Дневник времён заразы

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПРЕКРАСНАЯ КИНГА

Следующие дни проходили в зное и духоте, что окутали город, и в нараставшем гневе его жителей. Гневе, который пока ещё не был направлен на кого-то конкретно, но день ото дня набирал силу. Пока что он производил впечатление лишь клокочущего болота, однако я опасался, что под коркой из грязи, ряски и листьев на самом деле скрывается гейзер, что хлынет кипящей лавой, затопив и спалив всех.

Всё больше людей умирало от кашлюхи, и уходили они как быстро и внезапно, так и после продолжительной и изнурительной болезни. Разумеется, некоторые горожане, то ли чтобы показать собственную храбрость, то ли по своей необузданной глупости, полностью пренебрегали опасностью. Один бюргер, человек довольно значительного состояния и происхождения, говорил мне как-то:

— А я вам скажу, мастер Маддердин, что этот кашель вовсе не так страшен. Я бы даже сказал, что это болезнь лёгкая и приятная, так, горло прочистить. — Он для пробы несколько раз громко кашлянул.

— А трупы на улицах? — спросил я.

Он пренебрежительно фыркнул и пожал плечами.

— Если бы в любой другой день, независимо от этой выдуманной эпидемии, столь же выдуманной кашлюхи, так вот, если бы в любой другой день, годом или двумя ранее, вы однажды утром вытащили все трупы на улицы нашего города, то люди тоже бы ужаснулись и начали бы рассказывать небылицы. Но поскольку до сих пор покойников держали в домах, то никто и не видел, сколько жителей каждый день, каждую неделю умирает в Вейльбурге.

— Заглянув в приходские книги записей о смерти, это, вероятно, было бы легко проверить, — промолвил я.

Он пренебрежительно махнул рукой.

— Я, мастер, верю в то, во что верю, а не в то, что намалевали люди, которым я ни на грош не доверяю. Кроме того, вы сами знаете силу слухов, знаете, каковы людские языки, знаете, что они болтают, лишь бы болтать… Вот, скажу вам кое-что. — Он щёлкнул пальцами. — Хотя бы вчера рассказывали, что умер наш товарищ по цеху, а тут, поглядите-ка, он сам входит в трактир, живой и здоровый, и даже не знающий, что в глазах людей он уже мертвец. И что оказалось? — Он посмотрел на меня.

— Надеюсь, вы мне сейчас поведаете.

— Оказалось, что умер вовсе не он, а его брат и жена этого брата! — воскликнул он с триумфом.

— Тем не менее кто-то всё-таки умер, — заметил я.

Он замахал рукой.

— Неважно! — вскричал он. — Важно, что эти истории об ужасах болезни основаны на преувеличении или обыкновенной лжи. Уверяю вас, через год все будут от души смеяться над тем, как могли принять подобные сказки за правду.

Я кивнул.

— Я знаю женщину, которая в этом месяце потеряла мужа, отца и ребёнка, — произнёс я. — Я тоже уверен, что через год она будет от души над этим смеяться.

Он недовольно фыркнул.

— А я знаю мужчину, который в прошлом году потерял в пожаре жену, тестя с тёщей, ну, это, может, ещё и не такая большая трагедия, — добавил он с улыбкой, но тут же посерьёзнел. — И двоих маленьких детей. И что это доказывает? Ровным счётом ничего! А скорее то, что разные несчастья случаются с разными людьми, а смерть — это часть жизни. — Он взглянул на меня. — Чему ведь и учит неустанно наша святая, единственная и истинная Церковь, не так ли? — спросил он на сей раз с величайшим почтением в голосе.

Так что видите, дорогие мои, некоторых людей не переубедить, и хоть подсовывай им под самый нос трупы с выкаченными от кашля глазами и с алыми от выплюнутой крови устами, они всё равно скажут, что никакой кашлюхи нет, не было и не будет, а всё это — заговор и выдумка сил могущественных и зловещих, которые только и замышляют, как бы унизить почтенных жителей Вейльбурга. К тому же, надо признать, заговор действительно существовал. Ведь князь-епископ и архидиакон и вправду плели интриги против города, но кашлюху они не выдумали, а лишь решили хитро использовать её в своих целях.

Впрочем, среди наших горожан встречались и такие, которые эпидемию, правда, замечали и признавали, но, как люди бывалые, что хлеб ели из не одной печи, знали, что когда-то и где-то бывало и хуже. Вот, один нищий, старец, весьма в своём ремесле уважаемый, так мне однажды рассказывал:

— Мастер дражайший, да какая же это нынче эпидемия? — Он сухо рассмеялся, а потом закашлялся и отхаркнулся в угол. Отряхнулся. — Какая же это эпидемия? — повторил он презрительно. — В первый год правления императора Густава — вот это была эпидемия. Вы не помните, потому что слишком молоды, но людишки тогда дохли, как улитки на солнце. Всего-то два дня проходило от начала первых судорог до того мига, когда сгоравший в лихорадке человек испускал дух и его труп бросали на телегу.

— Я и вправду слишком молод, — пробормотал я, ибо император Густав умер ещё до моего рождения.

— А оспа, что как раз тогда разразилась, в то самое время, когда была великая война с поляками? — продолжал старик. — Не помните, как говорили, что это польские ведьмы наслали заразу на Империю?

