Дневник времён заразы

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЗАВТРАК В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДВОРЦЕ

Я лениво потягивал слабенький сидр, раздумывая, следует ли мне после сытного завтрака приняться за дела или же предаться отдыху, когда в трапезную вошел Шон и воззрился на меня со странной смесью загадочности и веселья на лице.

— Великая милость ждет тебя, мой доблестный Мордимер, — с пафосом возвестил он.

— Подумать только, — отозвался я. — Прямо-таки трепещу от радостного нетерпения.

Мой спутник сунул руку за пазуху, извлек оттуда большой белый запечатанный сургучом конверт, перевязанный алой лентой, и, театрально втянув ноздрями воздух, понюхал его.

— Ландыши, — заключил он с притворным восторгом.

В нашей благословенной Империи пересылка отравленных писем, по правде говоря, была не столь в моде, как в Византии или Персидской державе, однако обычай этот уже успел распространиться и превосходно прижиться в Италии. Я, конечно, не думал, чтобы Касси желал меня отравить, но поскольку инквизиторам надлежит проявлять отвагу, когда нужно, и осмотрительность — когда нужно, конверт я вскрыл с величайшей осторожностью и столь же осторожно, не касаясь бумаги голыми пальцами, развернул послание. Я пробежал глазами его содержание.

— Весьма любезное приглашение на завтрашний завтрак, — сообщил я. — Архидьякон пишет, что будет счастлив познакомиться со мной. — Я поднял глаза на Людвига и улыбнулся ему. — Не правда ли, очаровательно?

— И какая честь, — с той же серьёзностью добавил он. — А я тоже приглашен?

— Нет. Что, впрочем, не мешает тебе считать себя приглашенным от моего имени. Вы оба, и ты, и Генрих, будете меня сопровождать, — решил я.

— Если Касси убьет нас на этом завтраке, то в Вейльбурге больше не останется инквизиторов, — заметил Шон.

Я кивнул, но не собирался менять своего решения, ибо если бы Касси захотел нас убить, он сделал бы это так или иначе. Разумеется, визит сразу трех инквизиторов лишь облегчил бы ему задачу, но, скажем прямо, при том перевесе сил, каким располагал архидьякон, от нападения нас не защищало ничто, кроме высокого статуса нашей службы. И еще старой поговорки: «Когда гибнет инквизитор, черные плащи пускаются в пляс». Ибо Святой Официум славился тем, что всегда мстил за обиды, нанесенные его служителям. И месть эта вершилась не только безжалостно, но и с ужасающей, устрашающей жестокостью. Вероятно, потому-то инквизиторы гибли так редко…

— Он нас не убьет, — сказал я. — Полагаю, он не настолько глуп. Думаю, он хочет с нами познакомиться и понять, чего от нас можно ожидать. И странно, что он решился отправить приглашение так поздно.

— Наверняка предложит тебе кругленькую сумму, чтобы мы не совали нос в его дела, — предположил Людвиг.

Поразмыслив, я кивнул.

— Быть может, — ответил я.

«Все те, кто жаждет подкупить нас, инквизиторов, не осознают, что мы давно уже куплены, — подумал я. — Но не людьми, а Богом Всемогущим. Мы Его слуги и наемники. И плата наша — не праздная жизнь в мире земном, а радостная надежда на вечное бытие в Его свете».

— А быть может, и нет, — добавил я вслух.

В трапезную вошел Генрих и поздоровался с нами. Его взгляд тут же упал на письмо, лежавшее на столешнице.

— Архидьякон Касси, — заключил он, едва взглянув на сургучную печать.

— Именно так, — подтвердил я.

— Могу взглянуть?

Я жестом пригласил его прочесть, а когда он закончил и положил бумагу обратно на стол, я произнес:

— Мне кажется, один из вас меня предаст.

Оба подняли на меня глаза. Шон усмехнулся и потянулся за ломтем хлеба и медом.

