказывать его отослать к Борису, что могло быть проявлением доброй и искренней дружбы. Учитывал король также договоры между государями и государствами, утвержденные присягами, которые король его милость как христианский благочестивый монарх с каждым своим соседом привык соблюдать, так что не следовало из-за Дмитрия войны с вами начинать. Пустил он все это на саму волю Божью, считая, что если он настоящий царевич и Господь Бог его чудесно от смерти сохранил, то он легко в столицу своих предков с помощью самого Бога может вступить.

Ни гетманов своих коронных и Великого княжества Литовского, великих[202] и польных,[203] через которых есть обычай у короля его милости, пана нашего, и у Речи Посполитой с неприятелем войны вести, ни войск своих с ним король не посылал. И так этот человек не царевичем, но, скорее, нищим в народе нашем считался. И некоторые ради Бога снабдили его милостыней, как люди христианской веры, что и вы, будучи христианами, привыкли делать по отношению к убогим людям. Другие, например, пан воевода, человек добродетельный и чистосердечный, поверили, будто этот человек истинный царевич. Он дал себя уговорить ему и „москве“, при нем находящейся, и верному небольшому числу людей позволил идти с ним к границам московским. А он и та „москва“ уверяли, что московские люди за границей с хлебом и солью его поджидают и сами с крепостями ему как прирожденному государю будут сдаваться. И если бы этого не случилось (как он уверял), пан воевода сандомирский с теми людьми должен был бы возвратиться от границы, чтобы не нарушались установленные договоры.

Когда пришли к московской границе, московские люди еще перед границей в земли короля его милости поспешили к Дмитрию (как он уверял) с хлебом и солью. Сдались ему Моравск, Чернигов добровольно, чем еще более подтвердили веру у людей, что он настоящий Дмитрий. Поэтому, хотя и были грамоты от имени бояр думных, к панам сенаторам литовским и от имени духовенства здешнего к духовенству коронному, „москва“, которая при том человеке была, приняв его за своего царевича, сделала вид, что те письма посланы от самого Бориса, утаившегося от вас, бояр думных, и духовенства вашего. Поэтому король его милость и паны сенаторы, одному против другого не помогая, также и не препятствуя, издалека за всем наблюдали, дожидаясь, что по справедливости Божьей разрешится дело между ними.

Когда в Новгородке Северском часть „москвы“ оказала сопротивление, а Борис прислал к королю его милости Постника Огарева,[204] называя этого человека, как вы его теперь зовете, Отрепьевым, а не Дмитрием и вспоминая о договорах, тогда король его милость, пан наш, мира утвержденного не нарушил и, по требованию Бориса, суровые универсалы[205] свои к пану воеводе сандомирскому и к другим людям, которые под Новгородком были, приказал послать, чтобы прекратили поддерживать того человека и сейчас же выехали от московских границ. По этой причине пан воевода и находившиеся с ним польские люди сразу оттуда уехали. Он один с казаками вашими донскими, отчасти с запорожскими и с другими людьми из народа вашего московского, которые его за государя приняли, там остался.

По отъезде пана воеводы сандомирского много замков, изменив Борису, приняло его как настоящего государя. Потом, по смерти Борисовой, когда уже вы вольными и без государя остались, король его милость в то время полагал, что, будучи уже вольными, ни от Бориса, ни от Дмитрия не испытывая давления, вы должны дать королю его милости достаточные и правдивые сведения об этом деле. Однако, вместо того чтобы дать эти сведения, войско ваше московское, все самое лучшее, что под Кромами стояло, князья, воеводы, люди знатные и рыцарство, добровольно приехав, поклонились тому человеку, и, государем и дедичем своим признав, в столицу проводили. И хотя еще Дмитрий далеко от столицы был, вы, бояре думные, жену Борисову и сына его под стражу в тюрьму посадили, а самые лучшие из вас, как князь Мстиславский, князь Шуйский и другие, в Тулу к нему, в 30 милях от Москвы, добровольно приехав, за государя своего признали, дали ему присягу и, в столицу препроводив, короновали. А затем вы сами, как те, которые там у нас в посольстве бывали, так и здесь, после приезда нашего, делали вид, что невозможно, чтобы народ наш государя вам в столице вашей посадил, но что вы его сами себе добровольно взяли. И так он стал вашим государем.

Потом посла своего Афанасия Власьева, знатного московского дьяка, который от Бориса Годунова у короля его милости, у цесаря христианского и у других государей послом бывал, послом к королю его милости допустили отправить. Тот, имея при себе нескольких московских дворян, здешних людей знатных, credentiales[206] грамоты с печатью здешней московской королю его милости отдал, за хлеб и соль и всякое добро, которое тот человек получил в государствах короля его милости, благодарил и извещал о том, что жаждет великой дружбы с королем польским, паном нашим и Речи Посполитой нашей, для себя и для государства московского. Севший на московский трон просил при этом, чтобы король его милость позволил его милости пану воеводе сандомирскому дочь свою дать ему в супруги. Его королевская милость, будучи христианским благочестивым паном и желая, чтобы его государства с государствами московскими соединились, вместе против неприятелей святого Креста встали, сомнений о нем уже никаких не имел (разве может он быть ненастоящим после таких великих подтверждений от вас самих?) и с радостью разрешил это. Совершил Афанасий, именем государя вашего, помолвку с дочерью пана воеводы. Бывали перед этим и потом гонцы у короля его милости и у пана воеводы сандомирского, и все уверяли, что он настоящий Дмитрий. Тот же Афанасий и другие посланные сюда из Москвы от него и от вас самих благодарили пана воеводу за те почести, которые он в государствах короля его милости будущему царю оказывал.

Затем пан воевода проводил сюда свою дочь, а король его милость послал сюда нас, своих послов, на свадьбу и для установления добрых отношений, ведущих к вечной дружбе между вами и нами. И сенаторы московские знатные князь Василий Мосальский и Михаил Нагой с немалым полком московским пана воеводу и дочь его на границе встретили и к самой столице проводили.

Вы, бояре думные, в шатрах еще за городом ее приветствовали, за государыню свою приняли и присягнули ей в подданстве по своей вере. Потом публично патриархом и епископами вашими, с церемониями вашими славянскими, она была единодушно всеми коронована.

Также нас, послов, под Смоленском по обычаю встретили и с приставами сюда к самой столице проводили. Посольство мы публично отправляли, сами с вами на переговорах заседали. О том, что это мог быть ложный Дмитрий, ни от одного из вас не слышали мы. И хотя у некоторых людей в нашем народе прежде некое сомнение было, но вы сами, „москва“, перед всем светом явным свидетельством своим все эти сомнения решительно уничтожили и о том, что это настоящий прирожденный государь, подали несомненное известие всем соседним королевствам.

А теперь, вопреки прежнему свидетельству и присяге вашей, убив его, сами против себя говорите, короля его милость, пана нашего и Речи Посполитой нашей, несправедливо вините, а это вина ваша собственная. Мы о его убийстве никаких разговоров не ведем, ибо нам его не за что жалеть. Сами же видели, как тогда, когда в первый раз староста велижский был послом у него от короля его милости, и как теперь с нами обоими он вызывающе держал себя, домогался необычных титулов цесарских, короля его милость, пана нашего королем называть и листов короля его милости принимать не велел, в гордости и напыщенности великой возносился. Однако вызывает у нас великое удивление, что вы, бояре думные, будучи людьми (как мы думаем) рассудительными, осмеливаетесь в этих делах сами против себя говорить, короля его милость, пана нашего, несправедливо обвинять. А того увидеть и понять сами не хотите, что человек, который назывался настоящим Дмитрием и которого вы называете ложным, из вашего народа был — москвитин. И те, кто его поддерживал, не наши, но ваши — „москва“ у границы с хлебом и солью встречала, „москва“ крепости и другие волости сдавала, „москва“ в столицу провожала, в подданстве ему присягала и в столице как государя короновала. Потом сами и убили. То-то, коротко говоря, „москва“ начала, „москва“ и закончила. Поэтому вы не можете ни на кого сетовать и жаловаться. Если же на вас свалились непомерные несчастья, должны вы их отнести за счет своих грехов и Божьего гнева.

С великим изумлением и жалостью мы видим, что так много знатных людей из народа нашего, которые ни одного разговора с вами о том человеке не вели, на войне, которую вы здесь вспоминали, с ним не были, также в охране его здесь не были, потому что он вам самим — „москве“ доверял жизнь свою, за него с вами не сражались — этих людей убили, замучали, кровь великую пролили, скарб великий разграбили. Еще вы сами нас вините в том, что с нашей стороны нарушено перемирие. Вместо того, чтобы утолить нашу печаль, вы ее еще усиливаете. И самый большой неприятель пана нашего, короля его милости, и Речи Посполитой, отчизны нашей, рассудил бы в нашу пользу, и наверняка по разумению людскому для любого внимательного человека вся вина ваша обнаружится. Мы полагаем, что договор менее всего с нашей стороны нарушен. А о том пролитии крови братьев наших, что вы на народ перекладываете, так мы думаем, что вы виновных покарать не хотели. И это объяснение ваше в то время принимая, думали мы, что вы, этот несчастный нынешний случай грехам своим и Божьему гневу приписав, его милость пана воеводу с дочерью и других людей, которые в живых остались (как можно скорее со всем их имуществом при нас, послах короля его милости), желаете отпустить в Польшу к королю его милости. И об этом мы сами теперешнему государю вашему ради прочного будущего мира челом били. Мы также к королю его милости, пану нашему, приехав, добивались бы того, чтобы установить вечный мир. Но так как нас, вопреки обычаям всех христианских государей, да и бусурманских, вы задерживаете и тем короля его милость, пана нашего, и Речь Посполитую нашу, Польскую корону и Великое княжество Литовское, оскорбляете, то уже трудно это на чернь возложить. Поэтому и вина за то пролитие невинной крови братьев наших не на народе, на который вы ее перекладываете, но на сегодняшнем государе вашем, на вас самих, боярах думных, находится и оставаться должна. После этого, наверное, ничего доброго между народами вашим и нашим быть не может. А Господь Бог видит, что после этого с обеих сторон между нами, христианами, установилось зло, будь то по вашей или по нашей вине. И вы за это должны будете дать отчет Господу Богу по суровому счету”.

Получив ответы панов послов, далее с ними не спорили. Только сказав, “что вам, как тем, которые отправлены послами не к нынешнему государю нашему великому, князю Василию Ивановичу, но к прошлому Расстриге, не следует так много и вольно говорить”, — отправили их на свои дворы.

Дня 22. Посла своего по имени Григория Волконского отправил царь к королю его милости,[207] с которым позволили каждому из панов наших отправить своих посланцев и письма послать. И послали.

Дня 25. Снова собрался мир, до нескольких тысяч перед воротами крепостного двора, на Лобном месте, где им имел обыкновение царь представляться, с оружием, с каменьями. Не ведали мы, по какой причине, только к нам слухи доходили, что часть бояр, не известив царя и других бояр, взбунтовала их, сказав, что царь приказал оставшуюся “литву” побить. Выезжал к ним царь спрашивать, по какой причине они собрались, и, поняв, приказал им разойтись, и тех бунтовщиков потом наказали. Были мы, однако, в тревоге несколько дней, проводя их без сна.

Раздел 9 Июль

Дня 1. Начали до нас доходить слухи о Дмитрии, что он смог уйти от той опасности, но мы этому не верили.

Дня 8. Перевели пана воеводу с царицей; дочь его со всей челядью перевели из крепости, из Борисова двора, за другие стены — на двор Афанасия, который был послом, а самого посла, вскоре по смерти Дмитрия, сослали в опале в Сибирь.

Дня 15. Пана старосту саноцкого первый раз отпустили на несколько часов к пану воеводе.

Дня 22. Как и в другие дни, бояре (которые там в то время большую власть имели, нежели сам царь), порвав с Речью Посполитой, когда услышали о неприятеле, выезжали в поле и договаривались с миром о нашей жизни. Мир на это не соглашался, говоря: “Бейте их сами, пусть вам так же достанется, как и братьям нашим”. Потом бояре между собою договорились, чтобы нас по разным крепостям разослать. В те дни были мы в тревоге, когда до нас доходили такие вести.

Раздел 10 Август

Дня 1. Волнения были в крепости из-за подброшенных грамот, которые были подписаны именем Дмитрия. Не хотели их читать публично. Но, понимая, что это подделано было, сличали, собрав всех дьяков, почерк и грамоты. Но такой руки обнаружить не могли.

Тем временем также войска выслали из Москвы, ибо им “пристегнули фалды”.[208]. Пограничные крепости, начиная с Путивля, стали сдаваться[209].

Вести были то о Петрушке, сыне государевом,[210] то о Дмитрии,[211] то о обоих вместе, что войско к ним пограничное собиралось, присягая и повинуясь ему. Поэтому насильно люд на войну гнали.

В тот же день первый раз князю Вишневецкому позволили быть у пана воеводы.

Дня 2. Разобрали мост в крепость у одних ворот. Очень много огнестрельных орудий установили.

Дня 3. Пану старосте красноставскому первый раз очень долго позволили быть у брата, у пана воеводы.

Дня 8. Князя Вишневецкого со всем двором его, присоединив слуг и жолнеров пана старосты саноцкого, выслали из Москвы в крепость Кострому, от столицы в 54 милях, на подводах. Лошадей ни ему, ни челяди не возвратили, а пана старосту саноцкого присоединили к пану воеводе, отцу его.

Дня 10. Пану Тарло, хорунжему пшемысльскому, также первый раз позволили быть у пана воеводы.

В тот же день выезжал царь за город в монастырь и ночевал там.

Дня 11. Там же царь в день Спасов[212] купался в реке. Обычай их таков, что каждый в тот день должен искупаться, по крайней мере, совершить омовение в память Христа Спасителя. Там же царь угощал бояр и стрельцов, которые его провожали на тысяче коней. Сам он верхом ехал, а карета за ним шла о шести лошадях, которых вели за поводья.

Дня 14. Панов Стадницких двух, Мартина и Андрея, а с ними пана Немоевского, пана Вольского и пана Корытку отослали в крепость, называющуюся Ростов, от Москвы в 35 милях, но там они недолго были, ибо их потом послали в другую крепость.

Дня 16. Загорелись кузницы, и сгорело их пять, из-за чего были мы в тревоге, думая, что это сделано намеренно, для какой-нибудь свары, ибо кузницы располагались перед двором пана воеводы.

Дня 17. Пана старосту саноцкого, брата царицы, с оставшейся челядью и лошадьми перевели к пану воеводе.

Дня 18. Пана Тарло с женою, с пани Старостиной сохачевской и с пани Гербуртовой, и с паном старостой сохачевским выслали в крепость, называющуюся Тверь, находящуюся от столичного города Москвы в 40 милях.

Дня 20. Загорелся порох в городских лавках, и взрывом разрушило три каменных лавки и несколько деревянных. Теми обломками убило до 40 человек, а раненых унесли с площади до 100 человек. Встревожился было и сам царь. Услышав этот грохот и не зная причины, он сразу приказал запереть крепость.

В тот же день была тревога между ними, ибо дали знать от войска Шуйского, что битву проиграли. Еще большая тревога была, когда услышали, что Дмитрий спасся и якобы ушел из этой битвы, разбив войско.

В тот же день приказано пану воеводе с царицей, дочерью его, с паном старостой красноставским и сыном его, а также панам старостам луковскому и саноцкому готовиться ехать в крепость, называющуюся Ярославль, расположенную в 42 милях от столичного города Москвы. Пан воевода и остальные согласились. Возвратили им на ту дорогу для возов несколько цугов лошадей, сильно похудевших, а верховых и хороших ровным счетом никаких. Нарушено было и слово царя, который пообещал ранее пану воеводе, что тот не двинется из Москвы, так как здоровье ему не позволяло ехать в дорогу.

Дня 26. Готовясь к отъезду, мы проверили всех по реестру, составленному после погрома, и включили вышеупомянутых панов и их челядь. Кроме того, было причислено к нам 58 человек шляхты и купцов (те, которых сначала забрали во время погрома на двор, называемый двором Глинских), к ним еще прибавили Запорского и Дворжицкого. Послал их царь с нами по просьбе пана воеводы. Было у нас всего 375 человек, включая женщин, свиту царицы. В тот же день, за час до наступления темноты, отправили нас в дорогу, дав нам 300 стрельцов.

Ночевали мы в Ростокине над рекой Яузой, в миле от Москвы (они считают в миле 5 верст).

Дня 27. В Воздвиженском селе, миль 9, верст 45. Тою ночью в Москве сгорела часть Борисова двора, где останавливался пан воевода, и монастырский двор, пострадала также стоящая рядом церковь. От того ночлега в 2 милях стоит каменный монастырь святой Троицы в очень красивом месте. В нем делают всякие чашки и ковши из кореньев etc.

Дня 28. Ночлег в Дубнах, миль 7, верст 35. Доходили до нас разнообразные слухи о Дмитрии, но либо слишком отрывочные, либо не достойные доверия.

Дня 29. Ночлег в Глебовском селе, миль 7, верст 35. В тот же день нагнала нас подвода, на которой очень спешно везли донского казака в переславскую тюрьму. Он был взят в плен из войска противника. Случилось одному из наших немного поговорить с ним, и он, когда его спросили о Дмитрии, также уверял, что Дмитрий жив.

Дня 30. Ночлег в Переславле, миль 7, верст 35. Там в доме царицы поймали бабу, снявшую кожу с жабы и начавшую что-то колдовать. Но ее вовремя заметили.

Дня 31. В Петровском селе, миль 8, верст 40. Той ночью среди стрельцов кого-то зарезали. От этого села четыре мили до Ростова, куда привезли панов Стадницких. Ехали мы мимо, но нам не позволили увидеться с ними.

Раздел 11 [Сентябрь]

Дня 1. Переправившись через реку, называющуюся Устье, ночевали мы в селе Ладовица, миль 5 ¹/₂, верст 28.

Дня 2. Ночевали паны в селе Сидосково на реке Которосли. А слуг и челяди половина, переправившись, ночевала на другой стороне в селе Кузминском, перебравшись в которое на следующий день, в воскресенье, все отслужили молебен. Миль 6, верст 30.

Дня 3. Ночевали мы в предместье ярославском, которое зовется Слободой,[213] ибо в тот день не хотели нас везти в город. Миль 3, верст 15. Всей дороги от Москвы до Ярославля 213 верст, наших ровных 42 мили.

В тот же день везли мимо боярина, некоего Ивана Томалчана,[214] в Сибирь, в тюрьму, из-за того, что советовал послать и разузнать, действительно ли Дмитрий ушел, и, если бы был жив, чтобы ему лучше снова отдать государство, не губя людей. Вместе с ним заключили в тюрьму некоего Семенку Белка, казака по происхождению, атамана, и других осужденных везли на нескольких возах из того войска. Не мог ни один из наших подойти к нему, чтобы с ним поговорить, потому что “москва”, которая держала их под стражей, не хотела подпускать.

Дня 4. Перевезли нас через ту реку Которосль, которую мы все уже переезжали. Указали нам дворы в предместье за валом, а именно четыре двора, в которых приказано остановиться панам: три вместе, а четвертый поодаль. В одном остановился пан воевода с небольшим числом слуг, рядом, в другом — царица со свитою своею, в третьем, напротив, — пан староста луковский и саноцкий. А в дальнем — пан староста красноставский с сыном и со всею челядью. А другим дали дворы поблизости, в соответствии с числом их людей. В дороге оброков нам давали очень мало, а лошадям ничего не давали.

Тот город имеет немалую крепость, но непригодную. Каменных строений в городе никаких не имеется, кроме каменного монастыря, обнесенного стеной. Крепость сгнила, огорожена забором, располагается на холме, в развилке между двумя реками. С одной стороны течет та, которую мы переезжали, а с другой — река Волга, от берега до берега очень большая. Город от предместья отделен насыпным валом высотою в два копья. И мы за тем валом остановились.[215]

Дня 7. В час ночи загорелось в царицыных покоях от печи, которую только что поставили и протапливали. Были мы в тревоге, поднялась большая суматоха, пламя уже высоко взвивалось, ударили всполох, “москва” сбежалась с торбами[216] гасить пожар. Когда бы их стрельцы не остановили, не знали бы мы, что делать — то ли от “москвы” обороняться, то ли от огня. Хотели уже, все вещи бросив, взяться за оружие для защиты своей жизни, но дал Господь Бог, огонь потушили.

Дня 9. Отобрали у нас лошадей и послали на пастбище. Все паны хотели их содержать на свой кошт, но этого не позволили. Однако до нескольких десятков лошадей осталось.

Дня 13. Встревожили нас, рассказав, что царь приказал оставшихся поляков перебить по той причине, что якобы войско могло в его земли вторгнуться. Но это была ложь, как и другие беспочвенные слухи, которые о Дмитрии приходили.

Дня 17. Пришло известие к пану воеводе, что под Ельцом пять тысяч войска Шуйского наголову разбито.[217]

Дня 18. В час ночи загорелось неподалеку от нашего пристанища, и сгорело 12 домов.[218]

Дня 21. Снова пришло известие, что войско Шуйского, 8000, побито под Кремами, гнали их 6 миль и били, из-за чего в Москве была тревога.[219] Сразу послали по крепостям для сбора войска, сгоняя всех силою в Москву.

Дня 24. Послали приставы за паном Запорским, Яном. Взяли его к себе и посадили под стражу. А потом он был заключен в тюрьму по царскому приказанию за то, что тайно посылал своего хлопчика с письмами в Москву.

Были мы из-за этого в тревоге несколько дней, ибо из многих мест доходили слухи, что на нас должны напасть.

[Раздел 12] [Октябрь]

В те дни непрестанно люди Шуйского из полков уезжали, притворяясь, что никаким способом не могли устоять перед врагом. Говорили о больших тревогах в Москве. И в самом деле, мы своими глазами видели, что бежали многие их знатные бояре с женами из Москвы, услышав о большом войске под Серпуховом. Пришла также весть, что в Москве решили запереться. Приставы хотели отобрать у нас оружие, но мы не дали. Якобы то войско Дмитриева пришло под Москву,[220] и это нас сильно встревожило, пугали нас “потопом” и другими угрозами.

Дня 25. Те несколько десятков человек, которых глинскими звали (по имени двора Глинских в Москве, как выше упоминалось), когда им приказали перебраться на Татарский двор из тех домов, в которых они стояли, не хотели делать этого никоим образом. Потому что на том дворе несколько сотен татар, пленников, от поветрия умерло, и тела их еще там оставались. Неубранный труп самого мурзы лежал у него на дворе, и рядом с ним тела его двух сыновей, а под полом было очень много других трупов, которые при нас вывозили. Наши, вместе с тем, боялись оказаться там в заключении. Но их морили голодом так, что некоторые решили перебраться, другие же, сколько можно было, настаивали на своем и вынудили разместить их вместе с нами. Но потом, когда пану воеводе построили другой двор, в котором он должен был разместиться со всеми, и тем из-за тесноты не осталось места, они вынуждены были податься туда, на Татарский двор.