Я пожал плечами. О самой войне я, конечно, слышал, хоть она и вспыхнула и длилась, когда я был ещё ребёнком. О деле с ведьмами мне, разумеется, тоже рассказывали. Вот только с примечанием, что подобные россказни служили солдатам и народу объяснением, почему имперские войска получают такую трёпку на всех фронтах. Поляки, какими были, такими и были, но колдуний, демонов и еретиков они не жаловали примерно в той же степени, что и мы. Разница была лишь в том, что они не признавали власти папы (что, впрочем, многие из нас считали идеей не самой глупой) и отрицали юрисдикцию Святого Официума (о чём мы искренне сокрушались).

— А красную горячку помните? — снова спросил старик. — Мало того что люди умирали, так они перед этим ещё и кровью так сильно срали, что кишки через задницу вылезали. Так что я, скажу вам честно, мастер, уж лучше предпочту этот наш безобидный кашель.

Эпидемия болезни, прозванной в народе «потрошительницей» (потому что она буквально вырывала из человека внутренности) или, как напомнил мой собеседник, красной горячкой, случилась в те времена, когда я учился в Кобленце. Что-то я не припоминал, чтобы ею заболел кто-то из моих товарищей или учителей. Но старик был прав: хворь была исключительно мерзкой и исключительно мучила свои жертвы, прежде чем их убить. А даже если кто-то и выживал, то часто был так изнурён и измотан, что потом легко умирал даже от какой-нибудь пустяковой простуды.

— Рад, что вы не теряете бодрости духа, — похвалил я его. — Этого нам и нужно в эти лихие времена: оптимистического взгляда.

Не знаю, понял ли он меня, ибо в слове «оптимистического» было целых семь слогов и в нищенских переулках его вряд ли часто употребляли, но по тону голоса он понял, что я им доволен, и тут же протянул руку, растопырив когтистые, чёрные от въевшейся грязи пальцы.

— Помогите, мастер, старому солдату, что храбро служил Христу и императору, — произнёс он на сей раз с умильной экзальтацией.

— И где ж ты воевал, а? — буркнул я, но бросил ему в ладонь грош.

— Да воздаст вам Господь, да воздаст вам Господь. — Быстрым, ловким жестом он спрятал монету в лохмотья. — А раз уж спрашиваете, где воевал, то скажу вам, что даже под Шенгеном сражался!

— Это ты под Шенгеном сражался за императора и веру? — усмехнулся я. — Что-то ты больше на бунтовщика похож, чем на солдата.

— Эх… — Он утёр глаза так, что размазал грязь по щекам. — Что было, то было, — тяжело вздохнул он. — Как жахнули по нам, так только дым и остался. Да трупы на поле.

Ах, так старик, видимо, был в той ватаге, которую разогнали императорские конные аркебузиры. Я прекрасно помнил, как на равнину, полную кричащей, необузданной черни, выехали ровные шеренги солдат. И как залпы из аркебуз не только убили многих бунтовщиков, но прежде всего отняли у оставшихся в живых боевой дух и надежду на победу.

Как-то так вышло, что два дня спустя я встретился с Баумом, и мы как раз проходили через переулок, в котором обычно просил милостыню тот самый старик, что так хорошо помнил былые поражения. Однако на сей раз он не побирался, а лежал с окровавленными губами, в забрызганной кровью грязной рубахе. Выпученные мёртвые глаза он пялил прямо на солнце. Я остановился и повернулся к аптекарю.

— Ну вот, поглядите. Ещё в воскресенье я с ним беседовал, и он яростно убеждал меня, какой же лёгкой болезнью является наша кашлюха и как в былые времена бывало куда хуже, и сейчас совсем нечего бояться. — Я покачал головой.

Мой спутник носком сапога ткнул стопу лежащего, видимо, чтобы убедиться, действительно ли тот мёртв. Потом ткнул его ещё сильнее.

— Оставьте, — сказал я. — Знаю, что покойнику уже всё равно, но всё же не пристало так с ним обращаться.

— Я не обращаюсь, — обиженным тоном возразил Баум. — Только хочу убедиться, точно ли он умер.

Я указал пальцем на муху, сидевшую в уголке глаза трупа.

— Будь он жив, наверное, отогнал бы её, — заметил я.

— А, ну да. — Аптекарь быстро отступил на два шага. — И что? Так и будет лежать?

Я пожал плечами.

— Заберут его, наверное, вечером и похоронят, — ответил я. — Но надо признать, судя по его рассказам, он и так долго прожил. Ну, пойдёмте, господин Баум, а то меня уже страшно мучает жажда…

— Всё больше этих трупов, с каждым днём всё больше, — мрачно произнёс мой спутник.

— Вот так и умирают от безобидной кашлюхи, — с сарказмом подытожил я.