— Это буду я? — спросил он.

Я кивнул.

— Но будь предельно осторожен.

Он рассмеялся.

— Буду подавать двусмысленные знаки, вселять робкую надежду, рисовать туманные перспективы того, что, быть может, представится случай… А еще буду выказывать опасения и тревогу, что пособничество епископу и Касси может повредить моему положению инквизитора…

— Весьма разумно. — Я кивнул. — Человек, которого нельзя купить, вызывает гнев или безразличие, но тот, кто кажется слишком легкой добычей, провоцирует беспокойство.

— О, поверь, я не буду легкой добычей, — заверил Людвиг.

— Касси не дурак, — добавил я предостерегающе. — Пусть вас не обманывает, дорогие товарищи, тот факт, что мы так легко его одурачили. Человек, который в Риме, в этом рассаднике лис, змей и гадов, стал архидьяконом, должен иметь кое-что в голове. У него должны быть иные козыри, помимо того, что он сын епископа, отпрыск влиятельной римской семьи и обладает волосами прекрасными, как у девицы.

— Мордимер, право же, не стоит нас стращать, — сказал Шен. — Поверь, мы и так напуганы в достаточной мере.

— Очень хорошо, — похвалил я его, ибо все мы знали, что отвага прекрасна и возвышенна в рыцарских эпосах, но в настоящей жизни ею следует распоряжаться весьма расчетливо. И никогда не путать ее с безрассудством или глупостью. — Впрочем, быть может, наши подозрения и домыслы заходят слишком далеко, — добавил я. — А Касси хочет лишь соблюсти приличия. В конце концов, мы должны сотрудничать в ходе следствия, — закончил я с едкой усмешкой.

— Мы нужны ему, чтобы придать процессу видимость законности? — с сомнением спросил Людвиг.

— Или не нужны, потому что мешаем ему в этом процессе, — бросил Генрих.

— А может, он просто отравит нас за этим завтраком, — заметил Шон. — Подаст яд, что подействует лишь через несколько часов после нашего ухода, а после скажет, будто бедные инквизиторы скончались от кашлюхи.

— Касси знает, какую подготовку мы проходим, — не согласился я с ним. — Если бы мы обнаружили яд в нашей еде или питье и публично его в этом обвинили, это стало бы для него огромным бесчестьем. — Я помолчал и покачал головой. — Он этого не сделает.

Мы, инквизиторы, обучены распознавать яды, и наше умение в этом деле значительно превосходит мастерство искуснейших парфюмеров в определении состава благовоний. А ведь кроме обоняния мы пользуемся еще и вкусом. Но на свете слишком много ядов, и постоянно создаются новые, все более совершенные, чтобы мы могли чувствовать себя в полной безопасности. Особенно общаясь с кем-то вроде архидьякона Касси — ядовитой змеей прямиком из гнусного ватиканского гнезда.

— А что бы мы сделали на месте архидьякона? — спросил Людвиг.

Я покачал головой.

— Я бы не делал ничего. Присмотрелся бы к вам и попытался оценить, что вы за люди и чего от вас можно ожидать.

— Я тоже, — кивнул Генрих. — Но мы — это мы, а черт его знает, что творится в голове у такой ватиканской гадюки!

— А ты, Людвиг? — Я перевел взгляд на Шона.

— Я думаю так же, как и вы. Даже такой человек, как Касси, знает, — наш спутник с силой стукнул костяшками пальцев по столу, — что инквизиторов не убивают безнаказанно. Особенно если ты прибыл из Ватикана.

Затем он помолчал мгновение.

— Что вовсе не означает, будто он не попытается нас убить, когда мы начнем ему сильно мешать, — добавил он. — А подосланные им убийцы представят нашу смерть как несчастный случай…

— …или пьяную драку, или уличное ограбление, — вставил Хайдер.

Я на миг задумался.

