Дневник мотылька - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Рейчел Кляйн (ФЕВРАЛЬ) #7

ФЕВРАЛЬ

1 февраля

Когда я приближаюсь к Люси, она меня отталкивает. Если я ее избегаю, она приходит в мои сны.

Люси лежит в постели. Я пришла, чтобы разбудить ее, но не могу. Она лежит на боку, а я трясу ее за плечо, трясу, трясу, но плечо это словно одеревенело. В конце концов я срываю с нее одеяло. Она лежит совсем голая, и ее нагота меня смущает. Это какая-то необычная нагота. Люси лежит, судорожно скорчившись, колени прижаты к груди. Чтобы поднять ее с кровати, мне надо распрямить ей ноги. Но стоит мне раздвинуть их, они тут же сдвигаются снова. Мне все-таки удается перевернуть ее на спину. Между ног Люси сжимает охапку роз — стебли, покрытые зелеными листьями и бурыми шипами, увенчаны красноватыми бутонами. Она крепко держит букет между бедер, мне приходится выдирать его, раня плоть. Кровь ручейками сбегает по бедрам Люси и впитывается в простыни.

2 февраля

Ночью Люси рухнула на пол по дороге в ванную. Я услышала звук падения и прибежала к ней в комнату. Люси лежала почти без сознания, но не позволила мне отвести ее в лазарет среди ночи, а поутру стала отказываться — якобы ей уже гораздо лучше. Я все-таки заставила ее пойти к медсестре, пригрозив, что сама все расскажу, если она этого не сделает. Она здорово разозлилась на меня, но все же пошла. Как я рада этому!

Медсестра без разговоров оставила Люси в лазарете. Доктор обследовал ее все утро и сказал, что ей не повредит небольшой отдых. Люси пробудет в лазарете несколько дней. Доктор хочет убедиться, что она полноценно питается. Миссис Холтон предупредит всех ее учителей.

После школы я сбегала в цветочный магазин и купила для Люси букет красных тюльпанов. Самых ярких, какие только были. Они стоили целое состояние, но ведь Люси так любит цветы. Мне хотелось ее порадовать. Люси так огорчилась, что доктор оставил ее в лазарете. Мне не дали побыть с ней больше десяти минут. Не понимаю почему, если она не так уж больна. Она могла бы лежать в постели, а я бы посидела рядом. Но мне сказали, что это может «вызвать стресс». Ну, хоть цветы Люси приняла с благодарностью и перестала на меня сердиться.

3 февраля

Сегодня я припозднилась — пришла к Люси всего за полчаса до тихого часа, потому что мистер Дэвис после уроков пригласил меня на поэтические чтения. Он прочел два своих стихотворения, и, должна признать, это были хорошие стихи. Вопреки моим ожиданиям, они оказались простыми. Я никогда бы не подумала, что у него могут быть такие стихи. Одно стихотворение было о дрозде, поющем в кроне мертвого дерева: совершенно непредсказуемое прекрасное видение посреди обыденной жизни.

Что здесь настоящее — птичья песнь или погибшее дерево? Ведь не могут же оба они быть настоящими?

Его стихи не понравились никому, кроме меня, я уверена. Эти стихи слишком негромкие. Они не выставляют напоказ свой внутренний смысл. Девушки жаждут боли и страха, даже от мужчины. И с избытком начиняют всем этим свои стихотворные опусы. Им бы только стремительно кружиться в черном омуте отчаяния, погружаясь в удушающую бездну. Каждая считает себя непонятой и оплакивает какого-нибудь недоумка, какую-то воображаемую боль. Не жизнь, а скопище штампов. В таких стихах и жажда смерти превращается в штамп.

Как хорошо, что я не записалась в этот класс. Все время думать только о себе и без того некрасиво, но расходовать на себя драгоценную поэзию — это кощунство. На свете столько тем, о которых нужно писать, столько возвышенного и чистого, достойного поэтического воплощения. Но девчонки в своих стишках обожают выставлять себя любимую на всеобщее обозрение. Я могу написать слово «я» только у себя в дневнике, где его никто не увидит.

Когда я пришла к Люси, на улице уже темнело. В кармане у меня лежали две шоколадки «Херши», и еще я взяла с собой «Демиана» Германа Гессе, чтобы Люси не скучала одна. (Она говорила, что хотела бы почитать эту книжку, но сомневаюсь, что и в самом деле прочтет.) Я тихонько отворила дверь и вошла. Сначала мне показалось, что Люси спит, — так неподвижно она лежала на кровати, но вскоре, привыкнув к полумраку, я увидела, что глаза Люси широко открыты. Они даже не мигали. Люси лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, а лицо было таким же белым, как одеяло. Даже губы побелели. И вся она как-то поблекла. Может быть, из-за сумерек мы обе не повышали голоса.