Дня 27. Пришла весть, что шведы должны вторгнуться через границы под крепости Корелу и Орешек.

Дня 28. Пришли грамоты Шуйского в Ярославль, чтобы не верили тому, что Дмитрий мог остаться живым, ибо его еще в Угличе Борис приказал убить, а мощи его, то есть останки, привезли в Москву, и теперь от них происходят всякие чудеса. А тот, которого в Москве убили, был Гришка Отрепьев, Расстрига. “А что ныне другой такой изменник объявился, который нашу землю разоряет, собрав войско таких разбойников, каков и сам, так что города и замки, одни — взял силою, другие прельстил, назвавшись Дмитрием, — если бы он к вам туда прислал, не верьте ему, но сохраняйте лучше веру мне, которому вы присягнули, и остерегайтесь загонных людей того разбойнического войска, которое стоит под Москвой. А за меня просите Господа Бога, чтобы мне помощь против этих изменников оказал по своей милости”.[221]

Дня 30. Такие же грамоты пришли, их публично читали.

[Раздел 13] Ноябрь

Дня 1. Во второй раз сказали приставы пану воеводе царскую волю, то есть, чтобы мы все оружие отдали им в руки. Не дали мы об этом слова вымолвить, поэтому они обещали взять оружие силой, известив о том царя. В те дни были праздники, пьяное мужичье кричало и бунтовало. Из-за их бесчинств каждый раз ударяли в колокола, отсюда и между нами была тревога, ибо мы думали, что это намеревались собираться на нас, чтобы взять оружие.

Дня 5. Пришла весть, что из Москвы ушло войско под Серпухов и на другие крепости, а за ним должны были отправиться с войском князь Мстиславский с князем Дмитрием Шуйским.[222]

Дня 8. Грозились отослать нас еще дальше, а именно, в крепость Вологду, от Ярославля в 36 милях. Причина этого была в том, что боялись загонных людей и хотели выманить у нас оружие.

Дня 11. Снова приезжали приставы, домогаясь царским именем оружия у пана воеводы, на что им попросту говорили: “Оружие не дадим, хотя бы жизнь за него пришлось положить”. Поэтому намеренно устраивали нам частые тревоги, желая нас устрашить.

Дня 16. Слуги пана старосты красноставского поссорились со стрельцами, которые стояли на страже у ворот, и ранили одного. Уж было начали звонить из-за шума, но появился пристав и также наши вмешались.

В те дни возвращались бояре и войско Шуйского после поражения и признались сами, что до 7000 убитых на месте осталось, а еще до 9000, ограбив всех и бив кнутом, враги отпустили по домам. Была та битва в 8 милях от Москвы, после чего войско быстро подступило к Москве.[223] Мы уже хорошо знали о том, что их позорно разбили, они всегда проигрывали, только не знали мы, кто нанес им поражение. Говорили все как один, что Дмитрий, но нам не верилось, другие говорили о Петрушке.

Дня 21. Везли нескольких наших поляков через Ярославль, но нам с ними не дали увидеться. Один из наших все-таки увидел пана Юрия Стадницкого и говорил с ним, но, поймав, дали ему розог. О панах Бучиньских и пане Домарацком, который был ротмистром у Дмитрия над поляками, говорили, что они могли быть с панами Стадницкими. Ибо только несколько слов успел сказать пан Стадницкий тому хлопцу, чтобы он рекомендовал слуг пану воеводе. Но объяснить, по какой причине отослали их, не мог. Мы от стрельцов знали, что из-за тревоги, которая была в Москве в то время.

Дня 24. Один из наших, некий Быльчинский, сговорившись с москвитином, ушел пешком из Ярославля в мужичьей одежде. После его ухода приставы очень встревожились, потом сделали вид, что его убили в дороге.

Дня 29. Боярин по имени Неудача[224] приехал от царя либо неведомо откуда, только он, говорили, был намеренно послан для того, чтобы отобрать у нас оружие. Он сразу приказал весь мир выгнать на вал, чтобы нас устрашить, а сам с приставами приехал к пану воеводе и царским именем хотел непременно получить оружие. Сказали паны: “Как мы вам несколько раз говорили, и теперь говорим, что оружие отдадим вам с жизнью нашей”. Хотели они нас устрашить, но сами натерпелись страха, ибо наши, увидев несколько тысяч людей на валу, схватились за оружие.

Приставы замкнули ворота, к которым, когда стрельцы стали запирать их и оборонять их от наступавших, бросился один из наших и отпугнул осаждавших. Заверили нас после этого, что мы можем оставаться спокойны. Приказали разойтись черни, и сами уехали прочь, обо всем дали знать царю. А тот боярин остался в Ярославле дожидаться указаний от царя, ибо он должен был нас развезти, отобрав оружие. Но нам об отъезде никто не напоминал, так как хотели выманить у нас оружие. Мы также услышали, что панов Стадницких приказано отвезти на Белоозеро, отобрав у них оружие.

[Раздел 14] Декабрь

Дня 3. Прибежали приставы к пану воеводе, рассказав ему in secretis[225], что несколько из наших, объединившись в конфедерацию, собрались в дорогу. Они просили, чтобы пан воевода воспрепятствовал этому, дабы не навлечь на себя затруднений. Отсюда мы узнали, что между нами достаточно было изменников, так как первым об этом стало известно головам, а не пану воеводе и нашим. Пан воевода предотвратил это, как они просили при встрече с ним.

Дня 7. Пришли вести, что снова войска Шуйского побито немало, даже в город под конец въехали. Правдивы ли те вести были, того не знаю...

Дня 8. Другая весть, что Москва в осаде, некоторые дороги заняты и продовольствие, которое отправляли в Москву, забрано якобы для войска Дмитрия. В Москве голод, тревога и великие усобицы.

Дня 10. Читали публично на рынке и в монастыре грамоты, чтобы просили Бога за царя Василия Шуйского и радовались, потому что он разбил наголову все изменническое войско. Но чернь этому не поверила, думая, что это был вымысел, и зная, что Москва в осаде.

Дня 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19. В эти дни нам пищи никакой не давали, говоря, что не стало денег. Мы и сами видели, что посланцы не могли добраться до Москвы, и из Москвы не было никого. Поэтому мы должны были покупать себе все сами, кто имел на что. Несмотря на то, что нас довольно нужда прижала, однако мы еще держались как-то, и не так нас это удручало, потому что мы все покупали тайно через стрельцов.

Одни предлагали уходить, не дожидаясь худого конца, но старшие головы были против этого, не желая раньше времени добровольно подвергаться опасности, и предпочитали лучше дожидаться милости Господней. Так и решили, но были мы, однако, в немалой тревоге и страхе, ибо ожидали более зла, нежели добра из-за этой задержки с пропитанием. Более того, тревожило нас, что стрельцы, наши стражники, начали убегать по нескольку десятков.

Дня 20. Пришла весть, что то войско, которое осаждало Москву, наголову разбито.[226] Между ними учинилась великая радость, ударили в колокола. Ибо там везде такой обычай.

В тот же день дали нам пищу.

В тот же день показалось небольшое войско под городом. Не знали мы, что это за люди были. Одни делали вид, что это часть войска, другие говорили, что разбойники.

Дня 23. Снова пришла весть, что то войско, которое под Москвой было, разгромлено и рассеяно. Других, загнав в Москву-реку, потопили. Мало кто из них ушел.

В Рождество Господне болезни между нами усилились, так что мало таких осталось, кого бы горячка, либо горло, либо кашель не мучали. Все же недолго это было. В такой нищете и несчастье, по воле Господа Бога всемогущего, закончился в Ярославле 1606 год.

[Раздел 1] Январь

Дня 1. Неудачным послал нам Господь Бог новый год. Пошли мы спать голодными, а наутро нам убавили еще на третью часть всей пищи и питья. И до этого-то скудно было, а теперь еще на треть меньше. Господь Бог нас еще более этим хотел наказать, ибо мы не умели сдерживать себя, живя в роскоши.

Дня 2. Подтвердили первое известие, что то войско, которое было под Москвой, после перехода нескольких тысяч людей при столкновении с царскими полками (те, которые предали, пошли на битву под стены и там перекинулись на другую сторону, к “москве”), частью разгромлено, а частью рассеяно; других, поймав, потопили. Оставшиеся отступили в Калугу, за ними пустился князь Дмитрий Шуйский с несколькими десятками тысяч людей и там их осадил. Об этом ниже.

В то время стали наши тайно замышлять об отъезде и осторожно подбирать людей. За несколько дней назначили выезд, и если бы до этого дошло, то не избежали бы мы великой опасности, ибо один из старших готовил те дела, и много их собиралось, покинув своих господ, отправиться в дорогу. Но пан воевода, узнав об этом, воспрепятствовал всему, и их замыслы пошли прахом. А уже князю[227] в Кострому дано было знать, чтобы он со всеми в назначенное время приехал и чтобы к войску тамошнему, которое из-под Москвы отступило, пробиваться.

Дня 11. Очень нас встревожили, рассказав, что решили у нас силой оружие и другие всякие вещи отобрать, и, взяв самых знатных, отослать их в Москву, а других развезти по крепостям; а если бы мы не захотели отдать оружие, тогда побить всех тех, кто стал бы упираться. И в самом деле приехал из Москвы, именно для этого, боярин Иван Татищев,[228] и уже было приказано жившим поблизости съезжаться in armis.[229] Он переписывал людей и готовил ручные пищали и другое оружие.

На русское поклонение волхвов[230] должна была состояться битва, во время нашего переезда на другой двор, который построили для всех нас. Все это разрушил Господь Бог всемогущий, показав нам милосердие и любовь свою таким образом.

Дня 12. Приехал из Москвы гонец с указанием, чтобы у нас оружие не забирали, если еще не взяли, и чтобы с нами никто не задирался. С таким известием приставы сразу приехали к пану воеводе, извещая его об этой и других царских милостях, что “тебя царь жалует, оружия твоего брать не велит; он его заберет у всех поляков, если только кто-то из них что натворит, и с тебя взыщет. Другое: отсюда тебя далее отсылать не велит, только на другой двор со своими переберешься. Третье: если хочешь послать к жене своей, жалует тебя своей царской милостью и приказал тебе писать к нему об этом и о других своих нуждах”.

За это пан воевода поблагодарил приставов, подарил им палаши оправленные, но они их не хотели брать; взял только тот, который, как выше упоминалось, приезжал еще до Татищева, чтобы отбирать оружие, прозвищем Неудача. Он сразу возвратился к царю, взяв письмо пана воеводы.

Дня 13. Дмитрий Шуйский пустился с людьми за тем войском, которое отогнали от Москвы, и осадил его под Калугой. Находившиеся в осаде попросили себе три дня на размышление, сдаваться или нет, а в это время дали знать в другие крепости. Сразу же к ним поспешили на выручку и ударили без предупреждения по войску Шуйского, одни с тыла, а другие, выйдя из Калуги, спереди, и разгромили их и гнали, убивая, на несколько миль. Сам Шуйский едва убежал с небольшим войском. Полегло там людей Шуйского, как многие из них в рассказах соглашались, до 14 000, после чего великая смута и тревога возникла в Москве. Она усилилась, когда другое войско, выступившее против выигравших битву и стоявших наготове, снова разгромили и разбили под Серпуховом.[231]

Дня 17. Переехали мы на новый двор, все, кроме нескольких слуг и комарников пана воеводы, которые не могли разместиться. Было их всего до 100 человек.

Началась в то время у нас тревога. Говорили о нескольких сотнях татар, якобы нарочно присланных для того, чтобы схватить и отвезти в Москву пана воеводу и царицу, но мы увидели, что это ложь. Поэтому пришлось прибегнуть к уловке, и наши решили таким образом, чтобы всем вместе из прежнего дома выселиться. Но эти фокусы не помогли. Те, которым не хватило места на дворе, остались в прежних домах. Однако сделали так, чтобы паны выехали утром со дворов своих, и это было диковинное зрелище для тех, кто его наблюдал. Приставы дожидались, чтобы им быстро дать знать людям, которых очень много собралось поглазеть на зрелище, а мы были уже давно на дворе. Головы оскорбились этим и приказали выходить оставшимся на прежних дворах. Когда же наши стали защищаться и не дали себя в обиду, стрельцы повернули назад и оставили их. Указали им другие дворы около нашего двора. Но и на тех они оставались недолго, ибо им за неделю быстро построили избы на господском дворе. Там они потом и жили, кроме тех глинских, которых находилось вместе с нами более десятка человек, — когда им из-за тесноты не хватило места, они переехали к своим на Татарский двор.

Было нас на новом дворе всего 317 человек, а других, на Татарском — 58, включая тех, которых наши держали для услуг. Так много людей приехало из Москвы.

В тот же день в час ночи загорелась сажа в печи в покоях пана воеводы, но погасили.

Дня 18. Посетили приставы пана воеводу на новоселье.

Eodem die[232] ни с того, ни с сего учинилась тревога, говорил кто-то — потому что стрельцы схватились за мушкеты и наши также взялись за оружие.

Дня 21, 22, 23. Пищи нам, кроме хлеба и пива, не давали, но 24 вручили все, вместе с другими оброками. В то время утешали нас, что коронный посол уже должен был переехать границу, а другие считали, что этому нельзя верить. И в самом деле это была ложь.

[Раздел 2] Февраль

Дня 4. Столкнулись наши с “москвой”, когда ночью, из-за недостатка дров, послали несколько пахоликов на добычу к заборам, где их подстерегли, собравшись, несколько десятков человек. Когда-же наших хотели бить, не оставалось им ничего другого, как защищаться. Трое наших взбунтовалось и разогнало несколько десятков мужиков и помяло некоторых. А так как наши были из придворных людей, утром просили у них прощения, чтобы все это не дошло до пана воеводы и приставов.

Дня 9. Из нашего товарищества 15 слуг разных панов составили заговор и присягнули на том, чтобы уехать к войску, которое было против Шуйского, кого бы там ни застали: хоть Дмитрия, хоть Петрушку, хоть кого-нибудь другого. Нашли конюхов, которые должны были выдать им лучших коней в назначенное время. Уже был готов проводник, который должен был проводить их пустынными местами, но один из заговорщиков выдал их всего за день перед отъездом. Расстроили их планы — застали на сходке и помешали храброму замыслу. Прознали об этом и приставы и приставили к ним еще более сильную стражу.

Дня 10. Стрельцы в ссоре убили посадского человека.

Дня 11. Случился мятеж у нас самих. Слуги пана старосты красноставского накинулись на старшего слугу пана воеводы, здесь же, у него под боком. Пан воевода сильно огорчился из-за этого, приказал собраться всей своей челяди и сам пришел разгневанный. Но, увидев, что “москва” собралась на диковинное зрелище, в конце-концов сдержался. Много других ссор, раздоров и свар возникало между своими.

Дня 16, 17. Не дали нам пищи, но потом возместили.

Дня 21. Пришла весть, что под Венёвом войско Шуйского разбито.[233]

Дня 23. Кузнец пана старосты красноставского, подвыпив, ругал перед стрельцами царя Шуйского: “Как только Дмитрий возвратится в столицу, мы вашего царя на кол посадим и бояр с ним, а вас четвертовать будем”. Узнав об этом, приставы потребовали выдать того мужика. Хотел пан староста красноставский учинить суд над ним, но они этим не удовлетворились, говоря, что “неправильное это дело — нашему царю просить правосудия в своей земле”. Все-таки его не выдали, и они об этом известили царя.

Дня 25. Мясопуст голодным был.

Дня 26. Едва мы разжились на один вечер, а другие прибегали за сухим хлебом. Однако некоторые молодые люди дарили паннам в свите царицы марципаны,[234] и это, по разумению старших, правильно делалось. Очень этому “москва”, а особенно простой люд, которому ребята давали тех сладостей, дивился, говоря: “Та земля, должно быть, богата золотом, раз в золоте хлеб едят”. И были они такими безрассудными, что этого золота (по правде говоря) за забором искали.

В тот же день встревожили нас тем, что должны ударить по нам на рассвете; понимали мы, что это ложь, а сделано было для того, чтобы мы в тот день оставались трезвыми и чего-нибудь не устроили. Ибо сильно боялись пьяных, видя великое самовольство между нашими. Излишнему пьянству наши предавались, пока каждый что-то имел, и ругались из-за этого с “москвой”. Причем причина пьянства была, какая всегда в горе бывает: “сгинь и душой и телом!” А из “москвы” не смел уже против царской воли никто ничего начинать и не желал этого, несмотря на то, что терпели от нас беззакония. Извещали они обо всем царя.

Дня 28. Не дали нам пищи, только хлеб и пиво.

[Раздел 3] Март

Дня 1. Когда одного из наших, который не переехал на двор пана воеводы, приказали выкинуть из дома, послав сотника с боярином и стрельцами, он, когда стали ломать его двери, кинулся на нападавших с саблей, будучи только сам-друг. Набросился сначала на сотника, который, не раздумывая, отпрянул назад, а стрельцы за ним. Так хорошо убегали, что в тесной дыре сам сотник опередил оруженосца. Поднялся шум немалый. Один пристав прибежал в ярости и с угрозами, сказав, что “уже несколько тысяч посадских людей бросилось сюда к вам, я едва их удержал”. Ложь это была однако же. Пан воевода унял его, обещав все сделать так, чтобы они удовлетворились. Согласившись на то, пристав отъехал к другим своим товарищам.

Дня 2, 3, 4, 5. Никакой нам пищи не давали, знать из-за того поступка, ибо нас так часто наказывали.

Дня 6. Дали нам пищи, но за прошлые дни не возместили. Прибегли также к такой уловке: когда не было у них для нас еды, тогда радовали нас известиями о коронном после, что уже он якобы около границы, либо по эту сторону границы находится. И особенно в то время говорили, что возвратился князь Григорий Волконский, который был послом в Польшу, с великой радостью.[235] “Король ваш нашему царю хотел войско послать на тех воров, которые государство воюют, но царь не захотел, имея и без них своих людей. Посол ваш точно едет, уже недолго, пожалует вас царь и отпустит в Литву”. Так часто нас обнадеживали и ложно.

Дня 11. Двое знатных товарищей из числа тех глинских, что в Татарском дворе стояли, отправились в дорогу пешком с москвитином, который служил у одного поляка. Узнав об этом к утру, приставы учинили великий шум, думая, что их пан воевода отправил с письмами либо в Польшу, либо до Москвы к послу. Пан воевода показал, что он не знал об этом, в чем приставы и сами потом убедились из свидетельства тех двоих, что они не были слугами пана воеводы. Поэтому пан воевода послал подростка, который служил одному из бежавших, чтобы рассказал обо всем.

Видя, что дело затягивается, приставы домогались, чтобы им выдали товарища, который там с теми в одной избе стоял. Но Дворжицкий и товарищество, договорившись между собой, выдавать его не хотели. Поэтому “москве” приказали собираться с оружием. Послали к Дворжицкому, говоря, что “мы вас палками закидаем, если его не выдадите”. Наши присягнули, чтобы стоять за него до смерти, и сказали, что “его не выдадим, пока нас всех вместе с ним за ноги не вытащите”. Это им один из наших все рассказал, предатель, Михаль Венгрии, которого наши, имея suspicya,[236] что предался им, хотели сами посечь, но он им присягнул, а затем, выбрав спокойное время, убежал.

Мятеж был большой. Послали к пану воеводе, чтобы он Дворжицкого с товариществом за это побранил, но они и говорить не стали о том, чтобы выдать товарища. Тогда же дано было знать из Ростова, что беглецов там поймали: “утром уже их сюда пришлют”, — и так на час затихло. Когда же стемнело, приставы приказали привести стражу ко двору. Наши, не зная в чем дело, сразу же бросились к этой страже, выхватив оружие, думая, что нас хотят окружить. Мужики встревожились, и едва мы у них, в чем дело, допытались. Так тот день прошел в столкновениях и тревогах.

Дня 14. Когда нашим стало трудно идти пешком, и они не могли быстро двигаться, наняли они подводу, на которой заснули, утомленные. А проводник привез их в Ростов и посреди города сказал, что они “литва”. Там их поймали и прислали назад в Ярославль. Когда их везли несвязанных в город, один из них, доставши как-то свое оружие, сперва отбивался от тех, которые были рядом с ним, а потом бросился к своим на двор. Там он доказал свое мужество, когда, подняв шум, несколько сотен человек бросилось за ним и заслонило ему прямую дорогу: ибо одни спереди забегали, а другие с тыла “согревали”. Бегал, он, однако, от них долго, пока не нашел дорогу, которую никто ему не мог показать, и не ушел с оружием в руках ко двору. Стража стрелецкая, увидев его, преградила ему путь у ворот. Он рассеял и ее. Товарищество его, услышав шум ц увидев, что это их товарищ, впустило его. “Москва” во двор за ним не рвалась, но головы, прибежав, вошли сурово, требуя его выдать, отступившись, конечно, от первого товарища. Наши же, как одного, так и другого не желали выдавать, сказав, что “хотим умереть”. Снова приставы пошли к пану воеводе, чтобы их наставил, говоря, что не пристало с государем бороться, и чтобы слуг своих, которые там были между ними, взял к себе, чтобы с ними чего-нибудь не случилось, если произойдет какое-либо замешательство.

Случился великий мятеж и волнения, ибо много было таких, которые, покинув панов, хотели сражаться вместе с запершимися. Каждый встал с оружием наготове, надеясь на тесноту, ибо двор от двора находился недалеко. Однако в тот день ничего не произошло. Вступился в это дело пан воевода, послав к приставам, чтобы не торопились, обещая все обдумать. И согласились на том.

Дня 15. Советовались паны, что делать. Очевидно было, что одному человеку несколько сотен не обмануть, да и дело, противное совести. Ведь беглец находился в осаде. Поэтому во избежание столкновений, добивались, чтобы его выдали. Однако же постановили, что не следует торопиться, и помедлили паны с решением два дня.

В прошедшие пять дней 11, 12, 13, 14, 15 никакой ни нам, ни им не давали пищи, а им еще два дня воды не давали. До тех пор, пока пан воевода не взялся сам за дело, не хотели ничего привозить и не позволяли купить хлеба.

Дня 16. Нам только хлеб и пиво дали, а тем ничего.