— В таком случае постарайтесь ограничить выходы из Инквизиториума лишь самыми неотложными служебными делами, — распорядился я. — Всегда надевайте официальное облачение инквизиторов и нигде не слоняйтесь в одиночку.

— Мы же сваримся, — буркнул Генрих, подумав о наших плотных куртках и плащах.

— Однако стоит потерпеть, — вздохнул Людвиг. — Пусть бы уже все это наконец кончилось.

Я знал, что в этих словах крылась мечта не столько о конце жары, сколько о возвращении нашего начальства. В этой тоске не было ничего для меня обидного, ибо я и сам понимал, что являюсь всего лишь пешкой, которая, к собственному изумлению, в мгновение ока была перенесена со спокойного поля шахматной доски на восьмую горизонталь. И теперь все вражеские фигуры думали лишь о том, как ее сбить.

— Люди как будто уже попривыкли, — заметил Хайдер. — И к зною, и к кашлюхе. Боятся, но… — Он пожал плечами. — Словно бы близкая смерть стала обыденностью, которая вызывает не гнев или страх, а смирение. Кто-то подрался, кто-то напился, а кто-то умер… Так, день как день…

— И то хорошо, — ответил я.

— Это обманчивое спокойствие, — не согласился Людвиг. — Нам удалось убедить Шпайхеля произнести его эпохальную проповедь, удалось поговорить и с другими проповедниками, чтобы они призывали людей к стойкости и уважению к ближним… Все это так… Но так же верно и то, что все может рухнуть в один миг.

В трапезную скользнула Кинга и хотела было прошмыгнуть вдоль стены, но я обернулся в ее сторону.

— Не стесняйся нас. Что тебе нужно? — спросил я.

— Я не хотела мешать, — тихо объяснила она. — Пришла лишь за хлебом и медом, потому что малыш просил…

— А как этого мальца вообще зовут? — поинтересовался Генрих.

— Кристиан, — ответила Кинга.

— Доброе имя, — похвалил мой спутник. — Истинно христианское.

— Ступай к Хельции, пусть даст тебе все, что нужно, — сказал я.

— Благодарю, господин инквизитор. — Она сделала книксен и скользнула в сторону кухни.

— Что это она сегодня такая тихая да смирная? — удивился Людвиг.

— Да разве за женщинами угонишься? — буркнул Генрих. — Отчего она сегодня такая, а не иная, а завтра — снова совершенно другая? Не нашего ума это дело. — Он покачал головой.

— Что ни говори, а Кинга красавица, — проговорил Шон очень тихо, чтобы его случайно не услышали на кухне. — Будущему мужу с ней ох как повезет.

— О да, — широко ухмыльнулся Генрих. — Жениться-то я бы на ней не стал, а вот несколько брачных ночей, а то и медовый месяц провел бы, и даю вам слово, — он высоко воздел палец, — в этот месяц я бы из постели почти не вылезал.

Мы с Людвигом оба улыбнулись этому признанию, потому что для Хайдера оно прозвучало почти сентиментально-любовно.

— А Мордимеру все равно была бы не до Кинги, ведь он встречается с той молоденькой, премиленькой вдовушкой, — заметил Людвиг.

— Друг мой, — молвил я, — то, что зубр завтракает из одной кормушки, еще не значит, что у него нет охоты отведать обед на соседнем лугу.

— Видал я, видал твою куколку, — с одобрением отозвался Генрих. — Скажу я вам, на таком сеновале и я бы с величайшим удовольствием повалялся.

— Говорят, девица прямо-таки горит желанием принести Мордимеру клятвы перед алтарем. — Людвиг насмешливо взглянул на меня.

Я пожал плечами.