Именно так тянулся день за днём, а архидиакон Касси, казалось, не проявлял особой активности. Да, он встретился с городским советом, навестил также нескольких более значимых священнослужителей, демонстрируя свою учтивость тем, что сам приходил в гости, а не вызывал их в свой дворец. Но ничего страшного, или потрясающего, или значимого пока не произошло. Я, однако, предчувствовал, что это лишь затишье перед бурей, что ведь не для того архидиакон здесь появился, чтобы снять Обезьяний Дворец и развлекаться попойками да утехами с потаскухами. Впрочем, надо признать, что как раз наши вейльбургские шлюхи очень хвалили приезд Касси и его свиты, потому что, хоть и едва волочили ноги от усталости, зато их кошельки раздулись, как никогда прежде. Мы разузнавали, не происходит ли во дворце ничего подозрительного, но девки не только не упоминали о каких-либо преступлениях, но даже не говорили ни о каких практиках, способных напугать опытную женщину, готовую на многое позволить хорошо платящему клиенту.

Когда я вернулся в обитель Святого Официума, оказалось, что мне доставили записку от настоятеля Густава Вебера. Послание, написанное с необыкновенной горячностью, почти умоляло меня немедленно явиться к нему. Что ж, отказать человеку, всегда благосклонному к Святому Официуму, было бы неучтиво, да и, признаться, мысль о том, что я вновь увижу прелестное личико его подопечной, доставила мне немалое удовольствие. Хоть, как я уже упоминал, девушка не пленяла той округлой женственной прелестью, что радует мужской взор, в её восхитительно очаровательном лице было нечто такое, от чего трудно было отвести взгляд. Впрочем, подумалось мне, если бы эту подопечную настоятеля слегка подкормить разными лакомствами, быть может, она и набрала бы форм в тех местах, где это приятно глазу? Но пусть об этом заботится её будущий муж или, быть может, возлюбленный — а то и оба разом.

Не мешкая, я отправился по просьбе настоятеля и прибыл на приход ещё задолго до обеда. Вебер ждал меня, и с первого взгляда я понял: он был взволнован и напуган. Не нужно было обладать тонким чутьём, чтобы уловить в тесной комнатке запах винного перегара — настоятель, похоже, уже изрядно приложился к бутылке. Без лишних церемоний он достал бутыль и наполнил наши кубки.

— Ты знаешь, Мордимер, что мой храм не подчиняется князю-епископу? — начал он.

Я никогда особо не задумывался об этом, но теперь припомнил, что его церковь принадлежала Конгрегации и зависела от провинциала, а не от епископа.

— Учитывая, что творится и что ещё будет твориться, это, наверное, к лучшему, верно?

Он кивнул.

— Будь я под началом епископа, давно бы уже гнил в каком-нибудь монастыре на пожизненном заточении, — фыркнул он.

— И откуда же такая нелюбовь Его Преосвященства к столь обаятельному настоятелю, как ты? — спросил я.

Он не улыбнулся, и, кажется, не потому, что не оценил моего шутливого тона, а потому, что настроение его было хуже некуда — или даже ещё хуже, чем просто скверное.

— Боюсь, Его Преосвященство прекрасно помнит, как в споре между городскими властями и ним я решительно встал на сторону города, — сказал он, сжимая пальцы так, что они побелели. — А Конгрегация по моему ходатайству пустила в ход свои связи при императорском дворе, чтобы вердикт императора оказался в пользу Вейльбурга.

— И епископ, конечно, обо всём этом знает?

— Разумеется.

— Стало быть, ты полагаешь, что тебе грозит его месть. — Я кивнул. — Ты правильно сделал, что рассказал мне об этом, — добавил я после паузы. — Не исключено, что епископ, помимо своих дел, захочет свести и старые счёты…

— Я не боюсь смерти, — твёрдо и уверенно произнёс он. — Но и умирать, признаться, не слишком-то тороплюсь.

— Не думаю, что дело зайдёт так далеко, — ответил я. — Но на твоём месте я бы остерегался тревожить осиное гнездо. Более того, постарался бы, чтобы осы вообще меня не заметили, — добавил я.

— Вот тут-то и зарыта собака, — пробормотал он, сжимая пальцы обеих рук так, что хрустнули костяшки.

— Значит, осы тебя всё-таки углядели, — покачал я головой. — Плохо дело.

— Меня навестил сам архидиакон — с дружеским, видите ли, визитом, — слово «дружеский» он произнёс с язвительной насмешкой.

— О, какая честь от столь великого господина, — заметил я.

— Даже вёл себя учтиво: людей своих оставил в храме, а сюда явился лишь с одним спутником. — Настоятель прикрыл глаза и, не обращая на меня внимания, вновь наполнил свой кубок.

Я лишь надеялся, что он не свалится в пьяном беспамятстве, пока не расскажет, что же так сильно его взволновало, что он не только срочно вызвал меня, но и топит свои тревоги в вине безо всякой меры.

— Вошла Кинга, — сказал он. — Наверное, из любопытства. — Он пожал плечами. — Знаешь, как это бывает с такими юными пташками, воспитанными в монастыре, — любопытство к людям берёт верх…

— Хорошо, хорошо, — прервал я его. — Лучше расскажи, что произошло.

— Касси хлопнул её по заду и ущипнул за грудь, а она так врезала ему по лицу, что у него кровь из носа хлынула.

Я рассмеялся.

— Бойкая девица, — похвалил я. — Глупая, но отважная.

— И это всё, что ты можешь сказать? — прорычал раздосадованный Вебер. — Господи, Мордимер, да он же её уничтожит! А заодно найдёт повод разделаться и со мной!