— Я принесла тебе шоколад и книжку, — прошептала я.

— Спасибо.

Я заметила, что на одеяле под рукой у Люси лежит нераскрытая книга. Это была «Джен Эйр» в бледно-зеленом переплете с золотыми буквами. Открыв книгу, я прочитала имя «Эрнесса Блох», выведенное черными, побуревшими от времени чернилами на усеянном кляксами заднем форзаце. Даже почерк ее был старомоден и чересчур формален: «Э» и «Б» изящно вытянулись вверх, зато остальные буковки были крошечными и почти неразборчивыми. Эта надпись напомнила мне о старых книгах из папиной библиотеки: давным-давно их покупали какие-то люди, ставили на них свои подписи и даже не задумывались о том, что станется с этими книгами после их смерти. Я любила рассматривать автографы и думать о первых владельцах этих книг, о том, как они перелистывали их и даже представить себе не могли, что однажды умрут и в конце концов к этим страницам прикоснутся мои руки.

— Эрнесса мне ее принесла. Но я так устала, что не могу читать. Книга такая тяжелая.

— Тебе не лучше?

— Чуть-чуть.

— Люси, Люси!

— Я не чувствую себя больной, — прошептала Люси. — Ничего у меня не болит. И не такое уж плохое состояние — эта слабость. Мне не страшно. Я только и делаю, что лежу и думаю о том, как дышу. Прислушиваюсь к тому, как дыхание вытекает из моих губ. Потом проходит минута, прежде чем я решаю сделать вдох. Вернее, не решаю…

Голос Люси замер. Мы обе молчали. Я еще не слышала от Люси таких речей. Они испугали меня. Когда комната погрузилась в темноту и я уже не могла различить лица Люси на фоне белой подушки, я дотянулась до прикроватного светильника и включила его. Свет был не яркий, но Люси отвернулась и заслонила глаза руками. Возле светильника стояли те самые цветы, которые я ей принесла. Из ярко-красных они превратились в розовые. И стебли, и листья утратили свой зеленый цвет, но не завяли.

— Что случилось с твоими цветами? — спросила я. — Они побледнели.

Я встала и заглянула в вазу, не могли ли краски как-то стечь в воду? Но вода была чиста.

— Я думаю, они умирают, — ответила Люси.

— Но вчера они были совсем свежими.

Тут звонок возвестил о начале тихого часа, и вошла медсестра. Я знала, что она не позволит мне остаться подольше, поцеловала Люси и ушла.

Уже на полпути я вспомнила, что шоколадки так и лежат у меня в кармане и книгу я тоже унесла. Как ужасно было оставлять Люси наедине с мыслями о каждом вдохе и выдохе.

4 февраля

Сил у Люси осталось только на то, чтобы дышать. Она слабеет, а Эрнесса становится все сильнее. Энергия Люси уходит на то, чтобы наполнить Эрнессу. Это ее пища. В лазарете Люси заставляют есть, но она тает на глазах, а Эрнесса обретает чудовищную силу. За обедом я наблюдала за ней. Она только гоняла еду по тарелке. И тем не менее Эрнесса пышет здоровьем. Мне необходимо держать ее подальше от Люси. Как хорошо, что медсестра никому не разрешает навещать ее подолгу.

5 февраля

Честно говоря, пока Люси в лазарете, я чувствую себя намного счастливее. Мне не приходится все время опекать ее. За меня это делает медсестра. Я люблю Люси, но жить рядом с ней стало очень утомительно. Это давно уже не приносит мне радости, кроме тех двух недель после зимних каникул. Но уже тогда все хорошее, что было между нами, оказалось для меня безвозвратно утрачено.

Последняя неделя прошла у меня удивительно спокойно. Я занималась на пианино по два часа в день, выполняла все домашние задания, дочитала второй том Пруста. Я могу вести дневник, когда мне вздумается. Все просто замечательно. Я хорошо сплю, не раздражаюсь. Чаще всего я одна или с Софией. Завтра мы с ней договорились прогуляться после ланча. Так здорово бродить вдоль больших домов с бассейнами, теннисными кортами и модными машинами, припаркованными рядом. В этих домах живут некоторые девчонки из дневной школы.

Вчера после уроков я встретила мистера Дэвиса, и мы с ним очень хорошо поговорили. Я все думала о его стихах и о том, как неожиданно они мне понравились. Я не чувствовала ни малейшей неловкости наедине с ним. Он спросил, что я сейчас читаю, и я ответила, что собираюсь прочесть всего Пруста.

— А «Дракулу» не хотите почитать? — спросил он. — С десяти лет обожаю эту книгу.

Наверное, лицо мое перекосила брезгливая гримаса.