— Не знаю, откуда берутся эти захватывающие сведения, но, уверяю вас, женитьба мне не по уму, — сказал я. — Да и подумайте сами: какой жеребец, вместо того чтобы радостно резвиться на свободе, даст привязать себя к одному дереву, где его ждет унылое будущее? Кому это нужно? Жена — это хорошо, согласен, но только когда она чужая и сговорчивая…

Инквизиторы могли вступать в брак, если изъявляли такое желание, но в таком случае им редко удавалось занимать высокие или ответственные посты в Святом Официуме. Наше начальство полагало, и, вероятно, справедливо, что полное посвящение себя профессии и ее требованиям является тем качеством служителя, которое гарантирует, что в час испытания он без колебаний рискнет жизнью во имя защиты святой веры. Кроме того, семья ведь могла стать слабостью, уязвимым местом, легкой мишенью и поводом для шантажа, дабы совратить слугу Божьего на путь предательства и неправедности. Инквизиторы должны были быть выкованы из стали и гранита, и страшиться им следовало не за себя и не за других людей, а за судьбу нашей святой религии, ради которой они должны были без колебаний жертвовать всеми земными благами, включая собственную жизнь. Многие служители Святого Официума пытались совмещать огонь и воду, имея постоянных любовниц и даже детей, но не вступая в освященный таинством брак. Разумеется, такое поведение тоже допускалось, но был бы очень наивен тот, кто полагал, будто об этом не было известно и из этого не делалось выводов. А вообще, самым предпочтительным считалось, когда инквизиторы — так же, как мы — размещались в своей штаб-квартире. В нашем распоряжении ведь был большой каменный дом, каждый из нас жил в удобной, тщательно обставленной комнате, мы пользовались услугами хозяйки, заботившейся о приготовлении пищи, нанимали прислугу для поддержания порядка. У нас также была своя библиотека, доступ к важным документам, и, что немаловажно, стоило лишь спуститься по лестнице в подвалы, чтобы оказаться в тщательно оборудованной комнате для допросов, рядом с которой располагались камеры для заключенных. Наш настоятель велел тщательно звукоизолировать эти помещения, чтобы вопли допрашиваемых не мешали инквизиторам, находящимся наверху и занятым другими делами.

— Шашни с чужой женой могут быть чреваты неприятностями, если муж слишком ревнив, — заметил Генрих.

— О, не всегда так бывает, — махнул рукой Людвиг. — Был у меня когда-то приятель, к жене которого я захаживал, когда он отправлялся развлечься с любовницей. — Он засмеялся. — Так что, когда все обо всем знали, то и обид никаких не было. И лишь утром мы вчетвером встречались за завтраком, чтобы подкрепить подорванные за ночь силы.

— Кроме того, чужая жена не хочет, чтобы ты на ней женился, а девицы и вдовы только и ждут, как бы нас, бедняжек, одурманить и завлечь в сети, — заключил я.

— О, это правда, это правда, — мрачно согласился Генрих, и, кажется, по тону его голоса я понял, что в его жизни был опыт, пробудивший эту мрачность.

— Ах, Мордимер. — Шон обернулся ко мне. — Скажи: сколько лет твоей подружке?

— Девятнадцать, — ответил я.

— Прекрасный возраст! — Генрих даже в ладоши всплеснул. — И подумать только, уже успела овдоветь после богатого, старого мужа. Великое счастье — так весело начать жизнь!

— А отчего умер этот старик? — спросил Людвиг.

Я широко улыбнулся.

— Наверное, забавнее всего было бы, если бы я вам рассказал, что он так усердствовал на ней, что сердце его разорвалось от натуги, — сказал я. — Но правда куда прозаичнее. Он был знатным обжорой, и однажды ел так жадно и поспешно, что подавился костью насмерть. Вот и вся история.

Моя любовница рассказывала мне об этом происшествии одним вечером, когда мы осушили уже две бутылки вина, и так при этом смеялась, что даже свалилась с кровати.