Дня 17. Когда после долгих переговоров обещали, что виновный не будет испытывать никакого притеснения до царского указа, и поклялись своею верою, он сам вышел к ним, и несколько товарищей проводили его. Пан воевода, по своей благосклонности, послал за ним. В доме все товарищество, что с ним было, напоило и угощало самого виновного и посланца пана воеводы. Отослали виновного потом к самому знатному боярину, у которого он содержался в чести и лучше, нежели мы, ибо тот его всеми достатками своими снабжал. Так же и с другим товарищем его поступили, отдав его под начало пристава.

Не мешает также вспомнить, что, когда их поймали в Ростове и посадили на ночь в опальную избу, они застали там донского казака, который рассказал, что был посажен в тюрьму, потому что привозил в Москву грамоты от Дмитрия и подбросил их. Он уверял, что Дмитрий точно жив и что видел его своими глазами за десять недель до того, подтверждая это присягой. Некоторым из нас это показалось неправдоподобным.

Там же к ним в Ростов прибежал гонец с указанием, чтобы ростовцы отправляли людей в полки Шуйского, и рассказывал о великом войске неприятельском под Тулой. Об этом мы и в Ярославле слышали от осведомителей своих, и также говорили о Дмитрии, что он точно в Туле.[237]

Дня 18, 19. Снова нам ни есть, ни пить не давали.

Дня 20. Только пива и горилки дали, но пить натощак не хотелось.

Дня 21, 22. Все-таки пищи никакой не дали. Очень нам досаждали эти голодовки, особенно тем, у которых уже были на исходе деньги. Денег не было не только у простых, но и у самих панов. Столовое серебро продали, и то с великими трудностями, ибо платили только за гривну по 6 ф. 20 (так!). А продать позволили, когда немного раздобрились. На торг никак не хотели пускать, одежду продавать запретили и “москве” покупать заказали, разве что кто тайно продаст. Тогда тяжко было некоторым, точнее, почти всем. А те, с Татарского двора, посылали к приставам, заявляя, “что если нам еще несколько дней есть не дадите, то должны мы прочь идти или погибнуть”. И в самом деле, у них самая большая нужда была, ибо немало их добра в Москве во время погрома побрали. Пан воевода посылал непрестанно к приставам, но они прятались, как псы, чтобы им не докучали. Сильно мы повесили носы, боясь большей нужды и размышляя, что же наконец делать.

А в это время еще другое событие произошло, весьма тревожное для нас. Ибо в тот же день (дня 22) с несколькими сотнями стрельцов приехал из Москвы думный боярин, некий Михаиле Михайлович Салтыков (тот самый, которого под Новгородком покойному царю и пану воеводе привели, привязав веревку к бороде).[238] Встревожились мы сильно, а особенно из-за того, что он вечером приехал. Тем более, что приезд его более обещал зла, нежели добра. Уже были среди черни такие, кто оплакивал нас, жалея и предупреждая, что, вероятно, утром на нас нападут. Всю эту ночь были мы настороже, поручив себя покровительству Бога и горячо умоляя спасти нас, и в таком весьма ужасном положении ожидали мы исхода дела.

Дня 23. Рано утром были мы между надеждой и страхом. Потом боярин прислал к пану воеводе известить, что “я приехал сюда специально, по царскому делу, поэтому желаю, чтобы пан воевода с родственниками своими, не считая слуг, во двор мой в город тотчас прибыл”. Услышав это, мы еще более засомневались, боясь, как бы панов сперва захватив, по нам потом не ударили, либо какое-нибудь коварство не устроили. Долго размышляли об этом: ехать к нему или нет. И все же, поразмыслив, решились. И, поручив себя воле Бога, поехали пан воевода, пан староста красноставский и пан староста луковский, взяв с собою слуг — несколько пеших и двух на добрых конях, для осторожности, на тот случай, если бы что-нибудь произошло. А пан староста саноцкий остался при царице, и вся другая челядь приготовилась на случай необходимости.

Когда наши приехали туда, боярин, поздоровавшись с ними, спросил пана воеводу о здоровье от царского имени, объявляя ему после обычных титулов царскую милость и такую новость, что “посол царя и государя моего, который был в Ляцкой земле, князь Григорий Волконский возвратился с утешительными вещами. А за ним ожидаем мы со дня на день посла короля ляхов князя Богдана Огиньского[239] с серьезным посольством. Как скоро он приедет и те дела, которые из-за Расстриги приключились, обсудит, тогда тебя сразу со всеми панами царь из земли своей обещает отпустить, потому что король ляхов сильно без тебя тоскует и осведомляется о здоровье твоем. И теперь жалует тебя царь, разрешает, чтобы ты из челяди своей человек 70, то есть старосту красноставского и купцов, которые здесь находятся, отослал в Польшу впереди себя, чтобы они известили всех о вашем здоровье. А сам пока не поедешь”.

Дня 25. Тот Михаиле сразу известил царя о послушании пана воеводы. Ведь наши приставы далеко не так изображали наши дела до него в своих писаниях, в которых доносили, что мы чинили беззакония, ссорились, побили стрельцов. И, наконец, что мы будто бы день владели крепостью, отдав ее неприятелю. Другие также поклепы на нас возводили. Из-за этого с такой большою силою и прислан был из Москвы воевода, чтобы нас, если бы в том была нужда, усмирить. Но потом понял воевода из слов и показаний горожан и мира, что мы спокойно и согласно с ними жили и что мы, напротив, от самих тех приставов весьма большие обиды терпели, а они сами, насильничая над женами и девками, гнусности творили. Да и прочие неприятности причиняли. Все это услышав, боярин известил сейчас же царя о том, что здесь делалось.

Другие так изображали дело, что боярин нарочно для обороны города и крепости был прислан, в ожидании появления какого-то войска. И в самом деле это было правдоподобным, потому что он приказал съезжаться всем окольным боярам, и для этого дела пушки разные привезли, также рогатины, которых несколько тысяч находилось в монастыре, были розданы горожанам.[240]

Дня 26. Отправили наших в дорогу, в Польшу ли, об этом мы не знаем. Общее число отправленных, то есть челяди пана воеводы — 37 человек, в число которых не хотели включить только 3 шляхтичей. Но в то время любой был бы очень рад назваться холопом, чтобы только уехать в отчизну и вырваться из неволи. Пана старосты красноставского слуг немало уехало — всего 18 человек; с Татарского двора — 9 купцов. Всех людей — 64. Лошадей им возвратили тех, которых в Ярославле взяли. Но у кого лошадей в Москве забрали, так же как и другие вещи, — их не возвратили и убытки не возместили, даже тем купцам, которые понесли потери на несколько сот тысяч, продав драгоценности Дмитрию и не получив за них платы.

Когда, распрощавшись с нами, они поехали, угощал их в городе воевода Салтыков медом и горилкою на прощание, так что напились все. Потом, каждому из них дав по рублю денег, приказал их проводить к столичному городу Москве.

Получили мы также от них тайное послание через несколько дней, присланное из монастыря святой Троицы, что в 12 милях от столичного города Москвы, такого содержания: “Si valetis, bene est, nos valemus. Expectamus vos in monasterio S. Trinitatis. Illustris Dominus Palatinus non ingredietur Moschoviam nisi cum paucis. Multa nova bona habemus. Tartari enim Crimenses et Casanienses bellum gerunt. Multa argumenta vitam comprobant”.[241].

Немало обрадовало нас это послание, но когда в дальнейшем ничего не последовало, и радость со временем прошла.

Дня 27. Прислал воевода Салтыков, чтобы встретился с ним пан воевода на дворе его, но пан воевода отговорился тем, что принимает лекарство. Поэтому Салтыков в другой раз прислал к нему приставов, извещая через них, что на то есть воля царская, чтобы глинских, всех, которые на Татарском дворе стояли, увезти в другой город, ибо “нам здесь с трудностями приходится на такое большое число людей пищу добывать”. Пан воевода сделал то, что должен был, — согласился на это, и глинские согласились. Все это произошло по вине быстроты нашей и горячной легкомысленности: нас теперь всего лишь несколькими сотнями “москвы” можно было одолеть.

В тот же день, в 4 часа ночи, загорелось в нашем дворе, так что сгорела изба и сени, а двое товарищей, которые там стояли, проснувшись, едва успели выскочить. Огонь занялся от свечи, которую забыл потушить один хлопец. Пожар был очень небезопасным, ибо под боком находились тесные строения покоев пана старосты красноставского. Как видно, спали его люди, будучи полностью правыми перед Богом. Господь Бог защитил, дальше не перекинулось.

Дня 29. Дошло до нас также, наши писали сюда, что пана воеводу с панами старостою красноставским и старостою луковским возьмут на переговоры. А других с царицей оставят в Ярославле. Удивительные между нами в те дни были сомнения и тревоги, одни из нас радовались, говоря, что приближается утешение, а другие считали, что — тоска и неволя. А более всего нас удручало, что других наших должны были везти дальше. В тот же день снова их известили об отъезде в более отдаленную крепость. Рассказывали также о великих трудностях в Москве из-за жестокой войны. И что тех, которых обещали везти в Польшу, там задержали. Удивлялись мы таким козням и ожидали дальнейших потрясений.

Раздел 4 Апрель

Дня 1. Дворжицкого с товарищами его и со всеми, которые под его началом стояли в Татарском дворе, проводили в другую крепость. Сказали нам, что в Вологду, которая еще далее за Ярославлем в 36 милях. Всего было 37 человек. А пана Яна Кемеровского и пана Владислава Мутыну, обоих, по просьбе пана воеводы, оставили при нем с одним пахоликом, товарищами и несколькими возницами.

В тот же день пришло известие, что какие-то люди наступают на валы Ярославля. А поэтому крепость снабдили хорошо огнестрельным оружием, и сюда съехалось очень много бояр для ее обороны. Оставались в таким положении в течение недели, а потом снова разъехались.

Дня 6. Возместили пану воеводе и двору его издержки за пропитание, которое он сам себе доставал. Заплатили деньгами, а именно за 22 дня 278 злотых и два гроша. Сверх того пива 470 ведер и горилки 17 ведер. Панам старостам отдали, кому что приходилось, в соответствии с подсчетами. В тот же день приказали составить реестр, вписав в него как тех, кто остался, так и тех, которых отослали.

Дня 12. Рано утром началась частная стрельба. Говорят, что этого требует вера. Дело происходило в Великий Четверг. То же было за несколько дней до этого, а именно за 4 дня, на Благовещение Девы Марии, по их календарю.[242] Потом Михаил Салтыков уехал в деревню, чтобы там встретить Пасху.

Дня 13. Был у нас старшим городским приставом некий Роман, того от нас взяли, а на его место дали другого, прозвищем Афанасия Мелекс[е]ховича.

Дня 15. Пасха, по милости Божьей, наступила, хотя и не очень урожайная, ибо вместо калачей только хлеб мы ели, а у других и того было мало. Но все-таки спокойная и свободная от тревог и известий Пасха.

Дня 18. Пришли из крепости Корелы 150 новых стрельцов, на смену тем, что нас стерегли. А тех, которые от нас убегали, высекли кнутом там же, в Кореле. После их прибытия надежда наша на скорое освобождение ослабела. Тем более, что кого-то из нас обещали отделить от всех и послать еще в другую крепость.

В тот же день Михаил Салтыков возвратился оттуда, где встречал Пасху, в Ярославль.

Дня 25. Реки, называющиеся Волга и Которосль, вскрылись, поэтому не могли достать свежего мяса, вынуждены мы были брать на корм дурное, очень соленое мясо. Правда, пытались мы проявить стойкость, но когда нас голод прижал, должны были согласиться на то, что давали. Деньги также сильно поистощились, хотя у панов еще было серебро, но что в нем, когда его запретили продавать. Хотя его временами и позволяли продавать, но никто его не хотел покупать на людях. Покупали тайно, с великими предосторожностями, так как у тех, кто у нас покупал ранее, отобрали серебро какие-то грабители. После же, когда спала вода, стали снова давать свежую телятину и баранину.

Около 30 апреля внезапно прошли холода, как всегда бывает в тех краях: зима быстро кончается, а лето сразу со дня святого Юрия[243] русского наступает. И сразу такая жара устанавливается, какая у нас летом бывает. Однако и летом бывает более неприятного холода, нежели зноя. Ибо как только какое-нибудь облако с Ледовитого моря появится, сразу наступают холода. Зато если солнце греет, то жара стоит без всякой меры. А если непогода начнется, то снова мучают холода, и становится, как осенью. С начала и до исхода зимы можно вдоволь наездиться на санях.

Раздел 5 [Май]

Дня 4. Было большое судебное состязание,[244] по наказу воеводы Салтыкова, в Судной избе. Представили несколько пойманных лазутчиков, но не могли узнать, где их взяли и откуда доставили.

В тот же день видели в городе несколько нарядно одетых поляков, видимо, из тех, которые предались на имя царя, в числе их некий Садовский, который до этого был в Польше камердинером и писарем у пана Краковского, бежал, скитался по разным краям и приехал сюда вместе с паном Стадницким. Говорили, что он в Ростове, изменив, предал панов Стадницких, а там его видели те товарищи наши, которые убегали зимой, но были пойманы в Ростове.

Дня 8. В день святого Станислава, вечером, один из наших, видимо, нарочно, находясь в конюшне, выстрелил из карабина на улицу, едва не прострелив нос стрельцу москвитину. И кучер пана старосты луковского оросился с кулаками и ударил в морду стрельца. Однако неприятностей за этим не последовало.

Дня 12. Годовщина несчастного въезда царицы в Москву.

Дня 17. Служили мы молебен 40 часов, прося у Господа Бога об освобождении. А когда мы до утра бичевали себя все вместе,[245] изумлялась “москва”, слыша шум и выкрикивание дорогих нам имен: “Иезус”, “Мария”. В то время слышали мы, что сторона Шуйского ослабела, проиграв битву.

Дня 18. Годовщина коронации царицы.

Дня 19. Годовщина свадьбы царицы, год тому назад делалась запись в пятницу, а в этом году выпало на воскресенье.

Дня 24. В день Вознесения Христова[246] была большая тревога в Москве. То и дело отправляли свежие войска. Около 27, 28 и других дней перед праздниками приезжало со стороны Москвы очень много бояр и других людей, простонародья. Делали вид, что мы не должны ни с кем видеться из-за опасного положения. Стража, которая стояла у перевоза, направляла проезжающих на другую сторону вала.

Раздел 6 Июнь

Дня 3. Праздники, по милости Господа Бога всемогущего, — спокойные, без печали, так что мы весело Господа Бога хвалили.

Дня 4. Утром получили известие, что 14 000-е войско Шуйского потерпело поражение в битве, которая, как говорили, была еще в самом конце мая. Как в той, так и в другой битвах с обеих сторон очень много крови пролито: как говорили, с конца зимы до 40 000 человек обе стороны потеряли. По этой причине великое замешательство было в Москве, так что сам царь Шуйский должен был двинуться во главе войска против неприятеля.[247]

Около праздника святой Троицы[248] отовсюду как бояре, так и простые служилые люди стекались в Москву без вызова и держали совет об успокоении земли, так как до этого получили наказы через гонцов, которые в этих краях так быстро ездят, что в сутки 30 миль могут проехать. Относительно их съезда ходили слухи, что они либо другого царя должны выбрать, либо, всею силою, выманив неприятеля, ударить по нему.[249]

Дня 10. Позволили нам продавать лошадей, которые еще при нас были, также и оружие, которое им требовалось для войны. Некоторые тогда продавали лошадей, особенно те, которые нуждались. Но оружия своего ни один не сбывал, ибо еще “москве” не верили.

Дня 15. Двое немцев, неведомо откуда взявшихся, проходя мимо нашего двора, поведали нам тайком, что Дмитрий точно жив.

Дня 19. Грамоты от Шуйского в Ярославль пришли, в которых приказал им тот тиран, чтобы снова на войну некоторое число людей отправили из соховников,[250] а по-нашему заседателей. Сильно роптали на царя, что такое великое кровопролитие из-за него творится.

Дня 20. Пришло известие, что 6000 людей убежало от Шуйского из сторожевого полка. Мы узнали, что также разговоры между ними о Дмитрии были. Желая ему (если жив) одержать верх, наши приставы и с нами в то время ласковее обходились. Однако тем рассказам и верилось, и не верилось.

Дня 24. В день святого Яна, уже поздним вечером, поселилась между нами тревога, так как сказали, что под городом находится Голицын[251] с войском. Этот Голицын был одним из лучших воевод московских, который в день погрома приезжал к пану воеводе в столичном городе Москве. С ним и вправду было несколько сот человек, и некоторые из наших видели их в течение нескольких дней, пока они не пошли в Москву.

Внезапно пришли радостные известия, и наши страхи исчезли. Надеялись, что мы поедем в Польшу зимним путем, что не очень нам подходило, так как мы боялись холодов. Ибо многие уже обнищали.

Раздел 7 Июль

Дня 3. Прямо противоположные известия. Пришли грамоты от Шуйского, он сообщал с великой гордостью ярославцам, что разгромил изменников и гетмана их, называющегося Болотниковым, около 5000 человек поймал.[252] Другие же говорили, что все это ложь.[253] Была, правда, суровая битва, которая продолжалась день и ночь (так как в это время заря ночью никогда не гаснет, и ночи едва 4 часа продолжаются), 29 июня. В ней, действительно, с обеих сторон немало людей полегло, но все-таки несравнимо больше потерял Шуйский, а именно, говорили о 25 000 убитых людях его.[254] Однако сам Шуйский находился в Серпухове. А о Дмитрии все в один голос соглашались, что он жив и наступает с большим войском, чтобы соединиться с Болотниковым. Много и других малоправдоподобных вестей в то время долетало.

Дня 9. Возвратился стрелец, которого посылали на разведку от себя стерегшие нас стрельцы. Он рассказал им, как нам говорили, что Дмитрий точно жив и с великою силой идет против Шуйского. А Шуйский также с большим войском готовится выступить против него, мало кого в Москве с братом своим Дмитрием Шуйским оставил. Другие же рассказывали иное: что царь Шуйский уже возвратился в Москву, оставив войско свое у реки, называющейся Ока. Различные слухи и известия были, которым мы не верили из-за их переменчивости. Поэтому не верили также, что царь в Москву возвратился.

Дня 10. Дошло к нам известие, что наших, которых, отделив от нас, отослали в Вологду, то есть Дворжицкого с другими, в большой тесноте содержали и корм им довольно скудный давали, еще сократив наполовину. А все это из-за того, что задумали такой подвиг, на какой настроились, еще находясь с нами, то есть хотели тайно уехать.

Дня 12. Отдали нам тайные письма для вручения пану воеводе от одного испанского монаха ордена святого Августина,[255] по имени Николай, а по прозвищу де Мелло,[256] который, будучи послан в Новую Индию, 20 с лишним лет проповедовал слово Божье тамошним народам и стал генералом всей Америки.[257] Оттуда же, отправившись по приказанию папы[258] и испанского короля,[259] был он у короля персов,[260] у которого очень хорошо был принят, и взял письма с некоторыми поручениями к отцу папе и к королю Испании. А так как упомянутый Николай не мог ехать морем из-за опасностей войны, он, имея паспорт от короля персов и других монархов, пустился сушей через границы Московии. Но “москва”, увидев этого монаха и будучи неприятельницей веры римской и таких особ (еще при Борисе Годунове это случилось), отобрала у него все те письма и все, что было при нем. Увидев, что из писем и поручений ему данных могли воспоследовать великие достижения римской религии в королевстве Персидском, а также, с другой стороны, заметив большое расположение короля персов к вере католической и ко всем католикам, и поэтому боясь, чтобы тот находящийся у их границ могущественнейший король, став католиком, не захотел в государствах своих приумножить эту веру, они задержали Николая и заключили в суровую тюрьму в крепости Соловках.

Но по смерти Бориса, когда вступил на царство Дмитрий и узнал о том Божьем муже, он приказал его немедленно освободить и проводить, как можно учтивее, к себе в Москву, желая его отослать со своими поручениями к королю испанскому. А в это время случился несчастный погром. Так как Николай уже был в дороге, его, по приказанию Шуйского, привезли в Москву, где он рассказывал о своем деле устно, через английского толмача,[261] царю и думным боярам. После чего Николай, по приказанию царя и происками тех находившихся в Москве англичан, главных неприятелей католической веры и испанского народа, снова был отослан в монастырь Борисов,[262] в 3 милях от Ростова, и заключен в тюрьму. Оттуда он и написал те письма на французском языке и дал знать о положении своих дел.

В своем большом письме он свидетельствовал всему свету о том, что он делал в Америке, Новой Индии, в Персии, на границах Китайского королевства ad emolumentum[263] католической религии. Сделал он это из-за того, что отчаялся в своей eliberacyi[264] и надеялся, что, если пана воеводу соблаговолил бы Господь Бог освободить, то известие о нем могло бы дойти как до его королевской милости и папы, так и до короля испанского. Свою стойкость и неизменную любовь к вере он доказывал, заботясь об одном мальчике, индийце, который, будучи сыном знатного и лучшего в Индии человека, пустился вместе с ним ко двору короля испанского, как и он, попал в сети и был посажен в тюрьму. Этого мальчика всякими жестокими муками пытались насильно привести к тому, чтобы, отступившись от католической религии, он пристал к их обману. Чего из него никаким способом вымучить не могли.

Вместе с тем посланием было также письмо пана Андрея Стадницкого из Ростова, в котором он извещал, что ему стало известно о коронных раздорах[265] и о внутреннем столкновении между королем его милостью и панами. Поэтому говорили больше об огорчениях и печалях.

Дня 13. Подброшены в городе письма, присланные от войска, в которых сообщали, чтобы, не печалясь, другого царя себе в Москве на жительство дожидались, а после этого и мира. Замучили того мужика, который был suspectum[266]

Дня 14. Проехало до 700 человек конных с луками к Шуйскому. Это войско из таких рыцарей, что 40 гусаров могло бы их, без сомнения, разгромить.

Дня 15. Приставы навестили пана воеводу и между прочими разговорами рассказали, что царь Шуйский объезжает монастыри. А в других местах говорили, что серпуховцы, видя, что не могут избавиться от Шуйского, нарочно запалили город, и, в числе остальных вещей, 70 шатров сгорело. Тогда царь вынужден был выступить из Серпухова.

Дня 17. Ян Березаньский, коморник пана воеводы, купаясь в реке, называющейся Которосль (что нам позволяли под присмотром приставов), утонул, унесенный течением воды на глубину. Из-за его смерти приставы в больших хлопотах были. Похоронили его в поле, за городом, там, где также похоронили тех поляков, которых до этого привезли и долго держали в тюрьме, а потом утопили в реке Волге. Если этот погиб случайно, то другой от отчаяния, а именно: слуга одного из тех, которые зимой убежали, будучи там у них в особой тюрьме, куда из наших никого допускать не хотели, частью из-за скудости, частью из-за тоски кончил свою жизнь.