— Честное слово, она ничуть не хуже Пруста и намного короче. Превосходнейший роман. Каждое слово на своем месте, ни убавить ни прибавить.

— Я больше не могу читать такие книги. Они испортили мне осень.

Мистер Дэвис казался таким растерянным, что я спохватилась:

— Ну, может быть, когда дочитаю Пруста.

Я рассказала ему об отцовском собрании сочинений Пруста, которое захватила из дому после каникул. Двенадцать томов выстроились у меня на столе: маленькие голубые книги в бирюзово-белых обложках. Я читаю их, потому что мне очень нравятся эти томики. Для меня очень важно, как книги выглядят, каковы они на ощупь. Настоящая книга — это старая книга, со своим особым запахом — запахом тронутых цвелью растений. А новых я не люблю.

Люблю читать папины книги, касаясь страниц, которых касался он. Здесь до сих пор сохранились невидимые отпечатки его пальцев. Иногда мама заговаривает о том, чтобы избавиться от всех его книг. Я заставила ее пообещать, что она сохранит папины книги для меня, и все же я ей не доверяю. Она запросто может проснуться однажды утром и, почувствовав, что больше не может оставаться с этими книгами под одной крышей, позвать кого-нибудь, чтобы их унесли прочь.

То, что ребенок, сидевший на диване, смотрел на нас, и ощущение, что его жена, разговаривая с Клэр, краем глаза наблюдала за мной, ужасно меня смущало. Для него это была игра, но я не могла успокоиться. И пусть Клэр даже не заикается о том, чтобы снова пойти к нему домой.

6 февраля

Я навещаю Люси каждый день. А сегодня (сегодня суббота) я была у нее после завтрака и собираюсь снова после нашей с Софией прогулки. Люси говорит, что ей не скучно одной и она не против еще побыть там. Я не знаю, как она проводит время. Когда бы я ни пришла, она лежит на кровати, глядя в потолок. Кажется, ей капельку лучше, хотя, на мой взгляд, она ничуть не изменилась. И у нее все время красные, как будто заплаканные глаза. Может быть, завтра ее выпишут. Сегодня я отнесла ей все учебники, за выходные она должна сделать хоть что-то из пропущенных домашних заданий. Конечно, отстала она безнадежно. После выписки ее на какое-то время освободят от физкультуры.

Я отдала ей шоколадки, но подозреваю, что она к ним не притронется. Раньше она жить не могла без шоколада и лакомилась им каждый день после уроков. София с ума сходила от зависти, что Люси может есть что захочет и в любом количестве без риска поправиться. Сейчас Люси говорит, что у нее плохой аппетит, но ее заставляют съедать все.

Пора на ланч. Умираю с голоду. Допишу потом.

После ланча

Я сейчас лопну от злости! Наша прогулка сорвалась. И куда мне теперь деваться до самого ужина? А я так хотела побыть с Софией.

Вернувшись после ланча к себе, София обнаружила посреди комнаты огромную кучу: кофты, сумки, туфли, книги, грязное нижнее белье. В комнату было не войти. Она целый месяц у себя не убиралась, а положено это делать каждое утро. Просто запихивала все подряд под кровать. Каким-то образом воспитательница — мисс Фрейзер — обнаружила этот склад и вытащила все наружу. И теперь София до вечера будет делать уборку. А потом мисс Фрейзер придет и проверит. Просто уму непостижимо, как София ухитрилась затолкать под кровать столько барахла. Оставалась ли у нее хоть какая-то чистая одежда? Мы с Клэр стояли в дверях, вылупив от изумления глаза. А София, скрестив ноги, восседала на вершине этого кургана и великолепно изображала мисс Фрейзер — с ее удлиненными, безвольно висящими пальцами и монотонным голосом:

— Дитя мое, разумеется, кое-кому вроде вас, обладающему артистическим темпераментом, приземленные мелочи жизни кажутся слишком обременительными. Как я вас понимаю! Но мы обязаны. Порядок есть порядок.

Мы засмеялись, но Софии, как ни крути, придется наводить порядок в комнате, а у меня пропала половина субботы.

— И ведь к ней не придерешься, — вздохнула София. — Здесь ужасный бардак.

Она не может не жалеть мисс Фрейзер. По ее словам, когда-то мисс Фрейзер мечтала стать танцовщицей, но так и не смогла проявить свой артистический потенциал. Мисс Фрейзер — неудовлетворенная творческая натура.