Я не знал, что тревожило его больше, хотя, без сомнения, судьба девушки ему была небезразлична.

— Что сделал Касси потом? — спросил я. — Кроме того, что истекал кровью. — Я невольно улыбнулся, представив, как разъярён должен был быть архидиакон, которого сперва в нашем городе встретили, облив навозом, а затем, во время мирного визита на приход, получил пощёчину от простой плебейки.

— Я заслонил её собой, — признался настоятель. — Не знаю, не заколол бы он её или не зарезал — в любом случае, рука его уже легла на кинжал… Он осыпал её самыми подлыми ругательствами, а я… а я тогда… велел ему убираться.

— Ну, тогда и ты молодец, — похвалил я теперь его. — Ещё один глупец, но, безусловно, храбрец.

Потом я покачал головой.

— Жаль, что ты не подумал, как бы его умилостивить, вместо того чтобы ещё больше разозлить.

— Касси ей этого не спустит, — мрачно заключил Вебер. — Я слышал о нём и его делишках в Ватикане. За меньшие обиды он приказывал убивать людей.

Что ж, этого нельзя было исключать. Хотя для Кинги всё могло обернуться куда хуже и мучительнее, чем быстрая смерть.

— Позови сюда эту свою глупую девчонку, — распорядился я.

Вебер высунулся из кабинета и крикнул слуге, чтобы тот привёл Кингу. Не прошло и нескольких мгновений, как девушка появилась перед нами. Она остановилась у порога, прямая, как струна, с опущенным взглядом. Бледная, словно сама смерть, в чёрном платье и чёрном чепце, она походила на юную вдову, только что вернувшуюся от могилы возлюбленного супруга.

— Что тебе взбрело в голову, глупая, ударить архидиакона? — спросил я.

Она подняла глаза.

— Ни один мужчина, кроме мужа, соединённого со мной по закону, вере и обычаю, не посмеет ко мне прикоснуться, — заявила она твёрдым, гордым голосом. — А когда я рожу сына, лишь он сможет касаться моей груди.

Я подошёл к ней. Так близко, что видел, как, несмотря на всю её гордость и дерзость, она занервничала.

— Достойные слова, — холодно заметил я. — Только, моя милая, такие речи пристали благородным и богатым. А не ничтожным беднякам, вроде тебя. Когда знатный господин соблаговолит похлопать тебя по заду, ущипнуть за щеку или сжать грудь, ты должна невинно покраснеть, прошептать: «Ох, милостивый господин!» — и скромно ретироваться в уголок. А довольный господин, крутанув ус, быть может, даже бросит тебе пару монет, уходя…

— Я ей то же самое говорил, — уныло пробормотал настоятель. — Не знаю, откуда в ней эта строптивость. Отец её был добрым человеком, смиренного сердца, а эта девчонка выродилась в невесть что.

— Я ни о чём не жалею! — воскликнула она. — Ни о чём!

— И это очень плохо, что ты не жалеешь, — ледяным тоном ответил я. — Потому что ты унизила и оскорбила знатного господина, для которого даже неподобающий тон голоса — смертельная обида, не говоря уже об ударе. Он захочет отомстить тебе и твоему покровителю, настоятелю. — Я стоял уже так близко, что наши лица почти соприкасались. — Знаешь, что они могут с тобой сделать? Схватят тебя и изнасилуют, — продолжал я холодно. — И не только архидиакон — он будет первым, но потом отдаст тебя своим солдатам. А когда они с тобой закончат — а это продлится достаточно долго, чтобы ты потеряла всякое желание жить, — тебя не убьют. Нет, окровавленную, голую и едва живую выбросят на улицу, на посмешище толпы. — Я продолжал: — Скажи мне, стоило ли щипка за грудь всего этого?

Она слышала мой гневный голос, и не знаю, что подействовало сильнее — смысл моих слов или их тон, — но до неё наконец дошла вся тяжесть положения. Губы её задрожали, и она разрыдалась. Я, не слишком церемонясь, толкнул её на стул, и она, сжавшись в комок, продолжала всхлипывать — жалобно, отчаянно, как обиженная и перепуганная девочка. И это было хорошо, что она плакала именно так. Ибо только тот, кто испытывает страх, способен защититься от опасности. А опасность в её случае была более чем реальной.

— Что мне с ней делать, Мордимер? Что делать? — беспомощно вопрошал настоятель.

В другой ситуации он, в худшем случае, отослал бы её из города — к знакомым в деревню или в какой-нибудь дружественный женский монастырь. Но городские ворота были закрыты, а дороги патрулировались солдатами епископа, и мы оба знали, что они неусыпно исполняют свою службу.

— Заключи сделку, — посоветовал я. — Напиши письмо архидиакону. Скажи, что девушка публично будет умолять его о прощении, что она встанет на колени, поцелует его руку, что ты назначишь ей годовую епитимью перед храмом, что её публично высекут…

— И он согласится? Ты думаешь, он согласится? — Вебер вскинул на меня взгляд.