В тот же день двое из “москвы” утонуло. А из нашей братьи товарищ товарищу в играх ногу пробил палашом.

Дня 23 (так!). Михаль Венгрии (тот, который из Татарского двора к приставам переметнулся), спустившись, через окно убежал от господина своего, у которого он жил. У приставов было много забот, ибо им приказали тщательно искать его, и они наших тайком расспрашивали.

Дня 22. Переписали всех тех, кто шел за гробом покойного Березаньского, у гроба же стояло пять стражей. И все же его потом выкапывали из земли, думая, что приставы хотели отослать одного из наших в Польшу, а на его место закопать утопшего москвитина. Все это делалось из-за великого безумия, будто боялись, чтобы он чернокнижничеством не вышел из могилы.[267]

Дня 23. Присягали стрельцы не носить нам вестей никаких.

Дня 24. Знать, либо доведались о тех письмах, которые к нам пришли, либо потому что тот Венгрии, изменник, от нас ушел, двор наш с улицы огородили в три жерди, как у нас выгоны огораживают. Из-за этого надежда на скорое освобождение ослабела, а печалей прибавилось.

Дня 28. Пришло известие, что царь Шуйский, осаждая город Тулу, потерял людей своих до 20 000 в штурмах, на которые ходил 22 раза. Поэтому, дождавшись новгородцев, которые шли ему на помощь, и других, он вознамерился снова всеми силами город[268] взять.

В тот же день одному из наших в новолуние привиделась сабля и метла кровавая на небе по заходе солнца, и он, устрашенный этим, в тревоге прибежал на двор и рассказал другим. С этого времени дал votum[269] святому Бернарду вступить в орден бернардинцев.[270]

Дня 29. Сверх обычая усилили нашу стражу, однако не могли мы доискаться до причины. Одни говорили, что уже Шуйского не стало (но ложь), другие же, что о тех письмах прознали, которые 12 июля передали нам. А лазутчиков своих за привезшим письма послали.

Раздел 8 Август

Дня 2. Говорили о нескольких тысячах людей, в разных местах переправлявшихся через реку Волгу, которые возвращались из войска. Также пугали нас опасностью, говоря, что, “если Шуйский вскоре им совсем не сможет дать отпора, тогда, согласившись с ближними своими, он не будет снабжать вас пищей”. Но мы с этим уже сталкивались.

Дня 6. Немалая нас всех скорбь посетила, когда Господь Бог всемогущий взял от нас, недостойного народа своего, отца Бенедикта Ансерина[271] из ордена святого Франциска,[272] старшего каплана бернардинцев, очень достойного и набожного человека, который был в Польше провинциалом[273] над обителями этого ордена, и комиссаром[274] в них часто бывал, и в Москву был прислан в качестве комиссара к вящей своей славе. А Богом был призван на 62 году, и умер в 10 часу, когда мы по обыкновению полностью совершили службу, около тех строк: “In manus tuas est”[275], оставив всех, как одного, присутствующих с великой тяжестью в сердце и с неутешным плачем. Так, должно быть, случается, когда сиротеют дети, лишившись любимого отца. Но наша скорбь еще сильнее была, ибо не только плач, но и страх какой-то внезапный охватил всех, и опасение, что не стало того, за набожность и молитвы которого защищал нас добрый Господь до сих пор в руках неприятеля, досаждавшего нам всяческими неожиданностями и опасностями. Казалось нам, что мы остались без сильной опоры и защиты, испугались все, что будут подвергнуты каким-нибудь ударам несчастья. Requiescat in pace[276].

Дня 11. Умер Симон Островский, пахолик пана Загорского, подскарбия[277] пана старосты саноцкого, и там же его, за городом, похоронили, где и Березаньского. За телом его не хотели пускать никого, кроме одного каплана и 4 товарищей. Из-за этого сильно наши “москву” ругали.

Дня 12. Стража тщательно присматривала за нами, а стрельцы снова присягали не передавать нам ни единой вести. Но там мужику присягнуть — все равно что ягоду проглотить. Приказано им также настрого следить, чтобы к нам никакие письма не доходили. И чтобы они не верили, если бы к ним самим какое письмо пришло от имени Дмитрия, так как его на свете нет.

Сам же воевода Салтыков, переехав за реку, там остановился на своем дворе, расставив слуг по дворам у въезда в город. И кто бы ни ехал из Москвы, сперва должен был представляться ему, а он уже с теми приставами приказывал провожать проезжавших, будь то через город, будь то на перевоз, наказав, чтобы ни с кем не разговаривали и чтобы даже чернь никого не видела.

В тот же день одного из сынов боярских, что нас охранял, схватив, послали в оковах в столичный город Москву. О причине мы не могли узнать, — если только не Венгрии, изменник, который убежал из Ярославля и прибыл к царю в Москву, либо туда, где в то время был царь, был причиной этого, оговорив его перед царем.

Дня 13. Множество различных вестей:

1-е, что Шуйский должен был отступить в Москву для обороны, не сдержав наступления сил другой стороны, но это была ложь;

2-е, что нас должны выслать из Ярославля и поставить на нашем дворе посла пана Малогощского, который, как говорили, уже за рекой, и это также ложь;

3-е, что нас голодом должны заморить из-за того, что якобы польское войско, в московскую землю вторгнувшись, уже около Смоленска нанесло ущерб огнем и мечом, но и это ложь.

Знать, эти слухи пошли, потому что за рекою провозили до 200 пленников, видно, донских казаков, которых они посчитали поляками. Они не знали и сами ничего определенного, ибо им по другому объясняли, нежели на самом деле было. А что им рассказывали, то они и нам говорили.[278]

А говорили, нарушая свою присягу. Наконец, узнав об этом, приставы запретили им с нами говорить. Вероятно, чтобы все знали об этом запрете, покупать у нас вещи и в дар брать всячески препятствовали. Но эти их уловки не помогли: стоило кому деньгу или кусок китайки[279] показать, наговорил бы он и на отца, только чтобы взять побольше обманом. Друг другу они по дороге немало всего рассказывали об уловках, как кто из них лучше притворился и нашего обманул, хвастались друг перед другом, а наши подслушивали иногда их общие разговоры.

Дня 24. Засовы и скобы к воротам и калиткам с улицы прибиты, пугают нас тем запором (чтобы мы об известиях не допытывались). Очень нас встревожили, особенно, когда там же у ворот один из наших сказал сыну боярскому: “В чем все же причина, что нас так притесняют, ибо нас тут целый год не запирали, а теперь уже под конец...” И когда это произнес — “под конец” — и тогда, кивнув, замолчал, будто говоря, что это лишь начало. Ведь до этого и голодом нас заморить хотели, грозясь перетаскать со двора, как выволокли татар, которых там также в тюрьме держали немалое время и уморили голодом. У нас думали, что это из-за неприятностей, которые им наши доставляли, понося, побивая, ругая и угрожая часто и громко, и другие досады причиняя.

[Раздел 9] Сентябрь

Дня 3. Годовщина въезда нашего в Ярославль. Не сдержали своего слова, пообещав, что мы недолго будем в нем отдыхать. Уже год минул, а Господь Бог знает, где еще свобода. Пусть же все по воле Божьей делается.

Дня 4, 5 et caeteris diebus[280] начали к нам вести чаще доходить, что коронный посол уже под Смоленском должен быть и уже 70 лучших бояр к нему навстречу выслано. Поэтому Салтыкову и дьяку, одному из наших приставов, приказано прибыть в Москву для совета. Салтыков [не] поехал, будучи больным, но, знать, по другой причине, а дьяка обвинили еще до поездки к царю и самого в Ярославле в тюрьму заключили.

Дня 7. В ночь с четверга на пятницу один товарищ, человек чистой совести и набожный во всех своих делах, который, будучи суровым новокрещенцем, по милости Божьей, стал католиком, причем очень хорошим, дав обет вступить в бернардинский орден святого Франциска, сам вычитал на небе, в видении, ниженаписанные слова. Перепуганный видением, он примчался и записал их, хорошо запомнив, videlicet[281]:

Слова дивные и страшные. А так как такие вещи трудно запомнить, многие, узнав о них, не хотели этому верить. Но он поклялся своей душой перед капланами и подтвердил увиденное, хотя и без этого ему вполне можно было верить. Такие стихи он бы сам написать не сумел и не осмелился бы, лишь для утверждения веры он это сделал. Тогда немало наших содрогнулось из-за видения, и было из-за чего, ибо, наверное, именно нам и для нашего предостережения было послано оно от Господа, потому что между нашими возникали жестокие ссоры и распри. И другой товарищ его той же ночью во сне видел какие-то чудесные черты на небе, нарисованные светом месяца, проходящие перед месяцем, между которыми была виселица со злодеями. А третий той же ночью видел, как облатка в руках каплана при воздвижении рассыпалась.

Кроме всего этого, прошлой ночью видели не во сне, а наяву — “москва”, также и наши стражники все, как один, соглашались, хотя в разных местах стерегли, — что месяц, который в то время был в полнолунии, сперва на четверть, потом наполовину и, наконец, весь исчез. Тогда все эти дела казались каким-то предзнаменованием либо “москве”, либо также и нам самим, предзнаменованием, о котором нам в заключении узнать печальнее, нежели на свободе. Грешно жили и Господа Бога гневали беззакониями нашими. Однако, так как ни Даниелю, ни Иожефу толкования не было, мы вверили будущее Господу Богу.

Дня 19. Сам пристав in secretis дал знать пану воеводе, что точно коронный посол должен быть в их земле, а именно в Можайске, где его решено задержать, чтобы царь успел возвратиться в Москву, ибо его в то время еще там не было. И другие осведомители говорили согласно с этим. Частично мы этому поверили и рады были, а отчасти нет, особенно когда приказали готовить нам печи к зиме и ясно стало, что еще конца тамошней их внутренней смуте не видно. Твердили не так о Дмитрии, как о Петрушке в Туле, что он находится в этом городе в крепкой обороне от Шуйского, отвечая вылазками и стрельбой. И, покуда не вырос, он удовлетворен тем, что захватил землю и крепости. Ибо говорили, что он очень молод. Тогда не ожидали мы скорого освобождения, однако все в руках и в силе Господа Бога всемогущего.

Дня 20. Приставы говорили, что Карл[283] в Инфляндии нанес поражение большому войску королевскому и занял 12 замков.

Дня 25. Понравились друг другу двое невысокого положения, после чего, propter evitandum periculum concupiscentiae,[284] не препятствовали им в церковной помолвке, поэтому мы в заключении и свадьбу справили.

Дня 26. Были такие разговоры, что коронный посол точно должен находиться в Можайске, а именно в 18 милях от Москвы, однако делали вид, что он едет не столько для нашего освобождения, а для того, чтобы обвинить в предательстве царя. Также о коронном войске говорили, что оно за границей.

[Раздел 10] Октябрь

Дня 1. Говорили о великой битве, в которой двух думных бояр Шуйского поймали (якобы для Дмитрия) и побили очень много его войска. Действительно, было что-то похожее, и им тяжко приходилось, ибо в тот же день слышали наши в городе, что зазывали на войну, обещая большую награду, но охотников не находилось.

Дня 8. Снова слухи о другой битве дошли, что Шуйского под Серпуховом поймали, а войско его разгромили.

Дня 14. Очень много раненых и здоровых возвращалось сюда из войска по своим дворам.

Дня 18. Разные вести, но много неверных, что Шуйский потерял Серпухов.

Дня 20. Тогда то и дело возобновлялись слухи, videlicet, что сторона Шуйского ослабела и войско должно было отступить к Москве, проиграв решающее сражение, о котором упоминалось выше.[285]

Дня 25. Пришли к пану воеводе тайно письма от того испанца, который уже раньше писал ему. Не останавливаясь на том, каким храбрым был этот человек, который отдавал их одному из наших при такой большой и постоянной страже, не спускавшей никогда с нас глаз, я думаю, важнее здесь представить только пункты из его писем, пространно написанных на испанском языке, о частых битвах Шуйского с Болотниковым, которого он называет все же гетманом Дмитрия. К тем чернецам, среди которых находился испанец, доходили известия более верные, нежели к нам, а он от чернецов все знал, живя вместе с ними немало, хотя и очень стесненно, под особой стражей, в жестокой нужде.

Передаю здесь те самые пункты, которые содержались в письме вышеупомянутого каплана Николая де Мелло.

“Уверяет сперва, что то, о чем он пишет, — это истинная правда. Извещает о происшедшем с 12 мая до того дня. Войско царя Дмитрия,[286] которое в то время около Калуги стояло, вступило в битву с войском Шуйского, у которого на поле полегло 13 000, а с другой стороны также убито 6000 мужей.[287] Предводителем в этой битве был некий Иван Болотников,[288] доблестный гетман Дмитрия.

После той кровавой битвы много из войска Шуйского как рядовых жолнеров, так и думных бояр на другую сторону передалось,[289] из которых первыми были князь Долгорукий,[290] также князь Андрей Телятевский,[291] и другие с выразительными фамилиями. В их числе один знатный пан, который до этого заправлял всеми делами Дмитрия в Москве и которого я здесь назвать не смею. Потом и другие битвы и кровавые стычки случались у Болотникова с войском Шуйского, и всегда он побеждал.

Видя несчастливое правление того тирана, пришли к нему 10 лучших бояр. Они тогда изобразили перед ним несчастья, происшедшие в его царствование, и великое, в столь короткое время, пролитие крови людской. Сказали, что он явно отвратил от себя сердца почти всех москалей и земли и что одни явно воюют против него, а другие предаются противной стороне, третьи же тайно действуют на благо неприятеля. Те же, кто еще при нем обретаются, делают это не из уважения или доброжелательности, как должны бы, но из боязни жестокостей, которые угрожают и им самим, и братье их, и всем домам их. И никто не заботится ни о чем другом, как только об имуществе и детях, которых царь отбирает и подвергает опасности. Сказав ему это, затем стали уговаривать его, чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости. Разгневанный Шуйский приказал отобрать имущество у этих панов и заключить их в тюрьму. Когда они, таким образом, откровенными речами и советами своими от тирана ничего не смогли добиться, другие, видя это, стали подбрасывать подметные письма и пасквили ему и его ближним. Чтобы пресечь это, царь созвал совет и от имени московского патриарха,[292] своего подданного, издал эдикт.[293]

Прежде всего он всякими оскорблениями осыпал царя Дмитрия, сказав, что по справедливости у него государство отнято, называл его (с гордостью) Гришкой Отрепьевым и Расстригой, при этом обвиняя его, что он себе несправедливо присвоил имя Дмитрия, рассказывая также, как настоящего Дмитрия Борис Годунов, прежний царь, убил еще ребенком хитростями своими. И сами вы, — говорил он, — за несколько лет перед этим видели, что тело его с великими почестями было перенесено в столичный город и положено вместе с гробами предков его. Сказал, что при погребении явные чудеса творились, когда у того тела невинного слепые, хромые и хворые выздоравливали. Затем патриарх отлучил от церкви всех, кто этим чудесам верить не хотел и кто верил, что этот Расстрига, которого год назад в Москве убили, потому что он несправедливо государство и царский титул похитил, есть настоящий Дмитрий. Также говорил, что Расстрига склонялся к латинской вере, в которой старшим почитается папа римский. В том послании Расстриге и католической вере, а при этом и духовным особам, великие и срамные наветы и оскорбления заключались, которые здесь как постыдные для слуха добропорядочных людей опускаю.

Отлучил от церкви и всех тех, которые были расположены и помогали второму ложному Дмитрию, противясь признанию его прав на московское государство и обвиняя его во лжи. Проклял также Болотникова и других мятежников.

После объявления этого приговора царь разослал по всему государству, повелевая, под страхом смерти, чтобы к нему приезжали воевать против неприятелей святой веры. Наконец, приказал, чтобы и монастырские люди, которые могут владеть оружием, ехали на войну, а монастырям велел везти всяческое пропитание к острогам или к обозам, самим же монахам — быть готовыми сражаться за веру.

После этого царь сам 14 мая отправился на войну и, выехав, поклялся под Серпуховом не возвращаться в столичный город Москву до тех пор, пока либо победит, либо сложит голову свою в этом походе.[294] Болотников же, имея сведения об этом решении и зная о силе Шуйского, соединился немедленно с Петрушкою и для своей безопасности ушел из Калуги в сильнейшую крепость Тулу.[295] Снабдив ее оружием, пищею и всякими припасами на 6 лет, он сам, не дожидаясь, с войском своим выступил против Шуйского, завязал с ним сражение, выиграл его и разгромил царя. Люди же Шуйского отступили и уговаривали его возвратиться в Москву. Но он не хотел возвращаться по причине клятвы и не надеясь на свою безопасность.

Болотников, перед тем, как уехать из Калуги, выпустил на волю всех колодников,[296] взяв с них присягу на имя царя. Шуйский же, за день до того, как отправился из столичного города Москвы, Антония и двух докторов — Давида и Кшиштофа[297] приказал заключить в тюрьму.

Пишет также и о том, как царь ложными известиями тщетно утешал Москву, давая знать туда о своих удачах и натиске на другую сторону, о великой нужде и бессилии неприятеля, что все, надо понимать, неверным было.

Извещает также, что приехал в Путивль капитан из Польши, и его зовут Эломага, который рассказал, что Шуйский подкупил татар и побудил подарками шведов доставить Польше неприятности, а себе радость. Хотя они на это решились, но у них ничего не вышло. Ибо татары разгромлены, а шведов ужасно много убито. Такова могла быть причина того, что Дмитрий не имел с тех пор покровительства в Польше.[298]

Пишет еще, что после того, как он написал это письмо, приехал к нему боярин-москвитин с челядью другого боярина — Федора Княжнина,[299] являющегося большим приятелем пана воеводы, и нашел способ с ним увидеться ночью. Тому уже 18 дней, как выехал он из Путивля, где находился царь Дмитрий, имея при себе 9000 войска. Он рассказал, что царь Дмитрий писал Шуйскому, давая знать, что имеет огромную силу, но ему как настоящему владетелю престола жаль крови христианской, которой уже и так очень много пролито. Дмитрий убеждал Шуйского в том письме вручить себя его милосердию, а государство ему отдать, ибо, если Шуйский добровольно этого не сделает, то он силою будет принужден (к этому). Посланец с письмами был сперва в Туле, после его отрядили к Шуйскому, которому он и отдал их, отправив посольство при великом стечении бояр и жолнеров. Отрядили посла в Путивль и отдали ему письма, а тем временем, до дальнейшего обсуждения, обе стороны оставались в покое.

Наконец, пишет, что боярин ему также рассказал, как вышеупомянутый капитан привел тем временем 12 000 войска, прежде разгромившего татар. О великой печали пана Андрея Стадницкого также пишет, которого он радовал различными добрыми известиями, однако тот либо верить не хочет, либо не желает понять.

С теми письмами пану воеводе пришло письмо и самого Андрея Стадницкого, поскольку они в Ростове как-то между собой сносились, в котором он пишет, что не может быть Фомой неверным в этом деле, не верить, что Дмитрий жив. После передачи ему этого письма, пишет испанец, посланец более не показывался, не известно, по какой причине. А к нам еще большую и строгую монастырскую стражу приставили”.

Дня 31. На радостях звонили во всех церквах, говорили, что царь Шуйский, взяв Тулу и схватив Болотникова и Петрушку,[300] возвращается в Москву. Эти известия из грамоты царя Шуйского приказали слушать, согнав всех в крепость. Другие, напротив, рассказывали, что он в отчаянном положении и просит, чтобы за него Господу Богу молились. Мало верили как этим, так и другим рассказам о грамотах.

Раздел 11 Ноябрь

Дня 1. Слишком много было слухов, но правды в них совсем нет: все нас утешали скорою свободой. Sic unicuique datum est nosse mentiri.[301].

Дня 11. Когда челядь наша ездила на реку за водой, застала она на берегу несколько десятков служилых, которые, возвращаясь из войска домой, остановились у переправы. Из них один, подскочив на коне, хотел отстегать возницу нагайкой, говоря, “что вы, бл...ны дети, со своим Расстригою наделали нам столько хлопот и крови пролили в земле нашей”. Возница сказал, что “я ни в чем не виноват”. Он же, повернув назад и ударив его, сказал: “Однако скоро уже уйдете, ибо уже Расстрига с ворами у черта, а посол ваш великий едет”.

Дня 14. Распространяли слухи о том, что царь, одних воров побив, других захватив, идет на Москву, послав воевать крепости, поддерживавшие противоположную партию.

Дня 16. О тех послах польских, о которых выше упоминалось, уже не говорили, но о других, а именно — о пане Конецпольском и о князе Островском.[302] Не верили мы этому, так как этого не могло быть, тем более, что наслушались уже многократно всякого вздора. Вручили себя только милосердию Господа.

Дня 20. Слышно было, что, хотя послы наши точно в Москве, однако, как говорили, “не только вам, но и им никак не выехать, ибо король ваш изменить замышляет нашему царю. Сюда король послов отправляет, а на границы с войском великим наступает, с которым, если бы послы воеводу и вас вызволили, он посадил бы Расстригу на царство. По этой причине царь приказал стеречь и послов, и вас до времени”. Очень мы это неохотно слушали и не верили, зная наверняка их мошенничество.

Дня 25. Отдельные пункты из письма одного нашего товарища, который там же, в Ярославле, находился, но по некоторой причине на другом дворе. Тот тайно писал вельможным панам правдивые вещи, о чем только мог доведаться, ибо до него там надежнейшие (если правда) известия доходили.

[1-е]. “Как в том, что я здесь, так же и относительно царя не сомневайтесь, что он жив и в Путивле находится”.[303] Чему он приводит, между прочим, основания и доказательства: “И то дай, Господи Боже, чтобы я так был в доме отца моего, как он сейчас в Путивле, никто ни в чем не должен сомневаться”.

2-е. Петрушка и Болотников в столичном городе Москве находятся, и это несомненно. Хитрость какую-то хотел совершить Болотников, но она ему повернулось боком. Люди из Тулы, по соглашению с царем, вышли, а сам Болотников попал в плен.[304]

3-е. Посол наш, уже три недели будет, как выехал в столичный город Москву, но аудиенции еще не получил и находится под большой стражей, чтобы, упаси Боже, не увиделся со старым послом или не договорился с ним. Очень этого боятся.[305]

4-е. Царя до сих пор не было, и лишь теперь в столичный город Москву приехал.[306]

5-е. Уже взяли в плен Петрушку и Болотникова, но все-таки снова на праздник святого Николая[307] приказано в полки съезжаться; это значит, что Дмитрий жив.