Я думаю, что тут неудовлетворенность иного свойства — сексуальная. Разве любовь к фиолетовому не свидетельствует об определенном пристрастии? София говорит, что для итальянцев фиолетовый символизирует несчастье и даже смерть. А в комнатах мисс Фрейзер абсолютно все выдержано в фиолетовых тонах. Лиловая накидка на постели. Фиалковые портьеры. Покрывало на диване цвета лаванды. Черно-фиолетовый ковер на полу. Однажды я была у нее вместе с Софией, когда той надо было подписать пропуск. Мисс Фрейзер сидела за столом в узкой черной юбке, подскочившей выше колен, на ногах у нее были легкие туфли наподобие балеток, а рыжеватые волосы она стянула сзади в пучок. Сквозь эти тоненькие волосы явственно просвечивал розоватый череп. У нее вечно седые корни волос. Наверное, она их подкрашивает время от времени, но волосы неумолимо отрастают снова. Когда она брала ручку, я заметила, что ее тщательно ухоженные (бледно-сиреневые) ногти так длинны, что загибаются на кончиках. Они как будто существуют отдельно от всего остального тела. При таких перламутровых ногтях держать ручку просто невозможно. Может быть, поэтому писала она ужасно медленно. Мисс Фрейзер выводила на белом бланке каждую букву, произнося ее при этом вслух: С-О-Ф-И-Я К-О-Н… Затем остановилась и стала внимательно разглядывать надпись сквозь очки в половинчатой оправе, после чего соскребла бланк со стола ногтями другой руки, скатала в шарик, выбросила его в мусорную корзину и потянулась за новым. Она принялась писать заново, выводя рукой огромные петли. Каждая буковка должна была соединяться со своими соседками. Написав все слова, она аккуратно проставила недостающие знаки, как положено. Лишь третья попытка увенчалась успехом, и мисс Фрейзер наконец вручила Софии заполненный пропуск.

София рассердилась на меня из-за насмешек над мисс Фрейзер. Она, дескать, милая и безвредная и вообще самая лучшая воспитательница. Но будь София в нашем крыле, миссис Холтон никогда бы не заметила беспорядка в ее комнате. Однако мисс Фрейзер можно посочувствовать, это правда.

После ужина

Перед ужином я ненадолго ходила к Люси, помогла ей с домашними заданиями. Она действительно завтра выписывается. Как же мне не хочется, чтобы она возвращалась!

8 февраля

Люси вернулась и, кажется, немного окрепла. Утром встала и пришла на завтрак и даже поела. Она уже чуть-чуть напоминает прежнюю Люси.

В субботу собирается приехать Чарли. Мы обдумываем, что будем делать. Мне кажется, что Люси тоже пойдет.

За завтраком я подслушала разговор между Люси и Кики. Я сидела на другом конце стола и притворялась, что беседую с Кэрол, но на самом деле я ловила каждое слово Люси. Кэрол пришлось повторять все дважды. Люси жаловалась, что мисс Бобби донимает Эрнессу. Она даже употребила слово «преследует» — не слишком ли сильно сказано?

— Эрнессе нездоровится последнее время. Десять минут упражнений ее совершенно выматывают. Она еле двигается, но мисс Бобби не разрешает ей присесть ни на минуту без справки от врача.

— А что ей мешает пойти и взять эту справку? Все так и делают.

— Она не хочет там показываться. Боится, что ее положат в лазарет. Но это не то чтобы какая-то болезнь, просто она чувствует недомогание от усталости.

— Ну, от мисс Бобби она поблажек не дождется. Таких, как она, мисс Бобби не любит.

— А мне она столько раз давала освобождение, хотя со мной ничего особенного не было. Это несправедливо!

Я не верю в эти байки о «смертельно уставшей» Эрнессе. Она невероятно вынослива, просто хочет сачкануть физкультуру. Но мисс Бобби не проведешь. А Люси покупается на все россказни Эрнессы. Да и остальные тоже. Что за глупость! Люси переживает за измученную Эрнессу, хотя сама неделю пролежала пластом, да и сейчас еще не совсем оправилась.

Но она больше не беспомощная жертва, в слезах лежащая на больничной постели и считающая вдохи и выдохи. Она не должна ничего отдавать Эрнессе. Она способна сопротивляться. Эрнесса забирает лишь то, что Люси предлагает ей сама.

11 февраля

Какая сегодня долгая ночь. В полночь мне кажется, что конца ей не будет. Обычно я засыпаю, когда небо начинает сереть, и звонок на завтрак выдергивает меня из глубокого сна. Весь день в голове отупение и тяжесть. Мне трудно держать ее прямо.

А Люси в полном порядке. Иногда она даже даст фору другим, и вообще, кажется, совершенно здорова. То, что она рядом — в соседней комнате, бесконечно раздражает меня. Ночь напролет не сплю, вслушиваясь в каждый шорох, ворочаясь с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее. Но ничего не получается. Я встаю пописать по пять раз за ночь. Это похоже на нервный тик.