— Нет, не согласится, — ответил я. — Он уже знает, что тебе дорога её судьба, и выдвинет иные условия. Если захочешь её спасти, тебе придётся заключить союз с епископом и выступить против города. Ну и, разумеется, все эти извинения, покаяния, порка и прочее…

Кинга вскинула голову. Её глаза блестели от слёз, но в них горел и гнев.

— Я ничего такого не сделаю! Никогда не стану просить у него прощения! Лучше умру!

Мы с настоятелем беспомощно переглянулись. Затем он перевёл взгляд на девушку.

— Ты сделаешь, что я прикажу, — твёрдо сказал он.

— Лучше умру! — повторила она с упрямством и отчаянием. — Можете приказывать что угодно, но я скажу одно: я умею ударить себя ножом и не боюсь смерти. Будете держать меня в верёвках? В клетке?

Я скривил губы.

— Если я верно оцениваю ситуацию и знаю таких людей, как архидиакон, то, попади ты в его руки, смерть станет скорее твоим желанием, чем заботой, — заметил я.

— Не знаю, что делать, — жалобно простонал Вебер. — Может, ты, Мордимер…

— Что я? — встревожился я.

— Умоляю тебя, — он сложил руки, как для молитвы. — Забери её в обитель Инквизиции. Только там она будет в безопасности.

Что до безопасности, он был прав. Даже Касси, вероятно, не осмелился бы ворваться в дом Святого Официума. Это не то же самое, что изнасиловать горожанку или убить её протестующего мужа. Здесь можно было навлечь на себя гнев могущественнейшей институции известного мира. «Когда гибнет инквизитор, чёрные плащи пускаются в пляс», — гласит наша старая поговорка, означающая, что Инквизиция безжалостно защищает своих. Ибо если позволить убивать нас безнаказанно, никто из нас никогда не будет в безопасности. Но совсем другое дело — превращать обитель Инквизиции в святой приют, где беглые преступники могут укрыться у алтаря. Конечно, Кинга не была преступницей, а лишь жертвой. Глупой, да, но всё же жертвой… За пощёчину знатному господину на неё можно наложить покаяние, высечь для острастки, но убивать или калечить её на всю жизнь — недопустимо. Таков был мой суд, а раз таков был мой суд, то, представляя Святое Официум, он был и судом всей этой могущественной институции.

— Мордимер, делай с ней что хочешь, — продолжал умолять настоятель. — Пусть убирает, готовит, заприте её в чулане — всё, что угодно. Но спаси её!

— Для уборки и готовки у нас есть добрая Хельция, — сказал я. — Нам не нужна юная девица, что будет путаться под ногами в инквизиторских покоях.

— Вас же всего трое, а не шестеро. Места у вас предостаточно.

— Не просите его, господин настоятель, — ядовито бросила Кинга. — Сразу видно, что он боится Касси.

Я слегка улыбнулся. Если она думала, что такими обвинениями заденет меня за живое, то глубоко ошибалась. Мне было совершенно безразлично, считает ли какая-то девчонка, что я боюсь архидиакона.

— Уверяю тебя, она добрая и добродетельная, — продолжал убеждать Вебер. — Только глупа, как пробка, и упряма, как осёл. Может, если бы я был строже с ней, всё сложилось бы иначе, но она никогда даже хорошей порки не получала… Но, клянусь, можете её бить сколько угодно…

— Пусть только попробуют, — перебила его Кинга.

— …если она будет вам перечить, — закончил Вебер.

Я колебался. Мне было жаль эту девушку, хотя она сама была виновата в своих бедах. Но, надо признать, за глупую ошибку ей грозила слишком высокая цена. Никто не заслуживал жестокости Касси. К тому же был ещё один довод. Разве не разозлило бы волка, если вырвать добычу прямо из-под его носа? Я улыбнулся про себя. Поиграть на нервах Касси могло быть весьма забавно. А заодно я совершу доброе дело. И даже два добрых дела.

— Слушай, девочка, — сказал я очень серьёзно. — Я приму тебя под свою защиту только ради твоего опекуна. Но ты должна поклясться на кресте, — я указал на стоящий на столе крест, — на страдания и славу Господа нашего, что будешь беспрекословно меня слушаться. Если начнёшь своевольничать, я вышвырну тебя на улицу, и пусть там тебя найдут головорезы Касси и сделают с тобой всё, что пожелают. Поняла?

Её губы задрожали, но, прежде чем она успела что-то сказать, заговорил Вебер:

— Кинга, умоляю тебя, я не смогу тебя спасти…

Быть может, её тронула пронзительная печаль в его голосе, потому что она склонила голову, подошла к столу и положила пальцы на крест.

— Клянусь, что буду вам послушна, — тихо пообещала она. — Если вы будете ко мне добры, — поспешно добавила она. — И если правда будет на вашей стороне.

— Лучшей клятвы, похоже, нам не дождаться, — заметил я, пожав плечами, и посмотрел на девушку. — Собирайся, бери что нужно, и идём.

— А если они следят за приходом и храмом? — встревожился Вебер. — Если нападут на вас?

— Пожелаю им удачи, — ответил я с кривой усмешкой. — Но ты прав, нам нужно выйти как можно скорее, — добавил я. — Пока на улицах много людей, головорезы Касси не посмеют затевать свару. Но после заката всё может быть иначе.