Раздел 12 Декабрь

Дня 1. Лишь теперь снег в здешних краях покрыл землю. Отсюда видно, как все это время нам Бог всемогущий дивным провидением своим не отказывал в благодеяниях, также и в тепле.

Дня 3. Когда рано утром возницы ездили за водой, увидели на реке у перевоза между “москвой” поляка, который, приблизившись к ним, спрашивал о пане воеводе и о других. Более же ничего сказать не мог, только отойдя подалее, нарочно громко отвечал расспрашивавшим его чернецам, чтобы наши слышали, говоря, что с обеих сторон (то есть с царской стороны и с польской стороны) такие собрались войска, каких до того времени не бывало. И если бы “москва” не воевала с уловками, ничего бы за собой не могла удержать, ибо уже сколько раз “москва” то появлялась, то убегала. Но этому верить не хотелось.

Дня 9. Пришли известия, что уже посол отправлял посольство, суть которого, говорили, в следующем. Спрашивал он царя: “Почему пана посла государя моего и сенатора, пана воеводу, и других таких знатных людей столь долгое время без всякой вины держал в заключении? Ибо не землю грабить, не военным обычаем приехали они все, но потому что вы сами прежнему царю, государю своему, у короля его милости и Речи Посполитой жену просили. Мирным обычаем, в свадебном поезде, въехали они вместе с послами польскими, подтверждая дружбу, чтобы договариваться о вечном мире”.

На это царь и бояре думные отвечали, что “как пан воевода, так и все другие люди государя твоего не к истинному царю, но к Расстриге, на горе Речи Посполитой вашей приехали, который иначе кончить не мог свою жизнь, как он ее кончил”.

Услышав это, посол стал утверждать и доказывать, что Дмитрий не Расстрига, но был настоящим царем, потому что “всею „москвою“ был принят за государя и коронован, и потом ему присягу на верность давали. Однако же, что бы там ни было, вы все вечный позор и бесчестье от всего света заслужили. А теперь, если оставшихся людей государя моего из своей земли не отпустишь, да не таких оборванных, как других отпустил, государь мой приказал отдать тебе эту саблю, объявляя справедливую войну”. Якобы после этого царь, приняв саблю, приказал того посла задержать, посадив под надежную стражу, а своего посла снова хотел отправить в Польшу.[308]

Потом сделали вид, что из наших панов лучших со дня на день должны кого-то взять для переговоров.[309] Другие же уверяли, что переговоры между Дмитрием и Шуйским должны состояться по заключении двухмесячного перемирия. Совсем мы не знали, кому верить. Если бы все те дела записывать, то никогда им не было бы конца. Однако, когда тревоги утихли, за особенную милость Божью мы сочли, что ни у кого, в особенности у родственников, в ту пору не было дурных предчувствий.

Дня 10. То же подтвердил стрелец, который приехал из Москвы и рассказал по секрету пану воеводе, через наших, что посол отдал царю грамоту на обнаженной сабле.

Дня 16 и в последующие дни говорили, что воевода Салтыков, который нас сперва стерег, должен приехать в Ярославль за паном воеводой и за другими панами польскими, чтобы везти их в столичный город Москву для переговоров, а меньшую челядь прямо отсюда в Польшу отправить. Но это все-таки не подтвердилось.

Дня 21. Говорили, что послом был пан Глебович.[310] Других вестей было слишком много, которые из-за их ненадежности записывать не хотелось. Между прочим, сообщали, что царь Дмитрий лишь теперь тронулся из Путивля, поэтому и не было слышно о тревоге в столичном городе Москве. Но ничего подобного не было.

Дня 22. (Незаметно).[311] Одного из тех, кто собрался было в дорогу прошлой зимой, взяли в Москву, по царскому пожалованию, на имя которого он предался, выдумав подлые вещи.

Конец же года того, по милости Божьей, прошел у нас в счастливом покое, не то, что год назад. Потому что мы, начиная с самой Пасхи, избавлены были от тревог и от опасностей. Отсюда видно также и то, что тоска наша понемногу утихла, и мы обжились здесь, но у некоторых тоска еще более прибавлялась. Пусть же и впредь творится воля Божья, как надежды наши, так и свобода наша только в нем и от милосердия его великого зависят.

Раздел 1 Январь

Помоги Бог, Господь всемогущий, и смилуйся над бедными узниками.

Дня 1. В первый день нового года новое (однако не известно, верное ли) пришло известие, что Дмитрий со всякими московскими людьми, имея с собою немало поляков, спешит под столичный город Москву. Говорили также о каких-то стычках.

Дня 2. Видели на луне удивительные радуги и зарево. Знающие люди справедливо утверждали, что такие вещи естественным образом не могли возникнуть.

Дня 5. Возобновились слухи, что под Карачевым (в 54 милях от Москвы) находится большое войско Дмитрия, против которого Шуйский готовится выступить. Также и о том, что Петрушка повешен в столичном городе Москве, а Болотников в тюрьме,[312] что господ послов, старого и нового, несколько раз приглашали к столу. Что те, которых Шуйский послал воевать Астрахань, взяли ее на имя царя Дмитрия и, овладев городом, заперлись в нем.[313]

Дня 6. С воскресенья на понедельник видели мы снова луну необыкновенной и веселой, окруженной двумя радугами и саму находившуюся в радуге. И об этом говорили, что такое явление не только естественным образом не могло возникнуть, но и никого между нами не было, который бы когда-либо подобное видел. А так как луна была тогда очень веселой, то мы посчитали это добрым предзнаменованием, и надежды наши на Господа Бога вскоре воспрянули.

Дня 12. Слышно было, что, выбрав самых худых из нас (хотя к тому времени немного оставалось толстых, однако ж всемогущий Бог чудесно, истинно своим провидением, нас еще сохранял и снабжал кое-какими пожитками), собирались отослать со всем их имуществом в вышеупомянутую крепость Архангельск, которая является портом на Английском море.[314] Мы не радовались этому, так как только в небе хорошо с архангелами.

Дня 15 и в последующие дни говорили, будто царь Шуйский собирался взять себе жену из дома Нагих.[315] Потом же бояре воспротивились этому, настаивая, чтобы прежде он освободил и успокоил землю. Разные еще рассказы и слухи появлялись, но не было не только такого, что можно записать, но и чему можно верить.

Дня 20. Советовали нам приставы наши, чтобы мы, особенно слуги, просили царя о пожаловании и улучшении питания. Но мы не последовали совету, опасаясь какого-либо подвоха, и предпочли кормиться, как кому удавалось, нежели соглашаться на то их подлое предложение. И потому продавали, кто что имел. Но сильного голода, по милости Божьей, не испытывали.

Дня 22. Пришло из Карельской провинции 100 стрельцов на смену тем, которые нас стерегли. Люди чуть ли не все те пришли, которые сопровождали нас из Москвы и год назад стерегли. Однако прежде чем принять охрану, каждый должен был присягнуть, что не будет нам никаких вестей и секретов приносить. Но это обязательство мало помогло, потому что у мужика присягнуть — что ягоду проглотить. Очень хорошо обманывали, по своему обычаю, как и прежде.

Дня 29. С великою боязнью видели мы столбы огненные, необыкновенные и жуткие, проходившие по небу. Должно быть, они предвещали что-нибудь либо нам, либо “москве”.

Приставы также посетили пана воеводу, в то время с ними разругались паны старосты о слове, у нас употребляющемся в кабаках, а у них обычном. Пан воевода просил, чтобы ему разрешили писать царю относительно посланца в Польшу, но его заставили подождать несколько дней, ободряя надеждой на что-то доброе. Один из них шепнул на ухо пану воеводе, что имеет что-то сказать, но воздержался, намекнув только, что здесь идет какая-то игра.

Дня 30. Слухи были, что царь отправил вперед войско в несколько тысяч против Дмитрия. Это войско, отойдя от столичного города Москвы, начало роптать на царя Шуйского, думая бить челом Дмитрию. Увидев это, гетман, разумеется, повернул назад, а войско, которого 8 тысяч было, перешло на сторону Дмитрия. Когда об этом услышал Шуйский, видя явное несчастье, он хотел сложить свой жезл (таков там обычай, когда царь покидает царство), но ему народ не позволил, говоря, что, “пока от последнего из них не очистишь страну, до тех пор должен быть нашим царем”. Сразу после этого к двум войскам царь отправил третье, во главе которого вышел Дмитрий Шуйский, но был ранен и едва с несколькими сотнями человек вернулся.

Тем временем царь Шуйский женился,[316] должно быть, его женили, чтобы он, все порывавшийся в монастырь, не ушел бы туда, но упорнее защищался.

Также говорили о панах Стадницких, что с 12000 войска они вторглись в страну и уже до 1000 бояр к тому времени, пленив, в Путивль отослали, обещая Дмитрию и самого царя поймать, если он не вернет им друзей и родственников.

Раздел 2 Февраль

Дня 1. Один боярский сын, приехавший из Москвы, привез известие о том, что войска Дмитрия собираются идти к столичному городу Москве, а сам он стоит под городом Брянском, в пяти верстах, в монастыре, именуемом Свенским;[317] что царь Шуйский, закрывшись в крепости, один, с несколькими друзьями, празднует свадьбу.

Дня 6. Странные столбы были видны в воздухе ночью, а также огненные отражения, так что страх охватил многих из нас, видевших это. Мы были все встревожены, многое связывая с этим видением. А на следующий день на довольно спокойном и чистом небе исчезла луна, подевалась неведомо куда на глазах людей, что и наша стража во дворе, и московская, вокруг двора стоящая, очень хорошо своими глазами видела и сочла это дурным предзнаменованием для своего царя.

Дня 7. Три письма от испанца Николая де Мелло. 1-е. В нем сообщалось то, о чем он писал уже 8 декабря, — что Тула взята у Петрушки и Болотникова и отдана Исидору Нагому.[318] 2-е, что Петрушка в Москве повешен, а Болотников — в тюрьме. 3-е, в тот день, когда новый посол въехал в столичный город Москву, старый хотел уехать, но его догнали у ворот и не выпустили.[319] 4-е, что царь Шуйский женился, удивляется, как в годину такого явного и великого бедствия умудрился он жениться. Взял какую-то Марту, а по нашему — Марию,[320] но Мария optimam partem elegit.[321] 5-е, о великой неволе своей дал знать и о жестоких страданиях, что ему временами едва на третий день пищу приносят. Все это — из-за забот, которые их угнетают, ибо из того монастыря отправлено на войну 53 человека, а возвратилось их только 13. 6-е, напоследок просит, чтобы пан воевода, если Господь Бог поможет, постарался, чтобы его из того жестокого заключения вызволил своими стараниями. На это ему отписано и деньги в помощь, милостыня послана.

Дня 9. Пункты из письма пана К[оморовского]:[322]

[1-е]. Что быстро разгорается, то долго не светит. Царь женился, один день пожил с женой, а на другой отправил ее в монастырь. Сам не уберегся, взял в жены дочь князя Петра Ростовского из рода Годуновых.[323]

2-е. Дмитрий Шуйский возвратился, потеряв всякую надежду, из-под Алексина, упрекал царя, что тот женился, говоря: “Ты веселишься, а кровь невинная льется”. Также сказал ему, что “уже царствовать тебе осталось недолго, ибо не на кого тебе опереться, а поэтому подумай о себе и о нас, поклониться надо тому, кому царство по справедливости принадлежит”.

3-е. После ухода Дмитрия Шуйского из-под Алексина все оставленное там войско, получив грамоту от царя Дмитрия, подчинилось его воле и власти, сложив оружие и придя в повинование.

4-е. В прошлый четверг посол царя Дмитрия полковник Адам сам-четвертый был в столичном городе Москве с письмами Шуйскому и миром принят с признательностью. Общее содержание тех писем было таково: всем, кто ему по доброй воле подчинится, он обещает свое милосердие. Это письмо московский патриарх при царе и перед миром читал всенародно. Когда он кончил, царь спросил их мнение, а они также — царское. Царь решил, что делать нечего, когда наступают на горло, и поэтому сказал им: “Думайте теперь сами, а я тоже сам думать буду, если так велит Бог, я ему уступаю, и будь, что будет”. Услышав это, мир воскликнул единогласно: “И мы также! Да здравствует Дмитрий Иванович всей России! Но мы просим, чтобы ты нам милосердие показал, не велел своим жолнерам, как в других городах, о чем мы слышали, насилие чинить”. И с этим отправили посла, прося, чтобы царь прислал кого-нибудь для принятия присяги.

5-е. О наших говорят, что они под Смоленском и ту крепость взяли.[324]

Дня 16. В субботу все, как и прошлой ночью.

Дня 17. В воскресенье масляной недели ходил дьявол между нами. Правда, его самого не видели, но слышали голос те, с которыми он разговаривал. На некоторых нагнал страха, некоторых душил, а именно, одного человека придушил так, что тот едва очнулся, вздохнул и другим рассказал, что с ним дьявол задумал сделать. А еще с одним спорил в видении о душе его, до того, что ему эти строки (“Corpus meum flagettatum est, etc.”,[325]) привиделись, и говорил ему, “что в тебе моя душа, а только тело Божье”. А тот дьяволу отвечал, “что Бог с тобой дела не имеет, если тело Божье, тогда и душа”. А дьявол крикнул: “О, Франциск! Навыхватывал их у нас, но дай же покой!” — и полетел. Ведь тот отрок был опоясан поясом святого Франциска и в нем всегда спал.

Много было у дьявола и других явных проделок и разговоров с некоторыми. Одному наговорил, чтобы к ним отправился, обещая его кормить очень вкусной кашей, которую тот одно время пробовал во время болезни. И он к тому часто приставал.

Досаждали нам также суровые морозы, лютые — почти всю зиму, начавшиеся в декабре, но, однако, особенно сильные в данное время, столь суровое, что земля почти гремела, как медь.

Дня 18. Еще большие бесчинства натворил сатана. Тою ночью одних со стульев свалил, других ушиб, и в свечах показывался, и в женском обличье, и не однажды, но несколько раз их облетал, проделывая различные штуки.

Дня 26. К тем стрельцам, которых здесь год тому назад оставил Салтыков для охраны крепости, добавлено 50 человек, чтобы нас сторожить, ибо опасались набегов. Как об этом и пан Кемеровский пишет в своем письме, ниже переписанном. Следовательно, и повсюду, не только в городе, но и по дорогам придано стражи.

Die ultima[326] февраля дошло до нас от пана К[оморовского] письмо, содержание которого таково: “Пишу, как и раньше, не сомневаясь, что все так и происходило, то есть, что они добровольно предались царю и с этим известием послали было к нему, теперь же сообщаю вашим милостям, почему до этого дело не дошло. Потому что, когда царь послал в столичный город Москву бояр своих принимать присягу, он также отправил с ними небольшой отряд и воеводу, некоего Ивана Голицына.[327] В Москве же другой совет без ведома царя состоялся, так как Дмитрий Шуйский вместе с отцом царской жены привели мир к тому, чтобы Расстриге не доверять и мужественно защищаться. „А так как, — молвил он, — мой брат не способен царствовать, обещаю, что, когда вас обороню и государство московское успокою, царем вашим буду“. Услышав это, они все тотчас согласились, чтобы все так происходило. А он, видя их расположение, в надежде на царство раздал боярам очень дорогие подарки, и сразу после этого совета, не мешкая, послал вооруженных людей против войска царя во главе с отцом царской жены. Ударили они по врагу без предупреждения, в то время, когда послы царские уже были в столичном городе Москве. Но Господь Бог проявил чудесную милость свою, и нападавшие были наголову разбиты. Отец царской жены попал им в руки, с него содрали кожу, а потом на части разрубили. Затем, не мешкая, Голицын пошел с войском под столичный город Москву. К нему прибыло также немного поляков, которые пришли из войска польского, находившегося около Смоленска, крепости Тверь, Углич и иных немало привели к присяге царю. Эти крепости и сейчас сохраняют верность, кроме Углича, который изменил, а люди из него ушли. Итак, узнав, что Голицын направился с войском к столичному городу Москве, чтобы овладеть этим городом, поляки, не мешкая, пошли к нему на помощь. С одной стороны подошли наши, а с другой — Голицын, и мощным штурмом взяли Деревянный город, часть войска побили, а часть привели к присяге.

После этого, пробив сперва брешь в 8 сажен в Каменном городе, с той же яростью ворвались в башню, которая там стоит на углу у реки, называющейся Москва, и разрушили ее. В этом проломе с обеих сторон полегло много людей. Полному поражению помешала ночь. Тогда Голицын встал со своими людьми в Деревянном городе, а наши встали лагерем в поле. В той страже, которая стояла у пролома (она состояла из людей, набранных в крепостях), изменили, войско — а его только что привел Татищев из Великого Новгорода — из города выпустили.[328] И тогда спереди и с тыла, со всею силой по Голицыну ударили. С обеих сторон бились хорошо и храбро, один другому не уступал. Однако победили более свежие и не столь утомленные войска, как те, что воевали в Деревянном городе, и людей Голицына в поле далеко вытеснили. Между тем поляки, стоявшие лагерем, ворвались в город, перебили многих людей саблями, убивая встречавшихся наповал, без всякой пощады. Совершив это и не понеся урона, они вышли из города и направились к Смоленску, делая более десяти верст в день. Голицын же ушел к Серпухову, чтобы лечить тяжелую рану, ибо он был ранен в бок. Там его опять подстерегли Дмитрий Шуйский с братом, чтобы окончательно разгромить. Но он, оправившись от раны, сам разгромил их, разгадав задуманную военную уловку, так что Дмитрий Шуйский едва ушел в столичный город Москву.

Между тем, уже царь приближался со всеми войсками, которые были очень многочисленны, имея при себе и поляков, кроме тех, что были под Смоленском”.

Тогда (что достоверно известно) 100 человек из наших собирались отослать в Каргополь, в 200 верстах от Белоозера, но бояре не советовали, говорили, что и тут около нас хорошая стража. И в самом деле, стерегли со всех сторон, и даже монастырские люди с другими были рассажены по дорогам, а к вельможным панам приставлено 59 стрельцов, тех самых, которых год тому назад оставил Салтыков в здешней крепости.

Раздел 3 Март

Дня 1. Слышно было, что Голицын снова вернулся под столичный город Москву, а царь Дмитрий в Туле ждет, пока войска стянутся. Также и то, что Москва в осаде, кроме одних ворот с нашей стороны, которые свободны.

Дня 2. Проехал через Ярославль Михайло Салтыков — воевода, тот самый, который нас год назад стерег. А с ним некий Степан, который тут прежде у нас был приставом, а потом в Вологде — у глинских, откуда его взяли, не известно для чего. Догадывались, что обоих выслали в Сибирь, в опалу, из-за какой-то измены. Другие же толковали иначе. Было с ними и еще несколько бояр. Дня 3. Узники все из темниц ярославских выпущены, собирались их приодеть как-нибудь и использовать для обороны крепости или же отправить на войну.

В тот же день, в полночь с воскресенья на понедельник, луна на ясном и очень красивом небе была окружена двумя разноцветными кругами, длилось это несколько часов. Так как мы привыкли к подобным диковинкам, то боялись их меньше.

Дня 5. То же известие, — что столичный город Москва в осаде, что к ней стягиваются войска, что сожгли часть Деревянного города и его ближние слободы. Говорили, что однажды из города вышел отряд, на который неожиданно напало из лагеря несколько сот человек на лыжах и великий урон вышедшим из города причинило, взяв в плен 36 человек и отослав их к царю Дмитрию. Он, угостив их, освободил и отослал назад, молвя, что “не жажду я вашей крови, и если бы мне не было жаль губить невинных людей, то уже давно бы вами смог овладеть”. Дмитрий же Шуйский (так как о царе не слыхать, говорят, что он болен) велел всему духовенству съезжаться, чтобы выставить его с крестами против войска Дмитрия, а самому выйти за ними и погибнуть, обороняясь.

Пришло известие, что наши проникли в Смоленск, но не известно, чьей стороны держатся.

Дня 7. Конюший пана старосты саноцкого внезапно скончался. Дня 10. Привезли тогда Болотникова и несколько бояр, а сослали его в опалу в Каргополь. Когда его везли несвязанным и это увидели бояре, они спросили, почему он так свободен. Услышав это, Болотников заявил, что “я вас самих скоро буду заковывать и в медвежьи шкуры обшивать”.[329]

Дня 12. Оба пристава и немало сынов боярских было на пиру у пана воеводы. Сказал вполголоса один из приставов, что “приближается ваша радость”.

Дня 14. Привезли из Сибири несколько десятков верблюдов, притворились, что хотят устрашить конницу поляков, которая, по слухам, находится под Москвой.

О титуле царя и князя российского выдрано.[330]

Очевидно, что-то действительно было, ибо нас в те дни усердно стерегли и к ключникам, которые ходили на рынок, к каждому в отдельности, приставили по 6 стрельцов. Часто носились пустые слухи о каких-то людях под Москвой.

Дня 18. Пришло известие, что войско продолжает оставаться под Москвой, что 16-го была там кровопролитная битва, также что московских людей погибло до 10 000, а тех, кто был в бою с другой стороны, — 2000. Больше всего полегло казаков, ибо они сражались храбрее остальных. Потом с крестами выходили; говорили, что сам царь Шуйский был смущен и не знал, что делать, и рад бы был уже сдаться, но брат его с другими думными боярами чернь сдержал.

Дня 22. Эконома пана старосты саноцкого, идущего с рынка, схватил за руку при стрельцах один москвитин, говоря: “Скажи от меня воеводе, что скоро все ваши дела в столичном городе Москве, из которого я вчера приехал, решатся. А что говорят, будто Годунов воюет, этому ничему не верьте, ибо его из могилы вырыли”. Дальше он не мог говорить, ибо его сразу стрельцы повели к приставу. Когда у него допытывались, кто он такой, откуда пришел и по какому делу, он поведал, что “нас тут трое, что мы вместе из Москвы пришли”. Там и те двое вместе с ним были, но как только его схватили, они сразу же исчезли. А его, бив кнутом, посадили потом в тюрьму. Эконом тоже сильно испугался, что ему грозит опасность. Стрельцы выгородили его, сказав, что он не обращался к тому мужику, но мужик сам с ним заговорил. Вдобавок староста сам им заявил, что ничего не понял из речей мужика.

Сочиняли также, что поляки овладели Северской землей.[331] К концу же того месяца все известия утихли. Конец святого поста провели спокойно, без всяких вестей, и о “москве” под столичным городом Москвой не говорили.