В детстве, если мне становилось страшно среди ночи, я приходила к папе. Приду — и стою у его кровати. Он обычно спал на спине. Папа был так безмятежен во сне, что мне не хотелось его тревожить. Вскоре он открывал глаза, медленно садился на кровати и тихонечко отводил меня в мою комнату. В полусне он шаркал вслед за мной по коридору. Как только папа ложился рядом со мной на кровать, я мгновенно успокаивалась и засыпала. Я не слишком часто приходила к нему, только когда ужас был невыносим. Я боялась, что днем он может что-то сказать. А вдруг он станет меня дразнить «малявкой»?

Но папа ни разу этого не сделал. Когда я просыпалась утром, папы уже не было, он спал в своей постели. И только вмятина от его сильного тела была подтверждением того, что он действительно ночью был здесь, рядом со мной.

А теперь даже вмятины не осталось.

После папиной смерти мама несколько раз водила меня к психиатру. Я сказала врачу, что больше всего мне не хватает папы по ночам, когда приходит страх и я так нуждаюсь в папе, а он не может быть рядом со мной. Я давным-давно перестала его будить среди ночи — уже несколько лет, — но мне необходимо было знать, что стоит мне только позвать папу, и он придет ко мне. Психиатр сказал, что считает недопустимым, чтобы отец ложился в мою постель. Он говорил о папе словно о живом, как будто его настоящее преступление состояло в том, что он помогал мне уснуть, а не в том, что он покончил с собой. После таких слов я поинтересовалась, не забыл ли доктор, почему я пришла к нему? У него было так много пациентов, что он мог и перепутать. Больше я не пожелала с ним общаться. И отказалась объяснить маме причину. Не знаю даже, замечала ли мама вообще, что иногда папа среди ночи вставал с кровати и уходил. В любом случае она отослала меня в закрытую школу. Мне больше не хотелось вспоминать о том, как папа спал рядом со мной в моей постели. Врач погубил эти воспоминания.

В прошлом году как раз в это время я собиралась на танцы и тайно мечтала влюбиться в своего партнера. Я никому никогда об этом не говорила. А он оказался нелепым прыщавым занудой! Я не переставала жалеть, что купила такое прекрасное платье по такому ничтожному поводу. И все же я тогда была намного счастливее, чем теперь.

12 февраля

Известно ли кому-нибудь местонахождение точки, в которой заканчивается реальность и откуда берет начало нечто совершенно непостижимое? Глядя на две параллельные прямые, мы знаем, что нам не дано увидеть точку, в которой они пересекутся, можно лишь предполагать точку, к которой они стремятся. Но теоретически такая точка существует, и в ней возможно все.

Сегодня утром мы должны были пойти в библиотеку, чтобы поискать материал для реферата по истории. Но я решила позаниматься на фортепиано. Уютно устроившись в одном из кресел читального зала, я бы непременно уснула. В репетитории, во всяком случае, поспать негде — разве что на полу. Я поиграла какое-то время, но вскоре затхлый дух из подвала дал о себе знать. Опять! Я уж почти забыла о нем, но сегодня в комнате просто невозможно находиться. Я собралась поискать уборщика, но только открыла дверь, как увидела, что кто-то выходит из подвала. Я успела заметить темно-синюю кофту и длинную серую юбку, мелькнувшую в конце коридора. Я оставила дверь приоткрытой и ждала, когда девушка пройдет мимо. Собственно, мне не нужно было видеть ее лицо, я уже знала, кто это. Она прошла мимо быстрым шагом, но не бегом, а словно скользя над полом. Лицо у нее было багрово-фиолетовым, одутловатым. Это лицо блестело от влаги. Она пыталась промокнуть его рукавом кофты. Я оцепенела от ужаса.

Убедившись, что она ушла, я пошла в конец коридора, ко входу в подвал. Мне было страшно взяться за дверную ручку. Я боялась, что она прожжет мне кожу. Дверь была заперта. Но я уверена, что она вышла оттуда. Каким-то образом ей удалось достать ключ от подвала. Или, может быть, кто-то оставил дверь открытой. Но это по-прежнему ничего не объясняет.

Осенью я разрешила себе погрузиться в трясину невероятных историй, и эти истории убили Дору. Я больше не позволю себе верить в то, что считаю невозможным. Вместо того чтобы идти на урок, я прошмыгнула к себе и зарылась с головой под одеяло. Мне было необходимо побыть в своей комнате, в моей кровати, где все запахи вокруг — мои, чтобы забыть тошнотворный подвальный смрад. Если миссис Холтон застанет меня здесь, я скажу, что у меня болит живот. Немного успокоившись, я заставила себя почитать. Я держала под одеялом раскрытый бирюзовый томик и вглядывалась в слова на странице. Понятия не имею, о чем там было написано.

Когда я встретила ее позднее, вечером, сразу перед ужином, вид у нее был нормальный. Я посмотрела на нее в упор, и наши взгляды пересеклись. Она вела себя как обычно, не замечая меня вовсе, значит, она не знает, что сегодня утром я ее видела.