Кинга собралась на удивление быстро и вскоре уже стояла у дверей с небольшим узелком в руке. Вебер, со слезами на глазах, обнял её и поцеловал в лоб.

— Дитя моё дорогое, дитя моё, да хранит тебя милость Господа. Да не коснётся тебя никакая беда.

Я заметил, что и Кинга, тронутная этим, тоже горько заплакала.

— Пора заканчивать это драматичное прощание, — распорядился я. — Вы расстаётесь не навсегда, а всего на несколько недель, и Кинга отправляется не на скитания, а под гостеприимный кров Святого Официума. Ей у нас не будет худо, уверяю тебя…

Вебер отстранился от девушки и принялся благодарить меня с пьяной, излишней сердечностью. Я не сомневался, что он искренне мне благодарен, но эта благодарность, смешанная с облегчением, недавним страхом и обильно подлитая вином, делала его общество почти невыносимым. Так что я был по-настоящему рад, когда мы наконец покинули церковный двор и вышли на улицу. Долгое время мы шли молча: Кинга — с опущенной головой, я — внимательно, но незаметно оглядывая окрестности и прохожих. Ничего подозрительного я не заметил. Пройдя примерно треть пути, Кинга заговорила — тихо, почти робко:

— Вы правда думаете, что этот человек способен сотворить со мной что-то столь ужасное? Что он станет возиться с такой незначительной, как я?

— Именно так я думаю, — коротко ответил я.

— Я ударила его, не подумав, — снова заговорила она. — А на первый взгляд он даже показался мне довольно приятным человеком.

Ну конечно, юные девицы и их представление о мире! — подумал я. Об архидиаконе можно было сказать что угодно, только не то, что он приятный человек. Конечно, его ослепительная красота, достойная рыцарского принца, могла обмануть многих, кто полагал, что человек, наделённый телесной прелестью, в равной мере наделён и душевными достоинствами. Увы, а может, к счастью, мир был устроен иначе, и в нём жили как уроды с золотыми сердцами, так и мерзавцы с обаянием Касси.

Я остановился и взял её за руку.

— Архидиакон Умберто Касси — не приятный человек, — твёрдо сказал я. — В Ватикане он известен своими подлостями и преступлениями — изнасилованиями и убийствами. Что бы ты ни думала, глядя на него, знай: ты ошибалась. — Я смотрел на неё, но она всё время опускала голову. — Помни, Кинга, тебе угрожает реальная опасность. Такие, как Касси, не позволяют безнаказанно себя бить. Только твоё унижение и страдания смогут смягчить рану, нанесённую его самолюбию.

— Я понимаю, — прошептала она.

Я не был уверен, действительно ли она поняла, но надеялся, что это так. От этого зависела её жизнь.

Мы были уже недалеко от обители Инквизиции, когда в боковой улочке заметили отчаянно плачущего малыша — мальчика лет четырёх, светловолосого, с миловидным лицом, в чистой, опрятной одежде. Он явно не был уличным бродяжкой, что попрошайничает по закоулкам. Мальчик пытался подойти к дверям здания, но стоящий на страже мужчина отталкивал его — не сильно, но решительно — концом палки.

— Это ещё что? — остановилась Кинга.

— Ничего, что нас касается, — быстро ответил я.

Не успел я добавить что-то ещё, как девушка быстрым шагом направилась в улочку.

— Что ты делаешь с ребёнком? — крикнула она, и её голос, только что тихий, покорный и печальный, стал резким и властным.

— Делаю, что велено, панночка, — ответил страж довольно мягко и снова слегка оттолкнул малыша палкой.

Мальчик сел на землю и разрыдался душераздирающим плачем.

— Мамочка, я хочу к мамочке!

— Где его мать? — снова спросила Кинга резким тоном.

Она подхватила подол платья, присела рядом с ребёнком и обняла его.

— Малой кашлюхой болен, вот его и выгнали из дома, — пожал плечами страж. — Чтоб других не заразил.

— Что такое?

— Говорю, как есть. Сами мне заплатили, чтоб я держал мальца подальше. Пусть идёт куда хочет. Мир велик. — Он глуповато хохотнул.

Кинга вскинула голову, и её глаза сверкнули гневом. Я был уверен, что она сейчас наговорит стражу такого, чего он точно не хотел бы слышать, и потому крепко сжал её за руку, так что она вскрикнула.

— Дорогая моя Кинга, если есть женщины, что с лёгкостью вырезают плод из своего чрева только потому, что рождение и забота о ребёнке кажутся им неудобными, то тем легче представить тех, кто просто бросает своих детей, — сказал я.

— Даже суки лучше таких женщин, — прошипела она злобно. — Они не дают в обиду своих щенков и защищают их ценой собственной жизни.

— А тут, в этом доме, позвольте доложить, не кто иной, как отец велел прогнать ребёнка, — ввернул страж подобострастным тоном.

— Что за мать, которая не ушла вместе со своим дитём? — Кинга испепелила его взглядом.

— Выла и причитала, как упырь, когда у неё малыша отняли, но муж её крепко взгрел, а потом запер в подвале, — пояснил страж и снова пожал плечами. — Так что теперь не воет…

Я повернулся к девушке.

— Видишь, Кинга, как опасно судить поспешно?