«Знаю, мне не должно быть смешно», — говорила она потом с печальной миной, сокрушенным голосом, но этому сожалению противоречил взгляд, искрящийся весельем. «Что поделать, если он так потешно выглядел? Весь красный, с вытаращенными глазами, сперва хрипел, а потом закрутился волчком, словно бы в каком-то странном танце…» — она не договорила, потому что снова начала смеяться так, что расплакалась и утирала лицо платком, смеясь и плача одновременно.

— Вот вам наглядный пример того, сколь великим грехом является невоздержанность, — с величайшей серьезностью изрек Людвиг и значительно поднял руку. — Ибо если бы тот муж вкушал скромные яства и делал это как подобает цивилизованному человеку, то по сей день наслаждался бы прелестями молодой женушки и состоянием. А что в итоге? Гниет в нескольких футах под землей, а женушка охотно раздвигает ноги перед другим.

Я кивнул.

— Но поскольку я от этого происшествия немало выиграл, то, прости, в данном случае буду решительным сторонником невоздержанности, — сказал я.

— Согласен с Мордимером! — воскликнул Хайдер.

— Что для одного несчастье, легко может обернуться счастливым поворотом фортуны для другого, — нравоучительно заметил Людвиг.

Еще некоторое время мы так беседовали, после чего разошлись по своим делам, а их, к сожалению, каждый день накапливалось немало. И хотя это была не типичная инквизиторская работа, мы все же должны были выполнять ее на благо как Святого Официума, так и города. Ибо так уж повелось, что чрезвычайные ситуации вынуждают людей к чрезвычайным действиям. И теперь в Вейльбурге инквизиторы, вместо того чтобы заниматься преследованием еретиков, ведьм и чернокнижников, а также расследованием демонических заговоров, прежде всего заботились о том, чтобы в городе не вспыхнул бунт. Хотя, разумеется, как я уже упоминал ранее, мы также пристально следили, кто и как ведет себя в это трудное время. Ибо уже скоро все будет сочтено, а счета — предъявлены. И я знал, что некоторым платить по ним будет очень нелегко.

Обезьяний Дворец, занятый архидьяконом, располагался неподалеку от южных стен, в окружении прекрасного сада, откуда открывался вид на излучину реки. Столь дивное имя Обезьяний Дворец носил потому, что много лет назад он принадлежал богатейшему флорентийскому купцу, который устроил в парке зверинец, завезя из Азии и Африки различные виды обезьян. Говорят, на этих животных охотно смотрели, да и они сами вполне привыкли к людям. Однако в один прекрасный день флорентийский купец сошел с ума, объявил всех своих обезьян демонами и велел сжечь их на нескольких огромных кострах. По случаю этого обезьяньего аутодафе ему удалось пустить с дымом почти весь дворцовый сад, а также конюшни и каретный сарай. Его арестовали по приказу Святого Официума и после короткого суда, на котором он признался в сговоре с демонами и желании поглумиться над нашей святой верой, сожгли. Можно сказать, что он разделил судьбу своего зверинца, хотя у него, по крайней мере, был суд, и он знал, за что умирает, а бедные зверушки погибли не только безвинно, но и не ведая, за что им приходится страдать. Такова была история Обезьяньего Дворца, который теперь теоретически принадлежал банкирскому роду Граффов, а практически, о чем не знал никто, кроме посвященных, являлся собственностью Святого Официума. Можно счесть забавным, что ненавидящий нас архидьякон Касси де-факто снимал дворец именно у нас, тем самым пополняя нашу казну. Следует также признать, что это плохо говорило о разведке епископа, раз уж он разместил сына именно здесь.

Стражники у железных ворот, по-видимому, были извещены о нашем прибытии, ибо без единого слова, без лишних вопросов отворили перед нами могучие кованые створки.

— Это только мне кажется, что сочетание красных штанов с желтой блузой и зеленой шляпой выглядит… занятно? — спросил Людвиг, внимательно разглядывая суетящихся у ворот придворных.

— Пикинерам тоже нелегко приходится, — заметил Генрих.