13 февраля

Сегодня я не пошла вместе со всеми на встречу с Чарли. У меня не было настроения. Я устала, и, как всегда перед месячными, у меня болела голова. Что-то стискивало виски, пересохший язык распух. Странное состояние, которое невозможно описать словами и которое так пугало меня, когда я была маленькой.

Мне нужно просто лежать в темной комнате, в полной тишине. Я даже читать не могу. Все мои мысли сосредоточились на головной боли. И весь мир — в моей пульсирующей голове. Иногда мне плохо до рвоты. Я сплю часами и все равно просыпаюсь утомленной. Когда мигрень отступает, то усталость почти приятна. Руки-ноги наливаются тяжестью — не поднять. Вокруг все плывет. Во время мигреней я не вижу снов.

Как только я смогла сидеть в кровати и впустить в комнату свет, я взяла дневник и ручку, чтобы они составили мне компанию. Теперь я уже не один на один со своей головной болью.

Похоже, Люси даже не заметила, что я никуда не пошла.

У меня нет сил, чтобы бороться с Эрнессой. Она бывает, где ей вздумается. Она является нежданно-негаданно. Она проходит сквозь двери, сквозь стены, сквозь оконные стекла. Она проникает в сны. Она исчезает, но остается рядом. Она знает, что будет, и видит сквозь плоть. И она бесстрашна.

14 февраля

Сегодня голова болит еще сильнее, и я опять весь день лежу в постели. София после ланча заходила меня проведать и принесла поесть. На весенних каникулах она встречается со своим отцом. Он повезет детей кататься на лыжах в Вермонт. «Кататься на лыжах в Вермонте» — как естественно это звучит, несмотря на то что родители Софии разведены и живут в трех тысячах миль друг от друга. По крайней мере, они обитают на одной планете. София с восторгом предвкушает встречу с отцом. Не могу больше писать.

15 февраля

Вчера вечером после ужина Люси пришла ко мне.

— София говорит, что ты сильно заболела, — сказала она. — Тебе не лучше?

— Чуть-чуть. Хоть месячные пошли наконец. Лучше уж пусть живот болит, чем эта мигрень.

— А у меня никогда не болел живот, — сказала Люси, словно сожалея об этом. — Не текло даже, а еле капало, когда шли месячные. Но у меня их не было с прошлой осени.

Люси присела на краешек кровати и провела ладонью по моей щеке. Мне хотелось прогнать ее, ведь два дня я провалялась тут больная, а она даже не заметила, пока София ей не сказала. Мне хотелось крикнуть, что знаю: ей совершенно наплевать на то, как я себя чувствую. Мне так плохо. Я смолчала и никак не выразила своих чувств. Я позволила ей сидеть и гладить в темноте мою щеку.

17 февраля

Я все не могла добраться до дневника. Теперь, пропустив ланч, я сразу прибежала к себе. Я боюсь забыть хоть малейшую деталь из того, что случилось этой ночью. Сейчас все уже кажется сном. И сон этот начинает исчезать из моей памяти. Таких болезненных месячных у меня никогда не было. Из меня просто лило. Когда я откинула одеяло, то увидела, что на белой простыне подо мной растеклось огромное темное пятно. Я с трудом добрела до ванной и села на унитаз. Стало чуть легче, и я просидела на унитазе довольно долго, пока кровь беспрепятственно вытекала из меня. Так я и задремала, положив голову на спинку стула. И вдруг из комнаты Люси донесся тихий протяжный звук. Сначала я не обратила на него внимания, но звук повторился — громче и явственнее. Он отделился от ночной тишины. Он взлетал и опадал сам по себе. Встав, я почувствовала слабость. Мне пришлось прислониться к стене, когда я поворачивала ручку. Дверь в комнату Люси приоткрылась. Лунный свет заливал комнату — шторы были подняты, и я видела все очень отчетливо. Люси лежала в кровати, на спине. Кожа ее серебрилась. Я заметила, что глаза у нее закрыты, а губы разомкнуты и видны краешки белых зубов и кончик языка. Она была так неподвижна, что казалась бы спящей, если бы не эти звуки. Это были стоны, растущие и опадающие вместе с ее дыханием. Рядом с ней лежала Эрнесса. Ничто не разделяло их тел. Они соприкасались от головы до пят. Эрнесса опиралась на локоть. Она склонила голову, прижалась губами к соску Люси и жадно втянула в себя розовую плоть. Рубашка Люси была спущена до пояса, обнажая и вторую грудь с туго натянутой кожей и маленьким красным бугорком соска. Рука Эрнессы обвивала обнаженную талию Люси. Сплелись их тела, спутались волосы — черные и серебристо-золотые. Луна скрылась за густыми облаками, и в комнате стемнело. Я испугалась, почувствовав, что теряю сознание. Я больше не могла разглядеть кровать. Она растворилась в ночной мгле. Поспешно закрыв дверь, я бросилась к себе в комнату.