Раздел 4 Апрель

Дня 6. В день Светлого Воскресенья и потом, в течение всей недели, никаких известий не было, кроме того, что войско Дмитрия находится под Орлом, а войско Шуйского — под Волховом.[332]

Дня 14. Голов угощал пан воевода.

В тот же день явилась надежда, что мы через три недели поедем в столичный город Москву. Говорили, что уже Новгород, да и другие сильные крепости сдались Дмитрию, что польское войско стоит там же, под Орлом, на стороне царя Дмитрия. А в войске, которое под столичным городом Москвой находилось, были татары из Нижнего Новгорода, явившиеся, как только снег сошел. Увидев это, москвичи вышли против них, но татары, уходя, встретились с поляками, повернули на москвичей, и дали им бой, и разбили их так, что едва три брата Шуйских в крепость Михалец ушли. Там и до сих пор в осаде.

Дня 16. Говорили, что “уже ваш король польский все земли и волости под Москвой завоевал, до самых Вязем”, которые только в 6 милях от столичного города Москвы.

Дня 17. Некий татарин пана воеводы хотел предаться на имя царя, но прогуливавшийся пан воевода сам увидел это, приказал его призвать к себе и учинил ему допрос. Татарин тотчас во всем сознался, и затем его в цепях посадили под стражу.

Тем временем очень много людей из войска Шуйского убегало, из-за чего нас окружили более сильной стражей, чем в другое время: как только один или двое наших отправлялись куда-нибудь, так сразу несколько стрельцов следовало за ними по пятам до ограды. А к ограде не подпускали никого. Даже воду возили от реки не обычной дорогой, но вкруговую, за валами, и другие всякие предосторожности были, — а все для того, чтобы мы ни о чем не знали. Однако же ежедневно одни и те же частые разговоры заходили о царе Дмитрии и его могуществе и, напротив, о слабости Шуйского. Те, кто чувствовали себя виноватыми, были в сильной тревоге, бояре же вели постоянные переговоры с миром. От наших старших постоянно приходили вести, что Дмитрий вернул себе столицу, и были среди панов такие, которые хлопотали о его будущей милости.

В это время мы были очень опечалены и озабочены болезнью пана старосты красноставского, который давно уже лежал и болел так сильно, что даже написал завещание.

Дня 24. Волга-река разлилась, а за несколько дней перед этим Которосль. Ужасные холода, случившееся из-за этих вод, принесли немало мучений.

Дня 25. Пристав Афанасий, которому царь приказал немедленно явиться к себе в столичный город Москву, прощался с паном воеводой и со всеми. А на его место прислали другого, по имени Якима. Все мы очень сожалели, что нас покидает такой хороший человек, потому что он всегда к нам относился дружелюбно и сочувственно. Обычно исправно присылал нам пищу и был к нам необыкновенно привязан. Мы не знали причины его отъезда, кроме того, что он был им нужен для войны. Бояр многих люди пленили, а лучших побили, другие же либо искренне, либо с умыслом предались царю Дмитрию.

Раздел 5 Май

Дня 1. Дано знать, что в день святого Войцеха была кровавая битва, в которой очень много войска Шуйского побито, пригнано к реке и утоплено, взято в плен,[333] и что будто бы видели пана Ж. в той битве.

Дня 2. Также известили, что 70 000 войска наступает под столичный город Москву, что бояре разбиты наголову и убегают, что Афанасий, пристав наш, не доезжая до Москвы, пропал куда-то, но потом оказалось, что доехал.

Дня 3. Луна в 3 часа ночи была как будто кровавой и оставалась очень невеселой до самого утра. В тот же день, до захода, солнце вечером стало каким-то мрачным и словно поигрывало.

Дня 5. Пристав Иван был у пана воеводы и от царского имени известил его о милостивом разрешении написать, какие ему лекарства требуются, а великий государь прикажет за них заплатить из своей казны. Пану же старосте луковскому разрешили написать о своем имуществе, обещая послать за ним в Белоозеро.

Дня 11. Дано знать, что из-за действий Мстиславского войско Шуйского разбегается, и он остался в Волхове один с чернью; и что в то время дважды сотрясалась земля в столичном городе Москве; что Баля, Венгрина, Березаньского и четвертого, который изменил пану послу, выслали в Сибирь; что у панов Стадницких на Белоозере большая нужда; что бояре посылали к царю сказать, чтобы он их либо отослал в Литву, либо приказал давать людям хорошую пищу, говоря: “Ибо опасаемся, если нам придется ехать на войну, а их будет голод мучить, что они наших жен и детей перебьют”.

Дня 15. Дано знать, что к приставу ночью приехал гонец с письмом, направленным только ему. Прочитав его, пристав сразу приказал хлопотать о хорошей рыбе для пана воеводы, и в самом деле прислали ее в тот же день. Но до сих пор не известно, что было в том письме.

Item[334] сообщили, что царь Дмитрий с войском своим, будучи под Орлом, приказал запалить город, а сам задумал убежать во время пожара. Увидев это, Шуйский погнался за ним, полагая, что они убегают, но те повернули и пошли на него.[335] Item, что пана воеводу хотели взять в Москву для примирения. Знать, что-то у них неладно, ибо нам позволили брать всего в долг и свободнее нас выпускали, чего до того времени не было.

Также о войске короля его милости говорили, что находится у Смоленска и взяло несколько крепостей.

Дня 19. Новый пристав приветствовал пана воеводу, имея, вероятно, указания от царя, уговаривал написать смиренное прошение, в котором следует повиниться, и дал для примера образец. Но пан воевода не написал никакого прошения, поняв, что здесь какой-то подвох, что нельзя так раболепно написать и унижаться перед теми, которые наутро могут его казнить.

Дня 20. Дано знать, что под Орлом царь Дмитрий разбил наголову войско Шуйского, едва Дмитрий Шуйский с воеводами своими спасся и бежал без оглядки до самого Серпухова. Носились также слухи, но очень нелепые и ложные, что жена пана воеводы находится с 20 000 войска под Орлом. Распускались слухи для того, чтобы людей обмануть: сказали им, что идут не на царя Дмитрия, но на Литву, чтобы их вернее, будто бы для защиты веры, выманить на войну.

Дня 21. Приехал бывший пристав Афанасий, и сразу же разнесся слух о выезде пана воеводы и царицы в Москву на какие-то переговоры. Теперь обнаружилось, что то прошение, о котором выше упоминалось, потребовалось для того, чтобы пустить миру пыль в глаза. Что вроде бы не потому вызывали пана воеводу, что он был нужен кому-то, но потому что царь сжалился над ним и берет его к себе, чтобы ему было лучше. В тот день уже хотели получить не такое прошение, какого три дня тому назад добивались, но другое, какое пану воеводе будет угодно, чтобы только содержались требования и просьбы. И с великим неудовольствием они вынуждены были открыть истинные причины своих действий.

Дня 22. Велели пану воеводе, царице ее милости, панам старостам готовиться, позволив взять с собой лишь нескольких шляхтичей. Долго это обсуждали и спорили, но порешили на том, чтобы взять 90 человек пану воеводе и царице ее милости и каждому из панов старост. Причину их отъезда некоторые усмотрели в том, что, наверное, они необходимы были для соглашения с Дмитрием, который нанес царю большой урон под Орлом, перебив много народа. А некоторые думали, что для соглашения с Польшей.

Дня 23. Гонцы один за другим прибегали, чтобы пан воевода выезжал. Различные слухи были; одни советовали отправляться, а другие — нет, и наконец остановились на том, чтобы ехать. Плача было много, особенно у тех бедняг, которые без господ своих в руках тиранов оставались. Надежда их теперь была только на Бога, их покровителя, что он и дальше, как милосердный отец, будет иметь о них попечение.

Дня 24. Проводили панов Стадницких.[336] Но нам с ними не разрешили увидеться, мы их только с крыши видели. Говорили также, что в то время Шуйскому плохо приходилось, и по этой причине приказано быстрее везти пана воеводу.

Дня 25. Выезд вечером за перевоз. Утром перед выездом хорошие для нас предзнаменования были, ибо с великими клятвами убеждали нас, что Дмитрий жив. Вечером же, перед выездом, наступила тревога: дали знать, чтобы пан воевода не торопился, ибо около Москвы великие мятежи, и пока с ними не расправятся, чтобы задержался. Однако, этих советов не послушались, и он все-таки выехал в жестокую непогоду.

Ночлег за перевозом в предместье прошел в хлопотах и трудностях, ибо челяди было мало, а в подводы запрягли непослушных московских кляч. А в городе были печали и рыдания, одной надеждой оставшиеся себя утешали, что через три недели их обещали вывезти. Таким образом, выехали все женщины (ибо девушки все вышли замуж) и юноши, больше всего — шляхтичи; челяди же не разрешали брать больше шести сверх определенного числа. После этого осталось in genere[337] 162 добрых молодца.

Дня 26. После Обеда переехали с одного ночлега на другой.

Дня 27. Положение наше в Ярославле улучшилось. Приставы Иван дьяк и Яким остались при нас. Афанасий же проводил пана воеводу. С нами обращались довольно милостиво, пищи стали давать не больше, однако несколько получше, свободу нам также дали, разрешив ходить как на прогулки, так и на рынок. Разные вести с дороги о пане воеводе приходили к нам и письма. Но первого письма нам не отдали. А другое, написанное в самом конце мая в миле от столичного города Москвы, дошло, копия его ниже.

Раздел 6 Июнь

Дня 7. Выпустили из тюрьмы Яна Запорского, который был туда заключен еще 24 сентября 1606 года, как об этом в своем месте сказано.

Дня 8. Отдано нам письмо от пана воеводы. Вот копия этого письма:

“В прошлый праздничный вторник писал вам, оставшимся в Ярославле, но сомневаюсь, чтобы то письмо дошло, таким образом, снова первое письмо посылаю. Вот оно: Сегодня, даст Господь Бог, то есть в субботу, накануне дня святой Троицы,[338] я в столичном городе Москве буду, потому что теперь мы остановились только в миле от этого города. Завтра, даст Господь Бог, надеюсь быть у великого государя, а в воскресенье обещают сразу послать как в Ярославль, так и за другими пленниками, которые в разных крепостях находятся. Ибо за князем Вишневецким и за теми, кто еще находится на Белом озере, уже послано. Я получил письмо от панов послов, которого копию, по пунктам написанную, вам посылаю. Все это приняв во внимание, легко вы поймете, что потом наступит. Надежда на Бога, заступника нашего, что милосердием его скоро дождемся чаемой радости”.

Вот пункты из письма панов послов, изложенные таким образом: “Прислать изволил сам король его милость почти год тому назад нас, своих посланников, и мы, соединившись с новыми послами, после долгих переговоров с думными боярами договорились. И было решено, что великий государь изволит послать для наших дальнейших посольских переговоров с боярами за вельможным паном самим и за ее милостью дочерью его, а также за всеми панами Мнишками, которых вельможный пан возьмет с собой, тех, кого сочтет достойными находиться в столичном городе Москве. Также и ее милость, дочь вельможного пана, чтобы взяла с собою женщин тех, в которых будет нуждаться для услужения и будущего тут пребывания. Все же прочие королевские люди, наша братья, как те, которые находятся в разных отдаленных местах, так и те, которые в том месте находятся, где вельможный пан изволит быть, пусть еще останутся. Но после приезда вельможного пана, их тоже, возможно, скоро сюда препроводят, причем как там, так и в дороге будут снабжать всем необходимым. Сообщаем также, что король его милость, государь наш, с королевою ее милостью и королевичем здоров и на счастье нам в мире правит. В отчизне нашей все, по милости Божьей, благополучно. А кардинала и Старостину красноставскую и луковскую, а также остальных родственников наших, по милости Божьей, оставили мы здоровыми. Письма из Польши, как вам, так и другим, находятся при нас, а когда, даст Господь, ваша милость пан прибудете сюда, тогда они вам отданы будут. Посылаем мы всем привет. Составлено в столичном городе Москве. Дня 19 мая 1608 года”.

С тем же письмом прислана такая записка: “Как я горячо жаждал всегда увидеться с вашей милостью паном, не требуется доказательств. Но, будучи подвергнуты таким испытаниям, мы оба с трудом могли достигнуть этого. Теперь же, когда Господь Бог такое благоприятное время ниспослал нам, что видеться позволено, очень прошу к нам поспешить. Господь Бог, устроив, что встреча и свидание наши близки, скоро приведет нас к желанному берегу вольности, по своей Божьей милости, а дальше и нашего освобождения мы с радостью ожидаем. Мой Городецкий ждет также с великой радостью вельможного пана. Николай Олесницкий, каштелян малогощский”.

Дня 9. Улучшили нам пищу и кормили так, как прежде, когда рассылали из Москвы, ибо тут в Ярославле сократили довольствие на третью часть. Это теперь возместили и очень милостиво с нами обходились. И даже позволили нам прогулки по-над Волгой и на торг.

Дня 10. Пришли к нам вести, что царь посылал пана старосту луковского в полки уговаривать царя Дмитрия. Другие же говорили, что пана Юрия Плату, а третьи — что их обоих. И пана старосту из полков не отпустили, а пан Плата возвратился и должен был получить за это пожалование от царя Шуйского.

Дня 11. Пришли вести, что все бояре покинули царя Шуйского и встали в поле, и говорили, что только мир при нем остался.

Дня 13. Провезли более десяти казаков через Ярославль, обманывая мир и говоря, что это воры, которые громят и грабят.

Дня 15. Дано знать, что в столичном городе Москве начался большой мятеж, в котором сражаются между собой одни за Шуйского, а другие ни за ту, ни за другую сторону. Также и о том, что на столичный город Москву наступают вооруженные полки, берут и сжигают окрестные крепости.

Дня 16. Дано знать, что царь Дмитрий встал на том самом месте, в полутора милях от Москвы, где разбивали шатры, в которых ночевала царица; что в столичном городе Москве великая тревога, а бояре разбегаются.[339]

Дня 17. Рассказывали о большом мятеже в столичном городе Москве, и что там, перед двором пана воеводы, полегло несколько сот человек. Некоторые говорили, что причиной этого была злоба, которую мир затаил на пана воеводу. А бояре не допускали расправиться с ним, поэтому-то они так жестоко дрались между собою. А другие сочиняли, что всего лишь несколько панов думных сговорилось с паном воеводой, чтобы везти его к войску. Когда об этом дали знать Шуйскому, он послал быстро к миру, который дал бой боярам. А наших будто бы выпустили со двора для подкрепления. Там будто бы бояре были разбиты, а слуг пана воеводы опасно ранили, а пана Загурского, слугу пана старосты саноцкого, и других убили. Самого пана воеводу взяли в крепость, также и царицу, дочь его, поместив отдельно с женщинами, а панов старост посадили под стражей по разным дворам. Это известие очень нас испугало и обеспокоило, но так как называли разные причины столкновения, то мы не очень-то этому хотели верить.

Дня 18. До нас доходили разные вести, особенно о том, что ежедневно под столичным городом Москвой происходят стычки, что люди царя Шуйского всегда с разными уловками выходят на бой, а наши их рубят и бьют без счета, подъезжая за ними к самым воротам. Были также слухи, что с той стороны идет войско занимать крепости. Сначала идет на Углич, из-за чего ярославцы немедленно послали к угличанам, чтобы они не сдавались, объявляя им, что они сами будут защищаться.

Дня 19. Дошло до нас неприятное и грустное известие, что вместо отправки в Москву приказали нам готовиться к отъезду еще далее, то есть в Вологду, милях в 30 отсюда. Произошло это из-за того, что в Ярославль ожидались войска и что им было трудно защищать город, когда мы здесь. Сопротивлялись мы, сколько могли, чтобы уклониться от этого путешествия.

Дня 20. Заявили мы, что предпочтем сложить голову, нежели уехать отсюда, но потом, когда ничего нельзя было поделать, мы подчинились и пошли договариваться с нашим приставом Иваном дьяком, чтобы он не отправлял нас, пока мы не пошлем челобитной царю, и обещали приставу подарки. Ведь слышно было, что столичный город Москва в тяжелой осаде и что Ярославский тракт занят. Принудили мы его теми обещаниями послать гонца и думали дождаться его возвращения. Но все-таки это дело провалилось, успехи противника помешали нам.

Дня 22. На рассвете ударили в набат, на звук которого сбежался мир до нескольких тысяч человек. Внезапно напали на крепость, схватили Ивана пристава, избили палками и посадили в тюрьму. А царю дали знать, что пристав “был в сговоре с „литвой“ и под тобою, государем нашим, замышлял измену”. Мы были наготове, если бы до чего дошло, но они на нас даже не взглянули. Только успокоив суматоху во дворе, они вместо того пристава дали нам здешнего старосту, по имени Третьяк,[340] и приказали готовиться в дорогу. Раздали подводы согласно потребностям. Допытывались у нас также, не одаривали ли мы чем того Ивана, обещая нам все это возвратить, и со всеми очень милостивы были. Однако в итоге получилось не так, как мы хотели, ибо нам приказали ехать.

Дня 23. Наступил день отъезда в Вологду всех, остававшихся в Ярославле. Перед тем, как мы тронулись в дорогу, нас встревожили, захотев отобрать наше оружие. Услышав об этом, мы поклялись друг другу и присягнули на том, что отдадим его только ценою жизни.

Когда стали выезжать, объявили мы, что вышлем вперед к перевозу подводы и “москву”, а сами пойдем пешком с нашим оружием, и пусть нам никто не дает повода поднимать его. И другое — что все мы водном судне переправимся. Все это позволили сделать в соответствии с нашим решением. Мы же, вручив себя в руки Бога, выслали возы с подводчиками и пошли десятками с оружием к перевозу, потому что переправа была далеко. Во время нашего отъезда немного было мира, затем всем было приказано выйти, и они сидели на валах и по берегам реки до тех пор, пока мы счастливо не переправились. Также выпустили и послали с нами тех, кто находился за приставами, а именно: пана Конецкого, пахолика его и мальчика пана Запорского. Таким образом, отчалив от берега, поблагодарили мы за хлеб и за соль трубными звуками и киданием шапок. И многие опешили от такой опасности: “Не литовские ли люди наступают?” Ночевали мы тут же, за перевозом, в таборе, туда к нам пришли вести, что взят город Переславль и войска готовятся идти под Ярославль. И что ярославцы, отправив нас, поспешили рыть окопы и укреплять город.

Дня 24. В день святого Яна, когда мы уже двинулись в путь, было какое-то замешательство в городе. Затем задержался Третьяк, наш новый пристав, так что мы его ждали до полудня. Потом наступил ночлег в яме,[341] в 6 милях. Туда явился гонец пристава с сообщением, что Переславль и Ростов взяты,[342] а Ярославль еще стоит.

Дня 25. Ночлег за царским селом Даниловым, в 6 милях. В этом лагере одна из наших женщин слегла, из-за чего должна была остаться, но на следующий день нас догнала.

Дня 26. Ночлег после очень плохой дороги в яме, в 6 милях. А ямом называют каждое село, в котором меняют подводы. Порядок же такой, что за один час представят несколько сот подвод. Но это из-за необыкновенной жестокости, с которой относятся к мужикам, ибо, когда замешкаются, то их карают: поставят рядом всех мужиков и, зайдя с конца, три человека палками по три раза ударяют каждый своего мужика и стегают их бичом по ногам. А обойдя ряд, снова то же повторяют, до тех пор, пока не будет подвод. В той дороге сопровождающие изображали перед крестьянами, что нас пленили на войне. Но они этому не верили, видя, что мы идем с оружием.

Дня 27. Ночлег также милях в 6, в яме.

Дня 28. В 8 милях встали лагерем у реки Оркши.

Дня 29. В 4 милях встали лагерем под Вологдой. Там советовались мы между собою, особенно по поводу того, что, как нам сказали, вологжане нас в город свой принимать не хотели.

Дня 30. После долгих препирательств с нашими приставами здешний воевода[343] приказал нас все-таки проводить до назначенных дворов. Но мы не хотели идти, требуя, чтобы несколько наших поехали вперед и осмотрели их, и расписали квартиры. Когда они не захотели позволить этого, мы решили настоять на своем и отказались ехать, расположившись лагерем там, где остановились. Только узнав об этом, они позволили сделать, как мы требовали.

Получив разрешение, поехало четверо наших вперед и распределило квартиры на трех дворах, которые располагались поодаль от города, в отдельной слободе. Один двор построен был и обнесен таким высоким забором, что только небо да земля, на которой он стоит, видны были. Возле него два двора, взятые у их хозяев. Итак, въезжали все мы неохотно. На первом дворе прежде наши жили, которых от нас из Ярославля забрали, а перед нашим приездом выслали отсюда в Устюжну Железопольскую. Немало их предалось на царское имя, а именно: князь Воронецкий, Солтан Старший, Добецкий, Домарацкий, портной Папроцкий, которого взяли в столичный город Москву для писания писем, других имен мы не знали. Этих под присмотром приставов там же держали, давая им кормовых денег в день по копейке, то есть по грошу.[344] Из их числа двое к нам убежали, а двух догнали (как передавали) и посадили под стражу.

Положение наше в Вологде было таково: город тот несравнимо меньше и, несомненно, гораздо хуже, чем Ярославль. Крепость расположена отдельно, обороноспособность ее не может сравниться с той, что описана в Космографии.[345] Город окружен стеной, но недостроенной и не пригодной для защиты. Стену эту, как слышно было, строили наши поляки, которых взяли в плен на войне. Было их 400 человек. Но всех их до одного потом убили за то только, что они пару телят съели. Вскоре после этого часть города сгорела, и жители написали жалобу на них царю, утверждая, что это явно их Бог покарал за воровской поступок. Услышав о том, разгневанный царь приказал своим приговором перебить пленников.

Река Вологда невелика, течет под городом. От нее кругом идет овраг, который окружает другую сторону города, воду, текущую в том овраге, называют Золотухой. Поселение расположено в такой низине, что едва заступом, раз или два, ударишь по земле, сразу появляется вода.

Раздел 7 Июль

Дня 1. От самого пристава (помимо других вестников) пришло секретное известие, что город Ярославль взят.[346] А случилось это по той причине, что, когда один из наших сказал в его присутствии, что понимает дело, пристав, поверив ему, стал тщательно расспрашивать и осведомляться у него об отдельных вещах. Некоторые из них он угадал, так как его уже известили его секретари, упомянул также мимоходом о Ярославле, говоря, что “видел я, как ему худо приходится”. И после этого пристав рассказал ему, когда и как взяли город. Однако же мы этому не поверили, хорошо зная об их изощренном коварстве в поступках и речах, а потому не придавали значения этой вести. Гораздо больше беспокоились мы о еде, когда нам ее не давали.