Что ж, пикинеры архидьякона выглядели не так уж и плохо. Они носили желтые сапоги с голенищами до колен, к ним — обтягивающие красные штаны и блузы с рукавами-буфами, украшенные тонкими бело-красными вертикальными полосами. На головах у них были красные колпаки с белыми отворотами и белыми кистями. Насколько нам было известно, архидьякон сам придумывал эти наряды, зарисовывал их с помощью своего придворного художника и представлял портным для исполнения. Человек, как видно, многих талантов.

— Даже красиво, — молвил я.

Мы ступили на усыпанную желтым гравием аллею, вдоль которой стояли искусно и старательно подстриженные фигуры из живой изгороди, а также мраморные статуи, изображавшие греческих героев. Я узнал облаченного в львиную шкуру Геракла с палицей, перекинутой через плечо, закованного с ног до головы в доспехи Ахилла с мечом в руке и хитроумного Одиссея, смотрящего куда-то вдаль и натягивающего лук.

— Напоминать народу Божьему, что он некогда пребывал в пучине и тьме язычества, неуместно, — произнес Генрих порицающим тоном. — История мира начинается с рождения Иисуса, а все, что было до того, должно быть из нашей памяти вычеркнуто.

— Немного жаль было бы Аристотеля и Платона, — заметил я. — Не говоря уже об Архимеде, — добавил я.

Генрих возмущенно фыркнул.

— Ты же знаешь, что я не об этом, — ответил он. — Но скажи: к чему чтить этих греческих героев, служивших древним дьяволам? — хмыкнул он. — Мало у нас своих собственных героев?

Хайдер не был одинок в подобных суждениях. Внутри Церкви на протяжении веков, пожалуй, с самого зарождения христианства, раздавались голоса, призывающие поступить с памятью о языческих традициях так же, как римляне поступили с Карфагеном: разрушить, распахать и посыпать солью. Но как-то это никогда не удавалось, хотя бывали годы и места, когда с памятниками античности обходились весьма сурово.

Мы вошли во дворцовый двор, в самом центре которого почетное место занимал большой мраморный фонтан, изображавший стоявшего на постаменте Аполлона в окружении сидящих Муз. Аполлон спокойно и с задумчивым выражением лица играл на лире, тогда как Музы по неведомой причине отворачивались от него, а из их протянутых рук струйки воды били в чашу фонтана. Выглядело это так, будто девицы открыли для себя новый и столь увлекательный способ времяпрепровождения, что им было совершенно наплевать на своего бога и его музыкальные экзерсисы.

Прямо перед широкой лестницей, ведущей к дверям дворца, нас приветствовал богато одетый придворный. Я узнал в нем одного из знатных компаньонов Касси. Мужчина учтивым жестом снял шляпу, и, видя это, я и мои спутники сделали то же самое.

— Да будет прославлен Иисус Христос, — приветствовал он нас торжественным тоном.

— Во веки веков, аминь, — столь же торжественно ответил я.

Голова спутника архидьякона напоминала полную луну, водруженную на человеческие плечи. Вот только вместо сияния у нее на макушке был линялый хохолок в форме тонзуры. Выглядел этот придворный забавно и даже гротескно, но, судя по донесениям Святого Официума, он был отменным фехтовальщиком. А поскольку в Италии любили поединки с мечом в одной руке и кинжалом в другой, то, должно быть, это был еще и человек весьма отважный.

— Меня зовут граф Джованни Скальца, и от имени отца архидьякона я хотел бы сердечно приветствовать вас, господа инквизиторы. Мы премного благодарны, что вы соизволили принять приглашение, — произнес он. — Прошу, следуйте за мной.

— Не нравится мне эта учтивость, — прошептал Людвиг тихонько, почти не шевеля губами.

Правда, учтивость, проявляемая врагом, всегда тревожит, особенно когда прекрасно знаешь, что проистекает она не из рыцарского благородства, а лишь из коварного умысла. Но заметьте также, мои любезные, что нет более честного подхода к переговорам, чем тот, когда оба переговорщика пытаются обмануть друг друга и оба прекрасно осведомлены о намерениях противника.