Вот над этим мы с Люси всегда посмеивались. Мы всегда были очень осторожны, чтобы не стать такими. Девочками, которые зашли слишком далеко. Девочками, которые делают вид, будто остального мира не существует. Девочками, которые не могут повзрослеть.

Счастливы ли они? Найдется ли слово, чтобы описать их состояние? Блаженство? Экстаз? Забвение?

Что же такое — любовь?

После ужина

Люси этим утром так и не встала с постели. И сама я пропустила завтрак. Миссис Холтон отправила Люси в лазарет, а позднее, когда мы все были на занятиях, приехала «скорая» и увезла ее в больницу. Люси так ослабела, что не могла идти. Из лазарета ее пришлось нести на носилках. Это Клэр, конечно же, все разузнала и сообщила мне. За ужином я была сама не своя. От огорчения не могла ничего есть. Я понимала, что мне следует беспокоиться о Люси. Но у меня перед глазами стояло одно лишь видение: две девочки, купающиеся в лунном свете, как пылинки. Эрнесса сегодня за ужином выглядела прекрасно. На лице играл легкий румянец. Она пришла в общую комнату покурить, но села в стороне и ни с кем не разговаривала. Мы все вместе сели на диван и говорили о Люси. Эрнесса держала сигарету в зубах и непрерывно дымила, как будто она ужасно нервничала. Она была одна со своими сигаретами. Эрнесса виновата в болезни Люси. Это так очевидно. Всё из-за нее.

Я никому не рассказала о том, что видела ночью. Никто бы мне не поверил. И в любом случае это уже не важно. Важно то, что Люси в больнице. Я заглянула в свой дневник: всего неделю назад я писала о том, что Люси стало намного лучше.

18 февраля

Во время тихого часа я зашла к миссис Холтон, чтобы спросить, есть ли какие-то новости о Люси и когда я смогу навестить ее в больнице. Она сказала, что Люси очень слаба и у нее берут анализы и пока никого к ней не пускают. С ней сейчас ее мама. Миссис Холтон пообещала, что сообщит мне, как только что-нибудь узнает. Она изображала расположение ко мне.

Полночь

Сегодня нет луны. Нет облаков. Небо черно. Но лунный свет проливался в комнату Люси. Он был таким ярким, что я могла разглядеть поры на ее коже.

19 февраля

О Люси по-прежнему ничего не слышно. Я собиралась даже звонить к ней домой, чтобы спросить о ней, но мне не хотелось разговаривать с ее отцом.

Я знаю — «нечто» убило Патера. Я знаю, что видела рой мотыльков, порхающих в комнате Эрнессы. Я знаю, что кто-то ходил по водосточному желобу накануне смерти Доры. Я знаю, что Чарли и Дора ушли. Одна за другой. Я знаю — та, что обнимала Люси, существует на самом деле.

Таковы факты.

Закончился урок химии, за окном повалил снег, и всем захотелось на улицу. Эрнесса пошла в противоположную сторону — в Галерею. Кики окликнула ее, приглашая со всеми во двор. Она единственная, кроме Люси, кто общается с Эрнессой и проводит с ней какое-то время. Кики курит с Эрнессой траву с тех пор, как Чарли канула в небытие. Эрнесса явно предпочитает блондинистых англосаксонских девочек.

— Нет, мне не до этого, — бросила она на ходу, не оглядываясь, и толкнула дверь, ведущую в Галерею; никому это не показалось странным.

Я не помню, чтобы Эрнесса когда-нибудь выходила на улицу. Как-то Люси обмолвилась, что кожа Эрнессы невероятно чувствительна к солнечным лучам. У нее какое-то редкое кожное заболевание. Но теперь-то шел снег! Еще никто не получал солнечных ожогов во время снегопада.

Я тоже направилась было к Галерее, но София схватила меня за руку и потянула в снег следом за остальными.

Мы пригоршнями набирали смерзшиеся комья и, пронзительно визжа, бросали снежками друг в друга. Мы падали на спину в сугроб и, разметая снег руками и ногами, изображали снежных ангелов. На мягком и пышном снегу крылья у ангелов получались восхитительные. Все вокруг побелело, затуманилось, подернулось кисеей.

Я встала, залепленная комьями мокрого снега с головы до ног. И вдруг осознала, что, кувыркаясь в снегу, напрочь позабыла о Люси.

Она стояла у окна в Галерее, прижимаясь лицом к стеклу, и наблюдала за нашими снежными забавами. Сквозь толстое стекло мы, наверное, были похожи на привидения.