Когда пристав наш напомнил об этом, воевода сказал ему, что “и без „литвы“ здесь хватало забот, привезли нам ересь и разврат”. Мы же передали приставам: “Либо дайте нашу пищу, либо отправьте назад, либо объявите, что собираетесь с нами делать. Ибо мы не собираемся здесь терпеть голод, а лучше умрем в борьбе с неприятелем”.

Дня 2. Они оправдывались, говоря нам, что это “не наша вина, а здешнего воеводы, который не слушается царя, и пищу не дает, и с нами ссорится. Поэтому мы немедленно напишем и доложим государю нашему. И вы напишите свою челобитную и пожалуйтесь на него”.

Дня 3. Отправили мы тогда челобитную в столичный город Москву. С этой челобитной приставы послали тайно на своих лошадях одного стрельца, наказав ему не менять лошадей вплоть до третьего яма. Воевода, узнав обо всем, приказал догнать того гонца, но его не сумели настигнуть.

Дня 4. Заняв деньги у архиепископа,[347] выдали нам положенную пищу и уплатили за задержанную. Также и воевода приступил к переговорам с нами.

Дня 5. Невеселое известие дошло до нас, будто бы царицу, сам-друг только, везли из Москвы в Сибирь. Были и иные печальные слухи, которые дошли до нас еще в Ярославле (как говорилось об этом 17 числа). То есть будто бы пана воеводу и других панов, каждого в тюрьму отдельно посадили. Слуг их — одних побили, а других ранили. И тем печальнее было слышать об этих новостях, что нам называли подлинные имена. Причина состояла якобы в том, что пан воевода, вместе с паном послом, сносились письмами с ворами.[348] Это дошло до царя, когда один из посольских комнатных слуг, достав те письма, предался на царское имя (и выдал все их секреты). Царь приказал сперва схватить бояр, через которых это было сделано, посадить их на кол, мучить etc. Потом, когда дело дошло до пана воеводы, он защищался на своем дворе, имея при себе кого-то из “москвы”. Итак, одни были убиты, а другие, тяжело раненные, едва остались живы. Мы рассказам не верили, считая, что они сообщают нам это для того, чтобы держать нас в страхе. Потому что они сильно опасались, чтобы мы им чего-нибудь не сделали. А особенно по той причине, что они видели около нас сильную стражу и что нас было 160 человек.

Дня 6. Прибыл гонец, но с чем, этого мы не знали, только догадались по москалям, что им как-то несладко было и что они заметно носы повесили. Даже и в общих разговорах невеселы были их лица. Наверняка, если бы было что-то утешительное, его бы не таили. Пищу нам отпускали своим порядком каждый день.

Дня 8. Говорили, что те, которые столичный город Москву осадили, соединились. Срок осажденным положили до четырех недель, говоря, что “если до тех пор не сдадитесь, то с женами и детьми вашими всех вас совершенно истребим”.

Дня 10. Предостерегли нас, что здешний воевода “с того дня, как вы приехали, всяческими ухищрениями хочет забрать у вас оружие. И чтобы успешно исполнить это, он распорядился всей черни приготовиться с пушками и вас устрашить”.

Дня 12. Рассказали нам, что в Ярославль привезли 300 посольских людей на те самые дворы, на которых мы жили, чему другие не советовали верить.

В тот же день умер Адам, егерь пана воеводы, и был похоронен в могиле над рекой, называющейся Золотуха, которая прокопана кругом от реки Вологды.

Дня 13. Так как там все праздники римские привыкли умалять, приказали и в Пасху работать, как в обычный день. В воскресенье утром мужики вышли на работу, чтобы поставить забор около наших дворов, которые до тех пор еще не были обнесены оградой. Но работы все-таки в тот день не было, ибо молния ударила в угол церкви. Мужики, испугавшись, убежали и не работали в тот день.

Дня 15. Пришли известия, что “москвы” в одной битве убито до 2000, в другом же месте, где-то у переправы, “москва” захватила врасплох казаков и перебила их до 1000 человек. По этой причине здешнему архиепископу приказано служить молебен со всем миром. Потому что воры разбиты.

Дня 22. Приехал из Ярославля Иван дьяк, бывший у нас прежде приставом, лишь с его приездом мы узнали, что нам лгали о взятии Ярославля. Таким образом, по приезде его, уехал от нас Третьяк, староста ярославский, который вместо него был у нас приставом.

Дня 24. Прибыл гонец, который сообщил слухи о том, что “уже соглашение с „литвой“ состоялось, а прежние послы, заключив перемирие на пять лет, выехали из столичного города Москвы в Литовскую землю” и что “теперь „литву“ будут свозить из крепостей, а как скоро всех соберут, тогда с воеводой и со всеми другими вышлют их за границу”.[349] Правда ли то, неправда ли, об этом ведает сам Господь Бог.

Дня 28. Приехал другой гонец с теми же самыми известиями, говоря, что “уже с „литвой“ мир, меня послали за „литвой“ на Белое озеро, а сюда, со дня на день, другой гонец будет, прошу, не сомневаясь, готовить подводы”. Этим речам нам еще не очень хотелось верить.

За полчаса перед приездом того гонца ударили в набат, собравшаяся чернь хотела схватить нашего пристава Ивана в доме, в который он силой въехал. Он хотел защищаться, имея при себе одного стрельца, но с приездом гонца толпа присмирела. Другие же, будто бы более осведомленные, передавали со слов того же гонца, что паны послы и пан воевода присягнули установить на пять лет перемирие. Затем одного из послов отправили к его милости королю, чтобы тот тоже присягнул. Как только посол вернется с договором, мы дождемся свободы. Между другими условиями договора и такое, — что польские люди будут вывезены из-под Москвы.

Раздел 8 Август

Дня 1. Были слухи, что Дмитрий Шуйский предался ворам.

Дня 3. На рассвете ударили в колокола, созывая чернь, никого из наших в то время в город не пустили. Причина этого сбора была, как нам говорили, в том, что наши из глинских, которых до нас выслали из Ярославля в Вологду, а из Вологды, перед приездом нашим, в Устюжну, ушли оттуда, подкрепившись более чем десятком стрельцов, и направились к инфляндской границе. Так как не было города ближе, чем Вологда, дали знать сюда, после чего воевода, собрав людей, отправил за ними пять всадников в погоню.

Дня 4. Дали знать, что их где-то на болоте окружили и поймали, некоторые советовали не верить этому, но, напротив, говорили, что они уже на границе грабят и жгут села.

Дня 7. Снова пришло известие, что одного из них убили, других ранили и, взяв в плен, посадили в мешки.

Дня 8. Начало нашей радости. В вечернее время отдали нам, бесспорно, подлинное письмо от панов послов коронных, в котором обещают нам скорую свободу и называют время и день — 8 октября. Решили нас, всех задержанных (по-ихнему “зад[е]ржаньцев”), известить о высылке на границы.

Вот копия этого письма:

“Вам, милостивые и любезные паны и братья, сообщаем, что после долгих переговоров с думными боярами постановили мы, наконец, заключить мир между королем польским, паном нашим милостивым, и московским государем на 4 года без одного месяца. При заключении этого договора наипервейшим условием было, что-бы всех людей его королевской милости, находящихся здесь в заключении, отпустить и не позднее 8 октября доставить на границы отечества. И в самом деле, тех их милостей, которые сюда в столичный город Москву были привезены, сразу с нами великий государь отпускает к королю его милости, пану нашему. Уверили нас, что и ваших милостей также, не мешкая, отпустят в дорогу. Нам показалось необходимым известить вас об этом, чтобы вы знали о своем скором освобождении и более уже соблаговолили не беспокоиться. При этом, о возмещении вашим милостям и другим за пограбленные вещи, Господь Бог свидетель, какое мы старание имели и сколько на этом потеряли времени. Но так как со стороны великого государя назвали якобы большие убытки, от народа нашего государству Московскому принесенные, таким образом, после долгих споров, договорились мы только о том, чтобы отложить это на рассмотрение комиссии, снаряженной с обеих сторон. Ибо более думали мы о здоровье и освобождении вашем, а убедить их вернуть еще и имущество нельзя было. При этом усердно, со слугами нашими, умоляем Господа Бога о милосердии к вашим милостям. Лишь бы мы всех ваших милостей вскоре в отчих краях увидели в добром здравии. Датировано в Москве, 1 августа 1608 года”.[350]

Дня 9. Радость и веселье наше сменил Господь Бог на печаль и скорбь, когда умер один из наших — Валерьян Обельницкий, повар пана воеводы, добродетельный слуга, очень степенный и целомудренный человек. Господи Боже, будь милостив к душе его. Похоронили его на том же холме, где и первого. Только 20 людям позволили проводить его до могилы.

Дня 13. Получили мы известие о пане воеводе, что он выехал из Москвы со всеми людьми 2 числа того же месяца и видели его в Ярославле, из чего поняли мы, что наших отправили на воров.

Дня 17. Были такие вести, но верить им нельзя, что пана воеводу и царицу воры поймали.[351] Это нас встревожило, так как грозило дальнейшим промедлением. А другие, особенно сами приставы, обещали нам отъезд через десять дней. Были и иные слухи и тревожные для нас известия, которым мы не доверяли. Отъезд и освобождение наше считали, по неверию нашему, великим Божьим чудом.

Дня 20. Обещали нам отъезд после воскресенья, Господь Бог знает, которое по счету будет. А нас мучают холода: первый мороз был 21 августа. Остаток месяца мы провели в великой тоске. Особенно когда стали как-то усиливаться сомнения в нашем отъезде. Утихли слухи о возвращении. Но возникли другие слухи, а именно: о трудностях и стычках московских.

Дня 25. Пришло известие, что была большая битва, на которую сам царь Шуйский выезжал, но, проиграв, возвратился с большим уроном.[352] После этого разослали грамоты, которые сегодня доставили сюда, в Вологду, чтобы под страхом смерти каждый боярин, не мешкая, ехал на войну. Тем, кто укрывал призванных по всем городам и деревням, объявили, что ни один мещанин не смеет не только укрыть, но даже принять в доме боярина. А если бы укрыл, то самого его велено было казнить, а имущество отбирать к царю. Тревожили нас эти слухи, и надежда на отъезд в назначенное время слабела.

Раздел 9 Сентябрь

Дня 1. Прислали из Москвы гонца, чтобы приказать нам готовить возы, обещая скорый отъезд. А поэтому утешились мы, надеясь на милосердие Божье, что уже приблизил он окончание нашей неволи.

Дня 7. Отчасти ослабела надежда наша на отъезд, тем более, когда до нас дошли слухи, что пан воевода со всеми находится в Великом Новгороде под большой стражей и что на столичный город Москву наступает новое вооруженное войско.

Дня 9. Как-то мы писали царю, чтобы нам позволил забрать с собою в дорогу тело покойного отца Бенедикта Ансерина. Но лишь сегодня разрешили, чтобы мы двоих из наших, понадежнее, отправили привезти его тело. Но это нас более смутило, нежели обрадовало, так как до 8 октября, того срока, когда нас, согласно письму послов, было обещано доставить на границу, оставалось только 4 недели. Дорога же до Ярославля, туда и обратно, должна занять, по крайней мере, 10 дней. Мы опасались обнаружить какие-либо другие случайности и уловки, однако же, доверившись Господу Богу и выбрав между собой двух товарищей, послали мы за тем телом, до сей поры еще как-то успокаивая себя надеждой.

Дня 12. Итак, выехали за телом, кормовых денег им дано на 8 дней, из расчета по 3 гроша на каждый день.

Дня 14. После этого известили нас, что из Москвы гонят 230 лошадей, чтобы раздать нам, тех, которые были взяты во время погрома в столичном городе Москве, а также в Ярославле.

Дня 15. Привезли сюда два воза панов Стадницких. Вследствие этого мы приободрились, надеясь на скорый отъезд, а особенно когда стали утверждать, что наверняка уже послали и за другими в Белоозеро и в прочие крепости. И что, собрав всех сюда, потом вместе с нами повезут к границам.

Дня 19. Приехали к нам приставы и объявили, что “вас государь отпускает в землю вашу, жалованья вам на 130 воеводских людей дает 200 рублей. Которые у вас старшие, по вашему усмотрению, пусть каждый человек получит по 15 рублей (было же тех 6 человек). Лошади же, которые у вас были взяты в Ярославле, если не сдохли, будут вам назад возвращены”. Это известие очень нам было приятно и радостно, не столько из-за денег, сколько из-за приближающегося освобождения. Радовались от всего сердца, дай Бог счастья до конца. После этого нам обещали отъезд через неделю.

Дня 21. Отдали нам на руки те деньги и 20 с лишним лошадей, от которых остались только кожа да кости. Остальных же, среди которых было много и наших, погнали к нашей братье на Белоозеро. В тот же день привезли из Ярославля тело отца, оттуда же дали нам знать, что Дмитрий от столичного города Москвы стоит только в десяти верстах и, сохраняя мир, живет на дворе, который для него в том месте построен. Но как кто-нибудь из столицы выходит, его тут же побивают. Однако сам он причин для раздоров не дает, дожидаясь, чтобы нас всех отсюда вывезли.

Остаток этого месяца прошел в ожидании желанного избавления нашего, которое приближалось в связи с нашим отъездом. Последний еще откладывался до тех пор, пока не отправилась в дорогу братья наша из Белоозера. Хотя и в то время были разные превратные слухи, но не заслуживающие доверия и не достойные упоминания (что отложился отъезд наш). И тот день, в который нас было обещано доставить на границу, то есть 8 октября, приближался.

Раздел 10 Октябрь

Дня 1. Пришло известие из Белоозера, что сидевшая там наша братья уже отправлена в дорогу водным путем на судах.[353] С этого времени и нас таким же образом обещали отправить и немедленно приказали готовиться в дорогу.

Дня 2. Раздали нам подводы, каждому по потребности. Трудно описать радость, наполнившую наши сердца. Однако можно догадаться, как радуется пленник, получив свободу и выйдя из темницы, в которой он сидел долгое время, на свет ясного солнца.

Дня 3, который felix faustus fortunatusque sit[354]. Отъезд из Вологды, через реку, называющуюся Вологда, на которой живой мост, то есть поставленный без единого столба. Суда на этой реке ходят по сорок сажен, красивой и прочной работы, под навесом. Ночлег неподалеку, под городом, в селении Спасовом, где стоит довольно богатый монастырь Спасов. В нем живет 100 чернецов, и лежат мощи двух чудотворцев — Димитрия и Василия, некогда угличских князей. Они лежат в одном склепе, в накрытых гробах, и перед ними всегда горит лампада.[355]

Дня 4. Был у нас ночлег в селе Кубенском, в 20 верстах от Вологды, от этого села начинается озеро, которое в длину 12, а в ширину — 2,5 польских мили. На том озере, на острове, когда едешь мимо, виден красивый каменный монастырь.[356] В него был сослан пан Кардовский, слуга пана Бучиньского. Там же, в земляной тюрьме, сидел в жестокой опале воевода,[357] который был прежде в Туле, до того, как она сдалась Шуйскому.

Дня 5. Ночлег в Велижце, верст 40, вдоль того же озера. Дня 6. Ночлег в яме, под Николиным монастырем,[358] верст 20. Миновали монастырь Корытов[359] с довольно большими полями, богатый чернецами и имуществом. Однако его в это время царь Шуйский сильно истощил. Говорили, что только четыре таких богатых монастыря в целой московской земле. Мы полюбопытствовали увидеть остатки древностей, и человек с двадцать наших туда пустили. Отворили образа и церкви сами же чернецы, вежливо встречая гостей, потчевали нас квасом и медом. Миновав этот монастырь, ночевали мы в деревне Свозе у реки, называющейся Шексна, в 6 милях, а от Белоозера в 20 верстах.

Дня 8. Прислано нам из того монастыря пожалованье, tq есть хлеба, рыбы и кваса. Головы же послали было в Белоозеро сына боярского, чтобы побыстрее прислали суда, но их не дали, а посланца еще хотели утопить. Поэтому пришлось послать сотника с несколькими десятками стрельцов, наказав им, чтобы привели суда, на которых нас должны были вывезти водным путем.

Дня 9. А в это время приказали нам возы и коляски поставить на судно, находившееся на берегу этой реки. Когда спустились сумерки, возвратился гонец, которого посылали из Вологды в столичный город Москву. В связи с его приездом возникли разные слухи о могуществе противоположной стороны.

Дня 10. Над берегом вышеназванной реки в тоске смотрели мы, не идут ли суда.

Дня 11. Сотник привел три судна, которые захватил силою.

Дня 12. Погрузившись на судна, мы воскликнули имя: “Иезус!” Ночью проплыли 5 верст через небезопасные пороги, миновав язы[360] — заграждения, которые на этой реке строят для ловли осетров. Говорят, что больших и лучших осетров, чем в этой реке Шексне, не знают здесь, потому что в Белое озеро впадает 25 рек, а вытекает только одна эта. Проплыли мы 25 верст. Встретились нам две реки, вытекающие из озер, — Славянка и Сехма.

Дня 14. Миновали один из патриарших язов, у которого приставы поймали живого лосося и подарили знатным особам. Проплыли мы 12 верст. Встретилась нам река Ковша.

Дня 15. Одно судно село на мель, однако Господь Бог сохранил от беды, миновали мы один яз и приплыли к реке Угле, проплыли мы 28 верст.

Дня 16. Миновали два яза, проплыли мы 40 верст и прибыли на реку Ягорку, от этого места до Вологды считают только 12 миль. Для чего было нас возить кругом, мы не понимали, если только не для того, чтобы дать нам представление о том, сколь велика земля, или чтобы избежать опасностей. Так как говорили, что в 20 милях от того места находились воры.

Дня 17. Приехали на реку Суду, равную Шексне, только отличается вода, а сливаются они под селом Луковцом. Проплыли мы 20 верст до села Любча, где причалили к берегу.

Умерла пани Дорота Горская, осиротив своего супруга пана Адама Горского и двух детей, сына и дочь, которых им Господь Бог здесь в заточении даровал. Всех нас охватила великая печаль и жалость к той пани, почти святой и праведной.

Дня 18. В Любче высадились мы из судов на берег не только со скорбью, но и с тревогой, когда сказали, что тех, которых повезли перед нами, задержали в Тихвине. И тут нас застал гонец, который передал приказание задержать нас. Не успели мы расположиться, как приставы признались, что нам здесь следует дожидаться царского указа, ибо “Скопин-Шуйский,[361] воевода новгородский, писал нам, что сейчас небезопасно вас везти, так как шведов[362] несколько десятков тысяч идет той стороной на помощь государю”. Поначалу мы сомневались, думая, что все-таки была какая-то другая причина и, не понимая в чем дело, сказали, что у немцев не может быть такого большого войска и что несчастлива та земля, которую они спасают. Различные были слухи, например, что пан воевода, господин наш, посажен в тюрьму. Обсуждали возможные причины этого. Но что бы там ни было, для нас все это было весьма грустно, ибо завезли нас в голодное место. Города поблизости не было, так что мы должны были надеяться только на милосердие Божье.

Дня 19. Отправили приставы гонцов на двух лошадях в столичный город Москву за указом, обещая, что он вернется назад не позднее, чем через 10 дней, а нам тем временем обещали позаботиться о пропитании.

Дня 21. Приехал гонец из села Белого объявить здесь, в этой волости, чтобы мужики готовились к строительству острога около города Ярославля, на который ожидался приход неприятеля.

Охватила нас тревога, так как это место было заражено оспою, от которой умерло много детей, и в скором времени ожидали морового поветрия. В той Любче находились мы 22 дня — до 29—30 дня.

Дня 30. Пришел тот самый день, в который нам обещали возвращение гонца, но он задержался, и его до сих пор не было, что для нас было очень неприятно. Предполагали, что он мог попасть в руки воров либо повернуть домой. Однако же нас все-таки утешали и укрепляли в надежде, обещая нам, что мы скоро будем в столице Москве (а не на границе). Многие уловили смысл этих слухов, особенно когда приставы явно стали заискивать перед нами и жаждали завоевать наше расположение. Уже даже тайно с некоторыми об этом говорили.

Дня 31. Провезли под Луковцом человек 40 стрельцов, говорили, что они бежали из Твери, чтобы перейти к Дмитрию, некоторые же говорили, что к нашим, которых задержали в Тихвине.

Раздел 11 Ноябрь

Дня 1. Задумали стрельцы восстать против приставов, чтобы двинуться с нами в дорогу, и прислали к нам сказать, что “мы вам и голов связанных отдадим, и проводим вас до границы”. Тогда мы пошли к головам, рассказав им об этих словах. Те сильно встревожились и приняли их близко к сердцу, зная нрав стрельцов. Итак, отложили на три дня; если гонец не возвратится, то “велим мы свезти подводы и поедем, согласно вашему желанию. Но берегитесь, чтобы вам в дороге хуже не было, когда без указа не будут вам давать пищу”. После этого мы ушли, а они, interim in secretis[363], нарушив присягу, открыли свое злое намерение некоторым из нас, прося о милосердии. Ибо “дошла к нам весть, что Ярославль взят на имя царя Дмитрия.[364] Если все так и есть (мы послали узнать об этом), тогда вас прямо к ним повезем, а вы постойте за нас и проявите к нам милосердие в свое время”. Опасались мы какой-нибудь измены, но когда они то же самое назавтра и на третий день под великими присягами подтвердили, отчасти мы поверили.

Дня 3. Отправили гонца под Ярославль за известиями, а другого на дорогу к Устюжне, чтобы узнать, что там с нашими, которых отправили вперед. В то же время собралось наших человек 20, которые дали себе слово незаметно убежать в полки.