Малыш всхлипывал, прижавшись к ней, но в её объятиях явно успокоился.

— Я забираю этого ребёнка, — решительно заявила она.

Я рассмеялся, поражённый её пылом и наглостью.

— И речи быть не может, — отрезал я. — Инквизиция — не приют. Приютив тебя, я и так нарушаю правила, а уж тащить какого-то приблуду — это слишком.

— Это не приблуда, а несчастное брошенное дитя, — возразила она резким тоном.

— Пока мы с тобой говорим, в мире, наверное, брошены десятки детей. А сотни других умерли от болезней, голода или побоев. — Я пожал плечами. — Такова жизнь… Так было и так будет.

— Но мы можем изменить жизнь этого ребёнка! — воскликнула она. — Его одну-единственную судьбу. Вы, мастер Маддердин, и я. От нас теперь зависит, как сложится жизнь этого невинного мальчика. Только разрешите ему жить со мной, — в её голосе зазвучали умоляющие нотки. — И вам не придётся ни о чём беспокоиться. Я позабочусь, чтобы он не путался у вас под ногами, буду кормить его из своей порции… Я ем немного, мне хватит и для малыша.

— Ответ всё тот же: нет, — равнодушно сказал я. — Хватит заниматься глупостями, Кинга. Оставь ребёнка и пошли со мной.

— Я никуда не пойду, — отрезала она ледяным тоном. — Ни шагу не сделаю с этого места, а вы обещали настоятелю-добродетелю, что будете меня защищать. Так исполните своё обещание, оставив меня на улице?

— Если понадобится, я возьму тебя под мышку и отнесу, — холодно пригрозил я. — А дома отведаешь розог, чтобы хорошенько запомнить, что строптивость и своеволие — грех.

Она сжала кулаки.

— Не посмеете меня ударить! — крикнула она. — А если попытаетесь унести меня силой, я закричу, что вы хотите меня обесчестить!

Я рассмеялся над её наивными фантазиями, будто такой крик мог бы её спасти.

— Берегись, чтобы на твой крик не сбежались те, кого он не спасать тебя приманит, а присоединиться к насильнику, — заметил я.

Страж, внимательно слушавший наш разговор, разразился глупым хохотом. На миг мне захотелось влепить ему в ухо, но я сдержался. Тратить кулак на такую тварь было бы недостойно. Кинга вспыхнула, и я думал, что она сейчас взорвётся от гнева, но вместо этого она вдруг сложила руки в умоляющем жесте.

— Мастер Маддердин, сделайте мне эту милость, умоляю вас.

— Вставай, — только и сказал я.

— А вдруг этот малыш, когда вырастет, станет великим лекарем и спасёт тысячи жизней? — пылко спросила она.

— А может, когда вырастет, станет великим злодеем и отнимет тысячи жизней? — зло передразнил я её слова.

Она нетерпеливо дёрнулась.

— Если Богу будет угодно, он спасёт этого малыша, — сказал я, не давая ей вставить слово. — Всё, что я могу сделать, — это сообщить властям. Пусть они разбираются, это их дело.

— А может, это Бог поставил нас на пути этого ребёнка? Может, это Бог хочет, чтобы мы его приютили? — спросила она, и её глаза пылали гневом.

— Нехорошо прикрываться волей Бога, когда мы лишь хотим потакать своим желаниям или прихотям, — холодно ответил я.

Она опустилась на колени прямо на дороге, всё ещё рядом с мальчиком, чтобы он мог к ней прижаться, и сложила руки в молитвенном жесте.

— Умоляю вас, не заставляйте меня бросить этого малыша. Я никогда не прощу себе его беды. Плач этого дитяти будет мне сниться по ночам. Как вы себе представляете, что станет с таким ребёнком, если оставить его здесь одного ночью? — Её глаза наполнились слезами, и вскоре они заструились по щекам.

— На колени становятся перед Богом, а не перед людьми, — сурово сказал я.

Я хотел добавить, что, конечно, бывают исключения, особенно когда речь о хорошенькой девушке, но потом подумал, что Кинга слишком юна и невинна, чтобы понять мой намёк. А если бы, паче чаяния, поняла, я бы причинил ей ненужную боль. И хотя она была глупа и строптива, всё же вызывала во мне достаточно симпатии, чтобы не желать ранить её без причины.

Я взглянул на небо. Солнце уже скрылось за крышами домов, оставив лишь тёмно-розовую полосу, ещё поблескивающую на позеленевших черепицах. Смеркалось. Если кто-то донёс Касси, что мы вышли из храма, и если архидиакон задумал что-то предпринять, то момент, когда его люди почувствуют себя вольготно, стремительно приближался. Слишком стремительно, на мой вкус.

— Хорошо, — решился я. — Забирай его, но клянусь, если кто-то из вас доставит мне хлопоты, вы оба окажитесь на улице.

Она подскочила ко мне и, прежде чем я успел опомниться, поцеловала мне руку.

— Да воздаст вам Бог! — воскликнула она.

В отличие от неё, я сильно сомневался, что Бога, занятого необъятным космосом, волнует судьба какого-то мальчонки из крохотного Вейльбурга, но, если Кинга хотела в это верить, пусть верит.