Я помню, как она спряталась от солнца, когда мисс Норрис отворила дверь своей комнаты.

20 февраля

Наконец-то миссис Холтон кое-что узнала о Люси. Врачи взяли все анализы, но единственное, что они смогли выяснить, — у Люси жесточайшая анемия. Врачи полагают, что это какое-то нарушение кроветворной системы, когда иммунитет атакует красные кровяные тельца. Миссис Холтон сказала, что у Люси все красные кровяные клетки молодые. Это говорит скорее об общей слабости, чем о болезни. Ей перелили много крови. Собственно, ей почти полностью заменили кровь. Как только врачам удастся стабилизировать ее состояние, мать Люси переведет ее в больницу поближе к дому. Сейчас к Люси никого не пускают. И не только потому, что она чрезвычайно ослаблена и нуждается в отдыхе. Она в очень подавленном состоянии и все время плачет, и с этим надо как-то справиться.

Люси не из тех, кто склонен к нервным срывам. Она не слишком сложная натура. И до нынешнего года она всегда была счастлива. Это я вечно расстроена и подавлена. Даже если она знает, что я видела их с Эрнессой, никакое чувство стыда не может разрушить кровяные клетки.

Как жаль, что мне нельзя с ней увидеться — хоть раз до ее отъезда домой. Наверное, в школу она уже никогда не вернется. Так было бы лучше всего. Мне бы только увидеть ее еще разок, вглядеться в ее лицо, чисто ли оно, не отмечено ли некой печатью.

21 февраля

Вордсворт: «„Что, если б Люси умерла? О боже!“ — вскрикнул я».

Я думала о Люси, когда впервые прочла эти строки.

Сегодня я умоляла миссис Холтон разрешить мне навестить Люси в больнице. Я сказала, что так волнуюсь за нее, что ни на чем не могу сосредоточиться. Я не могу ни есть, ни спать. Заметив, что миссис Холтон немного смягчилась, я говорила и говорила, не останавливаясь:

— Она была моей лучшей подругой, с тех пор как я поступила в школу. Она так поддерживала меня, когда мне было тяжело!

Тут я заплакала. Миссис Холтон пообещала поговорить с матерью Люси.

Это правда. Я действительно ни на чем не могу сосредоточиться. Большую часть времени я сижу на подоконнике, уставившись в окно. И даже думать ни о чем не могу. Сижу и рассматриваю голые ветви дуба, который растет у меня под окном: длиннопалые рогатины сучьев, склонившиеся в пустоту, узловатые побеги, темные расщелины в серой коре. Оконные стекла, древние, как и всё в Резиденции, искажают все образы по ту сторону окна. Все равно что смотреть на мир из-под воды. Сквозь зеленоватую толщу вод я разглядываю деревья и небо. Все звуки приглушены. Свет колеблется и течет.

Книги мне больше не интересны. Прежде я жить без них не могла. Между мной и окружающим миром стеклянная стена.

22 февраля

Я собиралась пойти к Люси, но прошлой ночью ей стало гораздо хуже. Теперь это невозможно. Насколько я могу судить со слов миссис Холтон, которым я не вполне доверяю, врачи не знают, что с ней. Они просто продолжают делать одно и то же, вливая в нее новую кровь, в надежде, что это поможет. Ей ненадолго становится лучше, а потом она снова слабеет. Сегодня я осознала вдруг, что миссис Холтон получает удовольствие, сообщая плохие вести. Это придает ей веса в собственных глазах.

Мне нужно ее увидеть. Кто знает, на кого она теперь похожа, неся в себе кровь стольких людей. Она уже больше не Люси. Я устала воображать, на что это может быть похоже. Кровь — это только твое, интимное. Теперь жизнь в ней теплится благодаря чужой крови.

23 февраля

Когда же я смогу увидеться с Люси. Вот все, что я хочу знать.

24 февраля

Каждый день — одно и то же: увидеть Люси нельзя. Могу уже и не спрашивать. Едва завидев, что я сижу в ее гостиной, миссис Холтон только качает головой:

— Пока нет. Вам следует запастись терпением.

— Но когда же я смогу ее увидеть?

— Надеюсь, что скоро. С каждым днем у нее понемногу прибавляется сил.

25 февраля

Я начинаю отчаиваться, боюсь, мне уже не суждено увидеть Люси до начала каникул. И я знаю наверняка, что в школу она уже не вернется. Прямо из больницы Люси заберут домой. И мне придется ехать к ней, в этот дом с ее отцом и собакой. Не знаю, смогу ли я это вынести.

26 февраля

Я смотрю на белый листок. Таким он и останется. Никаких новостей. Никаких новых мыслей. Мой дневник предал меня, когда он мне нужен больше всего. У меня нет желания писать.