Дня 5. Тот гонец, который был послан в столицу Москву к Шуйскому за указом, лишь теперь возвратился с утешительным для нас известием. Он также привез письмо к приставам нашим от ярославцев, скрепленное именами царя Дмитрия Ивановича и пана Павла Сапеги,[365] бывшего в то время губернатором в Ярославле. Это письмо заключало в себе приказ, чтобы нас, ни в чем нам не отказывая, отправили из этого голодного места далее к Устюжне за 18 миль и чтобы также, в соответствии с нашим желанием, давали нам пищу. Как только приставы получили в руки это письмо, побросав все в своих домах, они едва живые прибежали под нашу защиту, ибо в то время возник великий мятеж. Когда же наши вышли из домов своих с оружием наготове, увидев это, стрельцы, истинно, онемели от страха, не понимая, что делается, а также и чернь. Когда эта тревога усилилась, опасаясь чего-нибудь худшего, мы послали за сотником и пятидесятником. Как только они пришли, им рассказали, в чем дело. А они, выслушав наши речи, пошли к стрельцам, которые тотчас же с великой радостью, но не без боязни, явились к нам и просили нас о милосердии. Обещали утром принести присягу царю его милости и смириться. Так Господь Бог всемогущий не желал уже далее помех для справедливости своей. Неприятелей наших, которые попирали нашу жизнь и жаждали выпить нашу последнюю кровь, заставил пасть к ногам нашим. Но однако же мы не жаждали мести, забыли обиды и не подняли на них рук наших, но, напротив, еще пообещали им охрану от всех несправедливостей. Видя это, сами неприятели дивились вниманию и состраданию нашему, а раз так, то повода к кровопролитию и чьей-либо обиде не осталось. По успокоении той ссоры, решили мы ехать не в Устюжну, но, как можно скорее, в Ярославль, а оттуда уже в полки царские. Ибо, как нам разъяснил тот гонец, еще столица Москва не сдалась, а царь Дмитрий и воевода находились под Москвой. О Шуйских же говорили, что двое из них отравились, а третий еще жив. Узнав об этом, мы отправили к царю пана Казановского с несколькими товарищами, через которого просили мы, чтобы царь милость свою показал и велел нас принять в свои полки для службы себе и панам нашим. Они сейчас же с тем поручением отбыли. А мы тем временем, как можно скорее, готовились ехать, сперва дав знать об этой радости всем, кто перед нами и за нами был.

Дня 6. Не хотели стрельцы присягать ни царю, ни нам, но когда увидели, что мы настаиваем, сразу на все легко согласились. Затем, пойдя в церковь, целовали крест царю, обещая ему верность. В тот же вечер пришла весть о войске, которое идет на помощь Вологде, полтораста стрельцов. Однако мы не тревожились из-за этого слуха, особенно учитывая малочисленность отряда, ибо наши стрельцы обещали хранить верность нам, и мы им также — не отступаться до самой смерти. Все же, желая справиться об этом получше, решили мы послать за “языком”, не веря до конца тем вестям.

Дня 7. Переправляли мы возы через реку Шексну, к Ярославлю.

Дня 8. Возвратился гонец из Устюжны и рассказал, что застал там уже 2000 бояр, которые присягнули на подданство царю Дмитрию.[366] А когда показал им письмо от наших приставов, написанное от имени Шуйского, тогда они так разгневались, что хотели его утопить в реке. О наших же, что перед нами ехали до Новгорода, поведали, что их якобы захватили.

Дня 9. Приведя сначала здешний посад к присяге царю его милости, мы благополучно со всеми переправились и двинулись в дальнейший путь. Перед вечером прибыли мы на ночлег к деревне, называвшейся Ильинским селом, на расстоянии 5 верст.

Дня 10. Ночлег в селе Волынье, верст 20, а другой — в Щетинском селе. Тут снова присяга.

Дня 12. Ночлег в Адриановой пустыни,[367] верст 40, отсюда ехали пустынными местами и чащобами.

Дня 13. В Белом селе мы остановились. Здесь везде пищи всевозможной очень много для нас приготовлено, но мы ее не брали, потому что нам были даны кормовые деньги.

Дня 14. Ночлег в деревнях Михаила Скопина-Шуйского. Там всюду по дороге его наследственные деревни и поместья, в населенном и очень плодородном краю. Верст 25.

Дня 15. Переправились под Романовым через реку Волгу, случился ночлег на другой стороне в слободе, верст 20. Город Романов и деревянная крепость на высокой горе, над самой Волгой, тянется на большое расстояние.

Дня 16. Там мы остановились, мещане жаловали нас пищей и питьем.

Дня 17. Ехали мы все верхом на ночлег, который случился в Моржонтской слободе над Волгой, верст 20.

Дня 18. В Ярославле ночлег, верст 10. От страха не очень нам доверяли и не очень в том месте гостям были рады. Застали мы здесь слугу пана воеводы, которого царь специально отправил, чтобы, встретив нас, где бы мы ни были, возвратить в обоз, приказав ему также, чтобы всех слуг одел в самое лучшее сукно, которое только достанет в Ярославле, челядь же снабдил тулупами и сапогами. Этот человек о всем тогда дал нам наилучшие сведения, что под столицей Москвой делалось, и сейчас еще делается: как пан воевода с дочерью своей взяты в полки царя. Но здесь об этом не упоминаю, потому что есть достоверные дневники, где все расписано по времени.[368] Тогда нам советовали спешить, ехать как можно скорее, чего мы и сами желали.

Как только мы слезли с коней, здешний воевода, некий князь Федор Петрович Барятинский,[369] подойдя, приветствовал нас и потом любезно взял более десяти человек на пир. По московскому вкусу довольно кушаний было. Сперва принесли холодное, а после него водка, второе блюдо — жаркое_; третье — вареные кушанья в железных сковородах, потом пироги с луком без соли. А еще было смешно смотреть, как сам князь ел без тарелки и клал кости на скатерть. Но перед нами все же поставили несколько оловянных тарелок, очень грязных, а также положили деревянные ложки. Застали мы здесь также 100 человек жолнеров, оставленных для обороны города. Но на другой день великий польский пан Сапега уехал под святую Троицу, где встал лагерем. Уехали с ним и 4 товарища, посланных от войска для ревизии казны в новозанятых крепостях, для жалованья жолнерам. Всего путь от Любчи до Ярославля верст 180, а миль 36.

Дня 19. Там же ночлег, во время которого требовали мы сукна и тулупов, а также улучшения пищи.

Дня 20. Там же. Не взяли мы сукна, потому что оно было худое и в малом количестве, так как купцы, опасаясь разгрома, развезли его по разным местам.

Дня 21. Выехали мы из Ярославля одни, стрельцы же, которые были при нас, опасаясь приступа, сбежали.

Дня 22. Ночлег в Ростове, верст 60. Недель пять назад этот город был взят татарами и запорожскими казаками, которых было 600, а “москвы” было с ними 200 человек. В Ростове было как бояр, так и мира до 2000. Погибло вместе с теми, которые потонули, до 1000 человек. Захватив монастырь, татары взяли живьем митрополита[370] и воеводу.[371] Попов и мир там же в церкви побили, женщин очень многих забрали в полон. Церковную казну — золото, серебро, жемчуг и другие ювелирные изделия — разграбили. В числе других был там один замечательный предмет, сделанный из чистого золота (называется это ракой чудотворца), который семь с половиной пудов весил, а пуд заключает в себе 20 фунтов. Также серебряный гроб, золото и серебро, на иконах найдя их великое множество — все это взяли. То-то богатую добычу оттуда унесли, — кроме того, что в лавках погорело.

Дня 23. Ночлег в Кулакове, верст 40.

Дня 24. Ночлег в Переславле, верст 20. Там мы соединились с братьей нашей, то есть с жолнерами и двором пана старосты саноцкого и князя Вишневецкого, которые перед этим были на Острове, а после в Галиче, где их и застало известие, о котором мы узнали в Любче.

Дня 25. Взяв, что получше, бахматов московских, обзаведясь знаменами на древках, сели мы на лошадей, более 200 человек, и шли так под командой до самой Троицы. Ночлег в Александровой слободе. Дня 26. Дав знать о себе пану Сапеге, гетману над теми, которые под Троицей стояли, шли мы до лагеря, за полмили перед которым сам пан гетман, паны ротмистры и очень многие товарищи и братья наши спешили нас приветствовать. Какова там радость и веселье наши были, трудно описать. Проводив нас таким образом в лагерь, они нас сразу между собой разобрали и всем необходимым снабдили. Дня 27. Вылазку “москва”, как всегда, так и теперь, бесчестную учинила, ибо под стены наших всадников подпустив на расстояние выстрела, имела уже намеченную цель на ровном месте. Выезжали мы охотно верхом на дело, но от выездов очень мало пользы было. Ибо они вероломно сразу в окопы удирали, откуда из мушкетов часто наносили урон нашим. И в этот день двух подстрелив, одного схватили, когда он подступил к самой стене. С их же стороны 20 трупов на поле осталось, людей, застреленных во время погони.

Дня 28. На стычках товарища с пахоликом легко ранили, “москвы” 8 человек убито.

Дня 29. Послали на переговоры, но безрезультатно. Дня 30. Выехали мы из того лагеря к другому, большому, под столицу Москву, но не без какой-то тревоги. Опасались мы налета, а именно из одного монастыря, мимо которого наш путь лежал. И татарами также в дороге пугали. Все же не без Божьей милости ничего с нами дурного тогда не произошло, и благополучно мы остановились на ночлег, который в тот день случился в Дмитрове, верст 20. Этот город был когда-то большим поселением, как то обширные застроенные места показывают, но теперь сожжен и сильно опустошен.

Раздел 12 Декабрь

Дня 1. Опять нас пугали войском. Встали лагерем на ночлег около пустой деревни, версты 4.

Дня 2. Перед вечером, когда солнце только садилось, все под одною хоругвью въехали мы в лагерь, в котором, наконец, сошли с коней. Сам царь вместе с панами нашего отряда сделал нам смотр. Потом нас товарищество, братья наши, разобрало между собой, оказывая нам всяческое покровительство, а также выражая радость по поводу нашего прибытия, так как некоторых они уже давно погибшими считали. Но мы попали в очень голодный лагерь, так как жолнерство и челядь достатками сильно оскудели, потому что челядь в разное время что разгромила, а что пожгла. Другие же, которых за пищей разослали, учинили между собой сговор. Собравшись скопом, они села и деревни соседние стали грабить и, выдавая себя за неприятеля, назывались татарами. В целом, если бы пришлось описать, какой мы там порядок и согласие застали, очень бы много места заняло это.

Дня 4. В лагере под столицей Москвой вызывала “москва” на переговоры, но вместо переговоров были кровавые схватки. Выехало из Москвы лишь несколько десятков конных, заметив это, наши возвратились в лагерь. Один москвитин, предавшийся от нас на другую сторону, дал им о нас достаточные сведения. Они и сами, увидев, что мало у нас всадников осталось, к вечеру сделали вылазку. Оттеснили наших вплоть до середины пути к лагерю, из которого в то время вышли на помощь свежие роты. “Москва”, увидев их, повернула назад. Войско в засаде встало наготове. Но “москва”, поняв это очень хорошо, ушла за стены, не желая больше сражаться. Поэтому и нам, уже в потемках, пришлось вернуться в свой лагерь.

Дня 6. Отправили роту к Корсаковскому за теми пахоликами, которые, будучи разосланы за пищей, собравшись скопом, большие грабежи и убийства чинили, вышли уже за Волгу и не возвращались более к своим панам. Что ни день, число их увеличивалось, а особенно за счет тех негодяев, которые, вкусив свободы, из лагеря к ним бежали. Даже и “москвы” очень много к ним присоединилось, и была “москва” у них проводником. Так что великие разбои по дорогам чинились от тех негодяев, действовавших будто бы от имени татар или Шуйского.

Дня 7, 8 и 9. В покое с обеих сторон прошли, за это время много людей к нам переходило из Москвы, чая со дня на день сдачи нам города столичного.

Дня 11. Уже за полночь вышел из лагеря полк пана Зборовского в засаду, а другие полки перед рассветом вышли в поле, всадников же отправили под стены, чтобы выманить осажденных и навести на засаду. Но из Москвы вышло всего несколько сот конных, которые только подводили наших под городские стены, на расстояние выстрела. Длились, однако, те стычки с обеих сторон несколько часов, а потом войско, не дождавшись никого, вынуждено было отойти.

Дня 12. Нагой, Воротынский и другие бояре и знатные воеводы, которые держали московскую оборону, бежав, предались нам.[372] Советовали они тогда, как можно быстрее, занять Коломенскую дорогу. А после этого столица Москва должна была быстро сдаться.

В тот же день пан воевода отправил часть слуг и челяди на своих возах в Польшу, чему противилось рыцарство, не желая и его самого отпускать. Однако же воевода готовился в путь, чтобы попасть хотя бы на конец сейма, который уже должен был скоро закончиться.

Дня 13. До рассвета пришли к царю из столичной Москвы двое стрельцов-изменников. Они советовали, чтобы царь писал миру, обещая сами то письмо отнести и объявить его народу. При этом обещали, что после такого письма люди сдались бы. О Шуйском же говорили, что он забрал оружие со стен в крепость, чтобы там запереться вместе с женою, со своими и ее родственниками.

Дня 15. Приехали послы от запорожских казаков с письмами царю и пану воеводе, в которых доносили, что на царское имя взяли несколько турецких крепостей.

Дня 16. Пришло в лагерь 400 казаков, украинских и других, которые добровольно предлагали свои услуги царю. Из Москвы также почти каждый день на другую сторону предавались.

Дня 18. Говорили о великом кровопролитии и многочисленных трупах людей, лежавших на дорогах. Все это из-за тех своевольных пахоликов, которые, нападая на бояр, попов и деревни, великие грабежи и разбои чинили по дорогам.

Дня 19. Были неудачные стычки, хотя в тот день несколько десятков “москвы” убито. А остальных рыцарство гнало до самого города. Однако же Суспольский, муж храбрый, был подстрелен и на третий день умер.

Дня 20. Пришли известия из Польши о татарах, затем послали людей с Корницким на Коломенскую дорогу. Дано также знать, что Кострома, Галич и Вологда снова перешли к Шуйскому.[373] Дня 22. Выезжали на стычку, но “москва” не вышла. Дня 23. Пошел пан Ланцкороньский со своей ротой и добровольцами под те крепости, которые отпали.

Дня 24. Приехали из лагеря своего жолнеры пана Сапеги к царю за деньгами. В те дни очень много знатных бояр из столицы Москвы на нашу сторону переходило.

Дня 25. Дано знать, что под Костромой убили наши несколько тысяч “москвы”[374] и что тамошние крепости вынуждены были покаятся в своей измене. Под Коломной наши также жестоко бились с “москвой”.

Дня 26. Между другими перешел москвитин, который рассказал, что Шуйский, узнав об отъезде пана воеводы, отправил за ним сильный отряд, чтобы его схватить, и что перебежчик также был назначен в отряд. В этот день наши выезжали, но “москва” не была в состоянии и не хотела испытывать своего счастья.

В тот же день, уже поздним вечером, прибыл из Смоленска гонец, донося, что город хочет сдаться. Получив это известие, в знак радости долго из орудий стреляли.

Дня 28. Царь с царицей вместе ездили в церковь на богомолье. До полудня перешло несколько десятков бояр от противника на нашу сторону. Также полтораста настоящих мужей — казаков-украинцев приехало в лагерь, чтобы царю и полякам служить против “москвы”.

Перед заходом солнца пришла весть из Польши, что пан Стадницкий Ланцуцкий прогнал пана старосту лежаньского с женою и детьми.

Дня 29. Приехал царь касимовский,[375] чтобы принять подданство царя и поступить к нему на службу, желая мужественно встать на защиту его имени. Когда он приближался к лагерю, выехали к нему навстречу гетман[376] и рыцарство и, приветствовав его, проводили с почетом в Донской лагерь.

Дня 31. Дана была аудиенция касимовскому царю, и он целовал руку царскую, также и его маленький сын, которого привез он с собою. Потом царь Дмитрий показал ему милость свою, также и сыну его. Он нижайше благодарил царя и вручил ему подарки: позолоченную саблю, усыпанную бирюзой, а также золотую цепь с драгоценными камнями. Царь, приняв их с благодарностью, в свою очередь, даровал Дмитрию нож из чистого золота.

Раздел 1 Январь

Дня 1. Были вести о том, что Скопин-Шуйский идет от Новгорода к столице Москве с 12 000 людей.[377]

Дня 2. Снова весть, что его Керназицкий,[378] который также был под Новгородом, наголову разбил.

Дня 3. Слухи были, что Кострому взяли.

Дня 4. О других отрядах говорили, что, собравшись вместе, они везде бьют и жгут. То-то повсюду miserabilis statut[379] был в этой земле, и очевидная Божья кара им, и началось повсеместное великое кровопролитие, жестокие и неслыханные убийства.

Дня 5. Дано знать, что под Осиновым,[380] также и под Коломной, в битве, с немалой кровью с обеих сторон, побили наши много “москвы”.

Дня 6. Пан воевода готовился в дорогу в Варшаву, прислали к нему от жолнеров, чтобы не уезжал до тех пор, пока пан Побединьский не привезет деньги — 50 000 рублей, которые (как говорили) он должен был взять в Пскове (они возвращены были). Поэтому пан воевода вынужден был задержаться.

Дня 7. Пришла весть, что отправленная вперед челядь пана воеводы подверглась нападению в Стародубе.

Дня 8. Выезжали также под столичный город Москву, и царь касимовский выезжал с татарами своими, из которых двух убили в деле. “Москвы” только несколько сотен вышло на дело, но, увидев хоругвь, немедленно убежали за свои стены, а стрельцы их отстреливались из рвов. Наши, увидев, что не с кем биться, возвратились, не желая бесполезно подвергать себя опасности. Но царь касимовский внимательно присматривался к нашему войску, которое достаточно было вооружено и в котором имелось довольно настоящих и мужественных рыцарей, превосходивших по стойкости его татар. А потому он смотрел на них с большой ревностью.

Дня 9. Дано знать, что из столичного города Москвы вышел какой-то отряд, возможно, на помощь Троице. Вслед за ним двинулось сильное подкрепление, но, как говорили, повернули его назад, а те не могли найти дорогу. Никаких стычек не было в эту неделю.

Дня 10. Привезли деньги из Пскова, причем пан воевода удостоверился, что на его нужды там взято не более 2000 рублей. Отыскали также письма царские, которые царь тайно послал своей “москве”, чтобы товарищество, отправленное от войска за этими деньгами, утопили в реке. Таким образом, как раньше рыцарство видело мало уважения к себе, проливая кровь за его честь, так и теперь. По этой причине наши сильно взволновались и восстали против него, потеряв к нему расположение и видя явную неблагодарность.

Дня 11. Застала врасплох “москва” наши дозоры и окружила несколько сот донцов, настоящих воинов. Донцы, видя столь тяжкое положение, скорее послали в лагерь за подкреплением, которое им и отправили, несколько сотен казаков. Но случилось так, что их предводитель, который должен был привести туда казаков, привел их к московской страже, чтобы их выдать. Однако у него ничего не вышло, ибо стража, не ведая ничего, убежала, а казаки тем временем, схватив предателя, привели его в лагерь.

Когда оставалось полчаса до полудня, приехал гонец от пана Сапеги, донося, что под Троицей захватили и перебили до 200 человек “москвы”, и известил также, что Вологда и Галич сдались, а в Костроме всех побили.[381]

Дня 12. Выходили роты на столицу Москву, и произошли у них стычки весьма удачные.

Дня 13. Приехал слуга от пани воеводины с письмами. Он также о сейме и о других коронных делах дал нам знать. Отъезд же пана воеводы, который был назначен на сегодняшний день, рыцарство приостановило. Назавтра было назначено коло,[382] на котором о его отъезде должны были договариваться.

Дня 14. Разговор на коло об отъезде снова отложили до завтра.

Дня 15. Пришла весть, что четыре крепости за Волгой, которые отпали от наших, взяв на щит, захватили. Выезд пана воеводы снова отложен на завтра.

Дня 16. Пан Суйский пришел с тремя mille[383] человек, гусар 150 человек, а пятигорцев и казаков — и тех, и других — столько же. Когда царь вышел из церкви, они встретили его и приветствовали.

Дня 17. Выехали мы с паном воеводой из лагеря часа за два до вечера. Сам царь и рыцарство нас провожали. Послали также с нами в дорогу одну хоругвь донцов, то есть человек 150. Ехали мы, таким образом, благополучно всю ночь, только лошадей немного в Осмигроде покормив и попросив Бога, чтобы он нас счастливо, как можно скорее, к порогам отчизны нашей привел.

Дня 18. После этого приехали мы к Можайску, в то самое время, когда наступил полдень. Этот город от нашего лагеря, откуда мы двинулись, находится в 90 верстах, что в наших милях составляет 18. Там была у нас тревога, потому что показалось, что Шуйский отправил за нами отряд в 2000 людей.

Дня 19. Выехав из Можайска, мы были встревожены слухом, поэтому ночью, как можно скорее, поспешая, приехали мы в Медынь, находящуюся в 45 верстах, что составляет 9 миль. Там, остановившись, дожидались утра.

Дня 20. Потом мы остановились в Калуге, верст 45, а миль 9 от Медыни. Под той Калугой протекает река, называемая Ока.

Дня 21. Там же дали отдых коням и себе время для развлечения и осматривали разные укрепления в крепости, которую Шуйский осаждал полтора года.[384] Однако осажденные мужественно защищались, хотя им пришлось дойти до такой нужды, что они от голода ели лошадей. Но все-таки они не сдались ему. Наконец, войско Шуйского, растратив все боевые припасы на калужан, вынуждено было постыдно отойти и снять осаду.

Дня 22. Ночлег у нас случился в селе Разбойниках, от предыдущего удалено на 40 верст, а миль 8.

Дня 23. После него остановились мы в слободе, называющейся Брынь, верст также 40.

Дня 24. Приготовив припасы для себя и лошадей, пустились мы через Брынский лес, который, считают, тянется на 120 верст, а наших миль 24. В той пуще, на полдороге, случился у нас ночлег в одном монастыре, который там является единственной каменной постройкой.

Дня 25. Оттуда двинулись мы в город Брянск и крепость на высокой горе, под которой протекает река Десна. Из Брянска же направился пан воевода в Стародуб рославльским путем из-за очень узких дорог и опасности, грозившей из-под Смоленска. А я в компании, сам-двенадцатый, направился к Рославлю.

Дня 26. Ночлег в Хороброве, 30 верст.

Дня 27. Схватка с мужиками в Берестке, а ночлег в Рукавицах, 40 верст.

Дня 28. Также схватка с мужиками, а ночлег в Субисткове, 45 верст.

Дня 29. Лошади передохнули в Рославле, последней крепости Московского государства, 15 верст. Там случилась ссора с одним попом из-за двора.

В тот же день вечером переехали мы границу, которая находится за Рославлем в 30 верстах. Тут лишь остановились, и показалось нам, как будто мы снова на свет родились и обрели свободу. За что Господу Богу всемогущему, в Троице святой единому, благословенной Деве Марии и всем заступникам небесным да будет вечная честь и хвала во веки веков. Аминь.

Прошли из лагеря от Москвы тою дорогой до границы всего 540 верст, то есть 108 миль. В этот же день ночлег от границы в двух милях в Заселе.

Дня 30. Ночлег в Радыни, в 8 милях.

Sit nomen Domini.[385].