В стенах Святого Официума нас встретили с удивлением, которое вскоре сменилось лёгкой насмешкой. — Ох, Мордимер, ты что, решил перебраться в Инквизиторий всей семьёй? — съязвил Хайнрих.

Я бросил на него недобрый взгляд. — Ни слова больше, — рыкнул я. — Пусть Хельцияя приготовит для девушки комнату.

— А ты, — я повернулся к Кинге, — сиди в той комнате и старайся даже не напоминать инквизиторам о своём присутствии. Еду и питьё тебе принесут, или сама возьмёшь. Об этом можешь не беспокоиться.

— Как прикажете, господин инквизитор, — тихо, смиренно и с опущенными глазами ответила она.

Вот те на, подумалось мне, оказывается, кроме дерзости, она умеет проявлять и хитрость. Это говорило в её пользу.

Затем я в нескольких словах объяснил товарищам-инквизиторам, откуда взялась эта девушка, кто она такая и чем заслужила право оказаться под покровительством инквизиторов.

— Если она воспитанница Вебера, то почему бы нам не помочь ей? — сказал Людвиг, внимательно разглядывая Кингу.

— Отважная, добродетельная и глупая, — вынес приговор Хайнрих. — От таких женщин всегда одни неприятности.

К моему удовольствию, Кинга промолчала, проигнорировав его слова.

— Друзья мои, — начал я, — эта хрупкая, словно тростинка, девица так врезала по физиономии архидьякону Касси, что расквасила ему нос до крови. Это больше, чем каждый из нас мог бы сказать о себе…

Шон рассмеялся и кивнул в знак согласия, а Хайдер, помедлив, тоже одобрительно склонил голову.

— Если бы Касси хлопал меня по заду и щипал за грудь, я бы тоже ему вмазал, — заметил он.

Кинга едва заметно улыбнулась, видимо, поняв, что инквизиторы, по крайней мере на время, приняли её присутствие.

— А этот малыш? — Людвиг подбородком указал на ребёнка, который жался к ноге Кинги.

— Прошу, — я театрально указал на девушку. — Будь любезна, расскажи, как этот ребёнок оказался в стенах Святого Официума.

Кинга, тихо и простыми словами, но ясно и лаконично поведала всю историю. К моему удивлению, Хайнрих печально вздохнул.

— Эта проклятая кашлюха пробуждает в людях самые низменные инстинкты, — сказал он. — Как можно выгнать из дома собственного ребёнка, такого малыша?

Кинга бросила на него взгляд, полный благодарности, но Людвиг лишь пожал плечами.

— По улицам Хез-хезрона, Кобленца или Энгельштадта бродят целые толпы таких маленьких оборванцев, и мало кто о них заботится, — заметил он.

— Знаешь, Людвиг, я всё же вижу разницу между ребёнком, который оказался на улице из-за нищеты или потому, что он сирота, и тем, кого выгнал из дома богатый отец, боясь заразиться от сына кашлюхой… — возразил я.

— Этот отец — редкостный мерзавец, — согласился со мной Шон, а затем развёл руками. — Места у нас пока хватает, но, держу пари на что угодно, когда вернётся мастер Хекманн, ни девушка, ни этот малыш не задержатся здесь и часа.

В этом он, безусловно, был прав. Как только в городе всё вернётся к обычному порядку, любая необычность будет быстро устранена. А присутствие девушки и ребёнка в стенах Святого Официум, без сомнения, было именно такой необычностью.

— Если кто-то передаст тебе, что ты должна покинуть наш дом, и даже назовёт чрезвычайно важные причины, что ты сделаешь, услышав подобное предложение? — спросил я, обращаясь к Кинге.

— Немедленно прибегут к вам, господин инквизитор, и всё расскажу, — быстро ответила она.

— Умная девушка, — заметил Хайдер.

— Да уж, умная, — согласился я. — Иногда.

— Комната готова! — крикнула сверху Хельция.

— Иди, — приказал я.

Мы смотрели, как Кинга покидает трапезную, и вскоре услышали лишь скрип ступеней, когда она поднималась на верхний этаж.

— Ох, как же взбесится Касси, если узнает, — злорадно рассмеялся Людвиг.

— Скорее, когда узнает, — поправил я.

— Слушай, Мордимер, — начал Хайнрих, задумчиво почёсывая бороду. — Чем кормят таких маленьких детей?

Я пожал плечами.

— Наверное, тем же, что и взрослых, только меньше, — ответил я.

— Ага. Ну, у нас есть голень в пиве, каша и капуста, — сказал он. — Подойдёт, как думаешь?

— Думаю, подойдёт. А хлеб и сыр у нас есть?

— Конечно.

— Тогда пусть Хельция отнесёт им и это. — Я повернулся, собираясь уйти, но остановился на мгновение. — А мёд? — вдруг пришло мне в голову. — У нас есть мёд?

— Разумеется. Этого года. Ты его даже пробовал.

— Точно, верно, — вспомнил я. — Тогда дайте им и мёд. И сметану, — добавил я. — А вообще, с чего это ты вдруг так заботишься о девушке и ребёнке? — Я погрозил ему пальцем. — Не вздумай её обхаживать. Только этого мне здесь не хватало — любовных похождений инквизитора с беглянкой.