— А оттого, что сам господин граф встречал нас на пороге, я прямо-таки зарделся от умиления, — так же тихо, как до этого Людвиг, на сей раз отозвался Генрих.

Мы могли насмехаться или шутить, но я был уверен, что мои спутники, как и я, внимательно и тщательно наблюдают за всем вокруг. Не то чтобы у меня были какие-либо иллюзии, будто это нам чем-то поможет, если дойдет до худшего. Герой, побеждающий толпы противников, — это выдумка рыцарских романов. В действительности у легковооруженного человека нет никаких шансов в схватке с ордой врагов. Если он будет сражаться в чистом поле, его окружат и изрубят. Если зажмется в угол, на него накинут сеть или придавят мебелью. Если бросится бежать, его застрелят из лука, арбалета, закидают ножами или спустят собак. Даже кажущийся бессмертным Ахилл перестал кичиться своей неуязвимостью, когда получил удар в пятку.

Разумеется, если дойдет до драки, мы не отдадим свои шкуры даром, но никто из нас не рассчитывал сохранить жизнь, если враг очень захочет ее у нас отнять. Поэтому единственное, на что мы могли надеяться, — это на благоразумие Касси. И пусть он был сыном епископа и ватиканским архидьяконом, но, видите ли, мои любезные: Инквизиция просуществовала полторы тысячи лет не потому, что мы легко прощаем, когда убивают наших товарищей. Крот, птица и рыба — символы Святого Официума, что означает: от карающей длани инквизиторов не укрыться ни под землей, ни в воздухе, ни под водой. Святая Инквизиция настигнет своих обидчиков хоть на краю света и постарается не просто предать их смерти, но и сделать жестокость этой самой смерти общеизвестным, устрашающим примером. Вот так мы и утешали себя, идя на завтрак к архидьякону.

Если вы вообразили себе, милые мои, что завтрак у Касси будет напоминать римский пир, где вино будет литься рекой, а прекрасные невольницы — подавать нам яства на своих обнаженных грудях, то ничего из этого не было. Прислуживали исключительно мужчины, одетые с ног до головы в черное и вышколенные так, чтобы передвигаться почти бесшумно, но всегда оказываться рядом, когда в них возникала нужда. Завтрак подали вкусный и обильный, но не было на нем ни паштета из соловьиных язычков, ни жемчужин, растворенных в вине. Нравы, царившие при дворе Касси, уж точно нельзя было бы раскритиковать словами Сенеки: vomunt ut edant, edunt ut vomant. Сам Касси оказался хозяином гостеприимным и учтивым, охотно занимавшим нас за трапезой легкой, ни к чему не обязывающей беседой. Затем архидьякон представил нам выданные в Ватикане документы и попросил о сотрудничестве, целью которого, как он выразился, было «преследование колдунов, ведьм и демонологов и отправка их в преисподнюю, где им и место». Я же, в свою очередь, с величайшей учтивостью проинформировал Касси, что Святая Канцелярия не признает такого рода бумаг, и если бы я каким-либо образом вздумал их уважить, то поступил бы вопреки закону. Кроме того, я заверил Касси, что являюсь всего лишь рядовым инквизитором, почти не имеющим никаких прерогатив и абсолютно никаких полномочий от начальства, а в связи с этим сердечно советую ему дождаться, пока в Вейльбург вернутся мои вышестоящие, и уж если они дадут согласие, то не найдется человека, более склонного к помощи, чем я. Архидьякон с прискорбием заметил, что, к несчастью, город находится в блокаде, и он не может ждать со следствием полгода, или год, или даже дольше, пока эту блокаду снимут.

Разумеется, все это было лишь пустыми разговорами. Никто даже в самых смелых предположениях не ожидал, что закрытие города может продлиться многие месяцы. Это был лишь вопрос времени, когда Святая Канцелярия восстановит порядок на этих землях и прогонит солдат князя-епископа. Но Касси ведь прекрасно об этом знал, и я все равно был удивлен, что он потратил впустую несколько дней, вместо того чтобы немедленно по прибытии начать как можно более широкое расследование. В конце концов, это ему было дорого время, ибо если горожане выдержат первую атаку, то с каждым днем будут становиться все смелее и с каждым днем со все большей надеждой будут ожидать помощи извне.

Архидьякон любезно предложил прислать своих людей в резиденцию Инквизиции, чтобы они поселились с нами и помогли нам в работе, а я столь же вежливо отказал, сказав, что, к сожалению, лишь лицензированные инквизиторы могут находиться на территории Святой Канцелярии. Сама мысль о том, что мы могли бы впустить тварей Касси на территорию Инквизиториума, была настолько нелепой, что я должен был бы сойти с ума, чтобы согласиться на подобное решение. Подозреваю также, что по возвращении нашего начальства я мог бы оказаться либо на улице, либо, в лучшем случае, в каком-нибудь отдаленном уголке Европы, куда ссылали самых скомпрометировавших себя инквизиторов, над которыми сжалились настолько, чтобы не изгонять их из профессии окончательно.

В конце встречи каждый из нас получил от архидьякона золотой кулон в форме сломанного креста, в центре которого кроваво поблескивал довольно крупный рубин. Вдобавок кулоны эти висели на тоже золотых цепочках, звенья которых были столь толстыми, что их можно было назвать скорее цепями. Это был поистине достойный подарок, и притом такой, от которого не пристало отказываться. Впрочем, открою вам, мои любезные, что если бы Касси дал каждому из нас по горсти золотых динаров, я бы и их принял. Ибо почему бы мне не взять от него подарки или деньги, если ни подарки, ни деньги никоим образом не повлияли бы ни на одно мое решение? Он мог бы предложить мне удельное княжество, а я все равно сделал бы лишь то, за что мне не пришлось бы стыдиться на самом строгом Божьем Суде.

— Вы заметили, что у Касси было заготовлено три кулона, по одному для каждого из нас? — спросил я, когда мы уже покинули Обезьяний Дворец.

— Трудно не заметить, раз уж мы их приняли, — пробормотал Генрих.

Но Людвиг был более догадлив.

— А ведь приглашал он только тебя, — молвил он.

— Вот именно, — согласился я. — Значит, он все-таки предвидел, что я приду не один. Эти подарки должны показать нам, во-первых, и это очевидно, что он может себе позволить значительно обогатить нашу жизнь, а во-вторых, это мягкое предостережение, что архидьякон предвидит наши действия.

— Не знаю, как он может предвидеть наши действия, если мы и сами не знаем, что будем делать, — рассмеялся Хайдер.

— Именно. — Я поднял руку. — В некотором роде даже выгодно, что у нас действительно нет никаких определенных планов, а мы будем приспосабливаться к ситуации.

— А что еще нам, впрочем, остается? — пожал плечами Людвиг. — Будь у нас хотя бы десяток добрых солдат, мы могли бы прогнать Касси. — Он снова пожал плечами. — Если бы мы, конечно, вообще захотели так поступить.

— Вы заметили что-нибудь, что могло бы нам пригодиться, в случае если дойдет до какого-нибудь… происшествия? — спросил я.

Хайдер кивнул.

— Рядом с конюшней стоит навес, под которым сложено сено, — сказал он. — Бьюсь об заклад, если поджечь там сено, то все вспыхнет так же хорошо и быстро, как просмоленный факел.

— Пожар перекинется на конюшню и вызовет панику, — добавил Людвиг.

— И я это заметил, — признался я. А потом кивнул. — Дай бог, чтобы это знание нам никогда и ни для чего не пригодилось, — произнес я.